Роман Время Везувия, часть пятая - Милиционер Голо

               
           (Роман Время Везувия, часть пятая - Милиционер Голованов)

                В Р Е М Я   В Е З У В И Я
               

                Часть пятая


                МИЛИЦИОНЕР ГОЛОВАНОВ





   Петру Петровичу Голованову сказали так: не лезь. Мол, не суйся сюда, дело скользкое, мутное, на поверхности одно, а копни глубже - гниль, труха, утонешь. Очень не понравится кое-кому твоя настойчивость,- сказали ему. Если,- сказали,- ты не мудило полное, сиди не дёргайся.
   А что - мудило, что - сиди?- с негодованием отвергал Голованов.- Времена сейчас не те, ничего не сделают, не кругло у них, пусть попробуют. И что это вообще такое - понукать? Что он мальчик на побегушках какой, тут из одних злости и духа противоречия рыть землю копытом начнёшь. Раскричались, раскомандовались!
   Дело, как дело. Труп, пистолет, лёгкого поведения девушка. Любовь,чистой воды амурная история. Все факты на то, что, разочаровавшись жить, сама в себя и выстрелила. Посмертной записки, правда не было, но и следов насилия - тоже.
   Могли убить? Конечно, почему нет? Дело своё чёрное совершить, а потом пистолет в ладошку вложить, чтобы запутать следы. Могли - но следствие ничего подобного не установило. Да и не это, собственно, главное. Грязных, не раскрытых дел на свете полно, все раскрыть - здоровья не хватит. Но когда следователи вдруг один за другим погибать начинают - тут поневоле задумаешься. Надо постараться до правды докопаться, ради светлой их памяти хотя бы.
   Два товарища его, ведя расследование, на пустом месте, считай, сгинули. Едва интересная ниточка повелась в руках у них, чуть от главной версии самоубийства стали отходить в сторону - раз, и нету их. Одного машина среди бела дня на цетральной улице переехала, другого в собственной ванной комнате обнаружили с пробитым черепом.
   "Не трепыхайся сиди!.." Нет, не получится, нельзя молчать!
   Отчётность нужна - понятно, птички-галочки, дело, как решённое, на полку уже последовало, пряники и подарки розданы. Поднять волну - значит, всё дерьмо, весь ил со дна встанут, кому охота снова это нюхать? Но главное - признать прийдётся, что изначально не правы были, а здесь - извините! Не так у нас люди воспитаны, чтобы прощения друг у друга просить, на такие мелочи размениваться. Спаси и сохрани!
   Конечно, во-всю на нём отвяжутся. Начальство спустится с заоблачных высот своих, станет, унижая и угрожая, махать перед носом пальцами, фамилия его, Голованова, полетит по управлению, плевать в итоге будут в спину ему.
   Голованов дело листал, каждую страницу, каждый снимок насквозь, на свет просматривал. Удивлялся: шито всё белыми нитками как! Явно многие выводы из пальца высосаны! Нет абсолютной уверенности, что жертва сама свела счёты с жизнью. Да, явные следы насилия отсутствуют, да, отпечатки на оружии только её, этой глупой, несчастной девушки, да, запуталась в жизни, как многие, кто знал её, показывают, в упадническом состоянии духа находилась по общему мнению. Ну и что с этого?
   А, может - любовный треугольник? Может - деньги кому-то была должна большие, и не помиловали? И такое возможно, что конкуренты с пути смели - сейчас молодёжь нахрапистая, наглая, пошлыми нравами с телеэкранов напичканная,- подгоняли, подталкивали в затылок её молодые, длинноногие и гораздо более в амурных делах талантливые, а она по нерасторопности своей не почувствовала?
   Упадничество, депрессия? Скажите, пожалуйста! Да сейчас каждый второй жизнью замучен, подавлен до крайности. Что же - стреляться всем, вешаться?
   А реальные факты? Всё, что могли, просмотрели, прозявили.
   Пистолет. Откуда он у неё? Кто дал? У неё ведь никогда оружия не было, это вполне доказано. Проследить бы эту ниточку, как следует. Он ведь как бы ничей, нигде не зарегестрированный. Значит, есть тот умник, кто сделал ей этот роковой подарок - на блюдечке с золотой каёмочкой он его ей приподнёс, или грубо бросил на стол в минуту решительного объяснения - неизвестно...
   Пренебрегли, не заметили.
   Место преступления из рук вон плохо было осмотрено. Результаты осмотра запротоколированы крайне небрежно - плюс-минус, минус-плюс, ерунда какая-то. Балконное стекло разбито (это он сам, Голованов, имел счастье лицезреть впоследствие), когда, почему? Ретировался кто-то этим путём, совершив злонамеренное, воспользовался, так сказать, естественным выходом (второй этаж, взобраться на балкон или слететь с него - дело плёвое), или наоборот - внезапно вошёл? Один, два, десять, сколько было их? Состаялась ли всё-таки финальная схватка, баталия? Врачи потом всё покрыли за бабки большие, паталого-анатомы? Было одно, а написали - другое? А другие трупы, как в своё время труп поэта из Англетера, взяли и в грязном ковре во двор вынесли? Полы, стенки, потолок, всё остальное - что там на них было свежеотпечатанного? Волоски, окурки в унитазе, пятна, подтёки, плевки, царапины - что, как, где? Ни черта об этом не сказано!
   Выстрел соседи слышали? Никто ничего. Как это? Среди бела дня в квартире из пистолета палят, а они точно оглохли все. В котором часу совершено преступление - исходя из экспертизы во столько-то. Время дневное, рабочее, допустим, не всякий мог дома быть. А пенсионеры, бабушки у подъезда на лавочке? Обходили квартиры, стариков опрашивали? Нет. Взяли и перл выдали: свидетелей в деле не имеется. Да быть такого не может по определению: многоквартирный дом в самом центре города! Просто - не имеется. Просто - самоубийство. Просто - дело на полку сдать. Просто - вся страна на откуп бандитам и дуракам отдана.
   Собаку по следу пускали? Знакомых её ближайших раскручивали? Искали дальних, не чистых на руку, родственников? Никто ни фига не делал, сговорились будто все. И не дилетанты ведь, значит - злой умысел. И самое страшное - когда взялись за дело ребята ушлые, грамотные, жизни лишили их, как котят слепых. Здесь на них покушение, уверен был Пётр Петрович, явно же! И вот от такой их неприкрытой наглости решил он в дело нырнуть, грязной водицы попить. Если не он, то кто?
   Начали сразу звездеть - мол, дотошный, мелочный! Товарищам не доверяет, карьерист! Шипели в ухо - в зачёт раскрытие всему отделу уже пошло, в важный плюсик, в птичечку, ворушить зачем? Начальство о дисквалификации в рядах стало поговаривать. Пётр Петрович почувствовал, что он один.
   Осень за окном стояла, осень, погожие деньки! Красные шапки деревьев, как пожар, горели над городом.
   Пётр Петрович вот что узнал. Муж у покойной был, развелись давно. Бросился справки наводить: какой такой муж, кто, никакого мужа в деле и в помине нет? Узнал: всё так и как раз в бегах бывший её благочестивый находится, из отдалённой зоны недавно дерзкий побег совершил, вот он-то из чувства мести вероятней всего и покончил с ней (что это убийство, Голованов уже решил для себя). У него сердце от того, что на верную дорожку стал, заскакало-запрыгало. А где он сейчас, беглец, занят чем? Может быть, поймали его? Стал звонить, слушал с нетерпением, как в трубке сигнал гудит. Издалека ему матрона ответила, что да, был схвачен, но снова ушёл из-под стражи непостежимым образом, и причём злобно так говорила, на тонах повышенных, будто Голованов виновен был в чём-то перед ней. Климакс у неё,- завздыхал он, с удовольствием давая отбой,- вот и беснуется, они все такие на службу в органы нанимаются, руки у них на мужиков чешутся.
   Он, Голованов, свободен был, порвал с женщинами.
   Значит, снова бежал, не доделал на воле дела свои. Где ж ты сейчас, скороход,- думал, стоя в очередях, толкаясь в общественном транспорте,- ещё пулю всадил в башку кому? В стоге сена ночюешь, как волк, или на перине со сладкой женщиной?
   Голованов просил разрешения расследование возобновить, но ему ответ давали сугубо отрицательный. Следствие закончено,- сказали, как отрезали.- Всё.
   Всё? Да ни хрена подобного! Он тогда, как частное лицо, стал действовать. Если узнают,- прекрасно понимал,- выгонят из органов к чёртовой матери. Может,- ставил вопрос ребром,- самому уйти? Но жаль было работу бросать, за много лет свыкся с ней, со своими товарищами. Авось пронесёт,- вот как думал он.
   Стал потихоньку опрашивать знакомых погибшей девушки, её любовников, но отзываются все о ней только положительно. Родители, конечно, в трауре, ничего угрожающего, говорят, не видели, не слышали. Оно и понятно, ворон ворону, как говорится...
   Нашёл Вадима какого-то - "не убивал" буквально криком кричит, дёргается. Но если алиби есть, чего нервничать?
   В общем - нигде ничего серьёзного.
   Иваном бывшего супруга зовут. Так, стал смотреть. Сел за что? Грабёж, поножовщина, вздумал в один прекрасный миг, что ему всё на свете дозволено, а ему - бац, по рукам: нельзя! Эти новые все только прикидывались, когда начинали, что добра всем хотят; нет, себе только добра хотели, дали втихомолку отмашку и побежали к финишу, а другие все на месте до сих пор с глупыми лицами топчутся.
   Значит, Ивана этого надо во что бы то не стало поймать, где он, голубь сизокрылый, прячется? Пётр Петрович поездил, поискал, поспрашивал.
   Жёлтые листья сыпались ему под ноги. Небо наверху - голубой лёгкий ситец. Рыхлые облачка слева, справа накатывались, пыхтели. Машины сверкали радостно стёклами.
   Ему тайный его агент донёс, что на такой-то малине кто-то похожий прячется. Пётр Петрович прилетел в управление, взял опергруппу быстренько, чтоб не успели опомниться. "Зачем, куда?"- натягивая бронежилеты, его ребята спрашивали. Он молчал, отнекивался.
   Они мчались, изрыгая сирену, и город в испуге оглядывался. Круглые туши трамваев на перекрёстках, бешено трезвоня, грозили их раздавить. Светофоры наливались красным от ужаса. Голованов думал, что второй раз, если что, опергруппу ему не дадут.
   Влезли в тесный, заплёванный двор на окраине. Раздутые, как варёные овощи, старухи в жупанах дремали на лавках. Посыпались из машины, захлопали дверями, разгоняя звонкое, протяжное эхо.
   Тёмная, вонючая лестница. Грязные потолки наверху. Всё сгрудились у двери. Автоматы, суровые взгляды.
   - Три, четыре...- шёпотом посчитал Голованов.
   Под ударом кувалды хрустнули доски, лопнули петли. Втиснулись в узкий проход. Из комнат навстречу им громыхнуло, застучал в стену свинцовый горох, брызнула штукатурка. Пётр Петрович едва не усрался, честное слово. Губами заплёванный линолеум крепко поцеловал.

   Там у стены покосившийся, пробитый окурками диван стоял, стреляли из-за дивана. Под взбитым бордовым облаком пледа - сверкая глазами, чья-то небритая морда торчала, чёрная, очень злая. Бойцы оружие к плечам вскинули, звякнули пряжки на ремешках; дали так, что только клочья из взъерошенных простыней полетели.
   - Не стрелять!- во всё горло в отчаянии завопил Голованов. Нужно было, как не крути, Ивана только живьём брать, он хотел от того, им схваченного, что-то важное и интересное по делу услышать. У него при выстрелах всё оборвалось внутри.
   На белой простыне алое пятно - человеческий сок - стало расплываться. "Конечно, убит!.. Изрешетили всего... Идиоты..."- совсем упал духом Пётр Петрович, подбегая, всовывая пистолет в кожаную жёлтую кобуру под мышкой.
   Залитый чёрной кровью подраненный мужик, хлопал глазами и ртом, ловя воздух, рот безобразно открыл, розовые дёсны изо рта вылезли. Только это был - слава богам - не искомый следствием Иван, и у Голованова тотчас отлегло от серца. Он присматривался в лицо умирающего: точно не тот!  Постарше этот, мордатый, был и с животиком, пополнее. Голованов с облегчением вздохнул, весело к бойцам чуть морщинистым, влажным от пота лицом обернулся.
   Перепуганные, возбуждённые стрельбой и видом крови милиционеры отрывисто переговаривались, ковыряли туго шнурованными ботинками словно застывшее в диком прыжке тело убитого; кого-то из бойцов пулей задело, трещали упаковки бинтов, перетягивали натуго белой марлевой лентой забрызганное красным, дрожащее предплечье.
   Голованову было приятно, что был хоть какой-то от его операции результат. Не то бы точно в управлении с потрохами сожрали, что опергруппу вхолостую, по собственному произволу использовал. И так, когда с задания вернётся, жёстко спросят с него за самоуправство, что без санкции прокурора убыл,- но полных разгона и раздрая точно не будет. Соврёт повитиеватей что-нибудь, как всегда чистым из воды выйдет, выкрутится.
   Его спрашивали одетые по полной экипировке в бронежилеты ребята: кто? кого брали? Он бросил взгляд на белое, восковое лицо, торчащий острый нос, не мог ничего определённого сказать, замычал. Да ему было всё равно теперь, лишь бы не Иван. Криминалисты завтра с трупом в морге доподленно разберутся.
   Пётр Петрович неспеша выполз на улицу, чиркнув спичкой, закурил. Солнце, синее прозрачное, высокое небо, ветерок; хорошо! Вездесущие мальчишки отовсюду под ноги нахлынули, с наивными ужасом и восхищением разглядывали страшных людей в масках и с автоматами, отчего-то залетевших к ним во двор. Старух со скамеек как ветром сдуло. Листочки на ветках над головой шелестели, верхушки деревьев приветливо кивали, услужливо кланялись.
   "Где же ты ходишь-бродишь, мой друг Ванечка?"- он, Голованов, глубоко затягиваясь сигаретой, улыбался, щурясь в предзакатное красное небо.
   Труп был успешно опознан. Матёрище оказался, рецидивист, давно находился в бегах, жестокая мокрянка на нём висела и, судя по некоторым фактам, не одна;  так что пулю свою он вполне заслужил. Начальство Голованову, скрипя сердце, спасибо сказало. Вечером, убегая домой, он заскочил в бухгалтерию, выписал своему осведомителю энную сумму, переправил на счёт.
   Он снова открыл дело погибшей красавицы, которое ему, пряча глаза, в концелярии выдали. Ему кричать, бить в колокола хотелось: не понимают они, что ли,- тут, в этом деле, глубоко запрятано важное что-то? Ему не хотелось верить в то, что от него нарочно известные следствию факты скрывают, намеренно замалчивают; что на свете плохих людей больше, чем хороших. Придётся самому, в обход официального следствия действовать; это правило - доверяй, но проверяй - было на его милицейском знамени ярко начертано.
   День кончился. Уставший, он приехал домой. В единственной своей, узкой и длинной, как школьный пинал, комнате он разделся, умылся, лег под одеяло в кровать и тотчас уснул. Ему под утро приснилось коротенко, что он крепко держит Ивана за руку; ах!- радовался Пётр Петрович, хохотал и вдруг выудил из набежавшего тумана чёрт его знает что - не то грязную тряпку, не то свитую в комок змею...
   Он проснулся, сел; встал, снова сел, укрыв плечи одеялом, в набегающей темноте выглядывала белая точка его носа. Ничего не хотелось делать, никуда идти. Быстро зв окном падали сумерки, ночь. Розовые крыши домов погасли. Он побрёл на кухню; сёрбая алюминиевый ложкой по дну кастрюли, проглотил безвкусный, залитый застывшим жирком холодный суп, разжевал горбушку чёрствого хлеба, выпил из-под крана стакан воды.
   Там, за стеклом окна, весь громадный мир лежал, целый океан животрепещущей материи; но ничего, кроме жёлтых квадратов окон из дома напротив и своей отражённой, озабоченной физиономии видно не было. Задёрнул пыльные шторки.

   Голованова неожиданно одним махом, могущественным толчком перевели в центр, в Москву, он тотчас забыл о всех своих прежних делах; кого-то он изобличить должен был? Ерунда! Здесь теперь, в Москве, было куда интереснее и важнее. Он окунулся в самую гущу столичной жизни. Кругом него сновали важные длинноносые, высоколобые майоры и полковники, и он среди них затерялся. Ему неловко было смотреть на отъевшиеся, холёные рожи, на тройные над алыми петлицами подбородки, ненароком хотелось плюнуть на всё и отправиться обратно к себе в город Н., в милое его сердцу обшарпанное облуправление, снова начать говорить с людьми по-старому, по-простому.
   Над ним, как бы над его головой, в небе, горел красным величественный Кремль, гремели, оглушая, куранты.
   Вот так штука,- с досадой соображал Пётр Петрович,- повезло, говорите? Не ждал, не гадал, и - нате! И начинай всё с нуля, по-новой, доказывай, что ты хоть чего-то стоишь, хоть на что-то способен. Он пару раз прямо на улице, среди шумной толпы, замечал артистов больших, их одухотворённые лица, на всю большую страну известные, которые он раньше видел только по телевизору, и это до глубины души потрясало его. Потом привык, конечно, к такой пёстрой кутерьме, но нет-нет да щекотало под ложечкой от такой столичной высотищи.
   Форму новую, с иголочки ему сразу выдали, ткань - Пьер Карден или Гуччи, не меньше! Мягкая, шелковистая, податливая, с вбитой в неё элегантной блёсткой. Сесть на стул в ней боялся - изомнёшь, истреплешь, если неосмотрительно брякнешься.
   В общем, понеслись мимо дни. Криминальные случаи и происшествия мало-помалу навалились, разное, и тяжёлое тоже,- не продохнуть. Только в самом уголочке его сердца лежало, в его зашоренной новым памяти - что дельце то последнее, в его родном городе, не завершённым осталось, там, на острове отдалённом каком-то посреди океана, в его прошлой, такой, как оказалось, размеренной жизни.
   Поначалу его новое начальство поручило ему что-то совсем не важное, слабое, несустветное - пьянку разобрать, мордобой в общественном месте, чистую бытовуху одним словом. Что-то вроде небольшой проверки ему устроили. Он стал потихоньку делишки эти разматывать, удивлялся: как, в столице, в громадном городе, обыкновенная поножовщина и больше ничего? Вздор, быть такого не может!
   Вот с таким подходом он новую жизнь начал. И пошли другие дела, по-серьёзнее. Скурпулёзно выяснял всё, всякую мелочь.
   И вот, по случайно выуженному, сплющенному окурку пошёл. Крошечный совсем окурок - в гармошку чугунной батареи отопления как будто из озорства запихнули. Голованов тотчас заметил, выколупал пинцетом, досконально изучил находку. Очень оказалась необычная сигаретка, каких мало, совсем другого качества, чем те, какие покойник (наконец, убийство Голованову поручили) курил - отменного. И главное - свежая, совсем недавно выкуренная.
   Неосторожность с чьей-то стороны!- возрадовался Пётр Петрович.- С чьей? А его уже сверху, как это и бывает, торопили: давай, заканчивай дело, всё и так ясно - чистой воды поножовщина, бытовуха. Ах, ясно? Да ничего пока неясно, полный туман.
   Он такой же окурок нашёл на обочине у подъезда, и рядом в густой грязной луже - следы от толстенных протекторов. Сразу определили, что - джип, иномарка. Какая? Сказали. И пошло-поехало. Всего десяток владельцев таких в городе, не более. Над ним все посмеивались: машин, мол, видимо-невидимо за день тут и там в городе мелькает, мало ли кто проезжал сегодня, вчера, люди деловые, праздные? Он, Голованов, всё-таки стал проверять поимённо владельцев. Один, второй, третий - всё ничего, нормальные, более-менее честные люди; восьмой, девятый... А какой-то один владелец искомой марки авто со странной к тому же фамилией - бесследно исчез. Всех других нашли, опросили, а этого - нет как нет, испарился. Опять в новом окружении его, Петра Петровича, улыбались, незлобиво подначивали, говорили: уехать мог куда угодно, хоть в деревню, к бабке на пироги. К бабке? Да не было у этого никакой бабки в помине, он, Голованов, доподленно это выяснил; вообще из родных - никого! Вот такие пироги.
   Труп вскоре выловили за городом в пруду, сопоставили данные - он, этот самый, оказался, исчезнувший. Машину следом со дна подняли, джип, в пепельнице - знакомые уже сигареты, битком набиты. Пётр Петрович на седьмое небо взлетел. Все недруги его примолкли.
   - Особое распоряжение вам, товарищ Голованов,- почтительно разулыбалось руководство.- Действуйте на своё усмотрение!
   Пётр Петрович почувствовал, что он просто рождён быть сыщиком. Может, думал, и про него когда-нибудь роман сочинят.
   Двинулся дальше. Так. Уже - два трупа, теперь явно не бытовуха. Голованов соображал: возможно - один прикончил другого; а кто тогда прикончил этого? Вишь, на джипе роскошном разъезжал, фон-барон; нужен ему теперь джип? И почему они гоняются один за другим, что за ерунда такая?
   Стал внимательно прокручивать связи их. Алкашами, наркоманами они не были ни в той жизни, как говорится, ни в этой; ни в каких мордобоях и иных худиганских выходках замечены не были. То застолье вокруг трупа, пьянка-гульбище позорное с откупоренными бутылками и обильной жратвой - вероятнее всего, неуключе организованная мистификация. Разбили на полу пару-тройку стаканов, раскурочили стулья, облили скатерть водкой и вином, обсыпали её хлебными крошками и колбасными очистками, и - готово: сабантуй среднего пошиба. Мол, выпили хорошо, слово за слово, пьяная ругань пошла, а там и до поножовщины было недалеко, и - всё, сливай воду. Сделали чёрное дело, выкурили по сигаретке над страшной картиной и тихо разошлись восвояси. А виновным менты всё равно кого-то сделают,- вот на это и расчитывали. Да так оно и оказалось - невиновного схватили, у кого не было алиби. "Не убивал!"- мужик, горло надрывая, протрезвев, кричит, а доказать ничего не может, память водкой начисто отшибло.
   Но пока ещё было ничего не ясно. Тропинка узенькая только вырисовалась. Этот, из пруда, хозяин джипа, уже ничего расскать не мог. Значит, надо было снова искать.
   Пётр Петрович в своём крошечном кабинете целый штаб организовал, все ему как бы прислуживали, как генеию сыска, его даже полслова, движение брови или руки весили очень много. И до подполковника так недалеко,- рождалась крепкая увереннность; он даже втихомолку погоны подполковничьи прикупил, на досуге их, благоговейно охая и ахая, разглядывал, прощупывал.
   Кабинет его - светлая, ровная комната, стулья в ней, стол, экран на нём небесно-голубой, и волшебные кнопки мелодично постукивают. А из окна - Кремля, конечно, не видно, но красные острые шпили его почти осязаемо за соседними крышами возвышаются.
   Пётр Петрович сидел за столом, лицо устало пальцами разглаживал.
   К нему стекались все ниточки: куда ребята из его команды поехали, что нужного, правильного сделали? Да он и сам постоянно туда-сюда летал, как проклятый. Шаг за шагом постепенно вырисовывалась истинная картина преступления.
   А вечера в милицейской общаге он под фиолетовым сгасающим окошком в своей комнате коротал с чашкой чая у телевизора.
   Дружки того, первого, зарезанного, вспоминали, что - говорил покойный какими-то странными намёками, как бы полушутя, что событие скоро над городом грандиозное полыхнёт, мало никому не покажется - ахнут все.
    - А конкретно что будет, не знаете?- допытывался Голованов, не на шутку встревоженный. Никто ничего определённого ему по данному вопросу сказать не мог, никто толком ничего не знал.
   Получив такого рода информацию, все спецслубы немедленно переполощились, напряглись, как струна; сапёры вокзалы и стадионы обыскивали. Пётр Петрович, проезжая мимо Кремля, на рубиновые звёзды со страхом поглядывал: а что, если - вот их... Ему только от одной подобной мысли становилось плохо. Возможный размах диверсии его поражал - целый город... Эти нынешние отморозки от бизнеса,- давно для себя уяснил он,- на всё способны; а если ЦРУ здесь замешано?
   К ним в штат перевели нового сотрудника; мгновенно по этажам здания пронеслось известие - женщина! Голованов её (на него известие событие не произвело никакого впечатления) мельком видел: миловидное существо, пышная грудь, длинные, красивые ноги. Видел, ну и ладно. Так нет же! Запала вдруг в душу, и всё тут. Ноги эти её, ноги, длинны неимоверной,- не давали покоя ему, повсюду мерещились! Он заметил, что все мужики точно с ума посходили, переругались к вечеру.
   К концу рабочего дня Лиза - Лизой звали её - неожиданно оказалась возле него в гардеробе. Произнесла томным низким голосом над ним, когда он, присев, шнурки затягивал:
   - Здравствуйте.
   Яркие, серо-голубые глаза, молодая - лет тридцать с хвостиком,- подняв Голову, заприметил Голованов чувствуя участившиеся пульсации своего сердца; скользнул взглядом по её удивительным стройным ногам под недлинной юбочкой.
   - Здра-авствуйте...- Голованову стало неловко чуть-чуть, что он будто хвостиком в брюках подвильнул, испуганно и сладенько - услышал сам - прозвучал.
   Весь мужской гардероб, натягивающиёй на себя куртки и плащи остановился, побледнел от ревности.
   Лиза спросила его, вскинув вопросительно и лукаво бровь:
   - Проводите девушку?
   Почему же я?- испугался Пётр Петрович, поднимаясь, оглядываясь на замерших на мгновение сослуживцев со злобными, какими-то выветренными лицами; ему показалось, что его снова все ненавидели. Чёрт возьми!
   - Что? Когда?- захлопал он своими жиденькими рыжими резницами, изо всех сил старался не глядеть на её коленки в сетчатых чулочках. Теперь строгим и даже противным голосом спросил.
   Выйдя из дверей Управления, они пошли рядом по улице. Ветерок шевелил волосы у неё на висках, раздувал полы её плаща. Ноги эти её, ноги!- сходил с ума Голованов, губы себе искусал.
   - Вы здешний?- спросила она сладким, певучим голосом. Голованов отвечал кратко.
   - А живёте далеко?
   - Не очень.
   - А над чем вы сейчас работаете?
   Голованов, как последний идиот, обо всём рассказал. Лиза долго, задумчиво молчала. Стучали по тротуару её каблучки. "Я что-то не то сказал, чем-то её обидел?"- поглядывая на её точёный профиль думал Пётр Петрович, потел, краснел, мучился.
   Возле её подезда они остановились. Голованов жался, не знал, что предпринять. "Полтинник почти прожил,- сокрушался он,- а как мальчишка, ей-Богу..."
   - Досвидания,- протянула ладошку Лиза, очень тепло улыбалась, повернув чуть набок головку, смотрела прямо ему в глаза, мягко и требовательно.
   Ночью Пётр Петрович не спал, ворочался, думал только о женщинах. Ему казалось, что он не любит их, откровенно недолюбливает. А за что их любить?- он тут же себя спрашивал.- Вздорные, самодовольные, до крайности эгоистичные. Нет, не любит. Но вот Лиза ворвалась в его жизнь, и порушились устои, задрожала под ногами земля.
   Он давно развёлся, так случилось, пришлось. Он - на работу, жена - на сторону; ему это надоело. Если бы была писаная красавица, а так... Возомнила из себя Марлен Дитрих, смотреть было противно! Накрасится, надуханится... И дочка их, бедная, мучалась - скандалили.
   Потом понял, без баб жить можно. И жил, не тужил. А тут...
   Ему вспомнилось: ноги такой красоты неописуемой, нереальное что-то. Как идёт! Как держится! И - ряха ничего себе, симпопошная. На кой хрен ей милиция, шла бы в шоу-бизнес... Моделью вполне могла бы работать, или статисткой в кино... Его облило горячим, сладким, тревожным: ведь меня выбрала среди многих... Как бы - выбрала; а почему?
   Он ночью поплёлся на себя в зекрало смотреть. Причесал ладонью бледную начинавшуюся лысину, разгладил слежавшиеся щёки, надул колесом грудь; улыбнулся, вышло - очень натянуто, безрадостно, зло; и ещё раз, повеселее. Когда-то, в молодости был номер один среди друганов, девушки любили его; да и он тоже - не промах был, ха!..
   Он, озябнув, вернулся в постель.
   - Глупости это всё,- выдохнул; ннрнул под одеяло и тотчас уснул.
   Расследование продолжалось. Все, кто по долгу службы должны были, побегав, попрыгав, поразнюхивав, постепенно успокоились; а почему, сказали, вообще нужно верить чьей-то пустой, досужей болтовне? Стоял себе город и будет стоять, что с ним сделаетеся?
   У Голованова по обыкновению сердце под тонким слоем сомнений ныло, кричало: грядёт светопредставление! Искать, искать надо, спешить! Он за день такой километраж наматывал - молодой бы позавидовал. И по капельке набиралось дело. Стало предельно ясно: ни в какой банде зарезанный не участвовал, все полученные данные были против этого. Следовательно? Следовательно, просто стал невольным свидетелем чего-то, что не должен был видеть; или ненароком узнал то, что никак не должен был знать; нос свой, короче, сдуру сунул во что-то мутное и непотребное.
   Кругом, мешая ему работать, поздравляли, жали руки.
  - Что такое?- ничего не мог понять Пётр Петрович, важно хмурился.
   - Как же - домой к себе пригласила...- подмигивали хитро ему.
   - Кто? Кого?
   - Она, тебя...
   Ах, вот оно что...
   - Никто никуда меня не приглашал!- начал отмахиваться Голованов. Ему было, конечно, приятно, что у него успехи на любовном фронте, пусть даже несколько надуманные. И ещё всякие другие тут под ногами путаются... Лизу он отчего-то боялся встретить; что он ей,- думал,- скажет? Она ему очень нравилась. Но ему, повторим, вся эта котовасия была очень приятна, тёплого в душе у него было гораздо больше, чем неверного, холодного; он никак не мог понять - что это? Его сердце невероятно горячо билось, волновалось, когда он о ней, о Лизе, думал.
   Он сидел за столом в своём кабинете, смотрел в голубое окно, и ему на секунду казалось, что незачем так жить, как он живёт. Зачем он горит на работе? Не надо. Он здесь штатная единица всего, его имени за воротами управления даже не знает никто, тем паче лица его. Сердце своё рвёт - а времени-то впереди остаётся всё меньше, и главного шага в жизни ещё не сделал. Он по какой-то причине уйдёт с должности, через неделю забудут, что такой вообще существовал.
   Он думал: что перво-наперво надо человеку в жизни? Не, не нервы, конечно, не работа, не это всё - беготня, суета... В какую сторону нужно повернуться, куда кинуть взор? Может, любовь всё-таки нужна? Он чувствовал - да, любовь.
   У Голованова друг появился, такой же, как и он,- скромный очень человек, холостой. Он Петра Петровича иногда приглашал к себе в гости, и они вдвоём на кухне водку выпивали, тихонько и всмак, разговорчики вели, то да сё... На гитаре поигрывали, пели старое.
   - А что - один?- спросил как-то его Голованов, закусывая рюмку селёдочкой.
   - В смысле?- испугался Гавриил Валерьянович.
   Пётр Петрович заизвинялся:
   - Гаврюш, я просто так спрашиваю...
  Савельев в пол виновато смотрел (его Савельев была фамилия), в стену. Пётр Петрович сам прекрасно знал, как это больно, когда больное место теребят, да ещё с улыбочкой, из праздности. Разведен, наверное, и переживает; совсем молодой ведь мужик, тяжело одному без бабы. Да и дети, наверняка, есть - любит их, ждёт, скучает...
   Он с жалостью погладил Савельева по острому колену; наклонившись, под нависшие печально брови тому заглянул. Гавриил Валерьяноич неожиданно кинулся к нему, крепко обнял, повиснув, как куль, на плечах, прижался мокрой, колючей, горячей щекой к щеке Голованова.
  - Ну-ну-ну...- похлопывал Пётр Петрович Савельева по плечу. Гавриил Валерьянович его как-то нежно и трепетно, не по-мужски обнимал.
   - Сейчас, сейчас,- теперь сам пугаясь, Пётр Петрович его настойчиво отстранил. Подбородок Савельева от нахлынувших чувств дрожал, прикрытые глаза клубились от слёз. Пётр Петрович, секунду помешкав, повспоминав, очень выразительно, бодро прочитал стихотворение о том, что люди должны любить друг друга; сам сочинил. Читая, он тоже прослезился. Савельев глядел вдруг так на него, точно проглотить его хотел, плотски, алчно, с хрустом разжевав зубами.
   Они спели из Битлз и студенческое.
   В его милицейском деле подвижки происходили. Обнаружилось, что тот, хозяин джипа,- член некой полу-подпольной молодёжной организации, каких много в те неспокойные дни развелось. Большие планы были у них, рвались к власти с экстремистскими идейками в головах, как и все на этом свете бездельники. Почему же убийства произошли - одно, второе? Вырисовывалось очевидное: неугодного свидетеля убрали, потом убицу его, и - концы в воду.
   А кто же виноват в итоге, и что же мог увидеть такого необычного несчастный тот зарезанный, что его прикончили без жалости к его человеческой жизни? Это было пока неизвестно. Пока,- добавлял он, Голованов, лукаво посмеиваясь.
   Пётр Петрович двигался в расследовании вперёд уверенно; чувствовал, знал, что до точки рано или поздно всё разъяснится: нет ничего тайного, что не стало бы явным. Знал, чем всё для неправедного, неправедных кончится - скамьёй подсудимых; все сволочи, какие ни есть, сядут. Вот так.
   То ли весна тёплая и значительная была виновата, то ли душа его от пыльных одиночества и скуки устала,- он такой яркий и невесомый образ у себя в сердце вырастил Лизин, что едва в нём, в сердце его, места хватало для всего другого прочего.
  Они с ней, с Лизой, теперь под ручку гуляли - уже да, под скрежет зубовный всего их трудового коллектива. Пётр Петрович такие вокруг себя чёрные, злые глаза видел, что думалось  - а не ждать ли ему подножки теперь прямо здесь, в родных пенатах?
   Он Лизу, настал час, бросился и стал целовать в руки, в губы у её подъезда, перед тем, как проститься до завтра. Она ему, уронив кисть руки вниз, ягодицу мощно измяла. Он вспыхнул тотчас же весь, но подняться к ней наверх не решился.
   Ковыляя, страдая, поднимался наверх по своей подъездной лестнице. "Боюсь, а чего боюсь?"- спрашивал себя, душу свою подковыривал. Защёлкнул за собой на замок дверь и вдруг разрыдался. Задирая ноги, побежал быстро вниз, хлопнул подъездной дверью, оглядывался, оглядывался - но Лизы нигде не было.
   Давясь горькими слезами, он сидел, укутавшись в плед, в погасшей, ночной комнате перед источающим прохладу раскрытым настеж окном, и до утра так, горюя и наслаждаясь,  проторчал. Луна горела над ним такая прекрасная, нежная, что-то тихо ему по секртету на самое ухо пропела.
   Утром, поднявшись голыми, тонкими, голубыми ногами с постели, в ванной перед тусклым зеркалом почистив редкие, острые зубы, он решил идти напролом.
   Он её, Лизу, увидев её где-то на переплёте лестниц, прямо к ней, наперерез, выставив круглый лоб, как бык, двинулся. Она от неожиданности руки себе стала мять, взволновалась. И что она, такая красавица, во мне нашла?- стучал и стучал неприятный молоток в его черепе.
   К ней, едва дыша, он приблизился. Её голубые глаза в него призывно сияли.
   - Как вы к себе домой тогда доехали?- спросил внезапно охрипшим горлом он.
   Они стояли, потом поплыли, взявшись за руки, по коридору. Козлиные морды заглядывали отовсюду из открывшихся кабинетов к ним в их счастливый островок. Петру Петровичу хотелось кого-нибудь по носу щелчком хлопнуть, или даже плюнуть в глаза - чего они лезут? Говори же, говори!- подгонял себя он.
   - Я вот что хочу сказать, Лиза...
   - Да?
   - Э-э, м-м...
   Хотелось ему о многом сказать. Что одиноким жить на свете невозможно; что любовь на свете правит бал... Путались мысли, заплетался язык, лез на ум отрывок из какой-то телепередачи, которую он посмотрел, послушал накануне.
   - Так что же? Да?
   - А который сейчас час?- завернув засаленную манжету, взглянув на цеферблат часов, спросил он.
   Глаза Лизы, вспыхнув, притухли.
   - Да вон, на стене часы...
  - Ага...
   Так много ему нужно было сказать ей важного - до зарезу. Ну не здесь же, правда ведь, в засаленном, забитом проходящими чужими людьми коридоре? Он, Голованов, стал искать, как и все прочие, своей душевной слабости оправдание.
   - Вечером, как обычно, встречаемся?- спросил он, чтобы что-то спрашивать, спрятал вниз глаза.
    Они, холодно в щёки поцеловавшись, разошлись.
    День в расследовании кончился удачно. Как будто с неба свалилась юная девушка, покойного хозяина джипа подружка, почти законченная наркоманка. Припомнила под давлением обстоятельств, что тот ей говорил, отдавая за так дозу,- откроете с вашими дружками люк канализационный. Голованов обо всё на свете забыл, и о Лизе своей тоже. Надо было дальше по Москве выяснять.
    - Сиди дома и не вылазь!- повелел он ей после того, как ту выписали из больницы. Эту залётную бабочку, конечно, никто жалеть не будет.
   И на этот раз ему опергруппу не дали.
    Да что же вы делаете, сволочи!- кричать хотелось ему. Кабинет начальника был наглухо заперт на ключ. Пётр Петрович знал, что, в конце концов, его захотят унизить, уничтожить. Вот же - пожалуйста.
   Он двинулся один по залитым серым дождиком улицам. Тёмный, мокрый асфальт был нежен и мягок, как небо.
   На зелёном, колючем газоне он отбросил тяжёлый чугунный люк и влез в железный холодный рот канализации, провалился вниз, в затхлый человеческий мир, задрал вдруг в панике вверх лицо, в крошечный белый круглый ошмёток неба, слабый  как детский невесомый всхлип.
   Брёл, ботинками в вонючей жиже хлюпая, загребая воду полами плаща. Нет-нет - щёлкал в пальцах погасающей зажигалкой (фонарик свой он упустил, не успев тот даже включить), на кирпичных стенах танцевала его длинная извивающаяяся фигура.
   Задыхаясь от непотребного, в лабиринте древних кирпичных ходов он наткнулся на выложенные штабелями из свежевыструганных сосновых досок ящики. Стал считать, шепелявя, и - сбился. Круглые шашки, динамит, очень много.
   Голованов присвистнул, ему стало страшно. Где-то близко всё это было по его рассчётам к Кремлю. Он, хлюпая ногами, задыхаясь, побежал назад, влез по чугунным склепам наверх. Надо было сообщить всем людям другим, проорать! К праздникам террористы готовятся, он понял, к годовщине Октября, красный реванш называется!

  Ему нужно было подумать, разобраться: что это у него на работе происходит? Закинув руки в перчатках за спину, он прогуливался под помахивающими над ним почти зимними голыми лапами деревьями. Вечерело. Жёлтые огни окон весело уже там и там танцевали.
   Ему сзади, когда он по парку, дыша широко ноздрями, гулял, вдруг кто-то по плечу прихлопнул: широкое, курносое лицо Савельева всплыло и улыбается.
   - Здравствуй, Петя!- он и руки разбросал, как и улыбку на скулах своих, широко, приветливо. Не хоткл бы Голованов его встречать, не то было время для сантиментов. Он коротко, сухо кивнул Савельеву. Пожали, стянув перчатки, друг другу ладони.
   Савельев вдруг очень настойчиво стал приглашать к себе в гости. Пётр Петрович поначалу категорично отказался - как это? дело горит! Надо размышлять, версии прорабатывать - но Савельев был очень настойчив, и он заколебался. Разве что на пол-часика всего,- подумал он, сжалился; он всё-таки большую симпатию чувствовал к этому человеку. По дороге Савельев без устали тараторил, размахивал, жестикулировал большими сильными руками. Чёрт, что ему всё-таки нужно,- с недоумением спрашивал себя недовольный, злой Голованов.
   Поднялись на лифте.
   В комнате Савельева был накрыт стол.
   - Я знал, что ты согласишься, я ждал тебя,- приклоняясь, услужливо помогая в прихожей Голованову разоблачиться, сообщил Гавриил Валерьянович и нежно посмотрел, как девушка, большими чёрными глазами, робко, наискось.
   Они уселись. Ярко сияла наверху люстра. Савельев налил в стаканы вина, стал накладывать кушать, оливье, шубу, прижимался будто бы ненароком к Голованову то локтем, то горячим коленом, снова тараторил что-то весёлое.
   ...Тонна динамита, не меньше... и это только в одном месте...- эта мысль давила Голованова, мешала слушать. Наверное, один он, Голованов, понимал правду - что на самом деле происходит, больше никто. Видно, тот зарезанный ненароком подглядел, как заговорщики ящики сгружали вниз, в канализационный люк, вот и поплатился жизнью за это - чем не версия? Это всё было серьёзно, очень серьёзно...
   Голованов прислушался: Гавриил Валерьянович сбивчиво объяснялся к нему, к Голованову, в любви. Господи, что он такое несёт? Зачем это?- соображал Пётр Петрович, глотая из стаканчика холодный, колючий лимонад.
   - Что? Что?- не мог уловить сути обращённых к нему слов Голованов, поглядывал на часы. Ему будто на спину бросали жменьки кругленьких ледышек, когда он на друга глядел, ему отчего-то было жалко Савельева: хвощ, тряпка: какую-то слезливую кашу заварил - терпение, чистая любовь... Сколько же можно?.. Зубы надо в этой жизни уметь показать, вот тогда уважения к себе добьёшься. А он... Но, подумав, вынужден был согласиться.
   Савельев поднял бокал, произнёс тост; смотрел, сверкая, глазами, будто бы умолял о чём-то, спрашивал. Голованов свой безучастно подкинул, звякнул, чокаясь, смотрел в сторону.
   - За любовь! За нас!
   - За нас!
   Пётр Петрович пил, а Савельев, бросив свой стакан на стол, дёрнув скатерть, попёр на него. Голованов от неожиданности вино разлил себе на рубашку. Мокрыми, твёрдыми, как морковки, губами Савельев обхватил его щёку, кислым в ноздри дыхнул. Разъярённый Голованов, задыхаясь, стал вырываться, подскочил. Задрав ноги, страдающий Гаврюша остался сидеть на диване, искренне недоумевал.
   - Иди сюда, ко мне,- томно прошептал он. Голованов закипел.
   - Иди к чёрту, дурак!- закричал. Он стремительно оделся в прихожей и по чёрной, погашенной лестнице выбежал на вечернюю улицу. Ах, вон оно что! Он потом, спеша по залитым жёлтыми фонарями улицам домой, разулыбался: вишь, тоже люди - любви настоящей к себе хотят...
   Возле подъезда общаги его подкарауливала Лиза. Он испугался, потом - обрадовался. Она была сегодня очень хорошенькая, умело подкрасилась. Когда он увидел её, ему полегчало: всё-таки от проишедшего неприятный осадок в душе остался, как будто бы он в духовном плане испачкался, стал одним из этих... Гаврюша... Кто бы мог подумать... Он подал поспешно ей руку, чтобы ощутить тепло её женской ладони:
   - Давно ждёте?
   Она двинулась ему навстречу, горная лань. Голованов жадно трепетнул ноздрями, глядя ей на бёдра под коротким пальтишкой, на ноги в высоких сапогах. Неужели это всё - будет моё? Он стал дорисовывать ей всё остальное, под кофтой, под юбочкой.
   Она сказала - не очень. Пётр Петрович решился.
   - Пойдёмте?- он предложил ей согнутую в локте руку. От неё лилась целая река восхитительных, пряных духов; у него голова пошла кругом.
   В своей скромной комнате он засуетился, влез в холодильник, выставив свой тощий зад в затрёпанных брючках. Вынул давно заготовленные им бутылку шампанского, пирожные, фрукты. Лиза молча сидела перед телевизором, положив нога на ногу, шуршали её тоненькие чулочки. Показывали музыкальный концерт. Ему захотелось её поразить.
   - А вы знаете, что сегодня удалось обнаружить в предместье, за городом?..- держа в одной руке бутылку, в другой пару бокалов, лихо улыбаясь, спросил он. Лицо у Лизы стало вдруг очень холодное, пронзительное, неприятно вбок съехало; она прямо к нему повернулась, её громадные глаза уставились в него один отчего-то выше другого.
   - Что же?
   Голованов, пугаясь своей внезапной болтливости, честно ей всё рассказал. Она же - свой человек, сотрудница?- успокоил себя он. Сгорал буквально от страсти к ней, опешил, ослеп. Сказал, что столицу надо спасать, что обнаружено проникновение террористов в подземное пространство города.
   Они пили шампанское, и его красноватый цвет, показалось ему, это - кровь. Наконец, чуть опьянев, приглушив свет, обнялись, прижались друг к другу губами, разделись и влезли в постель. Пётр Петрович боялся, что у него от потери, так сказать, квалификации, ничего толкового не получится. Но нет: из него извергнулся целый океан чего-то сладчайшего, и он, дёргая бёдрами, всё старался и старался. У него величественное, сладкое плыло в груди, он широко в темноте улыбался, как идиот.
   И вдруг, посреди всего этого блаженства, закачав кровать, склонившись к ночному столику, Лиза, грохнув, вытянула из своей сумочки здоровенный чёрный пистолет и приставила его Голованову ко лбу.
   - Умри,- сказала, беснув зубами, в пыльном, бестелесном лунном свете ночного окна.
   - Да за что?- ещё улыбаясь, не мог поверить в происходящее Пётр Петрович. Попытался подальше от неё отодвинуться, глаза её разглядеть. Она укусила зубами воздух у него над виском:
   - Уж больно ты прыткий. Нос чересчур длинный у тебя, суёшь его туда, куда не требуется...- с треском взвела курок.
   Голованов затосковал, ему на секунду взвыть захотелось. "Я же её только что целовал!.."- пронеслось у него в голове. Он рванулся, но лбом снова наткнулся на дуло.
   Лиза странно огрубевшим, мужским голосом сказала, что они из чёрных бригад, мстители; если нужно - весь мир взорвут к чёртовой бабушке. Голованов, не отрываясь, во все глаза смотрел в её длинное, залитое тенью лицо, овитое волосами, на её полные, влажные губы, уплывшие куда-то в бок, на щёку. "Добрались-таки до меня,- зазвенела, как злобная муха, в нём мысль,- выследили..."
   Щёки её взволновались вверх-вниз, выросли, из них велезло - не то хобот, не то свиное рыло, не то гигантская рука с локтем; глаза стали вертеться наоборот, как глобусы...
   Перед ним стоял дьявол, мотая острым кончиком хвоста.
   Сам не зная как, Голованов выпрыгнул из постели, подхватил на ходу со стула трусы, распахнул ногой дверь и стремглав помчался по коридору. Он оглянулся. Лиза, совершенно голая, бежала за ним так быстро, как невозможно было бежать; в руках её теперь сверкал длинный нож. Он протяжно, страшно закричал. Стены стали обрушиваться ему на плечи, на голову...
   Сверху на него высыпал белый, яркий свет, целый сноп его. Это было спасение. Пётр Петрович, зажмурив глаза, в одних трусах отдался потоку. Его подняло и понесло. Так сделалось, точно его под мышками чьи-то пальчики защекотали - хорошо! И - ничего, легко, спокойно потом стало...

   ... Залитые солнечной полосой стены, потолок. Тёплое на нём, на плечах, одеяло. Часы на тумбочке мерно тикают: тик-так, тик-так... Лампа-ночник под жёлтым абажуром - его лампа... Ах, как чудесно, как хорошо!.. Он, улыбаясь, оглянулся. Утро заглядывает в окно, за окном уже горело, горело во-всю.
   Это было сон? Длинный, беспокойный... В Москву перевели - надо же... Сейчас, разогнался...
   Эге,- умилялся Голованов, зевая во весь рот, с наслаждением потягиваясь, опуская голые ноги из-под одеяла и вставляя их в шлёпанцы,- сон в руку: женщина - существо крайне опасное, хищное; осторожнее со страстями своими надо...
   Он снова огляделся вокруг: его постель, мягкая, горячая - вот; вот его комната, залитая утренним солнцем. Будто не одна ночь всего прошла, а целый месяц минул. Москва, терорристы, динамит в канализации, Лиза какая-то, бр-р (мир, задрожав, вдруг снова перевернулся, и - холодный пистолет ему в голову) ... Тьфу!
   Так,- вспоминал он, потирая пальцами виски,- а что у нас тут (а где же это - "там", где это он только что побывал?)?.. Молодая женщина погибла, красивая. Суицид, коварное убийство? Муж её бывший из колонии сбежал, зачем?
   И вдруг сон истёрся у него в одну точку - что он, Голованов, был где-то, делал что-то, говорил; что его любили и мучили... И эта, как её - Лида? Лена? Люся? Чёрт её знает... Ну, баба, дала...
   А через полчаса, приняв душ, вычистив перед зеркалом зубы и побрившись, взбрызнувшись одеколоном, он и вовсе забыл про свои странные потусторонние злоключения. Оделся в чистое - трусы, маечка, белоснежная, чуть измятая в стиральной машине сорочка, свежий костюм, сверкающие туфли, мягкий плащ и  - побежал на трамваи, троллейбусы, помчался к месту службы, с нетерпением ожидая встреч и разговоров.
   Его работа состояла из рутинных, но вполне живых, сочных кусков повседневности, которые он тяжко склеивал один с другим своими вниманием, потом, трудом. И когда он оглядывался на пройдённый им путь за день, за неделю, за месяц, то совершённое им, достигнутое, ему нравилось; казалось ему, что жить и трудиться у него получается. Он старательно исполнял то, что ему поручали, и находил время позаниматься, покрутиться для души; он втайне мечтал частное сыскное агенство открыть, ни от кого, ни от чего не зависеть,- подглядывал, информацию собирал, анализировал, чиркал соображения в блокноте.
   Он повстречал красивую женщину, и испугался. Ему, как это бывает, тотчас припомнилось тяжёлое - его сновидение, и сердце его наполнилось тревогой и волнением. Не, нет,- как заводной, твердил он,- ни за что не подойду к ней! Ему не то, что показалось, - уверен на сто процентов был - что к нему нарочно подослана. Он молитву про себя прочитал, чтобы от наваждения очиститься, но - не помогло. Тогда он стал думать, что то, минувшее сновидение, ему сверху, от ангелов было ниспослано, как предупреждение. Она, эта заезжая красавица, в командировку по служебным делам, что ли, к ним в город прибыла из глубинки. Ах, по делам? Он от неё буквально бегал, по углам прятался.
   Столкнулся с ней неожиданно нос к носу на этаже.
   У неё стопка бумаг вылетела из рук, рассыпалась белым веером на полу. Наклоняясь собрать, она его неласковым взглядом уколола из-под бровей за его медвежью неловкость. Была необычно привлекательная, вся такая - в себе. Из разряда тех женщин, котрые высоко и вполне заслуженно ценят себя, при этом мало говорят, не бросают слов на ветер, но очень многое у них внутри, в их душе. Что ж, таких на свете совсем немного, и именно такие нравились Петру Петровичу больше всего.
   Голованов, чуть помешкав, разглядывая у себя в голове эти мысли, тоже бросился поднимать. Они на секунду оказались совсем близко друг к другу, и он ненароком вдохнул сладковатый аромат её духов, который ему очень понравился. Розовые, голые точки её колен он заметил, выскочившие из-под юбки, каштановые локоны упали ей на глаза; подвижные пальцы, длинные, подкрашенные ногти на них... Нимфа!- показалось Голованову.
   - Извините меня,- с удивлением и всё-таки с сомнением выдавил из себя. Подхватив кое-как в охапку листочки, протянул ей, немедленно отошёл. Мимо него, развернув к нему лисье лицо, хищно смеясь, проплыла... Лиза; Голованов, протирая глаза, попятился; волосы зашевелились у него на затылке. Пятясь, спиной налетел на стену.
   Когда он открыл глаза - никакой Лизы и в помине не было. Красавица из провинции, прижимая к груди ворох бумаг, удалялась по коридору, выписывала невообразимые кренделя длинными ногами на каблуках; каштановая грива развивалась у неё на плечах. "Мне просто секс нужен, разрядка,- вот и все дела, вот и мерещится всякая гадость...- сутулясь, он поплёлся по коридору.- А где ж его взять, секс этот?"
   Опрошенные Головановым знакомцы погибшей и свидетели происшествия предоставляли железные алиби, но из их показаний он всё же выцарапывал интересные изюминки. Нет-нет, да и выстраивалась стройная цепь, и на краю её звено ярко блистало: не было повода у человека стреляться, сводить счёты с жизнью своей. От хорошей, сладкой жизни не бегут, не стреляются и не вешаются, не правда ли? А она, покойница, буквально купалась в роскоши и в полном достатке, как сыр в масле; состоятельные и влиятельные мужики к ней в постель ровными строями вышагивали. Что ещё нужно нормальной бабе? И не здесь ли - в её связях - и собака зарыта?- срашивал себя Голованов.
   Говорили, что деньги любила больше всего на свете, побрякушки всякие, шмотки модные, мебель и антиквариат. Что ж - это часто бывает, что здесь необычного? Но - ограбления её квартиры не было, это достоверно установлено. Следовательно...
   Он для начала сосредоточился на версии обиды и ревности, мести на этой почве бывшего мужа её, Ивана. В бегах сейчас уркаган, где сейчас, что делает - неизвестно. Может, и в бега подался именно с целью убийства своей, как считает, обидчицы. Не мог сюда в город, на старый свой огонёк, не явиться,- твердил Пётр Петрович, руки потирая от бившейся в нём уверенности,- не мог.
   На след Ивана выйти, изловить его, все мотивы того выяснить, а потом, если не подтвердится версия, он, Голованов дальше пойдёт.
   А к чему прикоснулись наши ребята из ментовки по данному делу, какое осиное гнездо разворушили,- что их убрали такими изощрёнными способами, чего такого секретного вдохнули, прикоснулись к чему? Не круто ли взяли - на ментов руку поднять? И как мог уголовник, если это был Иван, сидя на зоне, дела эти кровавые провернуть? Он что - долбаный Аль Копоне? А, может, успешные покушения эти - просто совпадение? Может, какими-то другими делами с бандюками следаки были завязаны, и их за несговорчивость - того? И не такое сейчас бывает, в эпоху всеобщего дерьма. Вопросы, вопросы...
    Кто, что, чёрт возьми, за всем происходящим стоит? Кто командует?  Думал. Спать даже когда ложился, варил, перещёлкивал его котелок.
    Он, Голованов, молодой ещё, конечно, был, хотелось ему любви и тепла. К женскому полу нет-нет да и присматривался, скрипел сам на себя недовольно зубами, но - поглядывал, выискивал себе кандидатуру подходящую; какое-то внутренне око, данное ему изначально природой, в нём работало. И тут - эта... И сон ещё накануне прогремел, как некое свыше предуведомление: мол, будь осмотрителен. В общем, закрутилась карусель. Как зовут-то её, эту сногсшибательную провинциалочку?- Пётр Петрович, махнув на всё рукой, решил всё-таки выяснить.
   - Слушай, ты не знаешь, как зовут...- спросил он в курилке за сигаретой у кого-то и не успел договорить. Лукаво заиграв бровями, его собеседник вместе со струёй дыма выдул:
   - Марина.
   У Голованова и челюсть отвисла. Приятель рассмеялся, словно всемогущий волшебник:
   - Да у нас все только о том и говорят - "Мариночка то, Мариночка это...", ты что, не слышишь ничего? Поздно ты, братец, проснулся! В очередь придётся встать.
    Снова Петра Петровича словно гром поразил: вещий сон! Имя другое, но остальное всё сходится... У него сердце учащённо под заношенным его кителем затрепыхалось. Нигде спасения от злых, пронырливых баб нет, нигде! Извечная борьба наверху, в высших сферах, добра со злом идёт, а у нас, на земле - отголоски её слышатся.
   Он погасил о край жестянки сигарету и побежал к себе в кабинет; закрылся и уткнулся носом в бумаги.
    - Что с тобой?- входя к нему, его спрашивали. Он угрюмо бурчал, злился, что лезут.
    Вечером, к концу рабочего дня он опять с ней нос к носу столкнулся. Какая-то сила его притащила чёрт те на какой этаж, на самый верх. Её точёный силуэт вспыхнул в окне перед ним.
   "Что я здесь делаю? Зачем припёрся сюда?- взволновался Пётр Петрович.- Неведомо..." Он испугался, захотел тотчас скрыться, закрутился на каблучках, стал сначала куда-то в одну в стену бежать, затем - в другую; едва не взвизгнул, не заскулил от бессилия и безысходности.
   Она двигалась, раскачивая каштановой копной волос, плавно двигая бёдрами, обтянутыми коротенькой юбкой, прижимала к пышной под белой блузкой груди  дерматиновую папочку.
   - А, опять вы... Здравствуйте,- пропела она, устремляя в него взгляд своих чуть раскосых, прекрасных глаз.
   Голованов знал, что он где-то, в чём-то весьма привлекателен - овал, что ли, лица; почти греческий нос, глаза - их необычный разрез; молодость ещё из него во-всю проглядывала. Знал, но больше - надеялся.
   - Здрась...- мрачно он сказал, а потом весь широко засиял - само это изнутри у него вылилось. Он умел, конечно, переломить себя; под бандитскими пулями бывал, не кланялся. Но здесь...
   Синее окно горело над ними, как вход в неведомое.
   Они постояли секунду в неловком молчании. Голованов весело, игриво рассмеялся:
   - Что это мы так?..
   Они пошли рядом, почти прижимаясь друг к другу плечами. Марина на высоких каблуках была выше Голованова, и это немного смущало его; смущало и возбуждало. Он стремительно пьянел, не мог себя удержать от эйфории, глаза его сладко покатились под лоб. Её роскошная грива волос - ах как свежо, замечательно пахла! Какой шампунь пользует она?- думал Голованов, алчно двигая ноздрями. На них оглядывались. Ему смутно стало казаться, что он всё это где-то видел, всё это когда-то пережил.
   Он заметил, что он втянул посильнее живот, вздёрнул и держит высоко грудь, весь тянется вверх. Ах, вот как...
   Возле лестницы она повернулась к нему:
   - Ну, досвидания...- и протянула ему длинную, мягкую ладонь. О, Марина, Мариночка! Он протянутую ему ладонь своими двумя бережно пожал, и в него ударило электричество, пробило его до самого пола.
   Голованова душа пела, когда он вернулся к себе в кабинет. К чёрту мистику, к дьяволу! Отчёт начальству стряпая, он на печатной машинке туш сыграл.
   Петру Петровичу, как мальчику, казалось, что в него влюблены, и есть за что; и кто же - дева, писаная красавица! Всегда присущая ему логика взрослого, вдумчивого человека оставила его. Вот такая - внезапная - любовь была несказанно приятна, завораживала; остальное всё казалось обузой. У него как будто крылья за спиной выросли, он готов был взлететь к потолку, из окошка в розовое, предвечернее небо выпорхнуть. Он, просветлённо глядя в окно, стал уноситься мыслями вперёд, в будущее, нарисовал себе такое! Зелёные, развесистые пальмы, бамбуковые бунгало, лёгкие, расписные покрывала мелькали перед его мысленным взором, пурпурные закаты, морские волны о скалы призывно стучали...
   Собираясь возле зеркала домой, он увидел своё отражение и испугался. На него смотрело одутловатое, серое, усталое, с начинающимся вторым подборолком лицо. Это же я!- был потрясён он.- Вот я какой... У него задрожали губы. Великолепные видения океанских пейзажей померкли у него в голове, погасли. Наконец, он стал мыслить логически. В управлении у них,- стал трезво соображать он,- молодых людей, красавцев - пруд пруди; он, Голованов, даже не во втором - в третьем эшелоне, это нужно признать. Местные бабенции, сержантский состав, о нём вспоминают только тогда, когда нужно деньги на общественные нужды собрать, поведывают ему на ухо такие тайны, какие только женщина женщине, подруге своей, выбалтывает. Я что - женщина, баба?- Пётр Петрович ухмылялся.- Вот это верно, ничего уже от мужика не осталось.
   Он прощупал свой под рубашкой дряблый живот, мелкие, слабые в брюках ягодицы. Красавцев вокруг полно,- дальше думал он,- почему же я? Что-то здесь не так, что-то здесь не состыковывается...- мучился Голованов; в его душе будто поселилось инородное тело, жить, дышать мешало. Подослана к нему врагами его, недоброжелателями, ясное дело. Ах ты ж...
   Дело, которое он вёл, неожиданно повернулось совершенно в другую сторону. И Голованов, позабыв обо всём, побежал разнюзивать.
   Взяли они уличных наркодилеров, мелкоту - обычное, в общем, дело. Притащили всех, человек пять, в участок. Откуда зелье берёте?- спросили их.- Кто поставщик? Молчат, с издёвочкой ухмыляются. Пришлось мозги им хорошенько прочистить - понятно каким образом. Заговорили, как миленькие. У таких-то и таких приобретаем,- охотно стали делиться информацией, утирая под глазами финдили,- по таким-то адресам проживающих. Опергруппа на воронках выдвинулась. Похватали всех прямо из их постелей, тёпленькими. А одна квартира, когда взломали дверь, оказалась пустой. И тут интересная фамилия некоего Гржмбовского всплывает, хозяина данной квартиры. Кто таков? Оказывается помимо всего прочего сутенёрскими делами занимается; и кто же среди его подопечных оказался? Молодая покойница! Это было достоверно установлено при допросах уличных бабочек. Начинают под руководством бравого майора Петра Петровича разыскивать сутенёра; нет нигде, как будто исчез, в воздухе растворился. Роскошная квартира в самом центре города пустая стоит. Сделали тщательный обыск покинутого жилища пройдохи, и - о удача! - важная фотография вынырнула; на ней - наша птичка небесная, живая ещё, беспечно улыбающаяся, и рядом с ней, плечо в плечо, самый могущественный в городе человек по фамилии Мананников.
    Пётр Петрович очень взволновался. На него до головокружения чистой истиной пахнуло. Вдруг показалось: уголовник не из той оперы, слишком слабо, примитивно. Что этот Иван? Мелочь пузатая, он давно бы засветился, если бы на рожон полез, у него кишка тонка стольких людей за нос водить. Из колонии рванул, ноги сделал, подфартило ему? Так, наверное, пьяным в дрободан все эти месяцы с бл.дью в кровати в каком-нибудь захолустье провалялся, вот так.
   Голованов стал подбираться к этой важной шишке. Сам, разумеется, единолично принял такое решение,- никто бы ему из его отцов-командиров официально сделать этого не позволил. Он попросту записался к шишке на приём как частное лицо. При встрече хотел взять на испуг, прижать к ногтю, он, Голованов, это умел: а где был тогда-то и тогда? откуда жертву знает? а не он ли сам главный виновник трагедии?- и так далее; а потом и удостоверением сотрудника органов придавить.
   Стал с нетерпением ждать назначенной встречи. Мимоходом продолжал приглядываться, принюхиваться ко всему. Сутенёр так нигде и не обнаружился, списал Голованов его на клановые разборки - отвернули башку мужику за борзость или за бабки растраченные, а мешок с костями закопали в лесу. За фотографию ему, конечно, спасибо надо сказать - выкрикнул как бы с того света, помог следствию. Или так: в загранку, старая жопа с ушами, подался, сидит там ниже травы, тише воды; угробил деваху и - ходу...
   Попытался ускорить события - попросту позвонил в секретариат высокого деятеля.
   - Как где был? На своём рабочем месте, разумеется,- ответил ему гнусавый женский голос.- Проводил важное совещание. А кто спрашивает?
   Пётр Петрович, прошептав ругательство, швырнул трубку. Не скажут правду, будут начальство выгораживать. И его начальникам тоже досталось крепким словцом - дайте же санкцию на допрос, дайте! На блюдечке бы им всех злодеев принёс. Нет! Выкручивайся теперь, как знаешь, один... Хотя,- подостыв, жалел он начальство своё,- их ведь тоже сверху прессуют, давление на них оказывают, да ещё какое! Вот им точно не позавидуешь...
   Ему весь день перед назначенной встречей было неспокойно.
   Часиков в пол пятого он быстренько собрался, взлетел.
   Прохладный, чуть голубоватый воздух тихо лежал на земле. Моторы проносящихся мимо машин сонно урчали. Зажигались огни. Ногами Пётр Петрович будто плыл по журчащей воде. Тоненькая жёлтая, чуть изогнутая рисочка висела на небесах. Ему всегда казалось, что вовсе это не планета-луна, а чей-то любопытный и внимательный до крайности глаз,- всё видит, всё знает, всё ведает.
   Тёмные угрюмые деревья уже спали, они теперь рано укладывались почивать.
   Голованов взбежал вверх по лестнице областной администрации, потянул медную, сверкающую ручку дубовой, тяжёлой двери в приёмную. Что он ему, этому небожителю скажет, с чего начнёт?
   Секретарша лет сорока пяти в бёлой пышной блузе с причёской столбом, сидя за печатной машинкой, на него безразлично из-под очков взглянула:
   - Ромуальд Арнольдович почувствовал себя неважно, рано уехал, все приёмы на сегодня отменены.
   Работа у Голованова была - никому не верить, но теперь он обрадовался: ему хотелось домой.
   В полупустой, гудящий троллейбус, притормозивший на остановке, вошла вдруг Марина. Пётр Петрович невероятно обрадовался. Он о ней всё время думал. В самом уголочке только, тревожа, снова возник вопрос: почему?
   - Марина!- негромко, робко позвал он её, рукой взмахнул. Она ему широко улыбнулась, шагнула к нему. Он весь засиял, засуетился, подпрыгнул с сиденья, снова сел.
   - Как вы сюда попали?- подвигаясь к окну, уступая ей место, спросил. "Тпру!- тотчас осадил себя он: полегче, не на допросе же!"
   Она сказала, усаживаясь рядом с ним, шурша чулочками и лёгким, не по сезону плащём, что к подруге по делам ездила. Пётр Петрович видел её теперь очень близко, ему было приятно, и крайне неловко от этого. Какие-то маленькие недостатки увидел он на лице у неё, смешные и милые - где-то пудра неровно была положена, краска с ресничек осыпалась на щёку, и она оттого ему ещё ближе стала, роднее. Вблизи, под самой лампой, она не так идеально выглядела, какой виделась ему раньше, как-то по-домашнему усталой, простой, и сердце его сладко затрепыхалось от такой тонкой, пикантной подробности. С ума сойти!- думал он, разглядывая её, опьяняясь весь ей.
   Пальмы, нежный песок, соломенная хижина снова поднялись перед его мысленным взором, как приятный кошмар, оранжевое, доброе солнце разлилось вокруг...
   Он к ней невольно подвинулся поближе, бок его тотчас облило приятным, благодатным теплом. Какая-то чёрточка в её лице - тонкая, подведенная бровь, что ли - дрогнула, позвав, показалось, его, и он сейчас же провалился - в её глаза, во всю неё. Два сердца, соединившихся, бьющихся синхронно, живые и трепетные, он увидал... То есть, он хотел бы, страстно желал, чтобы они соединились. Истосковался он по себе настоящему, живущему без оглядки, по - любви, которой он давно в своей душе не чувствовал. Он едва удержался, чтобы не схватить её руку, не расцеловать её.
   - Марина!- он едва слышно выдохнул, задохнулся.
   Её глаза, как две большие птицы, летели.
   - Мариночка... давайте - дружить?- Голованов рубаху себе под пиджачком мял, сердце вынуть из груди, наверное, хотел, подарить его.
   Такие глаза - прямо крылья! Такие громадные, тёплые ресницы!
   - А что - давайте!- жарко, перломутрово хохотнув, сказала она. (Вот именно так она и должна была ответить!- чувствовал всю правду сейчас Голованов.- Вот именно так, широко и приветливо рассмеяться!)
   Он несмело, трепетно взял её пальцы и только краешек одного поцеловал, неотрывно глядя ей в её пекрасное лицо.
   И тут она, грубовато отобрав у него ладонь, вынула из-за отворота плаща длинный чёрный пистолет и сунула тот в глазницу ему. Голованов одним теперь зрячим глазом видел её напудркнные щёки, ставшие кошачьими какими-то, широко развалившиеся.
  - Ап... ат... ах...- во и всё, что он мог из себя выдавить.
   Она плотски, хищно прорычала:
   - Твоя последняя в жизни остановка.
   - У-а...- Голованов губы просительно трубочкой выложил, ресничками вверх-вниз затанцевал.
   И тут оглушительно бахнуло, оранжевый сполох хлынул ему в лицо, обжёг; мозги его - увидел - с розовыми прожилками вывалились ему на плечо. Он что есть силы закричал. Голубые плафоны над его головой колыхнулись, погасли...
   ... За плечо его трясла немолодая женщина-кондуктор, с красными и злыми от холода носом и глазами:
   - Мужчина? Мужчина! Ваш билетик!
   - А? Что?- проснувшись, шарахнулся от неё Голованов.- Убить меня хотите? Не выйдет!
   - Конечная остановка!
   Голованов вертел головой, как сумасшедший, глаза вывалил, мычал. Никакой Марины не было и впомине. Пустой вагон дрожал, наполненный электричеством; в кабине копался, гремел железными ключами водитель. Он оттолкнул от себя билетёршу и выскочил в открытые двери, в сине-чёрное.
   "Прикорнул, наверное,- сооображал он туго, ковыляя в сырую, холодную ночь, поднимая на уши воротник пиджака.- Уснул, вот и привидилось; устал... Надо же!" Он ярко помнил, как бахнуло перед глазами, и вывалилось булькающее содержимое его черепа, в нос ударила солёная река крови, заныли срезанные свинцом и сталью кости шеи, и - пустота... "Кошмары мучают,- невесело было ему.- Явный признак нервного истощения."
   Он и назавтра, теперь без записи, в приёмную высокого областного деятеля явился, решительный, вежливый, подчёркнуто аккуратно одетый в новый костюм, под галстуком.
   - К сожалению, Ромуальда Арнольдовича нет,- развела руками секретарша, как бы извиняясь. Сказала, что убыл в центр на совещание. Голованову было всё-таки неприятно. "От меня бегает,- уверен был Пётр Петрович,- сволочь такая."
   Приперчив удостоверением, он выяснил, где этот Мананников проживает, и решил двинуться прямо по названному секретаршей адресу, уверен был, что тот дома прячется. Конечно, в центре города, а не в этих серых, залитых грязью спальниках; всё самое лучшее только у них, у новых этих хозяев жизни...
   Стремительно вечерело, в углах и закоулках было совсем черно.
   В подворотне на него внезапно накинулись - точно тяжёлый куль на голову и плечи надели. Он поначалу даже не понял, что происходит. Хрустнула носовая перегородка; солёное, горячее расплескалось по лицу. Сначала боли не было. "Снится опять мне?"- подумал, отчего-то улыбаясь. Его что есть силы  молотили в мягкий живот и с грохотом и звоном по черепу, стала наплывать боль. Он упал на асфальт, в грязную лужу. Били глухо ногами по рёбрам. Голованов жалобно ойкал и крякал, когда ботинок или кулак входил в него; изворачиваясь, он старался рассмотреть лица нападавших, но в темноте ничего видно не было.
   Его стало тошнить, и жаркая, бордовая пелена накрыла его с головой. Затем, после долгих путешествия по тёмным и душным лабиринтам, он увидел лица - белые их пятна - над собой; его куда-то тащили за руки и ноги; его голова, отвиснув, болталась. Его положили на холодный, подвявший травяной газон; наклонившись над ним, хлопали его по одеревеневшим щекам. Глаза, глаза он видел - любопытствующие, холодные, смеющиеся.
   - Идите вы все!- с остервенением, с обжигающей его ненавистю, стал кричать он, дёргался, стараясь дотянуться кулаком до ближайшей физиономии. Вместо скул и носа, казалось ему, у него зияла одна огромная, болящая дыра.
   - Гляди-ка, ему помочь хотят, а он...- кто-то с укоризной произнёс. Толпа стала расходиться.
   Примчалась скорая, его уложили на носилки и сунули в урчащую, тускло освещённую железную утробу кареты скорой помощи. Город взмахнул над ним зажигающимися огнями, больно хлестнули в лицо чёрные провода.
   От бензинового духа его всего перевернуло, передёрнуло внутри; белые колпаки врачей, их безразличные лица, круглые плафоны, смазались поплыли в сторону. Завернув рукав, что-то делали с его рукой, жестко тянули из неё жилы, рубили...
   ... Неизвестно, как долго пролежав в темноте, в забытьи, он заприметил, как белое, холодное пятно к нему движется. Вот она - смерть,- отчего-то вздумалось ему. Он не чувствовал ни сердца, ни рук, ни ног, ничего; даже малейших испуга, страха не было. Подошла к нему не то Лиза, не то Марина с ватными, мягкими плечами в вечернем длинном платье; и эта Лиза-Марина стала вокруг него виться и танцевать, выделывая руками и бёдрами. "Ещё и здесь измываются!"- возмутился Голованов, мимоходом восхищаясь красоте танца. "А где - здесь?"- сейчас же спросил себя он. Он всё ждал чёрного пистолета себе в лоб и ненависти, но ни того, ни другой не было, а звучал только этот воздушный, приподнятый танец. Он бы и сделал какую-никакую подтанцовку, грянул бы каблуками об пол, но у него не осталось тела, странный, безмолвный мир разлился от края и до края бесформенной грудой...
   Падали железные капли, звенели... Откуда, куда?..
   Пробежал по всей вселенной лёгкий шелест, и пелена отступила. В мешок его тела втолкнули воздух, и пришлось работать грудью, дышать. "Зачем так много плоти, костей?- недоумевал он, чувствуя теперь неподъёмеую тяжесть рук и ног, головы. Он открыл глаза: его зачем-то подвесили на прозрачном шнурке над квадратной, вылизанной дочиста белой ямой; долго очень смотрел, хмурился, думал и никак не мог понять - почему он не падает на дно её; и зачем это, глупцы, плафоны внизу приделали?
   - Яд-игл, луч-снов...- услышал он через странное шипение в ушах.
   "Что-что?"
   - Ляди-г, сянул-оч...
   Он стал улыбаться, было смешно: "...рвач сел... Какой ещё рвач?... Ах - очнулся! Я - очнулся?" Слова были вкусные, их можно было есть, как жареные сосиски.
   Голованов оторвал затылок от горячей подушки. Возле окна - неясное...
   - Лежите больной, не двигайтесь!
   Два печальных белых медведя во льдах, качая длинными мордами, приближались к нему. Добрые? А вдруг укусят? Марина и Лиза в белых халатах и взбитых колпаках... О нет, нет!..
   Гремели в железном тазу блестящие стальные пинцеты и ножницы. Горело, кричало светом окно в обвитой белым кафелем стене. Такое всё чистое, свежее, душистое... Хорошо, очень спокойно. И, главное,- боли нет. Над ним, на экране - танцующий жёлтый язычок осцилографа. Он, оторвав голову от подушки, увидел в выпуклом стекле экрана своё отражение - распухший, сломанный нос; зашитые нитками, похожие на два каблука чёрные губы; фиолетовые финдили под глазами.
   Неделю Голованов отлёживался, наслаждался покоем и тишиной. Друзья ему яблоки и апельсины носили, он едва успевал их  уплетать, соседей по палате, куда его перевели, щедро угощал. Никто ему тольком ничего сказать не мог - мол, избили хулиганы, а кто такие - неизвестно. Начальство и слышать не хотело его домыслы - просто, говорили, несчастный случай, и всё.
   - Ищем, ищем, Пётр Петрович, твоих обидчиков, а как же?- уверяли  его; а на его каверзные вопросы отмалчивались; поспешно вставая, уплывали к двери.
   Пётр Петрович быстро шёл на поправку. За окном во-всю разгорелась пышная осень, сгасала. Красные и жёлтые шапки деревьев, как пожар, стояли над городом. Ветере принёс синие тучи, хлынул из них холодный дождь. Всё сразу почернело, потухло.
   "Ай да мерзавец этот Мананников,- расхаживая в больничных полосатой пижаме и щлёпанцах по палате, злобствовал Голованов, по ночам вертелся в постели, спать не мог.- Чует, что в затылок ему следствие дышит. Думал, что запугает меня, или вообще - уберёт... Но хорошие-то люди - заколдованы..."
   Ему нравилось, лёжа в кровате на спине, закинув руки за голову, наблюдать в окно, как царапает, волнами сыплет дождь, на мокрые, тонко поющие под порывами ветра, исполосованные каплями воды стёкла.
   Иголками ему искололи, изранили ягодицы.
   Всех сестёр он знал по имени и с удовольствием с ними общался, тайком разглядывал их голые, танцующие под коротенкькими халатиками ножки. Каждое утро во время обхода, доктор, немолодой человек с усиками и бородкой клинышком, ему говорил: "Ну-с, как дела, батенька?" и тыках холодным щупальцем стетоскопа ему в голую грудь, отгибал веки, заглядывая в глаза, лазил деревянной палочкой ему в рот, больно жал холодными пальцами ему живот. Голованов тайно ненавидил старого очкарика, но покорно выполнял все требования того.
   Дни накатывались в вечера, вечера - в тихие, наполненные тревогой ночи, неделя пролетела, глазом только моргни. Голованов лежал на своей кровати, как великан на скале, глядел задумчиво, как мир вокруг него вертится. Иногда ему хотелось вспрыгнуть и бежать огромными шагами на самый край света, посмотреть - что там?..
   А по утрам, по утряне, всё было по-другому, каждая минута была наполнена звоном, движением; сёстры и врачи носились по коридорам, как угорелые, хлопали дверями. Манную кашу и розовый чайчик развозили по палатам пухлые, розовощёкие нянечки, за окном натужно гудели, проносясь, грузовики и троллейбусы. Душа хотела сладко рыдать от чужих, приложенных к тебе, забот и внимания - просто лежи, наслаждайся существованием.
   После завтраков и обедов, закрыв лицо читаемой книгой, подолгу дремал Пётр Петрович, берёг свою сильно разбитую голову - пусть, думал, скорей заживёт. Не болели шрамы теперь, с которых швы поснимали, только сильно чесались, и приятно было слабым, почти беззащитным быть, попритворяться чуть-чуть, поворчать, постонать и поохать.
   Входила в тёрпком облаке духов медсестра, решительно, по-хозяйски ступая полными розовыми икрами ног, держа перед собой ванночку со шприцем, и Голованов, застенчиво ухмыляясь, покорно сдёргивал с ягодицы штаны.
   Пётр Петрович тосковал по Марине, смотрел с надеждой на дверь - не войдёт ли она? Так истосковался, истёрся душой, что, наконец, побежал в прохладное фойе и, сидя на подоконнике, глядел, кусая от нетерпения губы, кто движется по улице.
   Она упала, как красный лепесток в руки. Вдруг, показалось ему, ясное солнышко заехало прямо а палату. Голованов, лёжа плашмя на одеяле, онемел от счастья.
   - Вот,- Марина дарила пакеты с фруктами, шебурша целлофаном, вынимая пакеты из сумки.
   - Не надо ничего, что вы? У меня всё есть!- едва не теряя сознание, бурчал, красный, как рак, расчувствовашийся Пётр Петрович.
   - Ну как же, витаминный баланс; это ускорит ваше выздоровление,- задорно улыбалась девушка, вертелась, как сойка, перекладывая ему всё на тумбочку. И опять Голованов заметил, как хороша она, - алый бутон губ, мягкие, чуть раскосые глаза, нос с маленькой, уютной горбинкой, умело зачёсанные назад каштановые кудри; одета подчёркнуто вежливо, без излишества...
   - Спасибо, спасибо...- залопотал он, боясь расстроить её, мял себе грудь под пижамой, унимая оглушающе звучащие там радость и звон. Чувствовал, что, как мальчишка, влюбился.
   Они поговорили о том и о сём, что в мире, к сожалению, полно негодяев. Марина ушла, и он распереживался, что мало сказал, не то говорил, что надо было.
   Голованов долгое время после выписки работать не мог - мерещились каменные кулаки и зверский оскал зубов нападавших, и он вздрагивал, как от кошмара; шарахался от тёмных углов и закоулков. Его никто из сослуживцев особо и не беспокоил.
   Зачем она ему такая нужна - работа,- думал он, - когда запросто морду в подворотне могут набить? Сидел на стуле в своём кабинете, сложив руки на столе, смотрел в окно на разгулявшуюся осеннюю непогоду. В эту неделю почти счастлив был, свободен. Жил на заначку из серванта, покупал пряности и деликатесы, которые раньше позволить себе не смел. Весь мир к чёртовой матери отослал.
                * * *
   Почти каждый вечер, он, Голованов, окраплял буквами, извитыми ручкой с золотым пером, нежные и белые листы бумаги, как бы осеменял их - поддаваясь тайной страсти, внутреннему сгоранию.
   Он давно и ясно видел вопиющие гадость и несправедливость мира, всю невысказанную их глубину, и однажды хоть чуточку возжелал своим личным участием подвинуть чёрную глыбу эту к краю, к счастливому разрешению. Он думал: одной капли иногда не хватает, чтобы сосуд из краёв истёк; может,- думал,- он и станет этой каплей-крохой? Не кичиться, не кричать, не бить себя кулаком в грудь, а просто исторгнуть из себя свою сущность, блеснуть ею, отражая мир, как зеркало. Многие ведь согнуты заботами и усталостью, зашорены ложью, не видят истины, трудно им голову поднять, чтобы оглянуться. Значит, помочь надо.
   И помогал, как понимал и как мог.
   Иногда так думал, а иногда и того проще, вот: надо же что-то делать, к чему душа лежит, шевелиться, не спать! Плохо живётся, тяжко - не взмутить же бунт, кровавый и беспощадный, как тот тогда лысый и бородатенький? Значит - писать, сочинять, предложить идеи свои по переустройству вселенной, выдвинуться, не толькаясь локтями, никому не мешая при этом. Конечно, надо будет и издаться, но это - потом, потом... А сначала только - из хаоса мыслей выхватить плавную цепочку, очертить главное.
   Он сочинял руководство для всех и каждого - как выжить в современных жёстких условиях, и у него постепенно разрослось в невероятное.
   Руководство для всех,- радостно выводил он каждый вечер, склонившись под лампой, то ли полу-поэму, то ли полу-идиллию,- как избежать кровавую революцию?
   Мало-помалу он увлёкся темой, идея его захватила, он стал торопливо исчиркивать листы, строчка за строчкой, страница за страницей. Горело перед ним: дело идёт к гражданской войне, надо плеснуть воду на тлеющие уголья, притушить горение. Зачем ему это надо было? Он не знал, само как-то из него выпирало.
   Спрашивал себя: что надо человеку сделать, как повернуться, чтобы всяк на земле зажил счастливо? Он чувствовал точно щекой, голой кожей - что истина на поверхности лежит, только под правильным углом посмотри, и - увидишь её, озарит собой всё дальнейшее!
   Наперво уразумел - не знают люди, как жить надо, не ведают, куда ступить. Не понимают, в чём состоит их путь жизненный, мечутся, мелочь себе от жизни вытребывают и - разбиваются в итоге насмерть об острые камни, весьма случайные.
   Надо - не столько цель своего пребывания на свете узреть (цель жизни человека ведь всегда эфемерна, она служит удовлетворению желания), а - всю картину мироздания и своё место в нём. Понять - что в жизни такого сотворять нужно, чтобы засверкал мир всеми своими гранями; каждую минуту жизни глотать, как непредвзятую сладость, нектар, делиться своим наслаждением, а не отбирать, рвать его у других.
   Тяжело ухватить эту истину - верно; кроме огорода своего и лоскутка синего неба над ним ничего не видать, каждому крошечная незавидная роль в процессе эволюции отведена. Но ведь хочется всего и сразу! Значит - отобрать, значит - опять революция! Меняются местами шахматные фигурки - эти вверх, те - вниз, а некоторые с доски безжалостно сброшены, и всё начинается сначала. Проносятся года, столетия, варится, точно жирная каша, время, и вот становится ясно, как день, что человеку доброе, доброту сотворять дано; и только в этом человеческое счастье, именно в этом  цель бытия. Здесь как бы соединяется всё человеческое воедино, частное сливается в общее, общее становится частным достоянием. Видно становится - когда все воедино соединены, являют собой единое целое - куда двигаться надо и как, чтобы ни слёз не было, ни муки, ни страдания, ни крови. Только объятия и радостный смех!
   "Так?- прислушивался Голованов к исторгнутым из себя мыслям.- Так. Поехали дальше."
   Продолжал: зачем же одному над другим властвовать, унижать ближнего, потешаться над ним?
   Но вот ухвачено - доброта; творить только добро друг другу. И здесь сразу всё проясняется, моментально развеивается туман, сходит мутная пена, и воцаряется в сердце подлинное мироощущение! Улетучивается постоянный страх за свою шкуру, за несостоятельное будущее, а страх ведь - это и есть зло изначальное. Отсюда - из страха - и преступление начинается, и ненависть, неправедное, кровь.
   Он, Голованов, вдохновляясь, думал: какую оценку можно дать на данный момент состоянию человечества, без лицемерия? Как будто воспарить над голубой планетой, вознестись над самим временем и, взглянув вниз и по сторонам, сказать: где мы, какой путь был нами пройден, сколько ещё осталось до всеобщего брастства, до единения всех душ?
   Это - самое важное, дать характеристику самому себе, как бы очертить точку отсчёта, определиться во времени и в пространстве, и - полететь, отчалить в неизведанное.
   И оттуда, находясь на самом верху, видно - размазано, разбросано всё у людей, нет у них общих точек соприкосновения, кроме наживы и плотского наслаждения, а эти воплощения в плоть бестелесных демонов, как известно, не мирят, а ссорят людей между собой.
   Как мы живём, как мы жили?- стремительно бежало по бумаге его перо.
   Наперво: одна часть человечества, вопиюще меньшая,- в роскоши, сыта, даже жирует; другая же - прозябает в нищете, света белого не видя, а то и дохнут некоторые несчастные, как мухи. Перекос чудовищный; но все подавленно молчат, глаза и уши прикрыв ладошками, только кликуши дёргаются.
   По простоте душевной (или по чьими-то коварству и хитрости) стали страждущие бороться за власть, чтобы отобрать у толстосумов и жирных котов их кошельки, поделить злато-серебро между собой поровну. Взяли власть, многих без жалости поубивав (их не жалели, и они жалеть никого не будут!), стали делить награбленное. И снова вышло так, что те, кто делили, себе больше нахапали, самые жирные куски нарезали; и снова понеслось - вопиющее неравенство, одним всё, другим  - ничего, снова вышла фига форменная. Начинай всё сначала - бей, круши, свергай новых иродов!
   Дымящиеся, смрадные горы костей и плоти навалили, натворили делов, накуролесили. Правых и виноватых - под одну гребёнку. Что-то недоучли, чего-то важного не заприметили, нерасторопные.  Что же, что?
   Вот оно, горит: продолжаем один другого мучить и травить, гонимся за славой, властью и богатством - себе, в ущерб другим, ближним. А так - нельзя; как ты, так и тебе в итоге будет; под каким углом упадёт, под таким и отразится. Везде, на всех уровнях бытия, в душах, грязи ещё - моря, океаны; булькают, дымятся, дрожат, и в самой середине всего этого - мы, презренные.
   Так чего же не увидели, на что махнули рукой?
   Простого и ясного - дружбы, прощения, любви. Зло правит бал на земле... Но так по счастью выходит, такой порядок высшие силы утвердили (и в этом светлый луч, предзнамение), что в итоге зло добру служит, из зла добро неизбежно вырастает.
   Лес рубят - щепки летят. Но в среде людской так нельзя, щепки - человечьи головы. Жить осмотрительно и по совести - вот где большое рукам приложение, чтобы меньше-то щепок из-под топора летело; да и топоры лучше, как говорится, поменять на орала, убрать с глаз долой палачество.
   Когда человеку худо по лени собственной - это ладно, это другая история; но гибнут ведь от безысходности другими людьми устроенной, это ли не должно побудить нас ко всеобщему действию? Не себе в карман, а на общее; не за пазуху, а другому, кто в беде, помочь.
   Но - главное, главное!- ведь никто человека не может заставить сделать что-то - ибо это и есть насилие, беда настоящая - только он сам себя! Вот мерило всеобщее.
   Ужасает сегодняшний день, переполненный раздорами и несправедливостью, а раньше? Сто, двести лет назад, тысячу? Через край зло хлестало, по малейшему поводу костьми устилали поля, кровь лили, как водицу. И при этом умудрялись ещё разлагольствовать о правде и совести. В кровавой заре человечества.
   Неужели закономерностью является не эволюция, когда человек в среде таких же, что и он, человеков растёт день за днём сам над собой, а - инволюция? Уродился нищим и слабым - погибай без остатка, сметён с лика земли, как сухой лист ветром с ветки, пущен на удобрения. А возможность для развития? стать лучше, сильнее, образованнее? Как в одиночку вырваться из болота зависти, мздоимства, стяжательства?
   Давным-давно сказано: не убий! и - убивают; не кради! и - крадут...
  Все люди равны в своих жизненных потребностях, это факт; нужны человеку - крыша над головой, пища и вода, работа. Всё. Но - хапают, загребают под себя по-больше, рвут кусок пожирнее; не один скромный дом, а - хоромы царские;  не кусок хлеба к обеду, а - целого быка ему подавай; не штаны и рубаху, а необъятный гардероб; ты работай, а я буду за твой счёт отдыхать, буду тобой командовать... Все равны между собой, но выходит, что только на бумаге.
   Почему?
   Говорят, мы, люди, агрессоры по природе своей; что едва народился на свет Божий - выбивай себе пространство для жизни, борись, побеждай; и борются бедолажные так, что аж перья из них и из других летят! Что, возмужав, учись торговать с выгодой для себя, а, следовательно, - обманывать; хитри, вертись, ловчи. А если не ты, то - тебя; мол, такова неизбежность. И выходит из такой жизненной канители хаос, возведенный в абсолют. Но если чинить произвол, строить свой дом на страданиях других людей, то такая постройка неизбежно рухнет, и развалины её погребут под собой неразумных, алчных жильцов. Ибо сказано: как ты, так и к тебе; в таком городе месть, как топор, над головой у каждого занесен; обманул, погубил - сам непременно погибнешь.
   Злоба, ненависть, отчаяние, кровавая месть - вот что такое общество там, где забыли, что рядом стоящий - друг, а не мишень для наживы. Просто посмотри и сделай так, как ветер совести шепчет тебе. Всю жизнь устанавливалось, что равенство между всеми это мерило любви, а теперь должно окончательно установиться.
   Так почему же одним сладко живётся на этом свете, а другие серую жизнь свою еле влачат?
   Потому что и одни, и вторые желают добиться сразу всего, палец о палец не ударив для этого. А какой же самый короткий путь к желанной наживе, если не облапошить, украсть и даже убить? И побеждают в этой схватке более проворные и нахрапистые, наглые, с кистенём в кулаке.
   Сразу - всё! Как это заманчиво! Как хочется стать выше всех, богом! И, возлежа на мягком диване, на облаке, командовать человеческим стадом.
   Но рай надо строить, господа! Всем вместе, засучив рукава. И - раз мирно, без бессмысленных жертв - следовательно не спеша, постепенно, пусть! Помогая друг другу, с пониманием глядя друг другу в глаза. А нерадивого, поддавшегося своим человеческим слабостям - к  позорному столбу, пока не встанет на путь истинный. Товарищеское порицание жгёт душу сильней, чем хлыст бренное тело. Призывы к справедливости и добру пусть взыграют, как медные трубы; долой насилие и принуждение! Учиться сознательно улучшать себя - вот цель.
   Ни один съезд, ни одна партия, ни все революции на свете не дадут человеку и сотой доли того, что даст - совесть. Да-да, каждый должен начать это действо - движение к свету - с себя. Миллионы огней, миллиарды сольются в одно!
   Но - спим без просыпу! Еле тлеет искорка сознательности в душе. А раз так, то неизбежно наступает анархия, столкновение мелких частособственнических интересов, война на каждом этаже бытия - от семьи до государства. Придумали - конкуренция, рынок, частная собственность, а сами под шум лозунгов и медных оркестров в рабство целые страны скупают и континенты.
   Собственность - фикция. Нельзя владеть тем, чего нет. Сама жизнь наша нам по большому счёту не принадлежит, не то что окружающий мир. Всегда приходит кто-то, кто сильнее, нахрапистее, и отдаём всё без остатка - бизнес, дом, жену... Чёрная полоса неизменно сменяет белую.
   Но хоть час жаждем сладко пожить, хоть минуту, глотая жирный кусок в три рта, отбирая у других, более нерадивых. А потом, когда удача проходит, падаем. А могли бы устоять. Пропадаем! А могли бы спастись.
   И вот фикция обрастает плотью. Начинают кичиться достигнутым, важничать, греметь кошельками и, кажется, что на века рай на земле для себя любимых построили. Затмило глаза и ум.
   А других толкнули бомжевать на вокзалы, в подземные переходы. Куда же им двигаться, если некуда двигаться, тупик?
   Вот! Помоги ближнему из грязи подняться; научи его видеть, если сам прозрел; тяни других за собой, сотрудничай. Только вместе мы, взявшись за руки, можем в светлое будущее войти...
   Минуту Голованов сидел, просветлённо уставившись в потолок, рука его замерла над исчёрканным листом. Он подумал: легко сказать - помогай другим, а как? Как убедить человека отказаться от вкусного куска? Взывать к совести? Убедить того, что переедание подрывает здоровье? Смешно!
   ... Не ради богатства живёт человек,- решительно продолжал выводить он, высунув кончик языка,- а чтобы миры познавать, ярче и внушительней жить, больше иметь общений, друзей, путешествий. Только сам человек прочувствовать должен, где правда, где ложь; на ошибках своих научившись, густо шишки набив.
   Что двигало миром все эти тысячелетия? Алчность, злоба? Или, быть может,- голый расчёт? И то, и другое, и третье. И выходило на поверку, что каждый сам за себя. А любовь - любви, как раз, не было, только - голая страсть, которую можно было продать и купить. А если и загоралась она, предвечная, то только затем, чтобы ярко вспыхнуть пролетающей звездой и на мгновение озарить, расчертить небосклон.
   И да, наверное, взорваться и погаснуть, но - в свете её можно было сделать уверенный шаг вперёд.
   Но чёрного вокруг больше, сильнее оно, и вот - погасла уже...
   Праведных, безвинных сгинуло много. Но не пропала их жертва напрасно! Путь указали другим.
   И вот, снова - война, солдат убивает солдата, в ярости схватки отирая кровь со штыка, обрызгивая чужими мозгами васильковые и ромашковые поля. Поджарые, как хлысты, генералы а расшитых регалиями мундирах разглядывают в бинокли горящие города, с восторгом вдыхая горький запах дымов. Снова рассыпаны по лугам и болотам человеческие черепа...
   Так мы разобщены, разорваны на миллионы частей, что не можем взглянуть в одном направлении. Смотрим под ноги, а надо бы - в небеса.
   Будешь спасён - парадокс - если побеспокоишься не столько о себе, но о других; а это - труд, тяжкая каждодневная работа по переустройству мира к лучшему, более чистому и справедливому его устройству. Одни в космос летают, строят заводы, другие в набедренных повязках поедают друг дружку, поджаривая плоть на кострах. Так быть не должно.
   Цивилизация должна выровняться повсеместно. Подтягивать нужно отсталые регионы и страны к развитию, к свету, к улыбкам. Тех, кто в средневековье, в каменном веке застряли.
   Руководители - бездействуют, невнятно о чём-то бубнят, боятся повторить судьбу того - застреленного в открытом лимузине; что ж, оно и понятно. Настоящий руководитель, вождь, сам себе не принадлежит, но - идее. Уже давно пора сильным мира сего подняться и во весь голос заявить хапугам, пронырам и прохвостам: всё, хватит терпеть! Создаём мировую республику счастья и процветания!
   Никак невозможно человеку только собственными силами перепрыгнуть из состояния грешника в праведники. Но облегчение выходит в том, что слабым сильные должны руку подать, научить; как бы крикнуть: жить счастливее, лучше хочешь? Давай, давай, догоняй!
   Сильный должен быть честным, справедливым. А выходит так, что слабый у сильного только аппетит вызывает. И - пожирают, аж за ушами трещит, пока не лопнут... Время наступило такое, что до очевидности стало ясно - пора мир добротой наполнять.
   Возразят: кто сказал, что добро - панацея от бед? что на добро добром будут платить? А очень всё просто, ответим: поставь себя на место страждущего, поднятого чьей-то щедрой рукой из пучины страдания - что?
   Истина не в интригах и не в борьбе за удовлетворение похотей - вздор! Суть - в вере и поэтому в интересе. Если заложена в тебе яркая суть, живая середина - то дай ей прорваться наружу, взрасти её! Развивайся, как личность, как часть и как целое, разверни  своё сердце навстречу знанию и любви, точно цветок разворачивает свои лепестки навстречу солнцу. Постигай, изучай окружающий тебя мир, учись быть честным и праведным. Если ты поэт - делай стихи, сочиняй оды дружбы и братства; рабочий - строй города, точи на станке деталь; пой песни, если ты музыкант... Главное не ленись, не то счастье своё проспишь...
   Вот итог,- выводил Голованов фиолетовые кренделя на бумаге.
   Всё в окружающем мире движется к замиранию, к затуханию; к выравниванию состояний и температур. Нужен взрыв, чтобы нарушить данный порядок вещей. И вот он происходит - вспышка сверхновой в дальних пространствах космоса, перерождающая материю; вот - землетрясение и потоп, стирающие с лица планеты цивилизации, погрязшие в тотальном грехе; вот - война, кровавая революция, устилающие города и веси человеческими костями; вот - смерть, стирающая бесцельно прожитую жизнь... А вот - сознание, рост его в людских головах, исправление, улучшение себя и окружающего мира через труд и постижение тайн и законов окружающего мира; именно - СО-ЗНАНИЕ, то есть жизнь в содружестве со знанием, с умом, с умением, с верой в себя и в других. И тогда даже смерть, коль не будет ещё она побеждена, станет не врагом человеку. а - жрицей, укрывающей нас мягкими покрывалами погребальных саванов, чтобы ждали мы чуда и светлого воскресения.
   Народится новое поколение, знать не знать которое будет страха перед неизведанностью будущего, перед зловещим шёпотом глухих переулков. И придёт состояние, когда свет и душевное тепло, радость и счастье, заполнят весь мир, всю вселенную; и кто знает - может, сам человек научится ткать материю, как ткут платье из хлопка, во благо, а не во зло, что делать умеет сейчас один только Бог.
   Страсти, кипение их, буйство фантазии, кровь - но бутафорская - в искусство уйдут. Разорвутся звуками и красками киноэкраны, бесконечное виртуальное измерение. Станет целью - искусство, сочинительство, впитывание в себя, переосмысление образов прошлого, рождённых дыханием дымных вех, настоянных на - увы - подлинной, живой крови. Века и тысячелетия, вся история человечества лягут перед нашими глазами, поражая взлётами и падениями человеческого духа. Будущее будет смотреть в прошлое, страдать, жалеть, наслаждаться, прощать...
   Станут бороться лишь с маразматиками и идиотами, с патологической в них жаждой наживы, пока - возможно, очень ещё не скоро, родится генетически чистый ребёнок, и он станет - богом. Он и такие, как он, будут решать, как с нами, минувшими, поступить...
   Попросту говоря - не страшно погибнуть, ибо в ленте времени и пространства ты уже прочно запечатлён. И если деяния твои достойны похвал (честных и чистых будущих поколений), если ты всей своей жизнью приближал золотой век всеобщего благополучия и счастья, то дела твои не останутся незамеченными, на тебя обратят свои взоры будущие ищущие человеки, и ты будешь в знак благодарности воскрешён. Тогда наступит новый этап мироздания.
   Должны знать - все спасутся! Если есть что сказать - говори, и не мешай говорить другому.
   Не страшно, наверное, погибнуть,- думал, выстреливал пером Голованов,- (может быть, только физической боли при этом страшась), потому что волна светлого воскресения всех праведников непременно пребудет, все будут спасены благодарными нашими потомками.
   Так он думал, и на этом, вздохнув глубоко,  поставил он точку.

   Ему и в комнатах, и на улице - где бы он не был - хотелось вернуться к столу, выхватить из ящика измятую рукопись, исчирканную наспех за несколько ночей вдохновения, и изорвать её в клочки, развеять, распылить.
   Потому что теперь, после её создания, жизнь казалась ему гораздо красочней и интересней, раздольней, чем закостеневший взгляд со страницы. "Стишки и прозу,- горько смеялся он,- понимаешь, начал пописывать, в детство ударился!"
   Очень, до стыда с краской, захотелось.
   В своей жизни, как и все, наверное, другие прочие, думал Голованов, что он - бессмертен. Будущее, старость, изматывающие болячки, казались нереальными, маячили где-то далеко-далеко впереди, как нереальное, краюшек бегущего, убегающего поезда, даже как бы навсегда удаляющегося от него. Прямая, бескрайняя и радостная дорога бежала впереди. Он мчался по ней, с восхищением и удивлением оглядываясь по сторонам на яркие, звонкие проявления жизни, не ведал ни скуки, ни тоски, ни уныния.
   В армии, проходя срочную службу, когда первые немалые трудности обрушились на него, он хохотал и могучими движениями рук и плеч разрушал все обузы и неприятности; он в мороз с обнажённым торсом бегал кроссы, крутил в тяжёлых кирзачах фигуры на турнике, тягал в казарме тяжёлые гири и даже при этом умудрялся покуривать. Молодое тело его с окружающим его миром составляло одно неразрывное целое, как небо с землёй. Он и жестоко дрался, бывало, за правду; разбивал, смеясь, соперникам своим носы и скулы, и его частенько в ответ тоже лупили без жалости. Но как-то удивительно быстро затягивались раны, проходили обиды, снова налаживалась дружба.
   Демобилизовавшись, он вернулся домой в свой родной город, будучи уверенным, что действительно может добиться в жизни всего. Утром поднимался с постели и начинал по жизни без остановки бежать. Водку с закадычными дружками глотал без перерыва, с девчонками целовался до упаду, дурел; в каком-то сладком тумане плыл. Ни одной пьянки-гулянки не пропускал, брал от жизни всё, что можно было взять, и при этом ещё умные книжки почитывал - про коммунизм и грядущее всеобщее счастье человечества. Удивлялся мимоходом - как крепок в нём природой данный мотор.
   А потом, повзрослев, отучившись уже студентом, проработав какое-то время на производствах, он стоял на балконе, курил, и у него вдруг остро вскричало, резануло в груди, заныло сердце. Здрав голову, зачарованно глядя на звёзды, на Медведицу, он тихо дышал сигареткой, и в грудь ему вонзили острый, раскалённый гвоздь. Ах!
   Он выронил сигарету, отдышался, упав ладонями на колени, оклемался, но с этого момента его будто чем-то невидимым трахнули по башке.
   Впервые шандарахнуло: а край-то, он где-то всё-таки есть, поджидает его, и стал теперь на шаг ближе. С изумлением и испугом Голованов осознал, что всю жизнь в сознании его держалась мысль - пусть слабая, едва уловимая, которую он гнал от себя - что все люди на земле и,  следовательно, он, Голованов тоже, - смертны.
   И всё - сломался. Стал теперь совсем другим человеком.
   В голове оглушительно звенело одно: смертен. Как это так - его когда-нибудь не будет? Да!- с болью и отчаянием отвечал себе он.- Да. Вспоминалась точно пробитая насквозь грудь, тогда, на балконе,- что все жилы в нём вдруг задрожали, напряглись, и на одной тоненькой ниточки повисла его жизнь. Вот-вот...
   Незабываемо.
   С тех самых пор то там стало колоть, побаливать, то здесь; сердечко при нагрузках пошаливало, мочевой пузырь забарахлил, как будто все гайки в организме вдруг разболтались. А утром ни  с того, ни с сего - головная боль... Вроде и не пил накануне много, так - побаловался, а вот тебе... Крепко призадумался.
   И что бы не делал, где бы не был, вдруг превратился из всемогущего великана  - в кроху, почти в один ровень с травой сделался. И били немилосердно с этих пор по нему, шпыняли его все - люди, мебель, деревья, дома, небо; обижали, унижали его, щёлкали по носу...
   Поступил в ментовку, проверить свою удачу хотел, до майора к полтиннику дослужился; но и здесь все служебные неурядицы на него обрушились, все пули бандитские, визжа, в него понеслись. Ранение заимел. На больничной койке пять дней без сознания провалялся, такое в бреду привиделось, не дай Господи...
   И самое главное - стал замечать, что никак не может, не в силах повлиять на жизненные обстоятельства, разве что минимально. И никто, заметил, не может,- хотя это было слабым утешением. Впрочем, редкие кто; но такие - нечестно когда, удесятерив свои силы, душу дьяволу продав.
   В нежном ещё возрасте находясь, он верил, что, став взрослым, непременно добьётся высоты, успеха - знаменитым певцом или космонавтом, или стихи сочинять начнёт, как эти,- Вазнушенко и Евтузенский, что ли? Вот именно.
   Не взлетел, не начал, не стал.
   Потом уразумел, что не всякому сие дано - высоко воспарить, нет огонька внутри, таланта. Переживал, конечно, мучился, что удача его своим крылом не укрыла, что при рождении способностями был обделён, но - сокрушённо вздохнув, понёсся дальше, жизнь его понесла; сделал для себя вывод, что надо же кому-то и в самом низу краптеть, лопатой тяжко черпать землицу; есть в фасаде здания яркие, узорные кирпичики, радующие глаз, а есть обычные, грубые, которые в фундаменте глубоко запрятанные лежат, которых совсем не видно. Какие важнее - кто знает?
   Но и тут, внизу, в людской толчее - вскоре изведал, познал он - лютая борьба за место под солнцем идёт, толпы угрюмо двигаются, топают грозно ногами, грозя раздавить, бесцельно передвигают  вещи с места на место, мелко, тошнотворно суетятся; не интересно всё, серо, тускло, смешно и горько до слёз. И он таким же, как все, оказался,- никчемный служака, шляпа. Грубо отпихивают один другого, на чём свет стоит хулят, завидуют, твёрдым ботиночком побольнее в голень метят...
   Вот такая штука, такая невесёлая штукенция.
   И тут, на зло или на счастье, его одолело желание докопаться до истины, до самого дна всего сущего, как будто созрела в нём какая-то спящая доселе сущность. Шёл и шёл себе по жизни, томился, вместе со всеми толкался плечами, и вдруг его осенило - а зачем всё это? вся эта пустопорожняя мишура? Зачем вообще людям нужно спешить, куда-то двигаться; кто направляет их стопы? И к чему всё идёт, в смысле - вообще? Зачем вообще - мир? Откуда он начался? И - обалдел! Встал, запрокинул наверх голову - и звёзды, сияя, уставились на него своими прекрасными очами, запели ему неведомые им доселе песни. Мог поклясться, что и они тоже видели его, смотрели на него, лукаво подмигивали ему!
   И видел, отчётливо видел, всеми клетками своего тела чувствовал, что есть какой-то тайный порядок везде, смутно прорисованный узор мерцал на сущем, ранее для него безликом, тусклом; отпечаток, знак. Что это, что? Всё - мишура жизни вся - стало ненужным, только - смотреть, слушать, искать. Крутил головой вокруг так, что аж спотыкался.
   Неудача за неудачей преследовали его. Жизнь, конечно, мало-по-малу вперёд двигалась. Тридцать, сорок стукнуло. С женой развёлся. И в чинах засел, как приклеили.
   Земля - было такое время - качалась под ногами, отчаяние стало накатывать на него: пусто в мире, одиноко! Какой ориентир в жизни себе избрать?- холодея от безысходности, думал он.- Не может же быть бесцельным существование? Дети, внуки? Правильно. Но что-то должно быть ещё, глубже, сокровеннее.
   Махнув на всё рукой, он стал думать, что каждый себе хозяин в жизни и пробивается вперёд, как может, как хочет, сквозь мягкую, вязкую губку человеческих тел, чуть ли не по головам других; лучше не оборачиваться, сзади - стоны и крики о помощи.
   Какой-никакой властью будучи облечён, взглядом прихватывал: нечестные лучше честных живут, и ещё - когда "за здесь" схватят их - откупятся. Бей не бей  - легко отвертятся.
   Может,- и это думалось,- тоже таким стать? И стал было, погрузился в густую жижу двурушничества и запанибратства, но кроме отвращения эта перемена в жизни ему ничего не принесла. И потом долго, долго отмывался, отходил, отплёвывался... Как не погорел на своих делишках, как не захапали его, на чистую воду не вывели - он удивлялся потом.
   Душа иногда восторженно пела. Отчего же? Пела, звенела, потому что моментами к нему вдруг приходило: какая-то связь от него, Голованова, вьётся назад к изначальному, и не только от него одного - от всех людей; все связаны между собой одной ниточкой-верёвочкой, которая вьётся оттуда, издревле. Кто связал нас всех воедино? Все люди,- чувствовал,- одинаковые, в хорошем смысле, луч у каждого внутри один на всех тёплый бьётся; и это хорошее, доброе глубоко в душах спрятано, не видят его, потому и мучаются.
   А он, Голованов, вдруг увидел, бросилось в глаза ему! Да что - он. Прямо в воздухе это было разлито, носилось, как эхо громкое, от звука, когда-то кем-то запущенного. Услыхал...
   Добро делать! И вот - душа его запела. И ни денег ему теперь не требовалось, ни роскоши, ни излишеств. Всё, узрел, снизошло к нему!
   И он упал как-то в тёмной своей комнате на колени, вскричал: Господи! Спасибо, что слово Твоё было сказано, научил!.
   Он представил: как несёт он на плечах свой тяжёлый, неподъёмный крест на гору, и небо над ним, как глаза его, синее... За что они его, за что? Какое море мрака кругом бушевало!.. И туча над головами дождём надувается...
   Он всё, как было, представил - и безумный запах иудейской ночи, и оглушительные рулады цикад и рассыпанные по небу жирные южные звёзды. Так контрастно, так ярко! Никогда он не воспринимал такого! Ветви деревьев, такие живые, резко очерченные - пылали; листья пальм - чёрный антрацит, изумруд и бархат - плыли в ослепительно белой луне. Ветер накатывал, бросал в лицо жаркие невидимые шары... Камни, стены домов, их углы - теплы, горячи, и вряд ли остынут за ночь...
   И там - гладь солёного озера блестит, чистое зеркало...
   Потрескивает костёр; вверх, в раскрытый широко фиолетовый купол неба льётся сладкий дымок, сыплют жёлтые искры. Рыбаки, бросив на произвол в шелестящих волнах свои сети, замерев грубыми бородатыми лицами, зачарованно слушают чей-то правдивый рассказ...
   Вот, розовый, бирюзовый росчерк на горизонте заалел, дрогнуло небо над цепями обрывистых холмов, его пышный шатёр развернулся; хлопнул, зашумел прохладный ветерок. Птицы понеслись, зазвенели, как будто и не спали они вовсе. Оранжевый глазок костра, утих, потускнел.
   Утро.
   ...Люди - мужчины, женщины, старики, дети - сгрудились у подножия невысокой каменистой возвышенности; взволнованные, сосредоточенные лица, настежь распахнутые, внимательные глаза. Наверху - Он, речь его вдумчива, нетороплива, слова свои сопровождает нешироким взмахом тонкой руки. И - лицо Его... Свет... Нет - солнце...
   Закончив говорить, начал спускаться, люди расступались, потрясённо безмолвствовали.
   Там, вдалеке, под синим шатром неба, громадным сверкающим пятном горел, дрожал величественный золотой купол Храма,  взбегали вверх и падали стены, крыши домов...
   Везде теперь Голованов Его присутствие чувствовал - там где есть человек. Видел, как ждал Он, завёрнутый до самого подбородка в плащ, сверкая взглядом, будто взлетев над стенами и куполами - над всем - и перед взором Его вздымались, клубились все времена, что прийти будут должны, вся неподъёмная толща их, пронзал его победно взглядом...
   Такой жар возле сердца Петра Петровича взрывался!
   Теперь, поняв главное, не боялся лезть на рожон Голованов, хотя здесь, на работе его, это было очень опасно. Выбрал себе стезю - самому, значит, за это и отвечать; получишь, может быть, завтра пулю в грудь, что ж... Люди, потомки потом во всём разберутся.
   Думал лукаво: охают, кричат, надеются, но - нет, не придёт Он пока. Зачем же? Чтобы снова Его мы распяли? Дозреть, дорасти ещё мы должны.
   К свету.
   И вот здесь поставил он восторженное троеточие...
                * * *
   По выходу из больницы он имел долгий, нелицеприятный разговор с начальством. Буквально жилы стали тянуть из него.
   Его посадили на затёртый, жёсткий стул, долго, не произнеся ни слова, кололи взглядами. Ему было страшно неуютно, тревожно.
   - Ну, давай рассказывай,- наконец, дали отмашку ему говорить.
  Пётр Петрович ещё от болезни не отошёл, по любой мелочи нервничал. У него нехороший огонь сразу загорелся в душе. Что им вообще надо? Все, как один, из управления сбежались сюда обрабатывать его.
   - Что ты задумал?
   - А что такое? Почему таким тоном?- сатанея, сразу ринулся в бой Голованов, лбом дёргал от одного к другому в разные стороны.
   Рассевшись вокруг него на стульях, стоя над ним, они негромко переговаривались, изредка поглядывали на него, и это показное их безразличие к нему мешало ему сосредоточиться. Он снова себя на операционном столе почувствовал - крайне неприятное ощущение; или как провинившийся мальчишка на учительском педсовете.
  - Ну-ну, не стесняйся, выкладывай!- их полковничьи и подполковничьи погоны, как бетонные плиты, давили его, а он по гражданке был одет, словно звания у него вообще не было, он чувствовал себя сидящим перед ними голышом. Встать, резко подняться, отшвырнуть от себя стул хотелось ему, садануть за собой дверью, чтобы штукатурка из щелей посыпалась. Ах, сволочи, менты, умеют показать, кто на этом свете главный! Откуда это у них, у нас,- думал Голованов,- злоба, чванство, шкурничество?
   - Вы мои версии по этому делу молодой покойницы хотите услышать?- конечно, он сдулся, не решился перечить им, скривил в кислой улыбочке на щеке губы.
    Они все победно засверкали взглядами в него:
    - Вот именно - твои домыслы.
   - Суицидом здесь и не пахнет,- суммировал он, ещё надеялся разговор по-хорошему закончить.- И...
   Они его перебили:
   - Пётр Петрович, ты понимаешь, что дело уже закрыто? Пока ты в больнице отлёживался, следствие окончательно пришло к выводу, что девушка свела счёты с жизнью сама. Всё. Баста. Переключайся на другие дела.
   Голованов тяжело задышал, стал смешно ушами мотать, лбом бодать воздух; сердце его провалилось, потом побежало. Он захлопал побелевшими губами.
   - Пётр Петрович, дорогой человек! Неужели ты ничего не понимаешь?- насмешливо, пошло даже заговорили.- Кому это надо - копаться? Зачем? Человека-то не вернёшь? Ты считаешь, что кто-то в этом деле замешан? Так? Так?
   - Да, считаю!- упрямо сказал Голованов. Его от этих их намёков, от их показной вежливости затошнило.
   - Квалифицированные следователи, между прочим, работали...
   - Ну и что? Ошиблись, значит. Все под Богом ходим.
   Теперь они стали злиться, ядовито зашипели.
   - Что за характер у тебя такой, скажи? Тебе что, больше всех надо? Вот именно - под Богом,- с намёком добавили.
   Пётр Петрович колебался, он готов был все соображения, все сомнения свои выложить.
   - Ты на кого-нибудь вышел? Так? Говори!
   Внимательные, злые, насмешливые взгляды резали его до самого сердца. Тонкую паутинку дыма на него из своих сигареток набросили, напустили.
   - А? Да? Что-то выяснил?
   - Так, предчувствие какое-то...- всё никак не решался говорить Голованов.
   - Ах, предчувствие у него, видите ли... Если нашёл что-то важное - скажи, зачем скрывать?
   - Пётр Петрович, золотой вы наш...
   Хорошие сигаретки курят, импортные, пахучие; Голованов, раздувая ноздри, сладким дымом дышал. Он под рубашкой вспотел, был на грани. Сердце стало покалывать.
   - А? Что? Ну? Пётр Петрович?
   Врачи, хирурги с ножами - казалось ему - склонились над ним, приготовившись плоть его резать. Яркая лампа на глаза плывёт, давит...
   - Вы почитайте внимательно дело!- закричал он так громко, что абажур направленной на него настольной лампы зазвенел.- Что - несмышлёные мальчишки следствие вели, дилетанты?
   Затрясли возмущённо подбородками, щеками:
   - Поспокойней, что это с тобой! Какие мальчишки, какие ещё дилетанты, ты что? Держи себе в руках.
   Ну, сволочи! Ну, гады!
   - Ты скажи прямо, есть новая информация? Что конкретно есть у тебя?
    - Есть!- гаркнул Голованов, не удержавшись; он бы так и отхлестал ладонями по этим толстым, холёным щекам. Секунду все подавленно молчали, полезли доставать из пачек новые сигареты.
   - Что?
   - Фотография одна имеется...
   - Какая фотография?
   Голованов рассказал о находке в сутенёрской квартире.
   - Мананников? Мананников??
   Кто-то в изумлении присвистнул.
   - Ребята, это ведь личное дело каждого, с кем ему... Куда мы лезем?- сразу заступаться стали.
   - Правильно!
   - Тоже называется - новая информация! Ерунда какая-то. Да у этой девицы наверняка тысячи любовных связей были, что - все проверять? Этак, знаешь, куда можно зайти?
   - Да у него ничего серьёзного нет... Голову морочит тут...
   Пётр Петрович смотрел на них с отчаянием.
   - ... домыслы, если не сказать - бредни...
   Встать и уйти! Хватит! Сколько же можно терпеть их издевательства?- не было на свете таких чёрных ругательств, которые бы не крутились в ту минуту в голове Петра Петровича.
   - Товарищи, поставить ему на вид! Да больше, больше! Что это - "на вид"? С занесением в личное дело!
   Голованов вдруг понял: ещё секунда и его разорвут, уничтожат, растопчут; выгонят из органов к чёртовой матери с позором! Что тогда делать будет он? Он чуть поостыл от таких мыслей.
   - М-м-м... Да-да...- ему вдруг показалось, что все предположения его, и правда, вилами по воде писаны, все факты надо ещё проверять-перепроверять; залопотал что-то невнятное, лоб дрожащей ладонью утёр.
   - Эх, Пётр Петрович, Пётр Петрович...
   Он видел, что что-то нехорошее и подленькое внутри него перещёлкнуло, ничего не мог с собой поделать. Улыбаться стал елейно, меленько.
   - Бросайте эту самодеятельность! Обещаете?
   Он поспешно закивал. "Ты с ними согласен?- спрашивал ироничный голос у него за ушами, за спиной.- Да?" Он сам не знал наверняка. Шкуру свою, чувствовал он, спасти нужно было прежде всего, а там - видно будет.
   Все в комнате устали от разговора, засобирались уходить, задвигали с грохотом стулья.
   - Могу идти?- спросил по уставу Пётр Петрович, поднялся, одёрнул вниз пиджак. Спина у него была вся мокрая.
   - Конечно,- властно пронизали, толкнули его подбородочками.
   Возле двери он ко всем своим неприятностям споткнулся о порожек, едва не упал. Будьте вы все прокляты!- на мгновение от стыда ослепнув, неласково подумал он.
   Дня два прошло, три. Он всё-таки, решившись, снова поплёлся домой к Мананникову, на этот раз засветло (на работе того не было). В громадном, роскошном фойе подъезда шум улицы почти не улавливался. Ему дверь открыла заплаканная полная женщина в бордовом до пят халате.
   - Здравствуйте, сказал озабоченно Голованов. Он сразу почувствовал неладное.- Ромуальд Арнольдович дома?
   Она сдавленным шёпотом сказала:
   - Его... нет...
   Пауза между её словами очень не понравилась Голованову.
   - Когда он будет?- он ещё не кончил спрашивать, а понял, что - никогда.
   Лицо женщины задрожало, она стала падать виском на косяк, кисти с синими на них жилками съехали вниз.
   - Что случилось?- испугался Пётр Петрович, подхватил её. Он показал, вынув из кармана, книжечку, вошёл.
   Приятные с золотистой строчкой обои, большой, просторный коридор; громадное сверкнувшее зеркало на стене. Люстра - хрусталь - бросала на стены и потолок разноцветные ромбы и треугольники.
   - Вы ничего не знаете?
   - Ничего,- хмурясь, промычал Голованов.
   - К нам... ко мне уже приходили из милиции... Он погиб... Разбился...
   - Как?!- вскричал Голованов.
   - Самолёт вчера упал, спецрейс, в нём муж возвращался домой...
   Они проследовали в комнату; женщина впереди, Пётр Петрович - за ней, вращая головой, осматриваясь.
   Тепло, работает кондиционер; приятный в воздухе аромат - сандаловым деревом. Четыре длинных, высоких под самый потолок расшторенных окна. Мебель - с восхищением отметил Голованов - не стыдно было бы и в Лувр поместить. Особенно его впечатлил громадный старинный, сверкающий полировкой секретер на изогнутых изящных ногах в углу; сначала Пётр Петрович подумал, что тот - живой, замеревшее в прыжке благородное животное какое-то.
   - Видите ли...- он не знал, что говорить. Известие его ошарашило. "Вон как - самолёт... Наверняка тоже убрали, сатрапы, мясники,"- покатились мысли в нём. Он кое-что слышал, передавали вечерние новости. Он не слишком удивился, услышав известие, слишком часто в последнее время происходило подобное; в стране полный бардак, никто ни за что не отвечает... Представил: огненный шар, разрастаясь, ломает всё на своём пути, внизу - чёрная пустота... Да-а-а... Столько жертв, экипаж... В чём они-то виноваты? Вряд ли это роковая случайность...
   Голованов мрачным, траурным голосом спросил:
   - Мы можем с вами поговорить?
   Она громко сморкалась в платочек, закрывшись им, оттуда звучало:
   - Он был всё для меня... За что, Господи?
   Пётр Петрович, хлопнув губами, нехорошо подумал - не удержал - что-то типа: а раньше, небось, честила мужика в хвост и гриву по малейшему поводу; все вы, бабы, такие... Он, стоя, мялся в своих видавших виды горячих, пропотевших насквозь туфлях.
   - Так, что, м-м...
   - Инесса Львовна.
   - Так что, Инесса Львовна?
   - Нет, извините... Нет сил.
   - Понимаете, это очень важно...
   Она закричала, верхняя губа её на мокром лице полезла вверх:
   - Оставьте меня в покое! Пожалуйста...
   Голованов, опустив голову, ушёл.
   Возле подъезда дома Мананникова, заметил он, стояла машина с затемнёнными окнами. Голованов покрутился вокруг неё, хмуро присматривался - ни черта нельзя было разглядеть внутри.
   Вечером у него дома зазвенел телефон. В трубку грубо сказали: "Ещё в рыло хочешь, мудак?"
    - Что-что?- не совсем понял он, а потом жёсткий, с хрустом, удар кулака ему вспомнился в переносицу, как носки ботинок ходили ему по рёбрам, и он покачнулся, на мгновение перестав видеть и слышать. Сердце, прыгнув, побежало.
   Трубка коротко загудела возле уха.
   Нет-нет, он больше не рисковал; вынюхивая, больше по тёмным углам не шастал. Перемещался только в общественном транспорте, был всегда в гуще людей, в толпе, внимательно вглядывался в незнакомые лица, напрочь перестал конфликтовать с кем бы то не было.
   Затем, придя с работы домой,  он увидел, что в комнате у него что-то искали. Всё, все вещи были вверх дном перевёрнуты. Шарили по ящикам, перерыли даже нижнее бельё. Он вынужден был начальству доложить о случившемся. Выслушав его, ему ничего определённого не сказали, иронично улыбались. "Да они наверняка и организовали шмон,"- ужасался Пётр Петрович, вглядываясь в безразличные выражения лиц. Никого из взломщиков, разумеется, не нашли; да и не искали, наверное.
   Истомлённый неудачами, он совершенно не знал, что делать. На время затих.
   Ему "испорченный телефон" принёс: в районным городке N. некто прячется, похожий по описаниям на Ивана. Может, действительно, он? Голованов стал собираться. Он намеренно не звонил туда, в район, коллегам - боялся, что спугнут, или дров наломают. Пусть, если это искомый беглец, порезвится пока, последние его деньки. Уж он, Голованов, свой шанс не упустит.
   Надо было спешить.
   Он придумал что-то, мол - прихворнул, взял отгул на неделю. На него смотрели странно, с подозрением, но особо не отговаривали; в отделе было много работы, текучки - конец квартала.
   Марина на высоких каблуках - то и дело видел он, чувствуя, как сладко ноет его сердце,- летала по коридорам управления. Голованову очень хотелось остановить её, поговорить. Ему нестерпимо было смотреть, как её с разных боков атакуют мужики с хищными рожами, он бы с удовольствием разогнал бы их всех прочь от неё, всё управление бы переполовинил - холостяков и молодых красавчиков бы под зад ногой на улицу вытурил. Что ж - терпел, мучился.
   - Здравствуйте, Пётр Петрович!- она мелодично пела ему своим удивительным, радостным голосом, проходя мимо него, бросала в него многозначительные взгляды, и целый день потом у него замечательное настроение было. Ему казалось, что только одного её слова, обращённого к нему, ему на всю жизнь хватит; но нет - накатывало - мало! И рук пожатия её хотелось, и прикосновения губ, и тёплого к себе участия. Он несколько раз примерялся подойти к ней, но, краснея, задыхаясь, торопливо отбегал бочком в последнюю минуту, и должное быть его место тотчас занимали другие.
   Он в глубине вот чего опасался - не подослана ли к нему, не подглядывает ли за ним, не шпионка? Это здорово отрезвляло его.
   Её вьющиеся, сладко струящиеся бархатные волосы русалки, её ослепительный лик были недостижимы, как на небе солнце и луна. Он возле окна стоял, упёршись лбом в холодное стекло, жуя кислую сигарету, или где-нибудь на стуле сидел, думал: Боже! Добр и прекрасен мир, спасибо! И даже то, что она, Марина, горячо им любимая, желанная, была совсем недалеко от него, казалось настоящей наградой. Если не получается контакт, значит - так надо; значит, пусть пока прояснится всё; надо ждать, терпеть, надеяться.
   Вот, значит, как получилось - влюбился. Он счастливо улыбался.
   Яркая осень танцевала как будто специально только для него одного. Он смотрел, как та, сияя жёлтыми, красными нарядами, летает, весёлая балерина. Листики-тапочки её быстро-быстро в прозрачном, чистом воздухе веяли. И треугольные крыши домов уходили далеко, прямо в синее небо, в нём растворялись.
   Он собирался ехать в район, паковал сумку. Она ему позвонила.
   - Да?- сказал он в трубку раздражённо, ядовитым голосом, каким всегда говорил. Он сразу её узнал, разызвинялся.
   - Пойдёмте сегодня в кино?- предложила она. Он слышал, что она улыбается.
   - В кино?- удивился Голованов. Он давно нигде не был.
   - Или куда-нибудь ещё - в кафе, например?
   Он вспомнил волны её волос, её всегда весело смеющиеся глаза.
   - В кафе...- он напряжённо размышлял; он собирался ехать прямо на автовокзал; пистолет уютно сидел у него в кобуре под мышкой.
   Обжигая ему ухо сладкой иронией, она сказала, что кавалер должен быть чуточку смелее - он, наверное, слишком долго молчал - и это больно задело его.
   - А что, пойдёмте!- решительно сказал он.
   Ничего, завтра поедет. Дела подождут.
   Они встретились под палево-жёлтыми, значительно поредевшими каштанами в центре города. Круглыми пятаками безжалостно подошвами и каблуками раздавленных плодов деревьев был усеян вокруг мокрый асфальт. Было довольно холодно, пахло морозом, хотя мороза не было. Изо рта валил пар. Солнце уже закатилось, но небо ещё не успело потемнеть. Пётр Петрович, подойдя к Марине, поцеловал ей руку и стушевался от этого своего шага. Ему очень хотелось к ней прикоснуться, безумно, и он не удержался, почти непроизвольно исполнил это. Изнутри его попёрло дьявольское смущение - его парализовало почти.
   Она похвалила, сказала - ему показалось, вполне искренне - что ей давно не оказывали подобного внимания. Её слова поддержали Голованова, и он ещё раз губами впился в неё. Марина, задрав рот, полный белый зубов, расхохоталась.
   - Вы растёте прямо на глазах,- чуть повернув набок голову, качнув прибранными назад волосами, по-новому его разглядывала.
   Петру Петровичу хотелось смеяться, шалить, прыгать. В нём распрямилась пружина, давно спавшая. Он был уверен, что та давно проржавела, истлела. Но нет, жива. Улыбался, улыбался, это само у него как-то получалось, очень тепло, естественно. В её слегка прищуренных, сверкающих глазах хитринка играла, и ему нет-нет и казалось, обрушиваясь на него, что всё в ней - притворство, что надо скорее уйти, подумать наедине с самим собой хорошенько ещё разок.
   Это и замечательно,- через секунду доходило к нему,- что ничего пока не известно, на ходу догадываться приходится, играть; так - веселее, дух от неизвестности, от скорости прихватывает. "Никакой она не шпион, не подсадная утка - глупо так думать; а если даже и так, то что же? Ни слова лишнего ей не скажу, просто буду... смотреть на неё, любить..."
   Любить? Ух! Да-да, любить!- с восторгом говорил он себе.- Обожать, наслаждаться! Долгие годы тоски и одиночества за спиной у Голованова опрокинулись, будто и не бывали - чисто, светло. Плечи у него высоко поднялись, дышал глубоко, свободно.
   Они зашагали, почти взявшись за руки. Её яркая, красная болоневая курточка горела очень призывно. Тук-так,- выстукивали каблучки что-то таинственное из азбуки Морзе; круглые коленки выпрыгивали из-под не по сезону коротенькой юбки. Он глядел ей в её милое, красивое, порозовевшее на холоде лицо и видел в ней полное совершенство.
   "Но почему - я?- снова окатывала неприятная колючая волна.- Почему выбрала меня? Столько кандидатов на моё место, да куда симпатичней меня будут?" Он приостановился, пытался понять, откуда тревога под сердцем взялась.
   - Что-то случилось?- Марина заметила его замешательство, заволновалась.
   - Скажите...- он задумчиво взялся за подбородок, посматривал на неё из-под щегольской, надвинутой на глаза фетровой шляпы. Полы его нового, тёплого, недавно купленного бежевого плаща подхватывал, развивал ветерок.
   Она ждала, наклонив набок голову.
   - Так, ничего...- он быстрее пошёл, увлекая её за собой.
   Музыка её голоса прилетела к нему, тревога и нежность:
  - Вас что-то беспокоит? Что-то не так?
   "А почему бы прямо не спросить, и тем самым расставить все точки над "и"?"- решился он. Повернулся к ней, остановился. Чувствовал - бледный.
   - Марина!
   В её широко разъятых глазах зёрнышки испуга были рассыпаны, чуть приоткрыла пышные свои, алые губки. Она - красавица!- задохнулся Пётр Петрович.- Нельзя портить так неожиданно свалившееся на него счастье.
   Как спросить? Он не мог слова из себя выдавить. Она отвернётся от него из-за его вопиющей глупости; она чиста, невинна.  Важнее другое, своё, личное. Сказать: я некрасивый, старый? найди себе кого-то другого, привлекательнее... Ну уйдёт она, что потом? Он просто с ума сойдёт...
   "Старый... Вот что надо понять, а я не могу, не хочу. Куда я полез?"
   - Красивое небо сегодня, правда?
   Он тянул время. Марина взяла его за руку.
   - Пётр Петрович, можно я вам помогу?
   Он вперёд решительно прыгнул:
   - Зачем же? Я сам.
   Ещё секунду помедлил. Марина внимательно, наклонив голову, смотрела.
   - Что вы во мне нашли?- он выпалил, шляпу завалил на затылок. Она смутилась. Ему было очень важно это выяснить. Со страхом ждал её ответа, рот открыл.
   Они по улице шли тихой, притихшей. Молча пробежала, прошелестела машина, красные огоньки на её выпуклой спине качались. Вечерело, синим облились стены, дома. Зажигались рекламы, фонари.
   Она стала говорить. Он прикрыл глаза, слушал.
   - Вы добрый...
   Мало.
   - ... умный...
   Мало, чёрт возьми!
   - ... с вами очень спокойно...
   Мало! Главное же - не это! Любишь меня?
   Прохладный ветерок налетал, щипал за щёки. Старинные, высокие дома к ним нагнулись с жёлтыми глазами-окнами, наполненными любопытством.
   - Вот...- она подёрнула вверх тонкими плечиками.- Всё,- робко к нему повернулась.
   Голованов ещё нёсся куда-то на громадной скорости. Всё? Как - всё?
   Марина игриво посветила в него глазами.
   "Не любишь? Скажи - нет?"
   Она рассмеялась, звоночек. Взяла его крепко под руку.
   - Что это вы расстроились, Пётр Петрович?
   Голованов несладко вздохнул, фланелевое кашне на груди запахнул. И снова в него - яркие брызги, звонкие:
   - Пойдёмте уж,- подтолкнула она его. Голованов чуть просветлел, она так мила к нему была, так близка в эту минуту. Думал: "старый дурак, ишь чего захотел? Так она и скажет тебе. Сам давай в любви объясняйся, ты же мужик, тебе и карты в руки. Хватит и того, что рядом с тобой сейчас идёт, обнимает тебя..."
   А ведь это и есть любовь!- вдруг понял он, светлея.- Из этих чувств - доброта, ум, комфорт и безопасность - и складывается она, предвечная... "Тебе часто такие слова говорили, болван? Часто?" Радостный хохот стал вываливаться из него, буйное веселье обуревало. Сказать "люблю", значит ничего не сказать. Всякий дурак может это - для отвода глаз хотя бы. Что мы - дети?
   Он крепче прижал её руку к себе. Они зашагали.
   Приобрели в кассе кинотеатра билеты, вошли в фойе.
   - Мариночка, мороженого хотите? Может, водички сладенькой?- суетился Голованов, когда они проходили мимо буфета. Он её Мариночкой называл, ему хотелось так. Всё сильнее наполнялась его душа радостью, светлым ожиданием праздника. Он бы и порцию свою ей отдал.
   В тёмном зале - сеанс уже начался - Голованов растерялся, встал перед чёрной дырой зала, как вкопанный. За его спиной ждала Марина. Экран мерцал, гремели динамики. Пётр Петрович сжимал в мокрой ладони два билетика, выискивая взглядом билетёршу; чувствовал, как сильно и тревожно бьётся его сердце, он думал непременно сегодня поцеловать Марину в интимном уюте зала. Кое-где на фоне белого прямоугольника экрана торчали макушки зрителей. Наверху над ними танцевал луч проектора. Противно пахло штукатуркой, сыростью.
   - Пётр Петрович, вы где?- поотстала от него Марина.
   - Давайте минуту подождём,- сказал он шёпотом, ни черта не видел, словно ослеп. Ему было крайне неприятно, что он не в состоянии в простой ситуации разобраться, вывести человека. Что - и в жизни у него так?
   Черное постепенно стало серым. Ряды сидений - увиделось - спускались вниз слева, справа. Он и Марина, оказалось, шли куда-то в стену. Зал был полупустой. Они уселись, где захотелось им, где было удобнее.
   Сюжет фильма Пётр Петрович уловить не мог, фигуры персонажей без смысла скакали на экране, впустую звучали их голоса. Всё его внимание было сосредоточено на любимом человеке рядом с ним. Удивительный, невообразимый профиль Марины звал его, манил. Она - скосив глаза, видел он - улыбалась, следя за событиями на экране; мягкие в помаде губы её влажно блестели, как мёд. В размотанном шарфе шея её шептала - свежая белая лилия в тёмной воде. Он вспомнил - как будто откуда-то издалека, из прошлой своей жизни - как это хорошо, здорово вдохнуть нежный аромат женских волос, прижаться к ним лицом; он тянул ноздрями к себе запах её духов, глаза его туманились от наслаждения. Глазами, лбом,- мечтал,- лечь бы в тёплый, ласковый бархат на её виске, губами добраться к губам...
   Надо было действовать, действовать,- он же знал это,- но кисти его рук словно гвоздями приколотили к поручням кресла, а ботинки - в пол. Бешено стала ныть шея, которую он боялся повернуть, чтобы не выдать себя, пот градом катил по спине. Он своей ставшей чугунной рукой всё-таки чуть подобрался к её руке, притронулся пальцами к её прохладной коже - это стоило ему громадных трудов. Она вздрогнула, с благодарностью на него посмотрела. Он хотел, как и возмечтал изначально, щёку ей поцеловать, потянулся губами, но - опоздал: пошли титры, вспыхнули лампы под потолком.
   Они сидели посреди зала, держась за руки. На них, поднимаясь со своих мест, гремя сиденьями, с пониманием, с тёплыми улыбками смотрели редкие зрители. Голованову стало стыдно, что он ведёт себя, как мальчишка, и он одёрнул ладонь, точно ожёгшись.
   Сбоку из-за тяжёлых бархатных штор открылись двери прямо в вечернюю улицу, в пролетающих мимо прохожих. Влетели звуки моторов машин, разновеликие голоса, затрепетал влажный ветерок, повеяло свежестью, громадным пространством города.
   Асфальт был мокрый, блестел - пробежал короткий дождь.
   Они молча пошли по улице. Марина взяла его за рукав плаща. Пётр Петрович, невероятно счастливый, светился, сиял; грудь его распирали мириады слов, которые ему хотелось сказать, признаться в своей любви, даже - кричать. Вот здесь, под ногами у них, казалось ему, находился центр мироздания. Витрины вздувались голубым, оранжевым, красным. Шуршали шинами по лужам машины. Тяжёлые трамваи, сотрясая землю, проплывали мимо.
   Пётр Петрович предложил зайти в кафе.
   Он снял плащ, подхватил Маринину курточку, положил всё на спинку стула. В зале было тепло, негромко из колонок бухала музыка. Он заказал вино и пирожные, кофе. Подсчитал в голове, хватит ли его кошелька, чтобы расплатиться. Глотая кофе и вино, говорили обо всём, о разном.
   На притихшей, вечерней улице было немноголюдно. Они смело обнялись, маршировали в ногу по тротуару. В притемнённом углу они остановились. Сердце Голованова билось о рёбра бешено. Он с ужасом думал, что разучился целовать. Закрыв глаза, он прижался к ней, языком вытворил что-то невообразимое, переборщил.
   - Ну вы даёте!- задохнулась Марина.
   Было холодно, тихо. Казалось, где-то совсем далеко осталось всё -  неотложные дела, работа.
   - Как продвигается ваше расследование?- неожиданно спросила Марина. Голованов пропустил вопрос мимо ушей. Спустя минут пять, она спросила снова:
   - Говорят, вы новое расследование по тому делу, с девушкой, затеваете?
   Ему это не понравилось.
   - Давайте не будем о грустном,- сказал он с разочарованием, чуть грубовато. Он стал отгонять от себя тяжёлые, начавшие клевать его, мысли. Теперь он всё больше молчал, говорила только Марина.
   - Одну минутку,- извинилась она, отошла в сторону, нырнула под пластмассовый абажур позвонить. Голованов, заложив руки за спину, медленно двинулся вперёд, к нему донеслись слова: "болван" и "не говорит". Его неприятно, больно ожгло в самое сердце. Нужны доказательства? Вот они. Отчитывается перед начальством о проделанной работе. А он, старый дурак, о любви размечтался...
   Кончилась музыка, всё. Ему захотелось немедленно уйти. На часах - восемь, он ещё успевает на поезд.
   Он быстро вернулся к ней. Она поспешно повесила трубку.
   - Извините... Мне надо срочно идти... дела... до свидания!- выдавливал из себя ненужные теперь, солёные какие-то слова.
   Он прыгнул в по счастью подползший трамвай; зашипев, двери закрылись за ним.
   - Пётр Петрович,- махая рукой, кричала Марина, бежала вслед за вагоном.- Вернитесь! Что с вами?..
   Голованов отвернулся. "Если это так,- с горечью думал он,- если она подослана ко мне, выведывает, то - серьёзно они за меня взялись..."
                * * *
   В купе поезда было темно, люди с мрачными физиономиями сидели на полках, ждали отправления. Он присматривался к соседям по купе, думал с раздражением, что кто-то из них наверняка ночью будет храпеть. Потребовать у начальника поезда отдельное? Обязаны будут предоставить... "Ай, ладно!- он махнул рукой.- Потерплю пару часов."
   Пахло потом, подошвами и веками не чищенной грязью.
   Ему хотелось горячего чаю.   
   - Будете разносить?- выглянув из тёмной ямы плацкарты-купе, с надеждой спросил он пролетающего мимо проводника в сиреневой железнодорожной фуражке; из кармана пальто того торчал свёрнутый на древке жёлтый флажок.
   - А как же!- крикнул тот на ходу, энергично двигаясь измятыми штанинами прочь, и как сквозь землю провалился.
   Пётр Петрович прождал до ночи и лёг спать, зарывшись в простынь и куцее одеяло. Вагон качался и дрожал, внизу бешено стучали колёса, в призакрытом клеёнчатой шторкой окне мелькали тени и огоньки. Когда он перестал злиться, он уснул.
   Его разбудил едва слышный среди стука колёс шорох. Отклячив зад, в проходе купе, почти прямо над Головановым, возилась чья-то фигура. "Кто это?"- думал он, холодея. Мужчина кавказской внешности, лет сорока, кривоногий и длиннорукий бесшумно рылся в сумках пассажиров; оглядываясь на спящих, наполнял свой пакет вынутыми вещами.
   "Стоп, стоп, спокойнее!- стал унимать своё расходившееся сердце Голованов.- Пистолет доставать нельзя, кругом слишком много людей... Значит, надо каким-то другим способом действовать, приём самбо применить, что ли? Ударить ногой в живот, а затем руку заломать, оглушить бутылкой по голове (початая бутылка лимонада покачивалась на столике)... Как-то неудобно, неудачно, гад, стоит, слишком близко,- толком не замахнёшься. Плохо..."
   Мужик тем временем продолжал таскать. Обыкновенный дорожный воришка, такими сейчас все тюрьмы в стране переполнены.
   Поначалу, когда он постороннего увидел в купе, его стукнуло - в гости к нему снова пожаловали, сумку его собираются перепотрошить. Но сумку свою он надёжно под сиденьем запрятал, и он успокоился. "Смотри-ка,- думал с негодованием,- совсем, ворьё, распоясались... Ты работаешь, копейка к копейке собираешь, а тебя в мгновение ока - вжик! - лишают честно заработанного..." У него в груди лютая злость стала набираться, конденсироваться.
   Пётр Петрович уже ногой из простыней замахивался, чтобы под тощий зад сучёнышу врезать - р-р-раз!
   Что такое?- он протёр глаза.- Куда вдруг подевался этот?.. Перед ним будто другую декорацию развернули.
   Тихо покачивалось сонное купе. За окном - жуткая темнота, прорезаемая редкими всплесками фонариков. Дробью под днищем стучат стальные колёса. Спящие туши пассажиров на полках бугрятся. Сумки под столиком стоят, ни на сантиметр не сдвинулись. Пётр Петрович стал догонять: а-а-а, приснилось, значит... Но как реально всё было! Он в темноте разулыбался. Ведь  вот - в вытянутой руке от меня стоял, дотронуться до него мог... Он, лёжа на спине, закинув руки за голову, уставившись в нависшую над ним чёрную плиту полки, недоумевал: вот, даже сны милицейские приходят... Это нервы,- вздыхал тяжело.
   Нервишки пошаливают... Оно и понятно - из каждой щели опасности ждёшь, того и гляди  - на бандитские нож или пулю нарвёшься... Знак это какой-то был? подсказка ему? предупреждение?
   Он с боку на бок бросал своё тело в измятых горячих простынях, сон никак не приходил. Мозги, как бурлящая, булькающая каша, текли в черепе. Носились обрывки фраз, открывались и закрывались рты, кривлялись физиономии; начальники его все скопом угрожающе махали пальцами возле самого его носа, грубо выдвигали ему ультиматум.
   Плюнув, он поднялся. Сел, поставив ноги в носках на ботинки. Стал думать, глядя в бегущее чёрно-синее окно, тёр кулаком небритый подбородок.
   "Значит, Мананникова убрали. И покрупнее его авторитеты нашлись. Значит, не он главный организатор, а всего лишь переходное звено. А кто же джокер? Чёрт разберёт. Пока ничегошеньки не ясно. Надо накапливать факты. Выведет в море ручеёк. А пока мелкую карту, шестёрку, из колоды вытянем; может, она и волшебным ключиком ко всему делу станет..."
   Сидел в башке гвоздь: "последние деньги свои проездил, нервы тратишь без оглядки на здоровье; глядишь, и работы лишиться можешь из-за упрямства своего, на улицу выбросят, как провинившегося цуцика, куска хлеба лишив; в дворники тогда, что ли, переквалифицироваться? Кому это нужно? Зачем это всё - беготня, нервотрёпка? Да что работу - жизнь потерять можно! Подстроят катастрофу, как Мананникову, и - тю-тю..."
   Конечно, страшно ему было. Но верил, что вынесет ангел-хранитель. И ещё - каким-то безжалостным в последнее время он, Голованов, стал, чёрствым; хотел всех на свете зловредных тараканов передавить-уничтожить, прямо влекло его - нечестивым, рогатым и хвостатым, что ли? - в судьи; да что там в судьи - в палачи! На все сто процентов чувствовал себя правым, вот здесь и попробуй - брось.
   В полоске стекла видел своё отражение - высокий белый лоб, глаза, свитые вместе с гроздьями бровей в один сгусток колючей проволоки; плотно сжатые губы под горбом носа.
   Коллеги из местного розыска, куда прибыл он с вокзала рано утром, с подозрением поглядывали на него, жали ладонь коротко и осторожно.
   - Та-ак, коллега,- зашагал навстречу ихний главный, полкан, конь с яйцами.- Документики имеются?- очень с большим недоверием отнёсся, долго сличал физиономию Голованова с фотографией.
   Голованов показал всё, что имел,- предписание, ордер на обыск, прочее; липа, разумеется, сам в концелярии у себя втихаря всё подделал. Как не всматривался, щуря глаза, полкан, а ничего необычного не заметил - Пётр Петрович хорошо сработал.
   Просмотрев документы, конь удовлетворённо закряхтел, приветливо разбросал ладони от стены до стены:
   - Ну, милости просим в наши края!
   Все, вся команда, в комнате какой-то, уставленной жёлтыми шкафами, собрались. Голованов, смущённо покашливая в ладонь, рассказал вкратце - что, где, как. У молодых пацанов в серых пятнистых балахонах азартно светились глаза - пострелять, видно, очень хотели. Ничего, постреляют.
   Голованов назвал адрес, выданный ему его тайным осведомителем. Хлопая дверями, расселись в машины.
   - Брать живым!- строго, сурово распорядился.
   Городок южный, небольшой, очень уютный, море совсем близко. Это - близость моря, некий курортный шик - во всём чувствовались; он даже, когда проезжали они, пальму-другую где-то увидел в палисадниках. Город весь пролетел в пять минут, низенький, малоэтажный. Приехал к нужному дому на окраине, рассыпались, пригнувшись, под заборами.
   - Только живым!- напомнил он всем, все приготовившейся к прыжку группе захвата. Ему дали кээм с коротким, раздутым надменно носом на брезентовом поводке.
   В доме тихо. Невысокий флигелёк сбоку пристроен. Жиденькие, прозрачные деревца кое-где набросаны. Отломив неслышно доски забора, взлезли в затылок один за другим внутрь, во двор; Голованов, как командир,- впереди всех. Потрескивал под ботинками щебень. Небо наверху - синь бездонная, всё время туда хотелось смотреть, думать о несбывшемся; это мешало Петру Петровичу сосредоточится.
   Он заметил, как на окне дёрнулась белая занавесочка. "Всё..."- оборвалось у него сердце.
   Зазвенев, лопнуло стекло.
   - У меня заложник!- с надрывом из образовавшейся дыры вылилось.
   - Не валяй дурака, Иван, сдавайся! Дом полностью окружён!- Голованов жадно ловил: какой голос у Вани этого, у беглеца - высокий, низкий? Родным тот прямо для него стал, так долго он за ним охотился, думал о нём... Прекрасно он понимал: раз дело пошло наперекосяк, раз не удалось Ивана (да и Иван ли это вообще?) без шума взять,- теперь скрыть подлог не удастся,- начнут сейчас трезвонить по рации, материть, набегут отовсюду руководители; и самое ужасное, что  припишет успех начальство себе, заберёт такой вкусненький ломоть, не дав Голованову ни понюшки, или попросту уничтожат, пристрелит вот сейчас какой-нибудь подсадной мудак по тайному приказу. Следовательно,- думал Голованов,- надо во что бы то ни стало быстрее подобраться к беглецу, хоть что-нибудь выведать у того важное.
   Пётр Петрович и за себя переживал - а как же? Раздавят его, как клопа, за самоуправство, а то и суд над ним устроят за подлог документов, дело ведь не шуточное; в зубы дадут хорошенько на следственном табурете за всё старое...
   Милиционеры дёргали затворы; щуря глаза, целились.
   - Не стрелять!- страшно шипел Голованов.- Живым брать!
   Связались по-быстрому с областью, создали там штаб по освобождению заложников, здесь - послали за подкреплением. Короче, пошла свистопляска.
   Из набежавшей тучки брызнул мелкий, противный дождь.
   Примчался на уазике местный взволнованный и растерянный капитан.
   - О вашей миссии наверху ничего не известно,- хмурился он, дёргал за рукав Голованова.- Говорят: никто никого никуда не посылал.
   - Секретное задание,- набравшись наглости, подмигнул Пётр Петрович, глядел прямо, с вызовом, в глаза капитану.
   - А-а, понятно...- не слишком, кажется, поверил милиционер, с подозрением приглядывался.
   "Этот - служака, педант, и дальше копать будет, не остановится",- Голованов от досады плюнул. Капитан, встав за спиной, хмуро, внимательно разглядывал его. Голованов резко повернулся, ещё раз залихватски подмигнул; капитан поспешно опустил глаза, зашагал прочь к своей машине.
   Из домика Иван выдвинул требование: предоставить вертолёт, возможность спокойно уйти. Ему обещали, начали тянуть время, как всегда в таких случаях.
   В щель между шторками разглядели: кого-то преступник (это определённо был Иван, его носатая мелькала физиономия) держал перед собой, какую-то испуганную полураздетую молодую женщину.
   Голованов очень волновался. Он совершенно не думал о том, что могут по шапке надавать за самоуправство,- ему нужно было кровь из носу пару-тройку вопросов задать Ивану, перед тем, как того схватят и засадят в сизо, куда Голованову доступ, разумеется, будет заказан. Тайна перед ним лежала, манила к себе его, он страстно желал первым раскрыть её, дотянуться к неведомому. Сердце нехорошо прыгало в груди, хотелось рассосать валидольчику. "Надо бросать курить,"- в который раз пообещал себе Пётр Петрович.
   Юноши в серых комбезах и в балаклавах сгорали от нетерпения; пальцы их крепко сжимали спусковые крючки автоматов. Голованов злобно на них из-под бровей посматривал.
   Время шло. Курили без конца, лёжа локтями в бороздах, жирно плевали в песок. Команда была одна - ждать.
   - Может, машину? Машина подойдёт? Где мы тебе вертолёт найдём?- кричали, желая его выманить, а там...
   Настрой был один - начать штурм.
   - Нельзя! Не сметь!- кипятился Голованов, бегал в полный рост, не боясь пули, между бойцами, успокаивая особо разгорячённых. Ему на заложницу, в общем, было наплевать, своё дело решить хотел, пару вопросов этому ненормальному психу задать, этакий блиц-опрос провести: что там в тот роковой день в квартире красавицы произошло?
   Не выдержав ждать, Голованов вызвался в парламентёры. На него смотрели как на уже состоявшегося покойника. Он отдал автомат, пистолет, вынул из кармана белый платок, выдвинулся вперёд. Деревья, ещё зелёные листики на них, синее небо, глаза людей, с нескрываемой жалостью глядящие на него - всё как-то бегло, наискосок промелькнуло перед ним. Дом зашагал навстречу ему, раскачивая покатой крышей-головой и отштукатуренными белыми баками-стенами.
   - Я без оружия, Иван,- показывал пустые ладони Пётр Петрович, платочком размахивал. Он хотел как можно ближе к окну подойти, чтобы задать свои вопросы.
   - Сдайся, ты не выйдешь отсюда живым!- не выдержав, крикнул он, и следом рубанул: - Кто Киру убил? (Почему-то в голову ему прочно влезла мысль - интуиция его, что ли, сыграла? - что Иван не виновен в гибели своей бывшей жены; если отомстить за прошлые обиды хотел, то лучший способ сделать это - было простить, оставить человека, если виновен он в чём-то, наедине с собственной совестью; именно так и поступил бы сам Голованов. Хотел сказать, что вместе, заодно они, что что-нибудь придумают, как-нибудь выкрутятся...)
   Под ногами у него взлетели столбы пыли, цвиркнули пули, оранжевым в проёме окна брызнуло пламя, бахнула очередь. Развернувшись, втянув голову в плечи, Пётр Петрович очень быстро зашагал прочь, ноги сами его понесли. Перед самой калиткой он почти бежал. Кисти рук и подбородок у него неприятно тряслись.
   Его приняли в объятия, похлопывали по плечам, говорили слова восхищения.
   Стали готовиться к штурму. Голованов подавленно молчал. В голове у него всё крутилось, как смалодушничал он; как, высоко поднимая колени, орудуя локтями, бежал прочь от проклятого окна, ничего не видел, не слышал. "Позорище какое!"- припечатывал сам себя он.
   Наконец, наверху зазвенел вертолёт. Вывернув подбородки, все уставились в небо. Железная стрекоза опустилась на лужайку неподалёку, деревья, кусты вокруг заволновались под страшными порывами ветра, выдутого лопастями; поднялась жёлтая туча пыли.
   Из утробы вертолёта на землю посыпалась вереница мускулистых людей, экипированные импортным снаряжением, настоящий спецназ. Омоновцы, расступившись, с уважением и опаской на них поглядывали.
   - Кто майор Голованов?- подбежав, сразу спросил их старший с тяжёлой, закамуфлированной звездой на погоне. Пётр Петрович подошёл. Тот браво, коротко козырнул, сверкнув взглядом.
   - Приказано вас задержать.
   - Это ещё почему?- мрачно спросил Голованов; он, конечно, ждал подобного развития событий.
   Офицер не стал отвечать, отвернулся.
   У него отобрали автомат. Омоновцы с удивлением смотрели.
   Военные энергично стали двигаться, видна была отличная муштра, дрессировка; звучали отрывистые, жёсткие команды. Дом немедленно взяли в плотное кольцо; на близлежащих чердаках обосновались снайперы.
   - К вертолёту, дорогу к вертолёту!- бешено, хрипло в расколотое стекло орал Иван, угрожал: - Я прикончу её, это будет на вашей совести!- Тут же слышался, усиливался похожий на вой животного женский плач.
   Снайперы расчехлили винтовки. "Они его в два счёта укокошат, заткнут ему пулей рот,- полыхало в мозгу Голованова; он заметался, как тигр в клетке.
   - Не стреляйте, пожалуйста,- стал просить он, глядя с мольбой в глаза начальника.- Этот человек очень важный свидетель по одному незаконченному делу...
   Никакой реакции со стороны того; снова - спиной к нему, спиной.
   Хлопнул откуда-то близкий, разборчивый выстрел, звякнула в разбитом окне стекляшка, поднялся дымок. "Что я в конце концов могу сделать?"- скис Пётр Петрович, голову опустил. Из дома понеслась лютая брань. "Ах, мимо!"- возрадовался Голованов, снова в сердце у него сверкнула надежда.
   Резанула из дома очередь и ещё одна. Из забора над головами бойцов омона посыпались щепки, взлетела пыль. Люди покатились по земле, носом зарывались в гравий,  в жёлтенькую, пожухлую траву. Кто-то протяжно и жалобно взвыл.
   И тут у ошалевших бойцов не выдержали нервы. Целый шквал, ураган огня обрушился следом на стены, окна.
   - Огонь, огонь!- радостно, звонко командовал невесть откуда вынырнувший капитан, помахивая выхваченным из кобуры пистолетиком. Мальчики, улыбаясь, что есть силы жали крючки. Весь дом покрылся дымом и пламенем, стал медленно - показалось - оседать. Пётр Петрович удивлялся: это же преступление, так поступать! А заложница? Они же её там в мелкую капусту порубят вместе с Иваном...
   Сыпались на землю прозрачные, как слёзы, стекляшки, жалобно, по-кошачьи, мяукали. Всё заволокло пороховым дымом.
   Стало вдруг тихо. В доме, изрешечённом пулями,- тоже. Все  - омоновцы, спецназ - двинулись вперёд перебежками.
    В доме столбом стояла горькая известковая пыль. Свет с трудом пробивался сквозь покосившиеся, изуродованные окна. Они лежали бесформенно кучей друг на друге; переплелись их руки, ноги. Озеро чёрной крови расплывалось под ними на полу. Подхватив, бездыханную женщину немедленно умчали на машине врачи. Казалось, Иван был мёртв. Пётр Петрович, сложив руки за спиной, как крылья, кругами ходил вокруг него, размышлял: невозможно в одиночку противостоять громадной, хорошо отлаженной махине, плетью обухом не перешибёшь... Теперь отвечать по-полной за самоуправство придётся... Самому, что ли, в бега пуститься?..
   Прошвырнулся по комнатам - ничего особенного не заметил; просто отлёживался парень здесь, грелся под боком у сердобольной бабенции; та - с открытой душой к нему, а он вон как - в заложницы её... Весь дом набился людьми, спецназом, милиционерами; дверцы шкафов и тумбочек пооткрывали, хватали какие-то вещи, флаконы духов, многозначительно разглядывали. Пошловатый смех кругом, гупанье тяжёлых ботинок, мелькание плеч, спин, голов. Прямо над залитым кровью лицом Ивана носили рифлёные подошвы.
   Голованов стоял в углу комнаты, точно приклеили там его, не в силах был с места сдвинуться.
   Из выбитых окон прекрасный вид открывался - трепещущая рощица какая-то, дальше - зелёный лужок; золотые, перламутровые солнечные нимбы расцвели в небе, на самом верху. 
    Он вдруг краем глаза уловил слабое движение: на бледном, белом лице Ивана тускло светились, уперевшись в него, Голованова, два огромных, искажённых страданием, глаза; губами хватал воздух, грудь судорожно вздымалась; чёрное лицо, падающее куда-то внутрь себя. Казалось, он силится что-то сказать. Пётр Петрович тотчас бросился вниз, припал возле того на колени.
   - Что, что, мил человек?- нежно стал выспрашивать, ему безумно стало жаль парнягу - молодой ведь ещё, жить да жить; спецназовцы кругом примолкли, прихмурились, тоже слушали; тяжёлые ботинки их сгрудились вокруг, пританцовывали; солидно, значительно позванивали на ремешках автоматы.
   Выдох, лёгкое облачко. Пётр Петрович совсем низко припал, ухо к дрожащим губам Ивана приставил.
   - Кто её убил, кто?- спешил Голованов и - слушал, слушал; скрип половиц бил по ушам, точно колокол, мешал. Он какой-то тряпкой, подвернувшейся под руку, законопатил тому дырку в груди, источающую горячий алый ручей; лоскут быстро набух, почернел.
   Иван качнул мраморным, мокрым лбом:
  - ... не я... ... я не...
  - Знаю, знаю!- подгонял Голованов.- А кто?
   Иван виском тихо взмахнул, поманил; Пётр Петрович и дышать перестал, слушал.
   Выдох, слабая волна:
   - ... не лезь сюда... уберут... гэбэ...
   Голованова сурово и сладко опахнуло тайной, дверь в неведомое приоткрылась... "Гэбэ? Госбезопасность? Гм... Это уже серьёзно..."
   - Дайте же что-нибудь!- вывернув назад голову, крикнул он, отбрасывая в сторону, тяжёлый, набухший комок. Подали бинты. Он стал зубами с остервенением рвать бумажный пакет.
   Пальцы Ивана скрючились, глаза закатились под лоб, дыхание, казалось, остановилось. Пётр Петрович испугался, сам побледнел, как мел, стал Ивана дёргать, тормошить.
   - ... дерево... в саду...- совсем слабо прошептали губы.
   - Так.
   - ... тайник... там всё...
   - Какой сад, где?- в отчаянии спросил, прохрипел Голованов, тихо, чтобы никто вокруг его слов не услышал. Веки Ивана медленно опустились, на лицо того опустилась ослепительно белая, торжественная тень; он улыбался; казалось, он видел теперь открывшиеся ему неописуемой красоты небесные сферы...
   Голованов грузно поднялся, ушёл в сторону, сам для себя неожиданно разрыдался в ладонь; ему жаль было парня, жаль было себя, всех было жаль - что такие дураки и никчемы.
   Опустив низко голову, пряча мокрые глаза, он выскочил из дома, ему не хватало воздуха, глубоко глотнул в себя прохладную свежесть...
   Едва скатившись со ступенек крыльца, он наткнулся на чьё-то каменное плечо; его придавили к доскам забора - двое, трое, четверо.
   - Вы задержаны!
   Пётр Петрович рукой пошевелить не мог, а то дал бы им...
   - В чём дело? Что вы себе позволяете?- он, да, был готов к подобному развитию событий, готов был к яростному сопротивлению.
   Квадратные подбородки, узкие щели глаз, тонко сжатые губы.
   - Подделка документов.
   - Каких таких документов?- Голованов на лице вылепил такое выражение - мол, ничего не понимаю, знать ничего не знаю; сама невинность. Они, что думают - он такой уж полный идиот? Все бумажки он ещё по дороге сюда незаметно мелко изорвал и ошмётки  в окошко машины - фьють - выбросил.
   Ему прошлись по карманам, цепко прохлопали пиджак и брюки. Пётр Петрович, мордой прижатый к забору, растянул от удовольствия губы: врёшь, не возьмёшь!
   Ничего не найдя, его отпустили. В полголоса переговаривались. Кто-то сотовый стал набирать. Голованов знал, догадывался: начальству звонят, ждут их решения.
   - Есть!- отрапортовал в трубочку их главный. И - к Голованову: - Вы свободны.
   Ему вернули личное оружие, удостоверение.
   Пётр Петрович поплёлся пешком, один. Аккуратные, ухоженные домики, покачиваясь, проплывали над заборами. Голубенькое небо призывно глядело на него, как будто желая с ним поговорить, пооткровенничать.
   Он вертел в голове всё время эти слова Ивана: сад, дерево, тайник, гэбэ... "Гэбэ - вон оно что, вон куда дело заехало...- озадаченно почёсывал затылок себе.- Какой сад, что за дерево? Где они? Найду непременно!"- нацеливался на новое неведомое Голованов; подняв воротник пиджака, зашагал быстрее...
   В поезде, всю дорогу к себе в Н., он проспал, как убитый.
   Дома, едва он, бросив грязную сумку на пол, растянулся на своём обвислом, видавшем виды диване, чудовищные усталость и лень в нём проснулись. "Да ну его всё к чёрту,- зевая во весь рот, стал, как заводной, повторять.- Что, мне больше всех надо?" Он подсознательную большую опасность для себя чувствовал.
   Лежал, о красавице Марине стал думать. Где она теперь, что делает? Улыбался... "Она женщина, ей мужика хочется... Найдёт кого-нибудь смазливого вместо меня, и дело с концом..." Встать, идти завоёвывать её сердце захотелось.
   "Пусть говорят, что нет любви. Врут, не знают они. Когда даже на мгновение, на секунду поддашься её священному дурману - кажется, что целый век пережил, море наслаждения выпил. Вот эта короткая минута, когда так ярко, отчётливо - от горизонта до горизонта - видишь всё, весь мир до мельчайшей его детали, она, эта минута, всю жизнь потом душу питает, как вечная, нескончаемая батарейка..."
   Но Петру Петровичу, конечно, как и всем прочим, на всю жизнь горячей любви хотелось, чтобы каждую минуточку её, сокровенную, душой и телом ощущать; чтобы взахлёб, до одури, до головокружения... Мгновение счастья он уже пережил, уже увидел открывшееся перед ним волшебство - большего хотелось; ныло, сладко стонало сердце, просило, как шампанское, шипящего, пьянящего...
   Он её уже простил, свою Мариночку. Захочет она, требуют от неё - он расскажет ей всё без остатка, все тайны свои ей откроет, пусть только с ним остаётся! Любовь он познал, дышал ею - сильная штучка! Остальное всё - все земные дела - мелочи по сравнению с ней; все эти страсти, принципы, честность, предательство... И, главное,- конец одиночеству, пустоте; щека к щеке, рука в руке...
   Он видел её издали в управлении, но не осмелился подойти к ней.
   В кабинете начальника пахло хорошими сигаретами и коньяком. Недавно привезенная из магазина офисная мебель - кресла, столы, элегантные шкафы - превратила привычную для Петра Петровича комнату в какое-то важное диппредставительство; войдя, он с изумлением, едва не открыв рот, оглядывался.
   - Проходи, садись,- пригласили его вполне дружелюбно. Только глаза их ему не понравились - хитрые очень были глаза, своевольные; они всегда втроём-вчетвером его встречали, чтобы создать значительное численное преимущество.
   Ну и начали:
   - Ты же обещал без самодеятельности?
   - Николай Иванович,- обратился к своему шефу Голованов, качнувшись в сторону того на стуле.- Я не могу понять одного: в деле есть тёмные места, почему мы не можем их прояснить? До точки всё прояснять - это же ваша тактика, или я ошибаюсь?
   - Смотрите, какой умный! Ещё как ошибаешься!- стали возмущаться они, на повышенных тонах заговорили. ("Ага! За живое задел!- радовался Голованов, как мальчик, мелкому своему уколу.- Нервничают, значит прав я, прав...")
   - Что он тебе сказал?
   - Кто - "он"?
   - Иван этот, подонок настоящий.
   - Что он не убивал.
   - "Не убивал..." А сообщника своего в гальюне кто утопил? А солдатики подраненные? А сторож в сторожке? А заложницы? А? А? "Не убивал..."
   Помолчали.
   - И это - всё?
   - Всё.
   - Точно?
   - Абсолютно.
   - А вот у нас на этот счёт другие сведения,- они зашуршали на столе бумажками.
   Голованов помрачнел, насупился. Что-то пронюхали? И начальник его, Самосвалов Николай Иванович, многозначительно молчал, хотя, в принципе, должен был заступиться за него из ведомственной солидарности. И он, Голованов, чуть было им на блюдечке всё не выложил - как кролика его загипнотизировали своими ядовитыми взглядами; и о саде, и о дереве, о гэбэ. Он не знал, что ему делать, занервничал, на стуле задёргался. Что они знают? Кто им донёс? Тот, который, ошивался рядом, топтался своими ботинками, пока Голованов с умирающим Иваном секретничал?
   - Какие ещё сведения?- падая куда-то, сказал Голованов неслушающимися, резиновыми языком и губами.
   - В какую игру ты играешь?-  наконец, заговорил, прищурившись в него Самосвалов, навалившись тяжёлой женской грудью на край стола.
    "Да у них ни хрена нет,- понял Голованов, тихо выдохнул с облегчением.- Просто пугают, прощупывают... Ещё совсем недавно нормальным человеком был,- разглядывая бордовое, полное лицо шефа, неприятно удивлялся Пётр Петрович,- пока в начальники не выбился. Это что - я бы тоже так? Не знаю..."
   - ... и с фальшивыми документами чехарду устроил... подсудное ведь дело!..
   "Да хрена лысого - подсудное!- злорадствовал Голованов,- Чисто всё, комар носа не подточит. Найдите что-то попробуйте!.."
   Пётр Петрович изобразил на лице смущение, заёрзал ладонями на тощих своих коленках, засопел искривленными ноздрями.
   Снова помолчали; минуту, наверное.
   Многозначительно переглядываясь, дёргая бровями, осторожненько начали:
   - Ведь сказал же парень, что не убивал бывшую супругу свою, а Пётр Петрович? Как бы на смертном одре - не будет же врать?
   Глядят своими зло хохочущими, круглыми глазищами прямо в душу к нему. Голованов, удивлённо вскинув брови, чувствуя в их словах какой-то подвох, кивнул, соглашаясь.
   - А если всё-таки соврал? Да наверняка соврал... Мерзавцы, они такие... Слабину дал, Пётр Петрович, на ложь поддался...
   Голованов про себя крепко выматерился.
   - Ну а раз так - ну, хорошо, ладно - раз главный виновник трагедии - этот Иван, что очевидно, то и делу конец. Ты, наконец, успокоился?
   - Это мы ещё посмотрим,- негромко выдал Голованов, скрипя зубами, ногти на пальцах разглядывая.- Конец или не конец.
   Лицо полковника, Самосвалова, сделалось какого-то почти лилового цвета, острый карандаш запрыгал у него в руках. Пётр Петрович с удовольствием наблюдал, как шеф мучается.
   - Куда ты, ду...
   Дурак, в смысле.
   - ... куда ты лезешь? Тебе уже один раз по башке дали - ещё хочешь?- не на шутку рассвирепел Самосвалов. Голованов, заструив ехидную улыбочку на щеке, молчал.
   - Впрочем, не могу же я тебе свои мозги вставить?- вылив тяжёлый, свинцовый взгляд в Голованова,  решил закруглить полковник.
   Голованов резко поднялся. Взлетевший вверх полковник, наоборот, с грохотом упал на стул. Его коллеги и заместители неодобрительно загалдели.
   - Ты давай - осторожнее...- прилетело к Петру Петровичу, когда он уже за ручку двери взялся; он повернулся с каменным, зелёным лицом.
   - Что?- спросил он, то на одного, то на другого начальника поглядывая, не поняв, кто произнёс эти последние слова.
   Уткнувшись носом в тетрадь и раздражённо дёргаясь, полковник что-то быстро ручкой строчил, лысая, сверкающая кожа у него на затылке вместе с ушами двигалась взад-вперёд; остальные показательно-безразлично уставились кто куда - в стол, в стену, в пол.
   Голованов долго стоял у себя в келье возле окна, руки одна другой тёр, успокаиваясь. Мокрые, облитые дождём, озябшие деревья там внизу, стояли, как бедные цуцики. "Ах вот как,- с нарастающей тревогой думал он,- "осторожнее"..." И опять, колоколом звенело под черепом: "Зачем, куда я лезу?"
   Он включил свет. Воздух за оконной рамой немедленно посинел, провалился. Он, сев за стол, что-то по службе делал, всё машинально. Монотонно отвечал входящим, если его спрашивали. С неприязнью поглядывал на свой изрядно помятый майорский китель, вывешенный на крючке на плечиках.

   Где искать этот тайник, этот сад, это дерево?- всё время вертелось у него в голове.- Задачку задал... Садов, парков в городе, за городом - до едрёной бабушки. Ищи иголку в стоге сена...
   В том городке курортном, во дворе домика, где бросил якорь Иван, никакого сада и в помине не было - три деревца пожухлых, да полянка, поросшая лопухами и лебедой. Значит - только здесь, куда он к бывшей своей из лагеря пожаловал.

   Колючий, резкий ветерок в лицо, в шею, в кисти рук набегал, но - чистый, трепетный. Горы огней вздымались на стенах панельных девятиэтажек. Воздух густ, чист, прозрачен. Прохожие, казалось Голованову, одну чистую, неподдельную нежность из себя - взгляды их, смех, голоса - изливали. Дорогое всё было - люди, дома, уснувшие деревья - как изумруды и бриллианты, на миллион.
   В походной сумке Голованова лежала сапёрная лопатка, коротенькая, хищная, острая. В последние дни он словно рехнулся - ко всем городским палисадникам глаза свои приклеивал; прикидывал, оценивал - не то ли, не оно ли самое? Ночью даже снилось: выкапывает из-под громадного, разлапистого дерева сундук, обитый железом, а в нём... Он просыпался, вокруг себя руками шарил - ах...
   Утром на службе он от усталости буквально с копыт валился - до рассвета по улицам бродил, показавшиеся ему подозрительными садики во дворах домов перекапывал, вызывая удивление или даже испуг у редких ночных прохожих, заставляя этих ретироваться и ускорять шаги. Стыдно сказать.
   А потом - потом стал натыкаться на изрезанные, изувеченные кем-то деревья, на взрыхлённую у их оснований характерными ударами лопаты землю. Током в затылок шибануло - знают, следят! Следят за ним, догадались по его действиям, что он что-то ищет, и теперь упреждают. Дурак, тупица, идиот!- ругал он себя.- Просрал дело, сыщик, Пинкертон, мать твою...
   Поняв, что хаотичными действиями он ничего не добьётся, перестал по ночам пугать людей, сидел дома, размышлял, глотал чашками горячий чай с лимоном. А когда на улицу всё-таки выкатывался, стал замечать не спеша похаживающих за ним подтянутых молодых людей, часто одних и тех же, хотя, как видно, старались их по возможности менять. Нехватка кадров,- усмехался он,- как и у него, Голованова, в управлении. Пасти его начали, значит. А кто?
   Было у него и раньше подозрение, с самого начала расследования, что нечисто дело, а теперь прочно укрепилось в нём мнение, что высокие сферы в развернувшихся событиях замешаны.
   Достал подшивку старых газет, сел на телефон, обзванивал все телефоны под рубрикой "СДАМ", ходил по адресам, пугая обывателей удостоверением. Своё кровное, текучку штатную запустил, едва-едва создавал видимость работы, чтобы начальство на него особо не орало.
   Марина возникла на пороге у него в кабинете, точно с потолка упала, длинноногая, светлоокая, широко и приветливо улыбающаяся.
   - Здравствуй!- сказала с еле заметной в голосе грустинкой, и глаза  у неё были - очень честные, чистые.
   Вот этого не хотел бы Пётр Петрович - неожиданных встреч, воздыханий, мелкой любовной суеты, вранья; он, если честно, измотался, устал.
   - Здравствуй...те,- пробормотал он, опуская глаза. Что - с грустинкой прозвучала, он сразу приметил. Не хотел бы любовной суеты, но не смог удержать в груди восторг, когда увидел её - грудь так и взорвалась у него. Она, Марина, была такая свежая, искренняя - точно из струй водопада вышла. Вот бы руку её своей рукой взять, к груди прижать - представил! И губы её, вспомнил, как несказанно пряны, мягки.
   - Как поживае...те?- ажурно, весело спела, когда увидела, что он улыбается.
   "Неужели она в меня влюблена?- проваливалось от нахлынувшей неги его сердце.- Переживает нашу разлуку, пришла... Или - играет?"- снова тревожные нитки мыслей стали обуревать его.
   Он тяжко, виновато вздыхая, сказал:
   - Мариночка, извини... те... Извини, что тогда так внезапно убежал... Служба, знаешь, дела неотложные... Что ж...
   - Да-да,- она поспешно согласилась, шагая навстречу к нему, крепко прижимая к себе какую-то папочку.- Я всё прекрасно понимаю.
   Надо было что-то говорить, придумывать.
   - Вам куда? Давайте я провожу вас...
   Они вышли из кабинета, поплыли по коридору. Взбитые хохолки, лысины и бакенбарды все повернулись к ним, засверкали в них недобро глаза. "Чтоб вас..."- взволновался Пётр Петрович, плечом Марину на всякий случай прикрыл.
   - Встретимся сегодня?- на перекрестьи коридоров спросила она его, останавливаясь и поворачивая к нему своё прекрасное лицо. У него работы было запланировано до чёрта.
   - Сегодня?- замычал он, берясь за подбородок, зачарованно глядя в её бездонные, бархатные глаза, которые звали его - смелее, вперёд!
   - Да, вечером.
   - Что ж, хорошо.- Ему хотелось целоваться, обниматься, как мальчишке.
   Он все дела отложил, даже самое срочное.
    Они встретились там же, под каштанами, теперь совершенно облетевшими, в городском парке. Было холодно. Вечерело. Небо над острыми старинными крышами светилось нежно-бирюзовым.
   Марина была обворожительна, грудаста, длиннонога. На зачёсанных кверху её волосах сидела модная вязаная шапочка, в ушах поблёскивали рубиновые серёжки. Ярко-красное платье выглядывало из-под тёмно-синего плаща. Туфли её были на таких громадных каблуках, что она чуть не на голову оказалась выше Голованова, это смущало и возбуждало его. Накрашенные в бордовое полные губы горели, как цветок. Проходящие по улице мужчины оглядывались.
   Пётр Петрович громадный букет купил, розы. Они пылали, как гроздь упавших с неба звёзд. Размашисто подошёл. Мягкую тёплую руку её прижал к щеке, к губам, долго не отпускал, дыша ею. Ему хотелось сегодня исключительной любви.
   - Куда двинем?- игриво она спросила.
    В Голованове проснулось вдохновение:
   - Хоть на край света.
   В самый дорогой ресторан пошли.
   Оркестр на сцене выделывал невероятное. "Посидим чуть-чуть, выпьем, закусим, потом домой к себе её увезу"- размышлял Пётр Петрович. Выплясывая возле сцены под музыку ногами, дёргая бёдрами и головой, вздымая руки, он так разгорячился, что ему пришлось снять пиджак, который он бережно повесил на спинку стула и не сводил с него глаз. Закатал рукава белой рубашки, расслабил на шее бордовую нитку галстука. Ему и брюки хотелось до колен завернуть, но это было бы совсем неловко. Марина не отставала, кружилась вокруг него, помахивая плечиками, обдавая его облаками сладких духов. Он постелил дома чистую постель, прикупил бутылочку красненького; вот там свершится, вот туда он летел мыслями.
   Он выпил много водки, захмелел.
   Такси понесло их через ночной город. Свежий, холодный, сладкий ветер рвался в приоткрытое окно. Колёса бешено стучали и прыгали на брусчатке центральной улицы. Пётр Петрович осмелел, говорил приятные дерзости. Марина, задирая громадный алый рот, заливисто смеялась, прижималась к нему. Водитель с нескрываемой завистью поглядывал на них в зеркальце.
   Наконец, прикатили к его общаге. Марина, цокая каблучками, ушла вперёд. Расплатившись с водителем, Голованов, сделав красивый жест, не взял сдачу и тут же пожалел об этом.
   Они поднялись на этаж. Ключиком Голованов в полу-тёмном коридоре долго не мог попасть в замок. К тому же теперь без очков он плохо видел.
   Они разбулись, плащи повесили в шкаф. Он включил лёгкую музыку, принёс вина, шоколад, наполнил бокалы.
   - За тебя Мариночка!- поднял он бокал наверх, нежно сверкнул в неё взглядом. Больше всего на свете ему хотелось спать, лечь. Чёрт побери! Он сбросил с шеи галстук, который начал душить его.
   "Понимаешь, Мариночка,- возраст... Давай просто посидим рядом, поговорим, кофейку выпьем, и - на боковушку... А утром - утром всё замечательно будет, жизнь потечёт своим чередом... Хорошо?"- Пётр Петрович сам себе затруднение своё объяснял, пока кофе на кухне варил, по чашечкам разливал.
   Он принёс поднос, чашки, сахар и молоко. Марина - ему показалось - сидела большая, как лошадь; колени в чулочках перегородили его маленькую комнатку до самой стены. "Боже, я с ней не справлюсь...- пугался, досадовал и даже раздражался Голованов.- Она же меня просто на куски разорвёт, такая молодая, задорная..."
   - Ну, как дела?- найдя в себе силы, весело воскликнул он, плюхнулся рядом с ней на диван.
   Выпитое вино принесло некоторую воздушность. "Чего я боюсь?- развеселился он.- Марш-марш вперёд!"
   Он неожиданно для себя оказался совсем рядом с ней. Алые губы её горели перед ним, как костёр.
   - Марина... Мариночка...- сюсюкал он. У него в голове мелькало: всё, что ни произойдёт - хорошо будет; опростоволоситься, осрамиться он теперь не боялся. Он схватил её длинные пальцы, красные капли ногтей алчно блестели.
   Её голос звучал серьёзно, почти настойчиво. "Что она говорит?"- из сладкого дурмана выныривая, пытался он сосредоточиться.
   - Что-что?
   Она тёплую ладонь ему на рубашку, на грудь положила, как бы останавливая его.
   - У вас такой усталый вид, вы так изматываетесь на работе...
   - Ну?
   - Такое впечатление, что вы по ночам землю копаете...
   На Петра Петровича будто ведро воды выплеснули. Он похолодел. "Она что-то знает о моих ночных похождениях,"- со звоном больно ударило его. Всё - комната вся - вдруг вокруг него закружилось.
   - Землю? Какую землю?
   - Это просто сравнение такое, метафора...
   "Ах, как играет, совершенно спокойна,"- был поражён он.
   - Нет, причём же тут земля - не понимаю!- в затылке у него набирались противные льдинки. Он выскользнул из её объятий, взлетел, возле пришторенного окна обернулся к ней, был очень бледен. Над Мариной, за диваном, обняв её за плечи, злобно скалясь, висел Самосвалов, Николай Иванович с рогами на лысине, как у чёрта. Голованов вскрикнул и пошатнулся, рукой лицо закрыл. Выпитые водка, вино, неприятно стучали в висках.
   - Что с вами, Пётр Петрович?- нахмурилась, зверски улыбалась Марина; Самосвалов одобрительно похлопал её по плечу, кончик хвоста с хлястиком шерсти выпрыгнул у него из-за спины.
   - Ничего... Извините...- Он, наклонив голову, выбежал вон из комнаты. В вспыхнувшей ванной из зеркала на него уставилась перекошенная зелёная физиономия. Включил воду, обрызгал лоб, щёки.
   Из комнаты приглушённый Маринин голос услышал, прикрутил кран.
   Она говорила по телефону. Он притаился возле двери.
   - Нет... Пока нет... Да...- коротко грубым, твёрдым, низким, до крайности серьёзным голосом рубила. "Та-ак,- холодел он,- перед начальством отчитывается!"
   Звякнула, давая отбой, трубка. Он вышел из ванной, был чёрен, как туча.
   - Вы куда-то звонили?
   - Да, маме.
   "Зачем я спросил?- отругал себя.- Она будет врать." Он сел на краешек дивана, подальше от неё. "Ты же обещал,- говорил он с упрёком себе,- ни на что не обращать внимания, в чём дело?"
   Неприятная тишина звенела.
   - Может, ещё кофе?
   - Нет, спасибо.
   Между ними вдруг выросло отчуждение. Музыка кончилась, тихо шипели динамики. Он ничего не мог с собой поделать - в груди вырос тяжёлый, холодный булыжник.
   - Наверное, я пойду?- печально улыбнулась Марина.
   "Не могу я так, не могу!- продолжал себя мучить Голованов, прикрыл на мгновение веками глаза.- Ведь ни к чему вся эта затея - постель и прочее - не приведёт. Баловство одно. Я же не мальчишка. А начнёшь в это дело углубляться - пиши пропало, сгинешь с потрохами, бабы на шею сядут, опутают..."
   Она, вздохнув, поднялась. Он неловко попытался её удержать за руку, задрал к ней наверх лицо.
   - Вас что-то волнует...
   - Устал, вы правы...
   И на "вы" снова перешли, как будто между ними ничего не было.
   - Поговорите со мной, откройте душу - вам легче станет...
   "Ну вот, опять! Теперь уже просто требует, не хочет уходить с пустыми руками..."- Голованов долгие дни и недели дышал ею, думал, мечтал о ней - как жаль! Теперь расставаться придётся, это будет невыносимо тяжело..."
   - Собственно нечего рассказывать.- он держал её руку; жестковатая, сильная, теперь чужая; отпустил.
   - Что ж, спасибо. Всё было прекрасно.- Она облила его страдающим, горьким взглядом, губы её дрожали; казалось, она вот-вот заплачет.
   Голованов сам не знал, что делает:
  - Прошу вас, останьтесь!- он от смущения и страха перестал затылок, шею, спину чувствовать.
   Дверь за ней закрылась. На щеке его горел её нежный поцелуй. "Или я ошибаюсь?- стал пилить себя немедленно он.- Ошибаюсь, конечно! Ну, позвонила маме, ну строго там между собой поговорили - с кем не бывает? И что? Олух! Мент до самых своих старых кишок, не пёрдну без проверки, без оглядочки..."
   Любит - ещё придёт - в итоге успокоил себя он.

   Женщина - пожилая, с худым несчастным лицом, в клетчатом потёртом платочке на седой голове - встретила Голованова возле калитки. На домашний в цветочек байковый халат она набросила мужскую, не по размеру, фуфайку, сжимала у груди её ладошкой, прячась от пронзительного, холодного ветра; на ногах - мужские же громадные ботинки без шнурков. Вошли во двор под вечерним тёмно-синим небом. Улыбалась почтительно, глаза часто вниз смущённо опускала. Простой, заношенный, тёмный платочек на седых волосах. Сразу - Голованов не успел ещё рта открыть - затараторила:
   - Такой симпатичный молодой человек, представительный, с деньгами большими, вежливый очень, шутил всё... А что он натворил?.. Исчез, как провалился...
   И тут же, точно спохватившись, вдруг стала отправдываться тоненьким, дрожащим голосом:
   - Беру квартирантов, а что? Жизнь-то сейчас сами знаете, какая... За газ, за свет, за радио у меня всё уплачено...
   Голованов важно мычал, ездил строго бровями,- так, форму держал; без всех этих жестов - знал - быстро пошлют куда подальше. Был рад, что цепного пса нет. Дом - он окинул тот взглядом - был добротный, красный калёный кирпич. И садик фруктовый имелся - с удовлетворением отметил он - на скатерти синего вечернего неба, за домом, ветер качал тоненькие, как пальцы, чёрные веточки.
   - ... дети разъехались, муж помер, царствие небесное,- она всхлипнула, уголком платочка утёрла глаза,- чего дому пустовать, целых три комнаты? Я сама тут неподалёку у дочки живу, одной здесь страшно...
   Пётр Петрович, оказавшись под лампочкой у крыльца, вынул из кармана фотографию
   - Он, он самый...
   В доме горел свет, было тепло, тихо бубнил телевизор. Из дверей на шум выглянули ребята, молодёжь, квартиранты, вежливо поздоровались. Петру Петровичу приятно было смотреть на молодые, симпатичные лица. Он сказал громко, чтобы его было хорошо слышно:
   - Я, собственно, вот по какому поводу пришёл...- Он что-то на ходу придумал; что, мол, старый квартирант алиментщиком оказался и прочее. Он стал прощаться.
   - Кто бы мог подумать, такой на первый взгляд приличный, представительный...- женщина заметно оживилась, что всё так быстро закончилось.- А то бы зашли, чайку...
   Они вышли на крыльцо; следом за ними показались ребята, закурили. Они ему оба понравились - светловолосые, курносые. У него стало совсем  хорошее настроение.
   - Ну, всего доброго!- попрощался Голованов. Сумка с приготовленной лопаткой постукивала ему по колену, напоминая, зачем он сюда пожаловал. Калитка, скрипнув, затворилась за ним. В метрах ста от дома он постоял в кустах, ожидая. Он видел, как хозяйка, дав какие-то инструкции квартирантам, ушла, растворившись в тёмном покрывале воздуха.
   Перепрыгнул через невысокий заборчик, приземлился коленями и ладонями в мягкий валежник. В доме весело о чём-то переговаривались; горели окна, за шторками двигались, изгибались тени. "Собаки нет - хорошо,"- снова порадовался Пётр Петрович. Беспрестанно оглядываясь, свернул за угол дома, в сад. Может,- думал с тревогой,- улицу всю насквозь пеленгуют аппаратами умными своими - кто знает? Видят его сейчас на экране...
   Сняв плащ, начал копать. Колени брюк быстро стали мокрыми. Небо темнело стремительно; темнота накрывала собой дома, деревья - всё. Кое-где на столбах зажглось электричество. Разгораясь, вначале несмело, наверху заалела луна. Голованов, точно кот, расширенными, немигающими глазами прекрасно видел очертания стволов яблонь, груш, слив, с остервенением бил лопаткой почву у основания их. С крыши дома, с мокрых веток стучали невидимые капли воды после недавнего вечернего дождя.
   Голованов думал о Марине, что так, сгоряча, можно своё счастье потерять.
   Вдруг лопатка с хрустом во что-то уткнулась, сердце Петра Петровича остановилось и стремительно побежало. Он запустил руки во влажную неглубокую ямку, пальцами выцарапал из скользкой грязи тяжёлый целлофановый пакет, перебитый верёвкой. Собственно, он знал, что сегодня будет успех, да - ему так казалось.
   Когда он с найденным кладом (упакованным в его объёмную сумку) спешил по узкой, кривой улочке к кругу трамвая, ему дорогу преградили трое.
   - Кажется, что-то нашли?- с издёвочкой спросили его. У него оборвалось сердце. Они - три чёрные громадные фигуры быстро двинулись на него. В руке у кого-то в лунном свете сверкнуло лезвие ножа. Прижимая сумку к груди, он задом вломился в густые, колючие кусты, побежал, сам не зная, куда. В кармане пиджака под плащом у него болтался пистолет.
   - А-ну, сволочь, стой!- глухо сзади кричали ему. Голованов прыгал, вертелся, падал, снова вставал, по лицу ему, вылетая из ниоткуда, обжигающе хлестали ветки кустов, задыхался; времени сукнуть руку в карман и вынуть оружие не было совершенно, сзади всё отчётливей слышался хруст и топот, тяжёлое дыхание догоняющих, их злобная перебранка. "Кто они? Кто это? Урки? Менты?"- билась горячая в голове мысль. Во дворах частных хозяйств, мимо которых он пробегал, звеня цепями, разрывались лаем собаки, сигали на заборы, царапая доски когтями. Впервые в жизни он не боялся собак.
   Его догнали. Чувствуя, что ему не уйти, Голованов резко развернулся, замахнулся сумкой, ударил одного кого-то, другого. Стон и ругань покатились ему под ноги. Он наклонился, продолжал изо всей силы рубить тёмный, катающийся по земле ком человеческих тел. Побежал дальше, виляя, путая следы. Сердце его лупило по рёбрам; уши заложило - почти перестал слышать.
   Наконец, оказался один. Он остановился; унимая дыхание, прислушался. Тихо. Никого. Торопливо зашагал с переулка в переулок, оглядывался, до хруста шеей вертел. Грязь, чавкая, плыла под ногами; проваливаясь, булькали глубокие лужи; совершенно промочил свои новенькие ботинки, страдая от этого. Он выматерился. Белёсые, рваненькие облака, подсвеченные луной, плыли по чёрному небу. Вдруг, вынырнув, сверкнула жёлтая звезда. Холодного ветра, бьющего в лицо и грудь, он не чувствовал.
   Воздух густой, синий, наполненный горькой печной гарью из труб; небо - чёрное, синее.
   В служебной квартире, куда он прибыл спустя какое-то время (домой ехать он побоялся) на кухонном столе он перочинным ножом взрезал перепачканный бурой землёй пакет. Толстый целлофан с хрустом развалился, брызнули из дыры пачки денег - очень много было денег, доллары; вывалились небольшие, но весьма тяжёлые, ярко-жёлтые золотые слитки. Голованов едва не ослеп. Из аккуратной коробочки вынул магнитофонные кассеты, одну тут же вставил в японскую мыльницу. Мужчина - услышал - женщина, рюмочки, тарелки, вилки звенят; веселятся, разговор ни о чём, вроде как - любовное свидание. Вторую сунул, третью. В общем, надо слушать.
   Красный абажур горел над столом, дымился крепкий чаёк. За стеной в соседской квартире работал телевизор, диктор что-то с экрана бубнил. Его голову стало клонить к столу.
   Тяжело поднявшись, он покатился в душ. Горячие, как острые гвозди, струи воды вонзились в тело, оживив его. Пётр Петрович закрыл от наслаждения глаза.
   Невиданная им доселе куча денег стояла у него перед глазами; измучанная его душа обливалась сладким елеем, мёдом. "Уйти к чёртовой матери из органов, зажить, наконец, в своё удовольствие,- вертелась обжигающая карусель мыслей,- плевать на всё..." Минуту или две, подставляя лицо шипящей струе, он терпел этот мучительный ад мыслей, потом плюнул, стал силиться думать о другом - о женщинах, о Марине - просто выдавливал из себя скабрезное, это у него плохо получалось.
   Он закончил мыться, впрыгнул в халат. На кухне потушил свет, прижался лбом к холодному стеклу, всмотрелся вниз, в улицу. Тёмные ветки деревьев качались под жёлтыми фонарями. У подъезда стояла машина, которой ещё полчаса назад не было.
   Быстро оделся, в сумку покидал всё своё новоявленное богатство - деньги, слитки, кассеты. Сунул в карман пистолет. Включил, погромче сделал телевизор. Возле входной двери задержался, прислушался. Выскочив на площадку, поднялся наверх, затаился в темноте за толстым хоботом мусоропровода. Услышал, как на улице захлопали двери авто, по лестнице посыпалась дробь шагов, задрожали перила. Возле его двери остановились двое ушастых человеков в плащах. Отмычкой открыли дверь, скользнули внутрь.
   Стараясь не шуметь, Голованов скатился вниз. Выскочив из подъезда, резко свернул с крыльца.
   - Товарищ,- окликнули его.- Одну минуту!
   Его догнал с бычьей шеей невысокий крепыш, воротник его куртки был поднят, на глаза, затемнив их, набита кепка. Голованов без разговоров заехал ему ботинком в живот и следом, как учили его, сцепленными в замок ладонями - по затылку. Захрипев, сыщик скрючился и заизвивался на асфальте. Пётр Петрович для проформы ковырнул тело ещё раз сверху ботинком, нырнул за угол дома.
   Думал: сначала прочешут вокзалы, гостиницы. Потом будут тихо сидеть, ждать, слушать, смотреть, ловить момент, когда он, Голованов, засветится. Возможно, обнаружив, не станут хватать, а просто прикончат в упор на улице. Минут сорок он будет, остывая, лежать на асфальте с перевёрнутыми наоборот ногами и задранной головой, опущенными веками; затем его, погрузив в чёрный мешок, отвезут в морг.
   Под огненно-голубым, поющим ему реквием, небом.
   В каком-то подъезде на самом верху, возле выхода на чердак, он, как бомж, заночевал на картонных коробках; натянув на голову воротник плаща, подогнув под себя ноги, возле голой холодной стены невесело ворочался.
   Покупая промозглым серым утром в киоске газету, он услышал:
   -   ... страшное убийство сегодня ночью...
   - А что такое? Где?- люди останавливались, слушали. Праздное, пустое любопытство на лицах; многие - это было заметно - были с бодуна.
   - ... женщину пожилую в пригороде, сапёрной лопаткой... вышла на минуту из дома... садизм какой-то... А кто - не знаете?
   Голованов похолодел, земля качнулась у него под ногами. Он вспомнил, что оставил лопатку по неосторожности на квартире. Какая оплошность! Вот чем они его теперь припрут к стене... Он - кровавый мясник, убийца...
   Он догнал мужчину, дёрнул за плечо:
   - Откуда вам это известно? Врёте!- перепугал - видел - мужика; и - вымученно улыбнулся, чтобы сгладить.
   Мужик отмахнулся:
   - Родственник в милиции служит, зять. Да отпусти ты!
   - А имя как его, зятя твоего?- он вдогонку крикнул. Не ответив, мужичок побежал от него, испуганно оглядываясь.
   Он, как всегда в таких случаях делают, по объявлению на какой-то стене (он листок весь до кусочка ободрал) снял крошечную квартирку у чёрта на рогах. Вот когда он узрел - что такое большие деньги; впервые это было с ним - всякая дверь перед ним открывалась, всякая его просьба моментально исполнялась.
   Он купил чёрные очки, шерстяной чёрный свитер с высоким горлом, стёганую тёплую куртку ниже задницы, тяжёлые  ботасы с рифлёной подошвой, отрастил усы, бородёнку.
   Когда он по своим делам летал по улицам, ему казалось, мучая его, что все, кто не попадался ему на пути, с подозрением и осуждением смотрят на него. Он, запутывая следы, кружился по городу на такси, и всё оглядывался, вертел шеей: не следят ли? нет ли хвоста? А ставшими уже почти чёрными, зимними, холодными вечерами слушал до умопомрачения магнитофонные кассеты, пытаясь понять непонимаемое.
   Отпечатки пальцев на лопатке - он прекрасно это понимал - его были, и не отвертишься.
                * * *
   На него устроили настоящую охоту. Голованов менял квартиры, пригород на пригород, упал на самое дно, схоронился. Вот когда он понял, как не просто быть беглецом, часто Ивана вспоминал, грустно при этом улыбался. Он щедро платил, поэтому люди вокруг него молчали, как рыбы, а то сдали бы давно с потрохами. На каждом зачуханном столбе его портретик был вывешен, на ксероксе отпечатанный; считай каждый час его физиономия мелькала на каналах местного телевидения, ведущие передач сходили с ума от негодования; за его, маньяка и пожирателя душ, оборотня, голову была назначена награда. Усы и бородёнка его спасали да новая короткая стрижка бобриком.
   Его заочно выперли из органов, лишили звания, осрамили на весь свет; все мокрые дела, висяки на него навесили-списали. Но правда была у него за пазухой, он уверен был, что победа посему будет за ним, тщательно готовил ответный удар.
    Осень стала совсем холодная, прозрачная, горела белым, пронзительным небом. Разделись догола деревья. На асфальте лежали чистые, голубые лужи, в них заглядывали серые дома, как в зеркало. Тяжёлые, синие облака, наконец, опустились на город; вот-вот и из них посыпет первый снег. Колючий ветер рвал зонты из рук невесёлых прохожих. Солнце, выглянув из-за туч, грустно улыбалось где-то на самом верху.
   Вот что он задумал.
   Долго, подняв воротник куртки, нахлобучив на лоб английский клетчатый кепи, прохаживался взад-вперёд под громадным серым домом, застёгнутым до самого подбородка на длинные пуговицы окон, шлёпал толстыми подошвами по круглым лужицам, нетерпеливо поглядывал в наполненную движением улицу. Вдруг, прыгнув с бордюра, бросился почти под самые колёса ярко-красных Жигулей. Раздался скрип тормозов. Не теряя ни секунды, открыл дверцу машины и упал на сиденье рядом с водителем. Тот, побелев, как снег, сдавленно просипел:
   - Вы кто? Что вам угодно?- стал отстёгивать ремешок безопасности дрожащими тонкими пальцами, усики под тонким его, обсыпанным веснушками носом мелко подёргивались.
   - По дороге объясню, поехали,- низким голосом внушительно выплюнул в него Голованов, наоборот - пристёгиваясь, устраиваясь поудобнее на сиденьи.
   Мотор зачихал, захрипела коробка передач. Мокрая улица качнулась и побежала. Водитель с опаской поглядывал на Голованова из-под кустиков бровей.
   - Николай Иванович, если не ошибаюсь?
   - Да...
   - Терещенко?
   - Допустим.
   - Поставьте в магнитофон вот это.
   В салоне зазвучали голоса, женский, мужской.
   - Что это?
   - Послушайте, послушайте...- настойчиво сказал Голованов. Кира из динамиков смеялась, как живая.
   Он не дурак; конечно, понял всё. Один голос в кассете - его.
   - Вы кто?- он резко ударил по тормозам. Они оба носом полетели в лобовое. Пётр Петрович был готов к такому повороту событий. Он выхватил из кармана свой макаров и уткнул его в бок Терещенки.
   - Только без глупостей, полковник,- предупредил.- Вы её убили? Зачем?
   - Нет-нет, что вы?- с возмущением качнул тонким носом Терещенко.- Я любил её.
   - Поимели, попользовались, и - на помойку! Мните себя всемогущими, человек для вас - мусор... Что вам девчонка какая-то смазливая? Раздавили её ногтём, как тлю.
   - Поймите, я не убивал! Не убивал, говорю я вам! Да, мы были близки, очень близки, но это отнюдь не преступление...- он вдруг закрыл глаза ладонью, упал головой на руль, плечи его затряслись. Голованов не мог понять - серьёзен тот или играет, притворяется; второе, скорее всего. Ему хотелось ручкой пистолета по длинному, холёному затылку смазать. Перевидел он таких ловких артистов: "...не виноват...", "...не убивал..."... Яйца дверью прижмёшь - быстро разговорятся!
   Терещенко поднял голову, глаза его были мокры, красны. Он тихо спросил:
   - Вы из милиции?
   - Из милиции. Был.- Пётр Петрович решил ничего не скрывать. Только правда пусть будет. Кратко он рассказал свою историю.
   Терещенко прокатился по нему быстрым, чуть ироничным взглядом.
   - Я вам сейчас всё объясню, Голованов. Ведь вы же - Голованов? Впрочем... Зачем изголяться? Теперь вы - никто, полный ноль. Это вы возомнили о себе слишком много. Я вот сейчас выйду из машины, окликну милицейский наряд, и вам не поздоровится.- Кажется, полковник вполне теперь овладел собой. Теперь он оказался наверху положения, стал очень спокоен, движением руки не спеша пригладил свои рыжие, седоватые волосы.
    - Не надо. Лучше не надо, не советую,- сказал Пётр Петрович и помахал пистолетом перед носом Терещенко.
   - Ах да... - с насмешливым, даже ехидным выражением лица сказал полковник, отвалился спиной на сиденье, рот скривил в нехорошей, ехидной улыбке.- Вам легко это - убить. Вы же пришили ту несчастную женщину лопаткой по черепу; что она вам сделала?
   У Голованова поблекло всё перед глазами, он почувствовал на лице своём страшный, злой оскал:
   - Вы... Я... Заткнитесь! Я ни в чём не виноват, я не убивал! Меня подставили! Вы обо всём прекрасно осведомлены...
   - А-а... Ну вот. Теперь вы - "не убивал"... Кто вам поверит?
   Пётр Петрович неожиданно для себя примолк.
   - Какие у вас доказательства против меня?- спросил полковник.
   - Доказательства? Вот!- Голованов потрусил звонкой пластмассовой коробочкой кассеты.
   - Там что - говорится, что убийца Киры - я? Какие-то угрозы с моей стороны в её адрес?- Терещенко недобро сверкнул в кассету взглядом, показалось - чуть встревожился.
   - Нет... Но некоторые намёки на это имеются.
   Терещенко, показалось, с явным облегчением вздохнул. Прозрачные голубые глаза его вновь стали грустны.
   - Повторяю: я не знаю, кто убийца. Я сам бы очень хотел это выяснить.
   Голованов поразился чудовищной лжи:
   - Не знаете?!
   - Догадываюсь, конечно,- очень снова двусмысленно, загадочно.
   Машина тронулась, покатилась, разгоняясь, по улице. Под колёсами шипела вода. Светофор мигал красным, жёлтым, зелёным за мокрыми, обрызганными грязной водой, стёклами.
   Пётр Петрович не сомневался в своей правоте, но тут искра нехорошая от этих слов в нём задымилась; все его выстроенные в ровную цепь доводы пошатнулись; он решил всё-таки выслушать этого, как он был уверен, хитреца. А вдруг придёт к нему что-то важное? Он и в его ладони пистолет молча смотрели.
   - Просто - догадываюсь!- засверкав глазами, возликовал теперь Терещенко. Щёлкнув зажигалкой, он закурил, окутался голубоватым дымом, длинную струю из себя выхлестнул. Предложил сигарету Голованову. Тот, скривив презрительно губы, качнул головой.
   - Кто?- прикрикнул Пётр Петрович, и уши у него, как у кота хищно поехали назад.
   - У меня нет, повторяю, прямых доказательств...- очертив круг зажатой в пальцах сигаретой, нагловато сказал Николай Иванович.
   Голованов сотворил страшную свиную рожу:
   - Кто?!
    - Мананников,- держа сигарету возле тонких губ, готовясь затянуться, негромко выдохнул Терещенко.- Да-да... Удивлены?- Он был очень доволен результатом своих слов - Голованов снова примолк.- Этот субъект на всё был способен. Ведь вы не знали его лично, нет?
   "Был"- некий странный оттенок в этом слове уловил Голованов. "Обо всём в курсе, за всем следят. Скорее, сами всё и подстроили..."- он поглядел в бегущее окно, покрутил губами, помозговал. И вдруг круглый, широко разъятый, от ярости фиолетовый глаз Терещенко вырос над ним. Тонкие, сильные пальцы того, как моток проволоки, опутали ладонь Голованова, в которой торчал пистолет; другая рука ухватила за горло, звонкий удар полетел Голованову в щёку. Ах больно! Пистолет покатился на пол. Машина уткнулась в бордюр; дёрнувшись, встала.
   Они кряхтели, вытянув друг к другу руки, хлестали один другого с остервенением в носы и по ушам; у Петра Петровича из губы просочилась в рот солёная кровь. Он бил, бил костяшками кулака Терещенку всё время в одну точку и, наконец, тоже выдавил у того из носа густое, алое; и ещё хотел набок нос свернуть, сломать.
   - Агх,- не выдержал терпеть полковник, разжал пальцы; сунув лицо в ладони, отвернулся. Пётр Петрович, наращивая натиск, подхватив с пола пистолет, врезал горбатой ручкой Терещенку по черепу. Полковник тотчас обмяк, голова его упала на грудь.
   - Ах, ты с-сучара!- вытирая кровь с губы, прошипел Голованов, тщательно прохлопал Терещенку по карманам.
   Спустя минуту, подняв лоб, Терещенко ошалело осмотрелся.
   - Ану, давай газуй!- толкнул его в плечо Пётр Петрович.
   Подталкивая пистолетом в кармане, он вывел Терещенку из машины и посадил в снятой им комнате на окраине, забил шторами окно, зажёг в лицо тому настольную лампу. Стоя над ним, дёрнул подбородком:
   - Рассказывай.
   Терещенко длинной ладонью растирал шею, лицо, пригладил волосы, с опаской оглядывался вокруг, молчал. Старенький стул под ним жалобно скрипел.
   - Я любил её,- глядя в никуда сияющими глазами, заговорил Терещенко, просветлело его лицо.- Слышите - любил!
   Окно наглухо пришторено, в комнате полумрак. У стены - обшарпанный диван. Стол, два стула. В углу жёлтый, древний, исцарапанный, покосившийся платяной шкаф. Старенький телевизор прямо на полу установлен; и не понятно, в рабочем он состоянии, или нет. Под потолком - голая лампочка на шнуре.
   - ... она, дурочка, с разными недостойными её людьми якшалась, с разным сбродом... это и погубило в итоге её... Мы вышли на неё, поскольку нас один иностранец интересовал, который частенько у неё бывал. Установили - тайно, разумеется - прослушку у неё в комнате, камеру; слушали, наблюдали... Разные к ней ходили кавалеры - и безродные красавцы, и разжиревшие бегемоты с крокодилами из власти. Она такое вытворяла... О, искусница! Шедевры любовный отношений; слюной, как говорится, изойдёшь. Весь отдел наш бегал к экрану смотреть, когда она своё выступление - не иначе  - начинала! Мне это, конечно, не нравилось, что на неё голую пялятся, но выдавать свои чувства к ней я не хотел. Я влюбился в неё, как мальчишка, совершенно потерял голову; она мне сниться по ночам даже стала. Разоблачалась - снилось мне - передо мной и на край постели тихонько садилась, руки ко мне вожделенно протягивала... В общем, решил, что подойду к ней - будь, что будет; чувствовал не могу без неё, пропадаю.
   Явился к ней домой, как обычный клиент. Красота её такая ясная, словно речка незамутнённая, честное слово. Лицо, глаза - чистая вода и куда-то несётся. Такая порочная у неё профессия - жрица любви, а - чистая, ясная. Удивительно.
   Петр Петрович устал слушать излияния души Терещенко. Уверен был - время просто хитрец тянет, юродствует, уводит в сторону от главной темы. Он, перебивая, спросил:
   - Иван сказал, что Кира вела дневник, где он?
   Терещенко, задрав глаза к потолку, ещё где-то в своём сладком полусне находился, на облаке плыл; оттуда плавно протянул:
   - Был дневник.
   - ... он сказал в записке, что в дневнике - а он читал его - почти всё - враньё, выдумка. Что вас она там покрывает. Что это вы велели ей так делать - запутывать следы. Можно из этого сделать вывод, что вы запланировали её убрать по какой-то причине заранее и обеспечили себе таким образом алиби.
   Полковник взглянул на Голованова, как на несмышлёного мальчика:
   - Вздор. Ничего я ей не указывал, ничего, как вы говорите, не планировал.- И светло ещё, невинно улыбался, будто святой с иконки.- Нафантазировал парень, ошибся. Молодой очень, не опытный; думал, что один он - голова, а остальные все - недотёпы, ходячие растения.
   И вдруг - тень на лице, колючие морщины посыпались;
   - Хотел убить её, из ревности - было дело, обезумел на какой-то миг; но - удержался, слава богам. Да и не смог бы ни за что на это решиться. Не смог бы на такую её красоту божественную покуситься. Ведь она, Кирка, с её красотой небесной божий дар была, и посему не могла кому-то одному принадлежать, это было бы несправедливо. Всем.
   "Жалостливый какой!- вспыхнул Голованов.- Ах, ах! Небось меня по зубам бил - долго не раздумывал, сволочь!.."
   Со стула своего Терещенко, сложив руки на груди, заливал дальше:
   - ... хотел, когда она с другими путаться начинала, будто обезумевал от ярости, чужой мне становилась и глубоко ненавистной, кровь так и закипала во мне...
   Голованов, щеря искуренные, жёлтые зубы, крикнул ему в лицо зло и весело:
   - Ха, какая-то простит... прости Господи! "Кра-си-ивая..." Тьфу! Да вы, не раздумывая, прихлопнули её, выполняя приказ ваших хозяев!
   Усы полковника вздыбились у него на губе:
   - Что вы понимаете...- тем не менее сказал он холодно.- Педант.
   В Голованове годами натренированный волкодав сидел, он прекрасно знал, как зубами к горлу подобраться:
   - К тому же вы банально струсили, что ваши любовные приключения станут достоянием общественности, жена узнает... А в вашем ведомстве это смерти подобно, карьере - конец...
   - Я не женат,- насмешливо сказал Терещенко.- Разведён, и давно уже. Впрочем, боялся, да. Рисковал. Как до полковника дорос - не знаю, с моими-то скромными способностями, с моим мягким характером... В майорах бы в лучшем случае вечно сидеть... Шёл к ней - сердце от смущения и страха замирало, сомнения в себе никак не мог преодолеть, мучился... Вот это, наверное, главная цель моя была - вырваться из тисков страха, вздохнуть свободно, по-новому...
   "О чём я с ним тут беседую?- думал Пётр Петрович, злясь сам на себя за свою мягкотелость.- Звездануть ручкой ещё раз по черепу, и дело с концом! Сразу расколется!"
   Полковник со светлой грустью в голосе продолжал, его лицо снова осветилось нежной улыбкой; видно было, что у него накипело.
   - Вы ведь не любите женщин, я вижу это; не знаете посему их...- он большими, тёплыми глазами с жалостью смотрел на Петра Петровича. (Голованов вдруг стал пылинки, ворсинки с рукава своего сдувать.)- Женщину нужно научиться прощать, её сокровенную влюбчивую природу - только тогда истинное чувство зазвучит, как натянутая струна, нежно и призывно...
   "Да, не люблю,- вынужден был признаться себе Голованов.- А за что их любить? Изнеженные, напыщенные, переверчивые, завистливые и заносчивые и - да-да, прав этот... хмырь - влюбчивые, как кошки; Алена Делона и Вячеслава Тихонова им в мужья подавай, не меньше..." "А Марина?"- какой-то неприятный голосок в нём тренькнул. "Марина?- он немедленно возразил. - Марину люблю, она не такая..." Ему вдруг стало стыдно - всю дорогу врёт себе, Дон Жуан долбаный... Конечно, не понимает, а поэтому и не любит женщин, их женскую, вычурную логику... А всё почему? Выше их себя считает, вот в чём дело, и всегда считал... Вот, понимаешь,- человек глаза на жизнь открыл... Видно, на роду у меня написано - быть бобылём...
   Терещенко всё говорил и говорил, просветлённо улыбаясь тонкими губами, подёргивая усиками, раскачиваясь в такт своим словам на стульчике:
   - ... понимал, что на камеру мог попасть, хотя и предпринял кое-какие меры против этого... А раз так - с работы непременно попрут за дискредитацию звания... Понимал, боялся, но шёл... Вот она, сила любви... Нет, не жалею...
   Голованов думал о Марине, что не все ещё шансы на дружбу с ней растерял, что ещё за своё счастье поборется. С завистью прислушивался к словам Терещенки.
   - ... я ей деньги за её услуги предложил и немалые, она ведь, так сказать, штучный товар, очень недешёвый... Признаваться ей, кто я такой на самом деле, я не стал - сразу бы прогнала меня с глаз долой, и права бы была... О, какое райское наслаждение я испытал, как будто с крутой горы нёсся, дух прямо захватывало! Всё любил в ней, обожал,- и её добрые, нежные пальцы, и бархатные губы, и глубокие, синие, без дна, глаза её, и волшебный, ласковый голос, всё естество её... Обрушилась на меня сладкая гора, душа моя стала таким громадным светлым вместилищем, что я был ошеломлён - какие высокие своды!
   Протест во мне - шут его знает - некий проснулся. Всю жизнь терпел, подчинялся, каблуками щёлкал перед всякой шавкой безродной. Надоело быть на побегушках. Вот, до полковника дорос, а, думаете, покой, успокоенность наступили? Ничуть не бывало. А вы в каких чинах будете? ("Правильно, мерзавец, говорит,"- вынужден был признать Голованов, вспоминая себя и свои унизительные злоключения.) Ну вот... Я первое время от чувства свободы, полёта, не знал, на каком свете я. Ну а потом стали приходить мысли: а что завтра? послезавтра? Куда стопы направить, когда со службы попрут? Снова тревога, страх за себя, за свою судьбу во мне поселились...
   Голованов поласковей теперь спросил:
   - Так почему в дневнике своём врала? От чего отводила внимание?
   - Врала почему? Да просто такая она была - колдунья, врунья, выдумщица; мир её потому что свой особый был, как сказочный, светлый, резной терем...
   "А ты по этому терему... этот терем..."
   Пётр Петрович вымотался за последние дни, устал; силы у него закончились по углам прятаться, бегать, как мальчишке, быть грубым, чрезмерно напористым, питаться одними консервами. Ему хорошенько выспаться хотелось, в настоящую, тёплую постель закатиться, поваляться в ней, понежится. И с утра - на родную службу, привычной чепухой заниматься. Эти игры в комиссара Мегрэ надоели ему до чёртиков!
   Голос Терещенко будто в глухую трубу гудел, странно издалека:
   - ... презираю себя за это, простить себе не могу...
   "О чём это он?"- не мог уловить Голованов, хмурился. Он чуть было на пол со стула не скатился - приснул, стал проваливаться в сладкую вату. "Два окна у меня здесь, или одно?"- сосредоточенно стал думать он, спохватился. Сел, ноги пошире разбросав, упёрся в пол толстыми подошвами.
   Куда-то,- опять казаться начинало,- мутноватое, расплывающееся пятно лица Терещенко с тонкой полоской усиков поплыло, чёрные, внимательные точки глаз на нём, длинные белые, упавшие с колен кисти рук внизу... Тут Петра Петровича, вмиг возвратив его из дрёмы в реальное, ужалило: а если правду говорит гэбист? Если он действительно не убивал, а виноват во всём случившемся - Мананников? Тогда след теряется; покойники, как известно, умеют держать язык за зубами. Потому того и убрали... А кто - убрал? Кто кашу всю заварил? Кому девчонка эта несчастная дорогу перешла?
   Голос Терещенко приобрёл упругое, чистое звучание; Голованов в комнату на свой стул из небытия окончательно вернулся:
   - ...надо было увезти её из этого ада, схоронить за семью печатями и глядеть на неё, как на икону драгоценную, оберегать, вот так... Спас бы наверняка её...
   Полковник к то и дело роняющему на грудь голову Петру Петровичу цепко приглядывался. "Не спать, держаться!"- приказал себе Голованов, поддёрнул оружие повыше.
   Соседи в квартире наверху шумели, шаркали по полу ногами. На лестничной площадке гулко стучали двери. Казалось, полковник к этим звукам с каким-то особым вниманием прислушивается. "Почему бы мне в самом деле не жениться на Марине?- с сладким содроганием думал Голованов.- Один, как перст, в целом свете. Надоело."
   В углу под потолком висела длинная, бесцветная, как седой волос, паутина - паука не было; наверное, умер от одиночества.
   "И, правда,- женюсь!"- Петру Петровичу стало легко, веселее; будто впереди  посреди кромешной тьмы свет замаячил.
   Полковник бубнил то медленнее, то быстрее, вращая вокруг себя словесную карусель.
   - ... ну и началось: на службе - скандал. Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Не оставить ли её, Киру, не покаяться ли перед начальством - была первая мысль. Минута увлечения, страсти пройдёт, надо же будет жить дальше... Ребята, товарищи мои, конечно, сочувствовали мне, посмеивались. Лица, глаза у них светились так, знаете,- тепло, искренне, будто это не я, а они в сладкие любовные игры играли, будто это они смелый, отчаянный шаг сделали. Эти их искренность и внимание мне были очень приятны. Сразу выгнать из организации меня не выгнали - не предательство же я совершил, не диверсию? Аморалку, моральное разложение в личное дело влепили, а это тоже, знаете, не халя-баля, не подарочек - тормоз и ещё какой при дальнейшем продвижении по службе. Но многие, говорю вам, сочувствовали мне, приветствовали мои похождения, мой, даже можно сказать, подвиг. Я был польщён, приятно поражён таким тёплым отношением к себе, дружеской поддержкой...
   Лицо Терещенки почему-то отдельно от тела, оторвавшись от него, повествовало, то приплывая, то куда-то отчаливая. Пётр Петрович тряс головой, приходя в себя, и Терещенко снова принимал нормальный человеческий облик. Он крепко держал ручку пистолета - в этом был уверен он.
   - ... Ладно, чёрт с вами, слушайте дальше... Я взял отпуск небольшой за свой счёт, вырвал у начальства с боем его - у нас ведь получить отпуск это ох как не просто - и весь погрузился с головой в Кирку, снял квартиру дорогущую в центре города. Я видел, что тоже ей не безразличен, она глядела на меня влюблёнными глазами, это меня дьявольски воодушевляло. Мы весь день лежали голые - да, чёрт возьми! - совершенно голые на постели, как наши какие-нибудь далёкие предки в джунглях или в саванне, ели фрукты и запивали их вином, целовались. Это был такой непередаваемый восторг! Я страшно тратился каждый день - на хорошее вино, на подарки, но мне было наплевать. Я готов был служить ей вечно, больше того - стать её рабом. Она, естественно понимала, что я готов ради неё на всё, лишь бы удержаться возле неё. Пока её всё устраивало, и мне начинало казаться, что и она в меня влюблена - может быть, не так безрассудно, как я в неё, но всё-таки...
   И вдруг она предлагает мне некий план. Сперва я подумал, что она шутит. Бросился ради хохмы обсуждать его. Нет, она совсем не шутила, и я волей-неволей встал перед выбором: либо подчиниться ей, либо потерять её навсегда. Думаю, что она и держала меня возле себя, чтобы когда-нибудь воспользоваться моими услугами (она, разумеется уже знала, кто я). Потерять её? О! Это не укладывалось у меня в голове.
   Конечно, я сказал ей "да".
   Она утверждала, что мы с ней можем сказочно разбогатеть и прожить всю оставшуюся жизнь совершенно безбедно. У неё, рассказывала она, на примете есть один очень важный человек, которого легко можно "сделать" - грабануть, то есть, говоря по-простому. Я было начал её отговаривать,- уголовка, это было уже слишком. Но тот её довод, что деньги у барыги ворованные, нахапанные, и что он её давний обидчик окончательно сбил с меня спесь. И, повторяю, потерять её для меня было немыслимо. Почему, ради всего святого, казалось мне, этих новоявленных нуворишей, ограбивших народ, нужно оставлять без отмщения? Я превратился в бунтаря чистой воды, сам не знаю, как со мной такая перемена случилась,- я ведь человек очень осмотрительный по роду своей деятельности.
   Она сформулировала кратко: выкрасть его жену и потребовать за неё выкуп. Это было, конечно, очень сложно, рискованно. Я предложил другой вариант - шантаж. Есть у тебя такая информация,- спросил я её,- которая бы его дискредитировала? Нет, таковой у неё не оказалось. И тут её женский холодный и расчётливый ум выдал гениальную комбинацию.
   Один знакомый её, юнец, влюблённый в неё по уши,- говорила она сначала медленно, а затем всё быстрее и быстрее, горячее, как бы загораясь своей идеей,- по своей неосторожности попал на крючок к зарубежным спецслужбам, которые тянут из него информацию конфиденциального свойства об оборонном предприятии, на котором тот работает. А что если,- предположила она,- подбить его  на контакт с нужным нам объектом...
   - С Мананниковым?- почти уже теряя нить рассуждений Терещенко, спросил Пётр Петрович.
   - Именно. Так вот. Что если свести их вместе,- говорила она,- и зафиксировать каким-нибудь образом факт их встречи? Фото или видео. А затем шантажировать угрозой разоблачения. Использовать парня вслепую...
   - То есть пожертвовать им?- ковырнул Голованов.
   - Что ж, "се ля ви", как говорят французы,- такова жизнь, жестокая штука. Впрочем, без вины нет виноватых. Нечего ушами хлопать да сопли жевать, если ты на режимном предприятии работаешь.
   - А вы думаете, я по собственному желанию в спецорганы подался? Ничуть не бывало!- вдруг начал быстро кидать слова Терещенко, весь подался вперёд, глаза его подёрнулись туманом воспоминаний.- Тоже на оплошности подловили, заставили.
   Я в армии срочную тянул, молодой совсем мальчишка. Мне повезло - в штаб писарем попал, волшебником, так сказать, пера и резинки; умел, к счастью, хорошо рисовать, чертить, печатать на машинке, талант к этому имел...
   "Что он несёт,- с трудом ловил ход мыслей полковника Голованов.- какая ещё машинка, какой волшебник?.. Ручкой ему, балаболу, по черепу..."
   - ... конкуренция среди нас, срочников, на это тёплое местечко даже была - кому не хочется в штабном уюте задом воссесть, а не в роте охраны наряды четыре на четыре тащить, да ещё в рыло от старослужащих по первое число получать? Ночами не спал - чертил, писал, печатал, работал, как вол,- пробился, короче. Терпение и труд, как говорится...
   И тут, значит, появляется он, маленький такой, метр в шляпе, в солдатской панамке, то есть. "Здрастуй,- говорит с кривым галичанским акцентом.- Я справы, як дэла?" "Нормально,- отвечаю грубовато (а иначе в армии с равными по званию себе нельзя - на шею залезут и ноги свесят).- Что надо?" Так-и-так,- говорит,- такое дело; надо, мол, письмецо переправить за рубеж, родственникам в Канаду. Фиу,- я присвистнул: часть воинская секретная, чем  реально здесь занимаемся, никто знать не должен, а тут - Канада; а вдруг шалопай этот - шпион? "Иди-ка ты, парень, отсюда подобру-поздорову,- я - ему.- Думай, о чём говоришь". "Грошей,- стоит возле прилавочка моего в строевой части, не уходит,- дам тэбэ багато, сто карбованцив!" Тут я призадумался. Зарплата солдатская - три с полтиной в месяц, а тут - целая сотня. Гуляй, не хочу! Чачи можно купить - залейся (в Грузии дело было)! "Ладно,- отвечаю,- подумаю".
   День, другой проходит, неделя минула, я уже и забыл об этом разговоре - служба, дела нахлынули. Стал я вдруг замечать, что особист наш полковой на меня с каким-то особым значением посматривает. Полкан, ком.части, с ним почтительно ручкается, а звание-то у того всего - капитан, капитанишко. Понятное дело, особист он и есть особист, тут и общевойсковой генерал бы ему низкие поклоны отвешивал.
   Вот подходит ко мне. "Здравствуй, Коля,- говорит по-простому и руку для пожатия протягивает, сигареткой своей попыхивает.- Как служба, ни на что не жалуешься?" Я так и ошалел: Коля? Не жалуюсь? "Здравия желаю! Никак нет!"- по уставу отвечаю, в струну вытягиваюсь; руку пожал, а спина так и холодеет: не к добру это всё... "Ну раз всё хорошо, заходи ко мне завтра с утра в кабинет во столько-то". Что и говорить - ночь не спал, всё думал: зачем? почему? Снимут за какую-то провинность с моей хлебной должности? Тут и шалопай галичанский, будь он не ладен, Марчук, вспомнился...
   Едва утром назначенного часа дождался. У начальства своего отпросился, так и так, говорю, особист к себе вызывает. Ну, иди,- говорят,- коли так,- и с нескрываемой жалостью на меня посматривают.
   Стучу в дверь. Вхожу. Строевой шаг чеканя, руку к виску приложил: "Товарищ капитан, по вашему приказанию...". А он мне опять по-простому, по-домашнему, в прокуренные чапаевские усы улыбаясь, взмахнув рукой - мол, брось это, не надо: "Извини, что побеспокоил. Садись."
   И тут - "извини", что ж - мне очень приятно. Начинает уже казаться, что я друга нашёл, да ещё какого! Офицер! Сам полкан его побаивается! Восхищённый, польщённый, я почти влюблён в этого человека. Он протягивает мне сигареты: "Кури." Ух ты! Беру...
  Вдруг неприятная, кольнувшая в самое сердце вещь впрыгивает ко мне в глаза. Я вижу, как брезгливо надуваются его губы и подбородок, и он торопливо одёргивает пальцы, чтобы не коснуться моих... В душу мою летит холодный ветер, лицо моё, напротив, наливается кровью, словно я оплеуху получил. Кажется, он замечает свою оплошность и, пытаясь исправить положение, хватает мою руку, жмёт её, наливает из чайника в стакан рыжего, горячего чаю. Далее следует нудная лекция о международном положении, о том, что надо быть бдительным, о происках врагов и так далее. Мне хочется зевать, я еле сдерживаюсь. Его глаза, как острые шпаги, то и дело прокалывают меня насквозь. Сигаретки одна за одной испаряются возле его жёлтых, прокуренных усов, над его головой вздымается столб дыма. До чёртиков, наконец, мне всё надоедает; в горле дерёт от табака.
   Он что-то тихо, поменяв тон, мне говорит. "А? Да?- спрашивает.- Согласны?" Я не услышал, не слушал, мыслями был далеко - может быть, дома. Снова, усатое лицо на другую сторону перевернув, начинает: о почётной обязанности родину защищать, о враждебном окружении, о великом наследии предков... И я начинаю понимать, что происходит банальнейшая, топорно скроенная вербовка; что не дружба капитану моя нужна - срать он на неё, на дружбу, с высокой башни хотел - а нужна ему, как чёрту из преисподней, моя душа. Вот этого я и боялся, вот это подспудно чувствовал, и вот именно это и произошло. У меня дрогнула земля под ногами.
   Я, наверное изменился в лице, позеленел. Пролопотал заплетающимся языком, что подумаю. Он, положив локти на стол, в упор, тяжёлым взглядом в меня уставился. А не подходил ли к вам ("к вам"!) некто,- спрашивает,- не предлагал ли связаться с вражеской агентурой в одной из враждебных нам капиталистических стран? "Обязаны были немедленно сообщить по команде. А вы? Покрывательством занимаетесь? Или здесь что-то похуже?.." У меня в голове бьётся одна ядовитая мысль, отравляя всё собой: прощай спокойная штабная работа, здравствуй рота охраны, здравствуйте ежеминутные зуботычины сатрослужащих накачанных дедов...
   Вот что мне теперь, будь оно всё неладно, нужно было делать - следить за своими товарищами и каждую неделю в письменном виде делать отчёт об увиденном и услышанном...
   Так всё и началось. Нечего и говорить, что коротыш тот западэнэць, сволочь такая, подсадной уткой оказался...
   Голованов историю слушал словно из полусна. Он терпеливо ждал, когда же про Киру снова начнётся? Не торопил, так приятно было плыть на волнах тихо звучащего голоса.
   - А при чём тут это?- всё-таки спросил он, и тут же замолчал, приготовился плыть дальше.
   Полковник застенчиво рассыпавшиеся волосы поправил на лбу:
   - Так, нахлынуло, знаете... Ну и закружились ритуалы, дикие танцы: связь, конспирация, особые задания, псевдонимы, объект, источник - вся эта их... наша тарабарщина, бессмысленная феня... И липким - почувствовал - чем-то руки, ноги, голова облиты, скверной... Поначалу юлил, выкручивался, липу гнал, ни одну душу им не продал... Это потом, когда проглотил я их наживку полностью; тогда - да, и кровь была и дерьмо людское... Что ж, закончил ВУЗ, получил отличное распределение в Австрию, в консульство, погоны гэбэшные надел; квартиру вскорости хорошую дали, машину первую купил... Душу выжгли, честное слово...
   Полковник вылезшие яблоки глаз в пол уставил, ад видел, наверное там, пышущие языки пламени. Закурил, сломал в дрожащих пальцах сигарету.
  - Так вы жалеете?- с насмешечкой - не удержал - спросил Пётр Петрович.
   - Что в органы подался?
   Полковник замолчал, долго думал.
   - Нет,- твёрдо затем сказал он.- Нет худа без добра, вот как.
   Голованов вздохнул:
   - Хотите и вы историю? Вам никогда в зад губами не дули?
   - Куда простите? Как?- Терещенко насторожился.
   - В зад, в жопу?
   Полковник не знал, что ответить. Неловко засмеялся. Петру Петровичу вдруг стало неважно, заколотилось сердце; побледневшее лицо, виски пальцами растирал, говорил из ладоней:
   - Попал я как-то к доктору с геморроем, узелок, понимаешь, воспалился. Пикантная болезнь, скажу я вам, в таком интимном месте... Неожиданно вспух, будь неладен он! Ладно там простуда - насморк, кашель, ранение даже лёгкое; а то - не сядь, не встань, и лежать даже толком не полежишь! Сплошное мучение.
   Терпел, терпел - пошёл к врачу всё-таки.
   Иду, думаю: а ну как доктор - женщина? Снимайте штаны, скажет. И отказать не откажешь, доктор всё-таки, человек медицины, клятву Гиппократа давала, значит, вроде как и не баба, а особа без пола, инфузория. А с другой стороны - как это всё происходить будет? Вот стою я в согнутом положении, руками раздвигаю понятно что, а она, заглядывая, ротиком своим напомаженным крутит, ресницами - блым! Хорошо, если старуха, полом можно и пренебречь тогда; а если - молодая, красивая?
   Иду, в общем, страдаю и физически и морально. А поворачивать назад уже поздно - решился, всё. Болит, зараза, да ещё, как на зло, сильнее ещё.
   Вот больница. Вот крыльцо, лестница. Вот дверь.
   В регистратуре, когда карточку получал, спросил: мужчина или женщина?- Мужчина... Верите, я прослезился даже. Повезло! И болеть будто сразу меньше стало.
   Стучу, вхожу.
   Расспросил, что и как. О жизни поговорили. Доктор - совсем молодой, в белом чепчике, волнуется; в кармане халата - ручка, блокнот, всё, как специалисту и положено. Положил ручку на стол. "Вставайте, снимайте, нагибайтесь." Сделал - без всякого, свободно. "Ах, да у вас тут кровь!- говорит с громадным сочувствием, и - йодом, холодненьким. "Ай,- говорю.- Больно!" И тут благотворная, прохладная струйка коснулась моего зада, огладила. Оглядываюсь, вижу - стоит, дует изо всех сил, губы трубочкой выложил. Ах ты ж, молодой, неопытный! Зачем?
   И такое я удовлетворение ощутил, кайф - не физически, нет; морально! Что стоишь ты, а тебе задницу лижут, буквально! Парень здесь не при чём был, мне его даже жалко стало - учудил, болезный, такое... В глобальном масштабе! Всю жизнь ты другим зад лижешь, а тут - тебе; теперь хвастай иди, за деньги рассказывай...
   Голованов хмыкнул, качнул лбом:
   - Не понимаю я, как это бабы к гинекологам-мужикам ходят? Я бы ни за что не согласился, будь я женщиной.
   - А вы к чему это рассказали?- подхохатывая, спросил Терещенко. Пётр Петрович, закрыл глаза, открыл - и был уже совсем другим человеком, злым.
   - А к тому,- выцедил он сквозь зубы,- что нечего мне здесь хрень всякую грузить, в зад ветерком дуть - "вербовка", "душа", "скверна", "страдания-мучения"... Говори, гад, ты девчонку убил?
   Терещенко нагловато, зло улыбнулся:
   - Вы умный человек, Голованов, вы, конечно, сразу сообразили, что здесь чистой воды убийство. Вы оказались правы - да. Но убийца не я - кто-то другой...
   - Опять Мананников? Вы теперь будете валить всё на покойника.
   Полковник широко развёл худыми руками:
   - Ищите, вы же сыщик.
   - Найду, уж будьте уверены,- сквозь зубы прорычал Голованов, до боли сжимая в ладони ручку пистолета.
   Полковник вёл себя напористо, нагло. Впрочем,- думал Пётр Петрович,- у него закалка, действует явно по инструкции, берёт противника на измор. Он только выдержку, хладнокровие мог противопоставить, хотя это у него не очень хорошо получалось.
   - Кира Мананникова хорошо знала?
   - Хорошо? Да она у него в наложницах была, рабыня Изаура,- Терещенко кончиками пальцев одними о другие мягонько, нагловато постукивал, высоко вскинул лицо.
   Голованов плюнул, вскочил. Он не хотел больше бить, но у Терещенко во взгляде было вбито такое к нему, к Голованову, презрение, что он не выдержал. Широко замахнулся и врезал Терещенко жирную оплеуху, по комнате пошёл звон. Полковник охнул и скатился на пол, ошалело вертел глазами. Конечно, следом нахлынула жалость; Пётр Петрович помог призывно постанывающему гэбисту подняться. Мрачно, но с оттенками тёплого в голосе, сказал, потрепав того ладонью по загривку:
   - Ты, мил человек, давай - правду мне... Не надо тут мозги пудрить... Я же так далеко зашёл - назад не пойду, нету назад дороги...
   Терещенко затрясся, оттолкнул руки Голованова, злобно, с ненавистью смотрел. Пётр Петрович быстренько отбежал, держал у груди свою грозную железку.
   - Не надо голову морочить... правду, правду...- выворачивая назад лоб и глаза, сдобно приговаривал. Он по привычке стал читать мораль, что чистосердечное признание и так далее...
   - Дайте же сказать!- возмутился Терещенко. Заговорил, отплевавшись, спустя полминуты, шевеля белыми точками ушей.
   - Покорился ей. Она магией особой обладала. Ей бы - в экстрасенсы... Пьянел рядом с ней, волны от неё неги неописуемой исходили. И прислуживать ей хотелось, ноги целовать; остальных - растолкать, уничтожить... Помешательство, чистое помешательство...
   - Лет пятнадцать тебе за это чистое твоё дадут, не меньше,- Голованов, зевая, широко раззявил рот, горлом затрещал, прикрылся рукой.
   Ни искры страха не было у Терещенко в глазах, ни капли отчаяния. "Что он за человек?- думал с восхищением Пётр Петрович.- И ещё улыбается, иронией из глаз так и сыплет! Вот выдержечка у них, у этих..."
   - ...эмоциональный срыв, надлом, я был зомби тогда, сам себя не контролировал, себе не принадлежал... Прыгай,- сказала бы мне,- из окна,- я прыгнул бы... Вы мужик, вы должны меня понять...- рыхло подхохотал полковник.-  Даже если бы я и совершил это злодеяние, как вы утверждаете, из ревности, разумеется,- любой суд меня оправдал бы...
   ... Стали, в общем, осуществлять наш план против этого Мананникова, закручивать вокруг него паутину. А в промежутках - ле мур, объятия и поцелуи... Ах!.. Парень этот, Вадим,- не поверите - прямо ринулся исполнять её задание, не зная, разумеется, всей правды. Вот как дела надо делать! Вот что в основе подвига лежит - любовь и преданность женщине! Мы, самцы, ради услаждения самки, землю вверх дном готовы перевернуть, и они, распрекрасные мерзавки такие, этим во-всю пользуются... Я восхищался ею, крепко держа её в руках - королева!
   А Мананников этот стреляным воробьём оказался! Высвистывали его и так и этак - не ведётся, шестое чувство, видать, в нём проснулось: стоп, нельзя, опасно! Тут был нужен, быстро сообразили мы, особый подход - как его в наш капкан подтолкнуть, ворюгу, миллионщика. Его чёрный шикарный Мерседес, видели мы, разъезжал то здесь, то там. Мы метались следом на такси, но его машина всегда оказывалась пустой. Где был он сам в эти моменты? Где он прятался?- вот какой вопрос встал. Такая малость - свести глупого мальца и Мананникова вместе и запечатлеть их встречу на плёнку; затем разоблачить мальчишку-дурачка, взять его с поличным и шантажировать жирного борова, выкачать из него энную сумму с шестью нулями, но - все наши потуги были тщетны, этот божок областного масштаба будто сквозь землю провалился.
   Я немного нервничал, честное слово, что этот недалёкий пацан под ногами у меня крутится, да ещё по уши влюблённый в Кирку, но она клялась в своей любви ко мне, и это меня хоть как-то успокаивало. Она ненавидела своего бывшего покровителя за все те обиды, которые он ей нанёс, за все унижения, им ей причинённые, жажда мести горела у неё в груди. Подпав под её чары, я тоже возненавидел Мананникова, заочно, так сказать; я представлял, что его громадное волосатое брюхо лежало рядом с моей избранницей, и тотчас терял способность трезво мыслить, у меня сжимались кулаки. На деньги мне было наплевать, мне хотелось просто растоптать его, как налившегося чужими соками клеща... Впрочем, вечерами мы мечтали, как и куда добытые деньги будем тратить. Больших идиотов я в жизни не видел.
   - Как он это сделал?- снова зевая во весь рот, спросил Голованов.
   - Убил? Мананников? Он опередил её. Он ещё тот волчара. Он заявился к ней сам, внезапно, без предупреждения. В любви ей клялся - я всё слышал, жучка ей под стол поставил, в машине у подъезда сидел. Она отвергла его. Они поссорились, и она в сердцах проговорилась обо всём. Дурочка... Он звякнул по сотовому своим головорезам, те прибыли мгновенно, взбежали вверх по лестнице. Я слышал выстрел, ничего не мог поделать...
   Пётр Петрович взялся за голову:
   - Но - следы! Сколько там следов должно было остаться - неисчислимо!
   - Так это...- Терещенко странно развеселился, его лицо вбок мило накренилось,- ваша контора и бандюки во власти - одна шайка-лейка... Вы не знали? Куплено всё давно, Пётр Петрович, куплено-перекуплено.
   - Но самолёт? Кто убрал Мананникова?- вскричал Голованов, укоризненно замахал пальцем в Терещенко.- Не клеится, господин полковник!
   - Никто его не убирал. Мгновенная карма. Кирка с того света его достала - вот как я думаю. Что вы дальше будете делать?
   Голованов неопределённо дёрнул плечами, подавленно молчал.
   - Не знаю.
   Полковник предложил мирно разойтись:
   - Вы всё одно ничего не добьётесь. Хотите дальше дослушать историю?
   Голованов махнул рукой, его подташнивало от отвращения. Он вспомнил красную физиономию Самосвалова, перипетии, происходившие с ним в последнее время, и всё встало на свои места. Ему захотелось пустить себе пулю в лоб. Он вдруг необычайно тепло подумал о Марине, сердце его сладко колыхнулось в груди. "Нет, надо дальше жить,- твёрдо сказал он себе.- Хотя бы ради неё..."
   Проурчала за окном грузовая машина, вздребезжало оконное стекло.
   - Пётр Петрович вы меня слышите?- Терещенко, приклонившись, внимательно и зловеще всматривался в Голованова. Его лицо вдруг перевалилось на одну сторону. Вскочив, он побежал на Голованова, прихватил на ходу стул и высоко замахнулся им. Хлопнула лампа, брызнули оранжевые искры, и в комнате стало темно. Они сцепились. Пётр Петрович получил в лоб ужасающий удар, выронил пистолет, и тот мгновенно растворился в темноте. Голубоватый квадрат окна качался над ним. На грудь ему будто тяжёлых камней навалили. Полковник, оказавшись наверху, стал холодными пальцами душить Голованова. У Петра Петровича в глазах поднялись, покатились белые круги. В ладони у него каким-то непостижимым образом оказался пистолет, он, теряя уже сознание, нажал на крючок... Оглушительно бахнуло, полыхнула яркая вспышка. На секунду осветилось удивлённое лицо Терещенко с рассыпанными на глазах волосами и усами, стоящими торчком. Затем во вновь наступившей темноте тело его мягко обрушилось рядом с Головановым. Пётр Петрович, хрипя, на четвереньках пополз к выключателю. Тусклая лампочка зажглась под потолком. У Терещенко блестели, дрожали глаза, воздух мелкими толчками вырывался из губ, обрызганных густым, красным. Рубашка была пробита чёрной точкой, вокруг которой расплывалось пятно.
   - Я любил её,- тихо прошептал он, улыбнулся светло.- Очень.
   - Убийца кто? Кто убил?- наклонившись над ним, заладил Голованов.
   - Идите к чёрту,- хохотнул полковник, и взгляд его сделался мутным, остановился. Высоко вздымавшаяся грудь замерла.
   Голованов запаниковал, стал бегать от стенки к стенке, заламывая руки. В ванной шипящей из крана струёй схлестнул с ладоней красное, тёр их с остервенением мылом, как будто кожу с них стереть хотел.
   Сбежав вниз, он завёл машину Терещенко, спустился на ней, нервно дёргая руль, в ночной притихший город. В тёмном каком-то переулке встал, включил лампочку, обыскал весь салон. В обивке под потолком нащупал твёрдый свёрток, ножичком обшивку подпорол. Выпала книжица, исписанная круглыми, ладными девичьими буквами; лёгкий сладковатый запах духов принёсся к нему, ветерок; розовые кружевные странички. Хрустнул кожаный переплёт.
   Всю ночь он читал дневник, плакал. Какой-то неведомый, невесомый образ милой и отчаянной девочки вырисовался перед ним. Он думал о том, что когда люди перестанут воевать, чинить насилие - вот тогда Царствие Небесное на земле настанет. Что сейчас-то попусту слёзы лить?
   В общем, понял он, что выгораживала девчонка этого чёрта из табакерки - Терещенко, прикипела к нему, устала носится одиноким листиком на ветру. А он её предал. Не нужно стала зазноба ему, попользовался вдосталь и - прочь выкинул. А как человека у них там в конторе тихо убрать - это дело техники. Да ещё Самосвалову звонок сверху последовал - не сметь разнюхивать, сама на себя руки наложила и точка.
   Наплёл ему, Голованову, понимаешь, Иуда: "люблю", "спасти хотел", "неисправимая злодейка"... Наблудил, кот паршивый, а потом следы за собой замести потребовалось... Так что правильно его пуля теперь настигла, покарала, а так бы сухим, сучара, из воды вышел, незамаранным; да ещё честному следователю стулом мог голову раскроить в пустой квартире на окраине города.
   Мучился всё же Голованов, переживал чисто по-людски, оправдания себе искал,- это же не шутка человека жизни лишить; тут жучка-паучка иной раз жалко...
   В окна машины уже набросали светлого песка, когда Пётр Петрович удосужился обложку книжечки отогнуть. Выпали сложенные вчетверо листы из простой ученической тетрадки, мелко исписанные как-то нервно, неровно, по диагонали. Он начал спешно глотать и обалдел.
   Всё, всё вышесказанное перечёркивали эти строки!
   Кира начинала решительно, кричала: "Почти всё, написанное мной - от лукавого. Почему врала, выдумывала - об том некогда, нет времени (дальше начерно заштриховано, остался лишь хвостик - ... иначе всех нас прикончат без жалости)...
   Далее было: "... главное теперь сказать вот что. Мананников - святой человек, он, как и я - жертва. Всё ловко подстроено... Так они всё подстроили, так ловко вымостили дорожку, что она прямо к воротам ада и привела. Они хотели (жирно зачёркнуто)... Он хотел (зачёркнуто)... Сейчас, соберусь с мыслями...
   Он, Ромуальд, у них на пути оказался. Да, он своеволен, иногда заносчив и груб, но душа у него, как оказалось, светлая, чистая - я это, наконец, поняла.
   Пришёл этот, угрожал (зачёркнуто)... прохвост, на колени передо мной упал, руки целовал... Я ему поверила... Но он романчик со мной закрутил лишь с одной целью - выведать... Заговор на самом верху (зачёркнуто; дальше строчки начинали странный танец выплясывать)... Люблю, говорит, без памяти, жизни без тебя нет - а я так по любви настоящей, сильной истосковалась. Обманул, обвёл вокруг пальца.
   Стал кружева красивых слов вокруг меня вить, льстить, мимоходом на нечестивое подбивал, уговаривал. Я на Ромуальда была очень зла, это правда, не понимала его душу; казалось,- бросив, он предал меня, я обиделась. У него семья, дети, с этим так просто не расстаются, а я... Девчонка...
   Их интересовала моя с ним, с Ромуальдом, тесная многолетняя связь; им нужно было как-то выйти на него, крючком поглубже зацепить.
   Николай предложил его по-крупному на деньги нагреть - отквитаюсь, мол, тогда за все обиды, нанесенные им мне. Я поддалась на его уговоры (как я могла?!), верила ему, он был крайне убедителен, напорист, убеждал: тебя обирали всю твою жизнь, теперь твоя очередь наступила ответный ход сделать; разбогатеем,- говорил,- и на острова в океан, в бунгало; в любви клялся мне до гроба, хитрая усатая мышь.
   Я бросилась сгоряча исполнять задуманное им, боялась, что если упущу его, смазливого да пронырливого, то останусь одна-одинёшенька навсегда. Одна! Как страшно...
   Вытащить из обширного кармана Ромуальдова миллионы путём шантажа - это было прикрытие истинного его плана, пыль, пущенная мне в глаза. Грязный шантаж нужен был ему совершенно для другой цели.
   Он, Николай предложил следующее. Использовать Вадима (за ним, оказывается, уже давно слежка велась), как компрометирующий фактор, свести его с Мананниковым. Шпионаж - дело серьёзное, на годы в тюрьму можно загудеть; Ромуальд наверняка испугается и - дело сделано. Вадима он пообещал не трогать, и это меня подкупило; очередная наивность с моей стороны! Свести их вместе, Вадима и Ромуальда, контакт запечатлеть на плёнку, и дело выйдет так, что Ромуальд замешан в предательстве.
   Вадима жаль. Мальчик ослеплён чувством ко мне. Но он женат и никогда с его мягким характером не бросит семью; а вот Николай - холост, свободен, умён, хитёр, зол, с таким не пропадёшь. Что ж, я сделала выбор на беду себе.
   Теперь нужно было Ромуальда на свет божий вытащить, удержать возле себя, а Вадим по моему звонку метеором бы примчался, чтобы руки, щёки мне целовать. А тут - камера в отдушине, щёлк!.. Разумеется, Вадим, бедный, даже не догадывался о моём - увы, увы - предательстве нашей с ним скоротечной, но такой горячей любви. Но Мананников, как на зло, точно сквозь землю провалился, телефон его молчал, а у подъезда его дома мелькали охранники.
   Мы повисли в воздухе. Николай торопил - давай, давай, ищи способы встретиться с ним! Всё бегал по комнатам, руки себе в отчаянии заламывал. Я думаю, начальство давило на него, результатов требовало.
   Потом вдруг Лёва, Гржмбовский, исчез. Николай говорил - это дело рук Мананникова, что он пронюхал что-то и таким образом хочет меня запугать.
   И тут тоже я, дура набитая, ему поверила.
   Он, Николай, сам и уничтожил бедного Лёвочку. Лёва чутьём своим остро чувствовал беду, говорил мне: брось его, этого упыря, доведёт тебя и меня вместе с тобой до цугундера! Встревоженная, я хотела поговорить с Николаем (зачёркнуто, сверху начертано - "упырь"), каковы его истинные цели слишком навязчивой нелюбви к Мананникову, но он, накинув на себя тогу праведника и балагура, снова объегорил меня, и я искренне хохотала над собой, над своими, как казалось, глупыми в его адрес подозрениями.
   Лёва кричал ему в исступлении (я не могла его удержать, он будто свихнулся в этом своём предчувствии грядущей беды): "Оставь нас с Кирой в покое!". А однажды взял и заявил: "Всё, хватит, иду в милицию!" Так и сказал - "сдаваться". "Всю жизнь,- говорил,- боялся их, ненавидел, а теперь только и надежда на неё, золотопогонную. Пусть предотвратят грядущее беззаконие."
   Николай (их стычка при мне произошла) при этих словах побледнел весь, качнулся вперёд, сжав кулаки, точно в бой собирался ринуться. "Успокойся, старый дурак,- говорит и страшно так улыбается.- Всё - твои фантазии." Что ты, мол, городишь - какое несчастье? А тот ему, тоже сжав кулаки: "Ты - вестник зла, исчадие!" Как он это чувствовал, откуда, Лёвушка? И всё - пропал, канул. Нет ни дома его, нигде...
   Ромуальд вдруг сам объявился, позвонил. Договорились с ним свидеться. Быстренько сообщаю известие Николаю, Вадиму тоже звонок сделала; в общем - всё на мази.
   Но разумеется, вся наша затея провалилась, потому что - чистой воды авантюра, неправедное!
   "Кто это?- раздеваясь в прихожей, спросил Ромуальд (Вадим в комнате, ничего не подозревая, расселся в кресле, ногой в тапочке покачивал, газетёнку какую-то почитывал). Я объяснила, соврала - двоюродный брат, издалека приехал, уходит сейчас (нужно было на мгновение усадить их рядом, кнопочку под столом нажать, чтобы из отдушины аппарат сработал).
   Он, кажется, заподозрил неладное. "Ты ни о каком своём брате раньше не говорила?"- вскинул он свои могучие брови на лоб. Я думала - сейчас повернётся, и - всё, прощай наша хитроумная затея... Мысленно подталкивала его - ну же, давай, проходи...
   Вошёл. Сел на диван. Расчёской стал приглаживать свою лысину, с явным неудовольствием поглядывая на Вадима. И вдруг заметил, что я рукой потянулась под стол. Схватил мои пальцы своими ручищами, как клещами. Заглянул под стол, там проводок... Ах!
   Вызвонил тотчас своих мордоворотов. Меня, ничего не понимающего, перепуганного до смерти Вадима прижали к ковру. Я пробубнила, лёжа щекой на грязном полу: парня отпустите, он ни в чём не виноват.
   Я рассказала им всё - они хотели меня избить. Николая не выдала, а надо было с потрохами продать двуличного его! Сказала, что отомстить ему, Ромуальду, за свои обиды хотела, денег побольше отжать, фотографиями шантажировать. А Вадим, известный, мол, в городе любовный аферист, - подсадная утка, использовала его в тёмную. Врала, врала... Он уехал. С Вадимом сцена произошла, он тоже ушёл, напоследок в сердцах хлопнув дверью.
   Потом в дневник свой исправления внесла, Николай мне посоветовал, продиктовал - что и как написать надо. Орал на меня: "Растяпа, завалила всё дело!" У него лицо сделалось такое жёлтое, свирепое, я думала: он меня сейчас ужалит, как шершень, до смерти, как могла я его такого любить?
   Стоял долго возле окна, успокаиваясь, повернувшись ко мне спиной, курил; выпил водки и - надолго исчез. Я сидела одна дома, как дура, ждала его, надеялась, что всё утрясётся, горько рыдала в платочек.
   На улице, шипя, ко мне подъехала чёрная громадная машина. Дверца передо мной распахнулась.
   "Садись,"- раздался изнутри голос Мананникова, мелькнула в полутемноте его квадратная, курносая физиономия.
   "Знаешь, что ты наделала?"- негромко, ледяным голосом спросил, нервно, дрожащими руками раскуривая сигарету. Мне стало страшно, вот она - смерть. В таком состоянии он на всё способен.
   Мы помчались неведомо куда. Мимо нас проносились дома, витрины магазинов, беззаботные лица прохожих. Наверху, над крышами синим и алым набирался синий и алый вечер.
   Он стал говорить. Вначале - колюче, зло, глядя в сторону, в затемнённое окно, подтянув губы, потом мало-помалу успокоился. Я сидела, вжавшись в уголок, ни жива, ни мертва. Он говорил непонятные, страшные вещи. Что скоро на юге страны грянет большая война на тысячи и тысяч жертв, всё уже давным-давно решено, и предотвратить грядущие события крайне трудно, почти невозможно, потому что власть имущим она, эта война, необходима, механизм подготовки к началу событий запущен, уже идёт обратный отсчёт.
   "Зачем им это нужно?"- осмелилась спросить я. Действительно - зачем?- думала я.- Этим, у кого всё и даже сверх того - есть? Респектабельным, богатым (Ромуальд назвал некоторые фамилии), успешным, знаменитым? Не останутся ли в итоге у разбитого корыта?
   Он сказал - измена, предательство, обман; всё теперь продаётся и покупается, даже честь и совесть. (И любовь,- тут же подумала я, вспоминая себя, неудержимо краснея...) Сказал, что это - уже слишком, что остаётся понятие родной земли, Родины, как основы бытия (это всё его слова, не мои), и что он категорически против грядущего маленького конца света; а что близится битва конца, он в том на все сто уверен. Сказал, что богатство, успех - отнюдь не порок, если некую меру, данную свыше (он быстрым движением положил крёстное знамение себе на грудь), не нарушать; а вот тотальные безмерие и безверие - это катастрофа... И я вдруг по-новому взглянула на этого человека, на его ранее не понятные, даже чуждые мне волнения, движения его души, постоянные сомнения, задумчивые, молчаливые позы, на скрытую доселе от меня и ярко открывшуюся теперь его добродетель - радеть о высшем благе для всех... Господи,- сладкие слёзы заклубились у меня в горле,- куда мне до него! Я и мизинца его не стою...
   Сказал, что ему стали известны их, заговорщиков, страшные планы (они и его хотели на свою сторону привлечь), и ни за что не допустит их осуществления.
   "Ну так пойди и заяви, куда следует,"- ляпнула я. Взгляд, который он бросил на меня, я никогда не забуду. В нём были и отцовская теплота, и жалость, и горечь, и забота, и многое что ещё. Мне неудержимо захотелось броситься ему на грудь, обнять...
   "Дело зашло слишком далеко, у них всё схвачено,"- мрачно сказал он. Сказал, что за ним организована слежка, собирают компромат на него, чтобы наверняка раздавить, и меня - с ужасом это я услышала - используют, как орудие против него... Меня? Я винтик в грязной игре? Я была потрясена. О чём я раньше думала, куда смотрела? Кому, несчастная, поверила?
   "И Вадима твоего расчудесного,- помолчав, с жалостью - показалось мне - добавил он,- тебе нарочно подсунули. Его давно уже ведут, по рукам и ногам наркотиками и другими его тёмными  опутали. Такой своего рода запасной вариант, чтобы через тебя опять же подобраться ко мне."
   "Не может этого быть,- запротестовала я,- Вадим честный человек! Он просто споткнулся, запутался!"
   Ромуальд сверкнул в меня насмешливым взглядом, промолчал.
   "Остаётся один способ. Лететь в Москву и напрямую обратиться к руководству страны. Это единственный способ спасти ситуацию и спастись самим, иначе они всех, кто так или иначе стоит у них на пути,- уберут."
   И меня тоже?- холодея, подумала я.- Я-то тут причём, Господи?
   "И тебя, дорогуша, тоже,- невесело заключил он, словно подслушав мои мысли, сигаретой, подкуривая, уткнулся в зажигалку.- Ты для них - расходный материал. Связалась, понимаешь, с усатым прохвостом..."
   Какое-то время мы молчали. Мысли стрелой проносились у меня в голове. Остановить машину, выскочить, примчаться домой, схватить сумку, деньги, сесть на самолёт, бежать, бежать, куда глаза глядят...
   "Ты, детка, можешь мне помочь,- прерывая молчание, с просьбой в голосе сказал он, повернулся ко мне.- Надо вывести этого мерзавца на чистую воду, спугнуть его, сказать, что жёсткий компромат и на него имеется. Какой? Вот тут давай вместе подумаем..."
   "Понимаешь, эти новые на головы нам явившиеся, воротилы денежные, политиканы всех мастей - война для них, что воздух, кислород; неслыханное обогащение, мотор которого - живые кровь и сердца простых людей. А ведь это тяжкое преступление на горе людском наживаться. Скамья подсудимых плачет по ним, тесно на ней будет."
   Вот так он говорил, поглядывая чистыми, хрустальными глазами, и очень грустными, усталыми - в бегущее за окном красное сгасающее солнце. Я смотрела и не могла узнать его - это был совершенно другой человек, совсем не тот, которого я знала до этого - вдумчивый, спокойный, размеренный. Думала вот о чём в тот момент: невозможно это, природу людей переделать; тысяча причин найдётся, чтобы проволынить, не меняться, не делаться лучше, добрее, справедливее; каждый думает, что - пронесёт, минует наказание за содеянное, за преступление. Да попросту лень многим что-то в жизни менять, мозгами пошевелить. Какая мелочь, Господи,- сделать шаг вперёд...
   Зачем Ромуальду эта борьба нужна? А ведь, очевидно, нужна - внутри это у него, сокровенное, что не скроешь-не утаишь.
   "Зачем тебе всё это?"- спросила я. Он так ясно, открыто, светло на меня посмотрел:
   "Жизни человеческие, понимаешь? У меня ведь тоже дети есть, какое будущее их ждёт?"- и улыбнулся; улыбка его эта честная и открытая меня в самое сердце сладко поразила. Добавил, что самое страшное для него честь свою запятнать, что много в своей жизни ошибок совершил, на душу дьяволу не продавал и ни за что не продаст.
   "Вот этого боюсь - бесчестия,- сказал, беря меня за руку.- Больше ничего."
   Какой милый, замечательный, значительный человек! Я снова в него влюбляться стала.
. . . . . . . . . . . .
   Вскоре случай доказал, что Ромуальд прав, ничего не придумывает.
   Терещенко был у меня. Ни слова о делах - только шампанское и анекдоты. Весь вечер я терпела, играла. Так тяжело мне было улыбаться и шутить - кто б знал! Лёд в бокале мне шепнул: пора!
   "Коленька,- спросила я, глядя вниз, на прозрачные тающие в вине квадратики.- А когда война эта на юге начнётся?"
   "Какая ещё война?"- он ошарашенно рассмеялся.
   "Маленькая победная. Ты ведь знаешь, о чём я."
   Он молча подкурил сигарету, пальцы у него неприятно тряслись. Когда он поднял голову, высшая степень ярости была написана у него на лице, кончики его ушей дрожали. Он сквозь зубы спросил:
   "Ты была у него, да? Говорила с ним?- он шевелил желваками, и уши у него, как у чёрта вверх-вниз двигались.- Он сумасшедший!- с жаром воскликнул. Стал хватать меня за руки, ловить их, объяснять, насколько ненормален, опасен Ромуальд.- Это чисто медицинское заключение! У него паранойя, мания преследования! Говорил тебе, что за ним следят? Что заговор какой-то зреет? Да? Да?"- тряс он вставшими дыбом волосами, точно вылезшими на голове рогами проткнуть меня хотел.
   Мне так стало горько, горько, горько... Подставил меня, врал!.. Глаза у меня наполнились слезами, перехватило горло.
   "Ты меня попросту использовал,"- сказала я, найдя в себе силы говорить.
   Лицо у него стало звериное какое-то, он холодно и страшно улыбнулся:
   "Куда ты, дурочка, лезешь?"
   Отчаяние переполнило меня, я закричала:
   "Вы его хотите уничтожить за то, что он честный человек!"
   Недобро хмыкнув Николай (зачёркнуто) Терещенко встал, ушёл в прихожую, начал не спеша одеваться. Когда он открыл дверь, я крикнула ему вдогонку:
    "Он не докричится, я докричусь!"
   "Ты?"- засмеялся он, два острых зуба выскочили у него в разъятом рту. Слова Ромуальда зазвенели у меня в ушах: всех прикончат! Надо зашуметь, как можно громче шуметь - тогда не осмелятся!
   "Не успеешь,"- сказал он и, выйдя, хлопнул дверью.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
                * * *
   Голованов был ошеломлён, осатанел, читал, глотал строчки, возвращался, снова перечитывал... Слова входили в него, точно живые, трепещущие существа, начинали толкаться изнутри его, вопиить, настаивать.
   - Ёлки-палки,- напевал он какую-то странную песню,- ёлки-палки же...
   "Какая ещё война? Опять война? Зачем война? Так вот оно что!"- закончив, наконец, читать, думал он с выпученными глазами. Сначала у него сверкнуло, что его попросту дурачат. Ну его к чёрту такие шутки! Целое руководство страны в деле замешано! Но - девушка мертва, Мананников - мёртв,- какие ещё доказательства нужны, что вся история правдивая, и заварена серьёзная каша? Совпадение, случайность? Допустим... А Иван? И тут он, Голованов, понял, что именно бывший муж Кирин должен был с ней покончить, и выглядело бы всё вполне естественно: ревность, месть за старые обиды, уголовник, озлобленный годами сидения на зоне...  Но что-то пошло не так, и этот план У НИХ не сработал... А он, Голованов?
   "А я? Что будет со мной? Я - следующая жертва?- падал в ледяную пропасть Пётр Петрович.- Загнали, как крысу, в подпол, весь кислород из воздуха выкачали..." Он представил себя лежащим на мраморном столе в областном морге, изрешечённого пулями...
   Он стал судорожно думать, как спастись, ноги унести подобру-поздорову. И прилетело стрелой: права была Кира, здесь нельзя молчать, надо шуметь, орать, ногами топать! Прятаться в щель нельзя - найдут и усы, как таракану, прижмут!
   Эх, недаром и сон этот про московский Кремль тогда пришёл! Сообщить на самый верх, а там - непременно разберутся, прислушаются к сигналу, найдутся такие люди; слишком уж всё серьёзно, пламя такое полыхнёт - глаза многим выжжет...
   Он вдруг увидел, что совершенно один, пустыня вокруг, открытый космос. Ещё минуту подумав, поколебавшись, он позвонил. Руки у него дрожали.
   - Да?- сыграла трубка тоненькую, безупречно сложенную мелодию. Бархатистые, светлые локоны тотчас себе нарисовал Пётр Петрович, привкусом жимолости, свежести, ветра в него пахнуло; какие-то, и вправду, светлые, тёплые, жемчужные - невероятно!
   - Приезжай, Марина!- позвал он в пустоту, затосковал. "Всё, всё ей расскажу,- закрыв блаженно глаза, стал себе образ её рисовать.- Она поймёт, поможет!"
   - Ты где?- она спросила, как-то вдруг - ему показалось - слишком строго, серьёзно. Мгновение помешкав, он назвал адрес.
   Положил, снова схватил трубку, стал названивать по внутреннему справочнику в Москву к ним туда, на самый Олимп. Бросал трубку, и звонил снова, не мог никак через километры проводов пробиться. Ничего - у него в запасе была целая ночь - почти вечность. Ночью они вряд ли начнут.
   Одним махом страну, мир спасти - как это было восхитительно здорово!
                * * *
   В небе гремела, переливалась жёлтая, алая полоса. Чаша  его раскрылась, на краях его задрожал яркий горячий лоскут, и в его синей, почти бордовой глубине, как игрушку,- и дома, и деревья, и дороги - рассыпал кто-то волшебной рукой.
   Брызги, дрожащие глотки воды лежали на всём, вспыхнули повсюду навстречу один другому огни - волна целая их поднялась. Ветки, листья, сам воздух звенели - струна. Песня.
   Холмы бежали до самого горизонта, как спины пригнувшихся, испуганных великанов. Заборы, высокие стены, рыжие в них кирпичи.
   Гигантская чешуйчатая военная змея - хоботы стволов, железные ребристые борта, зубчатые катки, отлизанные до бела губы-гусеницы - вытянулась вверх до самого горизонта, урчали моторы, по песку и букетикам осенней травы стелились дымы. Жгучее раскалённое масло кипело в стальных утробах, и пролившиеся на землю чёрные, пряные пятна шипели в пыли, как блины на сковороде. Едкое и сладковатое, тёплое и влажное облако нефти сбивало ветром в сторону, и повсюду стоял странно желтоватый туман, окутывая деревья и кусты, одинокие строения.
   Военных людей было мало - от утренней осенней прохлады все прятались в машинах, жались в тепло. Возле командирской машины нервно прохаживался, курил затянутый в ремешки офицер.
   Пятнистый, мускулистый жук-вездеход, моргая шестью глазами-колёсами гонит, подняв рыжее облако пыли, по обочине, почти касаясь усами антенн железную кожу приснувших горбатых чудовищ. Внутри - видно через окно - двое, женщина и водитель, оба в камуфлированной форме, военные кепи надвинуты на глаза, на розовые капли ушей; белые точки пальцев вертят влево-вправо баранку.
   - Останови,- просит женщина; отворив ещё на ходу дверцу, выбросила наружу своё гибкое, натренированное тело.
   Влажная пожухлая трава съёжилась под рифлёнкой военных ботинок. Лёгкий сухой ветерок пробежал совсем рядом, дёрнул чёрные голые ветки кустов - и кусты будто поклонились ей в пояс. Зашуршав, покатилась волна по траве дальше, дальше. Деревья молча стояли, точно с отрезанными головами.
   Под кепи - светлые, удивительно розовые, жемчужные волосы, прибранные на затылке в тугой узел. Острый, как стрела, взгляд чуть раскосых глаз - на мгновение устремился вдаль, за горизонт.
   Из широкого кармана-нашлёпки на груди выудила кожаную с металлическими уголками книжицу-дневничок, бросила вниз на траву. Хлопнув, обложка открылась, и розовые странички, точно чьи-то девичьи губы, зашелестели, зашептали. Невесомый, едва уловимый сладкий бриз поднялся от исписанных круглым ровным почерком листков - дорогих духов, тепла, домашнего уюта и ещё чего-то неуловимого, щёк, губ, живого дыхания; и - сдул налетевший порыв прозвучавший кусочек любви в горькие травы.
   Припав на колено, чиркнув, брызнула зажигалкой - огонь прыгнул внутрь, и вся книжка, точно живая, ахнув, вскричав, заизвивалась, почернела, оранжевый скачущий горячий нож полоснул её пополам. Оставшаяся горка серого пепла провалилась в траву.
   - Всё? Вы готовы, майор?- нетерпеливо выглянул водитель из утробы жука.
   - Теперь, кажется, всё,- загадочно проговорила, в сторону холодно улыбнулась.
   - Поехали, впереди - много дел!- снова поторопил.
   Наконец,  из-за далёкой чёрной полосы леса - там - дрожа, поднялось красное громадное солнце; и словно кровавая волна разлилась повсюду.
   Сильная, очень уверенная в себе, взмахнув локтями, она влетела в джип, и тот, вильнув квадратным задом, рванул в это красное, огневое, тревожное.
   На броне, на тёплом моторе, приснул безусый солдат. Большие детские часы у него на руке выстукивали последние минуты, спешили. Прикрыв тонко глаза, он спал и видел сон, что ничего на свете нет - только бескрайнее поле и дерево, и над зелёным горит синева; и - самое важное - что не надо никуда идти, бежать, всё главное уже есть, существует, внутри, возле самого сердца, невероятно большое и верное.


1997, 1998

                К О Н Е Ц