Слава богу, день новый начался. Бегут и бегут дни нещадно. Наталья лежала в постели, размышляла о житье своём стариковском и прислушивалась: муж её, Алексей Егорович, встал, как всегда, ни свет, ни заря и ходит потихоньку по дому, чем-нибудь да занимается. Она слышала, как поскрипывали половицы, значит, зарядку-таки делал. «Вот чудной, – думала она, пока он занимался, – тело, говорит у меня бесценное. Решил лелеять его на старости лет. Смолоду не берёг». Наталья вздохнула, вспомнилось ей, как её Алеша по молодости вечно впереди всех бежал, никакой работы не боялся. Пахать некому, пахать пойдёт, в ночь – так в ночь, сутки надо, сутки отработает. Косить надо, тоже, пожалуйста, даром, что бригадиром был, а может потому, что бригадиром и был, да за всё в ответе, потому и бежал впереди всех. «Мужики, один пьяный, другой ср.., прости Господи, то с похмелья болеют, всех мой выручал. Конечно, не один он такой был, тогда пьяных меньше было, дисциплину-то строго спрашивали» Мысли её далеко унеслись, она как будто вела разговор с собой. «А мой-то ещё и за главного. Сколько нервов потратил на алкашей этих, на технику эту…» Наталья не смогла подобрать слово, которое точно бы выразило, какая была техника, вечно всё ломалось... «Закончил вроде, – прислушалась она снова к передвижениям мужа, – на двор собирается, собаку кормить да куриц»
– Ох, – вздохнула она вслух, когда Алексей Егорович вышел на улицу, – и дома ведь всю тяжёлую работу всё сам да сам.
Она заулыбалась своим мыслям о сыне. «Сашку тоже жалел», – вспоминала, улыбаясь. Пусть, мол, учится, пусть только учится, приговаривал.
– А Сашка-то весь в него. И косить бежал и дрова колоть. Уж никогда не отказывался. Весь, весь в отца, – закончила Наталья разговор с собой и снова прислушалась.
Ей показалось, что кто-то разговаривает у калитки, не разговаривает даже, а ругается. «С кем это он там? Вроде баба какая-то, сердится чего-то, а моего не слышно». Она быстро, как могла, села, подхватила халат, но не надела, и, держа его в руках, подошла к окну. Посмотрела с одной стороны, с другой, никого не увидела, а разговор между тем закончился. Наталья услышала, как Алексей зашёл во двор, закрыл калитку, повозился с Тобиком, наговорил собаке добрых, ласковых слов и направился в дом. Она снова легла. Муж зашёл, тихонько притворил дверь, стараясь не шуметь, подошёл к комнате, где спала жена.
– Я не сплю, – подала голос Наталья.
– О, хорошо, что не спишь, а то мне уже скучно. Я уж всех накормил, напоил, ты у меня одна голодная лежишь.
Он зашёл в комнату как-то осторожно, вздыхая.
– Ты с кем там ругался? – Строго спросила Наталья мужа.
От неожиданности Алексей Егорович даже остановился посреди комнаты, потом хмыкнул, ничего от неё, мол, не утаишь. Подошёл к кровати, присел.
– Не ругался я. Это Валентина, Петра Иванова, мимо шла, – начал он рассказывать, – увидела меня. Да я просто так вышел-то за калитку, – добавил он недоумённо, – как специально кто меня вывел.
Он замолчал, покачал головой и о чём-то задумался. Наталья долго не утерпела, подтолкнула мужа:
– И что? Почему специально-то?
– Так вот, вышел, говорю, за калитку. Дай, думаю, посмотрю, кто, куда спешит, а она идёт, и сразу ко мне. И ведь, что интересно: ни тебе «здрасьте», ни тебе «до свидания», давай ругаться. Вы зачем, говорит, ворота новые поставили, что уж, говорит, со старыми дожить не могли. То они, это она про нас, крышу сменили у избы, то баню, мол, отремонтировали, окна в доме поменяли, теперь вот ворота новые поставили…
Он снова замолчал, покачал головой, потом повернулся к жене, лицо его было растерянным, пожал плечами.
– Ну, а ей-то чего? – растерялась и Наталья.
– Вот и я думаю. Я ей говорю: «Так-то оно так, Валентина, дожить-то, конечно, можно, но ведь не зря говорится: помирать собирайся, а рож-то сей». Тихонько так сказал, ласково. А она злая какая-то, нервная. «Вот, вот, – ругается да пальцем в меня тычет. – Стройте, стройте, ещё больше настраивайте, помрёте, так всё им и достанется». Высказалась да и подалась дальше. Какая муха её укусила, не знаю. А мне, понимаешь, так нехорошо сделалось, что-то в груди будто заскулило, я и поспешил домой, расстроился только из-за неё.
Алексей Егорович посидел немного молча.
– Кому «им достанется»? – снова начал вопрошать он, разводя руками от удивления, – ведь детям достанется-то. А раз детям, то это же хорошо. Хорошо, что дом-то отремонтированным будет.
Он повернулся к жене, ожидая от неё поддержки. Но она не отвечала, смотрела только жалостливо на мужа, губы были плотно сомкнуты, уголки губ опустились вниз.
– О, и тебя расстроил, – засуетился Алексей Егорович.
Он наклонился к жене, поправил одеяло, погладил её по плечу:
– Ладно, не думай. Не расстраивайся, не обращай внимания, она, дурёха, выскочила, выпрыгнула и раз, раз – головой в таз. А ты чего это не встаёшь-то, полежать хочешь? Ну, полежи, полежи, – согласился добродушно, но сам не ушёл, остался сидеть рядом.
Наталья вдруг переменилась в настроении, она уже едва сдерживала улыбку:
– Чего это ты опять придумал? Раз, раз – головой в таз, – она хохотнула, – метко, по-другому и не скажешь.
– Это моя бабка так приговаривала, я во сне её сегодня видел, вот с утра и вспомнилось. Странно устроена память, вот специально вспоминай, вспоминай, ни в жизнь не вспомнишь, а тут раз, раз – и само пришло.
– А я вот сейчас лежала одна-то, так Сашку нашего вспоминала, – поддержала разговор Наталья, – какой он расторопный был маленький, всё тебе помочь хотел, куда ты, туда и он. А ты его всё жалел. Только и настраивал его, чтобы он учился.
– Так правильно и делал. Вишь, какой завидный сын-то получился, до подполковника дослужился. Своих детей теперь уж вырастил. Вон, какие тоже славные да ладные.
Алексей Егорович заглянул в глаза жене как-то пристально, с тревогой:
– А ты чего сегодня не встаёшь-то?
– Да так я, полежать захотелось, побездельничать, – поспешила успокоить Наталья супруга, – хотя знаешь… Колени у меня сегодня скомя-а-т! – оба заулыбались, – А ты сегодня писать будешь?
– Конечно, буду, а как же?
– Придумал уже, об чём?
– Про Валентину вот напишу, вот ведь жадность её душит, жадность. Она с детства такой была, бывало, бегает, полные карманы конфет, ни за что не угостит.
– О чём ты говоришь-то? – сделалась Наталья вдруг строгой, – какие конфеты? Мы их, когда увидели-то впервые? Послевоенное время было, какие уж там конфеты, а ты – «полные карманы»! Если вдруг у неё одна какая в кармане появилась… Да и то вряд ли, – Наталья замолчала, что тут говорить.
– Ну, да, да, – просто и муж согласился, – какие конфеты, так я, к слову пришлось. Но жадная она, сколько её знаю, жадная.
– Да и пускай жадная, но пошто ругалась-то? Не пойму я, чего ей наша крыша или баня? – Наталья снова замолчала и задумалась.
Алексей Егорович тоже молчал, он только плечами пожимал.
– Я вот, знаешь, что думаю? – немного помолчав начала Наталья, – я думаю, страх её мучает. Смерти боится, вот и злая такая, вот и бежит с утра, куда глаза глядят, вот и срывается на всех…
– Ну, не знаю, – отозвался Алексей Егорович, – может, боится, а кто не боится? Но никто же на людей не кидается. Чужая душа – потёмки. Мне тоже страшно бывает, так я стараюсь не думать. Всё мечтаю, чтобы во сне, чтобы я не знал даже, ничего не почувствовал. Хотя, как не узнаю-то, я ведь на том свете окажусь, так и пойму сразу, что помер. И вот что ещё интересно, с одной стороны мечтаю, чтобы во сне уйти на тот свет-то, а как вечер-то подойдёт, так молюсь, чтобы Господь позволил утром проснуться, да прожить завтрашний день.
Наталья вздохнула и отвела глаза.
– Да, лучше не думать, – произнесла она как-то вяло, еле слышно.
– Ладно, не думай, не печалься, мы ещё поживём с тобой, поживём. Я вот, что всё думаю. Ведь, что такое душа? А ведь это я сам и есть. Это, как, предположим, сосуд. То, чем я его за жизнь свою заполню, мыслями какими, мечтами, поступками. Хотя, как поступками-то? Скорее, это, как я чувствую, как я к чему-то или к кому-то относился. Отношение ко всему на свете. Вот это и есть душа моя. Информация вся обо мне и мыслях моих! Вот, точно, нашёл слово.
Он как-то оживился, говорил, горячась, подбирая слова, ну всё равно получалось сбивчиво, запутанно.
– Вот этот сосуд со всей информацией за всю мою жизнь и есть моя душа. Вот она и полетит к богу, а уж на суд ли, на какой другой разбор, не известно…
Он ненадолго задумался. Наталья была немного поражена рассуждениями мужа и тоже молчала.
– Я вот, что ещё тут подумал. Мы ведь и рождаемся-то тоже не пустыми, а уже с какой-то информацией. Почему, ты думаешь, я, как только родился, орал. Ведь орал, и ты орала, и всякий орёт.
– Так говорят, лёгкие раскрываются, а это очень больно, вот и орут младенцы, – подсказала Наталья.
– Наверное, больно, не спорю. Только я думаю, орал я на всех и вся, ну, по-русски сказать, материл всех, и за то, что больно, и за то, что страшно, и за то, что не знаю пока, куда это я попал, что это за место такое… А, может, наоборот, хорошо знаю, куда и зачем наявился…
Алексей Егорович многозначительно замолчал на полуслове, Наталья хмыкнула:
– Эк, занесло тебя куда… Знал он, куда и зачем. Вот, много знал, так быстро и состарился, – пошутила она над мужем и решила перевести разговор,– ты вот лучше напиши сегодня внукам-то нашим, что мы не только конфет в детстве не видывали, но и хлеба вдоволь редко ели, картошку мороженую, перемороженную за счастье считали. Морковка вяленая вместо сладостей была… А помнишь, отцы наши зимой в году сорок седьмом или восьмом, возвращались ночью из райцентра да на дороге мешок с орехами нашли?
– О, помню, – воодушевился муж, – как не помнить. Мы тогда и не знали, что это грецкие орехи, да и вообще, мне кажется, что я впервые орехи-то увидел. Это они потом нам, уже взрослым, рассказали, что нашли мешок-то, а тогда дадут нам немного орехов, заставят тут же съесть и накажут никому не рассказывать. Ведь найти-то нашли, а что делать с ним, не знали. Вернуть? А кому, кто потерял? Никто не искал. А принесёшь, так тебя же в воровстве могли обвинить, мешок-то, может, уже сворован был…
– Ох, и времечко было, не столько орехов наелись, сколько страху натерпелись. Я хоть и малая была, лет семи-восьми, а хорошо помню, как мамка боялась, как строго настрого наказывала никому не болтать. И ведь мы, хотя и маленькие были, а понимали, я в жизни никому словом не обмолвилась, до сих пор. Хотя теперь-то чего бояться… Не жадные были, а страшились, – закончила она начатый разговор.
– Да, может быть, – согласился Алексей Егорович, – а ты давай поднимайся, хватит полёживать, завтракать пойдём. А то: уж скоро спать, а мы не ели. День-то хорошим быть обещает. Вот ведь, что интересно: о новом дне молимся, а живём вчерашним…