Год начался с Павловской денежной реформы: изъятия купюр 50 и 100 рублей, которые можно было обменять в ограниченном количестве. У меня их, почитай, вообще на руках не было; - деньги быстро тратились на книги, которые в Перестройку издавались в резко возросшем количестве наименований. Поэтому свою обменную квоту я предоставил в распоряжение своих сотрудниц.
Первая половина года характеризовалась борьбой союзных республик за государственный суверенитет, в Вильнюсе и Риге доходившей до вооруженных столкновений между армией и населением.
В вопросах суверенизации Ельцин разошелся с Горбачевым, и в Москве демократическое движение стало собирать многотысячные митинги в поддержку Ельцина. Помню, на одном из них я видел такой плакат: труп человека, раздавленный гусеницей танка, а сверху – надпись: «Автограф лауреата Нобелевской премии мира» (Горбачев был ею удостоен в 1990 году).
Хоть я и считал себя «демократом» но, все, же оставался сторонником Горбачева. Так, на выборах Президента РСФСР я голосовал за горбачевского выдвиженца Бакатина, но победил Ельцин.
Я успокаивал себя тем, что должность руководителя РСФСР всегда была чисто декоративной, так как, в отличие от всех остальных союзных республик, РСФСР управлялась напрямую органами власти СССР, сохранение которого было подтверждено Референдумом 17 марта.
Путч, устроенный ГКЧП, совершенно выбил меня из колеи: походив по московским улицам, и послушав речи работяг, собиравшихся небольшими группами, чтобы высказать свое «одобрямс» по адресу гэкачепистов, я пришел к выводу, что Перестройка закончилась, и тоталитарная система возвращается. Поэтому вечером 19 августа я пошел в кино, чтобы посмотреть антисоветский фильм «Анекдоты», пока его не сняли с проката. На сеансе, глядя на Маркса и Ленина, каковыми себя вообразили пациенты психдома, я смеялся до слез.
А на следующий день на работе я узнал, что Ельцин, взобравшись на танк, выступил против ГКЧП, я вновь обрел надежду, что путч, дай-то Бог, провалится.
После окончания работы я поехал на Пресню, и едва обогнув здание СЭВ, увидел площадь, раскинувшуюся перед Белым домом, иссеченную баррикадами, и заполненную стопятидесятитысячной толпой. И в этот миг мне показалось, что земля подо мною дрогнула; - то пробудились тектонические силы Истории.
Походя среди народа между баррикадами, я отправился домой: ведь уж близился комендантский час.
Однако, проведя ночь около радиоприемника, я горько пожалел о своем конформизме; атака на Белый дом была отбита без моего участия, а уже 22 августа я под дождем принял участие в многотысячной демонстрации, посвященной провалу ГКЧП, возвращению Горбачева, и водружению триколора над Белым домом.
Несколько дней спустя меня вызвал секретарь парткома с говорящей фамилией Стрелков, чтобы, в связи в роспуском КПСС, передать мне личные карточки для раздачи коммунистам нашей партъячейки.
Я почувствовал огромное облегчение и благодарность Ельцину за то, что он снял с меня заклятие принадлежности к ордену Меченосцев.
А 6 сентября второй российской столице было возвращено ее законное историческое имя. По этому поводу я купил на лотке значок, на котором было собрано все, о чем мечтал и что получил; там двуглавый орел гордо реял на фоне триколора, а внизу стояла гордая надпись: Санкт-Петербург. Значок был такой большой и такой тяжелый, что висел на груди с наклоном, как картина на стене.
Но, наделив меня бесценными дарами, свершившаяся буржуазно-демократическая революция на этом не остановилась, а пошла дальше: страна стремительно и самопроизвольно распадалась, так что Беловежские соглашения и отставка Горбачева с поста Президента СССР были чистой формальностью.
Россия взяла курс на переход к рыночной экономике, что в перспективе должно было привести ее к процветанию, ну а пока магазины стояли с пустыми полками; но люди же все равно зачем-то в них торчали, и, когда продавец, подвезя тележку, принималась выбрасывать в контейнер фасованную вареную колбасу, вся эта публика, отталкивая друг друга, бросалась на контейнер, чтобы успеть хоть что-нибудь ухватить. Иногда доходило до мордобоя.
Итак, обстановка была крайне противоречивой: чем большие надежды вызывало будущее, тем мрачнее выглядело настоящее.