Начало http://proza.ru/2023/07/08/410
Единственное, о чём жалела Айлин в августе 1998 года, было то, что при предсвадебном переезде в квартиру Баринова она оставила купленную у загадочной цветочницы Виктории диффенбахию в съёмной квартире любовника, впрочем, у забывчивости этой было вполне логичное объяснение: Виктор Баринов курящих женщин не выносил и, не дожидаясь, когда будущий муж ткнёт её, как котёнка носом, в курение, она прекратила эту пагубную привычку практически сразу после знакомства с ним.
Иван Николаевич перенёс новость об измене любовницы тяжело.
Он закатил ей грандиозный скандал, когда, появившись через пару дней, как и обещал, в прекрасном настроении, с бутылкой шампанского La Grande Dame в чёрной картонной упаковке, прошитой розовыми нитями для себя и охапкой бледно-жёлтых роз для неё, ругаясь, что в этой провинции цветочницы, если о нарциссах так, в общих чертах слышали, то уверяли его, образованного человека, что цветов под названием «лакфиоль[1]» не существует, наткнулся на безразличное заявление Айлин о том, что она встретила человека, за которого должна выйти замуж.
Ефтин, расшвыряв прекрасные цветы по прихожей, начал поминать всех обитателей ада.
Айлин слушала его молча, куря по обыкновению сигарету.
Если любовник выхватывал длинный коричневый «кофель нагель[2]», как он выражался, Айлин брала другую сигарету и, слушая дальше, с удивлением узнавала, что у него, Ивана Николаевича, те же яйца, только в профиль, и что он – второй после Бога человек на этой земле, и третьего не дано, и что честная, то есть в его понимании «проштампованная» ЗАГСом, но бедная и – зачастую зависимая – женщина ценилась в стране, которая больше не существует на земном «шарабане», а живущая в «грехе» содержанка презирается только призраками прошлого: отжившими старыми калошами и упрямыми ослицами, которые своей мнимой «честностью» морят голодом своих детей.
– Этот парадокс для меня самый больной вопрос! – орал Ефтин. – Бабы, девки, малолетки читают «СПИД-Инфо», эту развратную, похабную газетёнку, а как до перепихона доходит, так всем им этот проклятый оттиск нужен!
Далее Иван Николаевич взывал к благоразумию Айлин: он-де не планирует жениться ещё один раз, потому что брак должен быть статусным.
– И, ей богу, Лина! – стучал он кулаком по столу. – Откуда в тебе этот нетерпёж? Ты думаешь, я тебя любить больше стану, если женюсь? Я тебя уважать перестану, Лина! И вообще я не люблю, когда кто-то у меня перед глазами мелькает постоянно.
Пока в сердцах Ефтин не брякнул, что Дэн Нерисов застрелился, потому что не хотел связывать себя узами брака, Айлин довольно стойко выдерживала словесные атаки, но такая пошлая трактовка причины ухода из жизни любимого человека так её разозлила, что она, оттолкнув бывшего любовника, ринулась к посудным шкафам и, пока он пребывал в ступоре от её яростной вспышки, опрокинула полку с фарфоровыми тарелками и едва не угробила дорогие чешские кружки, и угробила бы, не примени Ефтин грубую мужскую силу.
Он заломил ей руки, скрутил в узел и отволок в комнату, кинул на постель и упал сверху, прижав возбуждённым телом и, не контролируя себя, впился в губы с такой силой, что потекла кровь. Вспомнив популярный совет девяностых: «Если тебя насилуют, расслабься и получи удовольствие», Айлин последовала ему, но Ефтин в душе не был насильником и, быстро, по-скотски удовлетворив свою похоть, он заплакал оттого, что эта непредсказуемая девушка разбудила в нём дикого, неуправляемого зверя, каким Иван Николаевич не хотел быть ни в коем случае.
Стоя на коленях у постели, на которой Айлин от перепада эмоций лежала недвижимо, будто ей было очень плохо, хотя на самом деле она ничего не чувствовала, Ефтин гладил её застывшее тело и просил прощения.
Сгорая от стыда, он уверял, что сделает для неё всё, что в его силах, и что в его квартире она может жить столько, сколько захочет, и что он постарается держать себя в руках, и что если она так уж сильно хочет замуж, то пусть выходит, он её не держит, просто он начал не на шутку прикипать к ней и, возможно, если бы ей так не терпелось посвятить себя домашней рутине, он и сам бы дозрел до алтаря.
Не добившись от неё ни слова, отвергнутый любовник покинул её, и по звукам Айлин поняла, что он убирает осколки с кухонного паркета. Она медленно поднялась, натянула джинсы и футболку – дорогой халат с драконами был разорван пополам – сколола в бесформенный пучок волосы и вышла на кухню.
– Я сам всё уберу, Линочка, – приветствовал её успокаивающийся адвокат. – Когда у меня руки чем-то заняты, я в себя быстрее прихожу. Ты садись, покури. Женское дело – посуду бить, но вот если весь этот раздрай убираешь ты, а не мужик твой, то, поверь мне, такого бросить не жалко. Мужское дело – до истерик свою женщину не доводить, а я довёл, прости ты меня, дурака старого, видит Бог, не хотел…
– И вы меня простите, Иван Николаевич, – вздохнула Айлин. – Я не понимаю, как так вышло и почему. Это сильнее меня. Я, может быть, делаю не то, что хочу, а то, что должна…
– Лина, – перебил её Ефтин. – Кто он такой? Демон из преисподней у тебя уже был. Ангел поднебесный? Я подозревал, что ты – человек крайностей, обидно осознавать, что я серединой оказался, но ты помни, что я не просто середина, я – середина золотая, а крайности до добра не доводят.
Лина, я тебя не пугаю, но я насмотрелся на скоротечные браки. Сколько ты его знаешь? Три дня? Это за Банщикова можно замуж выскочить через три дня знакомства, он хоть и хамло, но надёжный. Как ты, говоришь, его зовут? Виктор Баринов? Баринов…
Фамилия знакомая. Вспомнил! Что-то, связанное с градостроительством, был прораб, стал генеральный директор. Лина, я тебе сразу скажу: такие люди, бывшие «совковые» начальники, они чмо, после развала они этакими «царьками» мнить себя стали, которым власть должна. Они хуже бандитов. Слов не держат, мнения свои превратные до последней капли слюны отстаивают, уважают только тех, кто их на место поставить может. Вот тебе характеристика твоего будущего свёкра!
– Но я же не с ним буду жить! – огрызнулась Айлин, разминая мышцы шеи.
– А яблонько от яблони не далеко падает, Линуся моя… уже не моя, ненаглядная…
Иван Николаевич собрал все осколки, поправил дверцы шкафа, хлопнул себя по лбу:
– А! Цветы ещё в прихожей! Лин, может, соберёшь, чего добру-то пропадать? Ну, можешь выбросить! В душ хочу, с пеной, с тобой. Давай напоследок, а?
На мгновение Иван Николаевич почувствовал, что время повернулось вспять: он, накинув на руку стёганый алый халат и бордовое банное полотенце, отправляется смыть с себя грязь долгого и трудного дня, а она, хмурая и невозмутимая, подносит к лицу зажигалку.
Нежась в абрикосовой пене, он почти поверил в то, что вся эта затея с замужеством непременно провалится. А в это время «затейница», собрав целые, сломанные, обезглавленные стебли, сунула ноги в тапочки и, выскочив к подъездной площадке, воткнула букет в сугроб.
Спали они эту ночь вдвоём, Ефтин жался к ней, обнимал, как раньше, обхватывал ногами, пыхтел, пытался всколыхнуть Айлин, и только внезапно обнажившиеся длинные, неровные, страшные шрамы по всей спине, отбили у него естественное желание, напомнив о том, что он, оказывается, способен на жестокость в отношении того, кого любит.
Он рано встал, поджарил четыре яйца, не преминув уколоть, что вряд ли ей этот Баринов завтраки будет готовить, но посидеть напоследок, «по-семейному», друг против друга, не удалось. Айлин специально долго плескалась в ванне; вымыв голову, нанесла на длинные волосы оздоровительную маску, которую надо было держать не менее получаса. Сухое прощание произошло через дверь.
Нет, они виделись потом, и не раз. Айлин прислушалась к мнению Ивана Николаевича и не стала изображать из себя «состоятельную» невесту.
В марте, встретившись в кафе, Ефтин предложил заработанные в «Идине» деньги и деньги от аренды квартиры, крученные-перекрученные, опять вложить в одну прибыльную инвестицию.
Он также отсоветовал Айлин заикаться о квартире на Желодомной, уверив, что в случае каких-то форс-мажорных обстоятельствах её известит о них специально приставленный к этому делу человечек. Иван Николаевич убедил её, что у неё должна иметься личная сумма денег, честно заработанная, которая однажды её спасёт. А расходы на базовые потребности он ей предоставит.
От собственной изобретательности в придумывании легенды Ефтин, гордо вскинув голову и выпятив грудь, стал походить, не смотря на серые краски костюма, на яркого петуха.
Легенда была такова: Айлин – сирота, отец геройски погиб в Афганистане, а о матери лучше сказать, что умерла при родах, воспитавшая её бабушка тоже почила с миром, дед и подонок-дядя отказались от неё из-за приватизации, чтобы урвать больше квадратных метров, родственники матери уже в детстве мало ею интересовались, а после развала страны отношения поддерживали вяло, материально не помогали, потому что, все знают, как зарплату платили: то банками с краской, то гвоздями, у самих проблем хватало.
Учась, Айлин подрабатывала в комке, после получения диплома устроилась преподавателем немецкого языка в колледж культуры, затем, в связи с недобором студентов, была уволена, и, так как школы были укомплектованы, а жить на что-то надо, то она устроилась в торговый центр уборщицей. В квартире она живёт съёмной, эта квартира принадлежит близкой подруге, переехавшей на Апеннины, за квартирой она присматривает и оплачивает только коммунальные.
Баринову-мл. эта версия пришлась по душе, а тот факт, что будущая жена, необыкновенно красивая девушка, которая, чтобы прокормить себя, пошла в «подметаллики» (он считал эту шутку очень остроумной), а не в шлюхи, вызывало у него уважение.
Он даже расстроился, когда она сообщила, что уволилась из «Аркадии», сетуя на то, что у неё появилось столько свободного времени, которое она могла не использовать, отдаваясь dolce far niente, и ей, чтобы ему было чем гордиться, пришлось читать в оригинале «Чёрный обелиск» Ремарка, выписывая в специальную тетрадку незнакомые слова из словаря. Естественно, небольшой стол в зале был завален учебниками и обучающими пособиями по двум языкам.
Впрочем, февраль и март 1998 года она провела, как в тумане. Баринов-мл. то заходил три-четыре вечера подряд, то пропадал неделями, никогда не отчитываясь перед Айлин, где бывает и почему не приходит. Он никогда не ставил метки на будущее, как Ефтин: «До завтра» или «Жди меня двадцатого после восьми», – которые избавляли от разъедающей душу неизвестности, и не спрашивал, как Дэн: «Когда я снова тебя увижу?»
Робко улыбаясь, будто он и сам в это не верил, Баринов-мл. прощался так: «Увидимся, может быть, когда-нибудь!»
Эта неопределённость выводила Айлин из себя. Из-за внезапности появления Баринова-мл. она перестала жить прежней жизнью. Оказалось, что она должна развивать очень важный талант: «Ждать мужчину». Но по мере развития этого бессмысленного таланта она обнаружила, что ожидания превращают её в животное, снимают налёт человечности и, пристрастившись к новостям, она с мрачным удовлетворением отмечала, что где-то разбиваются самолёты, где-то при землетрясениях гибнут люди, где-то взрывается метан, где-то горит здание.
Когда в день её рождения произошло аж два землетрясения: в Ардебиле и Белуджистане, она решила, что этот подарок во стократ превзошёл подарок Баринова-мл.: японскую швейную машину Janome, которую он взял «под зарплату».
Несмотря на громкое заявление Баринова-мл., что он «скульптор», зарабатывал он столярным делом, работал, к неудовольствию отца-директора, за станком, на производстве платили ему немного, основной доход приносили ему монтажи лестниц, дизайн которых он разрабатывал сам, и балясины к которым он также вытачивал самостоятельно.
К швейному делу душа Айлин никогда особенно не лежала, но Баринов-мл., пряча улыбку в бороде, застенчиво, но твёрдо дал понять, что ему польстит, если она будет одеваться оригинально, не как все, но при этом платья или юбки (брюки он не признавал) должны были быть сшиты самостоятельно.
– Это условие моего уважения любого человека, – уверенно сказал он. – Умение работать руками.
Айлин намекнула, что она не настолько богата, чтобы покупать журналы с выкройками, ткани и прочую фурнитуру, и Баринов-мл. продемонстрировал ей широту своей души, проведя её по магазинам. Он щедро оплатил всё необходимое, однако, при этом порядком потрепав её спокойное отношение к миру.
Если Айлин нравилась какая-то ткань, Баринов-мл. требовал, чтобы она подробно объяснила, почему ей понравились именно эта фактура, эти разводы, этот отдельный цвет или сочетание цветов. Она должна была убедить будущего мужа, что его деньги потрачены не напрасно.
И, как Шехерезада, Айлин с удивительной лёгкостью сочиняла байки про то, чем она вдохновилась, выбрав атласный отрез с крупными гвоздиками на белом фоне, винного оттенка креп-сатин, кирпичного оттенка с продольными полосками лён и скромный фиолетовый вискозный материал.
Она с вдохновением врала, что гвоздики в белой, высокой вазе – одно из первых воспоминаний её детства, что винный цвет напомнил ей спелые, лоснящиеся вишни в саду престарелой родственницы, кирпич ассоциировался с железнодорожным депо, в котором работала бабушка, а насыщенный фиолетовый напомнил ей об одной грозовой ночи, когда небо было затянуто тучами, дождь лил стеной, а в полуоткрытую форточку просочилась шаровая молния и чуть всех не убила.
Это была другая, параллельная реальность, её ускользающие мечты о жизни с матерью и отцом, которых у неё никогда не было, и Баринов-мл. принимал её воодушевлённые короткие ассоциации с большим почтением, оно, как фимиам, курилось в лабиринте его особенного, творческого взгляда на мир, этот взгляд исключал притворство, но Айлин, в силу каких-то нераскрытых внутренних талантов удалось втереть ему очки как раз в тех рамках, какие будущий муж допускал.
В школе на уроках трудах Айлин считалась прилежной ученицей, и она с благодарностью вспоминала учительницу, Любовь Марковну, научившую кроить, обмётывать проймы, правильно насаживать рукава, подрубать низ «невидимым» швом и даже вышивать крестом и гладью.
Листая журнал «Диана Моден» с готовыми выкройками, она вспоминала, как радовалась, когда в четвёртом классе самостоятельно сшила фартук. Был он из оранжевого свежего ситца с гроздьями калины, низ и карманы Айлин отделала легкомысленными кружавчиками, и, возможно, освоила бы кухонные премудрости, если бы фартук не был вскоре подарен «от Айлин» какой-то родственнице-ровеснице.
Через какое-то время, побывав в гостях у этих родственников, Айлин с удовольствием отметила, что от стирок фартук потерял первоначальную свежесть красок; плохо отглаженный, он висел, как старая, никому не нужная тряпка, кружавчики были обожжены чересчур раскалённым утюгом. Впрочем, создательницу вещи это не смутило, этот фартук словно явился предвестником тех кукольных домов, которые она клеила и сминала самостоятельно, не дожидаясь, когда кто-то сильный или беспечный разрушит её дом.
В следующем году на трудах они шили юбку-солнце, и в пионерском лагере самые лучшие, по её мнению, девочки из её отряда просили её покружиться по комнате, восторгаясь её танцевальной гибкостью и наперебой талдыча, что она вылитая «маленькая балерина» в голубой пачке из мелких незабудок.
Позже выяснилось, что во время её кружения в неплотно задёрнутые шторы подглядывали мальчики из первого отряда, их интерес был вызван отнюдь не танцевальными па, а лицезрением стройной маленькой девочки в трусиках, после чего Айлин намеренно вымазала юбку в мазут, и остаток сезона проходила в шортах, порвав с изменщицами и проводя время с непопулярными детьми из своего отряда на спортивной площадке, играя в «пионербол».
Айлин с наслаждением вспоминала прохладную вязкость песка, в которой утопали разгорячённые лодыжки, вспоминала, как сцепляла зубы, когда, подпрыгнув, со всего маху приземлялась на упавшую сосновую шишку и как от её сцепленных зубов пошла «мода»: бегать босиком, наступая на иглы и мелкие камни и не ныть; терпеть, пока овод кусает нежное бедро и, не сгоняя насекомое, не стонать; давиться манной кашей по утрам и не жаловаться; после чего их маленькую группку приняли «каратисты», которые калечили рёбра ладоней о толстые ветви деревьев за самым дальним туалетом, возле ржавой лагерной ограды.
Все эти воспоминания, которые она всегда предпочитала забывать, вдруг раскрылись перед ней новой интересной книгой и то, о чём она не хотела помнить, вдруг стало сюжетом об обыкновенной девочке из восьмидесятых, которая от корки до корки читала «Пионерскую правду», вырезая статьи об американской миротворице Саманте Смит и её советской подружке Кате Лычёвой, на месте которой Айлин грезила оказаться, которая кричала «Ура!», вытаскивая из почтового ящика любимые журналы «Костёр» и «Пионер», которая зачитывалась романами Владислава Крапивина и мечтала о таком друге, как Фаддейка, которая играла с дедушкой в «города», и если обоим город казался «выдуманным», в качестве третьей стороны приглашалась бабушка, находившая в атласе населённый пункт и разрешавшая спор, правда, дедушка, когда однажды оказалось, что внучка знает гораздо больше, чем он, перестал с ней играть, буркнув, что она уже «большая».
Ах, какое это было уютное постоянство! Дедушка ложился на диван в зале, надевал очки, дёргал за верёвочку настенный светильник, прямо как в сказке «Красная Шапочка», и, когда зажигался свет, они всегда начинали игру так: Зима – Аягуз – Змеиногорск – Калуга. А бабушка жарила картошку «колясочками», а потом садилась рядом с вязанием.
Всё это, несмотря на то, что прошло чуть больше одного десятилетия, бесследно кануло в лету: газетница из малинового шёлка с отпечатанными на ней любопытной кошкой с белым галстучком и неповоротливой мышью, в которую засовывали журналы «Агитатор»; жёлтые бархатные шторы с коричневыми лилиями, висевшие в каждом дверном проёме, самотканые настенные ковры, железные кровати с сеткой, крашеное в густой чернильный цвет трюмо с заветной шкатулкой, где самым любимым украшением Айлин был янтарный жук, заключённый в брошь, фарфоровые статуэтки в шкафу: снегурка с ёлкой и дог с отколотым ухом; резко пахнущие нафталином полированные шкафы, белые ситцевые занавески, закрывающие по-деревенски половину кухонного окна; ряд белоствольных берёз за окном комнаты, в которой жила Айлин; письменный стол со стеклом, положенным на поверхность, отцовский ещё, обитый дерматином, отцовские же книги, где на полях попадались наивные стихи о самолётах – забрать их Айлин не успела.
Когда, незадолго до смерти, пережившая инсульт Матрёна Афанасьевна пыталась подарить Айлин свои знаменитые золотые серьги с настоящими рубинами, а внучка отказывалась, смеялась над бабушкой, показывала ей непроколотые мочки ушей, говорила, что эти серьги давно вышли из моды, а бабушка, потерявшая речь, что-то взволнованно мычала, а потом заплакала. И только тогда Айлин взяла серьги, которые тут же были отобраны у неё дедушкой.
Пряча глаза, он сердито пробрюзжал, что бабушка «не в себе», что она постоянно снимает их, бросая, где попало, потом ищет с нарастающим беспокойством, переходящим в истерику, и убрал рубины в старомодный шкаф «хрустальная горка», над которым висела репродукция Шишкина «Корабельная роща», а Айлин всучил фарфоровую фигурку сидящей балерины, когда-то разбитой надвое и склеенной клеем «Момент» со словами, что внучка всегда говорила, что это будет первая вещь, которую она заберёт в квартиру тёти Поли.
Айлин не выбросила балерину просто потому, что забыла о ней, ну, а после смерти бабушки фарфоровая вещица оказалась единственной памятью о Матрёне Афанасьевне, и, возможно, именно эта стеклянная девушка с пухлыми щёчками ненавязчиво заставляла Ивана Николаевича исполнять, чуть фальшивя, Вертинского.
И всё это она прожила, всего лишь листая журнал с выкройками. Прожила, как и положено, со всеми оттенками эмоционального спектра, уложившись в полчаса и удивляясь тому, что в действительности эти события занимали недели, месяцы, годы, а большая часть жизни между ними проходила монотонно, уныло и скучно.
Кругом долдонили о какой-то «перестройке», ждали каких-то «перемен», самые дерзкие школьники, «оккупанты Камчатки», во время уроков тайком снимали пионерские галстуки и прятали их в карманах школьных брюк.
Однажды весной, кажется, в апреле, в тот год, когда Айлин должна была стать комсомолкой, на первом уроке в класс вошла завуч, перезрелая дама с презрительно поджатыми губами, что-то шепнула на ухо русичке, после чего русичка ошалело заявила, что пионерские галстуки можно больше не носить.
Школьную форму отменили тоже, и, если это стало следствием реформ, то Айлин они пришлись не по душе. Когда девочки сняли синие и коричневые платья, украшенные белыми манжетами и воротниками, сразу стало видно, кто из обеспеченной семьи, кто из рабочей, кто – простой мальчик, кто – «фирменный». Только одна Айлин продолжала носить форменное платье. Она не хотела быть ни простой, ни "фирменной".
Айлин школьное платье очень нравилось. Она не понимала, почему девчонки так ненавидят тот факт, что все они выглядят одинаково. И если раньше уважение и зависть вызывал тот, в чьей голове водились мысли и знания, то теперь лидировать стали девочки, одевающиеся по моде: джинсы и балахоны, курточки с заклёпками, как у металлистов, короткие юбочки.
Те, кто победнее, щедро украшал себя значками с изображениями Си-Си-Кетч, Модерн Токинг, Юры Шатунова, Брюса Ли, Шварцнеггера и Рембо, металлическими цепями, напульсниками из искусственной кожи. На шеях было модно носить тупые бритвы, ещё большим подростковым куражом стало вырезывание лезвием на руках различных лозунгов, символов, признаний в вечной любви и дружбе.
СЭР – свобода это рай, нанесла себе на руку даже отличница, только бритвой пользоваться она побоялась и воспользовалась другим подслушанным средством: спичечными головками; выступившие на коже буквы посыпались толчёным грифелем – так она снискала себе уважение в ученической стае.
Ценились шрамы, синяки на костяшках пальцев и косточке запястья, в школе Айлин оборудовали «качалку», девочек туда не пускали, и некоторые накачивали мышцы самостоятельно, уродуя несформировавшуюся фигуру. Но именно уродство – в любой его форме – объединяло подростков в то время. Слиться со всеми было проще простого: дикий начёс, налаченная чёлка, короткая джинсовая юбчонка или «бананы», бесформенная куртёшка со значком Сабрины или Мадонны, дешёвая цепь до пупа, и ты становился «своим».
Айлин, чтобы не отставать от сверстников, но и чтобы не слиться с общей массой, связала короткую чёрную юбку и несколько пуловеров. Ноги у неё были стройные, волосы, вопреки моде, она не отрезала и не пыталась обесцвечивать, длинную косу укладывала на затылке с помощью шпилек, и одноклассники, считавшие её «дурочкой», редко делали её мишенью своего стадного самоутверждения.
Единственное новое, от чего она была в полном восторге, это от купленного Матрёной Афанасьевной после окончания десятого класса «кооперативного» костюма: длинная широкая юбка и балахон с короткими рукавами жёлтого цвета, с кнопками на карманах. Эту юбку она надевала с белыми кроссовками и казалась себе очень экстравагантной. Но белые кроссовки так и не сблизили её с ровесниками.
Две непопулярные девочки из класса – Лиля Чернова и Таня Синицына – однажды летом пришли к ней домой и пригласили её в кино на фильм «Чернокнижник», и ей так понравился актёр, что снился несколько раз, но почему-то во сне они виделись, только если она была деревом, сосной.
И вот сегодня, 28 марта 1998 года, когда она переводила через кальку контуры будущего платья цвета вишни без рукавов с соблазнительной решётчатой вставкой на животе из струящегося креп-атласа, она вдруг поняла, почему влюбилась в Дэна!
Потому что было в нём что-то от злодея из того фильма, и, хотя по сюжету, его боялись и пытались убить, и Айлин была согласна с тем, что он должен умереть, но тогда, в душноватой темноте переполненного кинотеатра она не смогла признаться себе, что она – на его стороне.
Это было неправильно, потому что он совершал плохие поступки, но было в его лице, в выражении холодных глаз что-то такое, что Айлин готова была простить ему и смерть ребёнка и увечье старика. Она всё-таки поделилась сокровенным с Лилей и Таней: ей жаль, что он умер, и больше они не общались.
Дэн походил на героя не только внешностью, он тоже причинил боль своей добровольной смертью, он тоже убил её счастливое будущее.
"А любил ли он вообще?" - впервые подумала Айлин, и ей стало страшно.
Шить оказалось сложно. Не имея опыта и сразу взявшись за сложное изделие, Айлин не один раз распускала прошитое, намучилась и со вставкой-решёткой, но игла, нить, ножницы и ткань стали её очередной новой книгой: о самой себе.
Наживуливая детали платья, разглаживая вытачки на груди и на спине, Айлин опять вспоминала летний лагерь. Ведь однажды у неё целый сезон была подружка! Алёнка, странная девочка, не от мира сего, наблюдающая за жуками и обожающая возиться с малышами. Из-за этого обожания подружки по утрам пропадали в самом младшем отряде «Цыплята», девизом которых был такой слоган: «Приехал в лагерь, не пищи, и маму с папой не ищи!», который дошкольники выкрикивали на линейке проникновеннее и тщательнее других пионеров.
В то лето Айлин выбрали председателем совета отряда, и больше всего ей нравилось в самом начале линейки бежать по тёплым бетонным плиткам и выстраиваться в ряд вместе с другими председателями перед начальником лагеря, председателем совета дружины и ещё какими-то важными лицами, потом, когда наступала её очередь, сгибать правую руку в локте, так, чтобы ладонь от середины лба стремилась вверх, в небо, поворачиваться, замечая краем глаза, какая красивая, пряная, некошеная трава шелестит внутри пионерского сбора и с гордостью кричать: «Отряд! Наш девиз!». И в этот момент воздух наполнялся торжественностью, а сердце – счастьем, правда, счастье улетучивалось по мере того, как Айлин с другими вожаками возвращалась по тем же бетонным плиткам к своим отрядам.
Руководящая должность ей не понравилась. У неё были, конечно же, привилегии – в тихий час их собирали в пионерской комнате, где они рисовали стенгазеты, прорабатывали сценарии к праздничным мероприятиям, предлагали какие-то совершенно фантастические идеи, обычно из-за средств не находящие воплощения, но руководство не позволяло ей расслабиться, даже походы к «цыплятам» постепенно пришлось отменить.
Алёнка сначала поддразнивала её, потом стала сторониться, потом зачем-то сказала белоголовой малышке, что её заплетает «её высочество» и что она должна гордиться, и дружба расстроилась. Не зная, как доказать Алёнке, что она «не высочество», Айлин участвовала вместе с остальными в ночных набегах в палаты к мальчикам, дабы измазать их щёки и лоб зубной пастой, связывала одежду разных девочек в узел, что создавало трагикомичную путаницу после сна, не брезговала выносить полное мочи пятилитровое эмалированное ведро, которое ставилось на ночь и для мальчиков и для девочек на веранде.
Но, когда она мужественно отдавала свою булочку «тому, кто не наелся», ей говорили в лицо, что она подлизывается, мазанье пастой вожатыми ей прощалось, тот факт, что она всегда впереди – перевирали, называя «выскочкой». В кружке мягкой игрушки сшитые ею слон, заяц и динозаврик «ушли под стекло», как лучшие образцы, и только ей одной разрешили забрать домой смастерённую собственноручно игрушку, что, конечно же, породило у девочек зависть.
Поэтому динозаврика Айлин подарила кому-то из «цыплят», когда тот горько плакал, потому что на выходные не приехали родители. Однажды, торопясь куда-то, она подвернула ногу так сильно, что лодыжку замотали специальным бинтом, и Айлин хромала. Возвращаясь после полдника с перевязки, она услышала, как девочки из её отряда, качаясь на качелях, похожих на кабинку «колеса обозрения», нестройно пропели: «Шёл отряд по берегу, шёл издалека, шёл, как в жопу раненый, командир полка».
От невозможности что-то изменить Айлин так сильно волновалась, что её стало кидать то в жар, то в холод, она была то активной, и сама сметала с плиточных дорожек песок и сосновые иглы, то вяло сидела на скамейке в тени разлапистой сосны, вспоминая, как классно было в прошлом году, когда были пионербол и ломание ребром ладони сухих веток.
Распарывая криво проложенный шов, она вспоминала, как всем девочкам, кто шил мягкие игрушки, в конце смены на торжественной заключительной линейке подарили символические медали: нарисованные кошечки, зайчики, собачки на плотном листке картона, вырезанные кругом с продетой в основание узкой тесьмой.
Рисовала медали Алёнка, и Айлин достался динозавр, не обаяшка, которого она сшила из поролона, а неповоротливый жирный зверь с тупой и свирепой мордой. Когда над лагерем взвился последний костёр, Айлин убежала за территорию, улеглась в густых зарослях папоротника и безутешно рыдала.
Когда слёзы закончились, она решила отправиться домой, одна, ночью, через тёмный и тихий бор. Ориентировалась она хорошо, страшно ей не было, и дрожала она больше от обиды и возрастающей злости, чем от холода. Она очень быстро достигла шоссе, но, сообразив, что её могут заметить и задержать, шагала не по краю асфальтированной дороги, а спустившись вниз, в траву. Когда она уставала, ложилась на землю и смотрела на звёзды, злорадно думая, какое ЧП будет в лагере, когда её не обнаружат!
Это была её месть и детям и взрослым и за «раненого командира», и за обидные прозвища, и, главное, за игнорирование её как человека.
Когда рассвело, она привидением встала на кромке трассы, до смерти напугав первого проехавшего водителя грузовика. Он же, закутав дрожащую, грязную и мокрую от росы девчушку с чёрными бездонными глазами, привёз не в милицию, как вроде положено было, а куда девчушка указала: домой, к бабушке.
Как увидала её Матрёна Афанасьевна, такую всю одичалую, на беспризорницу похожую, гнев ей в голову так и стукнул. Она внучку посадила в ванную отмокать, а сама села на телефон начальство лагерное вызванивать, а там, выяснилось, ни слуху, ни духу о том, что у них ребёнок пропал. Досталось тогда всем… Многие тёплых, прикормленных местечек лишились, исчезновение девочки такими слухами обросло, что на третий сезон больше половины отдыхающих не заехало. А от Айлин так правды и не добились.
Заканчивая обмётывать низ вишнёвого платья, Айлин вспоминала дальше, как отдыхала у деревенской бабушки в августе после несчастной лагерной смены. Ей исполнилось тринадцать, а к соседям Вассы Андрияновны впервые приехал внук из большого города, ровесник Айлин, приятный мальчик, но слишком развязный для своего возраста.
Одевался он модно: джинсовая «варёная» рубашка и джинсы, в то время, как Айлин донашивала ситцевые платья своих тёток. В то лето, прилежно выполняя бабушкины задания: прополоть пятиметровой длины грядку, полить её, а вечером прорыхлить, ей, наконец-то, разрешили кататься на взрослом велосипеде «с рамой».
Айлин с азартом гоняла по деревне, все улицы с новопроложенным асфальтом были её. Часто, разогнавшись, она закрывала глаза и отпускала руль, неслась, набирая скорость, как планета, а перед глазами переваливалось какое-то пульсирующее красное море.
Тимур не понравился ей сразу. На речку он явился в синих плавках с двуглавым орлом, полотенцем, изображающим американский флаг, маской для ныряния и фотоаппаратом. Угостив наивных местных девочек жвачкой Turbo, он попросил их позировать ему в купальниках, подражая манекенщицам из телевизора.
Естественно, когда «модели» заныли, что хотят фотографии, Тимур серьёзно поведал невинным отроковицам о том, что плёнка в фотоаппарате особенная, «волшебная», и, проявляясь, как бы «съедает» одежду на человеке, и он получается голым. Конечно же, глупые деревенские тетери стали верещать, чтобы Тимур не печатал их в таком виде, и он согласился за трёшку с носа.
Когда дошла очередь до Айлин, она послала его на фиг, чем приобрела врага. Пока она купалась, у велосипеда оказались проколотыми все шины, и она по жаре катила его до самого дома. За испорченный велик ей влетело, её лишили любимого развлечения, но она нашла другое: записалась в местную библиотеку, где библиотекарь, внимательно её оглядев, предложила ей роман Эмиля Золя «Радость жизни».
И, когда у Айлин начались месячные, она не испугалась, но и никому ничего не сказала. Порывшись в шифоньере у бабки, она нашла в полиэтиленовом пакете большие, громоздкие прокладки.
Она перестала появляться на речке, но это совсем её не расстроило, так как ей надоела фанатичная вера детей в некоторые несуразные вещи: например, мальчишки, будущие второклассники, усиленно собирали сушёных комаров, чтобы получить что-то «суперское», что точно, никто не знал, большинство склонялось к тому, что это будет крупная сумма денег.
Те же «салаги», как их презрительно называл «фирменный» мальчик, получив по одной «Turbo», прежде чем зажевать этот заморский продукт, разламывали его на две части, дабы убедиться, что вражеские элементы не подложили в них лезвия для порчи советских пионеров.
Природа, словно поддерживая Айлин, утихомирила «речные страсти», спрятала солнце за сизые туманно-плотные облака, захмарилась, задождила, и Айлин сидела дома с книжкой. Тут-то к ней и повадился Тимур, быстро распознав в ней неглупую, городскую, хотя и не его масштаба «тёлочку», и, потрепавшись о том, как они зимой с классом ездили на экскурсию в Москву, а перед самой школой он полетит с родителями на юг на самолёте, Тимур, не дождавшись в ответ ни подобного же хвастовства, ни восхищённых восклицаний, предложил ей поиграть «во врача»: сначала она разденется и он её осмотрит, а потом – наоборот. Айлин покрутила пальцем у виска и предложила другой вариант: он снимет перед ней трусы, а она, так и быть, окажет ему милость и честно оценит его мужское достоинство. Теперь настала очередь Тимура крутить пальцем у виска, и больше они не встречались.
Вишнёвое платье Баринов-мл. оценил, и она засела за другое, чтобы встретить наступающее лето в полной готовности.
А пока новый друг знакомил её с необлагороженными, «свободными» местами края города, расположенными у реки. Айлин угробила весенние сапожки, едва поспевая за ним по кочкам да по колдобинам, редкий день они не возвращались с прогулки вымазанными в грязь по колено.
У него появилась мания фотографировать её, где только возможно. Он заставлял её взбираться на огромные коряги, прибитые к серо-синему холодному берегу, но не намертво. Она усаживалась на влажную древесину и должна была позировать с таким видом, будто это королевское кресло, и царственно улыбаться, пока он минут по десять искал нужный ракурс.
Айлин простывала, у неё начались мигрени, голова буквально раскалывалась, таблетки не помогали и она целый день лежала с мокрой тряпкой на лице в полной тишине. В такие минуты она чувствовала себя не счастливой, но удовлетворённой маленькой местью Дэну Нерисову, она надеялась, что он сейчас видит все её мытарства, и что увиденное – вечная его пытка.
То, что она и себя укладывает в колею различных каверз, казалось ей незначительным побочным эффектом, она была уверена, что сможет выбраться, когда отомстит достаточно и когда выберется из раковины. А Баринов-мл. сокрушался, что она такая слабенькая, такая незакалённая, как тепличное растение, и пообещал ей настоящий поход в самый отдалённый и малоцивилизованный уголок края, с ночёвкой в палатке и мытьём в горных ледяных озёрах.
О том, что он не собирается относиться к ней, как к женщине, Баринов-мл. негласно дал понять следующим образом: однажды, возвращаясь с прогулки, где он, собственно, собирал и учил её отбирать небольшие сучковатые коряги для будущих мелких скульптур, они набрели на довольно широкую лужу. Никто не лез напролом, все обходили эту чёрную дыру в земле, наполненную талой, илистой водой, но Баринов-мл., взяв Айлин на руки, в обход не пошёл, но и героем оказаться то ли случайно, то ли намеренно, не захотел тоже.
Он аккуратно упал в самом глубоком месте, и оба они с головой окунулись в то, что было когда-то чистым, белым снегом. Айлин не сказала ему ничего дурного, привела его домой, где вещи были выстираны и выглажены, но, когда похожая ситуация возникла в другой раз, от переноса её на руках через море воды она отказалась и молча обошла препятствие. Так раз и навсегда между ними был решён вопрос о её самостоятельности в женско-мужской сфере отношений.
Они ещё не начали целоваться, а в ней уже зарождалось какое-то странное презрение к Баринову-мл., которое она загоняла далеко вглубь себя. Ей было интересно, каким образом Баринов-мл. вытащит из неё на свет это презрение, какие ещё эксперименты её ждут и сдаваться она не собиралась. Айлин не задавала себе вопроса, любит ли она своего будущего мужа.
Он, несомненно, был заботлив. Его «коронным номером» было заявиться в гости с головкой сыра или несколькими килограммами сушёных фиников. Его любили, его ждали, когда Виктор Баринов приходил в гости, это был праздник. Впрочем, и для Айлин тоже в такие моменты – а он всюду таскал её за собой, знакомя со своими «богемными» друзьями – Баринов-мл. был как праздник, как идеал: добрый щедрый, шутящий тонко и искряще, для всякого находивший похвалу и комплимент.
Когда же они оставались вдвоём, он рассказывал о своём несчастливом детстве, о том, как мечтал уехать учиться в Ленинград на резчика по дереву, и как отец его не отпустил, и тогда назло ему он окончил с красным дипломом архитектурный факультет, а через два года получил второе высшее образование по специальности, готовящей руководителей и менеджеров в промышленных отраслях.
По окончании второй учёбы он выбрал стажировку в Японии, на заводе, производящем автомобили «Тойота», стажировка прошла удачно, японцы предложили двухгодичный контракт, существовала возможность приехать с женой, если таковая имеется.
Возможно, это были ловко расставленные сети, чтобы «прикормить» полуевропейскую-полувосточную девушку, вернее, «припаять» её к себе, пусть и таким нечестным способом. Действительно, Айлин повеселела, услышав о Японии, и чтобы подтолкнуть его, однажды, прощаясь, кинулась ему на шею, поцеловала в губы и прошептала: «Я тебя люблю». Она тут же убежала, смущённая, уверенная, что он не бросится её догонять.
Признание в любви, словно невидимый барьер, удерживало Баринова-мл. от посещений Айлин, и она страдала, боясь признаться себе, что это тонкий расчёт, а не ответное смущение, вызванное её порывом. Она бы позвонила первой – номер домашнего телефона он черкнул на шоколадной обёртке, но боялась наткнуться на его родителей.
Но боль, причинённая кратковременной разлукой, и близко не стояла с той болью, какую она испытывала в те дни, когда учёба и гордость мешали ей броситься к Нерисову. Через две недели отсутствия Баринова-мл. она начала его забывать. Как помешанная, она твердила себе, что любит его, не смотря на его странности, но каждая минута разлуки, как ластик, стирала из её памяти те мгновения, которые они провели вместе.
Объявился Баринов-мл. во второй декаде мая и с порога объявил, что они едут на дачу сажать картошку, что всю необходимую одежду ей предоставит мама – Марина Константиновна, и что с ней хотят познакомиться все его близкие родственники. После этой встречи пути назад не было, Айлин так глубоко завязла в навязчивой идее выйти замуж именно за Баринова-мл., что будущие свекровь и свёкор показались ей добрыми и гостеприимными людьми.
Будущая золовка кинулась Айлин на шею и радостно прощебетала, что они полюбили её сразу же, как только узнали, что Витя дружит с девушкой. Особенно был доволен Виктор Андреевич Баринов-старший: Айлин оказалась единственной, кто безропотно помогал ему сажать картошку.
Невысокий, с кривыми ногами, но молодо глядевшими голубыми глазами он рыл едва ли не полутораметровую яму, в которую Айлин вначале высыпала полведра навоза, затем полведра пепла, затем аккуратно укладывала проросшими «глазками» вверх выдержанный в купоросе главный крестьянский овощ.
Баринов-ст. был сражён понятливостью и восточной покорностью будущей снохи; задавая ей вопросы о родителях, о прошлом, он получил удовлетворяющую его биографию. Он даже пошутил, что, после того, как выкопают картошку, можно «весёлым пирком, да за свадебку». Айлин простодушно заметила, что Баринов-мл. ещё не сделал ей предложения, и «папа» обещал посодействовать.
Марина Константиновна, узнав, что она сирота, охала так искренне, так сердобольно, что Айлин безоговорочно поверила в то, что перед ней хорошая, умеющая сопереживать женщина, и потянулась к ней, как растение к свету. Дремавшее в ней желание жить в полноценной семье было так велико, что на время прилепило на её глаза розовые очки.
Всё, абсолютно всё её умиляло: и то, как мужчины беспрекословно выполняют приказания Марины Константиновны и Натальи Ковеянко, золовки, и то, что в этой семье в порядке вещей было отряхивать грязь с сапог на чисто вымытом полу веранды, и использовать эмалированный таз как для мытья тарелок, так и для «постирушек», и всеобщее уверение в том, что они просто счастливы, что она – обычная девушка, что родные её не из породы начальников (у них самих хватает). Она и не заметила, что влюбилась в семью Баринова-мл.
Когда огородные работы были закончены, Виктор Андреевич подвёз «молодых», как он выразился к дому, где жила в квартире бывшего любовника Айлин, а Марина Константиновна на прощание шутливо погрозила им пальцем. Девушка заметила, что Баринова-мл. этот палец не привёл в восторг, он хлопнул дверцей машины так, что откуда-то из-за кустов сирени выскочил перепуганный полосатый котище.
В квартире они помылись, поели бутерброды, послушали не понравившуюся Баринову-мл. группу Queen, которой поначалу Айлин увлеклась только потому, что многие из тех, кого она знала, воротили от неё нос – как же! – солист Фредди Меркюри – гей, что, не смотря на отмену статьи о мужеложстве, как бы негласно указывало на ориентацию слушателя или на его симпатию к извращениям.
Баринов-мл. с уверенностью заявил, что этот Меркюри не имеет права называться звездой такой величины из-за своей развратной натуры и попросил Айлин поставить что-нибудь приличное. Поль Мориа примирил его с тем, что произошло дальше.
Вначале он гордо лёг на толстый напольный ковёр, подложив под голову подушку и укрывшись тонким покрывалом. Заложив руки за голову и вытянувшись, как покойник, Баринов-мл. начал говорить, по мнению Айлин, слушающей его, облокотившись на локти, не поднимая спустившуюся бретельку ночной сорочки, какой-то одному ему понятный бред.
Вскоре после их поездки к художнику в дом с настоящим камином, Баринову-мл. после полуночи внезапно стало плохо.
Он едва не потерял сознание, подкосившиеся ноги не удержали его, и он рухнул на голый пол своей маленькой комнатки, которую занимал в родительской квартире. Он не мог сделать ни одного движения, ему казалось, что он не дышит, а перед его глазами проносились страшные, как он выразился, картины: в раскрытую красную розу заползает огромный белый червь, и, затаившись в её нутре, меняет облик розы – из невинной она превращается в беспардонно разнузданную, раскрытые лепестки её темнеют, наливаются кровью, становятся почти чёрными, зловещими.
Баринов-мл. в своём воображении топчет этот цветок, яростно, будто борется с самим дьяволом, и вот под его подошвами кроваво-чёрное месиво, но червь, словно его защищают какие-то могущественные силы, уползает.
Потом видение преображается: тот же самый червь, напитавшийся розой и укравший не только её невинность, но и цвет, вгрызается в высокую стройную ель, и одним движением челюстей отделяет дерево от ствола, оставив голый, кровоточащий пень, от которого растёт кривое, извилистое подобие бывшей красавицы ели, а червь, уже земляного цвета, прыгает высоко в небо и через глаз огромной белой птицы попадает в её сердце, у птицы отваливается крыло, и она падает вниз, в полёте заклёвывая червя насмерть. Птица разбивается, но выживает.
– Я не понимаю, что это значит, – кокетливо ответила Айлин, опустив руки от подбородка вниз, отчего полуобнажилась её полная грудь. – А я спокойно спала все ночи…
– Это означает, – перебил её Баринов-мл., – что я взял твой грех на себя, и теперь мы связаны навек, но тебе придётся жить за двоих, придётся ползти и тащить меня…
Айлин домыслила, что этот образ розы с червём – её последняя близость с Ефтиным и почувствовала что-то вроде раскаяния, но тут же одёрнула себя: вечером того памятного дня они расстались без обещания друг другу чего-либо, формально в тот момент она считала себя свободной и не обязанной кому бы то ни было отчитываться о своих действиях.
О последней близости с Иваном Николаевичем она не жалела, нехотя она призналась себе, что ей понравилась его садистская несдержанность, но повторять это с кем-то, кроме Дэна, она не собиралась. Услышав, что Баринов-мл. всхлипывает, как глубоко обиженный ребёнок, над которым надругался взрослый человек, Айлин сползла к нему на пол, обняла его и стала утешать, гладя, как маленького, по голове и плечам.
Незаметно это сближение переросло в слияние.
Айлин подозревала, что Баринов-мл. неопытен в любовных делах, но и думать не думала, что в этой области он ещё и полный профан, не знающий о том, что не все женщины достигают пика наслаждения посредством предназначенного для этого природой органа. Он и сам не заметил, как по мере затухания телодвижений его орган уменьшился в размерах; сжимая Айлин в объятьях, он шептал, как ему хорошо, как спокойно, как мирно, в конце концов.
– Ты похожа на айошочкилитль, цветок тыквы, – лаская её пальцы, заговорил Баринов-мл. очередными загадками. – Он ярко-жёлтый и колючий, у него толстая кожица, но у тебя кожицы больше нет, хотя я и не наткнулся на колючки…
Смысл сказанного дошёл до Айлин на рассвете, когда она, проснувшись от холода, сонным голосом предложила мужчине перебраться на постель. Она первая скользнула под тёплое одеяло и поначалу не поняла, почему Баринов-мл. мешкает. Высунувшись из одеяла, она увидела, как он тщательно осматривает покрывало.
«Наверное, ищет кровь», – предположила Айлин и тихо свернулась в клубок.
«Он ещё шрамы мои не видел…» – мелькнуло у неё в голове, когда она почувствовала, как он осторожно ложится рядом. Айлин уснула так крепко, что проспала уход Баринова-мл.
Когда она проснулась, солнце светило сквозь плотные портьеры, ночной холод сменился пыльной прохладой майского утра. На столе её ожидала записка: небольшой бледно-жёлтый клочок бумаги: «Люблю. И благодарен». На обороте был мастерски нарисован цветок тыквы.
Примечания:
1 Лакфиоль – красивое садовое растение, близкое к левкоям, растёт в умеренном поясе северного полушария, в южной части Греции. Это сизые травы и полукустарники с цельными длинными листьями и крупными жёлтыми, оранжевыми, фиолетовыми, бархатисто-коричневыми цветами, расположенными в кистевидных соцветиях.
«И мне сегодня за кулисы
Прислал король
Влюблённо-бледные нарциссы
И лакфиоль» – А. Вертинский, «Маленькая балерина», 1938 год.
2 кофель нагель – (belayingpin) металлический или деревянный болт, служащий для завёртывания на него снастей. Синоним слова «болт» (жарг.) – мужской половой орган.
Продолжение http://proza.ru/2023/07/08/582