ШТОФ
- Э-э, мил человек! Что ж Вы накидочку-то свою мокрую себе да на коленки? Давайте-ка, я её вот тут повешу, рядом с этим нашенским нововведением – паровыми отопительными трубами. От них очень хороший жар идёт!..
Шустрый и кругленький – как колобок – невысокий хозяин заведения ввиду отсутствия в такую ненастную осеннюю погоду других посетителей взял у меня насквозь промокшую накидку и форменную, горного мастера, фуражку, и отнёс их к вешалке. Вешалка эта представляла собою маральи рога, водружённые навершием на вертикальную стойку из бамбукового толстого ствола. Она располагалась рядом с двумя большими чугунными ребристыми трубами, идущими вдоль всей стены – и пропадающими в той стене где-то за длинным столом-стойкой трактирщика. Две похожие вешалки, но с широкими лосиными рогами, высились у входов в огороженные слегка потёртыми бархатными занавесями приватные кабинеты.
Трактирщик меж тем вернулся ко мне с маленькой плоской медной тарелкой, на которой горкой лежало несколько крупно нарезанных ломтей чуть подвяленного ржаного хлеба, которого успели потереть основательно чесночными зубцами с солью. И потому аромат от этой тарелки сразу возбудил у меня хороший аппетит – и я решил слегка перекусить. Хотя и заглянул сюда только с целью пересидеть ненастье. Ну – и дождаться вечернего поезда. Машинист паровоза Матейчук был моим старым знакомцем, и никогда не отказывал добросить меня до нового заводоуправления, построенного пять лет назад – ещё до моего назначения – в трёх верстах от самого завода и основной горной выработки…
Заказав наваристого бараньего бульона, в котором плавало средь золотых капель жира две половинки варёного яйца и небольшая, предварительно поджаренная до золотистой корочки, картофелина, я, посмотрев на улыбчивое лицо гостепреимного хозяина, кивнул на скамейку напротив меня.
Тот, не говоря ни слова, быстро метнулся к своему столу, и, выудив из-под него прямоугольной формы штоф и пару изящных гранёных чарок, подсел ко мне.
Тощая, и, будто чем-то вечно недовольная, кухарка с мужеподобным лицом принесла поднос с заказом, косо глянула на трактирщика, и, не промолвив ни слова, величаво – насколько это ей удавалось при такой костлявой угловатой фигуре, удалилась, цокая подковками туфель, невидимых за длинным подолом серой юбки, к себе на кухню, дверь в которую располагалась сбоку от длинного стола хозяина сего заведения. И туда же, в эту самую кухню, судя по всему, и вели те самые паровые трубы.
Как только мы остались в небольшом – столов на пять – зале одни, трактирщик протянул руку к бутыли, ловко открыл притертую стеклянную пробку – и разлил прозрачную жидкость по чаркам.
- Ну, так давайте за погоду, – коротко сказал он и опрокинул посудинку в себя.
Я последовал его примеру. Потом мы одновременно отломили от ржаного по кусочку, занюхали лёгкий сивушный дух – в штофе оказался весьма недурной самогон – и я спросил, принявшись за горячую до обжигаемости языка похлёбку, предварительно покрошив туда ещё целый ломоть хлеба:
- А почему за погоду-то? Она очень уж дурная – вам не кажется?
- Кажется-кажется! – улыбнулся трактирщик. – Но вот именно она Вас ко мне привела! А то уже ведь более суток никого здесь и не было! Выходной ещё только через два дня у работничков ваших будет. А в будний день сюда мало сейчас кто заходит. Все хотят в пристанционную ресторацию. Не для того, чтобы поесть. А больше для престижу и бахвальству. И деньгу чтоб спустить – туда же! И купчишка проезжий, и мастеровой со своею кралею, и семейные со всем своими выводками – как в театру разоденутся – и туда же! А моё заведение – вот хиреет…
- А отчего ж оно хиреет у Вас? – я, слушая хозяина, продолжал хлебать наваристый бульон, оставив картофелину с яйцом на потом. – Был там раза два. Ничего особенного. Только окна большущие с французскими шторами, да граммофон с медной трубою посреди зала высится на малахитовой тумбе. А вот кормят бедно, да дорого. А официанты при расчёте ещё и свысока смотрят так, пренеприятно, будто хотят сказать – мол, что ты сюда припёрся, со своими нищенскими грошами…
И я, прервав свою тираду и трапезу, уже сам разлил из штофа по второй.
Хозяин моргнул, вздохнул облегченно. Мы чокнулись.
- За приятное знакомство, так сказать. – Сразу после этих слов мой визави хлопнул чарку, крякнул и задорно захрумкал корочкой ржаного хлеба.
Я последовал его примеру.
- Хорош, чертяга! – прожевывая хлеб, заметил трактирщик. – Я за что Матрёну и держу, – и он кивнул на закрытую дверь кухни, из-за которой раздавалось чуть слышное звяканье и стук. – Пусть и сварлива до изумления баба. Но быстро что приготовить для гостя, да и эту самую заразу сделать – это она средь таких первой кухарной мастерицей будет!
- Да, – подтвердил я, принимаясь за оставшиеся на дне тарелки картофелину с половинками яйца. – Градус хороший держит. При таком градусе у Вас в заведении даже в подобное ненастье должно народу много собираться. Согреваться, так сказать…
И я усмехнулся. И, в самом деле – жидкость из чарки уже разлила по внутренностям своё тепло. Обстановка вокруг как-то посветлела, стала почти родной, домашнее-уютной.
- Должно-то – должно. – Собеседник горестно вздохнул на мою улыбку. – Но вот тока в выходные да праздничные дни сюда и заходят. И даже господа бывают. Но – редко-редко. А по будням-то – только какой-то прохожий или работник заглянет. А местные казённые мужики – те вообще за версту обходят. Предпочитают посещать трактир Федьки Соболева при заводоуправлении – пусть он отседова и в трёх верстах будет…
- Ну, тот трактир, скажу вам в утешение – совсем ни в какое сравнение с Вашим не идёт. Грязно там, пол заплёван, половые ленивы и обсчитывают, а готовят в нём совсем дурно и невкусно. И воздух там спёртый какой-то. – Утешая хозяина, я разлил по третьей, и протянул ему последнюю половину ржаного ломтя. – Заходил, было дело. Столовался я там пару раз. И теперь туда – только по крайней нужде – как сильно ежели проголодаюсь – и пойду… Ну, будем!
И я выпил вместе с трактирщиком…
Сказать по правде – покривил я душою. Почти каждую неделю столовался я в Федькином трактире. А иногда – когда не успевал на поезд – оставался на ночлег в одной из пяти комнат, что были устроены на втором этаже Федькиного заведения.
Но хотелось что-то сказать приятное гостеприимному моему собеседнику – и я слегка соврал. Притом, что насчёт чистоты и качества блюд сказал истинную правду.
Стараясь поменять тему, я спросил:
- А что ж такая у населения нелюбовь к вашему очень даже приятному и чистому заведению?
Трактирщик помолчал немного. Потом встал, подошел к кухонной двери, чуть приоткрыл её. Потом закрыл, накинул на проушину крючок – и, быстро просеменив к противоположному концу длинной стойки – трактирного стола – нагнулся, взял что-то из тамошних глубин. Прихватив на обратном пути большое блюдо с такими же ржаными вялеными краюхами, сдобренными чесноком, подошел к моему столу.
Поставив прямо поверх опустевшей хлебной миски новую полную, он сел и что-то протянул мне.
Это что-то было бережно завернуто в чистую холщевую тряпицу, перетянутую тонкой атласной ленточкой черного цвета.
- Вот оттого и не ходят. – Он кивнул на хрустальную бутылочную пробку, которую я выудил из тряпицы. – Это всё, что осталось от прежнего трактира.
- От какого – прежнего? – Не понял я, разглядывая на свет подвешенной над столом керосиновой лампы переливающуюся как огромный бриллиант пробку.
- Вы, видать, человек здесь новый. Пришлый. – Хозяин заведения взял у меня это хрустальное чудо, положил обратно на тряпицу, завернул, перевязал лентою и сунул в передний карман своего фартука. – Тут лет десять назад, на вот этом самом месте, стоял другой трактир. Раза в два больше моего, нынешнего. Со вторым этажом, с комнатами – как у Федькиного трактира. Только даже больше евонного, вот.
И торговля шла тогда очень бойко. И от гостей в любой день отбоя не было. И вино, и самогон рекою лились. Пятеро половых только и успевали гостей обслуживать! Да-а… Хозяином трактира был тогда отец того самого Федьки – Протас Михалыч Соболев.
Щуплый, верткий был мужичок. Сам себе на уме. И – жадный до крайности! За лишнюю копейку с посетителя всю душу стрясёт! А с пьяных – и целковый может!
Ведь работник после хорошей выпивки что делает, а? Он буянить начинает, дурь свою показывать. Кто-то насчёт маленького жалования или штрафов возмущается. Кто-то начинает начальство костерить. А кто – просто выяснять отношения с пришедшими собутыльниками … И – пошло-поехало! Мебель ломается, посуда – какая с фаянса, фарфора али стекла – бьётся напрочь! Окна высаживаются. Половые избитыми ходят. А хозяин убыток подсчитывает. Тех буйных полиция – тут как тут – скрутит и в околоток. Продержит сутки в холодной, штрафы повыписывает – ежели сильно покалеченных нет или до смертоубийства дело не дошло – и выпускает. С заработанных денег те штрафы в заводоуправлении повзыскивают с виновных – и в участок передают. А оттуда уже – по заявленной описи хозяина заведения – передают в трактир. Да только передают одни слёзы. А много оставляют в самом полицейском участке. Мол, трактирщик и так заработает на покрытие убытков от беспорядков.
Гостепреимный мой хозяин тяжко вздохнул. Поглядел на почти уж пустой штоф. Разлил остатки.
- Это, конечно, ежели такие безобразия нечасто происходят – то можно и покрыть издержки от них с выручки. Ну, Вы понимаете: где-то лишнюю копейку-другую приписать, кому-то в бутыль недолить … Есть у нашего брата способы – что тут говорить уж... Да и Протас вот с таких буйных загодя деньги, бывало, требовал – в счёт будущих непотребств, так сказать. И, конечно ж – лишку брал…
Трактирщик тяжко выдохнул после чарки, прожевал горбушку.
- Но, вот ежели, почти каждый божий день такие непотребства случаются – здесь уже, как не ухищряйся – никакого прибытку не будет. Одно разорение. Так-то вот…
А скажу я Вам, мил человек, что в то время жил при заводоуправлении один мастеровой – Семён Митрошин. Его сам Хозяин выписал из Санкт-Петербурга. И, хотя в нашем крае в основном, промышляли добычею хрусталя и камений разных поделочных, но Хозяин решил – для своей утехи – открыть маленькое стекольное дельце. Вот Семён этот как раз стекольщиком первостатейным и был. И в специяльной пристройке к заводоуправлению сделал маленькую такую стеклодувную мастерскую. Выделили ему пару подмастерий – за хозяйский счёт – он и работал в мастерской этой стекольной.
И что из неё только не выходило! И маленькие фигурные флакончики для всяких ароматных жидкостей – нашим тутошним барышням, кто побогаче, самое удовольствие было такой флакончик приобресть! И баночки разного там фасону и размеров – для всяческих притираний, порошков, мазей и бальзамов. Местный аптекарь их оптом скупал у Семёна, а потом возил по сёлам да деревням и продавал за тридорога. Ну, и делал ещё стекольных дел мастер всякие игрушечные безделушки – для многочисленных хозяйских отпрысков и на подарки: стеклянных зверушек разных, рыбок, лягушек, птиц там, маленьких человечков обоего полу в нарядах разных, шарики и шишки на Рождественскую ёлку. И ещё то, что завсегда спросом большим пользовалось – стеклянные колбы для ламп керосиновых и масляных светильников – и в домах которые, и в шахтах для работников.
Но больше всего делал посуды для трактира Протаса. Всякого объема. Из прозрачного или зелёного стекла. Рюмки, фужеры и бокалы. Стаканы и чарочки. Бутылки всякого размеру и формы – от полуштофа и более. Много разного всего… Благо – спрос на это из-за бесконечных драк и иных непотребств в трактирном заведении у Протаса постоянный был.
Мало того. Протас, как-то укоротив свою скопидомную натуру, кормил Семёна задарма, да и комнату предоставлял бесплатно. Верно, уж тогда что-то такое задумал…
Изнутри запертой на кухню двери требовательно и громко постучали. Трактирщик бойко вскочил с лавки, метнулся к ней, скинул крючок – и чуть не получил в лоб от распахнувшегося дверного тяжелого полотна.
В зал, пнув перед этим ещё раз дверь, вошла кухарка Матрёна. На полусогнутых жилистых руках, чуть отставив их от себя, она несла ведерный, ярко блестевший в свете керосиновой лампы своими надраенными медными боками, самовар. С плеча у неё до самой юбки свисала приличная низка баранок. Дух от них, видно, что недавно только испеченных, шел умопомрачительный. Воздух сразу наполнили ароматы ванили, корицы, жареного ядра лещины и чуть пережженного сахара.
Поставив самовар на стол, она забрала мою пустую миску и две – тоже уже пустые – тарелки из-под хлеба. Потом, хмуро и осуждающе посмотрев исподлобья на трактирщика, который к тому времени уже принёс к столу две большие фаянсовые чашки с блюдцами, забрала пустой штоф и две чарки. Выгрузила на освободившееся место баранки и удалилась в свою жаркую вотчину – на кухню.
- Вот ведь, чуть не пришибла дверью-то! – незлобно посетовал мой гостеприимный хозяин, разливая кипяток из пуза медного господина. Потом, сняв угнездившийся в его короне маленький фарфоровый чайничек, долил в чашки крепкой пахучей заварки.
- С местными травами настой, – объявил он. – Самолично ещё весною, когда самый сок из глубин земли идёт, собирал и сушил. Чувствуете, аромат какой! Будто осенней этой непогоды и нет вовсе. Началом лета пахнет!
И – впрямь! Чай был очень духмянистым. Вдохнув пар, поднимающийся из чашки, я прикрыл глаза – и будто бы в самом деле очутился на утреннем, только проснувшемся, лугу. Даже почудилось, что где-то прожужжала пчела…
- Так вот, – продолжил своё небыстрое повествование мой собеседник. – Как-то Протас пришёл к вечеру в Семёнову комнатку. Не пустым – выставил в его каморке на стол штоф водки и пару чарочек. Ну, и закуски всякой, к тому надобной: кусок зайчатинки в миске с гречишной кашей, да тарелочку солёных рыжиков, на которых белой горкой лежала густая сметана…
Долго они там сидели, чуть ли не до полуночи. А потом Протас вышел довольный, руки потирает. Постоял чуть у порога, улыбается чему-то, опосля оборачивается – и в приоткрытую ещё дверь говорит: «Так я через пару недель загляну к Вам, Семен Николаевич»…
И вот, через две недели на полке, что за стойкой у Протаса – где ряды разных бутылок рядами стоят – появилась ещё одна бутылка.
Полноразмерный штоф.
Издали казалось, что бутыль эта из хрусталя каким-то неизвестным способом выточена. Стекло было в огранке, будто из кристалла цельного, переливалось рёбрами и гранями своими драгоценным камнем. А пробка, воодруженная сверху, казалась всем чистой воды брильянтом.
Протас сразу же заявил всем завсегдатаям своего заведения, что выставляет этот штоф, наполненный до самой пробки за цену, втрое больше такого же обычного штофа. И подается он без причитающейся посуды – чарок, рюмок, стаканчиков. Чтоб, мол, только из горлышка можно пить.
Знал ведь, как людей задеть-завести. Какой из купчишек не забахвалится, демонстрируя своим товарищам этакую красоту у себя на столе, а? А кто из мастеров перед своими собутыльниками не захочет проявить свою широкую натуру? Да и всякая мелкая шушера с выработок да с заводоуправления тоже показать себя перед собравшимися работниками да мастеровыми хотела. Вот то-то и оно!..
И вот пошло дело! Прибыток за этот штоф покрывал все расходы по разбитой в пьяной кутерьме посуде. Половым было наказано настрого – при начале любого безобразия немедля хватать тот штоф – и нести его в подсобку али на кухню – чтоб ни царапины на нём не было!
Но самое интересное стало то, что с появлением этой бутыли всяческих непотребств и драк в трактире стало меньше. Бывали вечера, когда штоф вообще не выносили из зала, и он просто переходил от стола к столу.
А те из забулдыг, что уже были, так сказать, уже в состоянии невосприятия – вдруг, допив штоф, непонятным образом резко трезвели, и, бормоча что-то под нос себе, быстрёхонько трактир покидали…
Кроме половых и самого хозяина, этого никто не примечал. Все продолжали гулянье, требовали ещё выпивки да закуски. А потом вдруг кто-то из них, приложившись к горлышку штофа в очередной раз, быстро вставал из-за стола – и чуть ли не быстрым шагом уходил прочь от своей кампании.
В конце концов, самые буйные пивохи сбегали. Оставшийся же люд безобидно доканчивал пирушку, и, расплатившись с хозяином, мирно выходил из заведения, разбредаясь во тьме по своим домам и пристанищам.
Трактирщик умял очередную баранку, и, наливая себе уже третью чашку со времени повествования о Протасе и его чудодейственном штофе, поглядел на меня.
- Не уморил я ещё Вас своими россказнями?
- Да, ну что Вы! Наоборот, даже очень интересно рассказываете. Редко сейчас встретишь кого, кто так может занять незнакомого и невольного собеседника своим разговором…
Я говорил это весьма искренне. Ибо, и в самом деле, за нашею беседою, сдобренной простой, но вкусной и горячей – что немаловажно в такую погоду – едою, а потом и обильным чаепитием время до вечера пролетело совсем незаметно.
Вытащив из кармана часы, я откинул крышку. До прибытия поезда оставалось всего лишь минут сорок. Пора было и закругляться.
Мой собеседник тем временем достал из фартучного кармашка на груди листочек с огрызком химического карандаша, послюнявил его, что-то накорябал – и протянул сей листок мне.
Сумма, означенная там, была настолько невелика, что я удивлённо посмотрел на хозяина трактира.
- Какой же Вам с того хорошего обеда, коим Вы меня изволили попотчевать, прибыток-то?
- Да никакого прибытку и нет здесь. С хорошим человеком пообщался – уже прибыток. Да и просьбочка у меня к Вам махонькая имеется… Ну, дык, сначала я докончу рассказ свой о Протасовом трактире. Уже немного осталось.
Возникнувшая – будто ниоткуда – Матрёна, снесла полуопустевший самовар к себе на кухню – из распахнутой на несколько мгновений двери дыхнуло раскалённым сухим жаром. Потом со стола исчезли чашки и несколько оставшихся баранок.
Хозяин смахнул невидимые крошки со стола, облокотился на него локтями.
- Так вот. Секрет того штофа – а Вы, верно, догадываетесь, что у той посудины должен был быть секрет – крылся в донце бутыли. На самом, так сказать, дне.
По заказу Протаса стекольных дел мастер Семён сотворил занятную вещицу. Сделал бутылку с сюрпризом, так сказать. Вот когда она имеет в себе хоть сколько жидкости – то выглядит, как обычная, пусть и искусно сделанная, посудина для водки или самогона.
Но – стоило тому, кто из неё пьёт – а Вы помните, что условием Протаса было то, что пить из штофа можно только, приложившись к горлышку – так вот, тот, кто выпил её до самого, так сказать, дна, вдруг видел на этом самом дне – чёрта. Маленького, но вполне как бы живого! Который там плясал, делал всякие рожки и потрясал своим трезубцем… Вы представляете, что пьяный ощущал в душе своей, видя такое? Он понимал, что «допился до чёртиков» – как у нас говорят – и частично как бы трезвея, старался быстро убраться из питейного заведения.
Вот каким искусным мастером был Семён! Не знаю, сколько Протас ему целковых за такое чудо отвалил – только и месяца не прошло с того времени, как штоф в трактире появился – только Семён уже просватался, а потом и женился на дочке одного местного купца. И закатил свадьбу, шибко богатую!
Только вот и года не прошло, как захворала его женушка молодая – да и в раз, через пару недель с начала хвори, померла. Доктор так и сказал – мол, сгорела от горячки! А в бреду перед кончиною – прислуга-то слышала – всё шептала-повторяла: «Разбей! Разбей!..»
Семен после кончины молодой жинки запил по-черному. Так он обычно весьма умеренно потреблял, а тут – удержу не стало. Почернел весь, волосы неприглажены клоками в разные стороны. Заговариваться стал.
Настоятель Феофановского монастыря, что Семёна год назад с его супружницей венчал, специально приезжал поговорить с мастером. Потом исповедал его. Да, говорят, сразу же выбежал, скакнул в бричку – и к себе в монастырь. Братия потом говорила, что он троесуточно с колен в ризнице не вставал, всё молился да лбом к полу прикладывался…
И вот как-то Семён, чуть опамятовшись и протрезвев, к Протасу в трактир зашел. Хотел, верно, обратно тот штоф заполучить. Но, по всему видно – не вышло у них с Протасом разговору. Тот половым приказал взашей мастера выгнать – и более в трактир не пущать!
А через три дня – в ночь на четвёртый – после того трактир и сгорел. Вместе с Протасом и всеми, кто в то время там находился. Дверь была подперта , а ставни окон снаружи закрыты и заперты стальными прутами были.
Вот только эту пробку на пепелище и нашли…
Трактирщик вновь вытащил тряпицу из кармана фартука. Не развязывая ленточки, протянул мне.
- Вот, возьми, мил человек, на память. Она мне ни к чему. А ты эту безделицу, может, куда и приспособишь. Да и просто – память о нашей встрече будет…
Я пожал плечами, взял свёрточек и засунул его себе в кармашек с часами.
Надевая поданную хозяином накидку, я спросил того:
- А вы откуда всё так подробно о той истории знаете – будто сами свидетелем и были?
- А и был – это точно! – улыбнулся трактирщик. – Я ведь был одним из половых у Протаса. Да в ту ночь – по причине разболевшегося у меня вконец зуба – Протас отпустил меня к доктору, что жил рядом с заводоуправлением. Я у него там и заночевал…
Он подал мне фуражку, и я вышел из трактира в туманный и промозглый октябрьский вечер.
Машинист Матвейчук помог мне подняться в его кабину. Подождал чуть, пока немногочисленные пассажиры сойдут с поезда или разместятся по трём вагончикам.
Я всматривался в туман, надеясь увидеть приютившее меня на несколько часов заведение. Но того не было видно вовсе. Даже света от окон не разглядеть было за густым туманным пологом.
Дежурный по станции ударил в колокол – и поезд тронулся.
Несмотря на изредка задуваемый в кабину паровоза ветер, в ней было тепло и сухо. Помощник и кочегар следили за давлением, подкидывая по мере надобности уголь в топку котла. Мы с Матвейчуком сидели на задней лавке – рядом с проходом к тендеру с углём – курили и изредка перебрасывались ничего не значащими словами.
В пути туман развеялся. И мимо шедшего поезда пробегали лесистые склоны, да вдалеке сверкали огнями завод и шахты выработки.
Я, вытащив часы, посмотрел на стрелки – минуты через две-три поезд должен подходить уже к станции. Засовывая их обратно, нащупал тряпичный свёрток. И спросил Матвейчука:
- Иван Никанорович, а что это в трактир, который недалече от завода и выработок, народ совсем не ходит?
Машинист удивлённо посмотрел на меня.
- Трактир? Протасовский, что ли? Дак он когда ещё сгорел! Тогда и хозяин, и все его половые и кухарки погорели – их кости потом собрали, да в полицейский околоток и свезли – на опознание…
- Да нет же! Который на месте того, сгоревшего, поставили. Новый который.
Матвейчук, сняв картуз, почесал свою плешивую голову.
- Да нет там никакого нового трактира! Как погорелые брёвна остались в том месте, так и пепелище то и существует поныне. И никто строиться там не желает… Ты что-то путаешь, Захар Лукич.
И, он, встав с лавки, выглянул наружу и подошел к помощнику.
- Убавь, подъезжаем…
Я нашарил в кармане подарок, вытащил. Развернул тряпицу. В руке оказалась хрустальная пробка от штофа.
Поднеся поближе её к глазам, я начал рассматривать грани этого стекольного искусства.
Пробка в неверном свете раскачивающегося в кабине масляного фонаря вновь заиграла своим завораживающим радужным переливом.
И вдруг мне что-то помстилось внутри её.
Приглядевшись к одной из граней, я вдруг явственно увидел маленького долговязого чёрта, в нетерпении перебиравшего копытцами. В его лапке тоненькой стрелкой посвёркивал трезубец. Вот он повернулся ко мне своей мордочкой – и я вдруг явственно узрел, что это не мордочка чёрта вовсе, а Матрёнино лицо. Лицо кухарки из того самого трактира, которого, по заверениям Матвейчука, и не существует вовсе – но в котором я всего пару часов назад очень недурно отобедал, да и вел беседы с его хозяином!
Поезд начал тормозить. Кочегар в последний раз перед остановкой приоткрыл топку. И я, повинуясь какому-то непонятному порыву, быстро вскочил со скамейки, и резко вытянув руку, бросил и эту пробку, и тряпицу, в кою она была завёрнута, в огненное жерло.
Кочегар захлопнул дверцу и удивлённо глянул на меня. Потом пожал плечами и, взяв угольное ведро, пошел к тендеру.
За окном кабины показались огни станции.