Его никто, на моей памяти, не величал Эдуардом. Справедливости ради, после слова друг надо бы поставить "дядя" -
дядя Эдик. Но тогда будет уже не друг, а больше дядя. А какой он мне "дядя"!
Нет, он друг. Честный, весёлый старший друг. И немножко кумир. Кто в детстве не творил себе кумира - пусть первым швырнет в меня камнем. Ониксом, или там, халцедоном.
Папа - папой. А дядь Эдик это явление близкое к культу личности.
Со стороны несмышлёного меня.
Два слова о времени и месте действия: просыпаешься утром, выглядываешь в окно (лучше из кухни), видишь горную гряду. Вместо банальной линии горизонта в дымке от жаровен, где с ночи пекутся лепешки, воздымаются и курятся предрассветным туманом невесомые макушки гор с подмороженными вершинами.
Точнее так: нет ничего банальнее линии горизонта в том краю, где с ночи пекутся на древесных углях средневековые среднеазиатские лепешки.
Их горячими выхватывают прямо из окна белёной пекарни, забирают, обжигающие, с источенного мукой и сухими пальцами деревянного подоконника-прилавка. И бегом по горячей пыли, перекидывая из руки в руку, не забывая откусить пухлый край налету.
Если горной гряды нет в окне - значит надвигается афганец - пылевое облако размером с пустыню Гоби, и, возможно, ею же и порожденное.
Время действия: 60-70 годы.
Как бы далеки эти времена не казались с точки зрения дня нынешнего, это время отстоит от нас теперешних не дальше той горной гряды, наблюдаемой из окна, мною тогдашним, которая никогда не утратит своей призрачной реальности для того, кто 18 лет ежедневно имел ее в поле своего зрения.
Однако вернемся к "Э".
(можно сркратить, так как я пишу, в вы читаете статью из Самой Субъективной Энциклопедии на литеру "Э")
Портрет.
Не думаю, что это прям так и важно.
Это сказочный персонаж. Ну, скажем, русоволосый богатырь с бархатным баритоном. В обрамлении фанских гор. Он был любитель, нет, патриот Фанских гор.
Профессия: архитектор.
В какой-то мере архитектор гор - в своих мечтах. Но это не правда.
Главное не профессия, главное - облако преразных увлеченностей, окружавших этого человека.
Горы. Он научил не ходить - бегать по осыпающимся склонам гор.
Притянуть лямками рюкзак к потной спине и броситься наперерез горе, быстро перебирая ногами и устремляясь сильно выше той заветной точки, на которую целишься взглядом. Это называлось пересечь "по траверсу". Склон горы, покрытый мелкими камнями, назывался по-свойски - "осыпушкой".
Это было не сказать, как весело, не сказать, как ловко и вдохновенно.
А были и места с серьёзным риском, если не для жизни, то для целости молодого костлявого организма. Это были каменные залысины на склоне, едва присыпанные мелкими фракциями. Требовалась лихость, скорость и, по возможности, отсутствие веса хотя бы на краткий миг пролета над спорным участком.
Даже когда д. Э говорил серьезно, все одно казалось, будто шутит.
Когда он пел, он опускал голову на руку, прижимая ладонь к уху.
Это был его секрет. Через собственную руку голос становился звучнее, увесистее и бархатистее. Пел он в дороге, в кузове грузовичка, которой с разбегу брал гору за горой, склон за склоном, петляя рискованным серпантином под звучный Эдиковый баритон, поддерживаемый взвизгами спутниц и завыванием уазовского или газовского 50-ти сильного мотора.
Это была экспедиция в поисках счастья.
В поисках того самого места, единственного на всем белом свете места. Что это за место? Гора? Река? Река, спадающая с горы? Дыра в горе? Или сама гора Гора, исполненная тайн и высокогорной прелести.
Галактическая чернота небес с бенгальскими искрами созвездий, колющими зрачок сквозь прикрытое веко, утром рассеивалась свежей бирюзой, сменяясь ультрафиолетовым днем.
Днем мы тонули в душном, липком кальцинированном мезозое подземельного города. Узкие проходы обрывались в залы, колонны поддерживали своды, своды терялись во тьме, галереи, этажи и -
Эдик царил чертогах.
Он опекал своих подданных дам. Подсаживал их, как королевишен, на каменный трон, пугал внезапным погружением во тьму-тьмущую выключением по его команде электрических фонариков, и в тишину, лишенную всякого подобия звука, кроме собственного взволнованного сопения и работы перикарда.
Э. опекал свой разношерстный отряд и развлекал чудачествами зодчества и ваяния господина анонимуса, Хозяина Большой Горы.
Молекулы кальция сотнями тысяч лет лепились друг к дружке, выпестовывая каменные папоротники, хвощи и плауны.
Хрупкие на вид, они становились еще более ломкими при попытке присвоить каменный завиток и унести чудо домой.
У Эдика был сарай.
Во дворе его дома располагался скромный горнообробатывающий филиал, посольство Горного Короля, совмещенное с лабораторией Малых Вулканов и Разности Потенциалов.
В сарае имелся станок камнерезный и шлифовальная машинка.
По нынешним меркам, это все равно, что иметь в своём гараже аэробус
А-320 в рабочей комплектации.
Спил оникса превращался стараниями Э. в кусочек мяса ягненка припечатанного гладким стеклом. Такие изделия украшали шеи некоторых избранных дам. Вероятно, являясь знаком особого отличия, а так же орденами за верность идее воскресного отдыха в невыносимых условиях высокогорья.
Разумеется, самой избранной даме доставались самые отборные кусочки каменного сердца из ониксовых пещер. Не будем ее называть.
Мы все были влюблены в избранницу Э.
И признавали за ним на нее особое право.
Мне Э подарил на день рождения маленькую белую коробочку.
В коробочке, размером примерно в треть спичечной, склеенной из белого полистирола, прятался диктор центрального радио, ансамбль песни и пляски, гимн СССР, в исполнении хора и оркестра МВД СССР, Людмила Зыкина - и все это было доступно круглосуточно без подключения к каким-либо проводам. К коробочке подсоединялись наушники. И сбоку выходил хвост тонкого провода, который следовало набросить на батарею центрального отопления. И детекторный приемник принимал одну волну за другой и сладок был его радиосигнал.
Этот миниприемник Э собрал неизвестно из чего, возможно из запчастей первого в мире искусственного спутника Земли, и ловко разместил в аккуратную, цвета скафандра Нила Армстронга, пластмассовую коробушечку. Те гаджеты, что мы сейчас держим в руках - бессмысленная подделка под чудо. Элементарное, предсказуемое и ... Короче, чудо детекторного приемника, ловящего только одну волну - но какую! Москва! - не перебить китайскими финтифлюшками.
Я, скорее всего, выменял приемник своего Большого Друга на что- то, что было в тот момент, для неокрепшего разума 11-и лет от роду, более ценным. По крайней мере, равноценным. Может быть, это был немецкий пистолет парабеллум, отлитый из алюминия с мельчайшими фашистскими подробностями.
Эдик не стеснялся быть другом недоросля. Возможно, в глубине его взрослого существа жил такой же недоросль.
Когда мои досточтимые родители вопрошали своего старшего, то есть меня, кого бы я желал видеть у себя на дне рождения - а день рождения всегда приходился на один из самых меланхоличных и маловыразительных дней весны - ничтоже сумняшеся я отвечал: д.Эдика!
И готовились яства, и стол был полон, и зияла в нем дыра. Ну не насквозь. Так, чуть-чуть. Дыра прожжена была мною от великой радости, что гости будут, и от святого убеждения, что явление в доме гостей всегда должен предварять фейерверк, воспламенённый каплей глицерина, оброненный в горстку алюминиевого порошка, сдобренного марганцовокислым калием. Чей это рецепт? Вестимо чей!
И бывали танцы. Взрослые танцы дядь и тёть и взрослые разговоры. И сигареты, страстно-терпко пахнущие сушеным листом древа познания добра и, возможно, зла. И допивание горьких и сладких настоек из рюмок чистого чешского цветного, как готические витражи, стекла.
Именинник мог присутствовать на застолье без всяких санкций, обусловленных его подневольным возрастом.
- Не брей усы! Никогда!
- Почему?
- Гусар никогда не бреет усов. И он за них спокоен. Они всегда мягкие и шелковистые. И очень нравятся дамам.
Юмор д. Эдика был нежен и загадочен, как дорогой парфюм. Даже произношение он имел такое, какое только счастливый баловень судьбы мог бы иметь: округлое, с неподражаемым мягким выговором «Ж».
И всегда подшучивал замысловато и беззлобно, но так, что вышучиваемый мог только радоваться, что про него пошутил сам Э.
Значит, его жизнь не такая уж и зряшная.
Впрочем, не берусь судить обо всех.
Где-то там витает его дух, где-то в синеве горных озер.
Может быть, помогает найти тропу заблудшему туристу, щекоча травинкой ноздрю его подружке туристке.
Или на горных лыжах, окантованных дюралевой полосой, скользит со склона горы Ходжа-оби вверх, как положено горным духам, к вершине ледника на Двойном перевале. Или нежится радугой в прохладе водопада на 21 километре, радугой, рожденной мириадом капель и хрусталиком смотрящего.
Как знать.
Да и знать нам того не положено.
Только верить, что нет ничего прошедшего. А есть только гора с осыпушкой, которую легко нужно перебежать по траверсу, стараясь поймать миг невесомости и застрять в нём как можно дольше и лететь в нем как можно дальше.
Сейчас я пишу эту заметку, эту статью из самой субъективной в мире
N-циклопедии, сидя в самолёте, поглядывая вниз, с высоты 9 или 10 тысяч метров, и почему-то вспоминаю д. Э.
И мне хорошо его вспоминать. Высоко и красиво. И, в какой-то степени я тоже ощущаю себя немного небожителем. Солнце золотит алюминий пилона, на котором висит бочонок двигателя аэробуса, и этот бочонок тянет вперёд со скоростью пули меня, и многих сидящих рядом, через все небо, через сияющий воздух, над облаками, над воздушными ямами, надо всем, что там скрыто с глаз, что незримо.
И следует верить, что внизу земля, иначе если в нее не верить, полет будет долгим, он будет продолжаться вечность.
Ау, земля! Вхожу в глиссаду!
Статья из самой субъективной в мире
N- циклопедии.
© Copyright: Андрей Севбо, 2022