Роман Время Везувия, часть четвёртая - Иван

                ВРЕМЯ ВЕЗУВИЯ

                часть четвёртая


                И В А Н





   Я не хотел никого убивать, но так получилось.
   У него голова лопнула, как арбуз, только красным и густым на листья брызнуло. Он, мля, сам нарвался, доигрался, допрыгался. Я не стал его ни о чём умолять, о совести разглагольствовать, просто взял и нажал на крючок. И он лёг в своё же собственное дерьмо, как миленький, застучал о доски ботинками.
   Я его с собой не тащил, никого, мля, не бил, не насиловал. Но раз напросился, на халяву попал - веди прилично себя, сиди не дёргайся. А он, мля,- в командиры, да ещё в душу плевать - зачем? Погань, короче, одно слово ему.
   В общем - теперь мокрое на мне, будь оно неладно всё.
   А началось всё просто замечательно.
   Будто на блюдечке вкусненькое появлялось передо мной. Я думал вначале - подвох, оказалось, мля, просто везение.
   Дверь в камеру какой-то лох забыл закрыть. Я один это заметил, больше никто. На нарах лежал, не дыша почти, секунды одна за другой высчитывал. Все спали, как цуцики. На полу белой лужей разлилась луна. Тихо встал, оделся, и бегом - прямо по ней.
   В щель просочился и прижался к стене, слышу - пот в трусы так и льётся рекой. Коридор передо мной - чёрная беззубая линия. И опять повезло: ни одной паршивой собаки вокруг.
   Прапор в дежурке побледнел, как мел, увидев меня. Сидит, гад, чаи-кофеи гоняет и медовыми пряниками заедает, у братвы конфискованными; рожа красная, хоть прикуривай от неё, от одной стенки до другой. Ух, как я его бил - ногами, руками и снова ногами, в живот и по кумполу, душу на нём отвёл за всё, что за годы в этом аду натерпелся. Раздел его, в его же во всё зелёное переоделся и дальше поплыл. Лицо спрятал в рукав, не оборачивался, спешил, двери легко изъятым ключом отпирал. Крашеные серым стены катились передо мной, и не было им конца, весь мир,- скрежетал зубами я,- суки, окрутили-опутали.
   По лестницам - кубарем, по железу с грохотом каблуками, вниз, вниз... "Эй, кореш..."- сзади, слышу. К стене! Спиной прижался и оружие из кармана выхватил. Если что, решил, стрелять буду по ногам, чтоб душу об ментов не поганить свою. "Жаль,- думаю,- ещё бы минута, мля, и ушёл... Голубое небо, солнце, бабы, водки - залейся..." И тут же что-то кислое во мне лопнуло: "А вот в Кирку, падлу, обязательно б выстрелил, в неё б - да... Посмотрел бы на неё в последний раз, полюбовался б красотой неземной её, дьявольской, огненной, и за всё то, что сотворила со мной..." "Эй, кореш, чинарик, подождь, говорю!"- морда кривая, гляжу, вылазит из-за угла: жёлтый металл во рту, бритый наголо череп, заплывшие от чифиров глаза, на шее синеет тату. "Твою ж мать,- думаю,- никак братва увязалась?" "Пошли вон,- рычу и ствол грозно показываю.- Топайте назад, сколько вас там ни есть, у меня только один билет на выход купленный!"
   "Да никого со мной, чиво ты!"- крадётся следом за мной бесшумно босиком, шёлковый весь такой, ботинки за кожаные уши ко впалой груди прижал. Проклял я себя потом, что, по жизни считая всех людей братьями и сёстрами, друг другу помощниками, позволил остаться ему, а не съездил с размаху железной ручкой в переносицу, чтобы он кровью своей поганой умылся, а тогда и думать не думал, знать не знал что никаким не помощником мне урка этот законченный станет, а самым что не наесть гадом-мучителем. "Бабки у меня немалые на воле запрятаны, золотишко, брильянты,- стал он туфту грузить своим чёрным ртом, чтобы меня разжалобить.- Половина - твоя." Я смолчал, чёрт знает почему, и он, поравнявшись со мной, вразвалочку затрусил. Везде тёмные, пыльные, наглухо забитые решётками окна,- ни проблеска света, ни отзвука доброго голоса. Завтра небо ярко зажжётся надо мной,- переполнял восторг меня,- а пока ночь, царство тьмы; но она, ночь, сегодня наша заступница... Разбиваемые протяжным эхом, слышались стук костей домино о железный стол, похабный смех. Веселятся в прокуренной каптёрке своей караульные, хозяева жизни, развлекаются... Этот, что рядом со мной бежал, слыша их, цыкнул с фиолетовой, от чьего-то кулака распухшей губы на пол: он бы заточечкой их под рёбра, заточечкой...
   Ключи все в одну вязанку аккуратно собраны, подписаны - бери и вставляй в замок, поворачивай. Эти лохи, чтоб жизнь облегчить себе, скоро вообще все двери нараспашку раскроют или свою - ха! - такую нелёгкую службу дома понесут, лёжа с женой на тахте. Я в последствие думал: вот так, полным маразмом с точки зрения простого обывателя, зрителя, зэка, в конце концов, противоположностью жизни явленного, всё в работе государственной машины и кончается - полным развалом, анархией; и - пройдя через кровь и насилие, снова как бы с чистого листа начинается, но уже что-то другое, новое, более в итоге сложное, более чистое. Но тогда мне было не до высокой философии, нужно было живым-здоровым из зоны выбраться, и я этой их, власти, маразматичности не мог не нарадоваться.
   На улице ветер свеж до одури! Точно спирта чистого глотнул, ошалел. Забор высоченный бетонный в самые звёзды упёрся, колючек железных наплевали вверху. Я сдуру хохотал, опьянев: перелечу, перепрыгну! Этот, Тарабаном звали его, заскулил, заметался, засвистел прокуренным горлом: "Где они, где? Пусть, твари, выходят по одному! Не сдамся так, пером попишу, постреляю! Дай пистоль!" Вот чем они, братва, урки, берут - раздирающим душу животным рыком, напором, резким движением. Даже когда урка один - впечатляет, руки, глаз в животном ужасе не поднять. Хотя я прекрасно знал, что их этот грозный вид чаще всего только блеф - невольно холодная волна страха окутала меня. "Заткнись!"- крикнул я, сцепив зубы и сжав кулаки. Он, понтуя, кинулся на меня, его заточка в лунном свете хищно блеснула. Слабак оказался, кисель. Полез с разбитыми губами на карачках свою железяку в кустах искать. Желание у меня сразу возникло - добить: носком ботинка в висок, и - конец. Пожалел. Он на время притих, где-то сзади тащился. Я нутром ощущал, что он к лопаткам моим примеряется. Враг человека, не исправишь его. Вышки высоко влезли в чёрное небо, жёлтыми глазами прожекторов пялились. Полоснёт сверху автоматная очередь, разорвёт болью спину, плечи, грудь, брызнет алое на сырой песок... Я думал так: попробую дерзко через КПП рвануть, недаром и форма на мне, а этот гад - этого как этапированного представлю, выйду за ворота - пусть тогда на все четыре стороны катится! Под черепом молот стучит: уйду, не уйду? получится? И лицо её встаёт, Киркино, красивое, белое, глаза - пламя адское... Она - всему виновница, ох поплатится!
   Мы стояли в тени каких-то навесов и балок, ждали. Мимо нас прогудел сапогами солдатский наряд. Один солдат поотстал на беду свою и... мою. Увидев нас, стал сдирать с плеча ремешок, очень напуган был, веснушки растаяли у него на щеках. Локтем - в челюсть, снизу - в живот, сверху замком - по хребту, как мой учитель жизнь научила меня, и он лёг, обливая песок тёплой кровью из носа и губ, рассыпал жёлтые лычки с погон. Тарабан сверху прыгнул, выщерившись в луну, замахнулся пером - лежачего это они мастаки. Солдатик, закатив глаза под лоб, стал сдуваться, шипеть. Я, мля, чуть-чуть не успел: Тарабан первым cдёрнул брезентовый ремешок. Вскочил, брякнув затвором в меня, забрал пистолет. Всё, теперь он командир. Мы покатились трусцой к КПП.
   Он от страха за шкуру свою вертелся, скулил, больно резал острым дулом мне рёбра. "Дура, спрячь автомат,"- я через силу смеялся, не верил уже, что уйду. Он робу с выбитым номером сверху на дуло накинул, и голодная чёрная дырка уставилась из рукава на меня.
   Решётки, заборы, заборы, решётки - их нагородили так много, отрезая по ломтю свободу, что на мгновение показалось, что я никогда не выберусь из их металлической паутины.
   В аккуратно отбеленный зэками флигелёк мы вплыли один за другим, я, бледный и злой, с набитым на глаза козырьком - впереди, он - приклеился сзади, и это было с уставом вразрез, будь я, мля, на посту,- сразу бы заподозрил неладное. Но нам повезло, пресловутый лох был вездесущ! "Ворота открыть!"- командным голосом потребовал я у сержанта, красную книжечку, развернув, сунул в окно. Срочник-сержант в лихо приталенной гимнастёрке даже глаз на меня не поднял, сонно зевая в ладонь, вжал красный пластиковый бутон. Дежурный прапор дрых за шкафом на топчане; до самой стены торчали его тонкие нализанные сапоги, похожие на хитиновые лапки гигантского злого насекомого. Железные ворота, повизгивая, начали двигаться. Открываясь, они скрипели так громко, так пронзительно, что, казалось, разбудят всю зону, они явно не хотели нас выпускать, только они были здесь на чеку! Они как будто кричали: эй, лохи, вставайте, протрите глаза, мы не можем их удержать!
   Такая сладкая, такая желанная тишина стояла волной там - с той стороны. Сердце билось, просило: быстрее, быстрее, пожалуйста! Я даже Богу молиться пробовал в тот момент.
   Козлоногий УАЗ бросили у ворот. Какая удача! Я впрыгнул, дёрнул рычаг, Тарабан, шипя и матерясь, едва успел втиснуться в заднюю дверь, дуло воткнул в шею мне, опять он оказался проворней. Он сказал, чтоб я с жизнью прощался, что ему надоело панькаться со мной. Нет,- я знал,- он меня не тронет сейчас, на своих двоих в тайге далеко не уйдёшь.
   Серое, сонное, мутное небо пролилось над сопками, розовым светились напитанные небесным электричеством облака. Мокрый жирный песок от края и до края земли лежал, как жёлтое бескрайнее озеро. Тонкие сосны в жиденьком голубом киселе понеслись слева и справа - спички, палочки. Здесь, на севере, и травы-то нормальной нет, так, какие-то зелёные редкие плевочки разбросаны. Машина наша, буксуя, виляла задом, как женщина. Я весело, соскучившись по шофёрской работе, тянул баранку, выравнивал.
   "Тарабан это твоя фамилия или блатная кликуха?"- спросил я после некоторого молчания. "Я уже и сам забыл, какая она, моя настоящая фамилия,"- неожиданно невесело сказал он, щурясь в окно, в неяркий плоский блин солнца над самым горизонтом. Волна жалости к этому невзрачному человеку захлестнула меня - ко всем им, пропащим, за тюремную пайку продавшим души свои. Что ждёт его, их впереди? Только смерть, скорая и лютая - у кого-то на пере или в удавке-петле в чёрном углу за нарами, от каменной дубинки охранника; их не спасёшь, раз споткнувшись, они стремительно катятся вниз, к краю пропасти.
   А я?- вдруг меня в сердце ожгло,- разве я теперь не такой, как они? Разве уже не отлита ментовская пуля для меня, беглеца, и не мчусь я на крыльях сейчас свести счёты со своими обидчиками, желая, как и урка последний, только одного - мести, крови... 
   "Убери автомат,"- я по-человечески его попросил. Не уберёт,- ухмыльнулся я, незаметно взглядывая в зеркало в его чёрное, избитое оспинами лицо,- он боится меня, как, впрочем, и всех других людей, для него все мы - волки. Пару секунд он раздумывал. Обернув ствол ремешком, он бросил автомат себе под ноги, вынул чёрный пээм, красивый, как игрушечный. Я думал, глядя, как в лобовом стекле танцуют, машут лапами кривоногие сосны,- боюсь их, этих, или презираю?
   Позади меня будто тяжёлая железная дверь с грохотом затворилась. Кончилась бесконечная череда дней, наполненных отчаяньем, слезами и смертной тоской по свободе, плачем и скрежетом зубовным... Теперь - только вперёд, авось нелёгкая вынесет.
   Значит,- смаковал я, наполняясь праведным гневом, глядя, как разбитый шинами и стальными траками тракт прыгает под колёса,- она меня окончательно собралась закопать, чтобы я никогда больше не воскрес, ни в этой жизни, ни в той? Стереть меня, как подошвой линию на песке? Гадина! А ведь губы в губы целовались когда-то, клялись друг другу в вечной верности! Спасибо дружкам - ксиву с воли чиркнули, открыли глаза, что заговор против меня созрел. Что ж, выхода другого теперь нет, только к ней и - за горло пальцами.

   Спасибо хорошим людям, кликнули, что беспредел надо мной собираются учинить с её подлого навета. Теперь - у неё никак не получится, теперь всё наоборот для неё обернётся!
   "А почему - Тарабан? Языком тарабанишь много?"- талдычил я, точно заело меня.
   На этот раз он меня в скулу так звезданул пистолетом, что у меня фейерверк брызнул из глаз: "Пасть закрой!"
   Нет, не убьёт, духу у него не хватит; просто понты кидает. Вот чем, говорю, они, урки, берут - горлом, рыком звериным. Главное, чтобы ты им, как раб, прислуживал, а прикончит - над кем он командовать будет, кем понукать? Я утёр рукавом разбитые губы. Злость стала подниматься во мне. А вот я свой шанс не упущу. Ему бы поласковей надо, дружков его закадычных тут нет; он что - железный, не собирается на отбой идти? А приснёт, закроет глаза хоть на секунду, больше их не откроет уже никогда, я постараюсь. Я крутил баранку, смотрел на дорогу; он во все глаза смотрел на меня.
   Туча на западе, вспыхнув, зажглась ярко-золотым. Красноватый диск солнца висел над горизонтом. К этому привыкнуть было почти невозможно: кругом сумеречно, но совсем не темно, и убеждаешь себя: ночь, сейчас - ночь... Кажется, что светлый, ранний вечер навсегда наверху остановился. Головой встряхнёшь, прижмуришь глаза, обернёшься кругом - нет, всё на местах, нет никаких изменения. Это даже пугает.
   Нужно было как можно дальше от зоны драпануть, ринутся к крупному посёлку, затеряться там среди людей, и - следующим делом - на большую землю, в гигантские мегаполисы, в неприметном там домике на окраине якорь бросить.
   "Про бабки, о которых тебе говорил,- забудь, губу не раскатывай!"- злобно прихохотнул Тарабан.
   Ничего,- думал я,- придёт время сам всё расскажешь, если, конечно, не врал.
   "К вертолётам надо или на станцию жэдэ. Машина - фигня, далеко на ней не уйти, топливо почти на нуле..."- всматриваясь в набегающую ленту дороги, я сказал.
   "Заскочим сперва кой-куда, к бабёнке знакомой одной,"- перебил он меня. Я с удивлением поглядел на него: бежать, бежать без оглядки нужно было, а он... У него глаза под лоб закатились в предвкушении водки и горячего бабьего тела. Подведёт, как пить дать, подведёт.
   Влетели в небольшой строительный посёлок. Побежали мимо стены деревянных бараков и балков. Никого, ни души. Возле здания стройконторы сгрудились на ночёвку железные горбатые уроды с тупыми, хищными оранжевыми харями - трактора, самосвалы, трубоукладчики; хмуро взглянув на нас глазами-фарами, проскочили мимо.
   У низенького, покосившегося заборчика, в редком сосновнике, притормозили. Мы вышли из машины; он, не спуская с меня глаза, постучал в дверь балка, приподнятого над песком четырьмя деревянными башмаками. Спустя мгновение с той стороны двери приглушённо прозвучал женский голос: кто?
   "Свои!"- Тарабан в нетерпении, как бык, упёрся лбом в доски двери, ногтями стал скрежетать по ним. Оглядываясь вокруг, я думал: минут сорок плелись по тайге, объезжая буреломы, то и дело буксуя в вязком, мокром песке - километров двадцать накатали, не больше. Мало.
   Тёмный, узкий, импровизированный, огороженный шкафами коридорчик; запах уюта, человеческого жилища; прозвенело под ногами ведро; Тарабан замер, пугливо вскинул автомат. Впереди, обогнав нас, мелькали узкие плечики в накинутом на них пуховом платке; по-утреннему растрёпанные, не слишком длинные волосы, бесцветный старенький, короткий халатик; пугливо оборачивалась - белые пятна щёк, лба, узкая щепа носа.
   "Накрывай для гостей поляну!"- влетев в крошечную комнатку, заставленную грубо тёсаной мебелью, тут же стал командовать, рычать он; на плече у него позванивал тяжёлый автомат.
   На бандитский притон,- гляжу,- совсем не похоже: стул, стол, старый прибитый комод, разворошенная кровать, везде рюшечки, салфеточки, чисто; на стене довоенное отретушированное фото молодой супружеской пары; пахнет сушёными грибами (на верёвочке дугой развешаны над окном), маринованной кисленькой клюквой.
   Лет тридцать бабёнке, не больше; очень напугана, бегают светло-серые глаза. Обыкновенная, маленькая под халатом грудь, узкие бёдра, голые тощие ноги.
   "Давай скорей, Жанка, спешим!"- стал торопить он её, за зад лапал, как своё уже, сладко мычал.
    Выставила водку, картошку, грибы, нарезали розовые кольца колбасы. Тарабан первый стакан проглотил, не закусывая. Глаза его мгновенно осоловели. Налил себе до краёв второй, проглотил, щепоткой чего-то занюхал. Мне тоже захотелось жахнуть, ах как захотелось, каждая клетка моего тела взорвалась внутри, потребовала!
   "Вы будете?"- вся дрожа, тихо, вежливо спросила меня Жанна. Разрез её серых глаз был необычен, очень красив. Я подвинул ближе к ней стакан. Тарабан ударил ей по руке, нахмурился:
   "Ему нельзя, за рулём!"
   Водка расплескалась по скатерти, сладко, соблазняюще запахло спиртным. Она немного налила себе, пила медленно, мелкими глотками; поднимаясь, тонкий подбородок её дрожал, она плакала. Кажется, она чувствовала свою неизбежную участь.
   Тёплая, нагретая её телом, мягкая постель притаилась в углу.
   Тарабан с тяжёлой усмешкой, предупреждающе глядел на меня в упор; квадратная, небритая его челюсть, пережёвывая пищу, прыгала, ноздри короткого носа, выдувая огненные струи, раздувались. Он вдруг толкнул грудью стол и, растопырив свои непомерной длины клешни, зарычав и страшно вытаращив глаза, попёр на неё. Она сидела прямо, не шелохнувшись, закрыла глаза только: слегка порозовевшие щёки её были мокры. 
   "Не надо, Толя, не надо..."- совсем тихо пропела она, коротко, с мольбой подняв на него свои красивые, заплаканные глаза.
   Забросив автомат за спину, он расстёгивал штаны, рвал материю, пуговицы.
   "Пожалуйста..."
   Господи,- в отчаянии я думал,- кого она просит? Этого?
   Он грубо потащил её за плечи, за волосы на кровать, сдирал с неё халат. Выскочило из лифа её белое, розовое тело, дрожало.
   Я не мог на это спокойно смотреть, вскочил, хотел заступиться... Он лягнул меня сапогом в грудь, саданул прикладом, ещё замахнулся,- этого удара я уже не почувствовал...
   Взгляд его серых, маленьких, юрких, кислых глаз я накрепко запомнил напоследок, проваливаясь в вязкое тёмное безразмерное пространство; всё - стены, потолок, покатившийся куда-то стол - вмиг исчезло, мутная пелена накрыла меня с головой...
   Я очнулся от собственного протяжного стона. Нестерпимо ныли шея, лицо. Мои плечи будто прибили гвоздями к полу, я хотел и не мог подняться. С трудом приподняв голову, я увидел свои опутанные верёвкой колени. Онемевшие, почти бесчувственные руки были накрепко связаны за спиной.
   Тарабан, открыв рот и зычно, безобразно храпя, лежал навзничь на постели, свисали одна его голая, громадная, грязная ступня и клешня руки. В тёмном углу, под стенкой, прилипнув к ней спиной, обняв свои голые колени - я не сразу заметил её - сидела Жанна. Автомат, тяжело придавив пёстрый китайский коврик, валялся рядом с ней на полу.
   "Развяжи,- тихо попросил я её.- Ножом перережь верёвку."
   Она закачала головой, заблестело мокрое от слёз её лицо.
    "Он убьёт меня." На её шее, на голых плечах виднелись, краснели гематомы.
   Он может её запросто убить, это правда, и меня заодно с ней, под горячую руку. Хотя... Без водилы ему никак не обойтись.
   Какое-то время мы молча смотрели друг на друга.
   "Откуда ты его знаешь?"- спросил я.
   Она тихо плакала, горько сжималось её лицо; на её куций халатик, отемняя его, сыпались слёзы.
   "Познакомились, было дело..."- она поглядывала на него украдкой, боялась, видимо, разбудить его.  Мне, в принципе, было всё равно.
   Голова трещала, нестерпимо саднили разбитые губы, ушибленная скула. Кожу лба, лица стянула засохшая кровь. Увязал меня, гад, пока я в других мирах в беспамятстве перемещался. Я ничего не мог сделать, ничего изменить, мои губы шептали страшные проклятия.
   Окно оранжевым стало заливать поднявшееся полуденное солнце.
   Сколько мы так сидели? Час, два? Во всяком случае, не меньше. Я мог бы быть уже далеко. Возможно, уже эту ночь я снова проведу на нарах. Неистовствуя, будут бить меня менты, я стану харкать на пол кровью. Какой срок мне ещё впаяют? Пять, десять лет? А Тарабана - если снова повстречаемся с ним на зоне - зубами порву на части.
   Я никак не мог избавиться от мысли, что Жанна под халатом совершенно голая. Мысль эта, как не пытался её отогнать, жгла, мучила меня.
   Вдруг в окошке - краем глаза заметил я - промелькнула крупная, тяжёлая тень, на мгновение затемнив голубой квадрат неба. Сердце у меня остановилось, затем рванув, побежало. Тотчас же в дверь негромко постучали. Жанна вскочила, заметалась у стенки, схватившись за голову руками, в глазах её чёрной волной стоял ужас.
   "Кто там? Что надо?"- спросила она, прильнув ухом к двери.
   Спросили, почему на работу не вышла, мол,- двенадцать часов уже?
   "Плохо себя чувствую, заболела!"- она быстренько стала одеваться, не смущаясь меня; натянула юбку, накинула на себя кофточку, на секунду мелькнули её голые грудь, живот, и у меня сладко защемило под ложечкой.
   "Открывай,- сказали,- немедленно!"- явно теперь из-за двери доносились тяжёлый хруст шагов и бряцанье оружия.
   "Не открывай, сука, убью!"- зашипел своей пастью, набитой железными зубами, Тарабан. Проснувшись, тяжело кряхтя, он натягивал сапоги, заправил рубашку в штаны; ухватил с пола автомат, передёрнул затвор. Жанна на него смотрела разъятыми широко глазами, попятилась от двери, натыкаясь спиной на стулья, на шкаф.
   "Я счас приду, скоро... Вы идите!"- погромче смогла выдавить из себя, подняв вверх лицо и горло.
   И я вдруг отчётливо увидел в окне безусого молодого солдата в надвинутой на ухо пилотке; малиновые его погоны горели, как капли огня.
   "Это менты,- я сказал Тарабану.- Развяжи."
   Тарабан заматерился, проскулил, прыгнул к ярко горящему квадрату окна, взмахнул прикладом, брякнуло выбитое стекло. Выпустил, сунув ствол в окно, короткую очередь, одну, другую. Зазвенели на полу медные гильзы, на мгновение всё заволокло синим пороховым дымом. Жана инстинктивно присела, закрыла голову руками. Снаружи раздался вскрик, упал чей-то протяжный жалобный стон. Следом раздалась громкая команда начальника.
   И сейчас же посыпались на пол остатки стекла, запрыгали, как живые, шторки; из фанерной стенки вылетели, выбились жёлтые щепы, в шкаф, в коврик над кроватью застучали пули. Гремело со всех сторон. Жанна, охнув, съехала боком на пол, точно её срезали. На языке у меня осел острый, как перец, привкус пороха и металла, древесной пыли. Тарабан извивался рядом со мной на полу, совершенно бестолково стреляя над собой наверх, куда попало. Под безмолвно лежащей Жанной плыло алое густое пятно, в нём отражались перевёрнутые кровать, окно, потолок.
   Я сидел посередине комнаты, и ни одна долбанная пуля меня не ужалила. Я не мог в это поверить, мне казалось, что везение моё вот-вот закончится. Мне было так страшно, что я почти ничего не видел и не слышал, ничего не понимал. Пули, как горох, густо и глухо сыпали в стены, чирикали над головой.
   С улицы в мегафон предлагали нам сдаться и отпустить заложницу.
   Они что - идиоты?- думал я.- Под таким плотным огнём ни одной живой мыши в доме не останется, не то что - людей. Впрочем, я и Тарабан были ещё живы, даже не ранены.
   "Развяжи!"- рычал я, рвался. Он на локтях подполз ко мне.
   Мы упали в угол, под стену. Он был весь зелёный, трясся. У него не было никакого плана, паника полностью завладела им, хрипло дышал в меня перегаром. В глазах у него горело одно: помоги, спаси!
   Нам нужна была хоть какая-то передышка, чтобы перегруппироваться и выскочить. Здесь, в деревянном балке, нас точно рано или поздно пришьют, как Жанку... Я поглядел на неё. Кажется, она уже не дышала.
   "Вы женщину ранили!- закричал я.- Нужен врач!"
   Это ничего не изменило, нас продолжали, как из лейки, поливать свинцом. Они - понял я - нас живыми отсюда не выпустят, а несчастную жертву, Жанну, спишут на нас. Они были вне себя от гнева и ярости, и всё из-за этой паскуды: прапора на зоне подрезал, огонь бестолковый открыл, ранил бойца.
   Я потянул к себе ремешок автомата. Он не хотел отпускать, с вызовом смотрел на меня. От него противно, жирно несло выпитой водкой.
   "Беги за мной, стреляй во всё, что движется,"- вставая, крикнул ему. Честно - я хотел сначала его пришить, от лишнего балласта избавиться. Да сдуру пожалел, снова дал слабину.
   Мы один за другим выпрыгнули из окна. Виляя, под бешеным огнём понеслись по песку к сине-зелёным волнам сосновника. Песок фонтанчиками взлетал под ногами.
   Наша машина стояла на месте, я выпустил очередь, и солдаты, охранявшие её, разбежались. Мы вскочили в кабину. Пули, рыча, разрывали брезент у нас над головой.
   Я дёрнул рычаг, надавил на газ; машина, заурчав, послушно двинулась, рванулась. Нам положительно в тот день везло. Я думал: попал я в кого-нибудь? Ранил, убил? Честно, мне не хотелось бы.
   Тарабан дико матерился; он, кажется, хорошо умел делать только это.
   Теперь автомат был у меня, в нём кое-что - патронов с пяток - должно было остаться. А вот у него пистолет точно был  пуст.
   Минут десять мы ехали молча, тряслись на кочках. Странное дело, но погони за нами не было. И снова сомнение и тревога закрались мне в душу: почему? Везение это или что-то другое? Хитрая подстава?
   Я гнал на всю катушку. Кустики, чахлые деревца вертелись вокруг нас, исчезали. Мне было одновременно и страшно и весело. Мне казалось, что я лечу над землёй, как птица, широко разбросав крылья. В раскрытые окна влетал ветер - свежий, сладкий, холодный, наполненный терпким ароматом тайги. Уйду, убегу!- стучал горячий поршень в ушах.
   Вдруг в зеркале выпрыгнули злобные, тупые носы грузовиков с брезентовыми, дрожащими кузовами, сверкнули на солнце стеклянные очки стёкол и фар. Они догоняли нас. Теперь стал материться - я.
   Дорога вынесла нас к реке, ярко заблестевшей под солнцем; сверкающее зеркало воды побежало рядом с нами. Летели по низкому каменистому берегу, легко, азартно; редкие деревца скакали то слева, то справа от нас. Засвистели над головой пули, с треском лопнуло, разлетелось лобовое стекло, в лицо, как живой, сильнее ударил упругий, колкий ветер.
   Внезапно река резко свернула вбок, прыгнула нам под ноги; синий, ледяная столб воды обрушился внутрь. Нос машины ухнул вниз, в глубину; затряслись, прыгая на камнях, колёса, сиденья, весь мир; взревел захлебнувшийся двигатель; руль больно ударил мне в грудь; подпрыгнули и загремели в фанерном ящике за спиной монтировки и гаечные ключи. Я резко взял влево, и машина выползла из воды. Кривые стволы сосен снова заизвивались, понеслись рядом с нами. Дорога резко побежала под гору, мы вдруг куда-то провалились, бешено понеслись, я не мог затормозить, нас бы тотчас опрокинула сила инерции. Пригорок, с которого мы скатились, чудом не перевернувшись - я оглянулся - бело-жёлтой стеной вздымался за нами.
   Снова широко в разные стороны брызнуло - серебряный веер - меня неудержимо понесло вперёд, руль глубоко врезался мне в рёбра, железная панель обожгла колени. Оранжевые кольца покатились у меня в глазах, мгновенно переставших видеть; и - следом наступила тишина. Сквозь мутное неведение стало гадко подташнивать...
   ... "Э, как там тебя, поднимайся, вставай!- Тарабан толстыми, кривыми пальцами бил меня по щекам, дёргал за плечо.- Живой?"
   В ушах тоненько, противно звенело, я с трудом отодрал затылок от спинки сиденья, всё вертелось и скакало передо мной. Лицо Тарабана показалось мне жуткой свиной мордой.
   "Газуй, газуй!"- толкал, требовал Тарабан, щёлкая своими железными зубами у меня над ухом. 
   Я что есть сил вжал педаль. Мотор взвыл, машина дёрнулась, поползла. Разгребая воду (здесь было неглубоко), выползли на другой берег реки. С пола, из щелей под ногами густо текла  вода.
   Наверху, на пригорок выскочил грузовик, затем ещё один и ещё. Из окон выглядывали фуражки и пилотки, торчали дула автоматов. И тут произошло невероятное: сначала одна машина, задрав бешено вращающиеся колёса, кувыркнувшись, поползла вниз, следом за ней и другая; точно крылья у горбатых жуков, раскрылись их дверцы, и  в разные стороны из них кубарем посыпались зелёные человечки. Третья, вскинув нос, свернув набок колёса и утонув в облаке пыли, замерла на самом краю откоса.
   Всё остановилось, замерло. Медленно оседала рыжая пыль, открывая ужасную картину.
   Я дёрнул рычаг, мы понеслись. Тарабан в восторге хохотал, улюлюкал, поливал всех и вся последними словами. Автомат снова был у него, жало дула упёрлось мне в правый бок.
   Никакой боли я не чувствовал, всё моё тело словно наполнилось ватой. Во рту набиралось солёное, и я то и дело сплёвывал густую красную жижу себе под ноги.
   Натужно ревя, машина то взбиралась наверх, то, разгоняя ветер, почти бесшумно скользила, падала вниз. Теперь шли без дороги, забираясь поглубже в жидкий сосновый лес. Стрелка датчика крутилась возле нуля.
   И теперь на нас обрушилось удивительное везение. Я вертел и вертел в голове: летят их уралы вниз, как подбитые птицы, рассыпаются на части. А мы - как-то спаслись, только чуть-чуть потрепало нас. Ангелы, что ли, небесные нас, меня, всё время ведут?
   Я притормозил. Нужно было отдышаться.
   Тихо шелестел ветер в невысоких кронах деревьев, весело звенели где-то над нами, совершенно невидимые, мелкие пичужки. И синее, чистое, прозрачное до самого дна небо.
   Я вспомнил Жанну, её красивые, раскосые глаза. Жива? Вряд ли. За ним, как за всеми ими, кровавый след тянется; они не могут просто жить, никого не трогая; насиловать, унижать - это их призвание; и собирает свою страшную, скорбную жатву смерть.
   Я повернул голову, и не поверил своим глазам: Тарабан, мирно посапывая, завалив свой выскобленный до синевы качан набок, спал. Автомат лежал у него на коленях. Не теряя ни секунды, я тихо стал тянуть ремешок, наматывая его на кисть руки. Внезапно он открыл глаза и ошалело уставился на меня. Хлопнул себя по коленям, но было поздно - автомат был у меня в руках. С каким-то нечеловеческим наслаждением, вспоминая все зуботычины и пинки, полученные от него, я размахнулся и прикладом саданул его в квадратную челюсть. Хрюкнув, он повалился виском на дверцу и затих; из носа у него покатилась красная змейка.
   Я вытащил его из машины и бросил на песок, секунду стоял над ним, глядя на него. Он лежал навзничь, открыв рот, будто без звука кричал; носки замызганных его кирзачей глядели по сторонам.
   Я влез в машину, изо всех сил хлопнул дверцей с густо вдруг забившей из меня злостью, вдавил педаль газа. И тут его бледное, несчастное лицо всплыло передо мной. Жалость к нему горячей волной стала набираться у меня в груди. Лучше бы я не думал об этом!
   Конечно, я вернулся. Жирные комары густо облепили его руки, лицо; голое белое тело сделалось чёрно-серым, шевелилось от движения сотен насекомых.
   Бросив его на заднее сиденье, завёл мотор, снова двинулся. Машина стала подпрыгивать на ухабах, голова его затряслась, он глухо застонал. Я думал: может, связать его от греха подальше?
   Оставлю его где-нибудь на полустанке,- решил,- когда выберусь. Тащить его до конца, панькаться с ним я не собирался.
   Совершенно растеплилось. Солнце наверху играло, весело звенело - жёлтое на нежно-голубом; сосновый лесок, точно прозрачный, весь насквозь светился; бегать хотелось по песку, по траве, как мальчишке, и хохотать. Ягоды сине-красным ковром обильно устилали землю. Не выдержав, я притормозил, выскочил, пригоршнями, набрав, отправлял их в рот; кисло-сладкий сок обрызгал мне подбородок, ворот рубахи - точно живой, живительной воды напился! Мальчишкой бы снова стать,- думал,- улететь, умчаться далеко-далеко, в волшебную страну, от всех неправд и невзгод!
   Я совершенно потерялся, не мог понять, где нахожусь. Прикинул по спидометру, сколько километров прошёл; по мху на стволах, по взбежавшему высоко солнцу определил направление севера. Получалось - чёрт те куда забрался, в сторону от населённых пунктов, кругом был дремучий лес.
   Все дороги, скорее всего, они уже перекрыли, ждут-поджидают нас. Единственное оставалось - подобраться к жэдэ-полотну, устеленному по моим расчётам где-то поблизости, и ждать проходящий состав, впрыгнуть в него; или - дерзко угнать вертолёт, они тут, в тайге, точно городские трамваи снуют.
   Я стал делать крюк, возвращаться, как полагал я,  к сети посёлков, к жилью, к жэдэ-станции.
   Мотор зачихал. Я берёг топливо, на спусках движок выключал. Наконец, мотор перестал заводиться совсем. Всё, приехали.
   Минуту сидел, облокотившись на руль. Тронув прохладными пальца ми моё лицо, в кронах деревьев тревожно засвистел ветерок. На солнце, пригасив его, набежала тучка; тотчас пронзительно дунуло холодом, всего в сотне километров отсюда лежал Ледовитый океан.
   Бросить падлу в машине?- раздумывал я.- Наверняка окочурится. Хорошо же я его долбанул! Нет, так я поступить не мог, побеждать нужно в честном бою; хотя - о какой, к чертям, чести здесь, в аду, могла идти речь?
   Взвалив его себе на горб, я поплёлся между соснами. Грибочки с водочкой понесу!- отругал себя я, проклиная свою природную доброту; да, именно так: здесь, в аду, доброта, милосердие - это непростительная слабость... Вот он бы меня, окажись я на его месте, наверняка бы бросил на съедение комарам.
   Метров пятьсот я с ним прошёл, начал задыхаться; пот градом катился с меня. Потом через каждую сотню шагов я падал на землю, отдыхал. Ложился рядом с ним и просто смотрел в небо на размеренно плывущие там рыхлые облачка, похожие на призраки умерших людей, с носами, лбами и скулами. Возле ушей звенели, вились эти проклятые кровососущие твари, не давая отдышаться, приснуть, на секунду забыться...
   Я много лет расплаты ждал, во мне каждый день, прожитый в неволе, росло, копилось чувство мести. Я её любил - так любил, что никого, ничего вокруг себя не замечал; а потом, после её предательства, одна к неё голая ненависть в душе осталась, облила её, душу мою, как густая, ядовитая ржавчина...
   Перебирал в памяти старое, думал... Выходило, что из-за неё и все мои по жизни мучения. Святую и чистую мою любовь она, как бумажку конфетную, под ноги себе бросила; смяла пальцами и с улыбочкой на губах своих расчудесных прочь вышвырнула. Я будто разум потерял, оказавшись один, стал глупость за глупостью совершать. Вот в чём и моя вина была - характера и упрямства, жёсткости не хватило за самого себя вступиться, в руки себя взять. Жёсткости, но не жестокости! Жесткость и несправедливость - именно она между нами посеяла. А вот теперь и неопровержимые доказательства тому ко мне донеслись: она и утопила меня тогда, в самом начале, подвела под тюремные стены, а сейчас - добить решила из природной жестокости своей, из бабского спортивного интереса.
   Срок мой на зоне заканчивался; знает, что доберусь к ней обязательно поквитаться за старое, вот и старается теперь через дружков-приятелей своих, начальничков, чтобы перо в бок мне кто-нибудь ссучившийся ночью вставил; стереть меня, как резинкой карандаш.
   Кира-Кирочка, любимая.
   На одном плече - Тарабан, точно каменный, другое - ремешок автомата нарезает... Я действовал точно в тумане, машинально - передвигал ноги, ложился, вставал, снова шёл... Сколько времени прошло?- я не знал; может - час, два, а, может,- целая вечность... Горькие, пугающие мысли без остановки бежали у меня в голове, точно те белые облака в небе; то Кирка вставала перед глазами, грозно махая мне в лицо пальцем с длинным пурпурным ногтём; то зэка скалили чёрные зубы мне в лицо и сверкали заточками; то постаревшая, убитая горем мама моя плакала и утирала платочком постаревшие, выцветшие свои глаза...
   Один раз с грохотом и свистом пронёсся совсем низко над головой вертолёт. Кольцо вокруг сжимается,- начинал понимать я.- Рано или поздно они нас найдут. Бреду один, как загнанный зверь в чаще; и это чмо ещё на мою голову...
   Штаб командирский у себя в накуренном, измызганном логове создали, склонились низко над картой, чертят на ней красными, синими карандашами стрелки, выверчивают циркулями окружности, чтобы схватить меня, бедного, поглумиться надо мной. Это значит - им весело, они - хозяева положения; значит - натянули на себя щегольские, хрустящие ремешки, обкрутились ими, как крысиными хвостами; бьют, громыхают внизу об пол копытами-сапогами, держат оружие наготове, и каждый хочет - как главная цель, как подарок себе - мне выстрелить в сердце. Нажрались дармового, казённого спирта и с красными вылупленными зеньками гогочут, баб чужих мимоходом обсуждают, отдают распоряжения бездумной солдатне, куда бежать и как повернее целиться. Их много, а я - один, и это давило, давило, как гранитная скала.
   Собак обязательно спустят, собаки - хуже всего, от них не уйдёшь.
   Машину мою так просто им не найти - её зелёными ветками густо обложил-укутал; значит, и я, место, где нахожусь, пока тоже для них большая загадка.
   Поглядывая на плывущее по небу солнце, я брёл наугад. Проклятая мошкара лезла в уши, в  глаза, забирая у меня последние силы. Если, не дай Боже, грянет большая война, и весь мир сгорит в ядерном пожаре, то жить останутся одни комары, пауки и мухи, пируя на останках всего живого, и потом когда-нибудь, через миллиарды лет, эволюционировав, снова облачатся в пиджаки и платья.
   Земля под ногами качалась, деревья странным образом, казалось вдруг теперь мне, росли прямо из неба; там, на самом верху было красно и сине от россыпей ягод.
   Несколько раз, совершенно обессилев, я бросал Тарабана подыхать, потом, отдышавшись, плюнув в песок, возвращался. Имя его гремело у меня в ушах, как кошмар. Тащил его я теперь волоком, оставляя на песке, на низком кустарнике примятый след.
   (Почему так долго без сознания?- крутилось в башке.- Ударился тоже тогда, в реке, хорошенько башкой об панель, да быстрее меня очухался; а я прикладом добавил потом.)
   Вдруг впереди блеснула лента воды. Бросив  его, я побежал. Упав в реку головой, я пил, пил, глотал... Желтоватая, ледяная вода отдавала железом, ломила зубы.
   Я перетащил его на другой берег реки (она оказалась неглубока), весь обмок и вконец ослабел. Тарабан ехал на мне, как клиент на такси, это меня мгновениями просто бесило. Волнами затем на меня накатывала жалость к нему, как к человеку и брату; столько сил отдал ему - прямо родным мне стал...
   Время от времени я буквально наотмашь лупил его по щекам, пытаясь привести в чувства, но он только стонал и дёргал веками. Если бы он хотя бы открыл глаза, мне было бы легче его пристрелить: нажал, отвернувшись, на спусковой крючок и иди себе дальше.
   Я снова стал думать о том, как меня поймают, изобьют, искалашматят всего; если, конечно, не прикончат тут же в тайге, на песке, как шелудивую собаку... Лечь, лежать всё время нестерпимо хотелось, уснуть...
  И я снова шёл, брёл, полз, ни о чём не думая, с совершенно пустой, звенящей башкой, почти ничего уже не чувствуя...
   Я стал гордиться собой, что я очень выносливый. Шёл и шёл с тяжёлой поклажей на плечах, как караванный верблюд по пустыне. Какие-то сладкие туманы и миражи то и дело стелились у меня перед глазами.... Я улыбался навстречу им, потом, обливаясь слезами, плакал...
   Когда я ненароком думал о ней,  спина моя словно по волшебству выпрямлялась, в ноги, в руки будто вливали новую, как огонь, энергию. Добраться к ней было теперь целью моей жизни. Она там, поди, - добавлял я красок, распаляя себя - в большом, шумном городе, в роскошной квартире, на кровати нежится со своими благодетелями, кренделя кушает сладкие и шампанскими-кофеями запивает, а я...
   Каким образом я её уничтожу, какую пытку к ней применю - это теперь меня занимало сильнее всего.
   Солнце опустилось к самым верхушкам деревьев и остановилось, замерло, зарылось в розовые, лёгкие, неподвижные облачка, готовясь ко сну. День минул, а показалось - что вечность.
   Тарабан, кажется, действительно доходил; дышал вяло, прерывисто, лицо осунулось, упало. В очередной раз свалив его каменное тело на землю и растянувшись рядом с ним, я с надеждой прислушивался: жив? дышит ещё? Лучше бы, - думал, - нет.
   Синие, фиолетовые облака потянулись по синему платку неба. С севера подул ветерок. Стало прохладно.
   Там, совсем недалеко от меня,- с изумлением думал я,- лежит Ледовитый океан. Ещё дальше, выше - полюс земли и над ним - космос, Бог; я чувствовал, что мне надо что-то у Него попросить, покаяться, но я не мог, у меня никак не получалось - просто привычки такой у меня не имелось, не завелось.
   На сосновых ветках, сорванных мной, лежать было так несказанно мягко; хотелось забыться, уснуть. Только на секунду я опускал веки и сейчас же проваливался в чёрную, мягкую, цепко меня охватывающую вату.
   Мне снились солдаты и прапорщики, которые, щёлкая затворами, бежали ко мне, и я знал, что меня сейчас всего изрешетят пулями; но стоило мне унять страх, волной поднимавшийся в груди, как зелёные, злые человечки делались прозрачными, как леденцы, и исчезали. И я понял: нужно изгнать из своей души страх - вообще, навсегда, и только тогда всё изменится к лучшему...
   Я заставлял себя подниматься и идти дальше. Лес, сосны... Бесконечные низкие, криворукие сосны... Синий надо мной, чуть голубоватый шатёр. Ветер. Спина, плечи,- чувствовал,- начинают замерзать...
   ... Когда я открыл глаза, сердце моё осыпалось льдом. Он, качаясь, стоял надо мной и держал в руках автомат.
   "Вставай, пошли",- сказал он, щеря железные зубы.
   Я помнил: ни в коем случае не надо бояться.
   По лесу, наклоняя верхушки деревьев, волной пронёсся ветерок. Тарабан пнул в бок меня носком сапога.
   "Собери мне ягод пожрать,"- повелительно взмахнул он лицом, устраивая тяжёлый свой зад на поросшую мхом кочку. Чёрные его глаза горели нехорошим, нездоровым, злым огнём.
   "Да, надо бы перекусить,"- попытался перевести всё в шутку я, присматриваясь к чёрному глазку дула, направленному прямо мне в лоб. Но тут же получил хлёсткий, обидный удар прикладом по ногам.
  Нет,- понял я,- никаких теперь шуток, шутки все давно кончились.
  "Бегом давай!"- на весь лес рявкнул он, разгоняя эхо. Мне было нестерпимо стыдно: я - раб.
   Набрал в его зэковский чепец с горой. Под приземистыми кустами их было до чёрта - море целое. Он жменями хватал, совал себе в пасть, тяжело, с ненавистью на меня глядел; жирно отрыгнул, когда насытился. Пришьёт прямо сейчас,- мне показалось.- Ну и пусть.
   "К вертолётам, говорю, надо, иначе нам отсюда не выбраться,"- стал рубить я в одну точку.
   "Ты что - долбаный лётчик?"- спросил он, подтягивая автомат поближе к себе.
   Это был шанс.
   "Знаком с управлением,"- уклончиво ответил я. Машину, мотоцикл водил, знал отлично; разумеется - велосипед. Всё.
    Он бросил мне чепец с остатками:
   "Пожри."
   Есть я не мог, в глотку не лезло; тем более если вот так - в морду тебе...
   Утром (солнце не спеша двинулось вверх) над головой начал носится их поисковый вертолёт. Слыша металлический клёкот винтов, Тарабан затравленно приседал. Он, как волк, хотел забиться поглубже в чащобу. Ему хотелось отсидеться, в нору залечь.
   "Хибару построим, лося завалим, они забудут о нас через неделю, а там..."- фантазировал он, мечтательно улыбаясь, сверкая во рту металлическими зубами.
   "Да пойми ты,- я старался говорить доходчиво, спокойно,- они нас обложат не сегодня, так завтра! А под боком у себя они нас не ждут. Быстро надо, стремительно! И где ты тут видел лосей?"
   Плюнув в землю, я поднялся, натянул на лоб прапорщицкую фуражку и зашагал. Вот сейчас,- думал я, вжимая голову п плечи,- вот сейчас он меня...
   Не боятся, не ссать!- подзадоривал себя. Оглянулся: он, презрительно сплюнув, нехотя поплёлся за мной. У меня отлегло от сердца.
   Скоро между деревьями засветилась жёлто-белая полоса, забугрились крыши строительных вагончиков. Мы улеглись на опушке, уткнув локти в холодный песок, повели наблюдение.
   Сновали туда-сюда самосвалы; высоко вздёрнув стрелу, пыхтя чёрным дымом, крутился трубоукладчик; бульдозер, натужно тарахтя, подгребал ковшом оранжевый песок поближе к гигантской бетономешалке. Всё гудело, плавно двигалось, как оркестр. Стоял горький, пряный, деловой запах сгоревшего топлива. Вся площадка вдоль и поперёк была исполосована рифлёными линиями металлических гусениц. Переговариваясь, понуро ходили в спецовках, в кепках на глазах рабочие.
   Жидкая травка у меня под носом пахла весело, душисто; она мне сказала, что всё у меня сбудется.
   Мы украдкой побежали под стенками вагончиков, прячась за них. В прямоугольных окошках за нами летело синее, голубое небо. В густой тени, в каком-то углу, мы затаились и принялись ждать рабочего перерыва; удушающе пахнуло человеческими испражнениями, удобренный мочой песок зачвякал под ногами.
   Наконец, строительная площадка опустела. Железные уроды приснули, повесили головы-ковши, остановились их ноги-гусеницы, сверкающие в лучах полуденного солнца; горячие, остывающие их моторы жирно источали, как пот, запах масла.
   Зелёный грузовик с горбатым балком увёз оживившихся, возбуждённо подхохатывающих рабочих в посёлок, и мы, выждав ещё минуту, промчались мимо вагончиков, безжалостно изуродованных ударами сапогов и изъеденных непогодой, и внезапно оказались на бетонной вертолётной площадке. Я не мог поверить в такую невероятную удачу!
   То, что я там увидел, меня буквально потрясло.
   Развернув пост, на завалинке вальяжно  развалились, щурились на солнце краснорожие автоматчики, охраняющие важный стратегический объект. Из-под закинутых на затылки их пилоток торчали пышные дембельские чубы и розовые капли ушей. Нарушая устав, в открытую курили. Командира рядом с ними не было. Лохи!

   Наткнувшись на них, мы свернули и вломились в крайнюю фанерную холобуду. В тёмной, прокуренной, наглухо зашторенной  комнатке на железной, провисшей сетке-кровати без матраца одиноко храпел мужик в надвинутой на глаза кепке. Целое поле голубых и зелёных бутылок колосилось под кроватью и под столом. Забитая окурками пепельница на столе нестерпимо саднила. На гвозде висела обвисшая чёрная, видавшая виды спецовка. Годами они так живут,- в очередной раз подивился я.- Зачем? В карманах денег немеряно, а сами откровенно бомжуют.
   Мужик даже не шолохнулся, когда сквозняк за нами с грохотом захлопнул входную дверь. Безмятежно, гад, спит, а работа стоит... И так теперь - вся страна у нас. Когда в силу этого всё вполне закономерно посыпется в тартарары, даже Африка, наверное, станет перед нами демонстрировать чудеса трудолюбия и дисциплины.
   Прильнув к запыленному окошку, мы снова повели наблюдение. Вся площадка была перед нами, как на ладони.
   Солдаты - даже сквозь стекло было слышно - громко, похабно смеялись; сапоги гармошкой, ремни на яйцах, распахнутые широко, подшитые белым, вороты гимнастёрок. Не опытные ещё, не ведают, что жизнь - это совсем не показуха, не праздник, не бесшабашная дедовщина; она - вечные борьба и настороженность. Я с жалостью смотрел на них: кто-то из них, наверное, сегодня умрёт.
   Мужика небритый подбородок прямо под нами синел, как труп.
   Присев, Тарабан стал заглядывать в бутылки, ненароком зазвенел.
   Колени поднялись, снова упали; проржавевшая сетка чудовищно проскрипела. Он, наконец, поднял голову, мутно огляделся.
   "Вы хто,- нахмурив брови, тужась нас распознать, хриплым дискантом спросил он,- а?"
   "Выпить есть?"- начал сразу наезжать Тарабан, оружием тому в растянутую от удивления физиономию загремел. Увидев нацеленный в него автомат, позеленев, мужик открыл рот.
    Тарабан нашёл початую бутылку водки и сразу, булькая, замочил с горла, выметнул затем из груди огневой ком.
   "На,- протянул остатки мне,- малеха побалуйся." Гляди-ка,- усмехнулся я про себя,- какой добрый стал..."- но взял, конечно.
   Глотнул раз, другой, и сладкая волна обожгла, облизала подбрюшье, пошёл гореть в нём тёплый костёр. Свет ярче, радостней вспыхнул, закачался в окне, комната чуть тронулась с места, куда-то вместе со мной поплыла. Бледное, небритое, испуганное лицо мужика заколыхалось, как свечка. Неизвестно почему, мне стало смешно, я пырскнул.
   "Не бзди,- сказал я ему, мне отчего-то захотелось его подбодрить,- не тронем, если тихо будешь сидеть."
   Одиннадцать патронов - я посчитал - оставалось в автомате.
   Мы продолжали внимательно наблюдать за обстановкой в окно.
   Удивительно чистое, почти белое небо горело над тайгой, как будто стиральным порошком выхолощенное. Невеликие стайки деревьев с наслаждением грели на солнце свои промёрзшие за долгую зиму зелёные руки и пальцы.
   Солдаты, распарившись, широко расстегнули вороты гимнастёрок с беленькой, чистой поддушиной. Какая-то сиськастая баба в юбке и кирзовых сапогах, в косыночке, из-под ладони, улыбаясь, глядела на них издалека.
   Мне хотелось выпить ещё,- я бы легко целую бутылку в себя всадил. Огонь из неё приносит душе такое облегчение!
   "Беглые, что ль?"- испуганно ляпнул мужик; он тихо, не шевелясь, сидел на кровати, скрипнуть тощим задом своим боялся. Тарабан бросил в него из-под кустов бровей испепеляющий взгляд. Мы одну за другой выглотали все его папиросы из пачки, соскучившись за табаком; в воздухе над головой повисло мутное кислое облако.
   Иногда снаружи трещал какой-то мотор, мимо по дороге, разгоняя облака пыли, тарахтя деревянным кузовом, проносился грузовик.
   "Вертолёт скоро?"- спросил я учётчика (этим оказался учётчик полётов).
   "Когда как,"- вжав голову в плечи, ответил тот.
   "Будешь врать... Смотри!.."- пригрозил Тарабан, потряс автоматом.
   Вдруг сипло задрожало стекло, мы снова прильнули к окну. Над лесом висела красивая жёлто-красная гигантская стрекоза, выпуклая её грудь и длинные ноги медленно падали вниз, колпаки-глаза ярко горели на солнце. На земле поднялся настоящий ураган, солдаты, задрав вверх носы, схватились за пилотки, присели.
   "Пора!"- я сказал, поднимаясь с колен и направляясь к двери.
   Тут мужик проворно выхватил из-за спины короткое потёртое ружьишко с обрезанными стволом и прикладом, и два чёрных глаза выкатились к нам, как две спаренные буквы "о"; щёлкнул затвор.
   Вертолёт - я оглянулся - падал всё ниже, огромная его тень закрыла солнце, стало почти темно. Грохот винтов поглотил все звуки. Патрульные, встав на одно колено, напряжённо оглядывались, повыше подняли автоматы.
   "Не шути, дура!"- я крикнул мужику.
   "Руки вверх!"- охнул он сдавленно, герой долбаный. Тарабан, открыв рот, вертел головой, глядя то на него, то на меня, от неожиданности не знал, что предпринять. Протянув руку, я медленно пошёл к кровати. Я очень боялся. Бахнуло прямо мне в лицо, обдало пороховой вонью, горячей волной; что-то раскалённое, как огонь, пронеслось рядом с моим виском; пробитая зарядом дроби, позади хрустнула обтянутая бумагой стена. На мгновение оглохнув, я упал, откатился в сторону.
   Он ещё раз нажал на курок, вычищая второй ствол, и тотчас дробно застучал автомат. Ружьё с грохотом покатилось на пол, сапоги с грязными подошвами под самый потолок высоко подлетели. Облако кислого синего дыма, затмив рамы и углы, встало в комнате.
   С залитыми тревогой лицами, солдаты показывали на наш домик руками, сдёргивали с плеч оружие. Распахнув дверь, мы вылетели на улицу, понеслись кругом балка, пока те едва двигаясь, в присядку, с опаской оглядываясь, ползли вперёд.
   Кто-то один, прищурившись, стал строчить в нашу сторону, над головой засвистели пули.
   Тарабан из-за угла дал в ответ короткую очередь, и бойцы, роняя подсумки с запасными рожками, бросились врассыпную. Теперь они не смеялись, теперь им было совсем не смешно.
   Из-за кустов выскочил офицер; придерживая на бегу фуражку, в облаке пыли, поднятой винтами, он замахал вертолёту рукой - мол, улетай! Тарабан сыпанул свинцом и в его сторону. Офицер упал; очень комично, как в мультфильме, покатился в сторону.
   Лётчик - видно было через лобовое стекло - сидел в кабине в чёрных очках. Тарабан ему автомат показал, взял его на мушку.
   Машина медленно, словно нехотя, поползла вниз. Пластмассовые пакеты и бумажки бешено на земле закружились. Пропеллер страшно, с пересвистом гудел, разрывая, как тугую материю, воздух.
   Я подхватил с земли кем-то упущенный акээм, совсем новенький, сверкающий на солнце лакированным прикладом, брезентовый подсумок; передёрнул, проверил затвор.
   Возле уха просвистела пулька. Обернувшись, я увидел, что офицер, лёжа в жиденьком сером кусте, зажмурив один глаз, целится в меня из пистолета.
   Длинной очередью я поднял высоко песок вокруг него, и он тотчас словно под землю провалился, и больше не показывался.
   Дверца в утробе винтокрылой птицы, как пуп в круглом животе, открылась, и выпала стальная, отполированная подошвами лесенка.
   В салоне, ничего ещё не подозревая, толпились пассажиры, готовясь к выходу. Увидев зверскую, перекошенную рожу Тарабана (да и у меня, наверное, была такая же) и направленные на них автоматы, все стали, толкаясь и давя друг друга, прыгать, катиться вниз без разбора в кусты и на угловатый гранитный щебень. Заплакала на руках у мамы маленькая девчонка, мигом разбив мне сердце.
   Летчики (их было двое) мрачно, с каменными лицами наблюдали за происходящим.
   Прозвенев по лесенке, мы вломились внутрь, в пряное облако керосина.
   "Поднимайся,"- сказал я старшему, когда салон опустел.
   Машина затряслась, взвизгнули над головой турбины. Земля провалилась вниз; ровные, красивые круги ветра от винтов расходились вокруг по деревьям и кустам. Солдаты и офицер растерянной стайкой метались по бетонной площадке; подняв головы, в бессилии глядя на нас, сбились в кучку.
   Горизонт перед нами выгнулся, как гигантская голубая линза, стал всасывать нас в себя. Дома-коробочки и люди-жучки, деревья-спички поплыли далеко внизу. Засверкала вдали вставшая от края и до края лента реки. Всё, мы поехали.
    Повсюду, куда хватало глаз, рассыпались зелёные волны сосен. Вдруг вдалеке белой горой поднялся город. Голубой, стеклянный океан неба лился наверху навстречу нам.
   Зашипев, с панели управления бухнуло, заговорило радио, веля пилотам немедленно садиться. Размахнувшись, я звезданул в радиоточку прикладом, и голос, хрюкнув, исчез; из-под разбитого стекла выскочили, задрожав, синенькие, красные провода-змейки.
   "В город, шеф!"- весело повелел я, во мне ещё во-всю работала выпитая водка.
   Пол под ногами дрожал, вместе с ним дрожал весь мир. Оранжевый, овальный бак, словно гигантский половой член, вздувался вод алюминиевыми рёбрами. Весело и озорно пахло топливом, свеженькой краской. В круглых иллюминаторах порхали жёлтые и белые бабочки света. Шевеля усами стрелок, на панели уверенно пульсировали приборы.
   "Шмайсер отдай!"- из-за спины у меня прозвучало; интонации голоса мне не понравились.
   На мгновение позабыл, кто мой настоящий враг. Этот. Ах, гад! Как я мог так облажаться? Полоснуть очередью надо было прежде всего - в него. Точно гири чугунные он на моих ногах.
   Брезентовый тяжёлый подсумок, набитый магазинами, он мне оставил. Типа - я оруженосец у него теперь, Санчо Пансо; опять папироски заставит себе стрелять; точно раба, себе прислуживать.
   Стоп, стоп!- меня вдруг осенило-огорошило.- Какой же к чертям город? Там все уже наверняка на рогах - нас ждут не дождутся. Порвут на куски, только нос наш покажется.
   Я хлопнул лётчика по плечу. Чёрные блестящие его окуляры ко мне подъехали. Прямо рейнджер из голливудского блокбастера, и ещё жвачку, дёргая скулами, жуёт. Под очками глаза его - заметил я - бегали от испуга.
   "Разворачивай!"- крикнул я ему, стараясь пересилить шум двигателя. Тарабан встревожился. Зачем, почему?- его чёрные, внимательные глаза спрашивали.
   "Топлива в баках достаточно?"
   Пилот кивнул круглой пластмассовой головой. Второй тихо в своём кресле сидел, неподвижно, точно мумия. Как бы,- думаю,- в штаны не наложил от страха - а всем нюхай потом.
   Я сказал, чтобы он двигал к железнодорожному полотну поглубже в тайгу, у меня внезапно созрел другой план. Тарабан одобрительно кивнул головой; уразумел, кажется.
   Зелёное море тайги внизу разлито; голубые озёра-блюдца блестят, точно стекляшки рассыпанные. Деревья, сосны - крошечные спичечки. И - никого, ни души, ни единого человека; а мир как-то живёт, существует - странное дело.
   Я прикрыл глаза, на секунду забылся, убаюканный мерным рокотом двигателя.
   Привиделось вдруг, что в лодке по спокойной воде плыву, и тёплый, нежный туман везде. Река и туман над водой - очень тихо, спокойно. И снова, как камни на голову - топая ногами, прапорщики бегут и за ними солдаты; подбежав, за ворот меня хватают, и тащат, тащат куда-то; и я падаю, пропадаю...
   ... Я целовал ей губы, лицо, ласкал, обнимал. Я всё-таки, не смотря ни на что, её до сих пор люблю; среди осенних красных и жёлтых листьев мы часто, крепко обнявшись, бродили...
  ... Грохот мотора в уши ворвался. Сапожищем в бок лягнул Тарабан: мол, смотри, слушай давай! Я размял ладонью глаза. Лётчик сказал: сейчас будем садиться; показал: вон железка.
   Разрезая напополам тайгу, тоненькая, сверкнув, железная нитка бежала, перебитая шпалами.
   Земля стала наползать на нас; синего, неба наверху стало значительно меньше.
   Лётчик сбросил с носа очки. И точно: внимательные, усталые, встревоженные глаза. И он, и помощник его надеются сегодня выжить; не знают они, ведать не ведают, что у Тарабанов, у таких, как он, у конченых уголовников, жалости ни к кому в их сердце нет, да и сердца, пожалуй, нет тоже; для них святое, неприкасаемое - только поганая шкура их.
   Машина медленно опустилась, выбрав удобную площадку, устроив настоящий переполох среди кустов и деревьев. Тарабан и я скатились вниз по лесенке. Я хотел его по-быстрее подальше от греха увести, я знал, чем всё может закончиться.
   "Их надо убрать, разболтают!"- сцепив зубы и квадратные скулы, потребовал он, оборачиваясь и передёргивая затвор, оттолкнув меня в сторону. Он задом пятился, беря на мушку кабину пилотов. Те с белыми, застывшими лицами неподвижно сидели в своих креслах.
   "Они же помогли нам, дура!- отругал я его, снова становясь между им и вертолётом, закрывая ему обзор.- Пальни по мотору и - пошли!"
   Он в долгую, взасос надавил на крючок - искры, брызнув, побежали по корпусу, из турбины выпал густой чёрный дым. Летчики, выкатившись наружу, вприсядку скрылись за деревьями.
   И вдруг клёпаный металл с грохотом треснул; оранжевый, огненный шар выбился высоко к небу, и вся пузатая махина с шипением раскололась надвое. Дунул горячий ветер, и куски металла, точно бумажные, разлетелись во все стороны.
   Оглушительно бахнуло, раскалённая волна сбила меня на землю. Винт, пролетев метров десять, с глухим звоном брякнул в песок, разлив далеко вверх песчаные брызги. В лицо сыпануло сырым, тяжёлым, сейчас же забило глаза, нос, рот. Тарабана засыпало с головой, одни подошвы его сапог из песка торчали.
   Огонь жадно поглощал разваленный остов машины; трещала, текла пылающая резина колёс.
   Я ползком рванул к автомату. Тарабан поднялся из земли прямо у меня перед носом, крепко ухватил ремешок, дёрнул к себе, со злой усмешкой и вызовом глядел на меня.
   "Живой?"- спросил я, испытывая страшное разочарование.
   Я собрал рассыпавшиеся магазины, и мы друг за другом помчались. Позванивали за плечом Тарабана трофейные автоматы, я не сводил с них глаз; рано или поздно он потеряет бдительность, и тогда... Сам пусть пиняет на себя.
   Вскочим в проходящий товарняк, идущий на юг, а там - ищи ветра в поле!
   "Почему ты такой злой?"- не удержавшись, спросил я, когда мы, уняв бег, поравнялись; мне хотелось разжалобить его, расшевелить. Он сказал, снова подцепив на губы свою чёрную, кривую, злую улыбочку,- что все на свете до одного - падлы вонючие, и каждый в жизни сам за себя. Как злые дети, ей-богу,- подивился я,- в войнушку всё играют не наиграются; каждый сам за себя - это у них, у блатных, первейшая заповедь. Вдвоём, сговорясь, если дружно, куда легче было бы...
   Я всё время сверялся по солнцу - не сделать бы лишний круг. Нестерпимо хотелось пить. Я на ходу, нагибаясь, срывал ягоды - голубые, красные - и пригоршнями отправлял их в рот. Не раб, нет,- думал я,- просто досадная случайность, временное неудобство, рано или поздно устранимое.
   Их, таких, нельзя перевоспитать, уговорить, нельзя ничем задобрить; калёным железом из тела общества без жалости выжигать - вот что нужно. Людские страдания - их пища и их высшее упоение.
   Золотые полоски неба лежали над головой. Радостно, свежо, раздольно - свобода! Если бы не этот... гад под боком у меня...
   Мы прыгнем в проходящий поезд, зашьёмся в товарный вагон и затаимся там, незамеченными помчимся, минуя кордоны; будем на перестанках менять поезда, пока окончательно не запутаем след, и - нырнём в большой мегаполис. А там...
   Холодком щекотало: а если поймают, догонят злые начальнички?
   Комариное облако, мучая меня, висело над головой. Деревья, деревья, песок... На мгновение показалось - вконец заплутали, здесь, в глухом сосняке, и подохнем... Тарабан по своему обыкновению начал подскуливать. Липкий страх облил мне спину и плечи: вот сейчас, казалось, по дурке нажмёт на крючок, и мозги мои раскидает по веткам...
   Обдирая себе ладони, я влез на сосну. Верхушка качалась, точно резиновая. Казалось - вот-вот упаду, шею себе сверну. Земля притягивала, тихо звала к себе. Железнодорожная нитка лежала совсем рядом, в паре сотен метров от нас - на невысокой песчаной насыпи.
   У меня точно крылья за спиной выросли, усталость как рукой сняло. Я прыгнул вниз, полетел.
   Сипло вскрикнул вдалеке тепловоз. Послышался перестук колёс, зацвирикали стальные рельсы. Выплыла из-за косогора бесконечная дуга цистерн и товарных вагонов, сбитых из досок. Тайга ожила, зашумела, замахали зелёными колючими лапами сосны.
   Поезд не спеша вползал на песчаный пригорок, приближаясь. Сверкнуло красное вечернее солнце в окнах-очках тепловоза. Мы, задыхаясь, неслись что есть сил. Вот-вот же, вот вот...
   Мы вскочили на насыпь, хрипя, обливаясь потом. Хвост поезда, уползая от нас, закругляясь, исчезал за поворотом. Красный огонёк, качаясь, горел под крышей последнего вагона.
   Стало очень тихо, только звенели над ухом проклятые комары. Мы хрипло дышали. Рот был полон противной, липкой слюны, я плевал её и никак не мог выплевать из себя. Я упал лицом в землю, сухие рыдания стали сотрясать мою грудь, и я никак не мог их остановить. Тарабан, стоя надо мной, в ярости бахал в песок сапогами и страшно, вычурно матерился.
   Теперь надо было ждать. Как долго? Этого я не знал.
   Мы сидели, курили украденные у лётчиков сигареты, молча смотрели на синие, холодные облака. Розовое, зеленоватое небо, усеянное ими, казалось двигалось, бежало куда-то.
   Глаза мои то и дело закрывались; встряхивая головой, я отгонял от себя сон. Вдруг увидел перед собой маму, счастливую Кирку...
   ...Тарабан, крякнув, тяжело поднялся; закрыв собой небо, навис надо мной; вздёрнув ствол автомата, в упор выпустил в меня длинную очередь - я даже слова сказать не успел. Я отчётливо увидел: ствол, точно живой, подпрыгивал, дёргался бешено затвор, красноватые медные гильзы веером сыпались на песок. Оранжевый огонь бил прямо мне в лицо, я что есть силы закричал... Я вспомнил, что бояться нельзя! И сейчас же вся картинка передо мной задрожала, смазалась и исчезла...
   Я открыл глаза. Стоял, дрожал наверху закат, сладкий и тягостный. Голубенькое, рваное небо лежало наверху. Шевеля волосы, налетал прохладный ветерок. Проклятые комары звенели, бились в ушах, безжалостно жалили лоб, шею, руки.
   Отяжелевшие веки мои снова закрылись. Тёмная, глухая вода сомкнулась надо мной, всё опять остановилось, какая-то бездонная пучина поглотила меня; пугаясь, я ватными пальцами разжал себе веки. Передо мной стоял Тарабан в белых, ярко сияющих одеждах, с выражением невыразимой скорби на лице. Старательно подбирая слова, я стал убеждать его, что красть, обманывать, насиловать - нехорошо, что за грехи свои перед Богом ответить придётся, а он упоительно молчал, как ребёнок... И вдруг закачался и исчез, растворился вместе с голубыми и жёлтыми, колышащимися надо мной водами и нивами...
   Я поднял голову. В воздухе отчётливо простонало эхо - металл по металлу, и ещё раз. Следом стал нарастать стук колёс. Пружины во мне сжались. Я вскочил.
   Тарабан, крепко обхватив ремень автомата, прилёг набок у дерева, негромко посапывал.
   "Слышишь?"- сдавленно вскрикнул я. Он спросонья, сверкая глазищами, вертел по сторонам головой, не понимая, чего я хочу от него. Прижал к себе автомат.
   Мы побежали наверх к насыпи быстрее, быстрее.
   Пыхтел, взбираясь наверх, тепловоз; жёлто-белая мощная фара во лбу его ярко сияла; утробно урча, источал жар его двигатель, горячий воздух над ним клубился, дрожал; оранжевая лента дыма поднималась из широкой наверху, приплюснутой трубы. Извиваясь, подрагивая, тянулись за ним бесчисленные вагоны.
   В кабине, негромко подсвеченной лампами, о чём-то весело разговаривали два машиниста в фиолетовых курточках.
   Подёргиваясь, поезд медленно подползал, протяжно всхлипывали колёса.
   Товарняк - то, что нужно.
   На ходу, перепрыгивая кусты и кочки, мы открыли тяжёлую загонную дверь, вскочили, помогая друг другу, в образовавшуюся щель. Твёрдые доски пола, до самого потолка штабеля каких-то ядовито пахнущих тюков. Сразу стало темно. Довольный, Тарабан во весь рот улыбался. Металлические его зубы в залетевшем луче света тускло, жёлто сверкнули.
   Потихоньку поезд стал разгоняться. На ухабах и поворотах ужасно трясло. Дребезжало, ухало под днищем железо. Мрачная, потемневшая тайга поворачивалась к нам то одним боком, то другим. Одни сизые облака, растянувшиеся от края и до края, висели неподвижно.
   И над деревьями - пригасшее в их перьях красное солнце.
   Присев на жёсткий тюк, я думал о том, как, прибыв домой (о цели своей я ни на минуту не забывал), я буду скрываться от ментов, что  нужно будет мне по-умному предпринять, где спрятаться.
   Глубокая, тревожащая рана томилась в душе, незаживаемый горький и глубокий, сделанный злым кем-то порез.  Я спрашивал себя - за что это все эти мои годы страданий? Был в сам ад брошен, унижен и оскорблён - за что?
   Свобода, недостижимая ширококрылая вольная птица, осталась там, за тюремной стальной дверью, далеко-далеко, рядом с бескрайним голубым небом и зелёными, праздно колышащимися под ним деревьями. Горько до соли стало; тюрьма,- я понял,-  внутри у каждого из нас вбита, весь мир грехами нашими до самого верха пропитан, ими запачкан - вырвись из этого, если сможешь! То, что ты потерял, никак теперь не найти, другие, более ловкие, твой утерянный дорогой кошелёк подобрали, как кулаками своими потом перед носом у этих не размахивай, не требуй его назад. Не досмотрел когда-то, не дослушал, не доделал дела, не доузнал, не долюбил.
   Немедленно захотелось, когда понял я это простое, истинное, перед другими, которых обидел когда-то,- оправдаться во всём, что неправедное сотворил, несвоевременным, злым. И даже перед этим... Тарабаном... чёрт его побери...
   Не может быть,- следом, сам себе улыбаясь, под нос твердил,- немедленно оправдывая, конечно, себя и свои по недоразумению, как я уверен был, необдуманные деяния, почти закричал.- Я виноват? Почему - я? Только не я!.. Что сделать нужно, чтобы люди простили, чтобы снова честным в их глазах сделаться, чтобы душа сноваа легка и свободна была? Я не знаю этого, не знаю,- говорил, трясясь вместе с вагоном на ухабах и стыках.- Бог всем нам судья...
  ... Бог нам всем судья... Бог нам всем судья...- стучали стальные по рельсам колёса.
   И этот ещё, чёрт с рылом, над душой навис, напарничек новоявленный, последние соки из меня выжимает, сосёт... Что они, блатные, за люди такие - не люди, а звери, рвут, терзают... Но и его жаль, жаль; жалко, конечно,- человек, всё-таки! Авось, прозрение и на него снизойдёт - положит руку мне на плечо, обнимет по-братски, скажет: давай дружить; а ведь жалость - первая ступенька к любви, а она, любовь, это высшая степень блаженства. И это тоже у меня было, даже наперво всего; любви, как дышать хотелось, любить.
   Но - вряд ли, вряд ли любила меня; скорее - использовала, играла, как кошка с мышкой; а потом, когда игра закончилась... Отправила в ад без зазрения совести...
    Нестерпимо хотелось жрать. В тюряге теперь наваристый суп с лучком и картошкой дают, макароны... Я размечтался... Может,- грешным делом думал,- зря когти рванул,  надо было сидеть и не дёргаться... Досидел бы до конца, до последнего звоночка, тем более, что не слишком долго ждать осталось - и гуляй, Вася, куда хочешь потом двигай... Но - нет, нет; ведь пришла с воли малява, прокричала: беги, парень! Только глухой не услышал бы; не то перо в бок ночью получишь, или в параше с удавкой на шее найдут - классика жанра, на то уже деньги со стороны наверняка большие уплачены. А деньги сейчас всё дело решают, да и всегда так было; заплатил - и ты король, королева; хоть свадьбу заказывай, хоть похороны. А кто же платил? Только она могла, Кирка, больше некому; только ей я поперёк горла стою.
   Поезд то притормаживал, то ускорялся; на поворотах железо под ногами страшно скрежетало, точно суставы и кости какого-то гигантского древнего существа.
   Синяя тень Тарабана висела надо со мной, как приведение. Уснул, спит? Наверное. Кинуться - вот сейчас, сейчас! Толкнуть ботинком в грудь, выхватить автомат и - прикладом по башке, да ещё раз, да ещё! И выбросить прочь на ходу... Сдохнет, так сдохнет; а выживет - пускай живёт себе на здоровье, не моё это дело будет уже.
   Нет, нельзя...
   Не спит, всё понимает прекрасно, палец на спусковой крючок положил...
   В чуть приоткытую дверь вместе с ветром пряный, тревожащий грудь тепловозный дымок прилетал; красноватое, тусклое солнце застыло над горизонтом, прикрывшись лёгкими жёлтыми тучками; и небо тёплое, бархатное, как кухонный абажур.
   Вдруг вдали густо замерцали огоньки станции, поезд, зашипев, замедлил ход.
   "Прыгаем!"- я тихо скользнул вниз на шуршащий гравий, на шпалы, густо пахнущие копчёной колбасой. Следом из вагона тяжело выпал Тарабан, гремя на плече двумя автоматами. Пригибаясь, мы побежали вдоль полотна в противоположном от станции направлении. Увидели, как поезд медленно вполз на перрон, ярко освещённый прожекторами; протяжно, устало зашипев, остановился.
   Мы упали носом в холодный колючий песок, затаились.
   Солдаты, наряд, с автоматами наперевес, с грохотом дёргая тяжёлые двери, переговариваясь, проверяли вагоны. Они шли от хвоста поезда к его голове, удаляясь от нас. Окно дежурного по станции слабо светилось. Синеватый прямоугольник света лежал на асфальтовой площадке.
   Мы вскочили в маленький зачуханный туалет, стоящий на отшибе. спрятавшись в нём: какие-то люди двигались в нашем направлении; вскоре голоса их стали удаляться. Тарабан, заахав, стал расстёгивать штаны. Автомат поставил к стене. Сел, сунув руки под изгибы колен.
   Подняв лицо, посмотрел на меня. В его глаза пролетели страх и тоска, а потом - безразличие.
   Я быстро подхватил АК, завёл его и выстрелил ему в голову; тело вниз головой сбросил в очко, с трудом просунув его туда.
                *  *  *
   В молодости я был - ничего, симпатичный. Не понимаю, мля, почему Кирка меня бросила? Я не пил (разве что, как говорится, по праздникам), не курил, по бабам не шлялся - хотя, в принципе, мог, все так делали. Примерным мальчиком, короче, был. Выпить, говорю, вполне, конечно, мог, с друзьями за стопкой, как говорится, чая посидеть, о жизни потрындеть - но разве это преступление?
   Вот что замечать вдруг стал - холод ледяной её ко мне, полную отрешённость. Ей как будто всё равно стало - я ясно почувствовал это - наша совместная жизнь, наше общее будущее. Раньше, бывало, прямо горела, горячие искры любви так и сыпались из неё, лепила наш дом с азартом и увлечением, и - бумс - погасла. Всё тёплое, ласковое в ней ко мне пропало, как не было. Являлась на порог и сразу - скучная, невнимательная, зевает в ладонь, отворачивается.
   И я стал подозревать самое страшное.
   Она красива невероятно, просто огненно, дива божественная! Каждое утро, просыпаясь, глядя на неё, я всякий раз удивлялся её красоте, пугался даже этого; словно свежей росой омытый, ясный,  величественный девичий её лик сиял передо мной. Такой алмаз, бриллиант у меня в руках! И руки дрожали - не упустить бы такое сокровище! Трясся над ней, как шальной, холил, лелеял, пылинки с неё сдувал. Ей - я видел - это нравилось, конечно. Кому не хочется избранницей, королевной быть?
   Разбаловал, наверное; быстро присытилась моими неуёмными восхвалениями и восторгами, моими безграничными к ней любовью и преданностью. Надо было чуть попридержать коней, припрятать чувства - чтобы запас ещё был; "чем меньше женщину мы любим..." ну и так далее,- прав был поэт. Не понимал этого, слишком доверчив и наивен по молодости лет был; всё и сразу хотелось мне,- и взять, и отдать. Её красота, видел, хорошо понимал я, не для нашей дыры - заводского района с панельными пятиэтажками - была создана, вот я и старался, из кожи лез вон, чтобы показать ей, что у нас всё будет чики-пики, как в лучших домах Парижа.
   И она однажды это сполна почувствовала, осознала - свою красоту и свою особую избранность, и сразу захотела - лететь, высоко, далеко.  Что ей было - завтра, что ей было - потом? Что нам всем - потом? Вот именно - сегодня, прямо сейчас подавай!
   У неё со временем появились тайные и могущественные воздыхатели. Девка молодая, жгучей красоты, на такую любой позарится, как на золото.
   Духи у неё импортные, дорогие водиться стали, цацки-мацки разные, побрякушки да фентифлюшки, бельишко изысканное; наденет всё на себя, накрасит губки, напудрится, и перед зеркалом, пава, красуется. Откуда?- спрашивал я, подозревая самое худшее. Говорила, что - премия; или - подружка из-за границы привезла; или - зарплату повысили; колечко, серёжки в ювелирном уценили... Я узнавал по горячим следам: никаких премий, никаких повышения, никаких зажиточных и бескорыстных подружек,- ничего. Врала, во-всю прихлёстывала. Ах, ты ж Господи...
   Я ей тоже духи прикупил, у друзей занял деньги, в долги по уши влез. Самые классные, какие были - Париж, Франция. Беря, она кислую мордочку скорчила: спасибо!- говорит, и зашвырнула их в самый дальний ящик комода. Ей не духи нужны были - дух другой! Я для неё уже пройденным этапом был, шлак отработанный.
   Она ещё улыбалась мне как бы по инерции, любовь свою изредка по ночам дарила, яишницу с сыром по утрам жарила и всё такое; но - на излёте всё уже двигалось, это видно было,  тяжким камнем и у неё и у меня на плечах повисло.
   Она думала, я ни черта не понимаю. Что я олух, Иванушка-дурачок, простофиля, слепец. Вот это  подобное ко мне её отношение меня и  бесило больше всего. Ха!- "дурачок"... Да у  меня, знала бы она, столько возможностей на сторону пойти было! Только не поддавался на искушение я; думал искренне: моя горячая, настоящая любовь моря иссушит, горы преодолеет, все невзгоды в ничто превратит!
   Но, когда почуял измену, язык не поворачивался спросить прямо её: кто? когда? почему? Надо было сразу повернуться и - хлопнув дверью, уйти - баб красивых на свете много. Плюнуть на всё и уйти! Самому! И себя бы тогда спас и её - вот как было бы. Нет, жадность и жалость к себе одолела. Жадность к её ясному уму, к её непостижимой красоте... На кухне запирался и - пил, напивался, рыдал, кулаками в стену исступлённо стучал...
   А теперь...
   Любовь моя горяча и трепетна была, как огонь. У меня и сейчас от любви той на душе так тепло и сладко, что даже больно, саднит; вспомнишь, оглянешься - камнем драгоценным переливается.
   Тогда уже была холодна в своих решениях, расчётлива, а теперь, как видно, и подавно.
   Сложена она идеально. Руки, пальцы такие одновременно и сильные, и изящные. Лицо - просто сказка, заглядение, ровное, правильное. Глаза очень умные, лукаво улыбаются всегда; не большие - нет, обыкновенные, но, кажется, что огромны из-за того ясного света, который из себя излучают. Фигура, кожа - вся она белый мрамор, слоновая кость, одна сплошная музыка. Она не ходит, не двигается - звучит, как арфа. Посмотришь на неё - и задохнёшься от счастья; а вспомнишь когда - парить начинаешь над городом, над всем миром, сердце кричит от благоговения и восторга.
   Трясся над ней, как Гобсек над сундуком с золотом. Изменить ей?- думал с ужасом.- Да никогда! И не то, чтобы повода ей не дать ответить мне подобной же взаимностью,- просто, как говориться, рука на это не поднималась, душа к этому не лежала.
   Какой же глупец я был, как же неподражаемо наивен!
   Красота человеческая она ведь очень жестокой бывает. Знать не знал я тогда этой простой истины. Внешность, она часто обманчива; красив, красива - а внутри чревоточина. Несмышлёный был, а она ослепила меня.
   Духи дорогущие импортные. Что ещё было? Шмотки разные, трусы с завитушками; отсутствовала дома часами неизвестно где, прилетала домой уставшая, отчуждённая. Я уверен был, что она неоправданно унижается, разменивается по пустякам, на материальное. Потом потихоньку уразумел: женщины так скроены, шмотьё, вещи - это их мир, их среда обитания, не переделать в этом их. Стихи любовные от всего сердца сочинишь - приулыбнётся слабенько, приняв их, и тут же забудет лоскуток где-нибудь на столе или на книжной полке; а колечко паршивое подаришь, дрянное совсем - на шею бросится, исцелует от счастья всего.
   Не знал. Не понимал. Не видел.
   А она уже летела, во-всю разворачивалась в другом от меня направлении, благоухала, как цветущий бутон, но только для других, для другого. Я мужиков всех лютой ненавистью возненавидел. Любой красавец или толстосум мне моими мучителями казались, врагами. Я на заводе простым работягой вкалывал, что я мог? Заработанных денег только на жратву хватало, да на кино раз в месяц, на дискотечку. Надо было учиться долго и напряжённо, чтобы спецом высокооплачиваемым стать, или - иди воруй, как, впрочем, многие и делали.
   Обрушилось всё это на меня, как снежный ком.
    Я, наконец, ей сказал; прикоснувшись к её плечу, промямлил слабенько:
   "Скажи честно, у тебя кто-то... есть?"
   Боже, как я покраснел, произнеся это слова. Она же - совсем нет; наоборот - воздушно, легко рассмеялась:
   "Что ты несёшь?"
   Я от нечеловеческого напряга, от почти животного ужаса вспотел весь, мне реально плохо стало. А она даже ухом не повела, вдруг обняла меня тепло, заглянула ласково в глаза, погладила нежно ладонью мне лицо и волосы - как только она это умела делать. И эта её очаровательная улыбка! Всё это было так неожиданно, так захватывающе, что я немедленно успокоился, разулыбался. Затих на неделю, потом, видя её игру и обман, опять начал сходить с ума.
   От неё пахло духами, чужими духами, мужскими.
   В общем, решил разузнать, что да как.
   Кира как-то уехала в очередную командировку, сказала, как обычно,- куда. Я час сидел в какой-то прострации, в одну точку на стене смотрел. Стремительно оделся, помчался следом за ней.
   Автобусы на станции прижались один  к другому боками в розовых и голубых лучах заходящего солнца, присели, отдыхая, металлическими задами на бордюры. Вот-вот и начинало темнеть. Подслеповато зажигались, мерцая, зелёные неоновые лампы. Чернели густые, погасшие кроны деревеьев. Под ногами прохожих глуховато звучал уставший за день пыльный асфальт. Горы авосек и сумок с продуктами и промтоварами сгрудились у лавочек, раскрашенных в пёстрые цвета; вспотевшие их владельцы пересчитывали в кошельках оставшиеся после покупок гроши. Липкие бумажки из-под мороженого и шелуху семечек катало тёплым ветром по дорожкам. Московская модная музычка лилась невдалеке из киоска. Отъезжающие и просто зеваки толпились на перронах под фонарями и у аляповато, безвкусно оформленных витрин новомодных шопов. Наверху небо, сгасая, нежно дрожало. Синие, прозрачные облака легли на дальние ребристые крыши; обнявшись, дремали уже.
   Я взял билет - повезло - на последний маршрут. Носился, как угорелый, туда-сюда по платформе, неотрывно глядя на часы, в ожидании рейса. Стрелки на часах словно приклеили. Последние пассажиры, развалившись на лавочках, отдыхали, лениво созерцая закат и проносившиеся мимо машины; один я беспокойно шатался, дёргая локтями и коленями. Певичка из динамика, сладко завывая о счастьи и любви, словно издевалась надо мной. Я шипел, бесился, а продавщица, выглядывая наружу из амбразуры киоска, улыбалась; ей песня нравилась. Трещали пакеты с чипсами и пряниками, рты жевали, а горла глотали; бумажки от съеденных мороженого и конфет порхали над урнами. Какие-то местные ребята в петухастых рубахах, сидя на парапете, лузгали семечки прямо на асфальт. Мне стало казаться, что наша страна - одна большая, неуничтожимая деревня.
   Подали, наконец автобус.
   Растолкав всех, даже нахрапистых тёток, под их злобные, осуждающие взгляды, я первый подбежал к дверям. Места в итоге хватило всем. Я уселся на заднем сиденьи и уставился в тёмное окно.
   Двери зашипели, стукнули. Водитель, молодой рябой парень, шуруя локтями, завертел рулевое колесо. Автобус, заурчав, клюнув носом, подался сначала назад, затем медленно потащился вперёд. Автовокзал, близлежащие дома и постройки задвигались, закружились; редкие прохожие на потемневших улицах уныло куда-то брели, лица их - неясные белые пятна.  В салоне зажгли свет, и сейчас же весь мир за окном, точно выключенный телевизор, погас.
   Отъезжая всё дальше от города, мы останавливались, брали, выпускали людей. Ладони входивших всё гуще повисали на поручнях. Салон заполнил запах вспотевших подмышек, чеснока и сивухи. Стоящие с завистью посматривали на нас, удобно сидящих на горячих, нагретых рокочущим двигателем сиденьях. Я отвернулся в чёрное окно - какое мне до них всех было дело?
   Наконец, выбравшись на простор полей и перелесков, стремительно понеслись. Дорога, серая полоса, освещённая фарами, прыгала под колёса, как намагниченная. Жёлтые фонарики на обочинах набегали и улетали прочь, ослепляя на миг.
   Крутил и крутил в голове, представлял: Кирка целуется с каким-то мужиком взасос и голая. В сердце мне глубоко вогнали иглу и поворачивали, поворачивали... Я знал, уверен был, что так оно там  и было, в принципе.
   Ладони противно потели, точно я стоял на краю пропасти, и я их всё чаще вытирал о свои давно не стиранные серобуромалиновые брюки на ляжках.
   Просто, открыв дверь гостиничного номера, взгляну на неё с укоризной,- репетировал я,-  и поеду себе. Найду взгляд её наглых глаз, может быть - плюну в них; развернусь и уйду, полечу вниз по лестнице в никуда.
   Чёрная дыра вместо неба висела наверху. Только сбоку, далеко на западе, слабо горела жёлто-красная полоса.
   Постепенно салон опустел, и водила выключил свет, заиграла негромко у него в кабине из встроенной радиолы музычка.  Слева и справа - стало отчётливо видно - растянулась широко голубоватая, выпуклая земля. Чёрные кучи деревьев, тоже чуть синие, выкатываясь из ниоткуда, прокатывались мимо и снова исчезали в никуда. И я, глядя в ставшие вдруг прозрачными окна, из которых врывался свежий ночной воздух, словно на крыльях полетел.
   Небо и точно - скоро угасло, и всё под ним сразу перестало существовать. Слабое электричество, зажжённое человеком на бетонных столбах, ничего не могло с этим поделать, ничего изменить.
   Время от времени автобус тормозил и выпускал людей в никуда. Зажжённые фары выхватывали из океана пустоты одинокий квадрат остановки, сутулую чью-то спину - и всё. Из на мгновенье открытых гармошек-дверей тянуло запахом трав и вечерней влаги, космическим вакуумом. Я всё-таки ощущал гордость, что живу в большом городе, наполненным деловым хаосом и движением.
   На часах - одиннадцать. Скоро должна была быть конечная, захудалый райцентришко.
   Меня потянуло ко сну, устал на работе, вымотался. В тот месяц нам в цех спустили большой план, и мы над ним напряжённо маялись.
  В Богодухове, куда автобус прибыл к полуночи, стояла почти потусторонняя тишина, изредка нарушаемая лаем сторожевых псов. Воздух благоухал возбужающе свежо, как только что сорванный с огорода и нарезанный огурец. Позади бетонного куба вокзала, похожего на противоатомный бункер, начиналась ужасная, неправдоподобная темень, словно там ничего уже не существовало. В привокзальном буфете - в единственном более ли менее освещённом здесь пространстве - за толстым стеклом, открывая рты, беззвучно хохотали мужички в засаленных рубахах с закатанными рукавами, разливали под столом в стаканы водку; заметив меня, на мгновение замершего перед широким окном,  выстрелили в меня из глаз враждебными стрелами.  Я поторопился уйти.
   Спросив в окошке кассы у зевающей кассирши, где находится городская гостиница, я двинулся. Идти никуда не хотелось, хотелось домой, улечься в постель и накрыться с головой одеялом, не слышать, не видеть ничего, не знать...
   Одинокая лампа на покосившемся столбе возле мостка над болотцем освещала сама себя. Оглушительно квакали лягушки, и внезапно где-то рядом из чёрного куста ударил сверчок. Я вздрогнул от неожиданности. Мне казалось, что пьяные мужики из буфета преследуют меня, городского, чтобы, окружив, избить до полусмерти. Затравленно оглянувшись, я заторопился.
   Трёхэтажная местная гостиница посреди одноэтажной застройки казалась настоящим небоскрёбом. Зашторенные окошки там и сям неярко светились. За одним из них - она, воркует, целуется; за которым? За этим? За тем?- подняв голову, воображал я; отёр противно взмокревшие ладони о брюки.
   Дежурная администраторша, появившись со стороны пищеблока, пережёвывая кусок, направилась ко мне; глаза её мне сказали, что ничего хорошего  от неё мне ждать не следует.
   "Апосля одиннадцати не поселяем!"- рявкнула она мне в лицо, словно по трубе, обдув запахом мусорного бака. Я непроизвольно поморщился.
   Жёлтые стены, жёлтые измятые шторы, жёлтые потолок и пол - сплошная осень, беспросветная скука.
   Она повернулась, чтобы уйти. Я быстро спросил, с трудом сдерживая себя, чтобы не нагрубить,- проживает ли в гостинице такая-то такая (я назвал Киру по своей фамилии). Администраторша, всем своим видом показывая, что делает мне большое одолжение, стала, слюнявя палец, листать журнал посещений.
   "Имеется,"- она назвала номер и, хлопнув у меня перед носом толстым душным толмудом, побежала доедать свои мититеи под красным соусом.
   Нехотя я поплёлся наверх, дёргая перила.
  Все лестницы в наших учреждениях одинаковые - полутёмные и слишком резко вздымающиеся вверх. Громадная страна, конца и края ей нет, а строят почему-то тесные конурки; до потолка, встав на носочки, рукой дотянуться можно. Узкий, злой коридор, покосившиеся, фанерные налево и направо двери, едва различимые номерки-плевочки на них.
   Руки мои словно свинцом вдруг налились, я не мог постучать. Голоса, смех вспыхивали там, за дверью, в глубине комнаты. Я испугался, что вот-вот дверь распахнётся с той стороны, и покажется она, покажутся оба они, весёлые, счастливые...
   Отпрыгнув, я спрятался за углом; а затем вообще понёсся, затрусил вниз по лестнице. Заложив руки за спину, стал накручивать круги перед окнами на улице.
   Уйти, ретироваться? Что я выяснил для себя, явившись сюда? Ничего. Только деньги на дорогу потратил. Вот он, край жизни, казалось; конец. Дальше - пустота, темнота... В груди стала подниматься злоба - на себя, на неё, на весь мир. Пойду,- думал,- морду начищу ему и ей. Боксёр, каратист? Плевать! Любого порву, как голодный медведь!
   Сердце подкатывалось к самому горлу, стук его мешал думать, дышать. Скоро люди,- холодел я,- узнав обо всём, будут смеяться у меня за спиной, пальцами на меня презрительно показывать... Ну, разобью кулаки себе в кровь, а толку? Верну её? Вряд ли, вряд ли...
   Ночь раскрыла свои чёрные, бархатные крыла. Наверху, над головой мерцал сказочный звёздный ковёр. Воздух был так сладок и густ, что его можно было ножом резать и на тарелку класть. Теперь сверчки стали заливаться о любви наперебой. Такое всё было прекрасное, милое, но - чужое, не моё. Захотелось умереть, вознестись, стать звездой, одной из них, закружиться в неудержимом радостном танце. Показалось - только там, высоко наверху, настоящее счастье, там, где ангелы.
   Снова принеслось: она в горячей постели голая и целуется...
   Размахивая кулаками и извергая ругательства, шипя, как закипевший чайник, я поскакал назад.
   За дверью что-невнятное тренькал магнитофон. Сопрано Кирки, жены, и баритон бьёт - самец. Ни щёлочки в двери, ничего не подсмотреть! Я постучал так тихо, что даже сам не услышал, потом чуть громче.
   "Кто там?"- тревожно с той стороны.
   Она. О, милая! О, гадина проклятая!
   "Это я. Открой пожалуйства."- я хотел, чтобы мой голос был похож на чей-то другой. Я опять хотел опрометью убежать, за угол и - вниз, только бы меня и видели. Меня стало густо подташнивать.
   Дверь приоткрылась, в полутемноте сверкнули глаза.
   "Кир!- голос у неё из-за спины - развязно так, по-хозяйски.- Да на хрен там всех!.."
   Она на свет щурится, прижала накинутый халатик к груди, очень взволнована. Красивая, разомлевшая, вкусная, как клюква в шоколаде. Узнав меня, виновато плечом дёрнула.
   Она вышла в коридор, торопливо прикрыла за собой дверь. Не успела даже рот открыть - я изо всех сил  внизу толкнул ногой дверь. Молодец, парень,- голос внутри бравурно ударил,- так, давай дальше орудуй! И в рыло, в рыло без разговора!"
   Я видел теперь только его, этого борова, лицо, разросшееся на всю комнату, на весь свет. Не молод, лыс, аккуратно выстреженные бакенбарды; толстые щёки в недоумении упали. Глаза - две чёрные бусины. В них и в них - с размаху кулаком!
   "Ты кто?"
   "Сейчас узнаешь!"- я кинулся к нему.
   "Иван!"- во всё горло закричала она. Я не слышал её.
   Мгновенно поняв всё, он стал с постели подниматься мне навстречу, жир на круглом, волосатом животе задрожал, на ходу он натягивал на бёдра полотенце.
   На столе - краем глаза заметил - коньяк, хорошая закуска, конфеты, апельсины, прямо как в Новый Год.
   Кирка визжала сзади, как бешеная, колотила меня по  спине. И я вдруг отчётливо расслышал её слова; руки, ноги немедленно стали ватными. Я повернулся к ней.
   "Да, да!- орала она, безобразно искривив щёки и рот (я не узнал её).- Не люблю, ненавижу тебя! Пошёл, ничтожество, отсюда вон!"
   Она вся тряслась, кулаками у меня перед носом злобно размахивала. Мужик  - смотрю - посветлел, расслабился, обвалился на стул, налил себе стопарик, опрокинул в рот.
   "За что же ненавидишь?"- спросил я её; глупость, конечно. Какие тут к чёрту объяснения? Она колючая была, как ёж.
   "Поехали домой,- тихо сказал я.- Пожалуйста."
   "Вы же слышали, молодой человек,- отозвался этот слизняк, слизывая с вилки, всовывая в пухлый, влажный свой рот жёлтый лимончик.,- вам русским языком было сказано... Убирайтесь ко всем чертям по добру, по здорову... Это и есть твой муж, Кирочка?- издевательским тоном добавил он, глядя на Киру.
   Я не мог ни рукой, ни ногой двинуть, все слова колом в горле застряли. Глядел, понурясь, в пол. Чистой воды проигрыш.
   "Бывший,"- усмехнулась она, так, как никогда раньше этого не делала,- зло, напористо, с гадкой издёвочкой. Меня до самых костей обида пробрала: любил, пылинки с неё сдувал, желание её для меня был закон...
   "Духи отрабатываешь?"- выскочило из меня; и, кажется, я попал в самую точку. Её передёрнуло так, точно молния влетела в неё.
   "Пошёл ты..."- утробно прорычала она. Лицо её в этот момент было некрасивым, красным, злым; мягкий, всегда миленький её подбородок превратился в какой-то ужасный, квдратный кирпич.
   "Сама ты пошла!.."- что есть силы заорал я; было слышно, как в коридоре начали открываться двери. Такая ненависть к ней наполнила всего меня, что ничего другого не осталось - ни прежней к ней любви, ни светлой грусти, ни надежды на спасение, ни жалости к ней, к себе...
   На улице, на свежем, поющем ветерке ничего не кончилось, только сильнее ещё разгорелось. Лицо, уши от стыда и унижения пылали. Я чувствовал, что этого - ужасного моего падения - хватит навсегда, на всю мою жизнь. Ну, подошла бы, сказала честно - не люблю, ухожу, ищи себе другую... Нет - давай рога наставлять, с дерьмом смешивать... И как она кричала, каким не своим, страшным голосом...
   Всё клокотало у меня внутри. Я шёл, шёл... Горькие слёзы обиды брызнули у меня из глаз. Чёрные, холодные, низкие улицы плыли мимо меня.
   На удивление вокзальный буфет ещё работал. Фигурки местных алкашей весело извивались в окне. Мне захотелось до усрачки нажраться, отлить душу, повитиеватствовать; может быть даже - с кем-нибудь заблудить, хоть с той администраторшей.
   Дикий смрад и гвалт стояли в буфете. Глухо работал в доску запиленный магнитофон.
   "Закрыто!"- сходу на меня наорали пьяненькие, о чём-то пересмеивающиеся с мужичками официантки, немолодые, с красными, пьяными лицами.. Я со зверской рожей попёр прямо на них, вынул из кармана моток червонцев. Увидев деньги и мой неподдельный гнев, они тотчас примолкли.
   Я уселся за столик администратора (все остальные были заняты), защёлкал на весу пальцами. Нехотя ко мне подплыла официантка с круглым разносом под мышкой. Белый, накрахмаленный чепец лихо сидел у неё в рыжих волосах, на самом затылке. Плотную фигуру её облегали розовая юбка выше колена и белая пышная блузка, передник с рюшками.
   Я заказал бутылку водки и овощную закуску, мититеи, бешено при этом переплатив. Рыла местных бичей нехорошо, тяжело уставились в меня. Ох сколько выпитого сидело в них! Мне нужно было догонять и догонять...
   Перед глазами стояла одна и та же жуткая картина: волнуется жирный, волосатый живот, и Кирка языком облизывает...
   Я громадный фужер залпом выпил. Сладкую селёдку с луком раздавил зубами. В следующее мгновение по всему телу разлилась сладкая истома; захотелось смеяться, обниматься и целоваться со всеми, мириться, руку пожать этому проныре, ушлому ублюдку, который Кирку мою оприходовал - ладно, пусть живёт! На брудершафт с ним, вот как!
   Я жахнул ещё. Зал, как живой, вдруг задвигался и, шевеля щупальцами люстр и окон, пополз на меня, и все мужики со столиками...
   Ухваченное в гостиннице, даже самые мельчайшие детали стали вспрыгивать у меня в голове, наплывать на меня: туфли его раскоряченные и носки комом в них под кроватью; ляжки его белые, пухлые, как две сдобные булки; брюки смятые на спинке кровати; фужер с отпечатком помады на нём; разорванная упаковка презервативов прямо на столе, гигиенические салфетки... Ах ты... гнида такая!- я стал закипать,- моей девочкой брезгуешь! Да она, как ангелочек, чистенькая!..
   Меня стал душить воротник. Да он же ко мне в постель залез, прямо в мою душу! Стерпеть это? Мириться с этим? Никогда! Закипели, забились горячие струи в душе...
   Нет, это была уже не Кирка, не та, моя, милая и ненаглядная девушка, а  совсем другой человек. Что-то новое, доселе невиданое, ужасное проглянуло в ней, чего я раньше не замечал. И она это чёрное, липкое пятно, наверное, всегда в себе носила, лгала. Откуда же я мог знать, что именно это - обманщица, изменщица - её истинная натура? Именно здесь она вся?
   Всадив фужер в зубы, выпил ещё. У меня кулаки сжались, стали каменными. И эти, бичи,- сидят, смотрят на меня, рыла их чёрные, поганые!.. Все они тут заодно... Слух прорезали их пьяные, насмешливые, наглые голоса. Не уважают? Сча-ас я их!..
   Барабаны войны грянули у меня в груди, всё моё ранее не отмщённое - с самого детского сада - горой передо мной поднялось. Ненавижу, всех ненавижу...- мутным потоком хлестало из меня.
   Официиантка, сидя за столиком, разгрызая зубами яблоко, хохоча с мужиками, во-всю виляла под столом хвостом. Какие-то парни с кривыми лицами показывали на меня пальцами. Я понял, что сегодня мне прийдётся постоять за честь большого города.
   Я сожрал всё съестное, что обнаружил на своём столике, даже тарелку хлебом вылизал - чтобы хоть как-то нейтрализовать выпитое.
   Они, эти, теперь открыто, с вызовом смотрели на меня, зло и всемогуще смеялись. Хотелось ринуться к ним, нахамить, начать ссору первому.
   Я пошёл в сральник отлить. Земля качнулась у меня под ногами, весь зал, столики в нём, закрутился вокруг меня. Я схватился за что-то, чтобы удержаться. Официантка на каблучках, с разносом под мышкой, прошагала по потолку, игриво взмахивая хвостом. Что?
   Вздор.
   Я заставил себя идти ровно, не оглядываться; улыбался.
   Туалет был разгромлен, как после бомбёжки. Кафель со стен обвалился. Ржавые трубы. Краны текут. Окно наглухо закрашено исцарапанной краской. Воняло нестерпимо. На кабинке очень реалистично чем-то острым выбит гиганский пенис в состоянии эрекции.
   Прищурив глаз, я целился в унитаз, очень старался, сражаясь тем самым за достоинство настоящих горожан,- но у меня не слишком хорошо получалось; улыбался, а чему - сам не знал. Они сейчас все придут сюда,- вдруг отчётливо понял я, ещё шире разулыбался.
   И, конечно, они явились. Все, человек десять.
   Если бы их было хотя бы трое, у меня был бы шанс; я бы первый на них кинулся. Внезапность удара, думаю, безусловно решила бы дело в мою пользу.
   Я даже не дёрнулся, просто стоял, качаясь, штаны застёгивал. Идиотская, кривая улыбочка никак не могла сойти с моего лица. Потом, всё-таки двинулся к выходу, опустив голову, стараясь не смотреть им в глаза, хотя и не верил, что уйду.
  Самый здоровый из низ встал у меня на пути. Остальные окружили меня с разных сторон.
   "Ты чё это к нашим девчухам клеился?"- бровями злобно стали стрелять в меня. Я попытался сфокусировать взгляд на говоривших. Пятна лиц с ямами ртов и глаз, широченные плечи, внизу - кувалды кулаков...
   "Что? Какие девчухи?"- не понял я; нагло и развязно прищурился на один глаз, затем на другой. Они просто повод ищут, чтобы начать,- потом допёр.
   Вдруг какая-то неведомая сила потащила меня назад, носовая перегородка хрустнула; тяжёлое и твёрдое, как кирпич, влетело мне в лицо. Я грохнулся навзничь, затылком о цементный пол пристукнул; мои туфли - увидел я - взлетели к потолку. Они меня сейчас,- подумал, зажмуривая глаза,- ногами...
   Меня под мышки подняли, колени мои подгибались. Зазвенела на щеке оплеуха, до самого виска острая игла пробила. Снова затем - в зубы, и - на пол.
   Все хотели ко мне приложиться. Я пушинкой летал по сральнику; казалось, меня толкают ожившие стены и потолок. Ни малейшей возможности у меня не было, чтобы хоть как-то отквитаться, я вхолостую махал в воздухе кулаками, ослеп от боли и ярости. Ныли локти, колени, на губах вздулась солёная кровавая пена. И снова стены, пол, зассанные писюары прибегали и били меня, били... Наркоз кончился, было нестерпимо стыдно и больно.
   В углу лежала ржавая тонкая труба, метра два длинной. Я её уже давно, летая туда-сюда, заприметил.
   Они  последними словами честили меня, всех городских. На секунду подумалось, что меня сегодня убьют, это значительно придало мне силы. Мне, наконец, удалось удержаться на коленях, прикрыл голову руками.
    А в зале мент дежурный сидит, сержант, с официантками, гад, милуется; а тут, под самым носом у него, такое...
    Они все закурили; присытившись насилием, снисходительно смотрели сверху-вниз на меня. Я протянул руку, труба тихо звякнула. Сигареты от удивления повисли у них на губах.
    Я, словно птица, взлетел, широко замахнулся. Двое, трое истошно заорали, схватившись за голени и лодыжки; теперь они покатились по полу. Со страшной, перекошенной от ярости рожей я попёр на них, размахивая над головой трубой, как палашом, рычал. Толкаясь, они стали ломиться в дверь, а я бил, бил - из стены летели квадратные куски цемента.
   Погнал их всех испуганной стайкой по вестибюлю. Самый здоровый, тот, что сильнее всех отвязался на мне, юркнул в зал, остальные брызнули на улицу. Я - за ним; ты мне, гад,- думал,- ответишь сейчас...
   Официантки, увидев меня, размахивающего трубой, истошно заверещали. Этот, бугай, спасаясь, закрутился между столиками. Зазвенела разбитая посуда, затрещали разбитые стулья, разлетелись в стороны. Пару раз я его хорошо задел, он взвыл, скорчился. Ага!- с восторгом кричал я, замахиваясь.- Ага!..
   Прибежал, дожёвывая, молодой милиционер, натягивал на ходу фуражку. Если бы он вежливо попросил, я бы, конечно, подчинился; а он: "стоять, руки за голову!.." Обида с новой силой полоснула меня, я замахнулся... У него с головы слетела фуражка, покатилась по полу красной молнией; убегая от меня, он, высоко задирая колени, запрыгал между рядами столов.
   Меня всё-таки повязали. Вбежали ещё двое, и лейтенант, и скрутили мне руки за спиной, защёлкнули наручники. Повели по улице в участок. Собаки подняли страшный гвалт за заборами. Под разорванную на груди рубашку влетал прохладный ночной ветерок. Звёзды наверху, в чёрном небе загадочно мерцали. Ныли рёбра и разбитые губы. Я кричал, что не виноват, что они первые начали. Меня огрели дубинкой по горбу, и я замолчал. Правды?- я беззвучно захохотал разбитыми губами.- Правды не будет!
   Мне хотелось безумно спать, веки мои закрывались; хотелось поскорее упасть на нары - или что у них там - и забыться... Ни о Кирке, ни о чём другом я большее не думал.
   В участке у меня вывернули карманы, по грязному, зашарканному полу покатились, зазвенели монетки; забрали всё под частую, даже шнурки из туфлей вынули. Подумав, решили забрать и золотое кольцо с безымянного.
   "Нате, возьмите!"- разгорячаясь, я крикнул, швырнул кольцо на прилавок.- Оно мне больше не потребуется!"- тут я больше не в них метил, а в неё, в Кирку: пусть, мол, кольцом этим подавится...
   "Как разговариваешь?"- удивились и - били, шпыняли - кулаками, дубинкой, вязанкой длинных железных ключей. О, эти, бить умеют...
   Записали: пьяный дебош в общественном месте, неподчинение сотрудникам милиции, находящимся при исполнении служебных обязанностей; свидетели и так далее.
   Ночью я лежал под тусклой лампочкой на нарах, и они казались мне мягче самой мягкой постели. Едва я закрыл глаза, как тотчас провалился в пустоту.
   Будить пришли рано. Грубо растолкали пинками и зуботычинами.
   В зарешёченном окошке яростно звенело солнце. На стене лежала жёлто-белая шершавая полоса. Злого, недовольно щурящегося, меня вывели показать прибывшему в участок свежему, выспавшемуся начальству.
   "Что делать с ним будем?"- спросили толстенького, гладковыбритого майора с пухлыми, подвижными пальчиками; стали совещаться, на меня то и дело недружелюбно поглядывая. Я сидел на лавке тихо, положив руки на колени, вспоминал: что было? Физиономия у меня распухла, голова кружилась, на руках саднили царапины.
   "Оштрафовать за причинённый ущерб и написать на производство, пусть там принимают надлежащие меры... Где работаешь?"
   Я сказал. Стали тут же звонить на завод.
   "...Да-да, этот самый... Напился, драку затеял, материальные ценности повредил..."
   Мне было стыдно. Я представлял лица наших ребят, учётчицы, мастера и начальника цеха. Месяц, наверное, пройдёт, или больше, пока забудется этот злощастный случай, и меня перестанут в курилках обсуждать, косточки мне обмывать...
   "... отправляется к вам своим ходом..."
   Положили трубку,  грозно, молча, с осуждением на меня смотрели.
   "Поручаются за вас ваши товарищи,- сказали.- Говорят, это первый у вас такой случай, срыв. А то бы сейчас, как миленький, на пятнадцать суток..."
   Я вскочил, тысячу раз, наверное, повторил слово "спасибо".   
   "А что вы здесь, в нашем городе делали?"- прищуриваясь, вдогонку меня спросили. Я замер у двери. Сказать им правду я не решился.
   "Так, к девчонке одной приезжал, а она не пришла, подвела."
   "А-а... Ну, тогда понятно..."
   Мне выдали мои вещи, и я бегом  отправился на автостанцию.
   Было так тепло, огненно-ярко на улице; прохожие все куда-то делово спешили. Мои финдили, наверное, горели ярче солнца. Дыра, как орден от самого сатаны, шевелилась на моей рубахе. Воздушными шарами вздувались пузыри на штанах. Пугаясь, идущие мне навстречу люди шарахались в стороны.
   В полупустом автобусе, устроившись на сиденьи, привалив голову на стекло, я досыпал. Мне снилась какая-то большая чёрная яма, куда я - мы все - трясясь, очень быстро проваливались.
   На работу, на завод, я в тот день не пошёл - ну его, думал, на хрен; засмеют до белого каления.
   Кира после этого случая в нашей комнате в общаге больше не появлялась. Вещи её из шкафа загадочным образом исчезли. Я глядел на её портретик, оставшийся у меня, и не мог наглядеться.
   Умерла, говорите, любовь? Нет, ещё сильнее разгорелась.
                * * *
   Колени Тарабана мелко дрожали, на досках под ним расплывалась глубокая тёмная лужа. Я думал, мне будет жалко его. Нет, не было.
   Обшарил его карманы. Все бумажки, зашитые в его трусах, забрал с собой. В лопнувшее надвое, чёрное его лицо старался не смотреть.
   Лишний калаш следом за ним - в очко. Быстро соображал. Красную лужу песочком присыпал.
   Пригибаясь, в лучах чуть розового восходящего над тайгой солнца, я побежал вдоль жэдэ-полотна. Тяжёлый подсумок на ремешке хлопал по ляжке, автомат - по спине. Вспомнил: так же в армии, на курсах молодого бойца, бегал до умопомрочения, старики-сержанты безжалостно гоняли нас (а потом, когда время пришло, перед самым их дембелем, мы - их); бежишь, прыгаешь, а в голове только одно - когда обед? скорее бы...
   Жрать хотелось, хлеба, мясного наваристого супа; на ягоды у меня уже хрен не стоял. Промасленные шпалы под рельсами сытно пахли копчёной колбасой или курицей. Я то и дело оглядывался: не появится ли тупая морда тепловоза.
   Сосенки, пробегая, махали пушистыми лапами, шлёпали меня по лицу. Тяжёлый, мокрый песок тянул, хватал за ботинки. Я дышал ровно, как спортсмен, в такт шагам. То и дело перед глазами вставало окровавленное, изуродованное лицо Тарабана, синие губы его что-то силились прошептать. Я выплёвывал из себя проклятия, и ужасный лик исчезал.
   Рельсы тонко зазвенели. Из-за поворота показался очкастый жёлто-зелёный болван, стал быстро догонять меня; за ним толпой волновались, толкались товарные вагоны. Я притаился на насыпи. Наконец, железная гора загромыхала прямо надо мной. Я рванул изо всех сил.
   Закрыв тяжёлую вагонную дверь, оставил небольшую щель. Стало темно. Прилёг спиной на что-то твёрдое, продолговатое, стараясь отдышаться. Глаза стали привыкать к темноте; рулоны толи, уложенные в штабеля, возвышались над головой. Нагретый моим телом, тёплый металл акээма, что-то тихо на своём непонятном языке, успокаивая меня, бормотал.
  Оружие - у меня, теперь некого было бояться, нечего. Такое родное, почти живое существо. Я улыбался. Чувствовал невообразимое облегчение, что проблема с Тарабаном, наконец-то, решена. Убил? Да нет, вовсе не так. Тут не подходит это слово. Так - комара назойливого прихлопнул. Раз - и нет его.
   А не я, так, неизбежно бы,- меня.
   Мне не верилось, что я - один, не перед кем теперь шапку ломать, шестерить, некого ублажать, унижаясь при этом; чувство страха за свою жизнь, которое ежесекундно точило меня - исчезло. Это было непередаваемо приятно.
   А что за бумажки такие,- думал,- я у него вытащил? Надо бы посмотреть... Глаза слипались, усталость сидела в каждой клетке моего тела. Я поудобней вытянул ноги, распрямил плечи, устраиваясь на тугом мотке, густо излучающем запах смолы.
   ...Вдруг с грохотом распахнулась передо мной тяжёлая дверь, ворвавшийся внутрь поток света ослепил; розово-голубой прямоугольник неба обвалился на меня. Поезд стоял на станции. Набежали в зелёных гимнастёрках автоматчики, видимые по грудь, звонко защёлкали затворами. Щекастый молодой лейтенант, щеря зубы, скомандовал: огонь! Затрещали выстрелы, хлынули оранжевый огонь и синий дым. Я не успел даже рот открыть - меня какая-то сила подбросила, из фуфайки (почему-то - фуфайки)полетели клочья... А ведь это был не лейтенант,- краем глаза ухватил я,- а - Тарабан; поня-атно... Я успокоился...
  Вагон мерно покачивало. Я изо всех сил боролся со сном. Уснув, и правда, можно было по-крупному залететь. Я давал команду себе: сейчас встану, подвинусь ближе к полоске света, разберу заплёванные, измятые листочки его. Но не вставалось; веки, словно налитые свинцом, опускались. Прапорщики и солдаты, гремя каблуками по доскам, начинали бегать с автоматами вокруг меня.
   Я урывками думал: может, что-то действительно ценное в его ксивах? О каких-то громадных бабках он заикался, о воровском общаке? Или ещё что-то для меня полезное?
   Вдруг я увидел маму, как она в голубом луче света приветливо машет мне рукой; улыбалась, шевелила губами, что-то говоря...
   Стало холодно. Я поднял голову. Поезд нёсся во весь опор. Вагон дёргало из стороны в сторону, шатало. Под днищем бешено стучали колёса. В приоткрытую дверь влетала упругая, колючая волна ветра. На улице заметно потемнело, наступил вечер; или уже ночь? Я вскочил, точно ужаленный. сколько я спал? Час, два? Десять?
   Значит,- соображал я,- поезд ушёл далеко на юг. С каждой минутой сильнее темнело, это было странно, непривычно. Я выглянул в щель. Тайги, сосняка как не было. Мимо пробегали невысокие осины, берёзки. Какая следующая станция?- волнуясь, думал я.- Воркута? А, может,- Москва?
   Слава Богу, мы нигде не останавливались. С гулом проносились полустанки, домики, звенящие шлагбаумы. В груди стало неодолимо щемить; домой, в родные края, захотелось страстно! Высокие, красивые кирпичные дома, с детства знакомые улицы выросли, закружились передо мной... Как там? Изменилось, поди, всё за столько лет...
   Кривые деревца - берёзки, тополя, осины - становились выше, прямее. Тяжёлые, тёмно-синие тучи уплывали всё дальше на север. Южный июньский ветер, влетая, дышал на меня непривычным теплом. Радость жизни, бытия переполняла меня.
   За поездом, совсем рядом с вагоном, делая гигантские шаги, задирая в чёрной, страшной улыбке рот, вдруг запрыгал, заскакал Тарабан... Теперь он всю жизнь будет преследовать меня,- понял я.- От этого не уйти...
   Всё, звенящее настроение, вся радость моя, тотчас поблекло. Я отодвинулся от двери, присел.
   Пока мне несказанно везло. А что будет дальше? Завтра? Через день? Куда несут меня этот поезд, моя судьба вместе с ним? А ведь  сидят там, эти, у себя в штабах, майоры и полковники, глотая спиртуган, склонились над картами, все варианты просчитывают, вычисляют, идут по следу моему, табачный дым ест им глаза. А почему? Что я, пройдя семь кругов ада, недостоин свободы теперь?
   Схватили, судилище устроили, псами-собаками окружили, колючей проволокой, втиснули в железную клетку; жрать, спать, срать по команде велят, выклянчивать всё себе; распяли меня невинного... А у самих всех - рожи в пуху, сами дерьмом по уши замазаны, вор на воре, бандит на бандите... Но если вы добрые такие, справедливые, какими сами себя считаете,- то отпустите по добру по здорову, дайте возможность осмотреться, понять ошибки свои, если были они, честно работать... А они - носом в дерьмо, да ещё раз, да ещё - чтоб неповадно перечить им было! Сиди, знай своё место! А попал к ним в лапы, всё - ты уже меченый, назад дороги не будет... И потом сам таким же, что и они, чтобы выжить в их мире, становишься - злобствуй, насилуй, убивай! Зубами готов другому за кусок хлеба горло перервать - вот итог.
   Человек человеком хочет быть, к звезде высокой и светлой наверху стремиться, а ему не дают; говорят, издевательски хохоча: звёзд на всех не хватит.
   Я на деревянном полу в синей полосе света развернул бумажки Тарабана. Пара писем было: "Дорогой Толя, сынок..."- начинались. У меня к горлу горький ком подкатил. Я разжал пальцы, и листы, затрепетав, сверкнув белыми мотыльками, мгновенно исчезли во тьме. Нету уже твоего Толи, мамаша!.. Вишь,- я прослезился,- Толей его звали...
   Дальше - пара-тройка червонцев смятых. Игральные карты с полуголыми бабами, задирающими ноги - такие на зоне прапора шмонают, а потом сами с удовольствием ими режутся. Карты - туда же, в щель.
   Листок один остался, вчетверо сложенный. Развернул, смотрю: план какой-то; кружки, крестики, квадратики на нём. Острой стрелкой место какое-то условное указано. Что,- думаю,- за место такое? Может - там клад?
   Червонцы я оставил и план этот загадочный, сунул поглубже в карман.
   И вдруг разрыдался, точно лопнул во мне пузырь, наполненный слезами боли и отчаяния. Зачем нас матери рожают? Почему от тщет и горестей нас уберечь не могут?.. Что же я наделал?- раздирал я себе ногтями лицо и грудь.- Жизни лишил человека! В ногу бы, в руку стрельнул - живой бы был сейчас; пусть бы от боли корчился, пусть бы его снова прапора схапали, пусть бы даже на месте прикончили,- только не я, только бы чистым остаться!..
   Поля, перелески бежали, сливаясь в одну плавную линию, красивые и пышные, как женские лица. Я засмотрелся, тихо-тихо сидел; ветерок нежно ласкал мне лицо. Я давно не плакал, с детства, наверное; и этот взрыв слёз принёс мне несказанное облегчение, точно за все прошедшие годы, за все несчастия свои я отрыдал, и точно наново на свет народился. Истощил и одновременно новых сил дал, я как будто более, что ли, правильно думать стал, более спокойно, рациональнее. На войне, как на войне; не ты - так тебя, простая логика. У меня тоже, между прочим, мать имеется; ждёт не дождётся меня, сына своего единственного...
   Мне не хотелось больше думать об этом. Всё, я точку поставил, жирную линию отчертил под старой моей жизнью. Впереди - только хорошее, доброе.
   Так что же на плане Тарабановом?- я соображал.- Указано место, где деньги запрятаны? Деньги были бы весьма кстати в моём отчаянном положении. Ни населённого пункта, ни хотя бы улицы - ничего конкретно в нём не указано. Откуда он сам-то родом, Тарабан этот - загадка была.
   Полустанки мимо проносились, перекрёстки дорог, стайки строителей в спецодежде и в кепках; местные жители, толпящихся у пивных ларьков; голоногие, грудастые женщины, на которых я глядел, не отрывая глаз, пока они не исчезали за изгибами дорог и поворотами. Эх, вот бы приобнять одну такую за крепкую её, как у лошадки, талию... Вот бы тоже пивка холодненького с мужичками попить, погутарить о том, о сём...
   Мы пёрли без остановок, обходя города и посёлки по дальним путям-переездам. С гулом нагрянывали вдруг встречные товарняки, затмив собой весь вечерний голубоватый, дрожащий свет; становилось темно и тревожно. Стальными нитками весь земной шар перепоясан, и торопятся, бегут по ним поезда неведомо откуда, неведомо куда.
   Стекло неба наверху всё больше темнело, точно закрашивали его фиолетовым, чёрным карандашом.
    И это никогда теперь не будет принадлежать мне, вся эта божественная красота,- пугался я.- Беглец, вечно гонимый беглец... Моя светлая душа канула куда-то, не найти, не сыскать теперь её, вместо неё в груди - чёрная, звенящая дыра...
   Водки жахнуть захотелось до умопомрачения.
   Хочу ли действительно я этого - смерти Киркиной? Да, твёрдо себе отвечал, теперь - сто процентов да. Избавить мир от настоящего чудовища, каким несомненно является она, и ещё - отомстить; "и аз воздам"... Скольких, таких, как я, мечтателей и наивных простачков, по тюрьмам рассадила она, скольких посадит ещё? Сколько крови человеческой выпила? Она думает, что я уже на том свете? Ошибается. Хотя...  Скоро принесётся весточка к ней, что в бегах и прямиком еду к ней. Пусть же ждёт и трепещет!
   Поезд вдруг замедлил ход, дёрнулся и, фыркнув, остановился. Вокруг была какая-то Богом забытая станция. Два тусклых фонаря освещали выщербленный перрончик и нагромождения то ли гаражей, то ли утлых сарайчиков. Послышались покашливания,  глухие  голоса железнодорожников и звонкий стук их молоточков по колёсным парам. Разговаривал со столба женским голосом громкоговоритель, сея по округе протяжное, непонятное эхо. Разбегаясь в разные стороны, тускло блестели стальные нитки рельсов.
    Рискнув, я прыгнул вниз на хрустнувший гравий, толчками неслышно прикрыл за собой дверь. Влез на перрон и стал рыскать вдоль давно не штукатуренных, облезлых стен; затравлено оглядывался. Наткнулся на зачуханную продовольственную лавку, дверь которой была запружена пудовым замком на ржавой стальной полосе. Какая удача!
   Разбив почти бесшумно локтем окно, нырнул в затхлую, пропахшую мешковиной темноту; хватал с полок наспех, что под руку попалось - хлеб, консервы, конфеты, рассовывал по карманам краденых военных брюк, совал за пазуху зелёной с резинкой рубахи; я и водку нашёл; тут же, сбив пробку, замочил с горла. И - словно кипяток мне лили на спину, мне было нестерпимо гадко, стыдно.
   Тронулись. Уронив на пол автомат, я штык-ножом вскрыл железные банки, торопливо ломал хлеб и жевал, жевал; слёзы наслаждения брызнули у меня из глаз. Допил початую бутылку.
   Не надо было мне пить - я снова раскис, плакал, размазывал слёзы и сопли по щекам. Мне было жалко всех - друзей, маму мою, Тарабана, даже её - ту великую грешницу; и больше всех, конечно, - себя.
   Мы, наконец, въехали в ночь; ночь стала полноправной хозяйкой всего. Негромко блестел наверху синий ошмёток луны; закрывая его голубой прозрачной пеленой, бежали облака. Лето и - ночь, почти полная темнота,- я удивлялся.
   Упругий, тёплый воздух рвался, шумел, как вода, за приоткрытой створкой двери. Я один, часовой своей судьбы. Клюя носом, дремал, но всё, всякий шорох, я слышал.
   Утро понемногу всходило. Розовым, красным зажёгся горизонт. На поворотах была видна бескрайняя вереница полувагонов, груженых брёвнами, лесом. Может,- горько думал я,- здесь есть и мои,- сколько дней я их, страдая и тужась, валил? Люди в итоге приравнены к брёвнам. Кому-то очень нужна древесина. А вот кому нужен я, все мы?
   Злобно матерясь, под грохот колёс, я высадил пол рожка в пролетающие мимо осины и дубки; весело прыгая, приклад лупил меня в грудь. Неистовствуя, ботинками, каблуками бил в тугие рулоны...
   Наконец, пошли города, большие, яркие огни. Мы без остановок мчались по объездным путям. Никто, как я убедился, здесь меня не искал. Радость обливала мне сердце елеем: прорвался... Будто целая гора с плеч упала.
   В областном центре, куда, наконец, мы пришли, состав разбили на части; несколько вагонов, в том числе и мой, оттащили куда-то на отшиб. В общем, приехали. В воздухе висел отдалённый гул машин, голосов - звуки большого города.
   Калаш и подсумок я спрятал на пригорке под кустом, запорошив их прошлогодней листвой; место хорошенько запомнил. Одежда на мне была более-менее приличная - китель я давно выбросил, фуражку потерял, своё зэковское, что ещё оставалось - тоже; вроде и не военный, а так - отставник.
   На Тарабановы деньги помылся, от души попарился в привокзальной бане, побрился, приобрёл дешёвое китайское - невзрачное, главное,- шмотьё.
   Поминутно оглядываясь, вышел в город.
   Большие, красивые дома, сияя голубыми окнами, вздымались в самое небо. Кругом на каблучках, в коротеньких юбочках, порхали голоногие девушки, русые, белокурые, воздушные волосы развивались у них на плечах. Точно зомби, я пялился на них, запах их духов, приносимый ветерком, ноздрями трепетно ловил.
   Я вертел головой,  смотрел на орущие яркими рекламами магазины и всё больше удивлялся. Всё -  стало другое. Заграничная роскошь, сладкая глазурь опустились повсюду - на дома, на улицы, наполненные невиданными моделями машин. Казалось, что я в телевизор попал, в голливудскую Америку. А люди... У людей, у большинства из них, заметил я, наоборот - плечи опущены, безвольно обмякли; в лицах, в глазах сквозила какая-то глубокая,  невысказанная печаль; ходят - под стеночками жмутся. В магазинах - всё есть, аж глаза разбегаются, а денег в кармане всё это добро купить - не станет. Шатаются многие возле переполненных витрин, запахи разных вкусностей с трепетом вдыхают, на всякую заграничную всячину, рот открыв, глазеют; и отходят в сторону, понурясь. Менты - разожравшиеся, как боровы, но их никто особо не боится; как бы они сами по себе, в своём собственном мирке, существуют, и остальные люди тоже так.
   А вот я - боялся, ещё и как! Потому что знал наверняка, что моя физиономия уже наличествует на всех досках страны под названием: "Их разыскивает милиция." Нашли в личном деле какую-нибудь чёрно-белую фотографию, где я такой, понурый, будто меня только с креста сняли,- а других не было; вот она, жизнь тюремная, что с человеком делает.
   Нагулявшись по городу, наглядевшись на новомодные чудеса, к вечеру я снова на вокзал подался. Надо было лететь дальше. Прикупил в кассе билет на ночной в общий вагон, проходящий мимо моего города.
   И тут я заметил, что возле меня какие-то подозрительные типы крутятся. Я в буфет за чашкой чая и бутербродом, они - за мной; я на лавке сижу, газетёнку где-то подхваченную почитываю, они рядом ошиваются; я прогуливаюсь вдоль заборов, кепчонку на глаза надвинув, они сзади на некотором отдалении тащатся. Только слепой бы их не заметил.
   Выгадав момент, я рванул, побежал со всех ног. Ко мне вдруг ринулись все - и те, кто как бы отрешённо разглядывали электронное табло; и мирно жующие у стоек бутерброды, побросав их прямо на пол; и носильщики с нагрудными бляхами.
   Догнав, меня скрутили в кустах; подсрачников, тумаков надавали, руки за спиной до хруста заломили. Ах, менты,- думаю,- хорошо, сволочи, работают... Разомлел, расслабился... Я плевался, рычал, ногами, головой лягался...
   Вышел один, в хорошем костюме, в остроносых модных туфлях; пальцы перстнями увиты, зубы фарфоровые сверкают во рту. Все во фронт подобострастно вытянулись, только трое на мне остались сидеть, коленями к земле мою морду плотно прижав.
   "Где второй?"- нежным голосом спрашивает, поигрывает лукаво бровями; ветерок жиденькие волосы у него на лысине теребит.
   "Не знаю, ушёл..."- снизу едва  шевелю я набитыми песком губами. На ментов, гляжу, эти все вокруг меня не шибко похожи. Что-то здесь было не так. Ах, вот - братва...
   "Куда ушёл, когда?"
   "Спрыгнул с поезда на полустанке каком-то,"- я роль начал играть, изо всех сил старался. Без лишних предупреждений, как это всегда в фильмах бывает, меня стали что есть силы лупить, да кулаками в морду, да с носка - по рёбрам. А не расколоться ли,- думал я в панике, всё трещало, горело во мне,- какая мне к чёрту разница!
   "Нету его, мёртвый уже, всё!"- выдал я чистую правду, устав терпеть боль; убьют,- думаю,- сволочи, глазом не моргнут.
   "Брешешь, падла! Где?"- и ещё сильнее жару поддали; я извивался на земле, уворачиваясь от пинков и зуботычин.
    "Про бабки он тебе говорил что-нибудь, про общак? Где он прячет его?"
    У меня белые и красные кольца покатились перед глазами, руки и ноги стали ватными. Я хотел сказать: да, но только промычал в ответ. Меня подняли, усадили на зад, на траву. Минуту я молчал, качался из стороны в сторону, приходил в себя. Соображал между делом: ну, отдам я им план (который я предусмотрительно вместе с автоматом запрятал), и что потом? Кому я тогда буду нужен? Прирежут без лишнего шума, и дело с концом. Следовательно - надо их как можно дольше за нос поводить.
   "Нет, ничего, мамой клянусь! Какой ещё общак?"- я стал клясться по-зековскому, ногтем о зуб, глядя снизу-вверх то на одного из них, то на другого. Рожи у всех такие, что ни Боже мой,- кирпича просят.
   "А ну встать!"- командуют.
   Девчонки длинноногие, красивые дома с яркими витринами магазинов перед глазами пронеслись - несостоявшееся.
   Шатало, в ушах противно звенело, рот был набит солёной кровавой слюной. Позолоченный хмырь скомандовал, и меня обыскали, грубо вывернули все карманы, прохлопали все швы. У меня даже денег не было, гроши, копейки остались какие-то.
   "Пустой."
   Как они меня выследили - это было непостижимо, ментам такая филигранная работа даже не снилась. Безусловно, ждали не меня, а Тарабана, который, очевидно, вошёл с ними в конфронтацию по поводу денег, общака, позарился на него. Таких у них не прощают, нашли бы - порезали бы на ремешки, предали б медленной, лютой смерти.
   И тут чёрт дёрнул меня.
   Мне показалось, что я смогу от них уйти. Перескочить через железнодорожное полотно, ринуться в город, смешаться с толпой. Среди людей они не посмеют стрелять. А потом я исчезну.
   Они о чём-то стали судить-рядить, на мгновение их внимание ко мне ослабло. "Сейчас, сейчас..."- внутренне готовясь к рывку, собираясь с силами, повторял я; кусты, деревья, бандюки, выщербленные перроны в странном танце закружились вокруг меня.
   И я прыгнул, побежал, завилял, путая след. Махая локтями и матерясь, все они гурьбой кинулись за мной, посыпались с зелёного пригорка вниз, как тараканы. Защёлкали пистолеты.
   "Живым, суку, взять!"- последовала команда вдогонку им.
   Я полетел, задирая колени, по перрону под подслеповатыми зажигающимися лампами. Прохожие в испуге шарахались от меня. Навстречу, чуть в стороне двигался милицейский патруль. Я притормозил, подцепил на лицо кривую улыбку. Сердце моё так и  прыгало в груди, выпрыгивало, стучало, как барабан. Те, за мной, гляжу, тоже попридержали коней, но не отстают, отвернулись для отвода глаз в разные стороны.
   И тут я совершил роковую ошибку. Я развернулся и двинул к своему тайнику, в противоположную сторону от города, взлетел на откос. К автомату спешил, раскрошить их всех в пыль хотелось до сумасшествия. Но - злость, ярость, как известно, плохие советчики. Конечно, я бы не стал стрелять, духу бы у меня не хватило, да и стрёмно бы это было - наверняка услышали бы. Так зачем бежал, спрашивается? Их грозным оружием напугать? Таких напугаешь... Чёрт, он и есть чёрт, великий запутыватель.
   Едва я в жиденькую, шелестящую на ветру посадку вскочил - они настигли меня, повалили на траву, насыпались на меня горой; я и дышать перестал, задохнулся. Хотел закричать, но мне каменным кулаком рот забили; как масло по хлебу, по траве меня размазали. Влипнув носом и щекой в прошлогодние листья, я почувствовал, как пахнет сырая земля - могилой. Промелькнул перед глазами, зловеще и радостно гогоча, Тарабан.
   Отдать им план, не то убьют к такой матери!..- ни о чём другом я даже не думал.
   "Здесь, здесь, под кустом - то, что вы ищите!- вытянув горло из чьих-то цепких пальцев, выхрипел я.- План!"
 Они кинулись ворошить листья, траву.
   "Нет здесь ничего! Врёшь, сука!"
   Я точно запомнил место: дерево, камень, куст... У меня спина стала холодна, как снег. Значит, кто-то видел, как я прятал оружие и подсумок (в него-то и сунул свёрнутый вчетверо листок с нарисованным планом).
   Украли, сказал я. Снова град ударов обрушился на меня. На этот раз я даже не пытался прикрыться. Из разбитой губы брызнула кровь.
   "Прикончить его и точка... Да он Ваньку валяет, фраерок... Труп - в яму и ветками забросать..."- с разных сторон посыпались жуткие предложения.
   Подоспел их пахан, с отдышечкой взобрался на бугор. Ему помогали, нежно подпихивая под руки.
   "Так, что тут у вас?"- строго спросил, отерев лысину и шею платком; пошире расстегнул ворот белой рубашки. Бледное его лицо с чёрными, внимательными бусинами глаз пряно раскраснелось.
   Ему объяснили. При этом били, пинали меня ногами. Здесь, в грязи, как жаба, и подохну,- обожгла ясная  мысль.
  "Что, сынок, шутки шутить с нами вздумал?"- тепло, почти по-отцовски затем сказал он мне.
   Минуту он размышлял, разминал в пальцах сигаретку.
   "По памяти план составить можешь?"- спросил меня, глубоко затянувшись дымом, выбив струи через нос; во взгляде его сквозила странная чёрная пустота.- Куришь?- я кивнул.- Дайте, ребята, ему сигарету."
   Все стали суетиться вокруг меня, вытаскивая из карманов цветастые пачки с иностранными на них буквами, как будто только что не обсуждали всерьёз возможность жестоко прикончить меня. Чиркнули под носом у меня зажигалкой.
   Я затянулся, и всё сладко поплыло перед глазами. Неминуемая смерть перестала казаться такой страшной. Я разулыбался. Сунули бумагу и карандаш. Зажав сигарету в зубах, прищурившись на один глаз, я стал чиркать линии и кружки. Вначале я ничего не мог толком вспомнить, потом попёрло; показалось, что я был точен. Протянул листок их главарю. Он взял; вертел листок и так, и этак. Хмыкнул. Кажется, был вполне удовлетворён.
   "Ты, уверен, сынок?"- брови опять лукаво вздёрнул на лоб.
   "Я могу идти?"- с замиранием сердца спросил я.
   "Ага, сейчас! Размечтался..."- посыпалось с разных сторон.
   "Поедешь с нами,- сказал, пряча листок в боковой карман пиджака.- Соврёшь - не сносить тебе головы. Пошли,"- обратился он ко всем.
   Меня подняли под мышки, потащили куда-то. На городской привокзальной улице, среди толпы прохожих, велели идти по струнке одному и не валять дурака, показали ножи-выкидушки. Да куда там было - бежать, я еле тащил ноги свои; хотелось лечь прямо на асфальт, скрючится, лежать...
   На вокзале нас ждали машины. Меня запихнули в угол; расселись. Хлопнули двери; засипел, зарычал мотор. Понеслись по шоссе между рядами розовощёких, голубоглазых домов. На поворотах машина на огромной скорости наклонялась, визжали тормозные колодки. Постовой милиционер, недоумевая, закинув фуражку на затылок, долго смотрел из-под ладони нам вслед.   
   Скоро город закончился, и за окнами понеслись жёлтые, колышащиеся под ветром поля и зелёные, мрачноватые перелески; голубое небо радостно горело наверху.
    Два мрачных плечистых жлоба, зажав меня, уселись слева и справа на заднем сиденьи. Я пригрелся, размеренное движение машины меня укачало, и, уронив подбородок на грудь, я уснул, провалился в глубокую чёрную щель, забрав вместе с собой туда своих охранников, и там уже с ними разговаривал на каком-то непонятном, бессловесном языке.
   Наутро прикатили в город Х.
   Было пасмурно. Ночью, видно, лил дождь. Асфальт мутно блестел. Лужи из-под колёс высоко, с шипением разлетались. На перекрёстках глаза светофоров пугливо дрожали жёлтым и красным.
   Будто тонкой целлофановой плёнкой укутали небо, синевато-серой, сплошной.
   Гудели рёбра, саднила распухшая губа. Жлобы, клюя носами, тяжело приваливались на меня то с одного бока, то с другого. Их горячие, тугие тела теперь неприятно жгли, будоражили. Как пить дать,- думал,- убьют, если нарисованный мной план окажется неверным. Фигня!- следом, как заколдовали меня, твердил.- Убегу, не могу не убежать... Всё будет хорошо...
   Под тяжёлыми, тёмными тучами въехали в пригород. Низкие, одноэтажные дома, кривые заборы, злобный лай цепных псов. Жуткая, жидкая под колёсами грязь.
    Возле заросшего бурьяном стадиончика с одиноко торчащими на нём футбольными проржавевшими воротами мы остановились. Остальные машины, подползая, ёрзали в громадной серой луже, похожей на бескрайний расплескавшийся океан.
   Все, хлопая дверями, высыпали из машин. Расставили посты. Вынув из багажника раскладной стульчик, поставили его на сухом пригорке пахану, и тот широко развалив колени в измятых за ночь брючках, закурив, уселся; зорко наблюдал.
   Стали шагать, отмеряя, поглядывая в белый листок, от столбов к деревьям, от деревьев к столбам. Ни живой, ни мёртвый, еле волоча ноги, я тащился за ними.
   Вынули лопаты, стали копать. Привлекли к работе, разумеется, и меня. Точнее, в основном копал я один, а они только командовали.
   Мокрая, густая земля, словно живое существо, пахла водой, дождём, шевелилась. Тюрьма не кончилась, нет,- обливаясь потом, отплёвываясь, думал я.- Весь мир это одна большая тюрьма...
   Пусто, ничего. Я стоял с испуганным, виноватым лицом, грудь моя вздымалась, как поршень.
   Они, негромко гогоча и злобно поглядывая на меня, отмерили ещё раз. Потом ещё и ещё. Место каждый раз - на метр, на два -  оказывалось другое.
   "Будешь копать, пока не откопаешь!"- шпыняли меня. За поясом у каждого торчал пистолет.
   Я, как землеройка, всю улицу дырочками покрыл. Грёбаными дырочками всю грёбаную улицу! Я копал, копал, копал... Больше всех хотел найди общак - я. Прохожие думали, что земляные работы идут, снисходительно улыбались. К лопате,- клялся я себе,- если жив останусь, больше не подойду!
   Мокрая рубаха прилипла к спине, щипалась. Качалась, толкала земля, а потом она вдруг наверх вместо неба выскочила...
   Вдруг мне показалось, что железо лопаты во что-то твёрдое упёрлось. Глухо брякнуло. Все подбежали, меня оттолкнули в сторону.
   Вытащили средней величины, но крайне тяжёлый, металлический, мутно поблёскивающий ящичек, монтировкой сбили с него замок. В грязных тряпках, ярко, жёлтым, как маленькие солнца, вспыхнули слитки золота; посыпались из пакетов жемчуга и разноцветные камни; аккуратно, завёрнутые в целлофан, по углам были уложены пачки с зелёными долларами, с портретика ихний президент строго взглянул.
   Все страшно оживились, стали возбуждённо кричать. Важно подплыл, ступая туфлями по грязи, пахан. Под шумок, незамеченный я отполз подальше от всех, зарылся в высокий бурьян. Полынь и розовый репейник скрыли меня с головой.
   Кричали всё громче, о чём-то бурно спорили, пахан, размахивая руками, пытался всех угомонить. Они стояли все кучей, повернувшись ко мне спиной.
   И тут захлопали пистолетные выстрелы. Я носом зарылся в траву. Пули, пролетая со свистом, били в забор надо мной.
   И - тихо.
   Я выглянул. Они все, раскидав руки и ноги, лежали. Они, говорю я вам, все до одного человека лежали - я посмотрел! Лежали, а кругом - их роскошные, лакированные машины растянулись, как ни в чём не бывало. Вдруг - никого, одни только машины. И синее, чистое небо внезапно проглянуло наверху.
   Прохожие, какие были, все  разбежались.
   Всё произошло, как в грёбаном американском фильме с гангстерами, только здесь всё было взаправду, по-настоящему. Секунда, две, пять - и всё кончено. Ужас продрал меня до костей.
   У главного этого с перстнями на пальцах вместо лица зияла красно-чёрная дыра; дорогой, светлый костюм залит кровью, а брюки - мочой.
   Я без разговоров схватил сундучок и чуть не сронил его - так он был увесист, тяжёл; прыгнул с ним в машину. Мгновение панель управления разглядывал: рычаги, руль, стрелки. Даванул педаль.
   Ох, пошла иномарочка! Никогда не рулил на таких - сказка!
   Летел, возвращаясь в центр, по памяти. Мелькнул жэдэ-вокзал, и - вон из города. Зелёные рощицы, стоги сена помчались навстречу, вертели тоненькими талиями берёзки. Ветер, врываясь в открытое окно, тянул, куда-то настойчиво звал.
   Хотелось хохотать, петь, танцевать. Опять невероятно свезло! Отдавив поролон, рядом на сиденьи лежал сундучок, подарок судьбы. Я мысленно представил его содержимое - да с такими деньжищами полстраны можно купить, милицию с потрохами и даже сам Интерпол! И - на Канары.
   Тоненькие стрелки танцевали на циферблатах, как женские юркие пальчики; ручки и рычаги сами нажимались, стоило мне подумать о них. Лёгкую музычку из радиолы включил, подпевал в такт ей, пристукивал по мягкой баранке. Хорошую сигаретку из бардачка закурил. Отчего не жить? Буду.
   Ветер. Небо. Музыка. Яркое солнце. Будто по краю вечности несёшься - время замерло, остановилось.
   Ехать к моему городу было довольно долго. По дороге я хорошо приоделся в магазинах; нет, не так - в бутиках. Ел ананасы, рябчики жевал. Постовым, наменяв баксы в обменке, хрустящие бумажки щедро раздавал, и они мне радостно козыряли во след.
   В каком-то городке у бомжа приобрёл хороший, новый пистолет, родной безотказный пээм. Что ж, вся армия пошла с молотка - жуткое дело. С огнестрельным в кармане было спокойней теперь.
   Всё ближе к цели своей подъезжая, я чаще думал о ней, о Кирке. Готовился мысленно к встречи с ней. Какая, интересно, теперь она? Наверное, всё так же красива; дьявольски, неотразимо умна. Может,- думал,- с такими деньгами простить? Может, прощу... Только увидеть её...
   Я наблюдал, как светлые, летние дожди шли в полях, изрубив их наискосок; как дожди вырастают из ниоткуда, из невесть откуда вдруг набежавших бронзовых туч.
   В каждом городе - видел я - на столбах висел мой портрет. И точно - хмурый, злой, как с креста сняли. Но менты будто не замечали меня; я, проезжая, платил им, платил... Президента, что ли, и правда, самого перекупить?- я задиристо хохотал...
   Братва будет, конечно, меня искать; машина, в которой я мчался, прекрасной наводкой была. На самом подъезде к родному городу Н., в лесопосадке нашёл укромное место, зарыл сундучок. Отогнав, машину утопил в заброшенном пруду. Она, словно живая, не хотела тонуть; подняв высоко бампер, как руку просящий о помощи, всхлипнув, всё-таки ушла в глубину. Мне стало жалко её, как человека.
   Сейчас бандюкам легко - нажива сама лезет в руки; нам, в наше время, начинать было куда как труднее.
                * * *
   Просидел неделю после разлада с Киркой в полной прострации, от тоски и безысходности на стены готов был лезть. На работе с ребятами вдрызг разругался совершенно на пустом месте. За частые прогулы выговорешник закатали такой - до неба.
   Наплевать!- себе сказал.- Зад подтереть вашей бумажкой!
   А уже послабления экономические на улице первые полыхнули. Кооперативы, как грибы, стали расти. Девки в открытую телом своим бросились торговать. Заняться, что ли и мне коммерцией?- подумал я.- Ну его в баню, этот завод! Пахота за три копейки...
   Потусовался туда-сюда, как да что - у сведущих людей поспрашивал. Оказалось, всё просто, только бабки для начала немалые нужно иметь. На развитие дела, предприятия?- наивно спросил я. И на это тоже,- сказали мне, многозначительно смеясь.- Но главное - концы густо подмазать; на лапу, то бишь, нужным людям дать.
   Продал всё, что можно было - стереосистему, диски кое-какие импортные, шмотки более ли менее новые,  старый свой телек на запчасти радиомастеру. Оказалось - мало. Вагоны по ночам разгружал. Мало. Тому дай, этому... А тот, гляди, как говорится, только борзыми щенками берёт, полотнами маститых художников или антиквариатом.
   Утряс кое-как все вопросы, в комнате с голыми стенами очутился, на полу на надувном матрасе спал; и - получил сокровенное разрешение на открытие собственного дела. И вот - финальный аккорд, банальная регистрация новоявленного бизнесмена - меня, регистрационный номер - такой-то.
   Поднимаюсь на этаж облуправления. Стучу. Вхожу в комнату.
   Сидят за столами одни женщины, расфуфыренные до неприличия; светло, сухо, умеренно прохладно. На подоконниках - кофейные банки, чайник, чашки, заварники, горшки с геранью и аллоэ. Запах дорогих духов, заморского кофе. Камерная, уютная обстановка.
   Одна, пожилая, с высокой причёской столбом, сверкнув в меня острым, внимательным взглядом, указывает на стул перед собой. Сажусь. Отчего-то сильно волнуюсь. Протягиваю папку с документами.
   Она делает вид, что их изучает; ухоженными розовыми пальчиками страницы листает.
   "А почему,- не глядя мне в глаза, неприятным, едким голосом спрашивает,- такой-и-такой справки нет?
   "А Евгений Емельянович,- я ей вежливенько отвечаю, дёргая с намёком бровями, стараясь заглянуть ей под завитую чёлку в глаза,- сказал, что такая справка не требуется."
   Она, вижу, сразу язычок прикусила. Евгений Емельянович-то - все знают - шишка не малая. Листает, слюнявя палец, дальше.
   "А это что? Печать не чётко поставлена?"- грозно насупилась.
   "А это Орест Львович лично ставил, все вопросы - к нему; спешил, наверное,"- я мизинцем на подпись небожителя показываю.
   "Ах, сам Орест Львович?"- задыхаясь от нахлынувших горячих чувств, чуть не лишается дара речи она.
   Говорит, а сама то и дело на пухлую сумку у моих ног поглядывает. Ну, тут, само собой, достаю из сумки пакет, давно приготовленный, ажурной, розовой лентой подвязанный, целлофаном на всю комнату шуршанул. И такие тяжёлые, завистливые взгляды со всех сторон в нашу с ней сторону полились, что у меня даже в голове неприятно помутилось.
   Немедленно папка с моими справками была забыта. Радостно всплеснув руками, прижав затем кулачки к груди, она восхищённо закачала головой из стороны в сторону; её лицо выражало почти детские чистоту и невинность, покорность даже, глаза излучали высшую степень удовлетворения, какая только может существовать. Схватила острыми коготками пакет и - под стол его; а там - гляжу - дюжина коробок, никак не меньше, всяких - треугольных, продолговатых, ажурным увитых и не слишком. Выгода, поставленная на поток.
   "Так, значит, вопрос можно считать решённым?"- приосанясь, спрашиваю.
   Она тёплой своей ладонью мягко, как волной, накрыла мою; длиннющими искусственными ресницами, головой утвердительно взмахнула.
   "Вы успешно прошли регистрацию, молодой человек..."- нежно, почти по-родственному пропела...
   Кирку я иногда видел на улицах. Изменилась, повзрослела, похорошела - свободная, гордая... Губы горят, что те светофоры; приоделась - ого! Машины роскошные к бордюру подъезжают, она в них вальяжно садится, за ручку её услужливо к распахнутым дверцам подводят. Мужики так и вьются вокруг неё. Кирочка то,- мурлыкают,- Кирочка это... Цветёт и пахнет, короче.
   Она казалась мне теперь какой-то чуть ли не волшебницей, чародейкой, пусть нехорошей, злой, своенравной; и мне ещё больше хотелось ей обладать. Я бы, казалось мне, непременно её расколдовал. Денег хочешь?- спросил бы я её.- Будут у тебя деньги! Только пусть будет всё по-старому... Я и дело-то своё коммерческое затеял, в общем, только ради того, чтобы ей доказать, что я чего-то в этой жизни добиться могу, чтобы снова привлечь её на свою сторону.
   Но тут фигня какая-то стала происходить. Спокойно работать мне и моим сотрудникам не давали, периодически перекрывали нам кислород.
   Пожарник усатый с красной папочкой заявился в мой магазин, едва тот открылся. Глазами своими по полкам с товаром вертел, языком прицокивал; потом стал пальцем из стен штукатурку отколупывать.
   "Так, а это что?"- спрашивает.
   "Что? Где?"- мы все всполошились, вокруг него забегали.
   "Сырые стенки вокруг проводки, короткое замыкание может случиться. Непорядок."
   Дали ему без особых разговоров пухлый пакет и коньяк. Он так ошалел от подношения, что папочку свою забыл на столе, так и не вернулся за ней; а в папочке той - мы потом посмотрели - журнал "За рулём" и больше ничего. Ему порядок нужен был? Смешно.
   Потом, следом, санэпидемслужба пожаловала. И им, само собой,- пакетик и коньяк.
   И пошло-поехало. Тем дай, этим тоже куш пожирнее  отвали. Всю прибыль нашу в итоге сожрали, и мы оказались перед угрозой полного банкротства. А тут банк ещё: верни проценты в срок; разбейся в лепёшку, а - отдай.
   Вечером как-то, под самое уже закрытие нашей богодельни, ребятки плечистые, местная гопота, к нам пожаловали. Шатались по магазину, полки с автозапчастями разглядывали, потолки. Лица - наглые, перекошенные, финделями подкрашенные. Ну вот,- думаю,- и свершилось... Когда-нибудь и это должно было произойти...
   Запугали своими каверзными вопросиками мою девчонку, молоденькую продавщицу. Мол, не боишься тут на отшибе одна?Придут, изнасилуют, честь девичью отберут... Смотрю: стоит за прилавком, дрожит, вся белая, на меня беспомощно поглядывает. На улице темно, поздно уже, никого нет, закрываться давно пора, а тут - эти...
   Я вышел из подсобки своей:
   "Что надо, ребята?"- спрашиваю по-дружелюбнее.
   Они будто не слышат меня, обвалились локтями на прилавок, зады свои квадратные в полосатых трениках под турецкими модными кожанами отклячили.
   "Кто это?"- на меня не глядя, у девчонки спрашивают. Она что-то им в ответ промямлила.
    "Ага, директор, главный..."- повернулись все ко мне, глазищами под стриженными лбами засверкали. И сразу: "А ты знаешь, кто теперь здесь у тебя по-настоящему главный?"
   Понты стали кидать, запугивать. Неприятно было, даже страшно. Они (пятеро их) все отмороженные, пальцы в наколках, рубахи чуть не до пупа расстёгнуты; на толстых подошвах кроссовки под спортивными их брючками, точно конские копыта о стойку бьют.
    Пальчиками меня подозвали поближе к себе, и я вплыл в облако сивушного перегара. Почувствовал себя маленьким, слабеньким, руки к ногам покорно прижал, голову набоек склонил. Тьфу...
   Широким жестом обвели руками полки, заполненные автомобильными запчастями (моя давняя страсть - двигатели, автомобили):
   "Хорошо живёшь."
   И тут же:
   "Тридцать процентов от дохода - наши. Нет - сорок."- довольные переглянулись, загоготали.
    Я просто обалдел, челюсть до пупа отвисла; пот холодный шибанул по спине. Мне бы крик поднять, в 02 позвонить, а я бекать и мекать стал что-то; что, мол, сорок - это запредельно много, что - инспекции меня просто замучили: тем дай, этим...
   Они засмеялись мне в лицо:
    "Ни одна собака теперь тебя не побеспокоит, будь спок,"- и разминая в пальцах сигаретки, гордо удалились. Потом один из них вернулся:
   "В конце каждого месяца - деньги на бочку. Поал?"
   Девочка сразу после этого уволилась. А я стал пить, как подорванный. Запирался у себя в подсобке и надирался с самого утра до чёртиков. Но странное дело: ни пожарник-майор, ни злобные матроны из санэпидемстанции, ни другие прочие нахлебники из числа проверяющих в магазин ко мне больше не являлись. И дела мои пошли резко в гору.
   Полки трещали от товара; у прилавка всегда толпились покупатели; ко мне на работу устроились пара симпатичнейших молоденьких сотрудниц, с одной из которых я немедленно закрутил любовь. Умники меня научили, как нужно укрываться от налогов, как лобуду втюривать вместо качественного товара; валютой потихоньку приторговывал без лицензии; в общем - пообвык, пообтёрся, набрался уму-разуму. Дожди на улице закончились, грянуло тёплое, солнечное бабье лето.
   Ну, и разумеется, каждый месяц, в конце его, являлся угрюмый поц, представитель от моих благодетелей, которому я с искренней, благодарной улыбкой на лице вручал увесистый пакет с наличманом.
   Кира позвонила, ядовито в трубку вылила:
   "Шикуешь?"
   Честно сказать, я был приятно удивлён, хотя интонации её мне не понравились. Я часто думал о ней, о её красоте; вспоминал её звонкий, с игривыми нотками голос, движения её рук, её нежные взгляды... Мне страшно хотелось у видеть её.
  Услышав её, я вдруг стал ждать чего-то светлого, хорошего. Неужели вернуться захотела?- возмечтал я.
   Познакомились мы с ней на танцах в заводской общаге, где я тогда проживал. Едва я увидел её, в меня точно молния ударила - я мгновенно влюбился в неё. Брючками длинные ножки, крутые бёдра обтянуты, фигурка - во! А лицо!? Свежее, как ветер. Два слова сказала, и - всё, я был готов, скочевряжился. Я от неё в тот вечер не отходил, всех её многочисленных кавалеров отвадил от неё своими буйными настойчивостью и энергией. Танцы летели один за другим, как сладкий сон. Весь мир преобразился, лучше, чище стал. Она тоже, мне показалось, загорелась мной. Парни, видя наши горящие глаза, локти кусали.
   Мы уже целовались в тот вечер. Она затащила меня в комнату к подругам, вынула вино из сумки. "Давай?"- весело, озорно сверкнула глазами. Вот так девчонка!- восхищался я.- Вот повезло так повезло!
   Губы её такие мягкие, сладкие, так о многом мне в тот вечер поведали! Мы сидели на кровати, прижавшись друг к другу, одежды наши шуршали...
   Я вспомнил всё это, услышав её голос из телефона.
   "Возвращайся,- ласково сказал, сам не ожидая этого.- Начнём всё сначала."
    Мгновение она молчала, сердце моё начало сильно биться; неужели - да, сбудется?- верил и не верил я.
   И тут случилось то, что перевернуло мою душу. Со злой насмешечкой в голосе она выдала:
   "Я не люблю возвращаться",- и бросила трубку.
   Ах, не любит! Ах, вон оно что! Позвонила, чтобы унизить меня, лишний раз поиздеваться; услышать, что прошу, что умоляю. Чтобы выше меня оказаться!
   Не разглядел я её тогда за бутылочкой вина, припорошены были мои глаза огненной страстью. В восемнадцать лет не ум хозяин жизни, а - сердце.
   В бешенстве я швырнул трубку. В душе - песок, грязь, чёрное!
   А потом внезапно начались настоящие неприятности.
   Меня повесткой вызвали в ментовку. Толстый майор с красным носом с порога гневно закричал на меня, тряся всеми своими тремя подбородками:
   "Предпринимательской деятельностью занимаетесь? Так? Так?"
   Он сидел в мягком, крутящемся кресле с высокой спинкой, важно расставив локти на столе.
   Я кивнул. На стенах кабинета висели агитационные плакаты, на одном из нкоторых честный мускулистый милиционер со строгим, каменным лицом хватал за руку красноносого воришку с бегающими глазками под набитой на них кепчонкой - как две капли воды похожего на хозяина кабинета.
   "Сами расскажете или вам выложить факты?"- загадочно спросил он.
   "О чём рассказать? Какие факты?"- судорожно стал я перебирать в голове все возможные свои грешки.
   "О ваших связях с преступной группировкой?"
   Ах, вон оно что! Мне стало не по себе. Откуда ему известно?
   Он вышел из-за стола, оказавшись неожиданно низкого роста, и, подойдя ко мне, стал крутить у меня перед носом своей пухленькой ладошкой:
   "Рэкэтирам платите? Платите?"
   "Нет,"- насколько можно более твёрдо сказал я.
   "Зачем вы врёте? Нам всё известно."
    Я что - арестован? Это - грёбаный допрос?- стрелой промелькнуло в голове.
    "Я что - арестован?- с возмущением спросил я, уклоняясь от его порхающей ладони.- Это -допрос?"
    Я встревожился не на шутку. Никому ничего никогда о тайных делах своих я не говорил. Только Кирке однажды при встрече сдуру ляпнул, что, мол, я теперь непотопляем, потому-то и потому. Ментовский крот в среде бандюков завёлся? Вряд ли. Они ребята ушлые, быстро бы такого вычислили и перо в бок вставили. Значит, только Кирка, только  - она...
   Майор - румяный, сытый, брючки на ляжках трещат - слова свои как из шкатулочки достаёт и важно демонстрирует. Талдычит:
   "Из-за таких трусов и предателей, как вы, мы, милиция, не можем окончательно искоренить преступность, захлестнувшую нашу страну..."
    Я - главный тормоз, понимаешь... А сами? Взяточник на взяточнике сидит... Ах ты ж,- думаю,- сука разожравшаяся такая! Нашёл мальчика для битья!
   "... добровольное соучастие преступным деяниям..."
   Он что,- дальше соображал я,- знаком с Киркой? Этот прыщ и - она, царевна? Скорее всего, начальство ему сверху информацию спустило, а вот туда, наверх, наверняка Кирка вхожа. Вот он, упырь, и усердствует. Да он сам, или такие, как он, наверняка бандюкам и потворствует, крышует их. Надеется, что я испугаюсь его наезда, заплачу, расколюсь, покаюсь... Хап тогда меня тёпленького за шкирку!
   А зачем ей это - погубить, утопить меня? Только одно - злоба, ненависть; желание во что бы то ни стало оказаться наверху, даже будучи неправой; понимает же, что предала-то она, и хочет стереть свою допущенную оплошность, доказывая вот таким образом, что преступник не она, а - я...
   "Вы сделаете признание? Вот ручка, бумага,"- напрямую спросил он, вывалив вперёд шишку лысого лба.
   Хрен вам, а не признание! Только заикнись - всех собак тотчас навешаете... Да и сами ребята, если что, закопают; такие вещи у них - ментам заложить - не прощаются.
   "Не понимаю, о чём вы?"- собрав всю свою волю в кулак, я ему вежливенько (орать нельзя, орать - дело последнее).
   "Они вас рано или поздно и погубят,- сказал он назидательно.- Они же - подонки."
  Какой-то привкус в его словах был ненастоящего, лжи; фарс, самодеятельность. В его крошечных, поросячьих глазках лезвием - усмешка. Ну не шутит же он? Какие тут шутки? Тут судом и тюрягой попахивает.
   В полуобморочном состоянии я повернулся уходить. В спину он мне бросил, процедил через зубы:
   "А у вас-то у самого всё там в норме, в магазине вашем? Документики там, отчётность по налогам? А? Валютой приторговываете? Надо как-нибудь заявиться к вам с проверочкой..."
   Я ничего не ответил, быстренько выскочил за дверь.
   В самое сердце моё ударили его слова. Вот за что меня можно было без сомнения взять - это моя отчётность. Я срочно стал подчищать хвосты. Бухгалтер, старый мудрый прохвост, из отчётной книги конфетку сделал. Взяв ноги в руки, подмазал там, где требовалось.
   Пацанам, разумеется, рассказал. Они со своей стороны обещали обо всём разузнать. Не очень, мне показалось, моими словами были обеспокоены. Успокоился и я. А зря.
   "Смотри,- предупредили,- расколешься..."- и ножами-кастетами заиграли, защёлкали.
   И ясно я в тот момент увидел, что не друзья они мне вовсе, никакие не заступники, а - нахлебники, кровопийцы, враги. Присосались к телу и сосут соки, сосут,- пока всё до капли не высосут. А чуть жареным им запахнет - уберут с дороги, как ненужный мусор. Зверьё.
   Прав мильтон?
   Как бы между двумя огнями я оказался. И я стал думать: деньги, что ли, во всём виноваты? Там, где большие деньги замешаны - жди беды. Все эти заграничные шмотки, машины, пойло, жратва, сладкие девочки, квартиры, дома - всё это ой как засасывает, привыкаешь дышать этим приторным суррогатом во всю грудь; и обнаруживаешь себя в один прекрасные момент на самой вершине пирамиды, горы; один неверный шаг, и... А то и подтолкнут доброжелатели с привеликим удовольствием...
   А как не любить, скажите, всё это, если таким всемогущим становишься, макушкой головы до самого края неба достать - пустяк, руками - до края земли? Всё можешь, всякое удовольствие доступно тебе, и в душу тебе кто-то другой - злой, злонравный, никого и ничего не непрощающий - вселяется и требует, трясёт козлиной бородой, топает гневно копытами...
   Машину себе импортную перламутрового цвета купил, как мечтал. В отдельную квартиру в центре города вселился. Девчонки так и вились вокруг меня.
   А мне одна Кирка нужна была, всей душой прикипел к ней, только о ней были мысли мои. А она - вот так, побольней мне  сделать хотела. Зачем?
   Мне казалось, что она не умеет жить, не научилась ещё, мечется, суетится по-глупому, играет во взрослую, а сама - дитя ещё; впрочем, ведь взрослые мы и есть,- хотелось крикнуть мне ей,- не надо никуда бежать! Остановиться нужно, внимательно осмотреться. Помочь ей, дурак, хотел.
   Я увидел её в драмтеатре на премьере спектакля (я ведь был заядлый театрал, не говорил вам ещё?) под ручку - с кем бы вы думали?- с самим начальником городской милиции! Вечернее роскошное чёрное платье, меха, тонкие каблучки, прекрасная причёска-каре из её иссине-чёрных волос... И всё в тот же миг встало на свои места.
   Наши взгляды встретились.
   Что увидел я там, в её синих и глубоких, как океан, глазах? Насмешку. Знак превосходства. Жажду мести (за что же, спрошу?). А потом - полное безразличие. Она, кажется, даже зевнула в ладонь.
   И мне стало открываться её сердце - женское лукавое, жестокое сердце. В нём - начал я понимать - нет или почти нет места для покаяния. Блеск золота, шелест купюр, восхищённые в свой адрес возгласы и взгляды, дорогие одежды - вот что ему, женскому сердцу, больше всего нужно. А что любовь? Это и есть в её, женщины, понимании - любовь. Не сострадание, не тихая радость успехам близкого человека, не грусть и печаль рядом с грустями и печалями другого, других; не терпение перед лицом разладов и невзгод, не покаяние (вот самое важное!) за неизбежные ошибки свои, а - неустанный поиск прибыли, погоня за ней, чего бы она, эта страстно желаемая прибыль, другим не стоила. А что потом, в конце? Душевное опустошение и холод в руках.
   Спустя неделю после первой нашей встречи майор мне прямо заявил, тыча мне в грудь своим толстым, коротеньким пальцем:
   "У нас имеются достоверные сведения, что от вас вскоре должны избавиться. Я предлагаю вам в этой связи сотрудничество. Вы согласны?- кругленькой спиной с разгона в кресло упал, закрутился в нём, заёрзал локтями на столе; пухлыми ручками задирижировал.- Ну, так что?"
   Фуражка красная на стене, на крючке висит, горит, как выстрел в сердце.
   Гляди, сердобольный какой! Что им нужно-то от меня?- я не на шутку встревожился.
   "Поймите,- он фамилию мою назвал, с некоей на своих пухлых устах насмешечкой.- Они не слезут с вас, пока всё до капли из вас не вытянут."
   Я думал, молчал. Что говорить? Он как будто мысли мои считывал. Бумажечку какую-то свою мне под нос подсунул.
   "Прочтите."
   Машинописные буквы прыгали у меня перед глазами. "...добровольно...", "...сотрудничать...", "органы внутренних дел..."- замелькали слова и строчки.
   "Что это?"- я спросил, возвращая листок.
   "Вы приговорены, поверьте мне. Мы перехватили их телефонный разговор,"- серьёзным шёпотом засвистел он, переворачивая на столе листок, приближая ко мне круглое, лысое лицо; и потом ещё тише, доверительно закряхтел: "Там прямо говорится, что вас нужно ликвидировать, а ваш успешный бизнес прибрать к своим, к их, рукам,"- он теперь с неподдельной жалостью глядел на меня.
   На мгновение я вдруг поверил ему, очень испугался. От этих всего можно ожидать; эти - на всё способны...
   Майор, внимательно наблюдая за мной, продолжал:
   "Они так часто делают - втираются в доверие, своим, разумеется, весьма эгоистичным способом, крышуют человека - не правда ли, у вас так всё и было?-  ну вот; а потом - дело техники. Пригласят якобы на пикник в горпарк, а сами - в лесопосадку, пулю в затылок, и - в яму. И дело с концом. Мы же, органы, гарантируем вам полную безопасность. Ах да; ещё перед тем, как прикончить, заставят вас кое-какие бумажки подписать о передаче им права собственности. Вот так."
   Я никак не мог разглядеть, что там у него в глазах, на самом дне, лежало, за этой его пряной, сдобной улыбочкой. Какое-то второе дно, что ли,  виделось. Не мог ни "да", ни "нет" сказать, неловко закашлялся. Это же ментовка, а не забегаловка какая-нибудь,- звучало в голове,- они же, менты, как не крути, поставлены за порядком следить, зачем им врать? Да - хапуги, да - часто мзду берут, ибо времена такие сейчас; но - в принципе, должна же быть правда на этом свете?.. Не у бандюков же она, правда, в самом деле, в их кровавых делах...
   Сверкнув в меня лукавым взглядом из-под рыжих бровей, майор поднялся, покатился на своих колёсиках-ногах по комнате. Подплыв совсем близко ко мне, излучая запах терпкого дорогого одеколона, наклонив голову, поставив локоть на спинку стула, он тихо произнёс:
   "У вас, дорогой мой, нет другого выхода. Соглашайтесь."
   Я молчал, разные варианты в голове пробрасывал. Поговорить начистоту с пацанами? Подумают, что дела кручу-верчу, замыслил что-то против них, новую крышу нашёл... Поскандалить с майором сейчас? К начальству его двинуть, там правду искать? А если всё то, что говорит этот прыщ,- сущая правда? Если меня действительно приговорили? Да меня братки тут же и в оборот возьмут, стоит мне только рот по этому поводу открыть,- ручкой пистолета по черепу, в багажник, и - прямиком в лес...
   Мне вдруг захотелось всё начистоту рассказать. Надоело врать, двуличествовать.
   "Напишите всё, что знаете. Давайте, давайте..."- он был неутомим.
   Чистый белый листок появился передо мной. Ещё секунду я колебался, голова горела. Затем сел, взял ручку. Вдруг лезвие холодное, острейшее огладило меня по животу: а Кирка? Как же я мог забыть о ней? Хочет завладеть моим бизнесом, именно она и заварила всю кашу; и братки с ней заодно, вся милиция полностью под ними... Сознаюсь во всём и тем самым смертный приговор себе подпишу; а у них тут свой раздел-передел, чёрт их разберёт; моё признание - всего лишь шаг, хитрый ход в их паучьей возне...
   Я отодвинул от себя листок. Майор заметно помрачнел.
   "Не хотите, нет? Что ж - ладно..."
   Я сидел, спина сделалась каменная. Он стоял надо мной, покачиваясь, скосив глаза, как будто примерялся к моему виску. Солнце в окне вдруг накрылось тучкой, в комнате потемнело. Лицо майора стало похоже на мышиное, остренький нос неприятно, гадко шевелился. Он через зубы, оскалив их, посыпал:
   "Что ж, пусть кто-то другой прольёт свет на вашу... м-м... истинную деятельность. Вам  же тогда хуже будет."
   "Хуже"?- я обалдел.- А как же "смертный приговор" от братков? Он что - уже отменяется?
   "Вы знакомы с моей бывшей женой, Кирой?"- рубанул я. Майор побледнел, взгляд его сделался стеклянным.
   "А причём здесь..."- вздёрнул он подбородок.
   "Ваш начальник, вы знаете, о ком я говорю, с ней запросто у всех на виду под ручку расхаживает,"- я повёл наступление. Он улыбнулся, получилось - нервно, даже испуганно. Я дальше давил:
   "Что вы там все вместе задумали? Завладеть моим успешным бизнесом, сетью моих магазинов? Избавиться от меня таким изощрённым способом? Или под братков подставить, или, воспользовавшись моим признанием, в тюрьме сгноить? Не выйдет!"
   "Что ты себе позволяешь, щенок!"- стервенея, крикнул он. Лицо у него сделалось густо-бордовым. Он руками замахал, как мельница, у меня перед носом.
   Он пригрозил меня в кэпэзэ бросить до выяснения; а там зэка до посинения изобьют. Схватил трубку телефона.
   "Всё подпишешь у меня потом, как миленький!"
   И тут из меня вылетело:
   "Что бы вы со мной не сделали, я докажу, что у вас лично в этом деле имеется корыстный интерес."- Разумеется, у меня не было никаких доказательств сговора против меня, я попросту блефовал.
   Майор на секунду замер с распахнутым ртом и выпученными глазами; затем бросился к двери, широко распахнул их; высунув в коридор голову, позвал дежурного.
   "Что? Что?"- В комнату, топая, влетел мордатый сержант, подтягивая кобуру на ремешке; страшным взглядом меня стал просверливать.
   Майор вдруг сдулся, притих, вяло взмахнул ладонью:
   "Ничего, всё нормально... Идите..."
   В кабинете воцарилась тишина. Стало слышно, как за окном гудят проносящиеся троллейбусы и грузовики.
   Майор уселся в своё кресло, вертел в коротеньких пальцах карандаш; волосы растрепались у него на лысине; поддувая, их шевелил сквознячок. Я подумал, что и этот... слизняк влазал в постель к моей бывшей жене - возможно вполне; эти его мокрые губы, эти его скользские пальчики... Опять и опять я пытался понять её и - не мог; оплывшие жиром почти старики, морщинистые, плешивые, скабрезные... Только одно - женская природа, бессознательный поиск крепкой, надёжной в жизни опоры... А я?- спрашивал себя.- Чем я хуже других? Значит,- хуже...
   Он отпустил меня, чирканул пропуск-бумажку.
   Я долго сидел на лавке в каком-то сквере, опустив голову. С деревьев, шебурша, падали листья, устилая жёлтым покрывалом потускневшую проволоку травы. Проезжая, гремели железными колёсами трамваи; в их утробах колыхались, повиснув на поручнях, люди-сосиски. Светлый, лёгкий, прозрачный осенний воздух был наполнен звуками пространства громадного города: били клаксоны машин, гудел наверху самолёт; радостно повизгивая, бегали дети вокруг круглой клумбы с чугунной витой урной посередине; мамаши, тайком покуривая сигаретки, выпуская дымок из ярко напомаженных губ, вполголоса беседовали неподалёку. Старинные дома громоздились слева и справа; их коллонады и портики возвышались одни над другими, усиливая чувство бесконечности, наполнившей пространство. Мир,- думал я,- огромен, прекрасен; живи в нём, радуйся; а мы - ссоримся, враждуем, невероятно всё усложняем. Я думал: как заставить людей творить только добро?
   Решил поведать всё начистоту пацанам, пускай за меня заступятся.
   "Да ты что,- закачали они стрижеными качанами голов, зацокали,- так и сказал? Пистолетом по черепу и - в лесопосадку? Поклёп! Мы так с друганами не поступаем! Молодец, что рассказал, мля..."
   У меня от сердца отлегло; показалось, что - не лукавят, не врут.
   Удивлялись, дёргая бровями:
   "И жену, гляди, увели... Распоясались, менты поганые... Скоро и наших баб себе заграбастают и не подавятся!.. Разберё-о-омся!"
   Вижу: улыбаются, по плечу дружески меня похлопывают, а сами друг с дружкой переглядываются, один другому подмигивают. И - опять чёрное облако надо мной нависло, весь мир собой задёрнуло, заволокло; где правда? кто прав?.. Я стал задыхаться от безысходности.
   Бежать отсюда к чёртовой матери! Исчезнуть!- спасительная мысль пришла, я аж на стуле подпрыгнул. Думал: бабло, какое есть, трусы-носки в баул кинуть, и - на самолёт...
   Кожей я чувствовал надвигающуюся на меня беду.
   Спустя какое-то время, поздно вечером в дверь ко мне домой позвонили; сказали - из жэка; соседей, мол, внизу, заливает. На мгновение я потерял бдительность, щёлкнул замком. Вломилась внутрь целая толпа, ногами затопали, руки мне стали крутить за спину, от милицейских красно-серых фуражек зарябило в глазах. Сунули под нос бумажку - я буквально офигел - о моём аресте и об обыске в квартире. Наручники тут же на запястья - клац!
   "Да за что же?!"- я сдуру пытался сопротивляться, и мне хорошенько врезали в зубы. Я притих, слизывал кровь с губы.
   Стали шарить везде. Меня грубо бросили на пол в углу. Жалили в кожу наручники. Я горел весь от унижения и бессилия.
   Дом весь  перевернули вверх дном.
   "А это что? Что это?- под нос мне сунули целлофановые пакетики с каким-то белым в них порошком.- Узнаёте?"
   Я и рот открыл от изумления.
   "Хорошо спрятал, сволочь... Наркотой приторговываешь?"
   "Да я... Да вы..."- мне стало страшно.
   Пригласили понятых, составили протокол об изъятии. Написали: при обыске в квартире такого-то (я) обнаружены пакеты (столько-то) с белым в них веществом, предположительно - наркотиками... Все на минуту утихнув, скрипя перьями, писали; щёлкал аппаратом фотограф; орудовали щёточками эксперты - как будто я действительно преступление совершил и был пойман с поличным, и вот - оформляют необходимые бумаги, чтобы в ад меня на верёвках спустить.
   Я закричал, забился в истерике. Я кричал, что меня к такой матери подставили, что у меня есть высокие покровители, которые заступятся за меня (я врал, но что мне оставалось делать?), что милиция у нас снюхалась с бандитами и головорезами, проституцию поощряет, взятки берёт... Они не обращали на меня никакого внимания, чувствовали себя очень уверенно, негромко между собой переговаривались; торчали их жирные, откромленные затылки. Понятые, соседи мои, смотрели на меня, как на чудовище; "... мы так и знали, что этим закончится... предприниматель, гляди-ка... наркопритон у себя организовал..."- услышал я их перешёптывания.
   Прижали меня, точно жучка-червячка к асфальту рефлёным тяжёлым ботинком. В груди стало зреть, расти: крушить, убивать надо всех без разбора людей, нет справедливости на свете; а раз так - бей, круши, можжи кулаками, пробивай дорогу себе! И встало передо мной злобно хохочущее лицо - её, Киркино; но не красивое, не привлекательное теперь, а - отталкивающее, ехидное, будто лик самого дьявола. Вот кто больше всех виноват - она!.. У меня кулаки сжимались.
   Меня подняли, повели. Стены, шкафы, картины на стенах провожали меня, грустно покачивали мне вслед своими деревянными умными головами. Хорошо, что мать моя не видела позора моего, не то бы точно завыла, прокляла; будет сюрприз для неё ещё тот...
   Внизу у подъезда собралась толпа; люди стояли молча, их лица горели возмущением и гневом. "Кто? Что? Да что вы говорите... Вот этот?.."- слышалось от тех, кто только-только подошёл и был не в курсе происходящего.- "...убийца наших детей..."
   Весь двор был заполнен милицией; колченогие газоны и уазики выглядели внушительно,  угрожающе.
   Стыд жёг мне лицо, я был не в силах поднять глаза, как будто я был действительно, непререкаемо в чём-то страшном виноват. Наручники, сковывающие мне руки за спиной, были вишенкой на торте. Злодей в своём полном обличьи.
   Меня, пригнув мне голову, впихнули в машину. Окна моей квартиры качнули мне на последок грустными голубыми очами; когда ещё увижу свой дом и что станет теперь с ним? Поселит туда майор своих деревенских родственников, растащат мои любимые книги, мою коллекцию живописи...
   И полетели, включив сирены, по трассе, по пугливо примолкшему городу.
   В ментовке меня, сняв наручники, отобрав все личные вещи, брючный ремень, шнурки, запихнули в тесную, полутёмную камеру. Нервы мои не выдержали, и я стал злобно материться и хохотать деревянным смехом в захлопнувшуюся передо мной тяжёлую железную дверь.
   "Кончай звездеть,- гаркнули из темноты,- а то - в зубы."
   Когда глаза привыкли к сумраку камеры, я увидел, что я здесь не один. Трое небритых мужиков, свесив ноги, сидели внизу, наверху, на двухэтажных железных нарах. Я прикусил язык; не хватало ещё того, чтобы меня и здесь по первое число отмудохали.
   Ночью жгуче кусали клопы. Жутко воняло парашей. Мне снилась Кира; она, голая, летала вокруг меня на метле и, задрав белое, длинное горло, бешено хохотала...
   Утром меня вызвали на допрос в комнату следователя. После полутемноты тюремной камеры  мне показалось, что я попал в море света. За столом сидел молодой человек приятной наружности в сером, измятом костюмчике, что-то увлечённо строчил на листе бумаги. Он указал рукой на табурет, который был прибит гвоздями к полу.
   Я уселся, ждал. Хотелось спать, в животе урчало.
   "Имя? Фамилия? Год и месяц рождения, число?"- взяв другой листок, снова приготовившись писать, стандартное спросил он; скользко, быстро на меня взглянул, успев при этом окинуть меня взглядом с ног до головы.
   За зарешёченным матовым, пыльным окном глухо шумели пробегающие машины. Перламутровое, яркое небо играло наверху между лёгкими облачками. Жёлто-красные кроны деревьев горели там и здесь, как огненные фонтаны.
   "Простите, а в чём меня обвиняют?"- полюбопытствовал я, стараясь как можно более приветливо улыбаться.
   "Хранение и сбыт сильнодействующих наркотических средств,"- безразличным голосом ответил он. У меня похолодела спина.
   "Мне наркотики подбросили, товарищ следователь!"- оглядываясь на дверь быстро залопотал я.- У вас в органах есть нечестные, корыстные люди; они..."
   "Гражданин следователь."
   "Что?"- не понял я.
   "Я вам не товарищ,- ледяным тоном отрубил он.- Разберёмся во всём."
   "Подкинули, мне всё подкинули!..- лилось из меня отчаяние.- Это моя бывшая жена во всём виновата, она хочет завладеть моим успешным бизнесом!.. Она спит с вашим главным начальником..."- понизив голос, добавил я. Ни один мускул не дрогнул на лице следователя.
   "Разберёмся,- повторил он, взгляд его сделался отрешённым.- Вам предоставят адвоката. Что вы можете заявить по своему делу следствию?"
   "Я невиновен. Наркотики не мои. Подброшены"- отстраняясь, гордо выпрямляя спину, заявил я.
   "На пакетах с веществом были обнаружены ваши отпечатки пальцев. Подтверждено экспертизой."- с тяжёлой, злой, явно завучавшей в голосе иронией сказал следователь. И я отчетливо понял, что мне конец.
   "К тому же,- помешкав, добавил он,- вас опознали многочисленные свидетели."
   "Какие ещё свидетели?"- спросил я, думая только об одном - о Кирке, о попранной, преданной любви; о том, чтобы непременно добраться к ней и предъявить ей счёт по-полной...
   "Покупатели вашего товара, наркодилеры,"- пояснил он.
   "А-а, понятно..."
   Господи, какая наглая ложь, какая лажа!- в отчаянии думал я.- Ведь он же, этот молодой хлыщ, прекрасно знает, что всё моё дело высосано из пальца, грубо состряпано, хотя... Возможно, его-то как раз в курс дела и не посвятили; пусть - решили там, наверху - роет копытом землю, выслуживается, очередную звёздочку в погон зарабатывает... 
   Обвинение сводилось к следующему. Я - одно из центральных звеньев наркотрафика в нашем городе. Тому имеется множество неопровержимых доказательств. Мой автобизнес - лишь прикрытие основного страшного, преступного занятия. На моей совести, следовательно, десятки погибших от передоза, слёзы матерей...
   "Вы хоть понимаете, что это значит?- назидательно спросил он.- Вам грозит огромный срок за решёткой."
   "Я не виновен. Меня подставили,"- без устали твердил я; что я мог ещё сказать?
   "Все вы так, преступники, говорите, когда вас поймают за руку служители закона. Кто вам поставляет товар, м-м?... Чистосердечное признание, напомню, смягчает наказание,"- толдычил и он своё заученное.
   Служители закона? Мне захотелось табуретом запустить ему в переносицу. Я стал хохотать, зашёлся в какой-то горько-сладкой истерике. Слёзы брызнули у меня из глаз, всё задрожало, заклубилось вокруг...
   Приказав сложить руки за спиной, меня увели в камеру.
   Следствие закончилось быстро. Они прокрутили всё, как изюминку. Состоялся суд. Мать моя в чёрном на голове платке сидела в зале в первом ряду, совершенно убитая горем,  безмолвная, как будто меня заживо хоронили.
   Вызванные в суд липовые свидетели густо обливали судью и народных заседателей лживыми показаниями о моих непотребных, скользких делишках. Школьная учительница, ненавидевшая всех детей на свете, вспомнила, расписав подробности, что я во втором классе вместе с другими малолетними садистами мучил кошку, отчего несчастное животное, спасаясь от нас, взобралось на самую вершину дерева. Вспомнили и неудачную мою женитьбу; оказалось, что я женоненавистник и деспот. В общем, нарисовали меня, как какого-то законченного монстра, кровавое чудовище. Слушая весь этот бред, я не знал плакать мне или смеяться. Хотелось одного - чтобы в зал явилась она, Кирка; и я бы, сокрушив стальные прутья клетки, в которую меня поместили, точно кровавого маньяка,- бросился на неё и - раз так, то - душил бы, душил...
   Мне дали семь лет строгача. Мать тут же лишилась чувств, и её вынесли из зала. Публика одобрительно гудела. Всё было как во сне. Нацепив наручники, меня под охраной вывели в боковую дверь.
   Затем, как в страшном сне, замелькали коридоры, камеры, воронки с зарешёченными окнами, и - на этап. Круглоголовые, стриженые под ноль, злобные осуждённые с сумками и баулами толпились вокруг меня, сквозь зубы шипели и матерились. Собаками нас, как скот, загоняли в вагоны.
   По совету адвоката я подал апелляцию, только на неё теперь и надеялся. Где-то в глубине моей души тлела искорка надежды на то, что справедливость восторжествует. Но всё было тщетно.
   На зоне мне выбили половину зубов, сразу,- чтобы показать мне моё место; физиономия моя распухла от бесчисленных оплеух и тумаков, несносно ныли начищенные кулаками рёбра. Вначале я по ночам рыдал в подушку; потом - ничего, привык, сам потихоньку перед молодыми начал права качать, выкоблучиваться. Работал, как вол, за двоих. Почему так?- всё время крутилась в башке мысль.- Почему справедливости на этом свете днём с огнём не сыскать? И жгло, жгло изнутри - к ней, к Кирке, ненависть.
   Через три года я освободился по амнистии, за образцово-примерное поведение.
   Я вернулся в этот мир и принёс с собой лютую, чёрную злобу ко всему существующему. Я смотрел, как жируют, наслаждаются жизнью новоявленные богачи, воры ещё похлеще прежних воров, дармоеды; вспоминал свои нечеловеческие страдания и годы, выброшенные коту под хвост, и горячая, горькая дрожь сотрясала мою душу. Мне хотелось сжать кулаки и - крушить всё вокруг, крошить головы...
   Узнал, что майора того, мента, который засадил в тюрягу меня, давно повязали. Крупными делами ворочал, гад, и с бандитами у него прочная связь была налажена. На перо, наверняка, посажен уже на зоне его подельниками-дружками, чтобы рот ему навсегда заткнуть; что ж, туда ему и дорога, если так.
   Фирмы моей уже и в помине не было. Магазины все, какие были, перестроили, и над ними красовались совсем другие вывески.
   Видел и Кирку. Красивая, как огонь; ещё красивее, чем была, стала. Но к ней было не подойти - мордатые охранники крутились вокруг неё; чуть дёрнись - шею свернут.
  Может, в подставах не виновата она?- спрашивал себя я.- Может, совсем другие люди в оговорах на меня замешаны? А она - просто пустая, красивая побрякушка, сама себе на уме?
   Потихоньку огляделся, оклимался - надо было за какое-то дело приниматься, не век же сидеть на шее у матери? Наладил свои старые связи, новых кое-каких людей повстречал. Стали дела мало-помалу крутить. А такие времена наступили, что честно бизнес вести было нельзя; нет, и всё тут. Или преступай закон, мухлюй по-чёрному, или прогоришь через неделю. Стали слева, справа законы объезжать, прибирать добро, которое было, в общем-то, ничьё, буквально под ногами валялось - нагибайся и бери. Ну и брали, хватали пригоршнями.
   На мелочи какой-то засыпались. Отмазаться не удалось, и нас повязали. А как высоко мы взлетели, так широко развернулись! И благотворительностью потихонечку подзанялись - грехи-то надо было как-то замаливать.
   Суд, и снова сел. Теперь десятку дали за рецидив. И опять Кирка мелькнула своим лисьим хвостом среди тех, кто на моё добро позарился. Ничего, поплатится.
                * * *
   Я въехал в город, как Христос в Иерусалим на царство. Только не на ослице, а на задрыпанном жигулёнке, на пойманном мной частнике; и один, инкогнито.
   На окраине перескочил на троллейбус, и побежали перед глазами давно забытые родные кварталы. Приседал, разглядывая в мутное окно дома и улицы, стараясь рассмотреть всё, не упустить ничего, улыбался во весь рот, как идиот конченый. В центре город сверкал, машины незнакомых моделей медленно и вальяжно ползли по автострадам, пешеходы шествовали в ярких, броских одеждах; это поражало: заграница! Весёлый, пушистый шар разливал жёлтое на голубом; зелёные парки были стройны и ухожены. Громадная, старая площадь важно завертелась в окне. Мне хотелось ехать и ехать, смотреть и смотреть, лететь - выше, в самое небо...
   Домой, к маме, было нельзя - повяжут на раз. Куда - это меня теперь не волновало, хоть в самый дорогой гранд-отель: у меня были полные карманы денег.
   Впереди всё виделось чётким, ясным: доберусь к ней и уничтожу, а там, потом, растворюсь, как ёжик в тумане; или - за границу.
   Снял квартиру в спальном районе. Даже фамилию не спросили - только деньги плати. Вот это капитализм,- хохотал я,- вот это я понимаю! Пожилая хозяйка стелилась передо мной, как преданная кошка, когда от щедрот ей переплатил.
   Вечером я выполз на проспект погулять, проветриться, деньжатами поссорить. Фиолетовое небо пульсировало, точно громадное неведанное сердце; город притих, изредка проносились машины и шебуршали ногами прохожие.
   С девчонкой симпатичной познакомился в баре, привёл на квартиру и чуть не разорвал на куски прямо у входа на коврике. Привалившись спиной к стене, прикрывшись своим платьецом, она долго молча смотрела на мена широко разъятыми, восхищёнными глазами.
   Пару дней я просто отлёживался, набирался сил. Лежал на диване, читал, смотрел телевизор. Потом сказал себе: всё, пора идти долги раздавать!
   Я знал, где они все живут; по этим адресам я сотни раз ночами, лёжа на нарах, путешествовал.
   Судья, которая вела первое моё дело, заметно постарела. Седые клоки волос, точно шерсть у болонки, вились у неё на висках, щёки пожухли, обвисли. Конечно одна, разведена - кому такие мымры нужны?
   Долго открывала железную дверь, звенела замками и цепочками.
   "Здравствуйте,- я ей вежливо сказал,- вы меня не узнаёте?"
   "Нет,"- она немедленно попыталась закрыть дверь, в глазах у неё промелькнул испуг. Я толкнул дверь, бесцеремонно ввалился.
   Развернулась, заспешила прочь вглубь квартиры. Голову в плечи вжала, спина её излучала жирную, солёную волну страха; они, эти "а судьи кто", всю свою жизнь живут - боятся и ненавидят людей.
   "Елизавета Львовна!"- я схватил её за рукав дорогого расписного халата. В огромной комнате её всё сверкало; хрусталь был везде - в люстре, в сервантах под раздвижными стёклами, на столе и на столиках; безвкусные натюрморты украшали стены, лепка в виде облаков и херувимчиков - потолок; импортный телевизор, импортная радиотехника.
   Она увидела за поясом у меня торчащую ручку пистолета, заметила мой безумный, дьявольски весёлый взгляд; заметалась, руки стала заламывать, чувствуя неладное.
   "Садитесь."
   Она рухнула на стул, уронив голову, подбородок уткнула в тощую грудь. Побелевшие губы её шептали: "...чего вы хотите... я давно на пенсии...  оставьте меня все в покое..."
   "Давайте поговорим,- я смаковал сочащееся из её страдание, наслаждался видом её принижения.- Вы моё дело когда-то вели, помните?"
   Она, разумеется, помнила, хотя и закачала энергично головой; у них, у судей, прекрасная память на лица. Глаза её стали просить пощады.
   "Помните, помните...- я стал злиться, набирать обороты.- Вы же знали, что я ни в чём не виноват... Знали ведь?"
   Она поджала губы, в глазах её стали набираться слёзы.
   "Сколько вам заплатили?"
   Плечи её затряслись. Она с трудом из себя выдавила:
   "Был звонок сверху по вашему делу. Я ничего не могла поделать."
   "Кто звонил? Кто?"- я впился глазами в её белое, перекошенное лицо. Она руку положила на грудь:
   "Не помню, поверьте мне. Кто-то из окружения мэра."
   Ах, не помнишь? Тут я не выдержал, выхватил из-за пояса пистолет.
   "А - так?"- хлестанул я жёсткой интонацией.
    Она, заикаясь, съезжая вниз по спинке стула, не сводя глаз с моего пальца на спусковом крючке, назвала, выдавила из себя фамилию: Мананников. Этот человек был мне не известен, но фамилия показалась мне знакома. И - тогдашний прокурор города.
   Я поглядел поверх её головы в бесконечное синее небо, разлитое на холсте известным художником; красивая, белая птица скользила в нём на крыльях, а вдали расстилались высокие цепи гор, сверкающих заснеженными вершинами. Где годы, дни, куда подевались они? Кто вернёт мне их, улетевших, как птицы, прочь от меня?
   "А ведь мы - живые люди, Елизавета Львовна, вы не думали об этом? Скольким вы, как и мне, сломали судьбу?"
   Я почувствовал вдруг, что очень устал. Сунул в карман свою грозную железяку. Пусть нас миллионы, миллиарды,- думал я,- ну и что? На свете так много места, езжай, устраивай своё счастье! Разве мы должны друг друга, чуть что, сразу -  топтать, в грязь и в дерьмо исступлённо, с наслаждением втаптывать? Разве полезет жирный кусок в горло, нажитый на крови и поте людских? Коснись кожи руки - этот бархат самый нежный на свете; не жалкое портить такое?
   "А ведь я ни в чём не был виноват, ни в чём."- Мне неудержимо хотелось рыдать, горло крепко перехватило.
    Я видел, ей не было жалко меня, ей было жалко - до дрожи - себя.   
    Она не могла поверить, что я просто ухожу. Я вынул из сумки деньги, бросил пачку ей на колени. У двери я оглянулся: она сидела, ошарашенно вертя деньги в руках, на лицо ей вспорхнула покойная, светлая улыбка.
   На следующий день я помчался на другой конец города. Нашёл номер дома, бодро взбежал вверх по лестнице, позвонил. С той стороны двери мужской голос спросил: "Кто?" Я сказал поуверенней, что - из жэка, с проверкой. Дверь отворилась. Вылезли длинный нос и белая седая лысина, землянистое, серое лицо; из-под кустов бровей с недоверием и тревогой сверкнули бусины глаз. Тоже ещё типаж.
   Я широко шагнул через порог.
    "Вы такой-то такой? Прокурор?"- грозно раздувая ноздри, спросил.
   Он немедленно бросился запахивать дверь. Но не тут-то было. У меня уже был опыт. Я напряг плечо, и он тяжело осел, вприсядку покатился в комнату.
   "Бывший, бывший!"- хрипло закудахкал он. Я бросил взгляд влево, вправо. Тихо. Значит - один. Это придало мне уверенности.
   Я за шиворот затолкал его на кухню. Он забился в угол, затрепетал там, как мотылёк, запаниковал. Я указал пальцем, и он, грохнув костистым задом, упал на табурет, прирос к нему, руки покорно уложил на колени.
   Жёлтенькая такая, как цыплёнок, кухонка, очень скромная. Что ж денег-то,- подумал я,- не нажил на хоромы себе? Впрочем, миллионеры Корейки, очевидно, не перевелись и теперь.
   "Меня, собственно, только один вопрос интересует,- начал я, закидывая полу пиджака и демонстрируя пластмассовую ручку своего могущественного дружка. Испарина густо высыпала у него на лбу.
   "Лет десять назад..."
   "Я старый, ничего не помню!"- мгновенно выпалил он, как будто эта фраза была давно им заготовлена.
   "Расскажешь - будешь жить, нет - ..."- я был напорист и хладнокровен, как хороший проферансист во время схватки над зелёным сукном. Челюсть его отвисла, запрыгала.
   "Помните то нашумевшее дело наркодилеров десятилетней примерно давности?"
   Он на меня тупо смотрел, его тусклый взгляд улетал всё дальше куда-то. Я налил ему воды, он жадно стал пить, разливая из стакана волны  на тощую впалую грудь под полосатой пижамкой.
   "Мне судья - вы, разумеется, знаете, о ком я говорю - сказала, что именно вы ей тогда звонили и давали указания, как поступить, то есть, говоря простым языком,- как лгать. Почему? Кто за этим вашим решением стоял? Кто-то ещё?"
   Он хрипло проблеял, с трудом отыскав меня в кухне мутными глазами:
   "Мне приказали."
   "Это понятно. Но - кто?"- пригнувшись, поставив руки на колени, я вглядывался в его потускневшее лицо. Меня только это интересовало - имя, и чтобы человек, носящий его, хоть как-то был связан с Киркой (а я прекрасно знал всех её высокопоставленных покровителей). До самого дна хотел докопаться.
   В прихожей тренькнул телефон, и - побежал на быстрых колёсиках по квартире звон. Бывший прокурор вздрогнул, взгляд его приобрёл осмысленность. Переполненные звоном волны наплывали, потом снова откатывались назад. Старик - я видел - засверкал глазами с проснувшейся в них надеждой.
   "Кто же? Кто?"- рубил я.
   Звонок никак не унимался, то широко, далеко разливаясь, то на мгновение утихая.
   "Кто?"
   Он закричал дико, бледнея, зеленея до кончика носа:
    "Вы не представляете с какими могущественными силами вы связываетесь! Вас уничтожат, и меня вместе с вами..."
   "Говорите, быстрее!"- не унимался я, долбил его вопросом, всё ниже склоняясь над ним.
   "Мананников Ромуальд Арнольдович"- прошептали его синие губы. Он схватился за грудь, раззявил рот; в лице - ни кровинки. Раскидал руки, ноги; полетел с грохотом на пол сбитый со стола стакан. Он упал спиной на подоконник, затих. Я помахал рукой у него перед лицом, хлопнул по холодной щеке, он никак не реагировал. Стеклянные глаза с отражёнными в них окном и жёлтенькими шторами уставились в потолок.
   Телефон, как рыба, молчал.
    Я хотел дать и ему денег, чтобы компенсировать причинённые мной неудобства, но теперь, кажется, в этом не было необходимости. Ушёл, тихо затворив за собой дверь. Думал: Мананников, Мананников, опять - Мананников... Да кто он, к чёрту, такой?..
                * * *
   Я готовился к главному своему удару, сидел дома, курил, думал, думал, взвешивая все "за" и "против". Выяснил, где она, Кирка, теперь проживает. Видел её. Расцвела, как прекрасная роза, ещё краше стала, возвышенней. Мужички так и вились вокруг неё. Не ведает, что я уже здесь, не ждёт меня... Ах как сладко будет прийти нежданно в гости к ней, излить мою месть в неё! Затрепещет, упадёт на колени передо мной, будет пощады просить; пусть кричит - что виновата, что погубить меня хотела... И вот тогда я скажу ей: прощаю тебя, иди, куда хочешь, на все четыре стороны. Пусть только это произнесёт - что не права, что плохая, что душа у неё чёрная, людскими страданиями питающаяся...
   Просто валялся дома на диване и глядел, как огоньки волшебные передо мной носятся, переливаются. Травку стал потихоньку покуривать.

   Зацепочкой один замочек, верхний, открыл и ещё один подцепил внизу.
   В просторной прихожей тихо, пряно пахнет духами. Усатые часики на стене цокают. Зеркала, в них внимательная, встревоженная физиономия со стриженным лбом - я. Мягкий, увитый ковровой дорожкой пол. Там, справа, - кухня, расшторенное высокое окно наполнено светом, им облит белый сверкающий пластик кухонных шкафов.
   Дверь в её ливинг рум мягко поехала в  сторону. Белый, пушистый ковёр погасил звук шагов. Из углов антикварные вазы острые груди и локти выставили, как будто подглядывая. Полутемно, на окна бордовая, в палец толщиной штора наброшена. Высокими небоскрёбами, под самый потолок, взгрудилась мебель. Хрусталь за стеклом сервантов вибрирует зеленоватыми, голубоватыми огоньками. Мрачноватые на стенах квадраты картин наполнены внутренним, странным движением, золочёные рамы на них тускло блестят. Стекляшки на пышной люстре под потолком тихо от влетевшего сквознячка прозвенели.
   В комнатах - никого. Повсюду, в каждом углу громадной квартиры разлит запах достатка, счастья, покоя. Ах, на моих страданиях всё построенное!..- я выматерился.
   Я знал - она скоро придёт, у меня всё по часам было размечено.
   В баре серванта - я, не удержавшись, открыл - море бутылок, разное. Мне до чёртиков захотелось вмазать стакан. Я одёрнул себя.
   Размеренно и делово стучали напольные часы, из стороны в сторону качался, усыпляя, громадный маятник. Отбивая каждую четверть, мелодично звенел молоточек. Пээм нагрелся у меня под рубашкой. Неожиданно я приснул.
   В прихожей хлопнула дверь, вспыхнул свет. Полились голоса. Двое - она и какой-то мужчина. Этого я совершенно не ждал. Я вскочил, не знал, чёрт возьми, что предпринять, куда спрятаться. Влетел, задыхаясь, втиснулся в какую-то нишу за шторой. Всё это было крайне неприятно, и, главное,- мной не предвидено. Дал, в общем, маху.
   Они расселись на диване, весело болтали, прямо под носом у меня; я пикнуть боялся. Мелькнуло: выйти и обоих прижучить, пусть и мужик послушает, как обстоят дела у его предмета обожания; раз наметил - надо же выполнять! Но и тут я себя удержал; не будет эффекта того ожидаемого - она перед хахелем своим выначиваться станет, да и я перед дополнительной публикой выступать не готовился, что я - артист? Психовать начну, дров наломаю; а если хахель дёрнется в мою сторону, я и стрельнуть ненароком могу, - пропадай всё дело.
   Я ждал. Пот заливал мне глаза и подмышки. Нестерпимо было чувствовать её рядом с собой, слышать, как она хохочет и забавляется. Это был какой-то совсем плохой сон, сойти с ума можно было. Они обнимались, шуршали их одежды, пружины дивана поскрипывали под ними. У меня окостенела спина, я проклинал всё на свете. Мне нужно было как-то уйти, но - как?
   Я прислушался. Разговор их приобрёл какой-то странный оборот. Заговорили о деньгах, защебетали приглушённо.
   "Последнее усилие, дорогая!- говорил мужчина. как бы уговаривая её.- Кирочка! Родная! Мы будем очень богаты, и - на острова тогда, никто нас в жизни не найдёт..."
   А Кирочка - тьфу, противно слушать было - уж куковала, ворковала, прямо голубка сизокрылая. И - дальше, он:
   "... ты ведь хочешь ему, старому борову, отомстить?"- Дальше они зашуршали шёпотом, ничего было не разобрать.
   Ах вот так... Кто же у неё,- думал я,- следующая жертва? Я слушал теперь очень внимательно, позабыв о своём крайне затруднительном положении. Я проглянул через щёлку в шторе: крысиные усики бросились мне в глаза, правильный овал лица, внимательный и нежный взгляд влюблённого по уши мужчины, и - чёрное пламя причёски её.
   Дьявольский план стал складываться, завертелся у меня в голове. Сладкой волной до самого дна прошибло - это же какая удача! Сам случай даёт мне в руки убойный козырь, чудесную возможность сполна поквитаться с ней. Зачем же пугать совестью, эфемерным, пистолетом перед носом махать? Это слабо, примитивно! В тюрягу её на моё место посадить - вот что нужно! За шантаж и даже, возможно, готовящееся покушение немалый срок мотать придётся. Будет с голодухи огурцом себя в душевой трахать, а о кавалерах с напомаженными губками придётся забыть. Пусть настоящих невзгод с лихвой хлебнёт, в петлю влезть ей захочется. Да, да!- я ликовал.- На нары её, пусть потом ломает голову, кто подставил её... Что ж, сыграем, моя хорошая...
   И снова прозвучало это имя - Мананников; вот, значит, на кого замахнулись они в любовных игрищах своих, на самого его величество дьявола, ледяная сыпь прокатилась у меня по спине! С дьяволом же в игры играть - себе дороже выйдет. И тут я понял, что и без моего участия она обречена. А мне - мне, изнывающему от жажды справедливой мести - от этих всех её, их, скабрезных, тёмных дел, нужно держаться подальше, уматывать отсюда к чертям собачьим как можно быстрее, не то увлечёт водоворот чужих страстей, поглотит с головой...
   Они, наконец, выпорхнули из комнаты. Зашумела в ванной вода. Выпав из-за шторы, шатаясь, на подгибающихся, онемевших ногах  я побрёл к выходу, тихо прикрыл за собой дверь.

   Я к ней, конечно пришёл, не мог не прийти. Она остолбенела, когда, явившись домой, увидела меня сидящим нога за ногу в кресле. По красивому лицу её прошла чёрная волна ужаса.
   "Не ждала?"- ловя каждую чёрточку её волшебного лица, наслаждаясь её замешательством, спросил я.
   Она быстро пришла в себя, нужно отдать ей должное.
    "Ваня!- воскликнула радостно, всплеснув руками.- Тебя отпустили?- лучезарно, преданно улыбалась. Ах ты ж...- больно кольнуло меня.- Да это именно ты меня живьём закопать и хотела! Зараза...
   Она что-то оживлённо щебетала, явно тянула время; наверняка соображала судорожно, что ей предпринять. Она всегда была сильная, а теперь стала ещё сильнее, умнее, жизнь в мире лжи и предательства закалила её. Великолепно играла, не давая мне даже слова вставить; сидел, бекал, мекал, точно заколдовали меня. Я засмотрелся на неё: какая красавица! Пышными, алыми губами перебирала слова; глаза - два голубых, зелёных топаза - сверкали; казалось, в них не было ни капли лжи. Изменилась, стала взрослее, что ли, степеннее, выше - настоящая женщина, божество. Подумалось - вот идеал, кумир. А ведь она могла быть моей... Запах её духов кружил мне голову, мешал трезво мыслить.
   "... так рада, так рада, что снова вижу тебя..."- без зазрения совести врала она.
   Меня ждала? Меня?- думал я, глядя на неё.- Как хотелось мне в это верить. Так надоело одиночество; так безумно хотелось тепла! Просто быть рядом с другим человеком - с ней! - молчать, смотреть на него; руку держать - тёплая, нежная, бархатная кожа...- Мне захотелось рыдать, к ногам её упасть; вся ненависть к ней, годами взращиваемая мной в сердце, точно по мановению волшебной палочки, исчезла. Я вспомнил наше с ней всё старое - единственное счастье моё в сущности...
   "... одна вот..."- на длинные пальцы свои с ярко накрашенными... когтями смущенно посмотрела, страдальчески брови на лице изломала. Говорила, что жить тяжело стало, что людей на произвол судьбы бросили, и надо как-то выживать.- "Всё это,- она обвела дрожащей рукой комнату,- неважно для меня, пойми..."
   Какая наглая, неподдельная ложь! Деньги для неё всегда было первое. Квартира её, не квартира - хоромы, музей, вся эта изысканная обстановка,- давила на меня, была над моей нищей душой надругательство. Я вдруг разозлился.
   "Так, всё! Хватит!"- прикрикнул я; вышло напористо и грубо; мой пистолет толкнул меня под рёбра. Она, побледнев, замолчала. Такую рожу скорчил в неё, что она испуганно отступила от меня на шаг. Тарабан промелькнул перед глазами, крикнул: чего ждёшь - стреляй!
   Я поднялся, подошёл к ней. Мы... обнялись. Я себя таким счастливым чувствовал - над крышами города, над всем миром летел, восторг до края наполнил меня! Я дышал ею, стоящей так близко ко мне,- и надышаться не мог. Она меня нежно ладонью по щеке, по волосам гладила, я утонул в синем омуте её глаз... Пистолет выскользнул у меня из штанины, я даже не заметил этого. Обнявшись, мы рухнули на диван...      
   Я лежал на спине, закинув руку за голову, курил. Думал о том, что в тюрягу я больше никогда не вернусь, ни одного дня там не выдержу, убью кого-нибудь в отчаянии кирпичом по башке, или на забор с проволокой кинусь - пусть архангелы меня с вышки пристрелят...
   "Зачем тебе это нужно было?"- не удержавшись, спросил я.
   "Что?"- она подняла растрёпанную милую свою головку, голос её встревоженно задрожал. Я рассказал ей о ксиве.
   "Да ты что?- была искренне изумлена, даже возмущена она.- Зачем мне это надо? Я и так виновата перед тобой..."
   "А майор? Тогда, ещё раньше?- я вглядывался в её вытянувшееся в недоумении лицо: не врёт ли, не лукавит?- Бизнесом моим хотели завладеть, наркоту подбросили?"
   "Какой майор, Ваня? Побойся Бога..."
   "А полковник, начальник его?"- не унимался я. Она промолчала, дёрнула виновато плечом.
   "Это совсем другое дело."
   Я ей почему-то поверил, хотя, наверное, не должен был верить.
   У меня вдруг упало, ёкнуло сердце. Господи, подумал я, а ведь по идее здесь, возле её квартиры непременно должна была меня ждать ментовская засада - дураку понятно! Почему же не было никого, ничего? И зачем ксиву на зоне мне подбросили? Подстава какая-то? События, которые произошли со мной, стали вытягиваться в одну плавную линию. Мне стало страшно. Нестерпимое желание возникло подняться и уйти, немедленно. Я решил навсегда исчезнуть.
   Когда я судорожно вытирался полотенцем перед запотевшим зеркалом в ванной, глухо в комнате там прозвучал выстрел. Я бросил взгляд на стеклянную полку: мой пээм торчал между зубными щётками; я крепко схватил его в пятерню.
   Она лежала на полу, красная густая полоска выкатилась вниз из виска; белый ковёр стремительно становился алым. Белые, тонкие кисти рук лежали неподвижно. Приоткрыт был её пышный рот, приоткрыты голубые глаза; выбившаяся из-под халата, согнутая, изломанная в колене нога; страшная бледность наплывала в лицо... Рядом с ней валялся пистолетик - ядовитая такая, маленькая букашка, смертельно ужалила; казалось, из крошечного дульца его ещё струился дым...
   Нет больше Кирки,- меня обожгло.- Всё... Зачем же, зачем?
   На лестнице за приоткрытой дверью посыпался, нарастая, гром шагов, дрожали, вибрировали металлические перила. Долго не раздумывая, едва впрыгнув в брюки и в рубашку, с мокрой головой я сиганул с балкона - благо второй был этаж, удачно приземлился на мягкую клумбу. Со всех сторон ко мне бежали какие-то мордовороты, топая по асфальту ногами, как кони. Через пару кварталов мне удалось оторваться - опять, мля,  повезло.
   На хате, на окраине, быстренько вещи в сумку собрал, и - ноги сделал из города, к тайнику заветному своему рванул...

   Такие вот дела, браток. Подставить меня явно хотели. Нечисто всё здесь, скажу тебе, высокие круги, знать, замешаны. Ещё прогремит это дело, мля, помяни моё слово, боком ещё многим оно вылезет... Век воли не видать, браток!



1998