Старуха, проснувшись, вспомнила эту пословицу и вздрогнула:
«Ой, А вдруг, и в самом деле, проруха?!»
Она стала судорожно осматривать одежду на себе: юбка вроде цела, только подол немного пообтрепался, кофту в горошек сзади не рассмотреть, но швы под мышками и за плечами она прощупала – вроде всё цело… Никаких дыр! Никаких прорух…
Она достала из кошелька старенькое, сильно помутневшее на углах и в самой середине зеркальце. «А морщин-то морщин! Неужели это она такая? Чьё это лицо? Не… Мамка так не выглядела, она ещё молодая померла в девяностые… Может, бабкино? Ну нет, та толстая была, гладкая, щекастая...»…
- А где это я? – старуха стала судорожно оглядываться и вспоминать.
Стены серые, не побеленные и плохо отштукатуренные. Окошечко маленькое, под самым потолком…
«Та это ж подвал какой-то!. А чего это я в подвале делаю? И бухает вокруг что-то так сильно, что стены трясутся…
А… Так это ж ракеты палят. А чего палят-то?
А… Ну да, так то ж война…
А с кем война то? Вроде не с немцами, не с хранцузами…
А почему война?»
Старуха встала, ещё раз огляделась и увидела в углу тяжелую, чугунную черную дверь. Хотела ещё раз в зеркальце посмотреться – но не стала – какая разница, если всё равно – война.
«Ноги то, оказывается, ещё ходят, только коленки уже разогнуть полностью не могу..»
Она достала из корзинки с вещами белую косыночку, в которой в церковь ходила. Но на голову не надела. Просто в руке – на всякий случай.
«Пойду, узнаю - подумала старуха, - только одно узнаю, почему война? И тотчас же вернусь…»
И пошла шаркая разбитыми шлёпанцами к черной чугунной двери, за которой что-то продолжало свистеть, грохотать и разрываться…