Часть II. Глава 1. 7
Жизнь Люцины
Эмигранты или беженцы?
Настоящее, красивое и не совсем обычное для России имя – Люцина, я узнала спустя десятилетие после того, как ее не стало на этом свете. Люцина Антоновна Квятковская, так ее имя звучало полностью. Древняя польская фамилия, повадки сноба, манеры аристократа и жизнь советского рабочего человека, каким она себя с уверенностью считала и которым являлась. Необычайным образом все эти характеристики слились и гармонично сосуществовали в одном человеке. В нашей семье все называли ее просто Лютой. Она была нашей соседкой по старому дому в Зборовском переулке и не чужой в нашей семье. Крушение нашего «городка» на окраине мегаполиса, стало молчаливой трагедией для людей, успевших пустить глубокие корни в этот клочок земли. Для Люты это стало крушением всей ее предыдущей жизни.
Люцина родилась в 1924 году в семье двух польских эмигрантов, Антона и Елены Квятковских. Согласно ее собственной версии, родители, будучи молодыми людьми вдохновленными нарастающим революционным движением в России, эмигрировали в надежде на лучшую и свободную новую жизнь. Версия эта являлась красивой, возвышенной, в духе времени и предназначалась для окружающего ее общества, все еще верящего в победу Мировой революции. Появление ее на свет в Новой России, молодость, идейные убеждения ее отца, придавали Люцине уверенности в себе и правильности выбранного ими пути. Прошлую жизнь родителей в Польше она никогда не озвучивала или не хотела предавать огласке. Оглашала она во всеуслышанье лишь причины их переезда в Россию. Возможно, что это была одна из многочисленных сказок, которые ее мать, Елена, рассказывала маленькой Люцине перед сном. Но, возможно, все они именно так и было.
О чем мечтали ее родители? На что надеялись, отправляясь в далекий путь на Восток? Суждено ли было сбыться их мечтам? События второго десятилетия ХХ века, да и последующих, не давали надежды на богатую, сытую жизнь в России и счастливое будущее. Начавшийся огненным смерчем двадцатый век еще не одно десятилетие держал современников в своих холодных железных объятиях. Но они были из тех, кто не терял надежду на всеобщее счастье дольше всех. Не зря же они преодолели когда-то такой нелегкий и долгий путь.
Не исключено, конечно, что все происходило именно так, как рассказывала тетя Люта. В 1912 году в Краков, на родину ее будущих родителей прибыл Ленин. На протяжении двух лет полулегальной деятельности партии он распространял среди местной молодежи идеи большевизма, добавляя в их жизнь адреналин. Среди той молодежи, воспринявшей большевистские идеи, находился и житель этого города Антон Квятковский.
В том же 1912 году, в далекой холодной России, на восточной окраине Москвы, на огромном участке земли, приобретенным в собственность господином Гучковым Павлом Ивановичем, во всю кипела работа - велось строительство жилых кварталов. Вскоре там был возведен двухэтажный доходный дом, в котором Антону и его будущей супруге Елене предстояло прожить до конца их жизни. Через год, в 1913 году владельца земли Гучкова П.И. не стало. Зато его детище по прежнему жило и процветало. В 1924 году, в год рождения Люцины, Гучковские проезды стали называться Зборовскими переулками. Через пять десятков лет, во второй половине семидесятых, когда уже не было на этом свете ни Антона, ни Елены, деревянные кварталы окончили свой короткий век и были благополучно сровнены с землей. Прошло еще пятьдесят лет. Теперь в 2023 году, когда давным-давно нет ни владельцев, ни большинства жителей, ни самих лубяных построек в этой местности. Осталось лишь сама земля и придуманное людьми, жившими когда-то на ней, неофициальное название - Гучки.
А тогда, в начале века, Антону для того чтобы покинуть Родину хотелось иметь веское основание. И оно нашлось. Это была война и начавшееся в ноябре 1914 года наступление русской армии на Краковском направлении. Отступающая армия использовала старую тактику, опробованную со времен войны 1812 года. Она включала в себя изгнание людей из родных мест. Однако, не исключался и добровольный исход ради спасения жизни и имущества. Все это могло послужить веским поводом и единственным шансом для молодого человека, поддерживающего идеи большевизма и мечтавшего перебраться в предреволюционную Россию. Жизнь предоставила Антону Квятковскому «карт-бланш» и он поспешил им воспользоваться. А поспешить стоило. Надо было уложиться во временной отрезок, предоставленный историческими обстоятельствами. Для поляков, жителей пограничных с Россией земель, этот отсчет начался летом 1915 года. Вместе с «Великим отступлением», отходом русских армий из Польши, Литвы и Курляндии, на восток, вглубь Российской Империи устремился нескончаемый людской поток. К середине лета 1915-го года Москва пополнилась тремя тысячами беженцев, изгнанников, выселенцев и даже депортированных граждан, прибывших с западных территорий. За три последующих года население Российской Империи за счет переселенцев увеличилось на семь миллионов. После, в 1918-м году, людской поток развернулся в обратном направлении, на запад. Многие же остались в России навсегда, рассеявшись по ее необъятным просторам. Одни осели в Москве, как чета Квятковских. Другие, в русских городах и селах ее центральной части. Были и те, кто по известным только им причинам устремился далеко вглубь страны, к Волге, на Урал, в Сибирь и дальше, на Дальний Восток, до самого Тихого океана. Эти люди растворились и исчезли навсегда среди бескрайних российских степей, гор, равнин, ее далеких сопок и ее народа.
А несколько десятилетий спустя уютными вечерами в нашей квартире на 3-м Зборовском переулке, у Люцины Антоновны Квятковской и Юлиана Юлиановича Галько, моего названного деда, всегда находилась тема для разговора. И хотя оба они родились в России, время от времени Польша непременно всплывала в их разговорах как огромный подводный айсберг. Эти двое чистокровных поляков вовсе не тосковали по своей призрачной родине и относились ко всему происшедшему с их предками как к единственно верному и возможному выбору. Они никогда не тешили себя мечтой о возвращении на «землю обетованную», а лишь досадовали на свое происхождение, доставляющее им проблемы в жизни и карьере. В те годы в паспортах еще существовала графа «национальность».
Иронический рассказ деда Юлиана о том, как летом 1941 года, для набора в «армию Андерса», молодых московских поляков, собранных и построенных в шеренгу, опросили о желании защитить их далекую родину, подвел черту и поставил точку в понимании его собственной идентичности. На предложение для желающих сделать шаг вперед никто в строю даже не шелохнулся. Дед рассказывал об этом с нескрываемым удивлением, самоиронией и усмешкой на лице. Многие из стоящий в строю, будучи в детстве октябрятами, пионерами, а в юности комсомольцами, искренне не понимали, как им вести себя в данной ситуации. Их родиной являлась, а для их родителей стала Россия. Выходило, что советская власть считала их, поляков, рожденных в СССР, не совсем «своими», не совсем советскими. Такими выводами он делился в конце рассказанной им истории, после опрокинутой им за обедом маленькой стопки водки, закусив ее селедкой с разварным картофелем. Чисто по-русски, что не возбранялось, а даже приветствовалось во время обеда. От стопочки для здоровья за ужином не отказывалась даже прабабушка Саша.
Кроме всех этих неприятностей, Люцине и Юлиану в наследство от польских предков, кроме их красивых и диковинных имен, достались строптивые характеры. Под впечатлением от их разговоров, я постоянно приставала к ним обоим с вопросом: «Почему поляки живут не в Польше и как так вышло?» Моим вопросам ни Люта, ни дед Юлиан не удивлялись. Люта терпеливо рассказывала мне, любопытному пятилетнему ребенку, в разных вариациях, доступных детскому разуму, революционную версию проникновения ее родителей в Россию. Юлиан молча кивал головой, пыхтя папиросой в мундштуке. История переезда в Россию его семьи осталась для меня неизвестна.
История семьи Квятковских
О Квятковских во дворе знали немного, но ровно столько, сколько было необходимо, чтобы избежать лишних вопросов. То, что они являлись польскими, то ли эмигрантами, то ли беженцами, не составляло ни для кого секрета. Таких людей, семейных и одиноких, тогда, в двадцатые годы, в городе и в стране было много. Эхо Первой мировой. Во дворе Квятковских уважали. Они считались грамотными и интеллигентными людьми. Не будучи высокомерными, все же держались немного особняком от остального дворового общества. Но даже это не вызывало к ним неприязни соседей по дому. Русские люди, являясь по своей натуре сердобольными, проявляли особую снисходительность к тем, кто по их разумению находился в худшей ситуации, чем они сами. К таким обделенным причислялись в первую очередь «пришлые», то есть беженцы, эмигранты и другие несчастные, лишившиеся самого дорогого – Родины. Сами «пришлые» не всегда считали себя таковыми, но доброе отношение ценили. Отец Люцины, работал бухгалтером-счетоводом и содержал всю семью. Елена, мать Люцины, маленькая хрупкая женщина с гладко прибранными волосами, на чужбине никогда не работала. Всех членов семьи Квятковских, называли во дворе исключительно по имени-отчеству, что являлось проявлением большого уважения соседей к их семейству.
К счастью, не одна волна репрессий не коснулась их семейства. В 1941 году, когда их дочери Люцине только исполнилось семнадцать лет, Антон Квятковский, единственный кормилец в семье, ушел на фронт. В тот год она окончила школу и устроилась работать на завод. Ближайшим оказался «ИЗОЛИТ». Когда окончилась война, с медалями на груди вернулся Антон. Ему удалось не только выжить, но и не получить особо тяжких ран и увечий. Через много-много лет, когда ее отца уже не было в живых, тетя Люта отдала его медали мне, еще совсем маленькой девочке, для игры. Это была ее роковая ошибка. Медали я конечно-же потащила на улицу, после чего они благополучно в тот же день и исчезли, украденные кем-то незаметно для меня. Та грустная история осталась со мной навсегда. Меня тогда не ругали, но я чувствовала себя очень виноватой.
Елена. Был целый мир – и нет его…
В первое, самое страшное и голодное послевоенное десятилетие Люта лишилась своего отца, а их маленькая семья, опоры и главного кормильца. Антон умер внезапно и слишком рано. Многими годами ранее своей супруги. Не прошли даром ни годы проведенные на родине революции в ожидании светлого будущего, ни дороги войны, подорвавшие здоровье. Так они с матерью остались одни. Кормильцем в семье стала Люцина.
Мать Люцины, Елена, маленькая миловидная и молчаливая старушка с черными глазками-бусинками, часто летними днями сидела одиноко на ступеньках своего высокого крыльца, закутавшись в теплый зимний платок. Взгляд ее был устремлен на пустой проем дворового входа, туда, где прежде стояли ворота и куда вели ступеньки их крыльца.
Что видела она, вперившись застывшим взглядом в этот дворовый портал? Что вспоминала? Возможно, тот счастливый день, когда она со своим Антоном после долгого и трудного пути на восток, очутилась на обетованной земле, в России. Или когда с одним небольшим саквояжем на двоих добрались они на дальнюю по тем временам окраину Москвы, чтоб поселиться там и прожить до конца дней, так и не увидев неба в алмазах. А тогда она радовалась удачной сделке. Ведь аренда квартиры в этом захолустье неподалеку от Преображенской площади была не слишком высока, а они не слишком богаты. Так они оказались на 3-м Гучковском проезде ( с 1925 года – 3-й Зборовский переулок) или просто на Гучках.
А до того дня, промаявшись несколько месяцев в поисках жилья, Квятковские поселились неподалеку, в одной из полуразвалившихся. заброшенных, вросших в землю по самые окна, избушек старинного села Черкизово.
В дореволюционной Москве жилья катастрофически не хватало. Выбирать не приходилось. Переселенцы заселялись и в сараи, и в курятники - во все, над чем была крыша. Именно там, в Черкизово, нашло свое прибежище большинство наводнивших Москву в 1915 году беженцев, людей разного достатка, статуса и профессий.
Будущим родителям Люцины удалось вырваться из крепких щупальцев тотальной нищеты и разрухи. После черкизовских сараев жизнь в тесной комнатенке на 1-й Петровской (с 1925 года - 1-я улица Бухвостова) показалась им раем. Однако натура Антона, стремившегося всегда к новому, неизведанному и, значит несомненно лучшему, проявила себя не только в переезде из Польши в Россию, но и в поиске жилья. На счастье, он был образован и имел достаточно востребованную по тем временам специальность. Ему наконец-то повезло и после долгих мытарств удалось подыскать достойную работу. Появились стабильность и средства. Теперь можно было думать о том, чтобы окончательно улучшить свои жилищные условия и обзавестись наследниками. Пометавшись месяц - другой по переполненной беженцами Москве в поисках просторного, недорогого, но приличного жилья, Квятковские вернулись обратно на Преображенку. Они остановили свой выбор на Гучковском проезде, неподалеку от того самого села Черкизово, где они еще недавно ютились в лачуге. Рядом находилась и 1-я Петровская улица, их последний приют. А на Гучках их ждал отстроенный не так давно, новый двухэтажный доходный дом Сугробовых. Он числился под номером 43.
Этот зеленый уголок, засаженный молодыми тополями, сиренью и дико растущими повсюду, американскими кленами, сразу приглянулся ей. К их приезду была готова угловая трехкомнатная квартира на втором этаже. Тремя окнами она смотрела на широкий, но малолюдный Гучковский проезд, более походящий на улицу. К тому же в квартире имелся застекленный балкон и по той же стороне еще одно окно, так же выходящие в сторону двора. Каждая квартира первого этажа дома имела отдельное крыльцо, выходившее в уютный и просторный двор с вишневым садом и цветником, устроенным в его глубине.
В тот летний день, подходя к своему будущему жилью, Елена подняла голову и окинула взглядом окна квартиры, где им с Антоном предстояло обосноваться. В тот же миг полуденное солнце выглянуло из-за туч, и его лучи, отраженные от многочисленных балконных стекол, ударили ей в глаза и ослепили. Голова ее закружилась. Она остановилась, на мгновенье закрыв глаза. Антон взял ее за руку, успокоил и уверил, что это к счастью. Тогда она поверила ему. Ей очень хотелось стать более счастливой. Она мечтала о большой семье, о детях, об уютном большом доме, таком же, каким был ее дом в Кракове и какой была ее семья. И еще, чтобы все вокруг тоже были наконец-то счастливы. И если угодно, то пусть наступит та самая Мировая революция и тот самый коммунизм. Она была на все согласно и во всем полагалась на своего мужа.
Тогда все в их жизни было еще впереди. И хорошее, и плохое. Долгожданная революция, красный террор, голод, гражданская война, разруха, рождение дочери Люцины, индустриализация, опять война, опять голод и лишения, смерть мужа и наконец-то оттепель. Что происходило дальше, она не увидела и не узнала, потому что уже не жила. Ее просто не стало. Человеческая жизнь оказалась очень коротка.
Потом, в начале 50-х , когда муж умер, а дочь выросла, Елена почувствовала себя очень одиноко. Кроме добрых соседей и дочери, ни знакомых, ни родственников в Москве и вообще в России у нее не было. Она любила сидеть на крылечке и в который раз вспоминать и думать о прошлом. Перед ней проходила череда призраков из ее нереально далекого детства и юности. Из тех времен, когда она еще жила в родном городе с родителями, в доме полном достатка. Все было хорошо, пока не настал 1914 год и не началась война. В воздухе запахло гарью. Антон сказал, что надо ехать в Россию, «к товарищам». «Ты со мной ?», - спросил он Елену. «Да!» - ответила она. Поверила ему, и после скоропалительного замужества они пустились в дорогу. Все начиналось очень даже неплохо.
После она много бы отдала за то, чтобы их с Антоном жизнь была лишь кинолентой, которую можно перекрутить назад. Она бы ее обязательно остановила и начала просмотр снова с той самой минуты, когда все еще можно было повернуть назад. Так однажды поступил киномеханик в кинотеатре «Орион» на Преображенке. В от воскресный день они с супругом пошли посмотреть новую картину под названием «Моя дочь». Перед показам в фойе, под аккомпанемент на рояле исполняла романсы певица. Еще они зашли в маленький буфет и она пила вкусный лимонад и ела пирожное. Как давно это было! Начался просмотр, ленту заело. Включили свет. Киномеханик попросил негодующую публику немного потерпеть, а потом запустил фильм заново с самого начала. Остановить и начать все заново. Вот о чем мечтала Елена. Сделать все, чтоб не смотреть этой ужасной фантастической картины, где присутствовал ежедневный страх, подкравшийся с годами вместе с отчаяньем и тоской по утраченной родине и несбывшимся надеждам. Вот если бы можно было вернуться в тот день, когда они с Антоном, молодые и восхищенные глупцы, решились навсегда покинуть родину и устремиться в далекую и холодную Россию. Если бы сделать всего лишь один шаг назад и вернуть все на круги своя. Много бы отдала Елена за один этот шаг, шаг ценою в целую жизнь.
Позже им еще два раза представлялась возможность вернуться обратно в Польшу. В 1918-м с толпами возвращавшихся в родные места беженцев. И еще раз последний - с 1921-го по 1924-й год. Потом все закончилось. Мышеловка захлопнулась. А они так и не решились.
Все то немногое, что я знаю о жизни Люцины и ее маленькой семьи, было рассказано мне ею же самой. Понемногу, долгими зимними вечерами и годами нашего бытия в «деревянном раю» на 3-м Зборовском переулке, в доме № 43.
Люта и наша семья
Тетю Люту я знала с глубокого детства, как помнила себя. Не будучи в родстве, даже дальнем, с нашей семьей, она стала поистине близким человеком для всех нас. Для меня почти таким же, как моя бабушка. С Лютой они выросли в одном дворе, а после работали на одном заводе. И хотя имели разные специальности и работали в разных подразделениях, им всегда было о чем поговорить и что обсудить во время ежевечерних чаепитий, происходивших в нашей квартире. Там, в кругу моих родных, Люта без оглядки, искренне высказывала свои мысли обо всех и обо всем происходящем в то время в нашем дворе, на их заводе. Обсуждалась исключительно международная политика. Внутренней политики нашего государства, предусмотрительно, в доме никогда не касались.
После смерти матери в своей трехкомнатной квартире она осталась совсем одна. Замуж так и не вышла, своей семьей не обзавелась. Из ее рассказав следовало, что все женихи были не по ней. Один не образованный, другой инвалид без ноги. Так и жила она одна до последних дней молодости ожидая принца на белом коне. Такого же красивого, умного и смелого, каким был ее отец Антон Квятковский. Даже подселенная в маленькую комнатку их квартиры соседка по имени Матрена никогда не появлялась. Ее никто не видел, а комната была совершенно пуста, и дверь в нее всегда открыта настеж. Этом мифический персонаж проживал где-то далеко, на другом конце Москвы и лишь изредка наведывался к Люцине, чтобы проверить свою жилую площадь. С родственниками, оставленными когда-то в Польше, у Люты связи тоже не было. А здесь, в России, единственными близкими людьми для нее были члены моей семьи.
Со стороны Люцина Антоновна казалась человеком суровым и даже чопорным. Но это являлось только видимостью. Задушевным человеком и интересным собеседником она была даже для меня, ребенка. Редкие вечера проходили без того, чтобы Люта не появилась в нашей квартире, спустившись сверху по крутой и скрипящей деревянной внутренней лестнице.
Выйдя на пенсию в достаточно молодом по нынешним временам возрасте, Люта ничем себя не занимала. Не смотря на это, она уговорила прабабушку и подрядилась за определенную плату столоваться у нас. Ссылалась она при этом на то, что для одной себя кашеварить ей было не с руки. Теперь я думаю, что дело было вовсе не в обедах. Ей просто не хотела коротать вечера в одиночестве, а обеды были лишь поводом. Как было заведено в шестом часу вечера Люта спускалась к нам отобедать. К этому времени почти все уже были дома. Вернувшиеся с работы члены семейства, коих в разные годы бывало от пяти до семи человек, рассаживались за круглым столом в центре большой комнаты. Баба Саша, моя прабабушка, разливала большим половником из «кузнецовской» супницы по тарелкам горячий бульон. После накладывала каждому «работнику» второе» блюдо прямо из сковороды. Приготовление обедов и все хозяйство в доме было на ней.
Столование тети Люцины продолжалось почти что год. В конце концов прабабушка взбунтовалась и в обедах Люте было отказано. Занимаясь приготовлением еды единолично, баба Саша не выдержала бремени ответственности по приготовлению пищи за деньги. Родных-то своих она могла накормить немудреным кушаньем, а перед посторонним человеком, хоть и близким, прабабушке было неловко. После случившегося Люта не обиделась вовсе, отнеслась ко всему с пониманием и как прежде, приходила к нам вечерами, но уже не на обед, а так, почаевничать и поболтать о том о сем. После обедов, а они случались не ранее пяти часов вечера, следовало чаепитие. Люта частенько присоединялась к нему. Тогда среди собравшихся за обеденным столом оказывались трое, работающих на одном заводе «ИЗОЛИТ» - моя бабушка, ее гражданский муж Юлиан Галько и сама тетя Люта. И им всегда было что обсудить. Неспешно попивая чай с сушками они обсуждали последние новости и философствовали о жизни. Разговоры заводских крутились в основном вокруг производственных проблем и критики действий начальства и сотрудников. Всем хотелось немного разрядиться и отвлечься в кругу «своих» после нелегкого рабочего дня на заводе. Ведь на следующий день, спозаранку, снова на завод.
Для меня же, появление Люты в нашей квартире было всегда праздником. Я с нетерпением ждала ее визитов и радовалась им. Ожидались разговоры взрослых, которые я очень любила слушать и которых с нетерпением ждала. В спорах она была сдержано-резка и при необходимости могла безжалостно припечатать оппонента словцом. Уютными зимними вечерами в занесенном снегом переулке было приятно коротать вечер в душевной компании под гул газовой печи, обложенной белым кафелем, припоминая события минувшего дня. А когда собирались четыре женщины, не считая прабабушки, просто по-женски посплетничать. В отсутствии же мужчин за столом разговор непременно переходил на чисто женские темы. О пошиве модных фасонов платьев, перешивании старых, проблемах с портнихами и вязании крючком модных тогда шапочек или беретов. Прабабушка не участвовала в женских разговорах из-за старческой глухоты. Она читала газеты, смотрела по телевизору новости и занималась хозяйством.
Моя бабушка закуривала папиросу и отходила с ней подальше от стола. Затем, затягивалась и пускала клубы дыма, облокотившись о дверной косяк. Ее фигура в пестром шелковом китайском халате с широкими рукавами, запомнилась мне навсегда. С налетом печали, словно заглядывая в будущее и стараясь запечатлеть исчезающую в сигаретном дыму картинку, наблюдала она за всеми со стороны. Курили в доме много. Отношенье к здоровью в те 60-е годы было довольно специфическое. Но все же три курильщика за одним столом, - бабушка, ее муж и моя тетка, - был явный перебор. По этой причине, я думаю, бабушка и отходила курить свою папиросу подальше от стола. О ребенке, сидевшем тут же, то есть обо мне, никто почему-то, кроме нее, не беспокоился. Тогда мне было лет пять, а бабушке пятьдесят, и ее живописная фигура с папиросой в длинном мундштуке смотрелась вполне органично. На мой наивный вопрос: «Бабушка, зачем ты куришь?» она отвечала, что закурила во время войны, чтобы притупить голод. Просто очень хотелось есть.
После чаепития никто не спешил расходился. Все оставались за столом и занимались кто чем. Включали телевизор в ожидании программы «Спокойной ночи, малыши», после которой мне запрещалось присутствовать в комнате, и меня отправляли спать. Тетя с сигаретой, зажатой в уголке рта, сосредоточено прищурившись, освежала маникюр в преддверии следующего рабочего дня. «Гражданский» дед Юлиан, пыхтя папиросой, утыкался носом в газету. Люцина Антоновна, морщась в клубах дыма, направленного на нее с обеих сторон, также изучала свежую прессу, время от времени изрекая колкие замечания. Политические вопросы «дед» обсуждал только с Лютой. На заводе Юлиан Галько занимал серьезную должность и четко отделял мужское от женского. Бессемейную и неженственную Люту он, по-видимому, причислял к среднему роду и снисходил до обсуждений политических событий в мире только с ней.
Прабабушка, как всегда, хлопотала на кухне. Я же все сидела за столом, продолжая надрываться над ужином. Кушала я всегда очень плохо. «Замученные» мною котлеты под угрозой вечного невыхода из-за стола, я долго терзала на тарелке. Когда, наконец-то, сжалившись, меня выпускали, я клялась, что когда вырасту, не за что не буду есть суп и котлеты. Детских обещаний я, конечно же, не сдержала. Теперь, по прошествии десятилетий, хочу сказать, что котлеты были очень вкусные.
Благодаря близости к нашему многочисленному семейству, одиночества Люта не чувствовала. Мы были ее душевным прибежищем, ее семьей. К сожалению, вся эта схема работала до той поры, пока стоял не снесенным наш «веселый городок» со странным названием Гучки. После его неминуемой кончины что-то нарушилось вне и внутри каждого из нас. Семидесятые подходили к концу. Вместе с ними уходила целая эпоха и еще что-то совсем неуловимое. Ощущение тревоги нарастало и уже никогда не покидало нас всех. В год московской Олимпиады, почти под сто лет, трагически навсегда ушла из жизни прабабушка Саша. Это была моя первая потеря и начало многих последующих.
Подруги
Близости Люты к нашей семье мог позавидовать и иной наш родственник. Моя бабушка, ровесница революции, была знакома с Люциной с самого рождения. Та была моложе ее на семь лет. С младенчества росли они в одном дворе. Позже, обе проработали на одном заводе до самой пенсии. Эти два пункта были единственными, объединяющими их. В остальном – ничего общего, полные антиподы. Воистину, «вода и камень, лед и пламень».
Бабушка работала на заводе «ИЗОЛИТ» инженером-конструктором. До глубокой старости, не смотря на все жизненные перипетии и пока хватало сил, оставалась очень жизнерадостным человеком. Оставалась оптимистом и не унывала даже в тяжелые и голодные послевоенные годы, когда осталась одна с двумя маленькими дочками на руках. Любила танцевать, петь, шутить. В юности и молодости играла в самодеятельном театре при заводе. Была артисткой во всех отношениях. Последнее дуновение уходящего серебряного века, пронесшееся мимо нее на исходе детства, задело ее своим хрупким крылом, оставив на всю жизнь след от блестящей праздничной потали. Еще она постоянно курила. Пристрастившись к курению в молодые и голодные годы войны, до последних дней не выпускала сигарету изо рта. В старости она постоянно что-нибудь вязала, перешивала и шила новые наряды из яркой шелковой ткани. С энтузиазмом красила поседевшие волосы и накручивала бигуди, не выпуская изо рта папиросы. И ее круглык и светлые голубые глаза находились в ярком контрасте со смуглой, от постоянного курева, кожей, каштановыми волосами и губамии, подкрашенными темно-красной помадой. На момент моего рождения бабушке было всего сорок пять лет и она была замужем уже в третий раз. Со своим последним гражданским мужем, поляком Юлианом Галько, она прожила до конца жизни, «пока смерть не разлучила их» и, вскоре, ушла вслед за ним.
С тетей Лютой все обстояло по иному. Всех эти качества у нее отсутствовали. Не помню ее смеющейся или даже с улыбкой на лице. Только иронические замечания различной тональности, в зависимости от отношения к тому, кому они были адресованы. Визуально она производила впечатление чопорной, ядовитой и малопривлекательной дамы интеллигентного сословия, как говорили в прежние времена. Так она выглядела в годы своей последней молодости, когда ей было едва за сорок. Но стоило поговорить с ней, и она покоряла собеседника безжалостной, меткой и одновременно сдержанной рубкой правды с плеча. Это было свежо, ново и смело. Ее принципиальность не всем нравилась на заводе, это факт. Однако за это ее уважили и даже побаивались. Это я поняла позже. Таких смельчаков тогда было мало. С моей бабушкой они крепко дружили, не скажу, что семьями. После смерти родителей, Люта осталась совсем одна. Иной характер, иная судьба и жизнь.
Завод «ИЗОЛИТ»
Чистокровная полячка Люцина Антоновна, представительница знатного и древнего рода Квятковских, всю свою рабочую биографию надрывалась в горячем цеху над литьем. Как только в 1941-м она закончила школу, началась война. Отец ушел на фронт. Тогда, чтобы прокормить себя и мать, Люцина устроилась разнорабочей в литейный цех «ИЗОЛИТа». Угол желтого заводского забора находился недалеко от нашего дома и был виден с ближайшего перекрестка. Случилось так, что проработала она на «ИЗОЛИТе» до самой пенсии, на которую вышла, по вредности, в возрасте сорока пяти лет. С годами ее повышали в должности два раза. Сначала она стала бригадиром, а перед самым выходом на пенсию, мастером. На мои наивные детские вопросы о том, почему ты не пошла учиться в институт, Люта отвечала, что путь к образованию был ей закрыт в связи с национальной принадлежностью.
Хрупкая, стройная и интеллигентная Люцина работала в горячем цеху на очень тяжелой и вредной работе. На заводе на подсобных и других неквалифицированных работах в те годы, отчего-то, трудились в основном женщины. И эта работа была противопоказана особенно для них. Не раз за вечерними чаепитиями Люта жаловалась, как ей приходиться ломать спину, ворочая тяжелые литые заготовки из-за чьей-то нерадивости и апофигизма. За обостренное чувство ответственности и справедливости Люту очень уважали на производстве, снисходительно относились к ее нелегкому характеру. В нашей семье ее просто любили. Доработав до пенсионного возраста и будучи еще совсем молодой по нынешнем временам женщиной, она ни на один день не задержалась на заводе. Ранний выход был ей положен по закону за работу на вредном производстве в горячем цеху. Оказавшись на заслуженном отдыхе в возрасте сорока пяти лет, она продолжала вести все от же размеренный и неспешный образ жизни, не оставив прежних привычек и тесно общаясь с нашей семьей. Она по-прежнему оставалась жить одна в своей просторной трехкомнатной квартире с застекленным балконом и райскими птичками на трюмо. Несмотря на то, что сразу после революции, их квартира подверглась «уплотнению» и в одну из изолированных комнат была заселена «мифическая» гражданка по имени Матрена, люта продолжала жить в совершенном одиночестве. Матрена никогда не появлялась в своей комнате и Люта уже не знала радоваться этому или горевать. В период становления советской власти, предержащие ее функционеры также не брезговали взятками и кумовством. Так Матрена оказалась прописанной в квартире Квятковских. Они же не жаловалась и не роптали. Вначале, отсутствие соседки в квартире вполне устраивало, а оставшихся в их распоряжении двух комнат на троих им тоже хватало. Никто не отменял и чувства самосохранения. Девиз «не высовывайся!» витал незримо в воздухе. Проносившаяся над их головами остро наточенная сабля советской идеологии безжалостно отсекала головы тех смельчаков, которые не успевали нырнуть в чан с нечистотами.
Люцину устраивал давно устоявшийся порядок вещей в ее жизни. Но однажды случилось то, что должно было рано или поздно случиться, во что не хотелось верить, и к чему многие не были морально готовы. В начале 70-х годов наши жилые кварталы, наши Гучки приговорили к сносу и директива начала медленно и неотвратимо претворяться в жизнь. Из того следовало, что все мы должны были разъехаться по разным дальним уголкам Москвы в новые районы, на тогдашние «выселки». И еще это значило, что Люта оставалась в полном одиночестве. Ведь приехать в гости на другой конец Москвы было совсем не одно и то же, что спуститься к нам со своего второго этажа.
Квартира Люцины
Мне нравилось проводить время с Лютой. Она всегда находила его для меня и ей было совсем не жаль подарить мне его. Ей было некуда спешить и после работы, и в выходной. Она жила одна и общалась со мной, столько, сколько было необходимо нам обоим. Ее рассудительные, подробные рассказы и объяснения различных явлений в обществе и природе действовали на меня умиротворяюще и компенсировали вечную нехватку времени у моих родных. Летом, в выходные, когда всем было как всегда некогда, мы собирались и шли с ней утром гулять в Сокольники. Не туда на круг, где музыка и карусели, а в Оленьи рощи, сосновые аллеи и на многочисленные сокольничии пруды. Иногда, опять же в теплое время года ходили на Преображенское кладбище, навещать могилы ее и наших родных. Мне нравилось бывать в обоих местах. В Сокольниках я любила рассматривать растения и насекомых. На кладбище – портреты на памятниках и крестах. И тут, и там веяло покоем и умиротворением.
Работала Люта на заводе посменно и поэтому в дневное время частенько находилась дома. Выглядывая со своего балкона-террасы, она молча, думая о чем-то своем, присматривала за мной, играющей у входа во двор. Порой, зазывая меня к себе в гости. Бывать в ее квартире я любила. Поначалу, мне, четырехлетней крохе, добраться до нее было делом не легким. Приходилось сначала взбираться на крыльцо. Затем лезть на четвереньках вверх по опасной и крутой лестнице, состоящей как минимум еще из тридцати ступеней. И, наконец-то, оказавшись на небольшой, покосившейся вбок площадке с маленьким окошком, зайти внутрь через распахнутую в ожидании меня дверь. Деревянная лестница, ведущая в ее квартиру, на второй этаж, казалась мне очень труднопреодолимым препятствием. Подниматься по ней было страшно, а по окончанию визита еще страшней спускаться вниз. Захватывало дух, но желание оказаться в необычной для меня квартире оказывалось сильнее страха упасть и скатиться вниз. И я взбиралась вверх по этой, как мне казалось, почти отвесной скале.
Каждый раз, пребывая в квартире Люты, я испытывала чувство восхищения, смешенное с чувством страха. Страх возникал исключительно от того, что пол в ее квартире располагался не совсем параллельно поверхности земли, а имел крен вправо. Как только моя детская ножка, преодолев последнюю, верхнюю ступень, оказывалась на территории ее жилища, приходило ощущение иной реальности. Это происходило оттого, что линии пола и горизонта не являлись параллельными. Уклон шел в сторону балкона, который так же был наклонен в сторону двора и на который по этой причине выходить не хотелось. Это было равносильно тому, что стоять на самом краю отвесной скалы или пропасти и смотреть вниз. Если не считать этой маленькой неприятности, то в самой ее квартире для меня было много притягательного. Одна из комнат, ближняя ко входу, изолированная, предназначалась для соседки, и пустовала. Дверь в нее, постоянно распахнутая настежь, разрушала ореол загадочности и посему никакого интереса для меня не представляла. Если только просто зайти в нее и посмотреть из окошко на наш двор. Страшнее всего было на том самом застекленном балконе, который являлся изюминкой ее квартиры. Определить точное название этого сооружения я затрудняюсь даже сейчас. Его можно назвать и застекленной террасой и верандой и балконом. Когда Люта разрешала мне выходить на него, у меня захватывало дух, как на карусели и, я спешила его покинуть. Ощущение неминуемой катастрофы из-за покосившегося пола не давало насладиться всеми радостями этой замечательной конструкции. Таких балконов в нашем доме было только два и их владельцы считались счастливчиками. Балконы имели большую площадь - три на два метра. Они больше походили на застекленные веранды или террасы. Возможно именно по этой причине балконами их никто никогда не называл. К тому же, слово «балкон» звучало слишком изыскано для постройки, частью которой он являлся. Счастливыми обладателями еще одного балкона в нашем доме, была семья Смирновых, глава которой по прошествию нескольких лет получил от Люцины Антоновны прозвище «Харя» и стал ее заклятым врагом до скончания века, а точнее, до сноса нашего дома.
Когда вскоре после революции квартира Квятковских превратилась в коммунальную, из трех комнат в их распоряжении остались только две. Комната мифической соседки была бедна и пуста. В ней кроме стола у окна и одинокого стула ничего не наблюдалось. Убранство двух оставшихся комнат было тоже не богато, но все же изысканнее, чем у многих, проживающих в нашем переулке. В их квартире все было «по старому», так, как мне нравилось. Мебель красного дерева была подобрана со вкусом, в стиле конца XIX – начала XX века. Того же дерева резной буфет выглядел украшением комнаты. Посреди «залы», как было принято, стоял круглый стол. По стенам комод и гардероб в том же стиле. Между окон подвешено под углом большое овальное зеркало в темной деревянной тоже резной, раме. На соседней стене копия картины известного художника, выполненная маслом. Написана она была профессионально и на первый взгляд не отличалась от увиденного мною позже оригинала. Несколько венских стульев были расставлены вокруг стола и по углам комнаты. Было непривычно и приятно от стоящей в квартире тишины, простора и запаха старого дерева. Хотелось приходить в ее квартиру еще и еще, чтоб начать рассматривать все заново и наслаждаться всем. В нашей квартире запах был совсем другой - смесь всевозможных запахов, узнаваемых и приятных моему обонянию. Это был запах приготовленного прабабушкой обеда, тетушкиных косметических средств для наведения красоты, въевшегося во все предметы, сигаретного с папиросным дыма и бабушкиных духов «Красная Москва». Запах в квартире Люты походил на запах в музее. Все предметы имели свое строгое место и предназначение.
«Большая» квадратная комната, она же гостиная, была просторна, светла и всегда чисто прибрана. На стене, слева от входа, копия картины Ивана Крамского «Неизвестная». Запах старого выдержанного дерева не был перебит никакими другими запахами. Люта не любила готовить и предпочитала полуфабрикаты. В квартире не наблюдалось, как бы тогда сказали, тяги к мещанской роскоши, в ней присутствовал идеальный порядок и здоровый минимализм и непобежденный большевиками вкус и эстетика. Не аскетично, просто ничего лишнего. В другой ее комнате, спальне, небольшой и узкой, стояла никелированная металлическая кровать с шишечками и завитушками на спинке и в ногах. На ней сложенные по-старому, по-мещански, как любили кажется в деревнях, друг на друге, покрытые сверху ажурной накидкой три разнокалиберные подушки. Получалось красиво и уютно. Глаз радовался. Чуть правее, при входе в комнатку, в углу у окна стояло зеркало-трельяж. С каждой из его сторон были прикреплены муляжи чудных райских птиц. Они были как живые. Их смастерили из пан-бархата и натуральных перьев. Они переливались густыми малиновыми, фиолетовыми, зелеными и синими павлиньими цветами и казались необычайно хороши. Таких дивных плюшевых птиц с длинными переливающимися хвостами я ни до, ни после больше нигде и никогда не видела. Перед трельяжем на тумбочке, покрытой салфеткой-ришелье, стоял флакон духов «Красная Москва» точно такой же как у моей бабушки. Рядом маленькая китайская вазочка с засушенными цветиками. Перед окном в деревянной кадушке на специальной подставке, высокий с мясистыми листьями фикус. Все соответствовало по духу и достатку обстановке в мещанской семье средней руки конца XIX - начала ХХ века. Все это придавало спокойствие и уверенность в завтрашнем дне.
Посеешь характер, пожнешь судьбу…
Безапелляционные высказывания Люцины Антоновны одобрительно молча принимались всеми членами нашей семьи без комментариев и поправок. В нашей семье Люта была «в авторитете». У нее было то, что не хватало многим - она была правдорубом. В советское время из Люцины вышел бы замечательный председатель парткома, профкома или какой-либо другой деятель, необходимый там, где надо было отстаивать справедливость и законные права членов коллектива тружеников. Она любила и умела защищать и отстаивать интересы других людей, но только не свои. Как она сама говорила: «За другого я готова глотку порвать. А за себя, слово замолвить не могу, неудобно». Существовало и еще одно «но» в которое в наше время трудно и поверить – ее национальность. Люцина была полячкой, что, с ее слов, закрыло ей множество дорог и даже тропинок. На заводе ее рекомендовали в кандидаты на членство в КПСС, но в партию так и не приняли. «Наверху», прочитав в пятой графе национальность «полька», ее «завернули». Она так и говорила: «Моя национальность закрыла мне все дороги». По этой причине после окончания школы, не имея возможности получить дальнейшее образование, Люта стала «пахать» в горячем цеху завода «ИЗОЛИТ». Когда она рассказывала об этом, в ее словах на удивление не было ни обиды, ни досады, ни злости. Эта реакция на события ее собственной жизни была странна и не свойственна ее темпераменту. Действия властных и партийных органов никогда не оценивались ею в негативном ключе. Некое «табу» по отношению к советскому строю и власти было взращено в ней родителями. Коммунисты были святыми по определению и стояли в одном строю с ее родителями. Люта очень любила, уважала и хорошо помнила своего отца, убежденного большевика, принесшего самою большую жертву призраку коммунизма – свою жену и дочь. Смирение Люцины, непротивление своей судьбе, безропотное принятие того, что изначально выпало на ее долю – все это непостижим образом соединялось в ней наряду с почти немецкой пунктуальностью и непримиримостью со всякого рода несправедливостями. Покорность и ее смирение перед сложившимися обстоятельствами, обескураживали. Как если бы человек родился с родимым пятном на лице, горбом или какой-то другой особенностью, то не роптал бы на судьбу, а жил с тем, что есть. Так и она. Никуда не деться, и ничего не поделать. Так и она жила, будучи не борцом, а лишь возмутителем спокойствия. Но не нам рассуждать об этом и судить ее. Говорят, было такое время.
Знакомый образ
В ранней юности лицо Люцины можно было бы назвать милым. Но никто не назвал бы ее даже немного привлекательной в зрелости. Вдобавок годы проведенные в литейном цеху сыграли с ней злую шутку и внесли свои необратимые коррективы в ее внешность. Посторонний человек вряд ли мог назвать ее лицо даже приятным. Оно у нее было особенное. Узкое, с мелкими и загрубелыми от тяжелой работы и жизни чертами. На красноватой воспаленной коже находились маленькие птичьи, такие же воспаленные глазки, пострадавшие от постоянного пребывания в жарком заводском воздухе смешанном с ядовитыми химическими выделениями производства. Ее глаза слезились, как у бродячей кошки и многие годы лечения не давали никакого результата. Организм ее совсем не был предназначен для суровых заводских испытаний. Женщины ее благородного польского рода Квятковских, занимались исключительно собой, детьми и домом. О такой ли доле для своей дочери мечтал Антон Квятковский, устремляясь в загадочную и далекую предреволюционную Россию. Вряд ли. И, скорее всего, осознание несбыточности надежд ускорило его кончину. Внешность и бескомпромиссный характер Люцины давал ей мало шансов также и на счастливую семейную жизнь. Крупный орлиный нос и чуть выдвинутые вперед обе челюсти не добавляли прелести ее облику. Не спасали ситуацию даже аристократически изящные, длинные и ухоженные пальцы рук с красивым маникюром. Ими она брала газету «Правда», развертывала ее и с интересом погружалась в чтение политических новостей.
Такие лица - худые, бледные или слегка воспаленные, с крупными крючковатыми носами, я встречала позже, на картинах художников Возрождения. «Портрет старухи» Питера Брейгеля Старшего написанный им в середине XVI века сильно напоминал черты лица Люцины в преклонном возрасте. В то же время, не имея внешней привлекательности, она брала другим – характером, ответственностью, аккуратностью, широким кругозором, внутренней дисциплиной и еще массой мелких и крупных достоинств. Всех этих качеств вполне хватало для того, чтоб стать счастливой самой и осчастливить другого. Несмотря на трудную и неженскую работу, она была стройна, всегда держала спину как балетная, никогда при этом не занимаясь не только балетом, но и никакими другими видами спорта. Про нее злые люди и завистники говорили: «Словно кол проглотила…».
Зачастую людская злоба находится в одной связке с завистью. Ведь завидовать можно не только красоте и богатству, а например непохожести, таящей в себе нечто, неподвластное разуму завистника и наблюдателя за чужой жизнью. Такой инокостью обладала и Люцина.
И даже в нашем захолустном местечке, среди разноперой публики Люцина выделялась хорошими манерами. Отчасти, даже жеманством. Для этого ей не надо было брать уроки этикета и слушать рекомендации знатоков. В ней все было заложено многими поколениями предков и закреплено родительским воспитанием. К сожалению кроме членов нашей семьи и работниц горячего цеха завода «ИЗОЛИТ» оценить ее достоинства не представлялось возможным нигде и никому.
С волосами у Люцины была тоже беда. Они были совсем некрасивы. Совсем, как и ее лицо. Толстые волоски, немного вьющиеся от природы с годами потускнели, поседели и перестали являться украшением ее образа. Русые когда-то, не знавшие укладки волосы были похожи на волнистую жесткую проволоку. Всегда коротко подстриженные, а с годами еще и подкрашенные хной, они имели неприятный рыжеватый цвет и походили на медную проволоку.
Иногда, если женщина некрасива, то ее выручает прекрасная шевелюра. Она отвлекает внимание от всего неудачного во внешности. Но прическа Люты не привлекала должного внимания. Лицо и фигура тоже не вызывали романтических или каких-либо других чувств. Только кисти рук с тонкими ухоженными пальцам притягивали взгляды и несгибаемый характер борца за справедливость вызывал безмерное к ней уважение. Но и этими двумя немаловажными качествами она не смогла воспользоваться с выгодой для себя. Гордость и обстоятельства тогдашней жизни не дали раскрыться ее женской сущности. Она не могла позволить себе никаких вольностей и не хотела давать повода местным кумушкам посплетничать о себе. Время в которое протекала ее молодость и воспитание, сослужили ей плохую службу. А когда я, любопытная маленькая девочка, спрашивала, почему она не вышла замуж, она рассказывала мне о двух женихах из ее прошлой жизни. Оба они не сгодились ей в мужья. Один оказался недостаточно образован, а другой вернулся с фронта инвалидом без ноги. Это было как-то неправильно, неэстетично и ненадежно. Это унизило ее и испугало. Но скорее всего она просто никогда не любила этих людей и поэтому жестоко отвергла их. За нелюбимого выйти замуж допустимо, но за нелюбимого без ноги показалось ей уже через чур. И ею, высокомерной молодой женщиной, ждущей свою настоящую любовь, одноногий поклонник был отвергнут также, как и малообразованный. Больше к ней никто не сватался и себе под стать она никого не нашла. А может, что и было, но об этом она уже не рассказывала никому, а тем более мне.
Бывают люди, сколько не наглаживай и подгоняй по фигуре, и даже ни крахмаль, все смотрится, как будто их вещи с чужого плеча да еще их и корова успела пожевать. А бывают люди, на которых что ни надень, все смотрится наглаженным и аккуратным, сидящим строго по фигуре и стильно. Люцина, на ее счастье, принадлежала ко вторым. Она имела прямой и плоский стан модели. Все ее одежды выглядели и сидели на ней очень опрятно, эффектно, и одновременно сдержанно. При всем этом Люта напоминала немолодую чопорную гувернантку или состарившуюся бывшую выпускницу института благородных девиц. Ее лицо не знало косметики. На ее губах я никогда не видела помады. Пудра никогда не касалась поверхности ее воспаленной кожи. Только пальцы, ее длинные тонкие пальцы были красивы, ухожены и вызывали восхищение даже у меня, ребенка. Ногти были тщательно обработаны и всегда покрыты, когда ярко-красным или розовым перламутровым, похожим на лепестки роз, лаком. Руки вызывали восхищение. Такие красивые и ухоженные кисти должна была иметь пианистка, а не бригадир литейного цеха. Таким рукам позавидовала бы любая «светская львица» тех времен. Не надо далеко идти - моя любимая бабушка. Ей о таких руках оставалось только мечтать. Как Люцине удавалось, при постоянной работе в горячем цеху, поддерживать такую хрупкую красоту, остается для меня загадкой по сей день.
С тех пор минуло не одно десятилетие. Время от времени я вспоминаю людей из моего прошлого, канувшего в далекое небытие. Было ли это все на самом деле. Существовали ли эти люди, дома, дворы, улицы или все это был сон. Рассказ, описывающий жизнь Люцины, дался мне очень тяжело. Написав его давным-давно, проверив несколько раз, я перечитывала снова и снова, вымарывая листы и меняя слова. Несколько раз переделывала заново и сокращала до неузнаваемости. Он измучил меня. У него оказался очень непростой и тяжелый нрав.