Григорий задумчиво огладил подбородок, вспомнив драку казаков за самоуправление на Донском присуде, проигранную подчистую, и обернулся на секретаршу, семенившую от двери по ковровой дорожке малинового цвета, схожей им с петлицами и околышами на фуражках служащих войск НКВД.
- Григорий Пантелеевич, вам депеша из Фрунзе от Николая Ивановича Дьяка, - она подошла к столу с телефонами и письменным прибором. - И еще одна от Панфилова Ивана Васильевича.
- От обоих кандидатов на должность там военного комиссара? - хмыкнул тот в усы. - Что у них случилось?
- Не могу знать, депеши под печатями.
- Хорошо, вы свободны.
Григорий взломал толстую лепешку сургуча на письме от Дьяка, тот сообщал, что китайцы с уйгурами начали активные боевые действия против частей Красной армии в горных районах Киргизии. Просил подослать два эскадрона с пулеметами на тачанках передислоцировав их из каракалпакского, пока у них спокойно, военного округа. Григорий невольно повернул голову в сторону открытой створки окна, из которого была видна делегация в треугольных странных шапках и длинных тулупах на голые почти тела. Отложив письмо на правую сторону, присел на стул и распечатал второе от Панфилова,служившего пару лет назад в этом здании и переведенного в Киргизию заместителем комиссара военного округа. Напрягся, почувствовав, как споткнулось сердце о первые строчки послания, сообщавшего, что в частях округа начались повальные аресты офицеров, служивших в царской еще армии с теми из них, кто был близко знаком с Блюхером, Тухачевским и другими военачальниками высшего ранга, уличенными в организации антиправительственного заговора с военным переворотом в СССР. Холодок прокатился от ног до макушки, растекшись по телу, заставив мыслями вернуться в прошлое с незавершенным делом по службе у белых и по убийству сестры Дуняшки с зятем Кошевым, не закрытым ни Вешенским судом,ни председателем ревкома Журавлевым, бывшим односумом по службе у красных, пообещавшим довести его до завершения. Сунув письмо в папку для секретных бумаг, он откинулся на резную спинку стула, в голову полезли черные мысли, мешавшие найти выход из неожиданно создавшейся ситуации. Григорий встал, намереваясь пройтись по кабинету и едва не столкнулся с начальником оперативного отдела Левитским с лицом без эмоций и с языком без костей, упорно приучавшего к его вхождению без стука. Подумал о тяге, маниакальной у евреев, к ключевым постам, обсуждавшейся в кабинете полковника Соколова.
- Григорий Пантелеевич, а я к тебе по важному делу, - начал он с порога, правой рукой поддергивая провисшую между ног мошну на просторных брюках, сползших под вечно сытый живот - баланс для мощных ягодиц. Эту привычку он повторял через каждые пять минут невзирая на общество вокруг, будь оно мужским или женским, что наводило на мысль о нем, как о человеке без принципов. - Ты не занят?
- Проходи, Давыд Рувимыч, - насторожился Григорий. - Мне как раз пришла депеша от подполковника Дьяка из Фрунзе, он докладывает, что китайцы с уйгурами перешли к налетам на воинские подразделения и просит о подмоге.
- Не Давыд, а Давид Рувимович, сколько можно поправлять, - оскорбился Левитский, проходя к столу и придвигая к себе стул.Пояснил под его оседлание. - В иудейском царстве жил пастушок Давид, соблазнивший сына царя Соломона, набегавшего к нему для игрищ, на половой с ним акт через задницу. И ставший через это царем.
Григорий занял свое место и усмехнулся:
- Это как в гурте баран барана, когда лишь бы хвост был задратый?
- Пошляк ты, товарищ комиссар третьего ранга, при чем тут бараны!
- А при том, товарищ полковник, что одинаково. Не разумею я этих услад через говняную кишку, когда на то есть баба со всем нужным.
- Ну так понятное дело, кому бы понимать, что удовольствие на то и есть, чтобы пользоваться им любыми способами.
- И вонь не помеха?
- А от передка немытой бабы чем претЬ? - надавил Левитский на мягкий знак.
- Лизал, штоль? - отпарировал Григорий.
Собеседник приподнял брови в как бы непонимании вопроса. И отмахнулся:
- Ладно, показывай письмо этого попа, что он там накропал!
- Ладно так ладно, - ухмыльнулся Григорий. - Дьяк просит прислать два эскадрона на подмогу.
- Снова китайцы с уйгурами?
- Они.
- Ну... от первых мы никогда не избавимся, а вторых пора загонять в резервации по образу и подобию американских индейцев.
- А как же насчет свободы, равенства и братства?
- Это у казаков имелся весь набор, на том и погорели, а у советских людей все это под нашим присмотром.
Григорий хотел подметить,что то ж на то ж та же вошь и получится, но усмехнулся и спросил:
- Разница-то в чем?
- Разница в том, что казаки ощущали себя отдельно от всего народа, - завелся оперативник. - И сейчас ты смотришь поверх остальных сотрудников, словно не являешься членом нашего коллектива.
Григорий поймал себя на мысли,что снова упустил вожжи в разговоре с ставленником пятой неуловимой колонны, терявшей могущество и снова обраставшей им с упорством которому можно было позавидовать. Понял вдруг причину, по которой уйти от них не было возможности. Она заключалась в том, что как только человек проявлял себя в деле, он становился объектом пристального внимания с их стороны. Они обкладывали его стеной из подсказок с советами,узнавая интересы с мыслями,и когда добивались уважения к себе раскрытием в том числе некоторых тайн во власти, вели в нужном им направлении уже до самого конца, не выпуская из лап чревоугодия с развратом с несовершеннолетними девочками и вседозволенностью во власти. Так было с Буденным и Ворошиловым, Молотовым и Калининым, с любым членом правительства с женами еврейками, навязанными им в виде советников для него и тайных осведомителей для них. А кто не хотел иметь с ними ничего общего, тот уничтожался как Столыпин до революции, как Фрунзе и Киров после нее. И только Сталин, распознавший в своей жене Аллилуевой не верного друга,а ядовитую змею,члена пятой этой колонны, сумел уйти в одиночество от всех соблазнов, предлагаемых рвущимся к власти кагалом через его способности к широкому мышлению, и продолжить доводить начатое дело до логического завершения. Сталин убил жену,не дозволив им притронуться к стальному стержню своей души для растворения ее ядами похотей на любые вкусы, предпочтение отдав оставаться на расстоянии от врагов и от друзей. Григорий в который раз поразился тому, как эти члены кагала пролезают на места, ключевые в управлении государством, передавая важную информацию в единый центр, представлявший из себя синагогу, этот молельный для них дом, против разрушения которого встал бы самый ярый патриот по причине посягательства на божескую веру, неприкосновенную для всех. Это был ход, идеальный со всех сторон, сравнимый с работой журналистов из одной нации в разных странах, собиравших информацию на их языке, но передававших самое значительное только в иудейские ставки.Об этом рассуждал и Соколов, бывший комполка в Мерве, разбудив в Григории любопытство по поводу странных на первый взгляд тайн в государственных структурах, подняв его тем самым на ступень выше от других командиров, исполнявших долг на механическом уровне.
Сделав вид, что не придал значения обвинениям оперативника и умолчав о том, что догадался об отправке на него очередного доноса в Москву, Григорий придвинул к себе авторучку с листком бумаги. Буднично проговорил:
- Вымысел, о каком ты тут, товарищ Левитский, передо мной распоясался, давно известный в военно политическом руководстве страны, иначе мне бы тут не сидеть. А важный вопрос, каким ты собирался поделиться со мной, давай обсудим без переходов на оскорбления.
- Я и не думал вас оскорблять, товарищ комиссар третьего ранга, я выполняю свою работу по предотвращению заговоров против союза советских республик, в которых вы пока не замечены, - делано возмутился полковник. Постарался замять прозрачный намек изложением сути. - Басмачи главаря Максата, покинувшие несколько дней назад колодец Орта-Кую, сегодня по сведениям разведки перекрыли железную дорогу из Мерва на Чарджоу.
Григорий отложил авторучку и пристально взглянул на собеседника:
- В котором часу это произошло? - жестко спросил он.
- В первой половине дня, ближе к двенадцати, - начальник оперативной части поерзал на стуле и потянулся рукой к мошне. - В том поезде, как известно, должна была ехать ваша семья?
Глаза у Григория накалились угольями в костре, не пыхая разве что искрами, он бросил локти на стол и вместо ответа негромко поинтересовался:
- Почему не доложили об этом сразу?
Левитский суетливо развел руками, показывая свою непричастность к происшествию:
- Разве события во Фрунзе главнее какой-то остановки поезда басмачами?Я понимаю, товарищ комиссар третьего ранга, что беспокойство о близких для вас не пустой звук, но все мы находимся в первую очередь на службе советскому народу. И только после этого решаем семейные свои проблемы.
Григорий скрипнул зубами, потянулся было рукой к телефону и передумал, страшась услышать последствия от нападения. Глянул на собеседника в упор:
- У вас что-то еще?
- Есть жертвы, - буднично отозвался тот. - Но ими пока никто не занимался.
Григорий вытащил из пачки папиросу, закурив, поднялся со стула и прошел к окну с открытой фрамугой, Снова вгляделся в делегацию черных калпаков, запивавших куски лепешки мутно белым кумысом, разлитым из бурдюка по кружкам. Втянув в себя дым, выдохнул его струей и не оборачиваясь бросил:
- Вы свободны.
Небольшое кладбище для православных располагалось на окраине Чарджоу, как и мусульманское через пустырь от него, сквозившее пустотой из-за того, что ислам не допускал держать в этом мире усопших правоверных более одного дня по причине череды душ в горних высях, ждущих облачения в плоть на земле. Православие же шло заветами Христа,воскресшего из мертвых посредством отпускания души к Богу только на третий день. Все это время тело очищалось от грехов, накопленных им на земле. Кладбище было без ограды, не признаваемой тут, отличаясь от местного с каменными прямоугольными плитами, врытыми над могилами стоймя, крестами с поперечинами на длинном стояке, воткнутом в грунт в изголовьях усопших перед небольшим холмом земли, набросанным наподобие верхней крышки гроба. Небо нависало над печальным местом белесоватой простыней, опираясь на тугие пласты зноя, зреющие стойкими миражами,беспощадные к саксаулу, изуродованному им до змей, иссохших в свадебных скрежетах шкур. Не щадил он и другие деревья, плодоносные чаще на колючки, хоть каким лакомством для верблюдов, не потребным для остальных животных. Не было вверху птиц, не мелькали внизу земные существа, все живое барханы упрятали под себя до первого вздоха вечерней зари, отдраенной мельчайшей песчаной пылью до блеска золотой пряжки на поясе падишаха, продлившего земную власть до небесных пределов.Лишь оазисы при колодцах зеленели изумрудами на теле пустыни из желтого опала, непрозрачного, хранящего множество тайн от веков, умерших внутри него.
Григорий стоял у изголовья средней из трех могил, подмявшей под себя Аксинью, не добравшуюся до Ташкента. Она молчала перед глазами тонкой девчушкой, мечтавшей отучиться за все колена отца и матери, и не было силы, способной избавить ее от этого желания окромя нежданной смерти от рук басмачей, которых хотела вразумить.
Но раздача умных мыслей с надеждой скорейшего их усвоения человеком не всегда находила того, кто был готов подставить под них ковш из ладоней, чтобы не только умыться ими, но и напитаться целебным тем настоем. Чаще люди воспринимали их как дробь под рассыпанный горох, от которого пользы лишь в варенном виде. Сырой же он громко стукал по лбу и отскакивал. Могилка сына Петра, названного так в честь старшего брата Григория, была рядом, он рос в отличие от любопытного Мишатки из прошлой жизни в хуторе Татарском на Дону рассудительным, склонным к философии по восточному, подавал надежды разве что по дедовской линии со стороны матери. Но не по казачьей через отца. Григорий вспомнил письмо, полученное им от Катерины лет через шесть после ее отъезда из Мерва. Оно полнилось признаниями в ее любви к нему, неизменной, с жгучим желанием возврата его на родину,с которой он сделал первый шаг в изломанную свою судьбу. Не забыла написать о сыне, выросшем в семье Зыковых в доброго казака и призванного на службу в одну из кавалерийских частей под десницей Буденного. Но маршал в разговоре с ним по поводу перевода на новое место службы не сказал о нем ни слова. Или не знал ничего, или решил получше присмотреться к сыну опального командира дивизии. Еще сообщила о самом Прохоре Зыкове, угнатом энкэвэдэшниками в лагеря куда-то на Урал со сроком двадцать лет за службу у белых с не совсем доказанным преступлением. Доказали бы, поставили к стенке как казака с богатым опытом. Он тогда долго не мог найти себе места, не в силах связать налаженную действительность с кровоточившим прошлым, призывавшим прибиться к одному берегу, более пологому на выслугу лет. Но писем от Катерины больше не приходило, да и сам не ответил на первое, ставшее от нее единственным.
Григорий переступил сапогами, пытаясь сквозь наплывшую на глаза пелену угадать крест на могиле Лачин у самого прохода, заполненного красноармейцами. За спинами виднелись на краю кладбища силуэты коней из кавалерийского полка в Мерве, месяц назад оставленного им в связи с переездом в ставку округа, и машин из Ташкента с сотрудниками из оперчасти, прибывших с ним. Работы по расследованию нападения проводились неспешно, оперативников смущало обстоятельство, что басмачи убивали пассажиров поезда выборочно, оставляя в живых работников советских учреждений из местных, до которых раньше были охочи в первую очередь,выводя на расстрел людей, казалось бы, непричастных ко всему вокруг. Это могло говорить только об одном, что они смирились со своим поражением и теперь мстили тем, кто с самого начала лишал их привычной жизни на своей земле.
Григорий бездумно смахнул с век скопившуюся на них влагу и уставился в крест над могилой Лачин, не в силах припомнить, приняла ли она православную веру в русской церкви, или так и ушла некрещеной с непокрытой по русски головой с распущенными волосами. Хотя серебряный крестик на казачьем гайтане он надевал ей на шею после появления на свет дочери, познавшей христианскую купель на третий месяц от рождения. Как и сын, внявший при крещении православию с восточным спокойствием. В сумятицу мыслей вмешался голос Панюкова, терпеливо сносившего подавленность друга:
- За ней стали следить, как только ты сел в вагон поезда, на базар она уже не могла пойти, чтобы ее не забросали горстями сушенного кишмиша с косточками от абрикосов.Аксинью с Петром тоже закидывали чем попало, но до камней не доходило, - он поправил кобуру пистолета. - Я наезжал к их старосте с упреждением по этому поводу, он сказал, что лучше бы нам обратиться не к светским властям,а в мечеть, продолжавшую работать подпольно. Тогда бы преследования может и прекратились.
- Она об этом ничего не говорила, - просипел Григорий. - Я звонил им часто.
- Она не хотела добавлять тебе забот, надеясь на скорый отъезд в Ташкент вместе с детьми. Но и уезжать отсюда ей было тяжело, держали дом с могилами родителей.
- Я знаю.
Панюков снова замолчал, подыскивая для продолжения разговора нужную тему и не решаясь прерывать думы Григория новыми подробностями. Но тот догадывался и сам, что Лачин кроме любви к нему и детям не имела на этом свете больше ничего, живя одним днем на все про все. Слишком сильной была у нее привязанность к родовым обычаям, чем отличалась от мужчин любая женщина, попадавшая в иные жизненные обстоятельства, а особенно на чужбину. Чтобы сгладить тоску по родовому гнезду, они скрупулезно обучали детей языку своих предков с их вековыми устоями, чем и скрашивали чужеземность вокруг. Эта внутренняя ее борьба с собой мешала иной раз близости откровений во взаимопонимании друг друга, часто отходя на второй план. И только когда любовь побеждала косность древности рода, счастливее ее не было никого, она купалась в счастье, расплескивая его как воду на всех вокруг. В такие моменты и Григорий забывал про хвост из прошлого, отбрасывая его ящерицей в силках ради надежды на новую жизнь.
- Где сейчас блукает банда Максата? - нарушил он момент недолгой истины.
Панюков встрепенулся, поправив воротник с полковничьими шпалами в петлицах, передвинул планшет на живот и завозился с кнопками.
- А так ты не могешь назвать того места? - нервно одернул его Григорий. - Ишо разложи карту на могилке и поводи по ней пальцем.
- Извиняюсь, товарищ комиссар третьего ранга, - заторопился тот. - Я чтобы было точнее...
- Я прознал за эти пески не хуже казармы.
- Полагаю, в Ташаузе. Мы идем за ним по пятам.
- Есть свободная лошадь?
- Конь под седлом.
- Поднимай полк.
- Есть.
Григорий размашисто пошел к выходу с кладбища, бросив через плечо:
- По коням!
Кавалерийский полк всю ночь рвался по пескам с ненадежной дорогой, проложенной через них караванами, пока на заре не показались верха пирамидальных тополей с просторными кронами чинар над юртами Ташауза и крышами десятка домов,возведенных русскими, пробравшимися и сюда. Кони, покрытые клоками белой пены, захрипели под седоками на запальном дыхании, последней черте между жизнью и смертью, их надо было срочно отхаживать.Сами всадники едва держались в седлах, мягких и скользких от пота, вести их сразу в бой означало бы угробить подчистую перед первой линией обороны басмачей. А она должна была быть по причине того, что сталинские красные кавалеристы перестали упускать банды без наказания за набеги на аулы с военными городками, отдав предпочтение не уговорам, а полному их уничтожению. Григорий оторвался от лавы и раскинул руки в разные стороны, давая сигнал командирам на охват городка в кольцо без остановки движения.Полк рассекся на два толстых удава устремившихся головами навстречу друг другу. Теперь надо было дать время, чтобы остудить коней, и когда головы сомкнулись, он пустил их по кругу со снижением скорости бега.