20
«Ишь, как Пашка сделал с Юрцом что сам замышлял! И как - уже и слова туда не вставить. Эть же, молчальник, видали?! Хитрец»
Осторожнее надо.
Впечатленный рассказом про сына полка, Бурый раздумывал, почему он про Длинного это не помнил… А тут и новое удивление подкатило еще того круче: от Фрица прозвучала насмешливая подача сын полка Длинный – ок, но где он Маресьев? До конца обоснуй, почему он еще и летчик геройский? Что безногий - прокатывает, а где он летал, как на небо залез, что за подвиг? Про постели не катит, тут нужно полезное дело, как бы пример пионерам, – в устах Фрица рассыпался дробный смешок, - иначе он нет, не герой.
Боец развернул к небу ладошку, сделал шаг назад, прищурился на желток солнца,
- Или чисто ля-ля для эффекта?
Чашкин угрюмо кивнул: «однозначно ля-ля».
«А эти теперь Пашку бракуют. «Пионерский пример», во сказанул. Если пионеры пример брать начнут, живых никого не останется! Чего же Пашка примолк?»
И четко-четко почувствовал вдруг – а ведь знает, есть момент про Маресьева прям-таки рядом! И в тревоге, что вновь упускает очевидную истину, начал озираться украдкой – могилки, кресты, сухие венки, холм с перископами, под самой макушкой – сверкала на солнце постель из гранита, на которой лежал! Лишь две наглые черные галки, за тризной следящие с соседней оградки – одна тут новелла!
И тут в одночасье повалили такие картины, такие образы облаками поплыли - что за дела?! Словно волшебной посылкой в воображение вплыл серый расплывчатый куб, потом он превратился в пакгауз, возникли раскрытые двери-ворота, где почту пакуют у рельс, багажное отделение, следом из темного нутра ее покатила на Бурого тележка с ручной кладью, даже нет – вагонетка! Высокая, с бортами в человеческий рост и серыми папками «дело» - пухлыми такими – под завязку набита, выпуклой горкой! Под уклон двинула, прямо на мастера, задавить его норовя, а Бурый – да, мастер еще увидел себя вокруг нее бегающим… и не знает, как тормознуть. Не может остановить! Куда деваться, как быть?! Вагонетка катится, катится… А ведь просил, просил помощи Длинного, что же – она?! Но главное, наверху, на горе папок снова сидит человек! И подсолнухи на беспомощного завхоза сверху поплевывает! А кто человек?! Да ведь еще один Бурый – полноватое крючконосое лицо с узко посажеными глазами под густой лапшой черных волос. Оно широко улыбается, это лицо, края губ оттянуты вниз, словно готовятся схватить кусок жизни! А глаза – большие, с хитринкой крутятся по орбите в глазнице, словно вокруг место ощупывают. И реального его и не видят! Смотрит сквозь привидение! Лишь место с имуществом – дачей, фатерой и гаражом - ему интересно! Только вещи, материя! «А тебя снова нет, Вова Бурый, тебя снова нет» «Опять меня нет - рассосался! А этот Я существует! И притом жа как надо! Он – истый БУГОР - сидит на горе! А как таким стать?!»
«А потому что - на личных делах! Он подноготную про любого из-под ..опы своей может достать! Вот как надо в жизни сидеть, а не в кресле понтами бросаться! На знании, на личных делах надо сесть! Не даром учили: знание – сила!»
«На небесах про каждого писано, оттуда читай, а не под ж….пы бери, - болезненно вдруг кольнула дикая мысль.
«Что жа, чтобы в мастерюги вылезти – нужно в гору знаний влезать? У, мать моя…А что делать?»
- Да ладно, - тем временем, вернулся к обсужденной теме Юрец, - я сын полка, а не Длинный, – Чашкин перевернув стаканчик, качнул им несколько раз, формуя воображаемый песок, - мелким куличи лепил с солдатней. Дважды жил с семейством в Германии, под Магдебургом и в Эберсвальде, с папой прапорщиком, золотые были деньки. Почему про автобазу не слышал?
- Он твои чувства щадил.
- Ладно, пускай. Мы оба сыны, - Чашкин приосанился, - давай тогда пример пионерам…
- Сейчас расскажу, - Павел подставил стаканчик, поправил светлый вихор, упавший на лоб. Чашкин услужливо вытянул руку с бутылкой наполнил стакан.
«А Маресьев, Маресьев, об этом жа надо прочесть, да? - опомнился Бурый и потряс головой - томление про вагонетку исчезло. - значить, себя с безногим летчиком сравнивал, говорил, что как Маресьев к своим выползает. Но чтобы так, в чистом виде – Длинный нет, не летал. И пример пионерам - нету примера такого! Е..арь и конь он педальный, возьмешь пример – околеешь!»
И, словно сопровождая решенную мысль - невольно вытянул ладонь с бутербродом. И вдруг галка сорвалась с уголка оградки, молнией метнулась к руке, удар – и сыр с хлебом закувыркались к земле, за ней вторая упала на желтое лакомство, подпрыгивая, не с первого раза взлетела, приземлилась под «спасительным» буровским косогором, За ней стартовала подруга и тут с окрестных могил полетели взлетели новые пернатые точки, приземлились, с воплями запрыгали у березок
Согласованная атака вызвала общий восторг!
Мужики захлопали в ладоши: «вот так, здесь хлебалом не щелкают!» «Длинный закуси попросил!» и т.п. А растерянному Бурому показалось, - нет, он готов был просто поклясться - это не черная тушка стукнулась о ладонь, а нога, да-да, нога в черном сапоге, свесившаяся с прогнанной им Вагонетки, ступня Великого Бурого мстительно его по руке и огрела: «хорош уже жрать, дела принимай! На вот - Длинного дело! Ну-ка, читай!»
- Да читаю жа, понял! – скульнул будущий мастер.
Парни переглянулись.
Пашка переступил с ноги на ногу, тяжко вздохнул, ровно как перед рассказом про сына полка. Вытер указательным пальцем над губой, и, с запинками – начал. Забубнил про житие покойного после .
И папки-посылки наверху кузова заворочались, заворчали под пашкинский голос, в унисон беспокойно свое зашептали. Бурый только успевал морщить лоб: а ведь было! И это. А точно! А Пашка говорит или я?!
***
- Он пионерам – при-мер. Потому что – выполз к своим, - поднял палец, - Сперва. А летал - когда от Полины ушел, чтобы доказать на комиссии…. Он – не больной. Вот, подвиг, – Павел опять поднял вверх палец и обвел слушающих горящим взглядом.
Чашкин хмыкнул – непонятки одни.
***
Мать соврала про кооперативную хату Чепыгину. Почему? Из кокетства, или другого ложного чувства, но сказать правду, что она ушла жить в общежитие к Стасу, она не решилась. Хотя могла бы представить поступок вроде порыва декабристской жены. Или не хотела намекать на проблемы, что в старом гнездышке, свалившемся бонусом на новобрачных? Или чтобы не думалось о боязни ее суженного от себя далеко отпускать? Или тем, что прописавшись у мужа, она быстрей получит свои личные метры? Но ведь она не выписывалась… Но могут подумать! В любом случае, сначала в общагу вернулся отчим-отец, затем, через какое-то время – и мать. А почему? А потому что - мать Вероники, Никитична стала проклятьем. Кое-как мирясь с браком повторным, со свадьбой, Виктора каждый час поминая, думая, что ложится нормальная жизнь допустила предателей, хотя о проклятии ни на миг не забыла. Но когда с подлой свадьбы Женька сбежал… В общем, через несколько дней она обозначила Стасу: или внук возвернется, или чтоб его ноги в доме не видела. И – дочери крикнула: «А заодно и твоей!» но тогда кое-как замяли скандал. Никто не покинул квартиры. Просто перестали видеть друг друга. Бабка выходила из комнаты и в присутствии Стаса ворчала и шкурила его так и сяк. Когда хворала, сторонилась его медицинских услуг. «Пусть он блатных своих лечит, а меня государство обслужит бесплатно!» Кричала, специально чтобы от слова «бесплатно» потряхивало зятька боязливого. Его и корежило, и он быстрее из дома сбегал. Никитична ж еще долго ему вслед выражалась: «И ты не думай, что я тебе как Миша помру, за мужем пойду. Пока внук не вернется, вот тебе, негодяй! А ты, сучка, - это она уже к дочери обращалась, - учти: дом этот женькин. Чтоб не дай бог… - она утирала глаза краем передника, - уйду, чтоб он жил здесь. Иначе кровное проклятие от меня ты получишь, поняла, окаянная?»
Политработа давала прекрасные результаты. С парочкой никто не здоровался. Старушки на лавках косились. Преследовал быт. Если закапал вдруг кран, и появлялся шанс примириться на почве решения сложной проблемы, замена прокладки за трешку вызывала в бабуле новое бешенство. Мало того, претензии она предъявляла ровно словами Найденова, что «к домуправу надо сходить, на правде настаивать, а не рубль совать!» Зло, в общем, недюжинное из себя показала Никитична. Непримиримое зло. Чистое буйство. Но до лета как-то терпели – летом, восьмилетку закончив, как бабка почему-то надеялась, ее свет в окошке вернется.
А он не вернулся! Наоборот, лег на дно. К слесарям ковыряться словно какой-то сантехник! «В грязь полез внук, только б с ними не жить!» – возмущалась на лавках. И за это зятек получил на орехи. Хотя первый без указания тещи восстал. Одно дело учиться, живя в общежитии, другое перейти на похабный жизни манер! Он обратился к юристу – тот плечами пожал, 15 лет, все законно, 6 часов длительность смены. Предпринял попытку беседы с Чепыгиным, - тот его не глядя послал, обратился в среднюю школу, - пожали плечами, есть такое понятие: «практика», сунулся в общежитие, но Евгений там бывал, ночевал по бабам доступным, а на выходных вообще с друзьями куда-то срывался. «В деревню с Романовым картошку полоть умотал» - отвечал, протирая тряпочкой лысину, пузатый, хрущевского вида старик-комендант
Фиаско везде. И теща-старушка – домашняя фурия. Но, терпение и терпение. Компромисс, достоинство тихое, короче, кандидат своей волей не съедет. И немудрено, что от самой от себя уставшей старухи в одночасье случился приступ сердечный. Вызов «скорой», неделю лежала под присмотром врачей, домой своим ходом добралась. Дочке сказала до выписки, чтобы духу стасова не было, иначе случатся оргвыводы. : «Не дам, что он за Витькой еще и меня уморил. Не съедет, напишу заявление, что удар из-за него получила. Не одним вам писульки писать». И как ни не хотелось кандидату лишаться комфорта, как ни готов он был дальше платить унижением – пришлось паковать чемодан. А потом к нему переехала дочь. Выписываться не стала, но бабулю и это устроило. Без них внук вернется. Лишь бы назад не просились.
Ну, Женек и вернулся, загоревший и повзрослевший, научившийся сено косить, трактор водить, пить и курить по-крестьянски, в чем с содроганием признался - друзьям, соглашаясь с правдой Чепыгина: чуть-чуть бы – и спился. Бухал на селе и на базе рабочий народ реально без меры!
А дальше Евгений подался в мир анатомии, бинтов, шин и лангет – в медицинский тогда и не колледж, а техникум. Папаша направил, ну да. И притом, рабоче-крестьянская сфера понятна, а здесь что-то новое.
«А дальше студиозная жизня пошла, - мысленно комментировал Бурый, - От нас с Пашкой вообще оторвался. Компании тамошние, в колледже попойки. «Детскими» - он их называл… Театр и репетиции. Изучение Станиславского. Мхатовская пауза. Внутренний монолог. Фигура умолчания. Маски, детские утренники, Деды Морозы на Новый год. «Несло Женька на подмостки, во, где лафа повыпендриваться!»
- Он репетировал пьесу… этого…
- Уильямси Тенниса, - подсказал Пашке Бурый, Пашка покосился, покачал головой.
- Теннеси Уильямса...
- Да знаю жа, токо Длинный говорил, что теннисный Вилли! – во!
- Играл там миллионера с погонялом « Папа Большой», - продолжал сурово бубнить Павел, - В телеспектакле его роль Джигарханян исполняет. Там плантатор своей семейство кошмарит, потому что у него смертельный диагноз и он наследство не хочет делить. Деток выросших куча, и все ждут его смерти… - Пашка нагнулся за бутылкой воды, отпил из горлышка, завинтил крышку, - смерти ждут, а в лицо улыбаются. А потом оказалось, что ошибка в диагнозе. Он радуется. А потом выясняется, что нету ошибки. И он помирает. Вот. Я на спектакле был. Но опоздал. Пришел, а Длинный уже по полу катался, и орал: собаки, мне плохо и всех наследства лишу
- Вот. Так он жил перед тем, как совершить героический подвиг, – сказал Павел и выпил, - и прорваться к своим пацанам.
- Ну, за искусство, – поддержал Чашкин на манер генерала из одиозного фильма, выпил, - плантатор как мой прапор точь-в-точь, только мой еще всех нас похоронит.
Вот так. Жизнь продолжается. Учеба, скучный путь в фельдшеры. Кувырканье в общагах, дома у бабки – ни-ни. Деньги на жизнь дает дядька Чепыгин. Мать, навещая бабулю, заводил скандал… успокаивается.
«Саша звонил, сказал, что деньги твои. И у тебя с ним уговор на хранение, - Мать нервно дергает плечиками, - правду сказал?
- Правду, и что?
- Он мог бы сам не заботиться, нам их отдать…
- В честь чего? - ухмыляется Женька, - я их у него заработал.
Мать – в плач. И уходит к отцу. Женька бежит репетировать, потом общий фуршет, потом кому-то домой, к бабуле – под утро.
А Никитична внучку потакая, год прожила а на второй на тот свет соброалась по установлению собственному. Поясняла соседям: мой Миша ушел, Инка соседка, колдунья сварливая, два года уже как преставилась. Погодков почти никого не осталось. Внук на доктора учиться. Здесь дела завершила, значит, и отрываться нельзя от поколения с кем жила одним биением сердца. «К Мише пора, – довольно говорила на скамейке соседкам. И скомандовав себе, тихо ушла до своих.
Проходило время типовых героических судеб. Наступало время сложных индивидуальных путей.
И в квартире опять вселились родители! Зажили - в душу не лезли. Были как трохи пришибленные. Только за выбор медколледжа Длинный себя все же проклял. Душа не лежала, а еще был он, этот выбор, поводом гордости Стаса. И однажды брякнул Женек, что по фиг ему медицина, перейдет в автотранспортный. И профессия, и права. А вообще, если б не студия, он бы в школу вернулся. Родитель сразу притих. А Женька весной в ДОСААФ, за лето прошел курсы вождения, был одним, прямо скажем, из лучших и даже понтовый значок на винтике «За отличную учебу» там получил. В придачу к правам категории «С».
И так вот они живут, слегонца оглушенные. Ходят в школу, на кафедру, по частным делам. Месяц за месяцем, ровно келейно, вечером - чай, разговоры.
И по виду реально семья одной крови. Только однажды фразы обрывок стеганул по ушам – тихо дверь отпер в квартиру и услыхал с кухни бархатный тембр отца.
- Пусть и сто смертей еще будет, это для нас чужие смерти. Нас они не касаются. Поверь, пройдет время, забудутся все эти найденовы, чепыгины и прочее, и прочее. Время лучший лекарь.
«Все эти?!» - возмутился, потом удержался, - а бабка и дед?!»
…Пьеса Шекспира про несчастного принца, умертвившего дядю, друзей, мать - настольная. Сон с книжкой в обнимку. Мысли – может ли призрак его показаться? Ночные запросы туда - «папа, папа» и молчание Виктора. Не является призрак. И мягкая власть родительской пары, что не проткнуть словно шпагой - старинным сюжетом.
«Ты взялся, сынок, за Уильяма нашего?– шутя, говорит отец-отчим, - твой вкус развивается, это похвально»
Не вкус развивается – тема! Тема встречи с отцом! Вкус? Черта с два. Жалко, не может сюда ни сигнала прислать. А от этих ребят надо сваливать, пока реально «принц датский» промеж них не случился.
И Длинный жениться решил. Для начала. Чтобы свалить под легальным предлогом. А невесту решил найти методом «частого бредня». То есть иметь всех подряд. И в холлы мединститута повадился бегать, где ему улыбались цветущие пажити. В штанах рекордный аппарат зазудел, как впервые, и юность вновь зацвела в женских общагах.
К окончанию колледжа возникла пресыщенность. Доступные девы наскучили. И в невесты они не годились. Пусть не требовали лишних ухаживаний, но что от них можно ждать рядом с койкой, за телеком или на кухне – не представлялось. И тогда переключился на задвинутых недотрог. Таких, чтоб с понятиями. Они же требовали не студенческого ухода. А на какие шиши? С отчима Длинный деньги принципиально не брал. А дядька траты на баб пресекал. «Если б с одной и серьезно, я тут же все б отдал. Но у тебя же сегодня одна, завтра другая, просвистишь и привет. Найдешь достойную, поговорим».
На счастье, поветрие кооперативного «бизнеса» задуло и во взыскательной академической гавани.
Тихо, ползуче, в стране начались тотальные перебои с продуктами и вещами. Сахар, водка, стиральные порошки. Полки в магазинах постепенно пустели, ровно и склады – что не сметали поляки, съедали наши «жуки», зашустрившие за братьями пшеками, чтобы норму на вывоз в 30 рублей в двадцать раз переплевывать. Потянулись скупать громоздкую технику, чтобы сбывать ее самим в пока еще братской стране. Возили на машинах, на поездах и автобусах в Белосток и Варшаву, Проданный на рынках товар возвращался джинсами и кроссовками. Вскоре полки центровых городов опустели совсем.
И вот в этот момент Длинный встретил ее.
«Дева-коса, «Длинного краса»! Пока отшивает, не знаю, как подкатить, - восторженно описывал ее Жека друзьям, - в нейрохирурги метит. За себя сама везде платит, ничего не просит себе покупать, во как!», - Евгений затягивался и долго держал дым в себе. Выпускал тонкой струйкой, веревкой, на которой смысла искал узелки. «Представился в коридоре медухи - свысока посмотрела, мол, она первокурсница, а я типа шкет. Потом узнаю – и дочь ректора, с толпой кандидатов в мужья. И не только доцентов, но и этих, кто деньги кует. Кооператоров, типа. Она их уважает! «Новые советские» про них говорит. Слыхал о таких? Вот, я тоже. Короче, в очередь, в очередь, паря! Ну и ладно, мы люди не гордые». - скалился Длинный, пересказывая, как набивался в поклонники, а Полина ответила что никаких кабаков, а только в кино с прочей группой продленки.
Оформленная и властная, она первая заставила Женьку задуматься, нужно ли ему что-то еще. Плюсом изумляли и взгляды, из домостроя, ей-ей. То есть – ни-ни. До официальной помолвки, до обручения или до заявления в ЗАГС – ходи и облизывайся, неизвестный избранник. А облизнуться было на что. И Длинный запал. В Полине он увидел Олимп, гору богов, на которую стоит взобраться, потому что на пике ее ты и самец, и красавец, а главное, серьезный мужчина. Да ради такого подъема он и именем папы побренчать не побрезговал. А имя уже было известное, в семье ее знали, что папан деловой, и на кафедре преуспевает, и защищается, ну, полный цимес. И что же, подействовало. Чопорная брюнетка с тяжелыми старомодными косами отнеслась благосклонно. Словно уверилась, что они с Длинным ровни, кровей голубых. Пригласила в компанию.
«Уже шлейф поддержать предлагает, понятно? - снова затягивался и повторял, - ладно, шлейф тоже платье, дойдем и до пуговиц, согласен на свиту. Я на их светском рауте с друзьями ее я скорешился. Будем в Польшу гонять. Дядька дал денег, а путевку через папу Полины оформили. Поеду на экскурсию как дитя изотопное, надо только где-то набрать кофемолок и миксеров. Здесь все повыгребли. Полки пустые».
Да, если нужно кинуть звезды под ноги ради любви, тут и на альфа-центавр и в торговлю подашься, даже чернобыльским мальчиком станешь.
А полки хозяйственных давно пустовали, а товароведы бесились, были грубы и нахальны. Напарники проблем с товаром не знали, видно, имели ходы. Но с ним не делились. Женька помыкался, да и вспомнил родные РАЙПО, сел на дедову «Волгу» и устроил вояж по сельмагам, куда городские поветрия покамест еще не дошли и где по-прежнему мирно и сонно ехала жизнь как трактор с березкой, по ухабам времен, их не чувствуя. Невостребованные барахло годами пылилось в сельмагах, и когда оно было выкуплено, толком его отсутствие никто не заметил.
Между тем, хваткость Женьки, напор, оценили. А еще удивило Полину знание жизни народа. Спросила, как идея пришла в РАЙПО посетить, а он объяснил. Говорил, еще с автобазы всегда удивлялся, чем там сельмаги под завязку набиты, потому что привезли, а никто не берет. «Чезеты» стоят, «Днепры» - мотоциклы, тут кофемолки, там заточные станки. У нас их сразу сметают, а там они пылью покрылись, как пеплом Помпеи. «Ты что, на автобазе работал? Как слесарь, в грязи?!» Это ее поразило. И стали с Женькой встречаться уже без «продленки». Он впечатлял даму баснями про подвиги «в людях», а дама ему изумлялась – вот тебе, значит, и шкет. «Думала - стандартный мажор с постельной историей и пустой головой, а тут, слушай, Горький, хоть книжки пиши!» Да. В общем, близость к народу заинтриговала принцессу. Насторожиться бы, да… Нет, не понят сигнал, не распознан.
В поезде обменялись товаром с коллегами-кооператорами, разбавляя товарные партии до вида законных подарков для пограничной проверки. И все равно, погранцы издевались над Женькой, мол, вот так ребенок чернобыльский, а он издевался в ответ: «А вы не смотрите на рост – это опухоль! Был бы ты бабой, я бы главную вынул. Вообще, выключи свет, я свечусь изотопами!»
Так он смотался в Варшаву, постоял на их рынке, прозванном «Стадионом», разложив на тротуаре товар, сбыл барахло, накупил кроссовок и «фирменных» джинс, пошитых в Турляндии, беспокоился за возвращение, но когда пер чемоданы, претензий от власти не слышал. Частный провоз барахла одобрялся, как никак, все же импорт во враз обнищавшей стране. Приехал, сдал кооператорам продавать, сам не стал. Не хотел, чтобы кто-то знакомый увидел. Дед Михайла припомнился. Ага, с его нотациями молодому абреку про триста полетов за смертью. Деньги вернулись с троекратным наваром. Женя даму сводил в ресторан, рассказал о поездке, посмеялись границе, а потом, в темном сквере, первый раз сорвал поцелуй. Обескуражила, правда, надежда дамы на продолженье карьеры. «Что теперь повезешь, что еще отберешь у крестьян?» Он-то хотел завязать, потому посмотрел на торговлю, на душный облик реформ, когда с людей слетают приличия. Большие достаются деньги из воздуха, но как-то шершаво было оно, накопление первоначального и скороспело… И дурацки опасно. В новый раз среди польского люда он увидел парней с рязанскими рожами, в кожанках. Не спеша подходили, вертели товар, задавали вопросы. По землякам промышляли. От поляков после двух слов отставали. Припомнил бывалых слова, как нельзя нарываться на наших, потому что взносом одним не отделаешься. И когда парочка в кожанках и подкатила к развалу фонариков, батареек, приемников «ВЭФ», «Океан», с высоченным молодым коммерсантом, завела разговор на понятный предмет, тут – о чудо! – польская мова из Женьки поперла! Хотя он ни слова не знал! Прежде пытался припомнить фразы из «четырех танкистов с собаками» - ничего не всплывало! А когда два нахмуренных парнях с набитыми надбровными дугами, спросили его «как дела, землячок», из Женьки фонтаном Мицкевича речь заструила! «Пшепрашам паны,» - зачирикало в горле, - ни йестем россьанин, миещчкам в Варщаве, мам умове, ющче заплачилем!» и т.д. и т.п. Поскучнели ребята, прочь отвалили, а Женька решил завязать. Но только с фарцовкой. Наполовину он понял сигнал. Что же, любоф-ф!
А отецо Поле расспрашивал с благодушной улыбкой. Он с ее папой тоже был близко знаком, и выбор сына всей душой одобрял. «Крайне удачная партия. Удивил, удивил! Чем? Да решили, ты в своем стиле окажешься», - улыбались родители. И тут впервые за последние годы одобрение предков понравилось. «Думали, на тетке с ребенком женюсь?» «Но был же ведь опыт! Сколько выкрутасов мы видели, лишь бы нам досадить» «Да ладно вам, ничего я назло вам не делал» - хмыкал Женек, не видя, как папа, сидящий в шортах на стуле, голой коленкой под столом маму толкает. «Значит, нам показалось». Это был другой, пришлый мальчик, это он заставил нас так мучиться» «Теперь-то он взрослый, пришелец» «И то, слава богу».
Ну, ровно семья!
«Любовь творит чудеса, - шепчет отец, отзывая из кухни жену, - Я говорил, что так будет?» Встает, уходит, возвращается с портмоне, важно на стол слюнявит купюры. «Купи Полине подарок. Знаю, у тебя есть свои деньги, но, пожалуйста, прими одолжение.» И Длинный руку к ним тянет– почему и не взять? Впереди званный вечер. Правда, кажется вдруг, что на скатерти не купюры лежат, а золотистая горка фольги от конфет- ассорти… Но, секунда - пропала.
Потом – званый ужин. Он Полиной представлен «высшему обществу». Что ж, «круги» импонировали. Никаких разговоров мещанских. Треп там сям об истории, о политике, о Горбаче, перестройке. О западной учебной системе. О фантастическом небрежении генетическим фондом. Потому что в нашем отечестве – студенты в армии служат. Вот подходит старичок с бородой. «А как вам перспектива, Евгений, два года носить сапоги? Не пропадет ли желание садиться за парту? Сколько я видел бывших военных – им тяжелее включаться в процесс. Армейский уклад и развитие мозга, я умоляю вас, нонсенс»
Дленный вроде воздух набрал для ответа, но его, как оказалось, не надо. Старичок сказал и подался к другим. И то, - ляпнешь что невпопад в этом обществе, что обсуждает формации, съезды, конфликты в цека, депутатские выступления, академика Сахарова, соглашаясь, что ничего не изменится. И страна на съезды смотрела словно на цирк. Депутаты как клоуны. И что представление это зловещее – никто и не думал. Жадно к экранам лишь приникали, когда мамки студентов Горбача теребили – генофонд, генофонд! Верните детей в институты! А грузины бузят, что их порубили лопатками, русских клянут, латыши, литовцы, эстонцы о выходе бают – и что? Побузят и утихнут. Ничего не измениться. Не менялось же раньше!
Женек решил показать нареченной невесте работу. Наивно захотел показать жизнь народа, как он к ней причастен. Позвонил, назначил встречу у цеха и приехал к дядьке на дедовой «Волге». Но оказалось, что рассказы о «в людях» – одно, а содержание , жизнь – совершенно другое. Она осталась в машине с маленькой книжечкой. На промзону идти наотрез отказалась: «Твоих родителей знаю, Чепыгин кто он такой? Он же не родной дядя тебе? Я не собираюсь всем и каждому представляться, да еще здесь».
Говорили у цеха. Родной гарью тянуло, и звуки родные ухо ласкали: удары кувалды, крик мастеров… Чепыгин хмурился, искоса бросал взгляд на Полину в просторном салоне.
«Значит, невеста? Ты за деньгами своими?» «Да, вроде того. Вообще, хотел познакомить, узнать, что ты скажешь, а она выходить забоялась» «Стесняется? – дядька головой покачал, усмехнулся, - Если серьезно, забирай свои деньги. Только совет - все махом не трать. Узнай человека».
Как же тут «махом не трать»! А если небо под ноги?! В алмазах?
Да, алмазы, брильянты! Потому что романтика – нет. Поездки к укромному месту у озера – нет. Пусть блинчики с отцом «выпекали»,и мать с Виктором свадьбу играли, пусть сюда, - как он клялся Полине, - он никого никогда не возил, это святое, не продвинули пальчики к пуговицам. Скучала избранница. И гаишники гады проснулись. Прицепились к правам, что нет восемнадцати, и по закону он может рулить лишь в присутствии взрослых. «Я взрослая здесь, - поджала губы Полина, - мне уже восемнадцать. Паспорт? Вот вам студенческий. Да, даты рождения нет, а вы считать не умеете? К семнадцати годик прибавьте». Милиция чесала в затылке, а зазноба ухмылочки делала: продленка, продленка. «еще катать повезешь, напомни, я паспорт возьму». Да так покровительственно это сказала, что стало понятно –товар уплывает, аллё!
Как же тут «махом не трать»!
И он пошел в лобовую, как камикадзе. Значит, он любит. И хочет, и на все для Полины готов. Предлагает сойтись, и жениться. Полина плечами пожала: и где будем жить? У родителей я не хочу. А кооператив нам не светит, даже если папа даст деньги на взнос, у тебя, у меня метров достаточно.
И Длинный вдохновенно ответил – я решу квартирный вопрос, у папы Стаса блат жилкомиссиях, а что касается взноса…
Но и этот вопрос был прекрасно улажен. Однокомнатный рай был добыт. Отцы поделили ответственность, и остались страшно довольны друг другом, высокий, костлявый отец Станислав, и толстенький и очкастый проф с бороденкой, Андрей. Андрей Павлович. На вечере в честь жизни совместной детей смеялись и выпивали, даже на холодность Длинного к родному отцу не смотря. Хотя отец и с квартирой помог, и в ВУЗ определил без экзаменов, но какая-то кошка между них опять пробежала, словно не оправдал ожиданий. «А в общем, что ты хотел? – говорил Евгений себе, - свалить в брак хотел. Вот и свалил, притом, на жилплощадь. Еще бы по пути не крутились, соломку там и сям не стелили, как с ВУЗом – совсем хорошо.» Не хотел быть Евгений блатным.
А пока они лазили по барахолкам и обставляли семейное гнездо невиданным кооперативным ассортиментом. «Дело шло к развязке – с удовольствием говорил Длинный, - ни облачка на горизонте.». «Из медухи уйду, – решил для себя Женька. Если придет повестка – схожу в армию, вернусь и пойду в мясники. Или буду пробиваться на фуру в «Совтрансавто», в дальнобойщики, стаж слесаря есть». На худой конец, он видел себя респектабельным коммерсантом. Зазнобе же в их паре отводил роль социально-престижную. То есть стал думать о совместном будущем. Не понял еще, что думать о будущем лучше не вплетая спутниц в прихотливый узор.
Кстати, повестка была бы идеальным сожжением мостов и перспективой самостоятельности, но тут в истерике забилась уже дама сердца. Какая повестка?! Что – он идет в армию?! Он?! На два года?! Длинный был тронут, и опрометчиво обещал закосить, если только не потребуется платить или подключать посторонних, имея папу в виду. Дама поймала на слове и организовала ему оригинальный диагноз, говорящий о нестабильности мозга, по которому рухнуть в падучей Длинный мог каждый час. Через месяц на медкомиссии при «дурке» электроэнцефалограмма скакала, как у буйного психа, при всем его внешнем спокойствии. Не закос ли? Мурыжили доктора: после ЭКГ он приседал, кашлял, ему дотошно осматривали горло, брали мазки и долго между собой совещались. Мелкая «таблетка» из советских наручных часов к тому времени была незаметно выплюнута за воротник, врачи не нашли компромата и отправили новоиспеченного эпилептика в глубокий запас.
Невеста гордилась, решив судьбу спутника в свою пользу. Длинный обдумывал дальнейшие занятия: по всему выходило, что надо мириться с родными. Карта мастит, вечерний бриз ласково обдувает голову… Приятно подставить парус под теплый ветер, хотя, как потом задумчиво высказывался дружок «ласковый ветер еще не попутный».
А потом вышел казус. На излете первого курса, в апреле Указ Горбач подписал, перестают, значить, брать на службу студентов. Получалось, что зря Женька старался, и печать прокаженного на себя принимал. Хорошо, права сделал раньше, а так бы? А дальше как диагноз сыграет? Уж точно не в плюс!
А потом все разрешилось. Бурый вспоминал, как Длинный над собой ухахатывался, изображая трагедию в лицах. Однажды вечером он купил цветы, вина - открыл дверь своим ключом, чтобы неожиданно вырвать из учебы любимую на романтический променад. Подруга морочилась над важной курсовой, не подпускала к телу, была раздражительной, отмахиваясь от его домогательств чужими конспектами . В сумке томилось красное «Изабелла», дефицитная белая пастила-лукум, за которым Длинный честно отстоял очередь среди сварливых горожан и другие вкусности разности. В зубах, как преданный пес, он держал алую розу. Вошел тихо в квартиру, «любимая» ртом промычал. В ответ в дверях комнаты растрепанная дева приподнялась на тахте и вытаращилась на нежданного гостя, впавшего в ступор. Она была в медицинском халате на голое тело, на полу лежал поясок, а на пояске – он видел его часть в проеме двери, громоздилась мужская ступня. У ступни были грязные ногти. Следом из-за косяка вылез юноша, обладатель ногтей. Он остренький треугольный подбородок на грудь опустил и набычился, сверля визитера глазами, давя ладонями пузыри на синих трико. И притом сверкал голым торсом, блестящим от пота. Длинный сразу припомнил: чувак попадался ему не впервые. Он то и дело в подъезде задевал мимоходом локтями. Длинный списывал на случайность, молодец был юн и соплив, на две головы ниже и проблемы доставить не мог. Неприязнь была странной. А теперь панорама смятой постели, и подруги, разгоряченной после любовных утех – он-то насмотрелся на ее растрепанный счастливый портрет - расставили все по местам.
Прикинув по времени срок, в который ему встречался ревнивый самец, Длинный выплюнул цветок на паркет, присвистнул, аккуратно положил ключи от квартиры на край дивана и ушел навсегда. Зазноба пробежала за ним, на ходу подпоясываясь, босиком с пятого этажа, умоляла понять, что это же тест на любовь! И вообще, это он виноват, он зря торопил…
«Много чего говорила. – отвечал Длинный задумчиво, – сказала бы просто – прости, с…довала. А мы еще жертву решили сыграть».
Опыт первой любви вернул заблудшего сына к доступным телам. «Даже невинность - не гарантия. – делился мудрым выводом Длинный. – шалава и есть шалава. Жениться буду после тридцати, не раньше. Тридцать лет – а потом зароюсь в землю» – итожил Длинный, имея в виду семейную жизнь.
***
- Ну и в чем тута подвиг? – Фриц лузгал подсолнухи, сплевывая в кулак.
- Сей. Час, - – важно ответил Пашка и полез за пазуху «ветровки». - Вот. Сейчас Длинный сам подтвердит.
Чашкин хихикнул и подмигнул Фрицу. Все следили за Павлом. Пашка аккуратно достал из пухлой «ветровки» сложенный вчетверо лист, развернул, обнажив простыню с крупным, пляшущим кардиограммой почерком
- А почерк его. Ну ка? – удивленно заметил Фриц, следя за разворачивающимся посланием.
Пашка посмотрел на удивленные лица и ухмыльнулся.
– Главное, не ссать.
Он углубился взглядом в размашистые каракули. Зашевелил губами.
«Здорово, гоблины… - наконец, прочитал блондин. – Пишу вам из .. опы. Жратва – падаль, режим – тюремный. Почта раз в неделю. Так что получишь новости как портянку заполню. Каптер-солдат сразу всем выдал зеленое хабе, а на меня размер не нашел. Два дня выходных стоял в строю в джинсе. Думал, так и прослужу, не снимая. Ага. В понедельник пришел прапор, и принес мой размер Сказал, что ХБ с войны меня дожидалось. Ну ладно. О наболевшем. Здесь «дедовщины» нет – так нам сказали. Зато полно крестьян. Морда моя их клонит к земле. Чувствую, что схлестнемся.
Новостей мало. Учимся подшиваться, мотать портянки, долбим плац строевой. Я, сука, правофланговый из-за своего роста. Вечером отыскали гитару, я слегка побренчал «Воскресенье». На следующий день чуть не назначили запевалой.
Схлестнулись таки. Заело одного простодыра, что я после карантина забурюсь в санчасть фельдшером. Этот конопатый начал рифмовать медик-педик. Пришлось разобраться. Вышли в коридор, на лестницу, встали в стойки, я ему справа посылаю торпеду. Он мне. Я ему еще раз – долетела. Он отваливает, а я ему еще одну торпеду. Хули, у меня же клешни длинней, на че крест рассчитывал?! И тут я сам лечу на пол – со спины подбежали солдат, навалилась, руки заломали и к полу прижали. Оказалось, старики сверху. Наш карантин внизу, в зале, а сверху войска. Так вот, заломили руки и говорят, «не дай бог еще раз увидим - умрете. Вы должны друг другу помогать, иначе сдохнете». И так это мне не понравилось, как они все сказали. И при этом нет дедовщины?! Ну ладно, крестьян зато больше на рифмы не тянет.
Еще раз здрастье. Короче, узнали про иерархию. Главные деды., они ни хрена не делают, спят, жрут и телек смотрят. потом «птицы», оперившиеся, это что после года службы. Они сами по себе, следят за порядком. До года - бобры, те вроде электроников – тащат всю службу: охраняют, убирают, везде шуршат, пешком не ходят - только бегают. Вот те, что неделю назад у нас в умывальнике мылись – они бобры.
- Кто мылись в умывальнике? – не понял Чашкин.
- А это зачеркнуто, - нахмурился Пашка, - ага, о них он ниже пишет.
До полугода – черепа. Он учатся, смотрят в оба, службу всасывают. Теперь так, плюсы: нам никто за неделю не крикнул «духи вешайтесь». Наоборот, многие нашли земляков. Из минусов: ночью дежурил на тумбе, на моих глазах сверху приволоклись два взмыленных аборигена, попросились помыться у нас в умывальнике. Долго плескались под кранами. Я спросил - чего вы такие красные? А они отвечают – «стандарты» делали. Я вежливо уточняю - успешно? Они – «а то». Я - а что это? (а я знаю, что такое стандарт?). Они - «в роте узнаешь». Типа, им запрещено с нами разговаривать. Мы только с гражданки, нас надо беречь и заранее не пугать. ****ь, чем?! Дедовщины же нет! Они кивнули – ну да, только Неустав… Поди их пойми. .
А вот еще новость: хрен я попаду в санчасть. Привезли кого-то блатного бывшего студента и он там будет медбрат. Теперь если будет вакансия, то лишь через полгода. Или если этого, парашютиста отзовут. Но - вряд ли. Готовлюсь к худшему.
Завтра присяга. Многое чего прояснилось. От этого Неустава – волосы дыбом! Мы всем карантином решили свалить. До присяги оно не дезертирство, а хулиганка. И уж дома я нарисую себе билет белый-белый, пускай и через отчима. Перед бывшей извинюсь. Что же мы думаем не головой, а ж..й? Такие мысли. На душе муторно. Надо было свою сучку простить, с мамкиным уродом задружиться, бабки его взять, все же – отец родной. Жил бы как солидный человек, правда, женатый на ****и, с отцом негодяем. И это же надо – сам себя, сам! – сюда определил… Ну не идиот?!
Дали присягу. Перешли наверх. Пиши на этот адрес».
- И последнее. Приписка: «будь проклят день, когда я нарушил священную тайну батарейки».
Ба-та-рейки, понятно? Вот его подвиг.
- Что? - не понял Чашкин.
- Он повторно пошел на комиссию, - пояснил за Павла Толян, - Длинный рассказывал, что исправил диагноз, чтобы в армию по закону забрали. А ему никто не поверил. Тогда он им фокус повторил.
- Вот – подвиг, – икнул Пашка, - всем пионерам при-мер.
- А у… у … у армии он начал летать! – победную фразу выкрикнул Космос.
- Совершил подвиг, выполз к своим и начал летать. Он – Ма-ресьев. – сказал утвердительно Павел, торжественно сложил письмо, но тут уже Толян властно протянул ладонь, желая подержать раритет, а за ним потянулись и остальные. Послание пошуршало по кругу, оказалось у Бурого и от него вернулось довольному Пашке.
- Сколько ж ты лет его хранишь? – заискивающе произнес Вова, глядя на штемпель. – У-у, с девяносто перьвого года, это ж ты в декабре вернулся, да? А он в ноябре ушел, правильно? Ну да, да…
Чернобровый блондин не ответил, медленно сложил бумагу и сунул в карман.
«Летал, выполз… Подвиг. Да лажа!»