Жгут и Костыль не всегда были бездомными, но поэтами почти с рождения. Да и бомжами-то они стали именно потому, что романтические натуры их не желали видеть прозу этого мира.
Ни прежних судеб, ни близких, ни истинных имён своих они не помнили, да и не желали помнить. А зачем бередить души, если вмиг накатывали обиды, и все больше не на себя. И ещё презрение к тем, кто таки реально добился признания. И теперь чесал по городам и весям или, сложив ручки, сытенько стриг купоны от выстреливших однажды творений. Из толпы тех, с кем начинали, таковым оказался аж один. К слову, не самый, по мнению наших бедолаг, талантливый, но самый шустрый.
Жгут, прежде, чем принять свое плачевное положение, раза три вешался, отсюда и погоняло. Ну, а Костыль стал Костылем после того, как по пьяни весьма неудачно сломал ногу.
Пропили все, что могли, выживали, как умели. До стихов ли тут... Да и что такое Поэзия? Язык, освоив который, слух и разум сами выхватывают из океана слов единственно верные по смыслу и аллитерации, отсекая банальности.
Вдоволь этим наигрались ещё в той жизни, присытились до оскомины. И теперь, когда мерекалось лишь о насущном, было ой как не до словесных экзерсисов.
Случались, правда, и обострения. Но стоило Костылю лишь заикнуться на людях в рифму, как Жгут его тут же осаживал взглядом. Будучи совершенно уверенным в том, что единственный друг его — большой поэт, он методично отлавливал Костыля за этим неблагодарным занятием, стремясь оградить от случайных, хотя порой и восторженных ушей и брезгливо-любопытствующих взоров, неспособных постичь истинную цену слова.
Сам-то Жгут после всех своих экспериментов с петлей, был безнадежно нем. Хотя и на него ночами порой накатывало неуловимое и оттого уже прекрасное.
После подобных сновидений еще дня два немтырь пребывал в состоянии тихой эйфории, замешанной на щемящем чувстве утраты. Потому как вспомнить не мог ни строчки. Но само ощущение прикосновения к Вечности дарило душе такую сладкую боль, что плакал Жгут украдкой, таясь от болтливого показушника.
...Хотя Костыль видел все. И клочки оберток, исписанные каракульками, исчезали не сами по себе, а потому что хромой их старательно прибирал все для той же Вечности. А под хмельком вновь принимался декламировать, язвительно делая акценты на явных огрехах друга. Но, уж конечно, не для посторонних ушей.
Жгут поначалу-то обижался люто и даже лез в драку, но в итоге принимал критику. Как собственно и Костыль, когда дело касалось его экспромтов. Да, по сути, так было всегда между ними: прежде, чем нести что-то к читателю, они придирчиво выискивали друг у друга в текстах мельчайшие шероховатости, добиваясь видимого порой только им совершенства. В остальном же понимали друг друга без слов.
Но поэтические рецидивы случались с ними все реже и реже. Да и к чему теперь была вся эта выспренность? Знать бы, где сегодня будут давать похлёбку, а где голову преклонить можно будет.
Ну, разве что, для души.
У людей творческих бытие ой как не всегда определяет сознание, и даже часто пляшет от обратного. Сколько среди тех же поэтов было и гиен, и жаб, а почитать, так перед очами чистые небожители рисуются.
Наши-то начинали ещё когда восторженными любителями, да под Портвешок... будь он неладен.
Нет бы под гитарку там или рэпом... в переходе или у метро на хлеб заработать ещё как-то можно.
А исключительно поэзией...
Вот, положа руку на сердце, как на духу: во всем шестидесятники и виноваты! От них эта поголовная романтика и поперла в массы! Их примером соблазнившись, иные и прочие вообразили, что и им по плечу...
Эх... Да вы и сами знаете...
***
Великие строфы кипят на устах,
Сметая закон орфографий.
Но если возводишь их на пьедестал,
Не стоит читать биографий.
Там в каждом глазу по такому бревну...
Поэты живут безобразно.
Тот горькую пил и мытарил жену.
А этот — паскудник заразный.
Других поднимая словами с колен,
Валялись по сточным канавам.
Но этот загнулся и тот околел,
Хлебнув и забвенья и славы…
Один — тунеядец, беспечный игрун,
Другой — дебошир, прощелыга.
Но как расцветали они на миру,
Возвышенны и многолики.
И как вдохновенно плели о любви,
Над чистыми рифмами плача.
В извечные детские страхи свои
Себя от реальности пряча…
Как тот соловей, что невзрачен и сер,
Но песнями трогает душу.
Поэты — они не такие, как все.
Поэты значительно хуже.
(с) Алена Подобед
P.S.:
Слух дошел, что наших горемык таки прибрала себе, по доброте душевной, одна такая же юродивая. Сама она давно уж из города сделала ноги: в деревне живет на подножном корму: козе хвост крутит да огород сажает... под дробный перестук дактиля в голове.
Всего-то раз и услышала она, как бухой Костылик декламировал у Третьяковской свое и Жгутово, а загорелась, запомнила, не поленилась. Все спланировав, отыскала таки гениев и уговорила. Но условием поставила сухой закон!
Наши бездомные, хоть и пухли с голодухи, согласились не сразу, покобенившись для порядку, мол свобода художнику важнее всего! Но в конце концов сломались, взяв с нее ответную клятву — никогда при них своими дактилеми не выражаться!
Да и вы бы поступили точно так же. Женщина она добрая до крайности оказалась, но до той же крайности и лишенная оригинальности мышления. А без этого ну какой там дактиль к шутам, не говоря уже о прочих амфибрахиях и анапестах.
Наши-то, едва ли сохраняя такт, так и заявили, мол, на дух не переносят вот такое, хотя от самих такой духман шел, что глаза ело. В общественный транспорт с ними не пустили. Не обиделась тетя, а приняла за науку. И тут же созвонилась с соседом, имевшим открытый пикап-развалюшку, побыть перевозчиком. Оказалось, что и он тяготеет к прекрасному.
Что до рифмоплетов вообще... то они ж не нарочно такие. Эта страсть неуправляема. А что на выхлопе, так не обессудьте. У каждого из нас свой уровень самовыражения. Хотя при этом полет души в состоянии творческого экстаза практически одинаков и у гения, и у бездаря... Да лишь бы парила, не в ущерб окружающим.
Так что теперь Жгутец с Костыликом и сыты-одеты, и в тепле, а, порой, и в труде. Вот это по совести: накатит, так и помогают бабоньке по хозяйству. А она-то им все в рот смотрит, как живым классикам. Но с Портвешком у них строго! Кто приложится, тому безвозвратно на выход.
Пробовали бунтовать, а тетя им в ответ вирши свои скандировать начинала. Ох и крутило тогда обоих... похлеще рвотного. Сдались в итоге. Да и не на что.
И вы за наших поэтов не особо переживайте. Отъедятся, подобреют, так под настроение и добрую бабоньку обкатают. Да не в том смысле (она им вместо матери), а чисто в литературном. Авось, не безнадёжная.
Опять же, ну какие они ей судьи? Если она, из чистой жалости и красоты душевной, приняла их со всеми хворями и закидонами. И мастеровитость их литературная тут вовсе не при чем. Да она точно так же и козу полудохлую да коростовую выходила годом раньше, и кобелька приблудного приютила. Всем имена дала.
Жгута кличет Женечной, а Костыля Костенькой. Да они, пообвыкшись, уж и откликаются радостно. Вот-вот и вовсю зачирикают в рифму. Один письменно, второй нараспев.
Ведь живое к живому поневоле тянется, а душе, порой, довольно и неба... за уютным окошком.
***
В свободном полете поэт — не жилец.
Поэтам не платят зарплаты.
И рай для поэта, по сути, жилет —
Доступный жилет мецената.
Бичуя поэтов, нельзя отрицать:
Нет правила без исключений.
Снисходит талант и к примерным отцам,
На @опу ища приключений…
(с) Алена Подобед
В качестве иллюстрации работа художника Евгения Шибанова