Глава 105
Высшая знать рекой потекла к Королеве за милостями, обещанными или предполагаемыми. Королева пока ещё не могла себе позволить роскошь обижать принцев, герцогов, маршалов и пэров, все они претендовали ни должности и деньги, претендентов было больше, чем возможностей. Кому-то приходилось отказывать, а это было чревато появлением новых врагов. Месье получил губернаторство над Лангедоком, герцог Энгиенский – над Шампанью, Конде получил Шантийи и Дамартен, конфискованные когда-то Королём у Монморанси, его шурина, то есть брата Принцессы. Герцог Буйонский, брат виконта де Тюренна, вознамерился получить обратно Седан, который он получил в обмен на прощение за участие в заговоре Сен-Мара. Он настаивал, что ввязался в этот заговор для того, чтобы защитить Королеву от гнёта кардинала. Если бы Королева вернула ему Седан, она тем самым косвенно призналась бы в своём соучастии в заговоре Сен-Мара, или, по меньшей мере, сочувствие ему. Она не могла этого сделать, разумеется, поэтому наотрез отказала герцогу Буйонскому, чем настроила его против себя. Мазарини поддерживал её в этом упорстве и поощрял её стойкость, убеждая, что только в твёрдости состоит её спасение. Мазарини рекомендовал открыто заявить, что те, кто полагается на излишнюю доброту Королевы, могут поплатиться за это, и что наследник абсолютного Короля не должен получить при совершеннолетии совсем не то государство, которое ему оставил отец по причине ошибок Королевы.
Впрочем, сама Королева и не намеревалась совершать бесконечные уступки всей той знати, которую Ришельё держал в кулаке. Одним из тех, кому Королева отказала в его непомерных амбициях, был герцог де Ларошфуко. Он по непонятным причинам возомнил, что был лучшим другом и благодетелем Королевы, и по этой причине возвышение Королевы воспринимал как гарантию собственного возвышения. Беспокойство о его судьбе тогда, когда он слегка и временно пострадал за неё, то есть когда ему довелось провести всего лишь одну неделю в Бастилии, и радость Королевы, когда она узнала о его освобождении, Ларошфуко ошибочно истолковал как чрезмерную благодарность и, быть может, приписал ей бог весть какие чувства по отношению к себе. Впрочем, и он со временем вынужден был осознать, что отказ Королевы доверить ей кое-какие должности и поручения, которые она объясняла отсутствием надобности в них, на самом деле объяснялись отсутствием её доверия к нему. Он даже дошёл до того, что осмелился упрекнуть её в доверии к себе. Этот потерявший всякую меру герцог рассчитывал, как он сам признавался, что Королева доверит ему руководить всеми советами, которые были при ней, определять, чем каждый из них должен заниматься и, по-видимому, определять и состав каждого их них. Одно это показывает, насколько был он далёк от адекватной оценки собственной значительности, собственных талантов и государственного ума. Королева отвела ему ровно то место, которого он заслуживал, а именно, место литератора и мемуариста, пусть бы даже и обиженного на всех и вся. Вот до чего доводит неумение отличить простую вежливость от королевских обещаний. Если Ларошфуко довелось оказать Королеве одну или две мелких услуги, после чего он услышал от Королевы слова о том, что она навсегда сохранит к нему признательность за эти услуги, он, по-видимому, решил, что теперь приобрёл над Королевой вечную власть вследствие вечной и бесконечной признательности её к нему.
Теперь, когда Королева получила власть, у неё объявилось столько «друзей», то есть тех, кто уверял её в том, что были на её стороне и во времена Ришельё, что она не могла бы и помыслить о такой поддержке в те времена, когда поддержка ей действительно была нужна, но не оказывалась. Все эти якобы друзья с нетерпением ожидали прибытия герцогини де Шеврёз, поскольку по наивности своей полагали, что она займёт главенствующее положение при Королеве и поможет утвердиться во власти всем этим «друзьям», или, по крайней мере, поможет им получить деньги, должности или поместья. Кардинал Мазарини опасался, что это может в действительности произойти, поэтому он выслал навстречу герцогине Монтегю, наказав ему предупредить герцогиню, что её инициативы и активность при дворе не требуются, и что она будет принята хорошо лишь в том случае, если проявит достаточную почтительность и сдержанность в общении с Королевой. Кардинал надеялся, что Монтегю на правах бывшего любовника герцогини сможет её в этом убедить. Как я уже писал, с подобными же поручениями к герцогине Королева намеревалась отправить Ларошфуко, но убедившись в его непомерных амбициях усомнилась в том, что его миссия будет успешной.
Но Мария не вняла этим предупреждениям. Ослеплённая почестями от тех, кто надеялся на её протекцию, а также вежливым и уважительным отношением к ней Мазарини, она решила, что вернулась в Париж победительницей, и лишь сама Королева смогла продемонстрировать ей, что вся показная любезность, всё проявленное дружелюбие и даже нежность к бывшей подруге, это не более чем глянец, скрывающий недоверие и холодность. Королева напомнила Марии, что она прибыла из Испании, и что пребывание её при дворе вызовет ненужную тревогу у союзников Франции. Поэтому Королева рекомендовала герцогине побыть некоторое неопределённое время в Дампьере. На следующий день её посещает Мазарини и преподносит ей пятьдесят тысяч экю «на первое время», уведомив, что вскоре герцогиня получит ещё двести тысяч экю, но её отбытие в Дампьер является делом решённым. Там, где вместо того, чтобы допускать кого-либо до политической власти можно откупиться, Мазарини всегда предпочитал откупиться, а где делу могла бы помочь лесть, Мазарини льстил без ограничений. Он наговорил герцогине такое количество комплиментов, выразил такие восторги и наилучшие пожелания, что Мария в действительности подумала, что обрела в его лице доброго друга, тогда как кардинал видел в ней опасного врага и все его слова, как и все его деньги были направлены на её удаление как можно дальше и на её нейтрализацию.
Герцогиня приняла подарок Мазарини как само собой разумеющийся, но не стоящий особого внимания. Она ставила иные цели. Ей хотелось отстранить от власти всех родственников Ришельё, всех этих Брезе, Ламейере, д’Эгионов, и устроить на тёплые места во власти своих родственников и друзей – Гизов, Люиней, Роганов и тех, кого называли Высокомерными, все эти Ларошфуко, Отфоры, Сенсе, Сен-Луи и Ла Порты и так далее. В рядах своих сторонников Мария числила и тех, кто когда-то был противником Кардинала вне зависимости от того, были ли они её сторонниками на самом деле, или не были. Так что в этот её список вошли и Фонтрай, д’Обижу, Бопюи, де Тревиль, Деззэсар. Полагаю, что она внесла в этот список даже д’Артаньяна, и нисколько не сомневаюсь, что числила среди них и меня.
Она не могла понять, что я к этому времени уже принадлежал другой партии – партии д’Эрбле. Даже принадлежность к гораздо более могущественному обществу, к Ордену Иезуитов, была для меня не целью, а средством, так что сочувствие к Шевретте или даже соучастие в некоторых её затеях было для меня либо средством для достижения собственных целей, либо развлечением на время отсутствия других дел, более важных.
Поначалу этот кружок Высокомерных не сильно огорчал и вовсе не пугал Мазарини. Кардинал отнесся к ним с ответным высокомерием, поскольку охарактеризовал их как людей, чьё занятие состоит в том, чтобы препятствовать всему, что исходит не от них, злословить против всего, что встречают, надсмехаться над добрыми людьми и добрыми делами, предрекая и тем и другим плохой конец. Он отмечал, что они ликуют при каждом поражении нынешней власти, радуются любому несчастью и бедствию, поскольку в каждом промахе и в каждом несчастье они видят причиной то, что им самим не дали достаточной власти в этом новом правительстве. Всё, что делалось не ими и помимо них, они называли никудышным и бесперспективным, а то и вовсе гибельным.
Первым шагом Высокомерных было разоблачение Ришельё. Не в силах противостоять ему, когда он был жив, они обрушились на него после его смерти. Вторым шагом были нападки на Мазарини. Его обвиняли в распутстве, но когда убедились, что эта черта ему не свойственна, поскольку простая галантность, которую он проявлял не только в отношении герцогини де Шеврёз, но и в отношении её свекрови, господи де Гемене, никогда не выходили за рамки дозволенного, они решили обвинить его в итальянском грехе, поскольку он был итальянцем. Но это также было клеветой, Мазарини не питал никакой склонности и к этому греху, и кому, как не Шевретте было бы легко понять это, ведь она в своей жизни насмотрелась на странные порой предпочтения у своего первого мужа, а также у Людовика XIII и у Бекингема.
Ла Порт осмелился даже попытаться убедить Королеву отдалиться от Мазарини и отлучить его от власти, ссылаясь на то, какие слухи ходят о нём, на что Королева возразила, что эти слухи, по-видимому, выдумывает и распускает принц Конде. Ла Порт осмелился сравнить Королеву с её свекровью, Марией Медичи, которая допустила к себе в спальню итальянца Кончино Кончини, на что Королева возразила, что это сравнение безосновательно, поскольку Мазарини – только политический помощник, и что она позаботится о Короле, своём сыне, как и о Принце, его брате, вовсе не так, как заботилась Мария Медичи о своих двух детях, поскольку действительно любит Людовика.
Надо сказать, что Ла Порт попал своим сравнением в самую точку. Аналогия, которая никому не приходила в голову, была почти полная. У Марии Медичи при малолетнем Людовике XIII Францией правил её любовник–итальянец. У Анны Австрийской при малолетнем Людовике XIV страной правил также итальянец, которого все считали её любовником. Я бы ещё добавил также и то, что оба Людовика не был сыновьями своих номинальных отцов. Но, кажется, об этом мало кто знал. Во всяком случае если Марию Медичи подозревали почти все, то Анну Австрийскую не подозревал никто. И всё же, если аналогия была бы полной, следовало ожидать, что Людовик XIV, достигнув совершеннолетия, быть может, распорядится убить Мазарини и возьмёт власть полностью в свои руки? Мы знаем, что этого не произошло. Но я убеждён, что многие французы желали бы, чтобы произошло именно это. В этом – причина Фронды.
Слова Ла Порта были, быть может, слишком справедливы, и поэтому они не достигли цели, поскольку разозлили Королеву. Вместо того, чтобы прислушаться к его совету, она вычеркнула его из числа своих друзей.
Мазарини успешно играл на противоречиях между своими недоброжелателями. Шеврёз хотела поставить на место первого министра Шатонёфа, все остальные Высокомерные этому противились, поскольку опасались, что он приберёт к рукам слишком много власти.
Герцог Вандомский попытался предложить на место Мазарини Сюбле де Науйе, и решил воздействовать на епископа Бовезского, чтобы он рекомендовал Королеве вернуть де Нуайе для этих целей. Но Мазарини прознал об этих попытках и сообщил епископу Бовезскому, что не в его интересах поддерживать де Нуайе, поскольку он также метит на кардинальскую шапку, о которой мечтал также и сам епископ Бовезский. Так стоит ли помогать конкуренту?
Сын герцога Вандомского, герцог де Бофор, отличался косноязычием и не блистал умом, так что гораздо больше подходил на роль полководца, поскольку был бесстрашным воином и, к тому же, не лишённым талантов военачальника. Кроме того, против кандидатуры де Бофора воспротивились бы Конде, которые ненавидели его ничуть не меньше, чем Шатонёфа.
Шевретта хлопотала за назначение Конде генерал-губернатором и за возвращение ему губернаторства над Бретанью, которое отошло родственникам Ришельё – Брезе и Ламейере. Королева ненавидела Конде, но была в дружеских отношениях с его супругой, так что в этих перипетиях мог разобраться только такой гибкий ум, как ум Мазарини, советы которого Королева принимала всегда.
Королева ценила Мазарини, и именно по этой причине она проявила твердость, когда ей пришлось вступиться за него.
Всё началось с утерянном любовной записки, но шуму из-за неё было столько, что три недели Королева и первый министр занимались этим делом с таким старанием, как если бы от него зависела судьба Франции. Впрочем, надо признать, что скандал разразился между семействами столь знатными и важными, что последствия подобного скандала могли быть самые непредвиденные. Полагаю, что по таким ничтожным поводом среди столь знатных персон могли бы разгораться войны. Особенность ситуации состоит также и в том, что все дамы, участвовавшие в этом скандале, были мне знакомы более чем хорошо.
(Продолжение следует)