Сначала он быстро шел.
Он очень торопился, очень.
И как можно было позабыть эту жестяную коробочку дома? Вчера вечером перед выходом уложил все необходимое в рюкзак – теплый свитер, шерстяные носки, спальный мешок, миску и эмалированную кружку. Даже, на всякий случай, захватил компас и потрепанную карту области. Проверил в клеенчатом чехле новенький спиннинг Крокодил, отцовский подарок.
А вот самое главное – облупившуюся и поржавевшую коробку из-под Монпансье с набором рыболовных крючков и блесен - забыл.
Когда сегодня, на рассвете, едва выбравшись из старой брезентовой палатки, Мишка и Сашка стали хвастать блеснами, он тоже хотел показать им свое недавнее приобретение – большую перламутровую микроколебалку. Она с прочими принадлежностями лежала в той самой коробочке. Перерыл весь рюкзак, вывалил все содержимое на смятый спальный мешок – нет коробочки. Забыл!
Забыл самое главное, самое нужное. Тоже мне рыбак, еще бы без удочки на рыбалку явился! А первый автобус только в шесть утра. Что делать? Что делать?!
Рванул через лес бегом. Тут ведь не далеко – сначала лесом, потом прямо вдоль шоссе километра четыре, и еще с километр через дворы после перекрестка. Часа через полтора он уже вернется с коробочкой.
Лес проскочил минут за пятнадцать, почти не запыхавшись.
Через луг вышел к трассе и быстро зашагал по обочине. В пять утра прошел ливень, и идти было тяжело, скользко. Старые кеды промокли, изрезанные осокой ноги саднило. Но он не обращал на это внимание.
Солнце слепило глаза.
Над мокрой асфальтовой дорогой поднимался пар. Наверное, и над рекой теперь стелется молочной дымкой туман. Сейчас главная поклевка. Пока сыро, да не жарко. А как просохнет, развеется туман, уже не то. Мишка и Сашка, поди-ка, успели снять с крючка первый улов.
Он смахнул пот со лба, отдышался и вышел с обочины на пустую дорогу - чего мучиться, идти по асфальту гораздо легче. Впереди уже виднелись девятиэтажки микрорайона.
Скорее же, скорее!
Он побежал.
Мокрые кеды чавкали, сердце бухало в ушах, перед глазами плыла цветная рябь. Вот уже перекресток раскачивается перед ним пятнистой тенью огромных тополей. Машин нет. Горит красный.
Скорее же, скорее!
Решил срезать наискосок, не дожидаясь зеленого сигнала.
Шагнул.
Нога провалилась по щиколотку в огромную теплую лужу.
Чтобы не упасть, нагнулся.
Вдруг - шум мотора! Фонтан брызг в лицо, в глаза, по спине!
Что? Откуда?
Выпрямился. Ничего не видно сквозь пелену цветных капель на ресницах.
Удар! Боль!
Темнота…
***
Темнота таяла в легкой предрассветной дымке.
Туман над рекой висит рваными хлопьями. Ветки ивы серебряными бусами свешиваются до самой воды. Лягушки гортанно квакают, на другом берегу бестолковая кукушка все сбивается, путается – никак не сочтет сколько ему жить осталось. От тонкой лески спиннинга круги по воде. Перевернутое отражение дрожит, но держится, не распадается. Уже и не поймешь, где ты настоящий – здесь, или там, в перевернутом мире, смотришь из другой реальности на небо, облака и себя здешнего… То ли сон, то ли явь… Сон или явь...
Резкий голос дежурной медсестры разом разрушил то ли сон, то ли явь:
- Валерий Семенович, там тяжелый поступил. Предварительно – прободная язва.
Доктор с сожалением открыл глаза.
«И почему тяжелые поступают всегда под утро? Что им не спится?» - привычно подумал Семеныч и с силой растер уши, виски, лицо. Сон отступил, но засаднило над правой бровью застарелой раной.
Операция прошла в штатном режиме. Теперь все зависело от организма больного. Если справится с постоперационными осложнениями – будет жить. Возраст, общее состояние, заболевания в анамнезе – все имеет значение. И еще кое-что. Как и назвать-то это? В общем - надо ему еще жить для чего-то или нет. Кто определяет это «надо» - вопрос вопросов. Атеисты считают, что ответ внутри человека, верующие считают, что снаружи, но и те, и другие с самой постановкой вопроса не спорят.
Вечером Валерий Семенович выпил чай в ординаторской и пошел проверить больных. Спят болезные, это хорошо, сном вся хворь лечится.
Зашел в реанимацию. Тихо, только аппаратура жужжит. Обернулся на слабый стон. Кажется, прооперированный очнулся от наркоза. Показатели допустимые, температура в норме. Что-то мычит. Приподнял пластиковую маску на лице больного.
- Дышать… дышать больно…
- Ничего, ничего, так бывает, это от трубки. Сейчас кислорода добавлю, будет полегче.
Больной захрипел:
- Это… это… вы…
- Тихо, тихо. Да, это я вас оперировал. Все хорошо. Все будет хорошо.
- Братишка, это ты… это ты… - шепот больного перешел в хрип.
Валерий Семенович нахмурился - бредит? Сатурация упала. Похоже, будут проблемы…
И как в воду глядел – тяжелый оказался случай.
Больного разместили в отдельном боксе под постоянным наблюдением. Днем он пребывал в полузабытьи. А ночью приходил в себя и требовал доктора. Семеныч приходил, осматривал, корректировал назначения. А больной смотрел на него мутными воспаленными глазами и говорил слабым голосом, переходящим в шепот. Говорил и говорил, не отпуская врача, пока не проваливался в лихорадку и беспамятство.
- Братишка, я ж тебя сразу узнал, слышь, сразу… По шрамику над правой бровью… Я тебя всегда по нему узнавал… Метка моя, как же… Я мучился так… мучился… А ты специально везде мерещился… Нет, не мерещился, ты шел за мной, всегда шел за мной… Первый раз я очень испугался… А потом уже не боялся, даже ждал тебя… А теперь я рад, теперь рад тебя видеть… Ты только не уходи… только не уходи, дай мне сказать, не уходи…
Дыхание у больного прерывалось хрипами, глаза закатывались, он умолкал, и Валерий Семенович уходил. Стоял на крыльце в мрачном оцепенении и курил сигарету за сигаретой, сигарету за сигаретой.
Операции, осмотры, диагнозы, назначения - обычная работа успокаивала привычной монотонностью. Но весь день он ждал. Ждал, когда наступит ночь и он снова придет к «тому» больному.
Больной его ждал, встречал слабой улыбкой и продолжал говорить, словно прервался только на одну минуту:
- Доктор, спасибо, что пришел… Я ждал… Я давно ждал. Дай мне сказать, братишка, не перебивай…
Братишка… знаешь, что я вижу каждый раз во сне… каждую ночь, каждую ночь с тех пор?.. Тот самый миг, когда увидел на лобовом стекле твое лицо… Этот удар, трещины, много-много трещин на вдавленном стекле, и твое лицо – такое юное, такое… Бровь твоя лопается и по стеклу, по всем трещинкам течет кровь… такая красная… такая… Потом боль, удушье - ремень безопасности передавил грудь, все в тумане… Только твое лицо и эта разорванная бровь… я и узнавал потом тебя по этому шраму на брови, по шраму…
Больной захрипел, прикрыл глаза. Валерий Семенович встал. Но больной продолжил слабым голосом:
- Постой, братишка… не уходи… Дай мне сказать... Я ведь приговорил себя к смерти. А приговоренному полагается последнее слово. И последнее желание…. Так вот оно, мое последнее слово, последнее желание – тебе...
***
В пять утра прошел ливень. На середину бледного неба выползла синяя туча, нахмурилась, заклубилась и выплеснула на город, как из ведра, тонны теплой воды. Тут же вновь засветило солнце, заорали птицы, по мостовым побежали ручейки, закручиваясь воронками у сливов. С деревьев все еще капала вода, сверкая алмазами на солнце. Над умытым городом поднимался пар. День обещал быть жарким и счастливым.
Косарев вышел во двор, вдохнул полной грудью густой ароматный воздух. Хорошо! Так хорошо бывает только ранним летним утром после ливня, когда ты молод, здоров и влюблен. И впереди у тебя дорога, дорога к счастью. Через три часа он заберет Ленку и в полдень отчалит с ней к морю. Ну и там уж сделает ей предложение. Она ведь ждет, давно ждет. И дальше счастье, дальше только счастье! И это счастье уже началось!
Автомобиль урчал и плавно набирал скорость на пустынных еще улицах города. Косарев щурился от сияния мокрого асфальта, лихо заворачивал на перекрестках, с удовольствием окатывая брызгами побеленные стволы тополей на обочине. Он уже видел себя, несущимся на белоснежном катере по морским волнам. Рядом Ленка – загорелая, смеется, нос облупленной пуговкой. Вправо-влево, вправо-влево, тучи брызг, водяной столб распадается радугой, белые барашки на чешуе зеленых волн…
Чуть наклонился вправо, потянулся к магнитоле – хотел поискать подходящую музыку.
Черная тень загородила солнце.
От удара он ослеп на несколько мгновений.
А потом видел - нет, не видел - он чувствовал всем телом, как в ватной тишине мелкой паутиной пошли трещины по лобовому стеклу, как оно надувается, прогибается внутрь, словно сдавливая его легкие… Чье-то лицо заглядывает в автомобиль. Молодое, мальчишеское еще лицо, глаза прищурены, нос приплюснут стеклом, из рассеченной брови брызнула кровь. Кровь заливает стекло… Как много крови…
И вдруг прорвался звук. Страшный. Оглушающий. Грохот, визг тормозов, треск… и крик. Страшный, ужасный крик. Кто? Кто это кричит? Чей это голос? Откуда звук? Господи, это же его голос, это же он кричит!
Потом он видел, как съехало в сторону окровавленное мальчишечье лицо, как отлетело на обочину темное тело. А дальше видел только белые пальцы на руле. Чьи это руки? Нет, не его! Его там не было! Его не было тогда нигде, он не принимал никаких решений, ничего не чувствовал, ничего не делал. Его просто не было! Не было…
Он очнулся уже после того, как эти белые чужие руки крутанули руль и погнали автомобиль по грунтовке. Сколько времени он так ехал, ничего не видя, ничего не чувствуя, пока не выскочил юзом на обочину? Мотор заглох. Он сидел неподвижно без чувств, без мыслей, потом начал слышать, как чирикают воробьи, как шелестит листва. Чужие белые пальцы упали на ватные колени, голова откинулась на подголовник. Мурашками по спине приходило осознание случившегося.
Он приказал себе посмотреть на лобовое стекло. Нет, это не кошмарный сон. Это явь – вогнутая вмятина в паутине кровавых трещин. Он вышел из машины. На капоте тоже кровь, вмятины, погнутая решетка радиатора. Видимо, сначала удар пришелся именно сюда…
«Я сбил человека»…
«Я убил человека»…
***
- Братишка… ты пришел, правда? Ты не бросил меня… Вижу, вижу тебя, спасибо…
Знаешь, когда ты впервые пришел, я так испугался. Я тогда опять видел во сне лобовое стекло с трещинами, кровь, щека твоя на этом стекле… Проснулся от собственного крика, в холодном поту… Лежал и слушал, как колотится мое сердце. Вдвое чаще колотится, потому что и за твое сердце тоже, братишка, и за твое…
Уже успокаиваться стал.
Холодно что-то вдруг стало, озноб по всему телу. Повернулся на бок, одеяло натянул до самых глаз. Голова тяжелая. И вдруг вижу - шевельнулось что-то в углу. Там, на кресле, куда вечером рубашку свою бросил. Сквозняк, наверное.
Темно в углу, видно только - что-то с подлокотника к самому полу свешивается.
Рука. Белая такая. Пальцы тонкие, прозрачные почти.
Я дышать перестал от ужаса. И слышу – кто-то дышит там, в углу. Кто-то так тяжело дышит, с хрипом. А я глаза боюсь поднять, боюсь отвести их от белой руки. Чувствую только как у меня меж лопаток холодок пошел. Закричать хочу и не могу.
И вот рука эта шевельнулась. Так еле-еле, пальцами.
Тут уж я глаза поднял.
Над изломанным скрюченным телом запрокинута голова, лицо твое вполоборота. Глаза закрыты. Волосы черные топорщатся, блестят - мокрые, в крови. Лицо белое такое, бесчувственное, не поймешь – то ли мальчик, то ли старик. И шрамик через бровь. Шрамик. Красный на белом. И вдруг голова качнулась, поворачивается ко мне – улыбка на черных губах! Страшная! Не живая!
Закричал я, вскочил, свет включил.
В кресле рубашка мятая. И все. Призрак! Фантом!
Но я видел, я видел тебя!
И началось с тех пор.
То ночью, в темном углу тебя увижу, то в зеркале за спиной мелькнешь, то по лестнице мимо тенью пронесешься – холодом обдаст, и нет тебя. И шрамик всегда, всегда этот шрамик. Я по нему тебя и узнавал. Каким ты только не приходил ко мне - то стариком ветхим в очереди обернешься, то девочкой с красным мячиком во дворе. Со шрамиком, всегда со шрамиком. А когда ты котом ко мне под дверь пришел, я даже засмеялся – кот обычный, полосатый такой, а на бровке шрам! Тот самый шрам! Покормил тебя. Погладил. Даже шрам потрогал. А ты ничего, потерся о ногу и ушел.
Тогда я перестал тебя бояться. Понял, что ты приходишь не пугать меня, не мстить. Ты забыть мне не разрешаешь. Я ж забыть все хотел. А ты не даешь, ты к совести моей приходишь. К совести…Чтоб не забыл…
Меня ведь не нашли тогда. Я спрятался. Я так спрятался, что меня никто не нашел. Даже Ленка. Ленка моя… Подумала, что это я ее бросил, в последний момент жениться передумал. Так ничего она и не узнала…
А я месяц в старом бабкином доме прожил… Страшный месяц… Машину ремонтировал. И пил. И думал. Все думал, думал… Ведь самое страшное - что сбежал тогда. Испугался, значит. Ведь, может, спасти тебя можно было. Но я сбежал. Испугался. Сбил и бросил помирать… Тошно, как тошно мне было… От себя тошно, от того, что я таким оказался – трусом, сволочью последней, убийцей… Как теперь с этим жить? Куда от себя бежать? Как отмыться?.. Запретил себе думать… Никто ведь не знал об этом… Ни одна живая душа… Только я и малец тот. Ты, то есть… Но я убил тебя. Значит, нет свидетелей. Никто не видел. Значит, и не было ничего…
Больной закашлялся, захрипел и умолк. Воспаленные глаза закрылись, голова обессиленно запрокинулась.
Валерий Семенович проверил давление, сатурацию и вышел из палаты.
Следующее дежурство выдалось на редкость спокойным - плановых операций не было, срочных вызовов тоже. Тяжелый в боксе весь день дремал, показатели не внушали опасений. Кажется, кризис миновал. Ну, дай Бог, дай Бог, не будет больше бредить.
К полуночи Валерий Семенович несколько осоловел и собирался пойти в ординаторскую немного покемарить. На медпосту его окликнула дежурная сестричка:
- Валерий Семенович, вас там спрашивал больной из бокса, Косарев.
- Спасибо. Пойду посмотрю его.
Косарев при виде Семеныча обрадовался, даже голову приподнял:
- Братишка, ну где ты так долго… Не уходи… Не уходи… Я должен сказать тебе, должен спросить у тебя… Я скоро умру.
- Вы ошибаетесь, больной. Вы будете жить. Вам сделана операция, она прошла успешно. Вам надо успокоиться, кризис миновал, завтра вас переведут в общую палату. Вы будете жить, еще меня переживете, - доктор усмехнулся.
- Нет, братишка, не буду… Не хочу я… Не хочу. Хватит с меня. Хватит этой муки…
Понимаешь, братишка, я понял, что жизнь можно поменять только на жизнь. Ты помнишь, ты же сам мне это шептал каждую ночь…. Приходил, смотрел из темного угла и шептал: «Как тебе живется вместо меня?» … Как?..
Да разве я жил?
Я не жил, я только боялся, прятался, я только ждал, что меня найдут, поймают, что все откроется… Потом, когда понял, что не найдут, стало только хуже. Я опять ждал. Тебя ждал. Всегда. Не было у меня ничего, кроме этого ожидания. Разве мог я завести семью, детей, дружить с кем-то? Разве мог людям в глаза смотреть? Они ведь не знали, кто я на самом деле!
И все думал, думал!
Какая чудовищная сила привела нас двоих на этот перекресток одновременно? Какая?! Тогда ведь, на том перекрестке, крест на крест перечеркнуло не только твою, но и мою жизнь. Если бы можно было все исправить, изменить совсем немного, совсем чуть-чуть, одно мгновение! Одно!
И я решил, слышишь? Разве стоит моя жизнь той, какая могла быть у этого мальчика, у тебя? Разве стоит? Я все понял, я готов. Я готов отдать свою жизнь за жизнь того мальчика! За твою жизнь, братишка, слышишь? Забирай! Так будет правильно, так справедливо. Я так решил!
Косарев запрокинул голову вверх, так что Валерий Семенович видел только как быстро заходил поршнем крупный кадык на его темной небритой шее.
В груди Косарева забулькало, захрипело, на датчике сердечный ритм превратился в частокол. Валерий Семенович дал знак медсестре, она подошла и ввела больному успокоительное. Пусть спит. Пусть лучше спит.
Валерий Семенович вернулся в ординаторскую, уселся поудобнее в расхлябанное кресло, вытянул ноги. Усталость укутала все тело серым теплым одеялом. Веки защипало. Можно немного вздремнуть… немного…
***
Сначала он быстро шел.
В пять утра прошел ливень, и идти по обочине было тяжело, скользко. Старые кеды промокли, изрезанные осокой ноги саднило. Но он не обращал на это внимание. Он очень торопился, очень.
Солнце слепило глаза. Над мокрой асфальтовой дорогой поднимался пар.
Он смахнул пот со лба, отдышался и вышел с обочины на дорогу. Чего мучиться, пусто на дороге. Впереди уже виднелись девятиэтажки микрорайона. Скорее же, скорее!
Он побежал.
Мокрые кеды чавкали, сердце бухало в ушах, перед глазами плыла цветная рябь. Вот уже и перекресток раскачивается перед ним пятнистой тенью от огромных тополей. Машин нет. Горит красный.
Скорее же, скорее!
Решил перебежать наискосок, не дожидаясь зеленого сигнала.
Стоп!Впереди огромная лужа.
Он делает шаг назад.
Вдруг из густой тени за поворотом выскакивает легковушка. Шум мотора, фонтан брызг – по спине, в лицо, в глаза! Машина, словно морской катер, проносится мимо, окатив его с головы до ног теплой грязной водой из лужи. Нестерпимо засаднило над правой бровью. Он зажмурился на мгновение, а когда открыл глаза, легковушки уже не было, только волны расходились по огромной взбаламученной луже, словно по маленькому морю.
Чертыхнувшись, Валерка вытер рукавом лицо, потрогал бровь – больше не болела. В груди что-то горячо екнуло и растеклось по телу теплой волной. Поморгал, прогоняя цветные капли с глаз, огляделся. Синее небо и зелень листвы смешались яркими пятнами, среди них слепительно сверкали капли недавнего дождя. Вкусно дышалось прохладным утренним воздухом.
Хорошо!
Валерка засмеялся от нахлынувшего счастья.
"Ох ты - что же я стою-то? Рыбалка! Скорее же, скорее!"
На светофоре загорелся зеленый, и Валерка побежал дальше, чавкая окончательно промокшими кедами.
***
- Валерий Семенович, Валерий Семенович! – медсестра трясла его за плечо, - Валерий Семенович, там больной Косарев умер!
- Как умер? Почему? Он же… Все ведь было в норме.
- Умер. Остановка сердца.
Валерий Семенович затряс головой, рывком поднялся, посмотрел на часы – без четверти четыре. За окном уже серело утро.
«И почему больные так часто умирают под утро? Что им не спится?» - подумал Семеныч и с силой растер уши, виски, лицо.
Над правой бровью саднило и чесалось, словно застарелая рана.
Шагнул к раковине, набрал в ладони холодной воды, умылся. Вафельное казенное полотенце пахло хлоркой.
Взглянул на себя в зеркало. Провел пальцами по лбу – чисто, ничего нет. Что же там так ноет? Болит то, чего нет. Кажется, называется фантомные боли?
Да, фантомные боли.
Бывает…