Лето нашей надежды

   Посвящается Великой Победе.
      Основано на реальных фактах.

      Лето нашей надежды

   Послание из сорок первого года

  Первой через порог перешагнула Надя, затем – Валентина Игнатьевна. То, что они увидели в доме, их повергло в шок: две половые доски в самой середине передней комнаты сложились в виде крыши, рядом с шифоньером валялась пожелтевшая пачка супа из вермишели с мясом, а в левом углу на полу лежала икона с разбитым окладом.
  – Мама! – испуганно закричала Надя. – Что здесь произошло? Словно Мамай прошелся… Неужели кто-то залез в наш дом? Как это могло случиться, ведь все замки целы? Может, баба Катя на нас за что-то разозлилась?
 Валентина Игнатьевна прошлась по комнате, внимательно осматривая углы.
 –  Доченька, никто к нам не залезал. И баба Катя не разозлилась, – спокойно сказала она, снимая кофту. – Видимо, осенью дождевые воды просочились под фундамент, а зимой их стужа прихватила. Вот мерзлый грунт слегка и приподнял наш дом. Оттого и половые доски вздыбились, и оклад упал на пол. Дом-то уже старый, видишь, как оконные рамы перекосились.  Давай, бери ведро, сходи за водой. Начнем убираться.
   Струмилины, хоть и жили в Москве, но каждый год приезжали в Иваньково,  стараясь подгадать к Троице. Эту традицию не стали нарушать и после смерти Екатерины, родной тети Валентины Игнатьевны.
   На этот раз Валентина Игнатьевна приехала без мужа, который неожиданно слег с радикулитом. Вместо него  напросилась дочь Надя, названная в честь другой тети Валентины – младшей сестры Екатерины.
   Пока Надя ходила за водой, Валентина Игнатьевна, не спеша, переоделась  в рабочую одежду. 
  В сенях послышался скрип открываемой двери, и в избу вошла Надя. Она проследовала мимо матери на кухню и поставила ведро на скамейку.
  – Фу, еле дотащила…
  – А мы, представь себе, в детстве каждый день от колодца носили такие ведра с водой, да не одно, – улыбнулась Валентина Игнатьевна. – Нам тогда было от силу лет двенадцать. А ты у меня уже почти студентка, можно сказать, взрослая.
   – Ну, это – вы. Теперь поколение другое. Вам тяжкий труд был привычен. Ты же сама рассказывала, как в совхозе вкалывали с утра до ночи. Ради чего? Ради копейки. Рабы…И душа у вас рабская была.
  – Хватит языком молоть, – перебила дочку Валентина Игнатьевна. – Лучше делом займись. Кипятильником подогрей воду. Пока она будет нагреваться, приберись в передней. Я же вынесу во двор перину и одеяла, чтобы подсушить их на солнце.
Валентина Игнатьевна вышла в сени. Слева была дверь на крыльцо, справа находился чулан, который после смерти деда Виктора отец переделал в веранду. В ней очень любила спать Валентина. Бывало, едва сойдет снег, она уже выносила туда перину, подушку и толстое ватное одеяло. Счастливое детство, счастливая юность, которая кончилась в один миг – когда отца на совхозном току убило током …
     Воспоминания сдавили горло, и Валентина поспешила во двор, который уже успел зарасти травой. Она вытащила из-под застрехи сарая длинный шест, один конец которого положила на забор, изрядно покосившийся и заросший мхом, а другой – на старый дровяник. Валентина Игнатьевна, когда приезжала в Иваньково, всегда на этом шесте развешивала перину и одеяла.

   Валентина Игнатьевна по ступенькам, на которых еще не стерлись следы старой краски, поднялась в сени.
  В доме стояла мертвая тишина. Валентина Игнатьевна, удивленная, заглянула в переднюю комнату. На диване сидела Надя и сосредоточенно рассматривала какой-то полукруглый предмет.
  Услышав шаги, Надя подняла голову.
  – Мама, что это такое? Вроде гриб какой-то…
   – А где ты его нашла?   
  – В углу, где образа стояли. Хотела убрать оттуда паутину, вытереть пыль. Смотрю: между второй иконой – той, которая не упала, и стеной какой-то сверток
  виднеется. Развернула его, а в нем гриб какой-то странный, твердый как камень. Смотри, мама, что я еще нашла.
Надя показала рукой на платочек, покрытый пылью и завязанный узелком.
Валентина Игнатьевна присела рядом на диван. Она хотела развязать платок, но ситец сразу же порвался. Внутри лежали свернутые бумажные деньги. Надя взяла их и осторожно, чтобы не повредить, развернула.
– Мама, смотри, какие интересные деньги. Пять рублей…И вот, еще три купюры по одному рублю. Как интересно!
Валентина Игнатьевна тем временем с любопытством вертела в руках гриб.
– Этот гриб называется ложный трутовик. На них мы  в детстве палочкой писали разные слова.
– И здесь вроде что-то написано…
– Ну-ка, ну-ка…Достань, пожалуйста, из моей сумки очки.          
  Валентина Игнатьевна нацепила на нос очки и стала пристально вглядываться в буквы, которые едва проступали на затвердевшей нижней части трутовика.
– Знаешь, Надюша, в сарае стоит большой шкаф. На нем висит замок. Он на ключ не закрыт. Ты дерни за душку, и он откроется.
– И что в этом шкафу?
– Там, на верхней полке увидишь черную коробку, вроде школьного пенала. В ней должна быть лупа. Прадед твой иногда им пользовался, когда в кузнице мастерил разные поделки.
  Надя отсутствовала почти полчаса. Наконец дочка появилась на пороге. В правой руке она держала черный деревянный футляр.
  – Ты что так долго пропадала? – напустилась на нее Валентина Игнатьевна.
  – Ой, мама, там столько всего интересного! Настоящий музей антиквариата. А я и не подозревала.   
   Валентина Игнатьевна достала из коробки лупу с крабовой ручкой, взяла с дивана гриб и села за стол. Она поднесла к грибу лупу и стала медленно читать: "Я те-бя…бу-ду лю-бить ве-чно."
  – Тут еще одно слово есть и какие-то цифры, но трудночитаемые. Может, ты прочтешь, все-таки у тебя глаза зорче.
Надя взяла гриб и стала разглядывать его через лупу.
  – Вроде первая буква "Г", а вторая "л"…Третья буква совершенно стерта. Последняя похожа на "в"…или на "б". Нет, скорее всего "б".
  – Может, "Глеб"?
  – Да, да, – обрадовалась Надя. – "Глеб"! Именно "Глеб". А цифры, как мне кажется, означают какую-то дату. "1941 г." вижу отчетливо. А вместо дня и месяца стоят какие-то палочки: не то восемь, не то девять.
  Надя подняла глаза на мать.
  – Мама, что бы это значило?
  – Не знаю, доченька…Не знаю…
  – Если баба Катя так бережно хранила гриб, значит, этот Глеб был ей дорог? А кто он такой? Баба Катя о нем не говорила?
  – Нет, не говорила.      
  –  И почему стоит такая странная дата? Что она делала в сорок первом?
  – Я знаю только одно: в сорок  первом  году бабу Катю – тогда она, конечно, не была бабой, а была девушкой – с коровой-рекордисткой повезли в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. А что там было, не знаю. И откуда взялся этот Глеб, деньги и трутовик, тоже не знаю.
  Надя нежно взяла мать за руки.
  – Мама, скажи, пожалуйста, у бабы Кати кто-то был, ведь она, говорят, была очень красивой?
  – Не знаю…Она ни с кем особо не делилась своими секретами. Но то, что она, действительно, была красивой – это правда. Ты, кстати, на нее очень похожа, и цветом глаз, и прямым носиком, и даже походкой.
  – Ой, как приятно это слышать! Ты даже не представляешь! – обрадовалась Надя. – Кстати, мне об этом говорил и дед Игнат.
  Валентина Игнатьевна встала из-за стола.
  – Ну, ладно, посидели и хватит. Пора браться за уборку. До вечера надо управиться, потому что вечером обязательно соседи придут в гости. Так здесь заведено.
  – Мама, а потом ты мне расскажешь о бабе Кате?
  – А что именно?
  – Ну, все, что о ней знаешь.
  – Расскажу. Конечно, расскажу. Но ведь и я не все знаю…
               

        Глава первая

 – Катя, вставай…
 Голос матери доносился откуда-то издалека, словно пробивался сквозь густую пелену нежно-обволакивающего тумана. Мама всегда так будила  старшую дочь: ласково, будто извинялась, что приходится прервать утренний – самый сладкий – сон.
  – Катя, вставай…Пора собираться в дорогу.
  И только теперь до девушки дошло: она же сегодня едет в Москву! Как долго она ждала этого дня!
   Нынешнее пробуждение не было похожим на предыдущие. Обычно по утрам мама гладила ее по волосам и своим певучим голосом тихо говорила: "Катя, вста–вай…Пора на дойку". И этого было достаточно, чтобы старшая сразу же соскакивала с кровати, умывалась, на скорую руку перекусывала и бежала на ферму.
  Катя еще раз сладко потянулась и опустила ноги на полстину, раскатанную возле деревянной кровати, на которой она спала с двенадцатилетней сестренкой Надей. Как ни старалась Катя, но все же Наденька зашевелилась.
   – Ка-а-ть, –  сонным голосом спросила она, – ты уже в Москву собралась?
  – Нет-нет, успокойся. Мне на ферму надо. Я еще забегу домой. Ты спи.
  – Хорошо...Я уже сплю.
  Катя маму застала во второй половине дома. Она стояла и смотрела в окно, которое выходило во двор.
  – Сегодня, кажись, будет ведро, – сказала она. – Это  хорошо! До станции быстрее  доберетесь – буксовать не будете.
  – Мама, на машине повезут лишь тюки с сеном и комбикормом, а Песенку на станцию мы вдвоем с Дуней будем гнать.
  Мать медленно опустилась на табуретку.
  – Ох, доченька, что-то тревожно у меня на сердце. Кабы не отец, я бы тебя никуда не отпустила. Как ты будешь там, в Москве? А Москва, говорят, ох, какой большой город… Голова кругом идет. Уже месяц, как все это началось, хожу сама не своя.
 Антонина Ивановна, конечно, не могла знать, что "все это началось" не месяц назад, а гораздо раньше – в 1937 году, когда  в Москве открылась Всесоюзная Сельскохозяйственная Выставка. Как писали в то время газеты, "в стране развернулось всенародное соревнование за право участвовать на выставке". Не миновала эта участь и колхоз имени Сталина, которым руководил Иван Павлович Седов – бывший "двадцатипятитысячник".

  Седов в глазах жителей Иванькова в какой-то степени  был загадочной личностью. Приехал он в село ранней весной двадцать девятого года в сопровождении первого секретаря областного комитета ВКП(б). Уже одно это обстоятельство придало ему уважение и авторитет. "Новый председатель колхоза приехал", – шепотом передавали друг другу новость иваньковцы.
    На собрании, где выбирали председателя колхоза, Седов, которого по-свойски тут же окрестили "Иван Палычем", больше молчал. О себе сказал совсем не много: работал на заводе, затем призвали в Красную Армию, где окончил командирские курсы. Однако, служить долго не пришлось – комиссовали по состоянию здоровья. "Жена пока еще в городе, но скоро привезу, а сын учится на военного", – сказал в завершении своей скудной речи Иван Павлович и сел рядом с секретарем обкома ВКП(б). 
  Отец Кати – Виктор Алексеевич – вернулся домой после собрания  поздно ночью, когда все уже спали. Не спала лишь Антонина Ивановна. Она в ожидании мужа, монотонно напевая, пряла пряжу.
  "Ну, как?" – спросила она, едва муж зашел в избу.
  "Да, ничего. Свой парень – кузнецом работал!" – довольным голосом ответил Виктор,  снимая телогрейку.
  "Сам сказал, али спросил?" – поинтересовалась жена.
  "Рыбка рыбака видит издалека", – в ответ усмехнулся Виктор.
  Род Сторублевых в Иванькове славился мастерами железных дел. Еще задолго до революции прадед Кати обзавелся приличной кузницей. В ней и прошло детство Виктора. Когда он служил в Западной Украине, отец, заменивший деда Степана возле наковальни, умер от чахотки. Почти целый год пустовала кузница, пока однажды, майским погожим днем, Виктор, только что вернувшийся из Красной Армии, не открыл ее. Уже на следующий день на призывный перестук молотка потянулся народ. Пришла и Тоня – девушка из соседней деревни. Ей надо было срочно выковать мотыжку. "Мотыжка? Да еще весной?" – удивленно подумал про себя Виктор. Но когда взглянул на Тоню, стоявшую в дверях кузницы с пунцовыми щеками, все понял.
   Той же осенью сыграли свадьбу, а в самом начале лета следующего года родилась дочка Катя. За ней последовали Игнат и самая младшая – Наденька.
Жить бы да жить Сторублевым, но неожиданно грянула беда.
   Как-то в один из вечеров в кузницу по привычке заглянул Седов. Посидели, поговорили…"Виктор, вот что я думаю, – растирая руками складки высокого лба, сказал председатель. – Наш колхоз носит имя товарища Сталина. Надо бы как-то это отразить…где-то. Или на чем-то". "Как, отразить? " – не понял Виктор. "Ну, да – именно, отразить. Памятник мы не потянем – нет возможности. А вот барельеф можем сделать". "А что такое барельеф?" "Ну, это, как бы тебе сказать? Вроде пополам срезанного бюста, который крепится к стене". "А, такое я, кажись, видел в Киеве, когда служил  в армии". "Во-во, – вдохновился Седов. – Раз ты видел, значит, имеешь представление".  "А я тут при чем?", – смутно догадываясь, о чем пойдет речь, спросил Виктор. И не ошибся.
   Седов разворошил горн и, выковырнув еще не остывший кусок угля, прикурил. "Хочу тебе это дело поручить". "Мне?"– искренне удивился Виктор. "Да, тебе. Кроме тебя некому поручить. Да к тому же никто не справится. А у тебя получится. Я стопроцентно уверен. Вон, какие интересные фигуры выплавил". При  этих словах Седов с хитрой улыбкой покосился на полку, на которой стояли два подсвечника в виде забавного старичка-лесовичка и потешного черта, ловко изогнувшегося в сладострастной позе.      
  Водился за родом Сторублевых такой грешок – время от времени выкидывать, как говаривал еще дед Степан, "фортель": то выплавят фигуру толстозадой бабы, то медведя с пчелиным ульем на руках. Сторублевы даже придумали родовое клеймо: сердце с двумя скрещенными молотками. Его ставили на всех изделиях, изготовленных в сторублевской кузнице. Зачем дед Степан затеял это хитрое дело, никто не знал. Но во всяком случае на Большевыльской ярмарке изделия с клеймом рода Сторублевых ценились не  хуже, чем заводские.
  Отец Виктора по коммерческой части был слабоват по сравнению с дедом Степаном, зато мог изготовить любой предмет крестьянского обихода. Рядом с кузницей на краю оврага даже соорудил небольшую плавильную печь, чтобы наладить выплавку стали, но уездный пристав, невесть как узнавший об этом, велел в течение 24 часов полностью разломать печь, кабы, как доносил он товарищу прокурора "чтобы не возник соблазн изготовить огнестрельное оружие и во избежание возможных беспорядков".
  Виктор же в отличие от своего отца и деда в душе был больше художник, чем кузнец. Еще в детстве, спрятавшись в овраге за усадом, он самозабвенно лепил из глины различные фигуры. Однажды даже вылепил забавную фигуру отца Афанасия – сельского попа – с задранной к верху, словно у бодливого козла, бородой, с большим пузом и с крестом на груди. Виктор, которому к тому времени исполнилось 12 лет, конечно, не рассчитывал получить благодарность за свой шедевр, но, то, что сделал с ним отец, когда поп пожаловался ему, было уж слишком – два дня после его показательной экзекуции отходила своего любимого сына мать. После того случая Виктор навсегда зарекся выкидывать "фортели". Вот почему предложение Седова у него не вызвало особого энтузиазма.
  Седов заметил изменение настроения Сторублева и поспешил успокоить его:
"Да ты не бойся, Виктор. Все получится. Самое главное – форму для отливки сделать. Я тебе в этом деле помогу – кое-какие навыки приобрел на заводе".
С грехом пополам им все же удалось смастерить форму из глины и песка. Пробная отливка тоже удалась. Одно было плохо – лицо Сталина не получилось с гладкой поверхностью. Три раза заливали форму и каждый раз выходило не то. Под конец Иван Павлович не выдержал: "А, да ладно. Самое главное – портрет удался. А "пупыришки" с лица ты аккуратно напильничком  убери, потом отшлифуй наждачной бумагой".
Седов взял в руки тяжелый барельеф и с нескрываемым удовольствием повертел его: "Если честно сказать, Виктор, наш барельеф даже больше похож на лицо Сталина, чем его портреты в газетах и на плакатах". "Почему?"- удивился Виктор. "Да потому, что лицо товарища Сталина покрыто оспинками. Сам, собственными глазами видел. Когда мне в Кремле вручали орден за Туркестан.  Говорят, он в детстве переболел оспой, вот следы и остались".
   Вопреки всем расчетам окончательная доводка барельефа затянулась: начался сенокос, затем – жатва. И все это время барельеф с изображением вождя висел на стене в кузнице…
   Однажды через Иваньково проезжал оперуполномоченный НКВД. И надо же было такому случиться, что как раз в самом центре села у тарантаса лопнула рессора. Оперуполномоченный решил уж было продолжить путь пешком, благо, до конечного пункта осталось пройти всего-то три километра, но кто-то из сельских посоветовал ему обратиться за помощью к Виктору. Оперуполномоченный так и сделал.
  Когда починка тарантаса уже почти завершилась, неожиданно начался сильный дождь, и "энкаведешник" поспешил укрыться в кузнице. Через некоторое время, весь мокрый, зашел и Виктор. "А почему портрет товарища Сталина висит здесь?" – кивнул головой в сторону барельефа оперуполномоченный. "Хотели в конторе повесить, да не успели", – простодушно ответил Виктор.
   Оперуполномоченный, не переставая пристально вглядываться в изображение Сталина, приблизился к барельефу. "М-да, очень даже похоже…Но, вот, чего я не пойму: лицо у товарища Сталина как-то непривычно выглядит, я бы сказал, с какими-то оспинками". "Да так оно и есть, говорят, еще в детстве товарищ Сталин переболел оспой", – продолжал беспечно отвечать Виктор. Оперуполномоченный бросил быстрый взгляд на Виктора. И этого было достаточно, чтобы Виктор понял, что сделал большую глупость. Он попытался  объяснить, что не успел отшлифовать лицо великого вождя товарища Сталина, но было уже поздно – ровно через неделю, как уехал оперуполномоченный, за кузнецом Сторублевым прикатили на том же тарантасе – только на сей раз на нем сидел не тот, глазастый  оперуполномоченный, а  восседали два молодых "энкаведешника": один в черном кожаном пальто, а другой – в шинели с синими петлицами.
 
   С того дня в доме Сторублевых, казалось, навсегда исчез детский смех. За стол садились молча и также молча выходили из-за него. Только неожиданный приход председателя колхоза, который совпал с ноябрьским праздником, нарушил тягостное однообразие жизни.
   Седов не по обыкновению был при всем параде: в костюме с галстуком и в кожаных сапогах. На лацкане пиджака тускло поблескивал орден Красного Знамени, который раньше не был замечен у председателя колхоза.
  Все, кто был в тот день дома: Антонина, Катя, Надюша и трехлетний Игнатка со страхом, перемешанным с надеждой, уставились на него.
  – Вот что, Антонина, – устало сел на табуретку гость. – Я только что из области. С самим встречался. С первым…
  Антонина, предчувствия нехорошее, внутренне вся сжалась и еще крепче обняла
  сына.
   – Дело-то оказалось не из легких, – словно выдавливал из себя слова Иван Павлович. – Но первый обещал помочь. Так и сказал: "Сам лично займусь". Так что, Антонина, постарайся продержаться еще. Может, все обойдется.
  Похоже, Седов и сам не верил в благополучный исход дела, но чудо все же случилось: вьюжным поздним декабрьским вечером кто-то постучал в окно.
   Катя еще не спала. При свете керосиновой лампы она вязала кофту. Мать сидела рядом. Тоже молча вязала. Катя краешком глаза заметила, что носки явно не детского размера. "Значит, для папы вяжет", – подумала она.
  Антонина и Катя, мешая друг друга, опрокидывая табуретку, бросились в сени. От шума и грохота проснулись Игнат и Наденька, которые тут же повскакали с кровати.
Когда все ввалились в избу и стали обниматься, Катя заметила, что отец все время старается отвести в сторону правую руку, обмотанную серой тряпкой. Мама тоже заметила ее.
  – Виктор, – тревожно спросила она, – а что с рукой?
  – Ничего особенного…Потом расскажу.
  Спать Катя в ту ночь перебралась в переднюю, где на деревянной кровати валетиком  в безмятежном сне уже забылись братик и сестра. В задней комнате, где стояла еще одна деревянная кровать, улеглись отец и мать. Межкомнатную дверь как всегда оставили открытой.   
  Катю разбудило невнятное бормотание, которое доносилось из задней комнаты. Вначале, спросонья, трудно было разобрать, о чем шла речь, но потом, когда Катя окончательно стряхнула с себя остатки сна, слова стали слышны более четко.
Говорил отец: "…а потом они, ну, те двое, о которых я уже тебе сказал, взяли ладонь моей правой руки и сунули в дверной проем. Один из них с силой захлопнул дверь. Боль была такая, что я даже потерял сознание. Слышал только, как хрустнули мои пальцы.   Очнулся  уже на полу.   Самый  старший наклонился  ко мне  и говорит… с такой ехидцей: "Ну, вот, теперь не сможешь больше изгаляться над портретом товарища Сталина". А другой добавил: "Не то, что портрет, даже простой гвоздь не выкуешь теперь". Привели меня в камеру. Правая рука болит, просто, сил нет. На мое счастье, в камере находился врач, вроде даже профессора. Он осмотрел мою руку и говорит: "У тебя все пальцы правой руки и кости ладони переломаны. Если их немедленно не загипсовать, пальцы перестанут действовать. Но сначала на них надо наложить шины, чтобы жестко зафиксировать". На следующий день пятерых из камеры отправили на хозработы. Им надо было срочно изготовить две телеги. Вначале мы не догадывались, для чего нужны они в тюрьме. А потом случайно узнали: оказывается, на них по ночам перевозили трупы на кладбище. Среди тех пятерых оказался и Федя Глыбин из Ольховки. Ну, ты его знаешь…Он мне приходится троюродным братом по материнской линии. Я его по совету врача попросил принести две дощечки. Хоть он весь дрожал со страху, но все же принес. Врач их наложил на ладонь и прочно связал. А потом, уже через неделю удалось достать и глину. Помог все тот же Федька. Он чуть не прогорел на этом деле. Когда у него за пазухой нашли глину, устроили настоящий допрос, мол, для чего тебе глина нужна, может, ты состав почвы изучаешь, чтобы подкоп устроить. А Федя, молодец, не растерялся. "Я, – говорит, – постоянно поносом страдаю и лечусь только глиной". Уж не знаю, как ему поверили, но глину не стали отбирать. Тот врач обмазал глиной руку и обмотал ее тряпкой. А на тряпку пришлось пустить кальсоны. Хорошо, что я догадался надеть их, когда забирали, иначе рубашку пришлось бы порвать на лоскуты. Правда, тряпку все время приходилось мочить водой, чтобы глина не крошилась, но  месяц таким образом я сумел продержаться. К счастью, больше меня не били. Только один раз какой-то большой начальник допросил. Задавал все тот же вопрос: "Кто вам сказал, что лицо товарища Сталина с оспинками?" Потом мне сосед по камере шепнул, что они, то есть из НКВД, хотели доложить своему начальству в Москве, что, дескать, в Поречье раскрыли троцкистскую группу, которая распускала  антисоветские слухи. Но, видно, у них что-то не склеилось, а то меня бы сразу же расстреляли  или отправили бы в лагеря".
  "Виктор, а если бы ты сразу же признался и рассказал, что тебе говорил про Сталина Иван Палыч?"
  "Не знаю, Тоня…Может, и отпустили бы. А, может, и нет... Там таких, как я, знаешь, сколько? Некоторые, вообще, понятия не имеют, за что их арестовали. Уводят на допрос, а потом уже не возвращаются. Ох, и насмотрелся я там! Не дай Бог, снова испытать".
  "И как же мы теперь будем жить, Виктор?"
  "Проживем…как-нибудь. Из любой ситуации можно найти выход. Надо только искать. И не сдаваться. В этом я лишний раз в тюрьме убедился…  Опять в кузницу пойду. Правда, три пальца не действуют, но я что-нибудь придумаю. Хорошо, что и левую руку не изуродовали. Молотобойца возьму. Иван Палыч уже обещал помочь. Это же он за мной приехал в город…Да, если бы не он, вряд ли я выбрался бы оттуда…"
"…но и не попал бы туда".
  "Как сказать... Сейчас такое время, что за любой чих могут забрать. Не зря говорят: от судьбы не уйдешь. Для нас с тобой сейчас самое главное – детей на ноги поставить".
  "Слава Богу, Катя школу успела закончить. Иван Палыч ее на ферму взял. Пока телятницей. Тяжело, конечно, девочке. Надо бы ей дальше учиться, поступить в институт или, на худой конец, в сельхозтехникум податься,  но что поделаешь? Сам говоришь, от судьбы не уйдешь. Видно, такая у нас она – неулыбчивая".
"Иван Палыч как-то мне говорил, что на месте нашего колхоза хотят открыть племенное хозяйство, где будут разводить коров для всей области.  Может, Катю удастся пристроить туда дояркой?"
  "Было бы неплохо, конечно. Ну, до этого еще далеко... Давай, спать".
Наступила тишина. Катя уже впала в дрему, как снова послышался глухой голос отца.
  «Тоня, слышь, ты прости меня».
  «За что»?
  «Как-то раз меня там позвали в мастерскую. Это уже после того, как пальцы переломали. Им надо было срочно из подручных материалов смастерить наручники – видно, что были на складах, закончились. Мне дали двоих помощников. И когда мы работали, я выковал для тебя лепесточек розы. Такой красивый получился! Даже сам удивился».
  «И где же он»?
  «Отобрали. Слава Богу, не наказали…Тонь, слышь, ты прости меня».
  «За что»?
  «За все...За то, что мало обнимал тебя, мало ласковых слов говорил…Оказывается, в жизни это очень важно…За то, что не смог подарок привезти с собой. Лучше я тебе живые цветы буду дарить – полевые, лесные…всякие. Хорошо? А то мы с тобой живем…как-то…без красок. Я лежал там…и все думал».
  «О чем»?
  «О многом. О тебе, о детях, о себе…о жизни. О многом передумал. Ты не в обиде на меня»?
  «В обиде? За что не тебя обижаться? Мы живем хорошо, дай Бог всем так жить. Детей родили, вырастили. Что еще надо? Можно и без цветов обойтись... Спи, завтра рано вставить».
  Послышался скрип кровати. И голос отца – глухой, из-под одеяла: «Нет, Тоня без цветов никак нельзя – мы же люди, живые люди».

     Глава вторая

  Антонина ошибалась – уже в следующем году, незадолго до первомайских праздников облисполком принял решение об организации на базе колхоза имени Сталина "племенного хозяйства для разведения высокоудойных коров красногорбатовской породы". Седову пришлось потратить немало сил и нервов, чтобы как можно дольше оттянуть завоз племенных коров. Он хорошо понимал, что содержать животных в старых коровниках, да еще на скудном кормовом пайке  – значит, погубить все стадо. Поэтому колхозная бригада плотников все лето от зари до зари спешно возводила два новых коровника и телятник. Стройматериалов не хватало, поэтому постоянно приходилось выклянчивать в облисполкоме то кирпичи, то гвозди. Худо-бедно, но до начала осенних дождей все коровники удалось подвести под крышу. Запустили кормозапарник, из старых бетонных плит, которые Седов по знакомству выпросил на заводе, где когда-то работал, выложили две сенажные траншеи. После этого стало легче дышать. А когда из области подкинули комбикорма, он и вовсе повеселел.
  Однажды, когда Сторублевы уже отужинали, к ним зашел Седов.
  – Здравствуйте! Не помешал? Я на минутку.
Виктор в это время как раз дочитывал газету "Сельский коммунар", младшие дети под присмотром Кати готовились к урокам в передней комнате, а Антонина убирала со стола остатки ужина.
  Виктор быстро встал из-за стола и с протянутой правой рукой, невольно выставляя свои скрюченные пальцы, поспешил навстречу нежданному гостю. Иван Павлович осторожно поздоровался с ним за руку.
   Затем он неуклюже потоптался возле дверей, стараясь стряхнуть с сапог оставшиеся ошметки первого снега, и, поискав взглядом свободную вешалку, снял свою неизменную тужурку. Попытался снять и сапоги, но Антонина, протестуя, энергично замахала руками:
  – Что вы, что вы, Иван Палыч! Пройдите так, в сапогах. Полы все равно грязные, только завтра намеревались мыть. Проходите, проходите! Пожалуйста, садитесь за стол. Да вы не стесняйтесь, Иван Палыч! Я сейчас, я быстренько.
   Антонина, смахнув со стола хлебные крошки в большую алюминиевую чашку, проворно скрылась в кухне, отгороженной от остальной части пятистенка дощатой перегородкой.
  Седов, который к тому времени стал директором племсовхоза, прошел вперед, придвинул к себе табуретку и сел, прислонившись спиной к стене.
  Виктор занял свое место.
  – Я только что со станции, – устало проговорил Седов. – Сына провожал. Приезжал ненадолго. Всего-то три дня прожил. Я уговаривал его, мол, погости еще. Походи по селу, на гулянье сходи. Может, невесту себе присмотришь. А он – ни в какую, прямо-таки рвется к месту назначения. Он же у меня военное училище нынче закончил. Написал рапорт, чтобы отправили на западную границу. Мать переживает, все чего-то боится…
  – А, женщины – они всегда такие: вечно чего-то боятся, – охотно согласился Виктор. – Вон, моя Тоня…
  Однако хозяин дома договорить не успел – из кухни вышла Антонина. В одной руке она держала небольшой жбан, а в другой – три граненых стакана.
  – Иван Палыч, – сказала она, расставляя на столе стаканы, – не обессудьте: отведайте с нами немножко медовухи.
  – Медовуха? – оживился гость. – Откуда? От отца?
  – Да, от отца, – не поднимая головы, ответила Антонина. – Недавно сходила.
  Наступило неловкое молчание. 
   Первым заговорил Седов.
  – Как он там?
  – Да все так же. После того, как раскулачили и выселили из дома, они с мамой поселились в бане. Ну, вы, наверное, знаете… Так, до сих пор и обитают в ней. Мы, конечно, помогли отремонтировать, сделали пристройку, пол перестелили, но все равно баня есть баня, как ни перестраивай ее… По-прежнему пчел держат. Правда, не так много, как раньше, но внукам меду хватает. Вот, с Виктором думаем на зиму перевезти их сюда, к нам. Мало ли что с ними может случиться, все-таки оба старенькие уже.
  Пока жена говорила с гостем, Виктор, держа здоровой рукой жбан, разлил медовуху по стаканам. При свете семилинейной керосиновой лампы, висевшей над столом, покрытым выцветшей клеенкой, она казалось темной и густой.   
  – Ну, что же, – предложил Виктор, – давайте попробуем медовухи моего тестя.
Выпили немного – всего по одному стакану, а Антонина и вовсе только пригубила.   
  – Да, хороша медовуха, что и говорить! – крякнул от удовольствия гость. – Жаль, мне пить нельзя – что-то в последнее время сердце стало пошаливать.
  Он задумчиво повертел на столе пустой стакан.
  – Я, собственно говоря, вот по какому поводу зашел... Вызвали меня на днях в область.  Разговаривал с самим, с первым. Мы ведь с ним в Туркестане в одном полку служили. За басмачами гонялись. Так вот…Первый и говорит мне: дескать, принято решение – уж не знаю, на каком уровне оно было принято – превратить ваше племхозяйство в образцовое советское хозяйство. Чтобы, значит, все приезжали сюда и учились, как надо работать по-стахановски в сельском хозяйстве. Не волнуйся, говорит, материально поможем: построим машинно-тракторную мастерскую, на Малой Вишенерке поставим колхозную гидроэлектростанцию, дадим грузовичок ЗИС-105, ну, еще кое-что по мелочи.
  – А кто на нем будет работать? – спросил Виктор. – Николку Великанова в Красную Армию забрали, сосед мой, Сергей Оляпкин с ногой в больнице лежит. Говорят, состояние у него не ахти какое – вряд ли сможет работать шофером.
  – Да, положение не из легких. Самое главное, нам позарез толковый механик нужен. Насчет тебя, Виктор, я поговорил…там, в области. Так-так, говорю, есть у меня толковый кузнец. В технике, мол, шибко разбирается. Хочу, мол, поставить его механиком.
  – Ну, какой из меня механик! – криво усмехнулся Виктор. – Там человек с образованием нужен, а у меня всего-то семь классов.
   Седов досадливо махнул рукой.
  – Да не в образовании дело, а…Ну, сам знаешь. Я им втолковывал, втолковывал, но все бесполезно – раз сидел, значит, ненадежный элемент. Но сейчас не о тебе речь, а о Катерине.
  Теперь встревожилась Антонина.
  – А что, Катя? Она-то при чем?
  – А при том, что ей дальше надо учиться. Нам очень скоро грамотный зоотехник потребуется. В следующем году в городе откроется сельхозинститут. Как вы смотрите, если мы от нашего хозяйства туда направим Катю? Девушка она – толковая, работящая. Телята в ее группе – самые здоровые, ухоженные. А пока, до начала  учебного года хочу перевести ее в доярки.
  Антонине хотя и было приятно слышать такие слова от председателя, но с сердца все равно не сползала давящая тревога.
  – Спасибо вам, Иван Палыч, за добрые слова и за ваши хлопоты. Но…Я даже и не знаю, что сказать. С одной стороны, вы, Иван Палыч, конечно, правы – Кате надо учиться. Но ведь…         
   – Что "ведь", Антонина? – не скрывая своего легкого раздражения, переспросил директор. – Какие соображения еще могут взять вверх, когда речь идет о судьбах наших детей? Не волнуйтесь, коров дадим ей хороших, тех, что прибыли с последней партией. Мне кажется, тут и раздумывать не надо.
И вдруг неожиданно глаза Седова хитро заблестели.
  – Я, может, Антонина, не о вашей дочери, а о будущей невестке хлопочу.
  – Да ну, вас, Иван Палыч, – смущенно замахала, словно отбиваясь от мух, руками Антонина. – Будет вам шутить.
  Виктор тоже пришел в некоторое смятение.
  – Ну, да, конечно, – пробормотал он. – Всякое может быть. Жисть, она ведь хитрая штука: сегодня – так, а завтра – по-другому.
  Седов вышел из-за стола.
  – А теперь, извините, мне надо идти. Еще раз спасибо вам за угощение. А насчет Кати хорошенько подумайте. Мне кажется, это самый лучший вариант.
Директор сдержал свое обещание: с того памятного разговора не прошло и двух недель, как Катю перевели в доярки. По велению Ивана Павловича ей хотели передать новую группу коров, которые поступили в племсовхоз в конце ноября, но судьба распорядилась несколько иначе.
  Все началось с того, что неожиданно заболела крестная Кати – тетя Люба, которая работала на ферме со дня организации колхоза. Вначале думали, что она всего лишь простудилась, но боль с каждым днем становилась все сильнее и сильнее. И вот настал  день, когда она даже не смогла прийти на утреннюю дойку. Когда Катя, встревоженная отсутствием крестной, прибежала с фермы к ней домой, тетя Люба была уже совсем плоха.
  – Катенька, – еле шевеля сухими губами, прошептала она. – Видно, мне недолго осталось жить на этом свете. Прошу тебя, выполни мою последнюю просьбу: возьми мою группу. Я знаю: ты коров любишь, их не испортишь. Особо приглядывайся за Песней. Она пока молодая, только четвертой лактации, но уже по стати видно, что ей на ферме не будет равных…а, может, и во всей округе. Да и телята от нее – как загляденье. Береги ее, люби, холи ее, и Бог воздаст тебе за твои труды.

    Глава третья

   Предсказание крестной сбылось – уже через два года Катя стала лучшей дояркой в племсовхозе, а Песенка – рекордисткой. На первой странице областной газеты «Красный коммунар» даже появилась фотография Кати, стоявшей рядом с Песней. «Ударница социалистического животноводства доярка племсовхоза имени Сталина комсомолка Екатерина Сторублева»,– гласила подпись под фотографией. И когда в областном земельном органе рассматривали заявление племсовхоза имени Сталина об участии во Всесоюзной Сельскохозяйственной Выставке, ни у кого не возникло сомнений: в Москву надо отправить корову-рекордистку Песню и доярку Екатерину Сторублеву.
   Для поездки выделили теплушку, которую переделали для перевозки скота. На станции ее прицепили к пассажирскому поезду. Теплушка состояла из двух отсеков:  служебной и грузовой.  Иван Павлович и Катя разместились в служебном отсеке, а Песня – в грузовом. Правда, Катя ни за что не соглашалась ехать отдельно от Песни, но Иван Павлович ее все же отговорил.
   По дороге в Москву возникла неожиданная проблема, которую в радостной суете перед дальней дорогой и Катя, и Иван Павлович упустили из виду – под непривычный стук вагонных колес корова никак полностью не выдаивалась, поэтому Кате приходилось доить ее во время остановок на станциях. Если Катя до отправления поезда успевала закончить дойку, Иван Павлович брал в руки ведро с молоком и по перрону шел к соседнему вагону, чтобы раздать молоко пассажирам.
Кроме них в вагоне ехали еще шестеро мужчин, судя по форме, железнодорожники. Но эти попутчики вели себя как-то странно: в разговор с Катей и Иван Павловичем не вступали, вели себя тихо, только на станциях подолгу отлучались куда-то. Вначале Иван Павлович предложил им парного молока, но попутчики вежливо отказались.
  – Раз не хотят, больше предлагать не будем, – обиделся Иван Павлович. – Какие-то странные они: с нами разговаривать не хотят, носят железнодорожную форму, а у каждого под пиджаком выпирает кобура нагана. Да, ну с ними!…Нас не трогают, да и ладно.

  Катя с волнением ждала встречи с Москвой.  Она не раз мысленно представляла себе, как это произойдет: вот поезд замедляет ход, останавливается и перед ней сразу же открывается широкая панорама светлого, словно из сказки, города с краснозвездными башнями Кремля. Однако наяву все оказалось до обидного буднично: сначала показались обыкновенные деревенские дома вперемежку с двухэтажными кирпичными бараками; хмурые, еще не успевшие выспаться люди, спешащие на пригородный поезд; какие-то склады, здания, сложенные из красного кирпича; затем под лучами утреннего солнца, чудом пробившимися сквозь густые облака паров, обильно выдыхающих маневренными паровозами, заблестели разбежавшиеся веером рельсы, и поезд, судорожно дернувшись, остановился.
  – Вот и приехали, – буднично, будто они не в Москве, а в Иванькове, сказал Иван Павлович, глядя в окно. – Нам придется здесь немножко постоять. Потом наш вагон отцепят и повезут прямо на ВСВХ. Оказывается, туда и железную дорогу провели.
  Он поправил гимнастерку, снял с верхней полки фуражку.
Потянулись томительные минуты ожидания. За окном также деловито сновали взад-вперед паровозы, вдоль состава, постукивая по колесам, прошелся какой-то человек в замасленном пиджаке.
  Вдруг раздался металлический скрежет, и вагон, перестукивая колесами, медленно покатился назад.
Иван Павлович устало закрыл глаза.
  – Вот и хорошо – поехали. Теперь уже недолго осталось ждать.
За окном снова поплыли назад пристанционные постройки, на маневренных путях по-прежнему тяжко скрипел старый вагон. Наконец, среди берез и дубов показались какие-то строения, и поезд остановился.
  Было слышно, как в тамбуре хлопнула дверь.
  Иван Павлович поднялся с места и, поправляя ворот гимнастерки, вышел в коридор. Навстречу ему шел молодой мужчина в летней шляпе бежевого цвета. Он был в очках, в белом льняном костюме и в галстуке, стягивающем ворот серой рубашки на тонкой шее. В левой руке незнакомец держал сильно протертый кожаный портфель.
  – Здравствуйте, – протянул он руку Ивану Павловичу. – Вы, как я понял, товарищ Седов? Из племсовхоза имени Сталина.
  – Так точно. Седов Иван Павлович.
  – Очень хорошо. Меня зовут Николай Петрович. Фамилия моя – Гнатюк. Я отвечаю за прием и размещение участников выставки. Вас сейчас проведут в дирекцию, где вы получите направление в общежитие, талоны на питание и спецобслуживание, а также суточные.
   – Какие? – не понял Иван Павлович.
  – Суточные – это деньги. На каждые сутки. Потому и называются суточные. Вы что, не знали, что участники выставки получают деньги?
  Иван Павлович смущенно улыбнулся.
  – Да что-то нам говорили в комземе, но не совсем определенно.
   Гнатюку смущение этого пожилого директора совхоза явно пришлось по душе, и он с удовольствием пустился в рассуждения.
  –Товарищ Сталин окружил отеческой заботой тружеников сельского хозяйства, дружно поддержавших стахановское движение в стране. Лучшие из лучших из этих стахановцев удостоились чести участвовать во Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. Вы должны гордиться, что тоже удостоились такой чести.
Кате, которая все еще сидела на своем месте, было хорошо видно, как начал хмуриться Иван Павлович. Поэтому она поспешила выйти в коридор.
  – Скажите, пожалуйста, Николай Петрович, а чем будут кормить коров?
При виде Кати у Гнатюка от былой уверенности и снисходительности не осталось и следа. Перед ним предстала девушка с большими глазами василькового цвета, с тонкой талией, в расшитой белой блузке, под которой бугрились упругие девичьи груди. Две длинные и толстые косы опускались до самого пояса, а возле ушей кокетливо вились черные волосы.
  Гнатюк судорожно глотнул воздух.
  – Что вы сказали?
   – Чем будут кормить коров, Николай Петрович? Тоже спецталоны дадут?
  Вопрос Гнатюка явно застал врасплох.
         – М-м…Честно признаться, в мои компетенции решение этого вопроса не входит. Но если вам угодно, я могу узнать.
Иван Павлович, хотя и сумел погасить неожиданный приступ гнева, но все же не смог избавиться от чувства раздражения.
  – Товарищ Гнатюк, давайте, будем решать чисто организационные вопросы.
  – Конечно, конечно, – засуетился молодой человек. – Идите за мной. Только багаж не забудьте прихватить с собой.

  Когда у Кати улеглись первые волнения, вызванные пребыванием в Москве, после утренней дойки к ней в комнату зашел Седов. Он деловито осмотрел комнату и сел на стул.
 – Ну, как Катенька? Освоилась в Москве?
  – Не совсем, – честно призналась девушка. – Все здесь как-то непривычно. Особенно, за воротами выставки. Я никогда еще столько людей и машин не видела.
  – Ну, к этому скоро привыкнешь.
  Иван Павлович встал со стула и подошел к окну.
  – Катя, я сегодня вечером на поезде уезжаю домой. У меня же командировка всего на три дня.
  – Уже сегодня? – упавшим голосом спросила Катя. – Так быстро?
  – Да, ничего не поделаешь…Собственно говоря, мне здесь больше делать нечего. Ты устроилась неплохо. Песня к новым условиям привыкла быстро, молока стала давать даже больше, чем дома. Может, ты хочешь передать домашним какие-то гостинцы?
  – Хотелось бы, конечно, но талоны на спецобслуживание и деньги, сказали, выдадут только через неделю, где-то 10 июня. Я на всякий случай приготовила лишь кулек конфет. Очень хотелось бы передать для Надюши и Игната мороженное, ведь они даже не знают, что это такое…Но я им всем обязательно гостинцы привезу.
  – Так даже лучше. Погрузишь все в вагон и тебя довезут прямо до нашей станции. А там мы тебя встретим. Ты, самое главное, не скучай. Если выпадет свободное время, читай учебники. Готовься поступать в сельхозинститут.  Здесь, на выставке, есть павильон «Новое в деревне». Ты ведь знаешь, где находится павильон "Ветеринария"? Вот от этого павильона аллея ведет прямо к "Новой деревне". Обязательно сходи туда. Очень советую. Ты там своими глазами увидишь будущее нашего Иванькова.  Думаю, ждать осталось недолго: пройдет года два-три, ну, от силы, может, пять, и наше село преобразится до неузнаваемости. Ты окончишь институт…Будешь работать в новой совхозной конторе или на новой ферме…Выйдешь замуж, народишь детей…
  – Да будет вам шутить! – со смущенной улыбкой отмахнулась Катя.
  – Нет, я тебе вполне серьезно говорю. Закон жизни таков: выйти замуж или жениться, народить детишек, выучить их, вырастить…чтобы стали полезными для Родины. Не нами этот закон придуман. У тебя тоже так будет... Поведешь детей в новый совхозный детский садик, а потом в новую школу…Ты что, не веришь мне?
  – Почему же не верю? Верю…Но, все равно как-то не по себе…как в сказке.
Иван Павлович вздохнул.
  – Да, и мне порой все это кажется сказкой. Но…надо верить. И с этой верой надо жить и работать…по-стахановски. Лишь бы никто не помешал нам.
  – А кто может помешать?
  – Да мало ли кто, – уклончиво ответил Иван Павлович.– Ну, ладно, не будем забивать голову ерундой. Ты, как я понял, и учебники взяла из дома?
  – Да, вот они. Все здесь.
  Иван Павлович взял в руки фуражку и задумчиво повертел ее в руках.
  – Катя, ты вот что…
  – Что именно, Иван Палыч?
   – Ты, надеюсь, меня правильно поймешь.
  У Кати, будто все оборвалось внутри. Она хорошо знала манеру разговора директора. Седов никогда не повышал голоса. Но если начинал выговаривать человеку, провинившемуся в чем-то, никто тому человеку не завидовал. И всегда свою выволочку Седов начинал со слов: «Надеюсь, ты меня правильно поймешь…». Поэтому Катя вся жалась, не зная, куда девать глаза. Самое страшное для нее было то, что она не знала, в чем провинилась, хотя и догадывалась.
  Видимо, и Ивану Павловичу тоже было как-то не по себе: он по-прежнему продолжал вертеть фуражку и мучительно искал подходящие слова.
   – Ты, Катя, того…Не подпускай слишком близко к себе этого сухарика…Гнатюка. Что-то он зачастил в ваше общежитие. Да и в павильоне возле нашей стойки его уже не раз замечал. Конечно, это дело не мое, но все же…
Катя порывисто вскочила со стула.
  – Ну, что вы, Иван Палыч! Я его терпеть не могу! Так что, волноваться нисколечки не стоит. Только вы дома, пожалуйста, ничего не говорите родителям. А то мало ли что могут подумать.
  – Так уж и быть,– улыбнулся Седов. – Ничего не буду говорить. 

  Катя, когда говорила Седову о Гнатюке, не очень-то грешила против истины. Гнатюк ей показался довольно нудным молодым человеком. Но все же вынуждена была признать, что ей с ним интересно. Катя до поездки общалась только с односельчанами, у которых на уме всегда одно и то же: сенокос, жатва да коровы. А мир, оказывается, простирался далеко за пределами Иванькова. Гуляя по аллеям выставки с Гнатюком, Катя с каждым днем узнавала все новое и новое. Николай Петрович оказался на редкость начитанным человеком. Видимо, ему нравилось, как Катя слушает его, и он во время их встреч прочитывал ей целые лекции.
   Как-то вечером они гуляли по грушевой аллее.
   – А вы знаете, что было на месте нынешней выставки? – спросил Гнатюк.
  – Нет.
  – Здесь было поместье графа Николая Шереметева. Он первым в России организовал театр, где играли крепостные артисты. В нем, в основном, ставили итальянские оперы, потому что своих, русских, еще не было. Так вот, в этом театре блистала Прасковья Жемчугова. Ее привезли из Ярославской губернии и в семилетнем возрасте определили в театр графа Шереметева. Она исполняла главные партии в операх. На самом деле у нее фамилия была другая – Ковалева.
  – Она, наверное, взяла фамилию мужа?
   – Нет. Ей граф дал такую фамилию только по одной причине – она была звучная. Но юридически она носила фамилию Шереметева, потому что в двадцать восемь лет обвенчалась с Николаем Петровичем Шереметевым.
  – С самим графом?! Вот, наверное, была счастлива – из крепостной актрисы стать графиней!
  Гнатюк на минутку задумался.
  – Не надо делать таких …скоропалительных выводов. Дело в том, что артисты театра, как крепостные, не имели никаких прав и их, как и крестьян, нещадно эксплуатировали. Не надо забывать: Жемчугова вольную получила только после двадцати лет игры в театре. Она вышла замуж за графа, который был старше ее на двадцать три года. Разве это не говорит о бесправном положении женщин в царской России? К тому же очень сомнительно, чтобы в условиях крепостного строя артисты могли показать все свое профессиональное мастерство. Только социалистический строй предоставляет людям искусства безграничные возможности для полного раскрытия талантов. Чтобы убедиться в этом, достаточно хотя бы один раз посмотреть концерт хора имени Пятницкого. Кстати, послезавтра здесь, в Зеленом театре, состоится концерт этого прославленного коллектива. Я вас приглашаю.          
  – Спасибо, Николай Петрович. Но у меня времени нет – я же вам говорила, что мне надо готовиться к поступлению в институт. Как-нибудь в другой раз сходим. Вы только не обижайтесь, Николай Петрович. Хорошо?

   Катя, как только зашла в свою комнату, сразу же достала из тумбочки учебник и стала читать. Но уже через полчаса поняла: повторить то, что прошли в школе, и на сей раз не удастся. В голове мельтешились разные мысли, а из открытого окна, напоминая деревню, в комнату струился аромат сирени. Удивительно, но здесь, в Москве, все ей напоминало Иваньково. Особенно нестерпимо становилось, когда коровам в павильон привозили свежескошенную траву. Ее животные за день не успевали съедать, и она, подвялившись на сквознячке, начинала источать вокруг себя такой густой медвяный запах, что еще больше усиливало тоску по родному дому.
  Грустное настроение девушки не ускользнуло от зоркого взгляда Олеси, соседки по комнате.
  – Ты че, раскисла, словно прошлогодняя бульба? По дому скучаешь?
  – Да, малость…Сама не пойму, что со мной происходит.
  Олеся взяла с тумбочки гребенку и, явно любуясь собой, стала расчесывать  волосы перед зеркалом.
  – Если не знаешь, почему так происходит, значит, влюбилась.
  – В кого? – улыбнулась Катя.
  – Ну, хотя бы в этого, как его…Гнатюка? А почему бы и нет? Мужчина он – видный, при должности. К тому же, примечаю, ты ему нравишься. Будь на твоем месте, я бы не отказалась от него.
  – Ты о чем толкуешь, Олеся? Ты же замужем!
  Олеся от души расхохоталась.
  – Я же тебя нарочно подначиваю, а ты уже кипятишься. Нельзя же так серьезно относиться ко всему, иногда можно расслабить себя и шуткой. Давай, лучше сегодня сходим в кино. Показывают "Друзья из табора". Должно быть интересно. Про цыган, наверное. Или вот что предлагаю. Здесь, на выставке, снимают какое-то интересное кино – говорят, про пастуха и свинарку. Может, пойдем? На артистов посмотрим.
Катя решительно придвинула к себе учебник.
  – Извини, Олеся, но я сегодня никуда не пойду. Надо одолеть хотя бы две темы. Завтра времени не будет. Нас предупредили, что уже с утра коров надо будет вывести на площадь, на общее стойло. Будет показательная дойка.
  – Ну, как хочешь. Я пошла. Только не забудь ключ вынуть из двери, а то опять тебя придется будить посреди ночи.
   Коров, привезенных на выставку, доили три раза в день: утром, в обед и вечером. Результаты каждой дойки контролеры заносили в специальный журнал, чтобы определить победителей. Надоенное молоко продавали тут же, в приемном пункте, который стоял рядом с павильоном «Животноводство». Возле него каждый день можно было увидеть москвичей с бидонами да с банками. Часть молока увозили также в детские ясли и в больницу, которая находилась неподалеку от Ржевского вокзала, вплотную примыкавшего к выставке.
  Однажды во время вечерней дойки в павильон зашел Гнатюк. Он дождался, пока Катя полностью выдоит Песню и сдаст молоко в приемный пункт.
  – Сегодня выставком подвел предварительные итоги соревнования животноводов, – сообщил он новость. – У тебя, Катя, то есть, извиняюсь, у вас, Катя, хорошие шансы, чтобы получить либо Малую золотую медаль выставки, либо Большую серебряную медаль.
  – А какая разница между ними?
  – Разница большая – в сумме премии. У кого Малая золотая медаль, получит три тысячи рублей, а за Большую серебряную дадут только две тысячи. Конечно, было бы лучше, если бы вы получили Большую золотую медаль – за нее положено пять тысяч премии – но это маловероятно. На выставку привезли таких коров, которые за год дают по 12-14 тысяч литров молока.
   Катя вытащила из кармана кусок белого хлеба и протянула Песне. Корова будто только этого и ждала – она благодарно замычала и мокрыми губами осторожно взяла хлеб.
  Катя обняла за шею Песню.
   – Так они же других пород – швитской и симментальской. А Песня моя – красногорбатовская. Пусть она дает меньше молока, зато у нее самая высокая жирность. Не так ли, красавица моя? Я ее на другую не променяю. Ни за что! И нам никакие деньги не нужны. Правда, Песенка?    
  Гнатюк привычно поправил очки на носу.
  – Катя, вы неправильно поняли меня. Я не в смысле того, чтобы пробудить в вас материальную заинтересованность это сказал, а только для того, чтобы вы испытали гордость за свой стахановский труд. Кстати, завтра к вам должны подойти корреспонденты.
  – Зачем? – удивилась Катя.
  – Они будут брать у вас интервью. Вы должны рассказать им о секретах своего мастерства.
  Катя от души расхохоталась.
  – О чем вы говорите, Николай Петрович? Какие секреты? Какое мастерство? Очень люблю коров, особенно, Песенку – вот и весь секрет.
Гнатюк взволнованно стал ходить между двумя рядами стойл, мешая скотникам, которые после дойки спешили раздать коровам корма.
  – Нет, нет, Катя! Вы так не должны говорить! При выявлении победителей учитывается все: и показатели, и умение участников выставки поделиться своим опытом. Ведь, собственно говоря, именно для этого – для распространения передового опыта – и открыли выставку.
   – Ну, ладно, – махнула рукой Катя. – Пусть подойдут, что-нибудь да расскажу.
  – Вот и отлично, – обрадовался Гнатюк. – А теперь я… тебя приглашаю в кино. Знаешь, как называется картина? «Поезд идет в Москву».  Только не отказывайтесь, пожалуйста. Ведь до вашего отъезда совсем мало осталось времени.
  – Хорошо, – согласилась Катя. – Но после кино я сразу же пойду к себе, в общежитие.

   После очередной дойки Катя зашла к себе в комнату, прилегла на кровать и незаметно для  себя уснула. Ее разбудило громкое хлопанье двери. Катя испуганно открыла глаза – посреди комнаты стояла взволнованная Олеся.
  – Катя! Беда! Война началась!
  Катя мигом вскочила с постели.
  – Что случилось, Олеся? Какая война? С кем?
  – С немцами. Только что по радио выступил Молотов. Немцы уже вовсю бомбят наши города.
  Олеся в бессилии опустилась на кровать.
  – Боже мой, какая беда!..Какая беда!.. Наверняка, немцы дойдут до нас, ведь от нашего райцентра до границы, можно сказать, рукой подать – всего сто двадцать километров. Что будет с мужем, с детьми?
   Катя, хотя и была потрясена не меньше, чем Олеся, все же попыталась успокоить соседку.
  – Не волнуйся, Олеся. Зачем так убиваться? Я уверена: Красная Армия мигом разобьет немцев. Вот увидишь, не пройдет и месяца, как война закончится нашей победой.
  Но Олеся, казалось, ничего не слышала. Она вдруг уставилась взглядом в одну точку и безмолвно просидела минут пять. Затем встряхнула с себя оцепенение и решительно поднялась.
   – Вот что, Катя. Мне сегодня же, прямо сейчас надо выехать на поезде домой, в Белоруссию.  Я прошу тебя: поговори, пожалуйста, со своим…этим, как его?..
  – Гнатюком?
   – Да-да, с Гнатюком. Может, он похлопочет перед начальством, чтобы меня отпустили домой? Ведь я всего лишь ветфельдшер, да к тому же в командировке. Может, мне дадут справку какую-нибудь, чтобы на дороге не задерживали.
  Лишь на следующий день Кате удалось встретиться с Гнатюком, когда тот на минутку забежал в павильон. Когда она рассказала о просьбе Олеси, Николай Петрович только замахал руками.
  – Нет, нет! Об этом и речи не может быть! Всем работникам ВСХВ и участникам приказано оставаться на местах. Выставка будет закрыта. Пока решение об этом не принято, но это очевидно.
  – А что с нами будет? Что будут делать с коровами?
  – Не знаю, не знаю. В правительстве что-нибудь придумают.               

   27 июня всех участников выставки, приписанных к павильону "Животноводство" и "Ветеринария", собрали в городке.
  Катя к началу собрания не успела. Она хотела отправить посылку домой – маме кофту и резиновые сапоги, Наде – детские туфли с блестящими застежками, а Игнату – волейбольный мяч. Но на почте посылку не приняли – сказали: "Запретили до особого распоряжения". Поэтому Кате пришлось забежать в общежитие, чтобы оставить вещи. Ей удалось отправить лишь письмо, написанное на скорую руку, мол, родные мои, не беспокойтесь, со мной и Песней все в порядке, скоро будем дома.
   Люди: доярки – кто в белых халатах, кто – с ведром в руке, скотники, обслуживающие коров, работники ветеринарной лаборатории и еще с десяток сотрудников дирекции выставки выстроились полукругом перед павильоном.
Когда Катя прибежала на площадь и стала протискиваться между людьми, чтобы подойти поближе к Олесе, как раз началось выступление представителя Управления выставки. Говорил мужчина, средних лет, в расшитой рубашке навыпуск.
   – Как известно, 22 июня фашистская Германия вероломно, без объявления войны и нарушив  Договор  о ненападении,    напала  на нашу  страну.    В настоящее время     идут тяжелые бои вдоль всей западной границы. Красные бойцы и командиры показывают чудеса храбрости и героизма. Нет сомнения в том, что Красная Армия под мудрым руководством товарища Сталина нанесет сокрушительный удар немецким захватчикам.
  Выступающий на минуту остановился и медленно обвел всех тяжелым взглядом. Его голос стал тише.
   – Но, товарищи, сами понимаете, мы должны быть готовы ко всему. Вчера вышло постановление Совнаркома о закрытии выставки. К 10 июлю все должно быть завершено. Разрешено не отправлять скот, откуда он прибыл. Кроме Московской области и граничащих с ней областей. Весь племенной скот временно будет размещен в Московской, Владимирской и Горьковской областей. Вагоны для перевозки скота будут подавать по мере возможности. Установлена уголовная ответственность за сохранность передаваемого скота. Я это особо хочу подчеркнуть. Вам понятно, товарищи, о чем я сейчас сказал?
  – А с нами что будет? Когда нам разрешат выехать домой? – Катя узнала голос Олеси.
   – Военнообязанные – а среди вас таких немало – обязаны немедленно явиться в ближайший военкомат. Сами понимаете, объявлена всеобщая мобилизация. Всем остальным оставаться на своих рабочих местах…до особого распоряжения.

  Последний раз Катя увидела Гнатюка пятого июля. Катя как раз завершала вечернюю дойку. Она еще издали, при свете косых лучей предзакатного солнца, золотистыми линиями расчерчивающих сумеречный свет в павильоне, заметила Николая Петровича, который, не спеша, шел к стойлу Песни.
      Катя машинально поправила платочек на голове. Впервые она видела Гнатюка таким подавленным.
– Николай Петрович, что с вами? Вы случайно не заболели?
  – Нет. Спасибо, я здоров.
  – Тогда почему вы так расстроены?
  Гнатюк прислонился к стойлу.
  – Я только что из военкомата. Опять отказ. Говорят, по зрению не подхожу для службы в действующей армии. Вместо фронта хотят отправить на Украину для оказания помощи в организации эвакуации промышленных предприятий. Уже сегодня ночью надо выехать.  Вот я и зашел попрощаться.
  Катя пришла в замешательство. Она подспудно понимала, что в таких случаях надо бы сказать какие-то слова, теплые, затрагивающие душу, но на ум ничего не приходило. С другой стороны, ей не хотелось напоследок огорчить Николя Петровича, потому что даже малейшее проявление фальши и притворства в такой момент будет выглядеть предательством.
  От внимания Гнатюка не ускользнуло состояние девушки.
  – Катя, – сказал он приглушенным голосом, беря ее за локоть. – Не надо никаких слов. Я тебя понимаю. Хотя ты так и осталась равнодушной ко мне, я все равно очень благодарен тебе за те минуты, которые мы вместе провели.
  – Ну, что вы, Николай Петрович, – еще сильнее смутилась Катя. – Мне тоже с вами  было очень при…интересно.
  – Эмоции, Катя, оставим в стороне. Видно, моим надеждам никогда не суждено сбыться. Я, собственно говоря, к тебе зашел по другому поводу.
Катя вопросительно посмотрела на Гнатюка.
  – Дело касается лично тебя, Катя. Сегодня-завтра должны были подать вагоны для отправки животных, но пока их нет. И неизвестно, когда будут. Лица, ответственные за доставку животных, назначены. Вас определили во Владимирскую область, район не помню. Ответственным назначен Бородюк, Сергей Изосимович. Ты его сразу узнаешь. Он такой толстый, пожилой дядька…Запомнила фамилию?
  Катя кивнула головой.
  – Я договорился с ним. Он возьмет тебя с собой. Тебе ведь все равно в ту сторону ехать?
  – Да.
  – Надеюсь, вы доедете нормально. А там видно будет. Если хочешь, можешь остаться со своей коровой. Если не хочешь, можешь поехать домой.
  От одной мысли, что придется расстаться с Песней, у Кати все похолодело внутри.
   – А что я буду делать без Песни? Как ее отдам в чужие руки?
  – Это – приказ, Катя.
  Катя умом понимала, что ей рано или поздно придется расстаться с Песней. Но слова  Гнатюка так потрясли ее, что она даже не помнила, как распрощалась с ним.
  Спохватилась только тогда, когда Песня дотронулась мокрыми губами до ее шеи. И тут девушку прорвало: она обняла за шею Песню и громко разрыдалась.

  Глава четвертая

  Лишь восемнадцатого июля подали состав. Пока животных не начали грузить в вагоны, Катя поспешила в общежитие.
   Вещей Олеси уже не было, лишь на комоде возле зеркала лежала забытая гребенка. Катя подошла к окну и устало опустилась на стул, положив руки на стол, на котором лежал учебник, раскрытая страница которого уже успела пожелтеть на солнце. Вот уже неделю доярки и скотники в поте лица тюковали жесткое сено, которое тоже загружалось в вагоны. Руки от этого покрылись маленькими царапинками, которые то заживали, то появлялись снова.
  Катя приехала в Москву с небольшим фибровым чемоданом, куда перед поездкой уложила кофту, связанную матерью, ситцевую юбку, четыре учебника и кое-что из скудного белья. Пока жила в Москве, в специальных магазинах, в которых имели право отовариваться только участники выставки, успела накупить немало гостинцев для родных: для матери, для Надюши, для Игната. Только для отца она не знала, что купить. Спасибо Гнатюку, который, узнав, чем занимается отец Кати, повел ее в магазин на площади Механизаторов и показал на набор инструментов. Катя, как только увидела этот набор, сразу представила себе радостное лицо отца и без колебания выложила деньги. Теперь все это добро надо было как-то впихнуть в чемодан и в сумку и попытаться довезти до дома. Кроме того, по совету Гнатюка Катя успела запастись продуктами: несколькими консервными банками, копченой колбасой, комковым сахаром и двумя буханками хлеба.
  Когда все вещи были уложены, Катя взяла в руки сумку, чемодан и попробовала пройтись по комнате. Но и без этого эксперимента было ясно: ей до станции не донести всю эту тяжесть – как бы ни было жалко, но надо расстаться с лишними вещами.
  Катя сначала вытащила из чемодана связку учебников. После недолгих раздумий все книги сначала отложила в сторону, но затем половину все же обратно положила в чемодан. Самым тяжелым – не менее трех-четырех килограммов – оказался набор слесарных инструментов. Катя несколько раз то отодвигала в сторону его, то опять укладывала в чемодан. Наконец, она приняла решение: надо пожертвовать едой, а все остальные вещи, кроме трех учебников, взять с собой.
  Катя все продукты сложила в холщовую сумку, которую на всякий случай взяла из дома, и вышла в коридор. На вахте сидела знакомая старушка, с которой иногда Катя перекидывалась словами.
  – Уезжаешь, милая? – спросила она.
  – Да, уезжаю. Вот, вам продукты. Мне столько продуктов все равно ни к чему. Берите. Это все вам.
  Старушка, увидев консервные банки, всплеснула руками.
  – Ты шо делаешь, доченька? Я же не голодная сижу. Тебе самой пригодится. Знай: едешь на день, еды бери в дорогу на неделю, а едешь на неделю, бери на месяц.
  – Берите, берите. Мне все равно не донести их до станции.
  – Ну, коли так…
  Старушка наклонилась и достала из тумбочки какой-то сверток.
  – Вот что, доченька. Я тебе даю сало. Его мой муж коптил. Очень сытное и вкусное. Бери, оно в жару не испортится.
   – Спасибо, бабушка.
      
  Как только подали состав к перрону, началась погрузка. Животных заводили в вагоны по дощатым настилам. Послеобеденную тишину заполнили мычание коров, блеяние овец, хрюканье свиней и ругань скотников. Когда Катя повела Песню к платформе, корова с беспокойством стала взмыкивать, но все же в вагон зашла без понуканий.
   Ни один вагон не был приспособлен для перевозки животных. Работники хозяйственной части едва успели вбить в стены вагонов гвозди, чтобы смастерить что-то вроде привязи, да отгородить горбылями два небольших пространства в конце вагона: одно – для сопровождающих, другое – для хранения сена и инвентаря:  лопат, подойников и фляг, пустых – для молока – и с запасом питьевой воды. 
Когда Катя завела Песню в вагон, внутри почти пространство уже было заполнено коровами. Хотя животные за полтора месяца стойлового содержания в павильоне успели ко всему привыкнуть, тем не менее некоторые из них усиленно мотали головами, стараясь освободиться от веревок.
  Кроме Кати в вагоне разместились еще пять женщин. С тремя из них – доярками Анной, Зоей и Татьяной – она была знакома, потому что не раз общались на выставке. Двух других, которые держались особняком, Катя не знала. Судя, по одежде, накрашенным губам и двум большим чемоданам, эти женщины явно были не животноводами.
  До вечерней дойки женщины принялись обустраивать ночлег. Они, вполголоса переговариваясь друг с другом, распотрошили тюки и расстелили сено на полу. Затем доярки приступили к дойке. Коровы стояли в тесноте, почти прикасаясь боками. Поэтому доить было очень неудобно. Тем не менее за час работы доярки, каждой из которых досталось по три коровы, управились дойкой и сцедили молоко во фляги.
После дойки Анна и Зоя сразу улеглись на полу, а незнакомки стали разворачивать узелки и доставать оттуда всякую еду. Только сейчас Катя почувствовала, как проголодалась. Она вытащила из сумки шмат сала, отломила кусок хлеба, взяла в руки пустое ведро, перевернула его вверх дном и уселась возле открытой двери вагона.
  Солнце уже село. На темно-золотистом небе, словно гигантские аппликации, справа высились темные кроны дубов. Прямо за станцией, которая представляла собой платформу и небольшое одноэтажное строение, виднелись темная макушка водонапорной башни и острый шпиль одного из павильонов выставки.    
  Катя уезжала с выставки со смешанным чувством. С одной стороны, ей очень хотелось попасть домой. С другой, было жалко покидать эту сказочную страну – ВСХВ, в которой она провела столько дней. Катя раньше представляла СССР только на карте, которая висела на стене в школьном коридоре. Она понятия не имела, как на самом деле выглядят Кавказ, Сибирь, Кубань, Дальний Восток. А здесь, на ВСХВ, осматривая павильоны, Катя узнала о стране столько, что даже школьный учитель географии, наверное, не смог бы тягаться с ней в знаниях. Даже начало войны не сильно омрачило ее настроение. "Хоть убей меня, – сказала она как-то вечером за ужином Олесе, – но я не верю, что какая-то маленькая Германия сможет победить нашу страну. Да у немцев людей не хватит, чтобы завоевать такую огромную территорию". "А ты слышала, что немцы уже захватили Минск, – горько усмехнулась Олеся. – Если и так дальше пойдет, скоро они доберутся и до Москвы".
   Катя откинулась спиной к стенке вагона и закрыла глаза. Дул теплый ветер, лаская лицо и открытые ноги. Очнулась она от окрика.
  – Девушка! Сколько в вашем вагоне коров и сколько человек?
  На перроне Катя разглядела массивную фигуру Бородюка и двух мужчин в военной форме.
  – Двенадцать коров и четыре доярки! Есть еще две женщины, но я их не знаю.
  Бородюк что-то записал в тетрадь, которую держал в руке.
  – А как ваша фамилия?
– Сторублева! Екатерина Сторублева!
  – Комсомолка?
  – Да.
  – Вот вы, товарищ Сторублева! – повысил голос один из военных. – Будете ответственной за светомаскировку. Спички не зажигать, карманные фонарики не включать! Без нужды двери вагона не открывать! Вам понятно?
  – Понятно, – равнодушно ответила Катя.
  Катя с трудом закрыла дверь вагона и на ощупь пробралась к месту ночлега. Она уместилась с краю, положила под голову сумку с вещами и словно куда-то провалилась. Катя даже не слышала, как тронулся состав.

   Проснулась она от резкого толчка. Лучи утреннего солнца, проникающие в вагон сквозь дверную щель, размягчили густоту чернильной темени, и Катя смогла разглядеть знакомые очертания  внутреннего пространства вагона.
  Вместе с ней проснулись и другие женщины.
  – Мы где? Уже выехали из Москвы? – первой подала голос Анна.
  – Не знаю, – пожала плечами Катя. – Сама только что проснулась.
  Рядом прогрохотал состав.
  – Пропустили встречную. Сейчас тронемся, – уверенно заявила одна из незнакомок.
Но прошло более часа, а состав как стоял, так и продолжал стоять.
   Анна, женщина средних лет, с вьющимися золотистыми волосами, и с могучими грудями, вскочила на ноги.
  – Девочки, сейчас лопну – в уборную хочу!
  – Давайте откроем дверь, – предложила Катя. – Если стоим на станции, значит, рядом обязательно должен быть туалет.
   Катя и Анна подняли засов и вдвоем, упираясь ногами об пол, на котором валялись остатки сена, откатили в сторону дверь. В вагон хлынули солнечный свет и свежий утренний воздух.
  Поезд стоял на подступах к какой-то станции. Сзади, за почерневшими крышами пакгаузов виднелась водонапорная башня. Заметив возле одного из пакгаузов мужчину в железнодорожной фуражке, Катя крикнула:
  – Дяденька! Где мы находимся? Мы еще в Москве?
  Мужчина с любопытством посмотрел в их сторону.
  – В Москве! Где же еще?
  – Дяденька! А где-нибудь поблизости есть уборная?   
  – Есть-то есть, но вас сейчас загонят в тупик. Так что вам придется потерпеть.
И – точно: не успел железнодорожник закончить свою речь, как состав тронулся.
  Анна схватила ведро и побежала в конец вагона, туда, где коровы уже жевали сено. Вот так, сама собой решилась проблема туалета.
 
  Вначале женщины еще надеялись, что поезд вечером, ну, в крайнем случае, ночью снова покатится по рельсам. Однако, прошел день, второй, а признаков подготовки состава к отправке не было.
  Вынужденное стояние в тупике обернулось множеством проблем. Первым делом, надо было высвобождать бидоны с молоком, потому что пустых емкостей для последующей дойки уже не осталось. Когда Катя об этом завела речь, Зоя, тридцатипятилетняя старая дева  из Сибири сердито махнула рукой:
  – А, кому молоко надо, пусть у того и болит голова.
  – Ты чо такое гутаришь? – неожиданно набросилась на Зою Анна. – У всех у нас должна болеть голова. Время такое настало – война.
  Две незнакомые женщины с бабьим любопытством стали следить, чем же закончится перепалка между доярками.
  – Чем ругаться друг с другом, вы бы лучше вагон от навоза очистили, а то уже дышать нечем,– запихивая в рот булку, сказала одна из них.
  – Не нравится запах навоза, можете умотаться на все четыре стороны, – зло бросила Зоя.    
  Видя, что простая словесная перепалка вот-вот перерастет в ссору, Катя решительно встала с места.
  – Вот что, товарищи…Не по своей воле мы оказались в одном вагоне. Хотим мы или не хотим, но нам придется жить вместе...и спать вместе. Так что, давайте, не будем ссориться. А то, что в вагоне надо убираться – это правильно. Поэтому с сегодняшнего дня установим график дежурства. Первой буду дежурить я. Потом – Аня и вы.
  Женщина, услышав Катины слова, перестала жевать.
  – Кто это «вы»? Мы, с Валентиной Абрамовной?
  – Я не знаю, кто такая Валентина Абрамовна, но вы тоже будете убираться в вагоне.
  – Это правильно и справедливо, – с явным удовольствием потянулась на соломенной подстилке Анна. – Трошки помахаете лопатой. От этого с вами ничего не случится.
Женщина, отложив булку, подошла к Кате.
  – Ты, девочка, кто такая, чтобы распоряжаться здесь?
  Анна  тотчас вскочила на ноги.
  – Кто она, спрашиваешь? Стахановка, вот кто она!  Поняла?
  Катя примирительно подняла руки.
  – Товарищи! Друзья-подруги! Давайте, не ссориться. Я вам не хотела говорить, но теперь скажу: позавчера меня назначили ответственной по вагону. Сказали: согласно военному положению.
  – Кто тебя назначил?
  – Вы тогда все спали. Военные обходили состав. С ними был и товарищ Бородюк. Если не верите, можете спросить у него.            
  – Сара Сергеевна, – из угла вагона послышался голос Валентины Абрамовны, – не надо конфликтовать. Правильно эта стахановка говорит. Девочки, не волнуйтесь, мы тоже будем убираться. Единственное, что не в состоянии делать – это доить коров. Мы же работаем в НИИ. Там у нас коров нет. Так что просим нас извинить.
  Ночью, когда улеглись спать, Анна шепотом спросила:
– Катя, это правда, что тебе военные такую должность дали или ты попросту выдумала?
  – Ну, не совсем выдумала, – замялась Катя. – Но должность дали.
  – Вот это правильно. В любом деле нужна сильная рука, а среди баб – тем более. Молодчина! Кать, а что такое НИИ?
  – Не знаю, но что-то нужное. Может, секретное. Давай спать, завтра день опять будет тяжелый: воду нанести для коров, может, где-то раздобыть еду, может, молоко удастся променять на хлеб.
  Однако на вторые сутки вынужденного стояния случилось событие, которое перечеркнуло их жизнь.

  Катя и Анна стояли у вагона, когда заметили в хвосте состава необычное оживление – пять-шесть мужчин, среди которых Катя узнала Бородюка, что-то возбужденно обсуждали. Затем они направились вдоль состава, останавливаясь возле каждого вагона.
  Группа постепенно приближалась. Впереди шел высокий и статный мужчина с обветренным лицом в военной форме.
  Когда они сравнялись с вагоном, военный недовольно нахмурил брови:
  – А в этом вагоне кто? Опять коровы?
  Бородюк выступил вперед:
  – Так точно, товарищ комиссар, коровы.
  Военный обернулся к пожилому мужчине в железнодорожной фуражке.
  – Что это такое происходит, товарищ Егоров? Красная Армия задыхается от нехватки вагонов. Солдаты строевым маршем идут на фронт! Пешком! Вам это понятно, товарищ Егоров? А здесь, у вас под носом, простаивают восемь вагонов, можно сказать, целый состав с каким-то скотом! Приказываю: немедленно, сегодня же выгрузить эту скотину, к чертовой матери, а вагоны отправить по назначению!
  У Бородюка лицо покрылось пунцовыми пятнами.
  – Как это «выгрузить», товарищ комиссар? Куда девать животных?
  – А куда хотите! Зарежьте, а мясо сдайте в госпиталь. Больше пользы будет.
  Слова военного подействовали на Бородюка  самым неожиданным образом: он вдруг выпрямился во весь рост, подтянул живот и достал из сумки какие-то бумаги.
  – Товарищ комиссар, вы хоть и большой начальник, но животных я не дам выгрузить. Эта скотина, как вы изволили выразиться, самая лучшая, элита животноводства страны. Решением совнаркома установлена уголовная ответственность за ее сохранность. Вот постановление совнаркома. Извольте ознакомиться с ним, а потом командуйте. 
   Бородюк протянул военному лист бумаги.
  Пробежав взглядом по тексту постановления, комиссар, уже смягчившимся голосом, обратился к железнодорожнику:
  – Товарищ Егоров. Сегодня же, то есть двадцатого июля, ночью отправить состав по назначению. Будете лично отвечать за отправку.
  Когда нежданные гости отправились дальше, Анна, озорно, подмигнув Кате, крикнула:
– Товарищ командир! Заглянули бы как-нибудь вечерком к нам, а? Парным молочком бы
  вас угостили…
Военный остановился и медленно начал оборачиваться. Прищурив глаза, он оценивающим взглядом посмотрел на Анну, которая вызывающе приподняла обеими руками свои мощные груди.
  – А что? Я парное молоко люблю. Так что авансом примите мое спасибо.

  Вечером коров доили без Анны. Она вернулась только под утро. Когда Анна уместилась рядом на полу, Катя, которая притворилась спящей, почувствовала запах вина.
  – Кать, – тихо заговорила Анна, – я знаю, что ты не спишь. Ты меня, Кать, не осуждай.
  – У тебя же муж.
  – Да, муж. Но я его уже не застану. Его, наверное, уже забрали – он же еще не вышел из призывного возраста. Так что я его не скоро увижу. Да увижу ли еще?
  – Но ты же могла отстать от поезда.
  – А мой случайный любовник запретил вчера ночью отправлять поезд – вот как я ему понравилась. Еще на сутки задержал поезд… Кать, ты не осуждай меня, пожалуйста. Соскучилась я по мужским ласкам. Я же не корова, которая приходит в охотку раз в году.
  – Корове это надо только для того, чтобы теленок на свет появился, а не для…удовольствия.
  Анна повернулась на бок и дыхнула винными парами на Катю.
 – Катя, а, вот, ты сама хоть раз в жизни пробовала мужика?
  – Ты о чем спрашиваешь, Анна? Какое это имеет отношение к нашему разговору?
  – Нет, ты не увиливай от ответа. Признайся: ты влюблялась хоть раз в жизни? Впрочем, можешь не отвечать. Я очень устала сегодня, спать хочу…
  Анна легла на спину и сладостно подтянулась.
  – Господи, какое блаженство!    
   Ближе к полуночи, когда уже засыпали, послышался глухой стук в вагон. Через полчаса поезд медленно покатился по рельсам. Катя закрыла глаза и погрузилась в сладкий сон.

  Их разбудил сильный взрыв. Вначале никто ничего не мог понять. Вдруг послышался резкий свист, и раздался еще один взрыв, затем второй, третий. Коровы, испуганные грохотом, трубно замычали.
  – Девочки, надо срочно выбираться из вагона! – крикнула Валентина Абрамовна.
  Катя на коленях доползла до двери и, как всегда, с трудом открыла ее. Она прыгнула вниз и инстинктивно бросилась под вагон соседнего состава. Она едва успела уткнуться лицом в гальку, пахнущую смолой и машинным маслом, как сзади раздался оглушительный взрыв, отчего у нее сразу же заложило в ушах.
  Сколько минут так пролежала, Катя не помнила. Но когда открыла глаза и  выползла из-под состава, перед ней предстала ужасная картина: вся передняя часть вагона, там, где они спали, была разворочена страшным взрывом. Острые зазубрины железных листов крыши вагона грызли ночное небо, рассвеченное сполохами пожаров.
  Катя с трудом поднялась и, превозмогая боль в колени правой ноги, пошатываясь, направилась к вагону. В проеме двери она заметила Анну. Ее растрепанные волосы  свесились с вагона, и их тихо трепал теплый ветер.
  Анна лежала на боку, руками обхватывая живот.
  – Аня, что с тобой?
  – Катя, – хрипло прошептала Анна, – у меня из живота что-то вываливается. Помоги запихнуть обратно.
  Катя задрала юбку и залезла в вагон. В отсветах пламени она заметила рядом с Анной перепачканные кровью кишки, которые стали расползаться по грязному полу вагона.   
  – Аня, потерпи – я быстро, только руки вымою.
  Только теперь Катя заметила, что вместо передней стены вагона зияла огромная дыра. Она, хватаясь за доски, сделала несколько шагов и наступила на что-то мягкое и липкое. Катя посмотрела под ноги и заметила лужу крови, рядом с которой лежал труп Зои.
  – Есть кто-нибудь еще живой? – крикнула Катя.
  Ответом была зловещая тишина, нарушаемая треском огня, который уже подобрался к оставшимся тюкам сена.
  Услышав голос хозяйки, тревожно замычала Песня.
  Так и не найдя бидон с водой, Катя вернулась к Анне. Она лежала, уставившись открытыми глазами в потолок вагона. Катя опустилась на колени и приподняла руку Ани. Рука была хотя и теплая, но какая-то тяжелая и безжизненная.
  От запаха дыма коровы начали мычать, стараясь вырваться из стойла.
  Катя, собрав все силы, оттащила труп Ани к противоположной стене и бросилась к Песне, которая стояла ближе всех к двери. Она уже хотела развязать свою любимицу, но вовремя опомнилась – коровы, если начнут выпрыгивать из вагона, переломают все ноги.
  Катя подтащила тюк сена к двери и сбросила вниз. Затем взялась за второй тюк. Таким образом, ей удалось скинуть четыре тюка. Катя проворно спрыгнула вниз и сложила кубики сена на насыпи под дверью вагона. После этого она снова залезла в вагон, который уже наполнился дымом, и поспешила к Песне. Катя быстро развязала веревку и попыталась вывести Песню наружу. Однако, корова не хотела слушаться хозяйку – она мотала головой и ни в какую не шла к выходу.
    Отчаявшись, Катя обхватила голову Песни и начала говорить:
  – Песенка, Песенка. Ну, пожалуйста, иди за мной.
  То ли знакомый голос хозяйки подействовал на нее, то ли запах дыма стал невыносимым, но Песня вдруг так рванула с места, что чуть не сбила Катю.
Как только Катя вывела Песню и привязала ее к соседнему составу, она снова бросилась в вагон. Но ей больше ни одну корову не удалось спасти. Может быть, она успела бы вывести еще несколько животных, но все они в отличие от Песни к стойлу были привязаны мертвым узлом. Как Катя ни старалась – она до крови обломала ногти –  но не смогла развязать ни один узел.
  Когда Катя уводила от этого страшного места Песню, у нее еще долго в ушах звучали жуткие мычания коров, оставшихся в горящем вагоне.

   Глава пятая

  Ефима Сидоровича после проводов двоих сыновей-близнецов и младшей дочери на фронт словно подменили – теперь он, вместо того, чтобы хлопотать по дому или чинить колхозный инвентарь, подолгу, особенно по вечерам, засиживался на околице, всматриваясь в сторону Москвы. Так было и в этот субботний вечер.
  Дом Ефима Сидоровича стоял крайним в ряду. С отцом он срубил этот пятистенок еще до первой империалистической, чтобы выделиться из родительского дома. Но зажить отдельно Ефиму сразу не удалось – началась война. А потом были немецкий плен, революция и долгое возвращение домой. В память о тех смутных и тревожных временах остался небольшой осколок в правом подреберье, который, когда Ефим Сидорович особенно сильно затягивался домашней махоркой и начинал кашлять, давал знать о себе острым покалыванием в груди.
  Ефим Сидорович сидел на дубовом бревне, до блеска отполированном крестьянскими юбками да брюками и смотрел на пыльную дорогу, по которой ушли на войну его сыновья. А через месяц добровольцем вместе с еще двумя деревенскими комсомолками отправилась вслед за братьями и единственная дочь – Таня.
   Кто это бревно привез и зачем свалил на околице, никто в деревне не знал. Но сколько себя помнит Ефим Сидорович, столько и лежит, брошенный, как кость хищнику, ветрам, солнцу и морозам этот немой и бесчувственный свидетель деревенской истории.  Сколько он перевидал на своем веку слез и радостей! Здесь, на околице, провожали мужчин на войну. Провожали лихо: бабы – со слезами, мужики – с показной удалью: с похабными частушками, плясками и обязательным посошком на дорогу. Здесь же и встречали их, кого – с медалями, а кого – с культями.
   Сразу за околицей начиналось колхозное поле. По одну сторону дороги, которая вела в сторону Мытищ, колосилась выжелтевшая рожь, а по другую – зеленела кукуруза – прежде не виданная в здешних краях культура.
  Дорога петляла по полю, огибая вершины оврагов, и ныряла в гущу леса, который тянулся аж до самой Москвы.

   Хотя солнце уже скрылось за кромкой леса, но вокруг все еще было светло и душно.
  Ефим Сидорович, не отрывая глаз, продолжал смотреть на дорогу. Что ожидал увидеть,  сам не знал: просто сидел и смотрел.
   – Ефим! – услышал он голос жены. – Иди домой! Картошка уже сварилась!
  Ефим Сидорович, нехотя, словно его оторвали от любимого дела, встал с бревна и последний раз бросил взгляд на дорогу. Вдруг на пригорке он заметил нечто странное: то ли лошадь без телеги, то ли человека с телегой. Это странное видение медленно приближалось. Присмотревшись, Ефим Сидорович разглядел фигуру женщины, за которой плелась корова.
  Сначала Ефиму Сидоровичу показалась, что это идет Таня, чему и сам очень удивился, но вскоре понял, что ошибся.
  - Здравствуйте, - сказала женщина, когда подошла поближе к Ефиму Сидоровичу.
  – Здравствуйте.
  Наступило неловкое молчание. Женщина, видимо, еще что-то хотела сказать, но промолчала.
  – Ты откуда идешь? – не стал скрывать своего любопытства Ефим Сидорович.
   Незнакомка поправила ситцевый платок на голове.
  – Из Москвы…С сельскохозяйственной выставки.
  – Ишь, ты! – искренне удивился Ефим Сидорович. – А как же ты оказалась в наших краях?
  – Наш поезд по дороге разбомбили. Мне удалось вывести из вагона свою корову. Остальные погибли: и люди, и животные. Вот уже третьи сутки мы идем на восток, домой.
  Женщина повернула голову и, увидев бревно, попыталась присесть на него, но Ефим Сидорович решительно ее остановил.
  – Вот что, доченька. Сейчас пойдем ко мне домой. Я вижу: ты совсем валишься с ног. Тебе надо отдохнуть. А потом ты обо всем расскажешь. Как тебя-то звать?
  – Катей. А корову – Песней.
  – Необычное имя для коровы, – впервые за долгие дни улыбнулся Ефим Сидорович. – А меня все зовут Ефим Сидорыч.
  Около калитки дома  Ефим Сидорович остановился.
  – Ты пока постой здесь. У нас во дворе своя корова. Надо бы ее закрыть, иначе она твою Песню забодает.
  Как только Ефим Сидорович скрылся во дворе, Катя прислонилась к палисаднику. У нее от усталости закрывались глаза, а ноги почти перестали держать.
   К счастью, она недолго так простояла. Раздался стук щеколды и в открытом проеме ворот показался Ефим Сидорович.
  – Все в порядке, – взмахнул он рукой. – Давай, заводи свою корову.

  Четыре дня прожила Катя в доме Ефима Сидоровича и Пелагеи Матвеевны. За это время и она, и Песня полностью восстановили силы. Днем Катя пасла Песню на опушке леса, а по вечерам, несмотря на возражения  Пелагеи Матвеевны, помогала ей по хозяйству.
   Пелагея Матвеевна, которая в субботний вечер настороженно встретила Катю, уже через день перестала косо смотреть на нее. Как и Ефиму Сидоровичу, эта неожиданно появившаяся девушка ей напомнила дочку, ушедшую на войну. А когда Пелагея Матвеевна узнала, какие беды и несчастья пришлось пережить Кате во время бомбежки и после нее, она и вовсе оттаяла душой.
   Катя уже заканчивала доить Песню, когда кто-то на улице громко постучал палкой по штакетнику.
  – Ефим! – послышался звонкий женский голос. – К тебе гости!
  Ефим Сидорович, который в это время под навесом во дворе прилаживал к телеге новое колесо, кряхтя, встал с места и пошел открывать калитку.
   Во двор вошли женщина, крупная, в цветастой косынке и  черном пиджаке с узкими лацканами, и молодой военный с пыльной фуражкой на голове.
  – Ефим, – сказала женщина, – по разнарядке сельсовета у тебя сегодня будут ночевать бойцы Красной Армии. Вот их командир. Лейтенант…Как вас-то по фамилии? Опять забыла…
  – Свешников, Татьяна Сергеевна.
  – Ах, да – Свешников…
  – Ну что же, – покорно развел руками Ефим Сидорович.– Надо так надо. Все будет чин чинарем. Не беспокойся, Сергеевна.
   Татьяна Сергеевна повернула голову в сторону лейтенанта.
  – А вы, товарищ командир, у кого будете ночевать? Может быть, вам в сельсовете постелить? Там у нас есть диван, правда, не новый, но спать можно.
  Лейтенант оценивающе оглядел дом.
  – Спасибо. Но я с бойцами буду. Если хозяин не возражает, я, пожалуй, останусь ночевать здесь.
  – Нет, нет, никуда идти не надо, – засуетился вдруг Ефим Сидорович. – Для всех места хватит. Если в избе не хватит, постелем на веранде. Можно и на сеновале. Погодка теплая, никто не озябнет. Если хотите, баньку истопим.
  Лейтенант озабоченно нахмурил брови.
   – Кстати, насчет бани, Татьяна Сергеевна. Предложение очень дельное. Пожалуйста, распорядитесь, чтобы все бойцы смогли сегодня же помыться в бане.
  – Сейчас же повторно пройдусь по деревне и всем дам распоряжение, чтобы немедленно затопили бани.
  Свешников сделал шаг в сторону калитки и, обернувшись, остановился.
  – Вот что…Кстати,  как вас-то величать?
  – Ефим Сидорыч, товарищ лейтенант.
  – Вот что, Ефим Сидорович. Мы всех бойцов уже разместили по домам. Осталось шесть человек. Через полчаса я их сюда приведу.
   – Конечно, конечно. Приведите. Я все понимаю…У нас у самих дети ушли на войну – все трое. Уже два месяца прошло, а от них никаких вестей нет.

  Как только за лейтенантом и Татьяной Сергеевной закрылась калитка, Ефим Сидорович бросился в дом, где его жена на завтра ставила тесто.
   – Пелагея! – с порога крикнул он. – Давай, загони с улицы хрюшу! Резать будем!
Пелагея Матвеевна аж рот раскрыла от удивления.
  – Ну, что ты смотришь на меня, как баран на новые ворота? – напустился на нее Ефим Сидорович. – Не слышала, что я сказал?
  Пелагея Матвеевна была на год старше своего мужа и на полголовы выше. Когда по этому поводу деревенские мужики начинали подшучивать над Ефимом Сидоровичем, он лишь посмеивался. «Зато с потолка паутинки смахивает хорошо, – говорил. – Не надо табуретку подставлять, сразу достает». Но не по причине своего преимущества в росте верховодила в семье Пелагея Матвеевна, а благодаря своей мудрости. В молодости Ефим не раз пытался доказать, кто в доме хозяин, но с годами его буйный нрав пошел на убыль, и он вынужден был признать матриархат, который по мере взросления детей окончательно утвердился в доме.
  За четверть века совместной жизни ко всяким выходкам мужа привыкла Пелагея Матвеевна, но то, что она услышала, ее оглушило, будто обухом ударили по голове.
  – Ты, Ефимушка, в своем уме? Кто летом свинью режет?
  – Мы! Мы будем резать! Бойцов Красной Армии будем кормить!
  Пелагея Матвеевна передничком, не спеша, стала вытирать руки.
  – Ты, что, Ефим, совсем рехнулся? Каких бойцов? Где ты их видел?
– Настоящих бойцов! Красноармейцев! Они у нас будут ночевать. Если мне не веришь, вот, можешь спросить Катю.
   Пелагея Матвеевна, окончательно сбитая с толку, уставилась на Катю, которая вслед за Ефимом Сидоровичем зашла в дом, держа в руке подойник.
  – Пелагея Матвеевна, – как можно мягче, сказала Катя, – Ефим Сидорович правильно говорит.
  – Что «правильно»? – нахмурила брови Пелагея Матвеевна.– Насчет свиньи, что ли?
   – Нет-нет, – испуганно замотала головой Катя. – Насчет свиньи я ничего не знаю. Знаю только, что сегодня у вас должны ночевать красноармейцы. Вроде, ваш сельсовет разнарядку такую составил.
  –Ночевать, пусть ночуют, но свинью колоть не дам. Ни за что!
  Решительный тон жены не обескуражил Ефима Сидоровича. Он, привыкший во всем уступать жене, вдруг почувствовал свою силу и правоту.
  –Вот ты сейчас кричишь: «Не дам колоть свинью!». А ты вспомни, как в молодости мы пели: «Будь такие все, как вы, ротозеи, что б осталось от Москвы, от Расеи». Петь-то все любим, воображаем себя героями, а чтоб в жизни так поступить, выходит, кишка тонка?
   Пелагея Матвеевна, которая сначала несколько опешила от выходки мужа, быстро пришла в себя.
  – Хорошо. Я согласна с тобой, Ефим. Но ты пораскинь своей дурной башкой: что будем кушать зимой? Двух овец забрали за недоимку, скоро и корову заберут. Вся надежда на свинью. Если ее скормим бойцам, с чем останемся?  А вдруг с фронта вернутся дети? Чем их будем кормить?
  Ефим Матвеевич прошел на кухню и зачерпнул медным ковшом воду. С шумом выпил. От его былой решимости и следа не осталось. Он весь как-то обмяк и обреченно присел на деревянный приступок возле печи.
   Молча просидев несколько минут, Ефим Матвеевич начал говорить – странно, не глядя ни на кого, рассуждая вслух о самом наболевшем, невысказанном.
  - Дети наши, чует мое сердце, еще не скоро вернутся домой. И, вообще, вернутся ли?..Где они сейчас? Одному Богу известно. Может, ранены…Нет, если бы кто-то из них был ранен, написал бы письмецо из госпиталя. А может, они в окопах сидят или, как эти бойцы, остановились на отдых в какой-нибудь деревне? Кто знает...Вдруг они голодные, и никто их не кормит? А, может, им повезло: встретился на их пути какой-нибудь сердобольный и дал хлеба на дорогу? Может, дал последний кусок, припасенный на черный день. Мир ведь не без добрых людей…
   Пелагея Матвеевна уткнулась лицом в передник, исходя в беззвучном плаче.
  – Делайте, что хотите…Режьте, коли так. Может быть, нам зачтется за это…там…наверху.

  Колоть свинью у Ефима Сидоровича рука все же не поднялась. За него это сделали красноармейцы. Они же и разделали тушу.
  Лейтенант оказался на редкость хозяйственным человеком. Он всем раздал задания: кому – выкопать картошки и надергать морковки на огороде, кому – помочь на летней кухне Кате варить щи, кому - натаскать воды в баню, кому – чинить обувь и постирать портянки. Пелагея Матвеевна и Ефим Сергеевич едва успевали отвечать на вопросы бойцов: «Хозяин, где бы найти  шило и дратву»? «Хозяйка, а где можно постирать портянки»?..
  В помощники Кате лейтенант выделил белокурого солдата - Алексея, молодого и все время смущенно улыбающегося. От него Катя узнала, что бойцы две недели в лесах под Киржачом обучались военному делу, и что они уже четвертые сутки пешим маршем добираются до Москвы.
  – В нашем взводе только у троих среднее образование, поэтому по прибытии к месту назначения нам всем троим обещали присвоить сержантское звание, – не без гордости сообщил Алексей, когда они с Катей крошили картошку в щи.– Меня вообще-то нельзя было призвать в армию.
  – А почему?
  Алексей наклонился к Кате и заговорщицким тоном прошептал:
  – По состоянию здоровья. У меня левая нога короче правой на целый сантиметр. В детстве ее сломал, и она неправильно срослась.
  – А ты медкомиссию проходил?
  – Конечно. Но я врачей перехитрил. А как, тебе не скажу – вдруг заложишь, и меня зачислят в какую-нибудь нестроевую роту.
  Катя улыбнулась.
  – Не бойся, не заложу.
  – Тогда скажу. Я, когда надо было предстать перед врачами, натянул на ноги шерстяные носки. В левый носок подложил тряпку, чтобы не было заметно, что она короче.
  Катя весело рассмеялась.
  – И ты предстал перед медкомиссией весь голый, но в шерстяных носках?
  – Да. Не веришь?
  – Конечно, не верю. 
  – Почему?
  – Да потому, что, если бы так было, тебя вместо фронта отправили бы в психушку. 
  Алексей обиженно надул щеки.
  – Вот и ты не веришь. Между прочим, один из врачей меня прямо спросил, почему я в носках.
  – И что же ты ответил?
  – Сказал, что, стоит мне наступить голой ступней на пол, у меня тут же начинается невыносимая щекотка.
  Давно Катя так не хохотала, как в этот вечер. На ее хохот даже сбежались другие бойцы, которые и без того с завистью поглядывали на Алексея.

  Трех красноармейцев разместили на веранде. Двоих отправили спать на сеновал. А шестой сам нашел место – улегся, укрывшись старым тулупом,  на телеге, которая стояла во дворе под навесом. Свою любимую деревянную кровать с периной Ефим Сидорович уступил лейтенанту.
   Женщины взобрались на печь. Пелагея Матвеевна отползла вглубь, на старое ватное одеяло, а Катя разместилась с краю, положив под голову телогрейку. 
   Зашел лейтенант. Он снял сапоги, прошел вперед и присел на лавку, с удовольствием вытянув голые мослястые ноги.
  – Уф, давно так не парился! Спасибо, хозяин, за баньку.
Ефим Сидорович поднес горящую спичку к фитилю лампы и насадил стеклянную трубу. Изба наполнилась желтоватым светом.
  – Для полного счастья не мешало бы чекушки водки, но, – Ефим Сидорович развел руками, – чего нет, того нет. Так что, просим прощения.
  Свешников пристал с места и, вытянув руку, подтянул к себе вещмешок, который лежал около кровати.
  – Это я должен извиниться, что нет водки. Но, ничего, эту проблему мы решим.
  Гость с хитрой улыбкой развязал вещмешок и достал пол-литровую алюминиевую флягу.
  – Во! Командирский паек! Настоящий спирт. Почти стопроцентный.
  Ефим Сидорович бросил быстрый взгляд в сторону печи. Услышав знакомый храп жены, тут же успокоился. Он скрылся за кухонной перегородкой и, минуту спустя, появился с двумя стопками и чашкой, полной отварной картошки.
  – Вот и закуска, товарищ командир. Надо бы достать малосольных огурцов, но для этого пришлось бы лезть в подпол.
  Лейтенант разлил спирт.
  – Хозяин, водички бы. Чтобы запить.
  Ефим Сидорович принес из кухни медный ковш с водой.
  Лейтенант поднял стопку.
  – Ну, что ж,  выпьем за нашу победу!
  – За победу! За Сталина! – бодро поддержал гостя хозяин дома.
  Катя сама не заметила, как уснула. Проснулась она от шума.
  За столом спорили. Ефим Сидорович размахивал руками, не давая лейтенанту говорить.
  – Нет, товарищ Свешников, я в этом вопросе с тобой совсем не согласен! Германца одними штыками не возьмешь. Уж поверь мне. Его надо знать. Германец, он хитер. Ты, вот, послушай меня. Нет, не качай головой, а слушай, что я тебе скажу.
  – Хорошо. Слушаю.
  – Летом пятнадцатого года стояли мы на Пинских болотах. Вырыли окопы, построили блиндажи, одним словом, заняли позиции. Ты слушаешь меня?
  – Слушаю, слушаю.
  – Значит, так: мы стоим по одну сторону болота, а германец – по другую. Стоим, ничего не делаем, только иногда для вида постреливаем в сторону друг друга. И вот однажды наши лазутчики докладывают: противник оставил свои позиции и отступил. Мы сначала не поверили. Да как поверишь: воевали-воевали, кровь проливали за каждый метр, а тут, нате, германец отступил. Сам, добровольно отступил! Ты понимаешь, командир?
  Лейтенант устало закрыл глаза.
  – Понимаю…
  – Нет, ты не понимаешь. Если понимаешь, ответь мне: а почему германец отступил?
  – Наверное, немцы задумали выравнивать линию фронта. Или возникла угроза флангового удара.
  У Ефима Сидоровича торжествующе заблестели глаза. Он поднял указательный палец и повертел его перед лейтенантом.
  – А вот и неправда! Ты мыслишь так, как тебя учили на командирских курсах. Вот в чем наша беда. А надо быть хитрее, надо уметь напрягать мозги. Для чего они тебе дадены? Чтобы думать.
  – Я слушаю, Сидорыч. Но я вынужден тебе сказать, что я не кадровый военный. Я в школе учителем работал, когда началась война.  Давай, говори дальше. Меня твой рассказ что-то заинтересовал.
  – Значит, так. Мы стоим, и они стоят.
  – Но ты же сказал, что немцы оставили окопы.
  – Ах, да. Ну, значит, так. Лазутчики доложили, а командиры наши стали затылки чесать: к чему бы все это? Отправили еще одну группу разведчиков. Возвращаются они и докладывают: «Все в порядке». Командиры наши радуются. Говорят, надо занять немецкие позиции. Был у нас один штабс-капитан, как сейчас помню, по фамилии Кучеров. Шибко башковитый был. Он, единственный, кто засомневался. «Немцы,- говорит он, – приготовили для нас коня». А какого? – я уже забыл. То ли тройного, то ли…
  – Троянского коня?
  – Во-во! Троянского коня… Слушай, лейтенант, что это за конь такой – Троянский? По фамилии хозяина что ли?
  – Как-нибудь в другой раз расскажу. Это целая история.
  – Ну, ладно. Тогда слушай дальше, потому что самое интересное впереди.
Ефим Сидорович выпил из ковша воды и продолжил дальше.
  – Конечно, никто Кучерова слушать не стал. Наоборот, устроили целый спектакль.
  Подняли нашу роту и приказали занять германские окопы, да не просто занять, а чтоб обязательно бегом, с примкнутыми штыками и с криком «ура».
– А для чего спектакль устроили?
– Для форсу, конечно! Сам посуди. Если бы мы просто пошли и заняли бы ихние окопы, что бы доложили начальству наши командиры? А тут все настоящее геройство проявили. Даже потери были.
Свешников, казалось, полностью избавился от сонного состояния, которое навалилось на него, как только он сел за стол.
  – Что-то, Сидорыч, у тебя концы с концами не сходятся. Если не было стрельбы, откуда потери взялись?
  Ефим Сидорович довольно улыбнулся.
  – Молодец! Сообразил. Но вся закавыка в том, что потери, вернее, одна потеря все же была. Как раз накануне взятия окопов коренник ударил копытом одного батарейца. Как это случилась, я сказать не могу. Но факт есть факт: удар пришелся батарейцу точно промеж глаз, и он тут же испустил дух. Вот его и записали в боевые потери, понесенные при штурме вражеских позиций. После того, как мы расположились в окопах немчуры, к нам понаехали какие-то генералы, расфуфыренные дамы с шляпами на голове, разные писаки из газет, фотографы…Одним дали Георгия, другим – звания. Комедия, да и только.
  – Да, ничего не скажешь…А дальше-то что?
  – А дальше случилось вот что. Где-то с середины августа начались дожди. Вначале мы на это не обратили внимания, но потом…Уже в сентябре стало заливать окопы. Некуда лечь, негде спать – везде вода. Сырость в окопах ужасная. К тому же наступили холода. Наши тела покрылись чиряками. Все завшивели. Началась эпидемия тифа. Люди умирали каждый день. Многих вывезли в лазареты. Я до сих пор удивляюсь, как мне удалось спастись тогда. От нашей роты в строю осталось не более сорока человек. Вот так, без единого выстрела, только своей хитростью германцы одолели нас тогда.
   – М-да, невеселая история…Но теперь ситуация совершенно другая.
   – Ситуация, может быть, другая, но германец все тот же. Ежели все умело делать, его можно одолеть. А знаешь, как?
  Лейтенант снисходительно посмотрел на Ефима Сидоровича.
  – Как?
  – Я еще тогда заметил: германец любит ездить только по хорошим дорогам. Значит, надо его столкнуть оттедова, пусть своими машинами барахтается в грязи и в болоте. Или перерезать эти дороги, к чертовой матери, чтобы они не могли подвозить на переднюю горючее для танков. А что такое танк без горючего? Простая железяка.
   Ефим Сидорович хитро прищурил глаза.
  – Вот ты скажи мне такую вещь. Почему нынче рябина хорошо уродилась?
  Лейтенант недоуменно пожал плечами.
  – Наверное, погодные условия были благоприятные.
  – Та-а-к…А вот ты, ежели был бы генералом, какую пользу извлек бы из этого?
  – Странный вопрос…
  Ефим Сидорович откинулся назад и с нескрываемым чувством собственного превосходства уставился на собеседника.
  – Нет, ты не прав, лейтенант. Командир Красной Армии должен быть умным. Он должен даже природу обратить в союзники.
  – Н-не понял.
  – Счас поймешь.  Ежели рябина богата на ягоды,  значит,  зима будет очень стужная. А германец, я тебе скажу, мороз не любит. Он не приспособлен к зиме. Шинель у него тонкая, из сукна, не то что наша, а вместо шапки-ушанки на голове – пилотка.
  – Уж не хочешь ли ты сказать, что зимой все немцы сами по себе перемрут, как мухи?
  – Ты, лейтенант, не спеши, а слушай дальше…Гитлер, по моему разумению, хочет взять Москву до начала зимы и закончить войну – вон, как прет. Но ему победы не видать,  как своих ушей. И Москву он не возьмет. Значит, германцам придется как-то пережить нонешнюю зиму.
  Лейтенант взял картошку, половину очистил от кожуры и, посолив, откусил.
  – Эка проблема – пережить зиму. Занял деревню или город – и спокойно квартируйся.
  – Правильно! Но вот тут-то и надо нанести германцам решающий удар: выгнать их из теплых домов на улицу. Пусть подохнуть на морозе.
От неожиданности лейтенант даже поперхнулся.
  – Их, что, метлой выметать?
  Ефим Сидорович выждал паузу и рубанул рукой.
  – Сжечь все дома к чертовой матери! Чтобы ни одного дома в деревнях в целостности не осталось.
  – Ну, ты и даешь, Сидорыч! А людей куда денешь? Об этом подумал?
  – Каких людей?
  – Которые живут в тех домах? Стариков, старух, малых детишек?
  Вопрос лейтенанта слегка обескуражил Ефима Сидоровича, но он быстро нашел
  ответ.
  – А им надо вырыть землянки. Ради победы можно и в землянке прожить. Зато потом, когда германца разобьем, заживем по-человечески. Я тебе, как другу, по секрету скажу: обо всем этом, ну, о чем я тебе только что поведал, хотел написать самому товарищу  Сталину, но подумал, что он может обидеться.
  – За что?
  – Что сам не догадался об этом.
  Лейтенант вышел из-за стола и, подняв руки, подтянулся.
  – Спасибо за хлеб-соль, хозяин, но не мешало бы и чуточку поспать – завтра у нас будет тяжелый день. Уже на пять тридцать назначено построение взвода, в шесть часов мы должны покинуть деревню, чтобы ровно в семь соединиться со своей ротой возле железнодорожного переезда.
  Командир разделся и лег на кровать, а Ефим Сидорович все продолжал сидеть за столом, погруженный в свои думы. Вдруг он резко встал и, подойдя к кровати, стал тормошить лейтенанта. Но тот уже спал как убитый. Ефим Сидорович, расстроенный, снова занял свое место за столом и начал разговаривать сам с собой.
  – Эх, зазря ведь могут погибнуть ребята...Назначили сбор роты возле переезда…Там же голое поле – спрятаться негде! Налетят немецкие самолеты – всех перебьют. Завтра лейтенанту надо будет подсказать, пусть переназначат место сбора. Иначе может быть большая беда. Как бы не забыть…

   Для Кати день, как всегда, начался с утренней дойки. Пока она доила Песню, солдаты уже успели помыться и одеться. Перекусив на скорую руку остатками ужина, они отправились на построение. Остался только один – Алексей, который никак не мог найти свою саперную лопату. Он метался по двору, лихорадочно стараясь разыскать ее. К поискам подключился и Ефим Сидорович. Они обшарили весь двор, заглянули в каждый угол, но лопаты нигде не было. Тогда Ефим Сидорович высказал предположение, что кто-то из бойцов мог по ошибке прихватить лопату Алексея, а то и просто подшутить. Алексей ухватился за это предположение, как за спасительную соломинку, и побежал к зданию сельсовета, где должен был собраться взвод.
Закончив дойку, Катя вышла за ворота. По улице, подняв облако пыли, строем шли солдаты. Рядом, спотыкаясь и обстрекая голые ноги крапивой, бежали деревенские мальчишки. Впереди шел лейтенант, строгий, с высоко поднятой головой.
Дойдя до дома Ефима Сидоровича, взвод по команде лейтенанта остановился.
  – Рядовой Михайлов! – приказал командир.– Даю ровно три минуты на поиски саперной лопаты!
   Из строя выбежал Алексей и, не говоря ни слова, бросился мимо Кати во двор. Катя поспешила за ним. Под навесом, растерянно оглядываясь по сторонам, стоял Ефим Сидорович.
  – Ну, как, нашли? – едва не плача, спросил Алексей.
Ефим Сидорович тяжко вздохнул.
  – Нет, не нашли. Снова все перешарил, но не нашел. Вспомни, сынок, вспомни, куда ты ее положил! Ну не могла же она исчезнуть сама по себе!      
  Алексей с отрешенным видом оглядел двор. На глазах его предательски заблестели слезинки.
  С улицы послышался голос командира.
   – Рядовой Михайлов! Становитесь в строй!
Заметив, наконец, Катю, Алексей протянул к ней руки. Катя хотела их взять в ладони, но Алексей, едва сдерживая слезы, выбежал на улицу.
Лейтенант с суровым видом человека, не раз выносившего смертные приговоры, посмотрел на Алексея и скомандовал:
– Взво-о-д! Шаго-о-м марш!

  Загадка с исчезновением саперной лопаты разрешилась только вечером, когда Ефима Сидоровича жена отправила в дальний конец усада за листьями хрена. Он вернулся, держа в одной руке листья, а в другой – саперную лопату. Когда Пелагея Матвеевна и Катя увидели ее, в первую минуту от неожиданности даже слова не могли вымолвить.
  Ефим Сидорович лопату, словно ценную реликвию, бережно положил на верстак и опустился на чурбак.
  – Эх, вот ведь как нехорошо получилось…
  Пелагея Матвеевна, наконец, обрела дар речи.
  – Где ты ее нашел?
  – Да там же, где у нас хрен растет, рядом с кустом сливы. Теперь мне понятно, как оказалась там лопата. Солдатик этот, видно, пошел искать укромное местечко, чтобы справить нужду. Остальные, вон, наложили за амбаром, где попало…До сих пор воняет. А этот, на свою голову, оказался интеллигентным…Или стеснительным. Взял с собой лопату и вырыл ямку, а потом, справив нужду, засыпал…и – забыл лопату. Эх, солдатик, солдатик…
  – Ефим Сидорович, и что же теперь будет ему за это?
  – Не знаю, Катенька. Но по головке – это точно – за потерю вверенного военного имущества не погладят. Как-никак в стране военное положение. Эх, это я во всем виноват: старую уборную разломал, а новую так и не успел построить. Ну, кто мог подумать, что все так обернется?

  Вечером, когда сели ужинать, Катя объявила о своем намерении рано утром отправиться в путь. Ефим Сидорович и Пелагея Матвеевна, услышав новость, заметно расстроились, хотя прекрасно понимали, что расстаться им рано или поздно все равно придется.
  Когда Катя проснулась, Ефима Сидоровича и Пелагеи Матвеевны в избе уже не было. На скамейке Катя увидела черную котомку, набитую чем-то. Под скамейкой, на полу стояли женские резиновые сапоги.
  Взяв в руки подойник, Катя вышла во двор. Ефим Сидорович под навесом что-то мастерил.
  – А, проснулась, доч…Катенька!
  – Да, Ефим Сидорович, проснулась. Даже немножко проспала. А где Пелагея Матвеевна?
  – Корову в стадо погнала. Скоро вернется. Тогда и устроим совещанице.
На «совещанице», в основном, говорил Ефим Сидорович, а Катя и Пелагея Матвеевна сидели и слушали.
  – Вот, Катя, я для тебя на бумаге нарисовал карту. Вот – дорога. Ты по ней пришла в нашу деревню. А вот по этой, видишь, я ее красным карандашом нарисовал, тебе надо идти дальше. Вот здесь Электроугли. Видишь, я его кружком обвел? Дальше
  – Дрезна, а еще дальше – Орехово-Зуево. Туда из Москвы ведет большая дорога. Раньше по ней в Сибирь гнали каторжников. Ты можешь выйти на эту дорогу. Но я тебе посоветовал бы не делать этого, а идти прямо – через лес. Видишь лес? Я сосны изобразил.
  – Какой лес?! – встрепенулась Пелагея Матвеевна. – Ты что делаешь, старый дуралей? Куда посылаешь девчонку? Митрофанова жена – хромая Софья давеча сказала, что на той неделе в сороковом квартале видели несколько волков. Говорит, из-за войны волки из тех мест, ну, где идет сражение, перебрались сюда.   
  Катя нежно положила свою ладонь на ладонь Пелагея Матвеевны.
  – Не волнуйтесь, Пелагея Матвеевна. Я волков не боюсь. Все обойдется. Мне как можно скорее надо добраться домой. Продолжайте, Ефим Матвеевич.
  – Коли так, потопали дальше. Через лес ведет дорога. Я по ней не раз хаживал. Иди все время на восток, не сворачивай никуда. Как только выйдешь из леса, по правую сторону увидишь плотину. На ней когда-то стояла водяная мельница. Перейдешь плотину, поднимешься на взгорок и увидишь купол старой церкви. Держись этого направления, и ты попадешь в Дурновку. Ты не бойся, это село так называется. В Дурновке спросишь, где живет Егор Семенович Строганов. У него и переночуешь. Егор – мой двоюродный брат, хороший мужик. Правда, жена ему сварливая досталась. Но ты с ней, я думаю, поладишь. Я Егору записку написал. Передашь ее. Егор спроводит тебя дальше. До Дурновки верст двадцать пять будет. Думаю, ежели по дороге ничего не случится, ты к вечеру аккурат доберешься. Да, чуть не забыл – ты их не расспрашивай про сыновей, особенно, про старшего – Степана. Его за что-то в тридцать девятом арестовали. И где он сейчас – никто не знает. Говорят, жена после этого сразу же вышла замуж. Маленькую дочку забрала с собой, а сына привезла к ним, в Дурновку. Вот такие дела…   
  – Спасибо вам за все. Даже не знаю, что бы я делала без вас.
  – Не спеши благодарить. Я еще не все сказал. Для тебя мы собрали котомку. В ней ты найдешь продукты: сахар, хлеб, яйца, соль и куски вчерашнего мяса. Мясо постарайся съесть в первую очередь, потому что может испортиться. В котомку я сунул нож и две коробки спичек. Не делай удивленные глаза – в дороге все пригодится.
  Пелагея Матвеевна неожиданно шмыгнула носом.
  – Катюша, мы для тебя приготовили Танечкины сапоги. Бери их…
Катя решительно замотала головой.
  – Нет-нет! Ни за что не возьму! Вот скоро ваша Таня вернется и ей самой нужны будут.
  Ефим Сидорович строго посмотрел на Катю.
  – Ты не брыкайся, а слушайся нас. Поняла? Не надо горячиться…Не зря мы тебе предлагаем сапоги. Осень же на носу. Вот-вот начнутся дожди. В чем ты будешь топать по грязи? В своих летних сандалиях? Не знаешь? Вот в том то и дело. В котомку я еще положил жилет из овечьей шкуры. Правда, он местами облез, но в холодные ночи тебя выручит. В жилет воткнул иголку с ниткой – мало ли что может случиться в дороге. А насчет нашей дочери не волнуйся – новые сапоги купим, лишь бы живехонька вернулась домой. А теперь выйдем во двор.
  Первым, прихватив котомку, вышел Ефим Сидорович, за ним, держа в руке сапоги, последовала Пелагея Матвеевна. Катя последний раз оглядела избу и поспешила за Пелагеей Матвеевной
  Как только Катя вышла во двор, Песня, словно что-то почувствовав, негромко замычала и, подойдя к хозяйке, привычно ткнула в лицо мокрыми губами. Пока Катя гладила корову, Ефим Сидорович скрылся под навесом. Через минуту он появился с  длинной гладкой палкой в руке.
  – Катя, видно, не зря в деревне балакают насчет волков. И первую мировую так   было – с запада волки перебрались к нам. Так что, бери этот батожок. Мало ли что… Его смастерил мой дед. Шибко верующий был, часто в паломничество уходил. Эта палка не простая, а с хитринкой. Смотри на конец: во внутрь заделан острый шип. Его сразу и не заметишь. Шип, видишь, длиной почти пять сантиметров. Вещь, я тебе скажу, не заменимая. Древко, как сама видишь, сделано из дуба, так что очень крепкое.
  – Катя, – спохватилась Пелагея Матвеевна, – а во что ты будешь доить молоко? Может, подойник возьмешь с собой?
  – Когда я шла от Москвы, доила прямо в землю. Ох, и обидно было! Сама голодная, а молоко приходится выливать в землю, хоть прикладывайся к вымени как теленок и высасывай молоко.
  Ефим Сидорович повернул голову в сторону жены. 
  – Нет, подойник не годится. Зачем ей таскать с собой ведро? Ну, допустим, она надоит молоко в ведро. А потом что делать с ним? Носить с собой? Нет, ей нужна другая посуда – удобная, нетяжелая – только для того, чтобы свежего молока попить.
  – Ефим, может, туесок подойдет? Тот, который висит в сарае?
  Ефим Сидорович обрадовался.
  – Точно! Лучше и не придумаешь. Только он, наверное, рассохся. Но это не страшно. Ты, Катя, опусти его в речку или в пруд, поддержи малость в воде и все будет хорошо.

  Прощались на улице, возле палисадника. Все трое в последний раз поочередно обнялись, и Катя, взяв в одну руку конец веревки, которой были обвязаны рога  Песни, а в другую – батожок, зашагала по пыльной дороге вдоль улицы. Она несколько раз оглянулась назад, и каждый раз Ефим Сидорович и Пелагея Матвеевна махали ей рукой. Кате было жаль покидать стариков, но она понимала, что надо спешить. Катя еще тогда, когда выбиралась из Москвы, в уме сделала расчет: чтобы попасть домой затепло, хотя бы до середины сентября, ей необходимо ежедневно прошагать не меньше двадцати километров. Но первый же день пешего похода, который начался после ночной бомбежки, показал, что выдержать такой темп вряд ли удастся. Песня, хотя и не проявляла строптивости, все время норовила полакомиться свежезеленой травой и никак не хотела ускорять шаг. Поэтому вторую ночь Кате пришлось провести в поле. Если бы не стог сена, куда она зарылась головой и поспала часок-другой, у нее не хватило бы сил добраться в тот день до  дома Ефима Сидоровича и Пелагеи Матвеевны и снова пришлось бы переночевать где-нибудь в поле.
  День, по всем приметам, обещал быть жарким. Солнце уже выкатилось из-за дальнего лесного частокола и слепило глаза. Под ногами, напоминая дорогу в школу, податливая пыль приятно ласкала ноги. Катя шла, стараясь ни о чем не думать – она уже поняла: так дорога кажется не столь длинной и утомительной. Но полностью избавиться от дум никак не удавалось. Выставка, Гнатюк, ночная бомбежка, мертвая Анна, Ефим Сидорович и Пелагея Матвеевна, солдат Алексей – все это кружилось перед глазами, как картинки в калейдоскопе.
   Расчет Ефима Сидоровича оказался верным – на закате Катя добралась до Дурновки, небольшого села, растянувшегося на несколько сот метров вдоль речки.
  – Ребята, не подскажете, где живут Строгановы? – спросила она у мальчишек, которые играли в биту возле деревенских ворот.
  – А каких Строгоновых? – спросил веснушчатый мальчик с облезлым носом. – У нас их много. Я, вот, тоже Строганов.
  – Егора Строганова.
  Один из игроков, мальчуган лет десяти с вихрастым надвигом пшеничных волос,  встал с колен, отряхнул от пыли заплатанные штаны с веревочными помочами. 
  –Вы к дяде Егору? Пойдемте со мной, мы рядом с ними живем. Недалеко отсюда, через пять дворов.
  Мальчишка попался чересчур любопытным. Пока дошли до дома Строгановых, успел расспросить обо всем: как звать тетю, откуда идет и почему идет с коровой, кем ей приходится дядя Егор?
  Дом Строгановых их встретил яростной руганью.
  – Тетя Ксения ругает Сему, – пояснил мальчишка. – Я не буду заходить, вы постучите в ворота и вам откроют.
  Катя привязала Песню к штакетнику и батожком постучала в ворота. Крики во дворе умолкли.   
  Катя осторожно открыла дверь. Посреди двора стояла пожилая женщина с хворостиной в руке, а рядом, отвернувшись, смотрел на верхушку яблони подросток.
  – Можно к вам?
  Женщина недоуменно уставилась на незваную гостью.
  – Я к вам,– поспешила успокоить ее Катя. – От Ефима Сидоровича и Пелагеи Матвеевны. Вот записку они вам передали.
  Женщина отбросила хворостину, взяла вчетверо сложенный лист бумаги и протянула его подростку.
  – На, почитай вслух, поганец! 
  – Сама читай, – огрызнулся паренек.
  – Коли так, топай на поскотину. Приведешь буренку. Сегодня без ужина останешься – не заработал.
   Ну и что, – сверкнул злыми глазами подросток. – Ты мне ничего не сделаешь – все равно сбегу на фронт. Вот увидишь!
  Парнишка закрыл за собой калитку. Женщина, словно не замечая Катю, продолжала ворчать.
  – Ох, и поганец! Захотелось ему повоевать! С другом сбежал из дома. Хорошо, что на вокзале патруль их задержал.
  Катя стояла и слушала, переминаясь с ноги на ногу. Наконец, женщина немножко поостыла и повернулась к Кате.
  –Так, что тебе надо, девушка?
  Катя, опасаясь, что женщина не станет ее слушать, сбивчиво стала рассказывать свою историю. Эти опасения оказались не напрасными – женщина прервала ее.
   – Ну, ладно, потом дорасскажешь. А теперь, давай, заводи свою корову во двор.
  Женщину звали Елизаветой Васильевной, а внука – Семеном. Об этом Катя узнала во время ужина.
  Дом Строгановых мало чем отличался от дома Ефима Сидоровича – такой же деревянный, со столом в переднем углу, наполовину опоясанном скамьями, с кухней, отгороженном от жилой части досками, оклеенными плакатами на колхозную тему и с призывами вступить в ОСВОАХИМ. В левом углу, напротив печки стояла заправленная деревянная кровать, на которой высилась гора подушек. Над двумя окнами, выходящими на улицу, висела рамка с  фотокарточками. С одной из них – с самой большой – на Катю смотрела молодая пара: он – в картузе, а она – в платке, из-под которого виднелась бледная линия пробора, рассекающая на два крыла густо уложенные черные волосы.
  Заметив интерес Кати, Елизавета Васильевна встала рядом.
  – Это мы с Егором в Москве сфотографировались. Аккурат до революции. Молодые были, красивые.  А вон там, по левую сторону,  наш старший сын Степан.   Он в рабфаке учился. Потом учился на военного, командиром стал.  А рядом – он со своей женой Марией. Семен – ихний сын. В верхнем ряду, вон там, видишь, младший сын Серафим с женой и с двумя детьми. Они недалеко отсюда, в Обухове живут. Серафима, должно быть, уже забрали на войну. Его одногодков почти не осталось в деревне. 
   – А где Егор Семенович сейчас?
  – В ополчение подался, старый хрыч. Как его взяли туда, ума не приложу – ему же почти шестьдесят лет. Он вечно такой был – весь обкатанный, как бревно в водовороте, хотя и образование имел. То в Шатуре работал, то в Москве, то на Урале. Ему все равно: работать ли, воевать ли – лишь бы дома не сидеть. И внук в него пошел: башковитый, в школе учится на одни пятерки, но шибко шустрый и упрямый. Ох, и беда мне с ним! Никак не могу сладить…
  Послышался скрип отворяемых ворот. Елизавета Васильевна открыла окно, выходящее во двор.
  – Семен! Буренка заводи в хлев. Смотри, не подпускай к корове, следи – как бы ненароком не забодала! Потом попей парного молока. Катя для тебя надоила. В кастрюле… Хлеб возьмешь из буфета. Да пошустрее двигайся! Завтра рано вставать. Председатель снарядил тебя с дядей Ваней Ивлевым лобогрейку чинить. Ты слышишь меня!?
  – Слышу…Не глухой.
  Утром сцена прощания повторилась. Правда, на сей раз никто не обнимался, но Елизавета Васильевна все же настояла, чтобы Катя взяла с собой в дорогу сверток  с вареной картошкой и пятью свежими яйцами. «Сырые яйца больше силы придают», - пояснила она.

                Глава шестая

   Вопреки совету Ефима Сидоровича Катя все же решила завернуть в город. Она прекрасно понимала, что для этого ей придется делать крюк: топать лишних километров двадцать, а то, может быть, и больше, но другого выбора у нее не было. С того дня, как она отправила домой письмо с Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, прошел почти  месяц. Если бы не ночная бомбежка, Катя давно была бы дома. Ни дня не проходило, чтобы она не думала о родителях, о сестре и брате. Надо было каким-то образом подать им весточку, что с ней и с коровой все в порядке, и что она скоро будет дома. Катя рассчитывала, что в городе ей удастся связаться по телефону с Иваньково, где был всего один телефонный номер – в конторе совхоза или, на худой конец, дозвониться до райкомзема или до райкома комсомола.
  В ночь, когда разбомбили поезд, Катя все делала как бы инстинктивно: тащила за собой корову, стараясь не думать ни о чем - лишь бы как можно быстрее выбраться из города: у какой-то колонки ополоснула лицо, в ларьке, когда уже улицы заполнились людьми, спешащими на работу, на чудом сохранившиеся деньги купила буханку черного хлеба и скормила его Песне. Да и потом, когда, изнемогая от усталости, шла на восток, ночевала в стогу сена, шок от пережитого и страх перед будущим, не давали ей сосредоточиться и рассуждать на холодную голову. Единственное, что отчетливо запомнилось Кате, это – утро в Лосиноостровском парке, когда она, обхватив руками липу, выплакала оставшиеся слезы. Вот тогда-то она и встретилась со сторожем парка – стариком с белой, как лунь, окладистой бородой. Узнав в чем дело, старик посоветовал Кате идти по Владимирскому тракту, а не через Муром, вдоль железной дороги. «Ежели пойдешь по Владимирскому тракту, – говорил он, – тебе придется протопать лишних сто верст, но зато ты будешь идти по людным местам. Люди тебе обязательно помогут – помяни мое слово. Без людской помощи, доченька, ты не доберешься до дому».
  Старик оказался прав  – пока Кате везло на добрых людей.   Настолько везло, что она даже мысли не допускала о плохом. «Если я буду каждый день преодолевать хотя бы двадцать пять километров, – подсчитывала она в уме, – то через четыре недели уже буду дома».
  Была еще одна причина, из-за которой Катя торопилась – по ее  подсчетам, Песня должна была прийти в охотку как раз к яблочному спасу.


  День, когда Седов на ферме объявил, что коров переведут на искусственное осеменение, Кате запомнился очень хорошо. Доярки, узнав, что отныне коров не надо будет водить к быкам, сами пришли в возбуждение. Они окружили Седова, который по  привычке заехал на ферму перед вечерней дойкой.      
  Первой начала Нюрка Речкова, самая языкастая на ферме.
«Это что же получается, Иван Палыч? – нарочито строго стала выговаривать она Седову. – За что вы бедных коров лишаете удовольствия?» «Какого удовольствия?» – не понял директор. «Удовольствия от …общения с быком» – продолжала Нюрка. Наконец, до Седова дошло, что имела в виду Речкова. «Только люди это делают для удовольствия, а животные и звери – для продолжения рода», строгим голосом возразил он. «Какое там удовольствие! – не выдержала Настя Сидорова, самая старшая среди доярок. – Дома семеро по лавкам, свекровь с печи зыркает глазами…Лежишь ночью и со страху дрожишь, как бы лишнего движения не делать. Рази это удовольствие?» «А сама с мужем, вон, столько детей настрогала! – вступила в разговор Тонька Крикова, самая начитанная доярка. – Настена, как же ты умудрилась столько народить без движения?» «Как…как, – не на шутку обиделась Настя. – А вот так – украдкой да урывками…Будто сама не знаешь, как дети делаются». «Ох, бабоньки, беда, – сладко потянулась Нюрка. – Я сама уже больше не хочу рожать – уже четверо, куды больше, да вот не получается. Почему Бог человеку не приделал какую-нибудь кнопку, чтобы можно было нажать на нее и не беременеть?» «А ты заставь мужа пользоваться резиной, – посоветовала Варя Авдеева, соседка Сторублевых. – Говорят, в райпотребсоюзовской лавке на утиль-сырье дают».  «Пробовала, да что толку. Мужу не нравится, говорит, будто, – Нюрка покосилась на Седова, –  …это самое…через галошу». «То-то Андрюха твой вечно в дырявых галошах ходит», – без злобы сказала Настя Сидорова. «Хо-хо-хо!.. Ха-ха-ха!.. Эх-хи-хи!..» – покатилось по коровнику.
  Когда доярки уже стали расходиться по домам, Катя не выдержала – подошла к Седову: «Иван Палыч, а что будет с Барином?»
   Директор уже оседлал было недавно купленный велосипед – редкая вещь в деревне – и удивленно посмотрел на Катю: «На мясо, конечно, сдадим. А почему тебя волнует этот вопрос? Тебе быков жалко, да? 
  «Не быков, – потупила взор Катя, – а Песню».
  «Не понял. Говори яснее и короче – я тороплюсь домой».
  Катя замялась – она не знала, с чего начать разговор.
«Как вам сказать? Песня у нас рекордистка. И телята от нее почти все рекордистки. А знаете, почему?»
  Седов провел ладонью по прокуренным, выжелтившимся усам и, не скрывая добрую усмешку, спросил: «И почему же»?
  «Да потому, что Барин и Песня…как бы вам сказать?..испытывают друг к другу симпатию».
  Седов еле сдержался, чтобы не рассмеяться. Катя это заметила и решила идти до конца: «Иван Палыч, не надо смеяться – я это точно знаю».
  Директор как-то удивленно, уже другими глазами оглядел доярку. Он прислонил к стене велосипед и показал рукой на скамейку. 
  «Катя, давай, присядем».
  Седов достал из кармана кителя пачку «Беломорканала», задумчиво повертел ее в руках и положил рядом на скамейку.
  «Как тебе объяснить? – вздохнул он. – Даже не знаю…О том, что осеменение коров,  равно как и других животных, это всего лишь физиология, я думаю, ты лучше меня знаешь. Быку все равно – Песня или…как у вас там? Машенька. Да и коровам тоже все равно. У них эмоции априори не могут быть».
  Вечерело. Облака, окаймленные предзакатными лучами, казалось, не хотя, прощались с солнцем.
  Катя сидела, не проронив ни слова. Первым не выдержал Седов.
   «Ну, что ты молчишь? Не согласна?»
  «Нет, не согласна. Для жизни одной физиологии мало. Нужны и цветы, и краски»
  Седов ничего не сказал – положил в карман пачку папирос, медленно встал и взялся за руль велосипеда.
   «Катя, не хочу спорить с тобой. Одно лишь могу сказать: «Насчет Барина я подумаю».
  Увлекшись воспоминаниями, Катя и не заметила, как вышла на окраину какого-то городка. 
   Центр города представлял собой небольшую площадь, окруженную чайной, рестораном, зданием почты, Домом культуры с серыми колоннами, универмагом и несколькими двухэтажными кирпичными домами, построенными, видно, еще до революции. Через площадь, распугав стаи гусей, щипавших траву на берегу небольшой речушки, и кур, озабоченно бродивших возле палисадников, протарахтел, чихая мотором, грузовик. За ним с истошным лаем, помчались две черные собаки. Площадь выглядела довольно оживленной. Люди, одетые по-летнему – женщины в ситцевых платьях, а мужчины, большей частью в белых парусиновых брюках – были заняты своими делами, поэтому никто не обратил внимания на женщину, ведущую за собой корову. Только тогда, когда раздалось шипение, а потом треск в репродукторе, установленном на телеграфном столбе, все замерли и, задрав головы, стали слушать сводку Совинформбюро: «В течение ночи на 28 июля продолжались боевые действия наших войск на Невельском, Смоленском и Житомирском направлениях. На остальных участках фронта чего-либо существенного не произошло. Наша авиация в ночь на 28 июля во взаимодействии с наземными войсками действовала по частям противника, его аэродромам и бомбардировала нефтегородок Констанцы. Наша авиация бомбардировала также финский броненосец береговой обороны. Наблюдались прямые попадания пятьсоткилограммовых бомб и сильные взрывы».
  Люди, молча выслушав сообщение по радио, также молча начали расходиться.
Катя, заметив, как одна из женщин с ярко накрашенными губами и черными кудрями, спадающими на плечи, пристально смотрит на нее, подошла к незнакомке.
  – Скажите, пожалуйста, где здесь находится почта?
  – Почта? – удивленно переспросила женщина, не сводя с Кати глаз. – А зачем вам почта понадобилась?
  Кате женщина, которая откровенно недоверчиво разглядывала ее, не понравилась, и она, не дожидаясь ответа, пошла дальше.    
  Почту Катя определила по обилию проводов, стянутых к столбу, торчащую во дворе  приземистого здания. Возле него перпендикулярно к проезжей части улицы стояла привязь. Катя конец веревки обмотала вокруг привязи, прислонила батожок к штакетнику, поправила котомку на спине и вошла в здание.
  Внутри почты было три человека: один мужчина, примостившись на табуретке, что-то старательно писал, другой, заглядывая из-за его спины на бумагу, вполголоса диктовал. Ближе к двери стояла женщина в выгоревшей косынке на голове. На ее правом плече висела черная почтальонская сумка. Женщина вытаскивала из нее конверты с письмами и, озабоченно вчитываясь, складывала в сторону.
  – Тетя Шура! – послышался недовольный женский голос из-за стеклянной перегородки. – Вы долго еще будете перебирать письма? Их ведь давно отсортировали! Пора уже разнести. Вы и так сегодня запоздали.
  Женщина тяжко вздохнула.
  – Легко тебе говорить, Надя. А ты, вот, попробуй хотя бы один раз вместо меня разносить письма. Знаешь, сколько бабьего рева наслушаешься? Ночами в ушах звучит. Вон, и в сегодняшней почте сколько конвертов с казенным почерком. Матрена Чепурина, ну, та, которая живет на Нижней улице, за этот месяц уже второе такое письмо получает. От первого еще не успела отойти, а тут…еще один удар.
  – Ну и что из этого? Почту упразднить прикажете?
  Почтальонка невидящими глазами скользнула по Кате и вышла.
  Катя подошла к перегородке.
  – Здравствуйте. Как бы мне связаться с Поречьем по телефону? Мне это срочно надо.
  Женщина даже не подняла голову.
  – Нельзя. В связи с военным положением в Московской области на междугородние переговоры нужно специальное разрешение.
  – А где его выдают?
Хозяйка почты не сочла нужным скрыть свое раздражение.
  – А почем я знаю?
  Катя растерянно оглянулась по сторонам. Один из мужчин, тот, который писал, оторвал взгляд от бумаги.
  – Девушка, вам надо обратиться в районное отделение НКВД. Это недалеко. Как только выйдете отсюда, идите направо. Когда дойдете до первого переулка, сверните в него. Пройдете еще метров триста и увидите двухэтажное кирпичное здание с синими окнами. Вот там и находится отделение НКВД.
 
   Но Кате в тот день попасть в отделение НКВД не удалось. Как только она вышла из здания почты, к ней подошли два милиционера. Один из них, лет тридцати, видимо, старший по званию, был одет в синюю гимнастерку и в портупее,  а другой, более пожилой на вид, был в белой гимнастерке, перетянутой кожаным ремнем.
  – Гражданка, – обратился к Кате милиционер в синей гимнастерке. – Предъявите, пожалуйста, ваши документы.
  – Документы? – растерялась Катя. – Нету у меня никаких документов. Они сгорели во время бомбежки.
  Указательным пальцем милиционер приподнял козырек фуражки.
  – Та-ак…Сгорели, значит. Ну что ж, гражданка-погорелка, придется вам прогуляться с нами до отдела милиции. Там будем разбираться. Корова ваша?
  Катя согласно кивнула головой.
  – Ну, что ж, придется разбираться и с коровой. Пошли.
  Пока милиционеры расспрашивали Катю, вокруг начали собираться любопытные. «Цыганку поймали», «Нет, немецкую шпионку поймали», «Говорят, корову украла», «А корова-то, смотрите, какая вымястая, ни иначе, литров двенадцать за раз дает», «Молодая, а уже воровка», – слышалось со всех сторон.
  Катя шла по улице, не смея поднять голову. Ей казалось, что все на нее показывают пальцем и что-то нехорошее говорят вслед. Поэтому она даже обрадовалась, когда добрались до отделения милиции.
  Перед тем, как зайти в здание милиции, возникла заминка. Никто: ни милиционеры, ни Катя не знали, что делать с Песней. Старший зашел в здание, а Катя и пожилой милиционер остались стоять возле крыльца.
  Наконец старший вышел.
  – Сидоров! Отведи корову во двор нашей технички. Ты ведь знаешь, где она живет? Вот и хорошо. Так что, действуй!
  – Слушаюсь, товарищ старший лейтенант.
  Катя крепче обмотала конец веревки вокруг запястья.
  – Я никому не дам свою корову! Она рекордистка! На выставке была! Вы не имеете права отбирать ее у меня! Я буду жаловаться!
  Старший насмешливо посмотрел на Катю.
  – Имеем право, гражданка, имеем. Сами знаете, время какое. Так что советую вам не сопротивляться. У вас, гражданка, и без того положение хуже некуда.
  От милиционера исходила такая вера в правоту своих действий, что Катя вся обмякла и покорно подала конец веревки Сидорову.
   – Только надо бы ее  покормить и подоить, – с робкой надеждой взглянула она на старшего лейтенанта.
  – Ничего, Глафира Архиповна и покормит, и подоит вашу корову. Кстати, как ваша фамилия?
  – Сторублева. Сторублева Екатерина Викторовна.
   Хитрая улыбка скользнула по лицу старшего лейтенанта.
  – Хорошо, что Сторублева. Сторублева все же лучше, чем Стокопейкина. Не так ли? 

  Катю, предварительно обыскав в комнате дежурного и тщательно проверив содержимое котомки, поместили в камеру, которая располагалась в здании отдела милиции. Камера была небольшая и узкая. При тусклом свете электрической лампочки Катя разглядела три двухъярусные деревянные нары, установленные в один ряд.
  Дежурный милиционер, прежде чем закрыть железную дверь, предупредил Катю:
  – Свет будет гореть всю ночь. Бачок с водой стоит в углу. Вместо параши ведро. Утром сама вынесешь. Утром же вызовут на допрос. Вопросы есть?
  Катя молча помотала головой.
  Как только за дежурным закрылась дверь, Катя достала из котомки мясо и  кусок хлеба. Только теперь она почувствовала, как проголодалась и устала. Поужинав, Катя постелила на нарах жилет, подаренный Ефимом Сидоровичем и Пелагеей Матвеевной, лишний раз вспомнив о них с благодарностью, под голову вместо подушки положила котомку и сразу же уснула, так и до конца не успев понять, в какой переплет попала.   

  Утром, едва Катя успела позавтракать яйцами, в камеру вошел дежурный.
  - На допрос! – зычным голосом приказал он. – Вещи с собой не брать! Руки за спину! Выходите!
  Дежурный повел Катю по коридору. Возле двери с табличкой «Следственная часть» он остановился и костяшками пальцев осторожно постучал.      
  - Сергей Палыч, задержанную привел.
  Сначала вошел дежурный, затем – Катя.
  Первое, что ей бросилось в глаза, скудная мебель  в кабинете: дубовый стол, за которым сидел следователь – мужчина средних лет, с глубокими залысинами на лбу, да два стула с обшарпанными спинками.
  Следователь, поправив очки на носу, указал рукой на стул:
  – Присаживайтесь…
  Катя, смиренно положив ладони на край стола с ободранным дерматином, присела на стул. Следователь как ни в чем ни бывало продолжал писать. В кабинете установилась гнетущая тишина, лишь изредка нарушаемая сонным жужжаньем мух.
Наконец следователь отложил в сторону ручку и пристально, отчего у Кати все захолонуло внутри, посмотрел на нее.
  – Ну-с, гражданка Сторублева – так, кажется, вы назвались? – рассказывайте.   
  – А что рассказывать? – не поняла Катя.
  – Кто вы? Откуда и куда идете? С какой целью? Где взяли или украли корову?
Катя вся вспыхнула. От былого страха не осталось и следа.
   – Я ничего не украла! Корова моя! Мы участвовали на выставке в Москве! Вам понятно?
  Следователь, видимо, не ожидал такой реакции со стороны задержанной, поэтому даже немножко опешил. Он примирительно поднял руки.
  – Ну, хорошо, хорошо. Пусть будет так, как вы утверждаете. Тем не менее вам придется обо всем подробно рассказать – мне же надо оформить протокол допроса.
Пока Катя рассказывала, что с ней приключилось в Москве, дверь в кабинет какие-то люди несколько раз приоткрывали, но каждый раз следователь недовольно отмахивался рукой, давая понять, чтобы его не отвлекали – он все старательно записывал.
  Наконец Катя закончила свой рассказ.
  Следователь достал из кармана брюк белый платочек и устало вытер пот со лба.
  – Да, непростая у вас история, гражданка Сторублева. В вашем изложении все гладко получается, а как на самом деле – это надо еще посмотреть.
  – Вы мне не верите, товарищ следователь?
  Следователь вышел из-за стола и подошел к окну. Почему-то отковырнул прошлогоднюю замазку. Задумался.
  – Верю я или не верю – особого значения не имеет. Вся беда в том, что у вас нет документов, подтверждающих вашу личность. По законам военного времени мы обязаны содержать вас под арестом, пока не установим вашу личность. Вот в чем проблема... Придется посылать запросы в дирекцию ВСХВ и в ваш район.
  – Но это же долго! Я не могу столько ждать.
  – Почему?
  – Моя корова скоро должна прийти в охотку. Надо будет ее осеменять.
  Следователь недоуменно уставился на Катю.
  – Да-да, надо осеменять. Она же рекордистка! Я же вам только что рассказывала.
  Следователь улыбнулся.
   – Странный вы человек, Сторублева. Можно сказать, висите на волоске, а думаете об осеменении коровы…Впрочем, может быть, именно сейчас надо думать об этом. Иначе нам всем трудно будет выжить. М-да…
  Следователь занял свое место за столом и, уставившись в одну точку, начал выстукивать пальцами дробь.
  Катя молча ждала. Молчал и следователь. Трудно сказать, сколько бы еще длилось это молчание, если бы в очередной раз не открылась дверь.   В дверном проеме показалась голова старшего лейтенанта, который накануне задержал Катю.
  – Сергей Васильч, мы привезли отца Крутоярова. Будете допрашивать или сразу в камеру отправить?
  – Он что-нибудь интересное сказал?
  – Нет. Одно долдонит: ничего о сыне не знаю, связь не поддерживаю.
  – Тогда отправьте в камеру. Пусть дозревает. Может, что-нибудь да вспомнит, хотя, по правде говоря, я сильно в этом сомневаюсь. М-да…
  – В какую камеру, Сергей Васильч? В общую?
Следователь ехидно усмехнулся.
  – А что, у нас отдельные камеры имеются – мужская и женская?
Как только за старшим лейтенантом закрылась дверь, следователь уткнулся в бумаги, словно забыв о задержанной.
  Катя негромко кашлянула в кулак.
   – Товарищ следователь…
  Следователь поднял голову.
  – Вообще-то я для вас гражданин следователь, а не товарищ. Но в данный момент это ситуацию нисколько не меняет. Итак, что вы хотели сказать?
  – Меня очень беспокоит моя корова. Ее надо вовремя доить, кормить. Она у меня капризная, в чужие руки не дается. А если ее полностью не выдоить, она может испортиться.
  – В каком смысле?
  – В прямом. Она может потерять свои лучшие породные качества. Мне на выставке сказали, что таких коров, как Песня, по всему Советскому Союзу можно по пальцам подсчитать.
  В комнате становилось душно. Следователь снова вытащил из кармана платочек и вытер лоб. Затем опять задумчиво начал выстукивать дробь по столу.
  – Задали вы мне задачу со своей коровой, гражданка Сторублева. М-да…
Катя порывисто поднялась с места, отчего следователь даже откинулся назад, и накрыла своей ладонью его ладонь.
  – Сергей Васильевич, по-комсомольски прошу вас: разрешите мне повидаться с Песней. Места себе не нахожу. Помогите, пожалуйста.
   – Ну, ладно, ладно. Сейчас же схожу к начальнику. Попрошу, чтобы вам дали сопровождающего. А пока вернитесь в камеру.
  Следователь снял с массивного телефонного аппарата трубку.
  – Дежурный! Отведите задержанную в камеру! Что-что!? Ничего, пусть пока посидят вдвоем. Потом что-нибудь придумаем.

  Катя не сразу разглядела в камере гостя, который занял нижний топчан самой дальней нары. Даже тогда, когда открылась дверь, задержанный ничем не выдал себя – как лежал на спине, так и продолжал лежать.
   Катя подошла поближе. Только теперь она заметила, что левый глаз мужчины был прикрыт серым платочком, сложенным вчетверо.
  – Здравствуйте, – сказала Катя.
  Мужчина ничего не ответил. Он продолжал неподвижно лежать с закрытыми глазами.
  Катя присела на свой топчан. Душу царапала тревога. Ей не терпелось увидеть Песню. Как она там? Кормят ли, выдаивают ли ее? В чьи руки она попала?
  Мужчина вдруг ладонью прикрыл левый глаз и хрипло закричал:
  – Дежурный! Дежурный!
  В дверном проеме показалось голова милиционера.
  – Гражданин Крутояров! Что вы орете, как резаный?
– Мне нужен врач! Глаз болит, мочи нет! Прошу вас…
  Дежурный криво усмехнулся.
  – Может, вас еще в санаторий отвезти? Лежите и не орите больше! Ясно!?
  Как только за дежурным закрылась дверь, Катя пересела поближе к незнакомцу, чтобы получше разглядеть его.
  Мужчине было лет пятьдесят. Через лоб, наискосок, от левой залысины и до кустистых бровей над правым глазом тянулся синеватый след давнишнего шрама. На нем были черные брюки с заплатками на коленях, а на ногах – лапти.
  – Дяденька, что с вами случилось? – спросила Катя.
  Незнакомец открыл глаз и, продолжая придерживать рукой тряпочку, медленно повернул голову.
  – Глаз не могу открыть. Видно, репейная колючка попала.
  – Когда это случилось?       
  – Сегодня…Утром...Когда от милиционеров пытался спрятаться.
  – Ну-ка, уберите с глаз повязку.   
  – Вы, что доктор? – недоверчиво спросил больной.
  – Доктор, доктор…
  Мужчина медленно снял с глаза тряпочку. C трудом, кряхтя  и раздвигая двумя заскорузлыми пальцами веки, открыл глаз. Весь глазной белок был опутан сплошной сетью красных капилляров.
  – Здесь же темно, ты ничего не разглядишь, – обреченным голосом тихо вымолвил мужчина.
  – Ничего, ничего, мне свет и не нужен, – старясь придать уверенность, скорее всего, себе, а не случайному соседу, ответила Катя. – Вы только лежите спокойно. Все будет нормально.
  Катя, одной рукой упершись об край топчана,  а другой – об стенку, склонилась над больным. Она высунула язык и кончиком стала медленно водить по роговице глаза мужчины. Наконец кончик языка задел что-то колючее. Мужчина негромко застонал. Катя, не обращая внимания на стон,  осторожно вращая язык кругами, начала придвигать колючку к переносице. Затем она вытерла рукавом блузки кончик языка и мизинчиком вытащила колючку.
  – Все, – выдохнула она с облегчением. – У вас в глазу, действительно, была репейная  колючка. Вот, можете полюбоваться. Глаз еще немножко поболит, а потом перестанет.
  Сосед по камере привстал, снова приложил к больному глазу платочек и с удивлением уставился на Катю.
  – К-как это тебе удалось, доченька?
  – Моя бабушка так делала. Я у нее много чему научилась.
  – Я даже не знаю, как тебя отблагодарить. Если бы не ты, как пить дать, остался бы без глаз. Видно, сам Бог тебя послал. Но как ты сюда попала, доченька?
  – Я на выставке была…
  Однако Кате договорить не удалось – со скрипом открылась дверь и послышался голос дежурного милиционера:
  – Крутояров, на допрос!  Сторублева, на выход! Без вещей!
Первой вышла Катя. В коридоре ее уже дожидался пожилой милиционер.
  – Я ваш сопровождающий, – сказал он. – Мы сейчас пойдем к Михеевой.
  – Кому-кому? – не поняла Катя.
  – К Михеевой. К нашей техничке. Ведь у нее находится ваша корова?

  Они вышли на улицу.
  – Держись рядом, – посоветовал милиционер, – а то люди могут подумать, что я веду арестованную.
   Возле универмага стояла бочка с квасом. Катю давно мучила жажда, но она постеснялась доставать деньги, припрятанные в лифчике. Денег было немного – всего двадцать три рубля. Их Катя еще до посадки на поезд завернула в платочек и уложила в лифчик. Зная, что ей предстоит далекий путь, она решила их потратить только в исключительных случаях.
  – Пойдем, выпьем по кружке кваса, – предложил милиционер. – Жара такая, что сил нет терпеть. Раньше здесь всегда продавали мороженое. Эх, и вкусное же было! Ну, а теперь, понятно, не до сладостей – война!
  – Спасибо, но мне что-то не хочется пить.
  Милиционер потянул ее за руку.
 – Ничего, ничего! Зря ты стесняешься. Не бойся: я заплачу.
  Возле бочки стояла небольшая  очередь. Увидев человека в милицейской форме, люди покорно расступились.
  Хотя квас был теплый, но Катя с удовольствием выпила всю кружку.
  – Спасибо вам большое, – поблагодарила она милиционеру. – Я вам обязательно заплачу. Мелочь я  в камере забыла.
  Милиционера Катины слова заметно развеселили.
  – Конечно, рассчитаешься, ведь сумма-то приличная. 
  Когда они свернули с  главной улицы в проулок, милиционер предупредил Катю:
  – Михеева у нас несколько своеобразная личность. Ты будь с ней – как бы это лучше выразиться? – поласковее, что ли.
  – Почему? – удивилась Катя.
  – Характер у нее такой – тяжелый… к тому же Глафира Архиповна в районе – известная личность. Все ее здесь знают. Она еще в уездной милиции служила. Но и потом, когда вышла на пенсию, не захотела уйти из милиции, у нас городском отделении осталась работать техничкой. Железный человек!..Во время проведения продразверстки в нее даже из обреза стреляли. Убить-то не убили, но серьезно ранили. Даже своего мужа она посадила.
  – Избивал, наверное, он ее, раз у нее такой несносный характер.
  – Не-е-т…Тут дело в другом. Муж у нее, кстати, бывший буденновец, в двадцатых годах подался в нэпманы: открыл магазин, швейную мастерскую. Вот у них и началось! Жена – милиционер, а муж – нэпман, эксплуататор. Что между ними конкретно произошло, я не знаю, но однажды она наставила на мужа дуло нагана и привела в милицию. Его посадили. С тех пор мужика в городе никто и не видел. Только, чур, я тебе это не говорил. Договорились?
  – Конечно.

  Подойдя к кирпичному дому, милиционер щеколдой калитки несколько раз громко постучал.
  – Глафира Архиповна! К тебе пришли! – громко крикнул он.
  – Чево, орешь, Федюнька? – неожиданно послышался сзади скрипучий старушечий голос.
  – Да вот, – засуетился милиционер, – пришли проведать корову. Вот эта девушка ее хозяйка.
  Глафира Архиповна представляла собой тип женщины, выкованной революцией и гражданской войной. Она носила короткую прическу, на плечах – истертая военная гимнастерка, заправленная в длинную юбку. Даже годы не смогли ее согнуть: держала она голову высоко и, когда разговаривала, смотрела прямо в глаза собеседнику.
  Глафира Архиповна недовольно поджала губы.
  – Сдалась мне ваша корова! Зачем вы ее привели ко мне? Вчерась попросила соседку подоить ее, так она чуть не забодала бедняжку. Не корова, а адинорог какой-то. Вот и сейчас я была у соседки, хотела попросить ее, чтобы она пошла со мной на луг.
   – А где сейчас Песенка? – осторожно, помня советы милиционера, спросила Катя.
  – Я же только что сказала: «На лугу». Я ее утром веревкой привязала к колышку, а колышек вбила в землю.
  – И ты, Глафира Архиповна,  за весь день ни разу не проведала ее? Как такое может быть?! Тебе же доверили не просто корову, а корову – рекордистку! А вдруг ее уже увели?
  – А ты кто такой, чтоб мне выволочку устраивать?- напустилась старушка на милиционера. – Я, что, обязана ее содержать? Чем мне ее кормить прикажешь? Чем поить?
  С каждой минутой в душе у Кати нарастала тревога.
  – Глафира Архиповна, ради Бога, скажите, где этот луг находится? Далеко отсюда?
  Старушка небрежно махнула рукой куда-то в сторону.
  – Вон там. Возле торфяника. Отсюда не очень далеко. Даже версты не будет.
  – А как туда добраться, тетя Глафира?
  Милиционер настороженно покосился на Катю.
  – Сначала надо спуститься прямо по нашей улице, затем свернуть в проулок, перейти мостик и идти по тропинке вдоль речки. Там увидишь часовенку…
Но Катя уже ее не слушала. Она сорвалась с места и помчалась вниз по улице. За ней вдогонку с криком: «Стой!..Стой!..Сторублева, это же побег!..» бросился милиционер, но вскоре отстал.

   Катя без труда нашла заброшенную часовенку, которая стояла на пригорке. С него открывался чудесный вид на округу: под лучами солнца, которое уже склонилось к горизонту, словно осколки зеркала, блестели бочажки, обрамленные порыжевшими камышами, слева тянулся луг, отгороженный от торфяника полукруглым земляным валом, а вдали, за Клязьмой, темнела стена леса.
  Песни нигде не было видно.
  Обойдя часовню, Катя на излучине речки заметила ивняк. Она решила спуститься и начать поиски Песни именно с этого места. Она была уверена, что корова на солнцепеке, да к тому же без воды долго не продержится – обязательно попытается выдернуть колышек и укрыться где-нибудь под деревьями. О том, что с Песней могло случиться что-то плохое, Катя старалась не думать.
  Как и предполагала Катя, ивняк служил местом отдыха и водопоя для домашней скотины: песок под развесистыми деревьями был истыкан копытами животных и усеян высохшими коровьими шлепками.
  Катя подошла к речке и, сомкнув ладони в лодочку, зачерпнула водички. Уткнулась лицом в ладони и, затаив дыхание, от наслаждения зажмурила глаза. Вода приятно ласкала кожу и пахла точно так же, как в Кневешке, в которой в детстве так любила плескаться Катя. От волнения у нее закружилась голова. Ей вдруг почудилось, что она уже дома, и никакой бомбежки, тюремной камеры не было. 
  Рядом, где-то в густых коронах деревьев, недовольно заворчала сорока. Катя подняла голову. Все было, как и прежде: все то же безоблачное небо, палящее солнце и старая часовенка, одиноко торчащая на пригорке.
  Катя выбралась из ивняка и направилась в сторону земляного вала. Она поднялась на вал и огляделась. Вдруг со стороны лугов показалась лошадь, запряженная в телегу с сеном. Катя пригляделась и на возе заметила мальчика, который, лежа на куче сена, придавленного гнетом, правил лошадью.
  Катя спустился с вала и, размахивая руками, побежала наперерез. Мальчик, заметив ее, натянул вожжи, и воз остановился.
  – Мальчик, ты нигде бесхозную корову не видел? – с трудом переведя дух, спросила Катя.
  – Коричневую такую, с веревкой на шее?
   – Да-да!
  Мальчишка привстал и указал в сторону кнутовищем.
  – Видел. Вон там, за старой электростанцией. Там покос нашей артели находится.
  – Давно видел?
  – Ну, где-то часа два назад. Тогда мы с дедом как раз сено начали грузить. Она подошла к нам, но мы отогнали ее от сена. Дед сказал: «От греха подальше». Сам он прямиком в город пошел, а мне доверил лошадь.   
  – Это далеко отсюда?
  – Не-е-е-т, не далеко! Не более километра…Даже отсюда видно. Залезайте ко мне, я вам покажу.
  Катя задрала юбку, поставила ноги на дышло, ухватилась одной рукой за гнет, конец которого был обмотан веревкой, подтянулась и, сама того не ожидая, легко взобралась на воз. Мальчишка на всякий случай натянул вожжи и басовито, явно подражая взрослым, дал команду лошади: «Тпру! Стоять!»
  Катя заслонила глаза ладонью и стала вглядываться вдаль.
  – Да не туда вы смотрите, – поправил ее возница. – Вон, видите черное здание? Это и есть электростанция. Нам в школе сказали, что она прежде работала на торфе. А потом ее закрыли. Но, наверно, снова откроют.
  – Почему?
  Мальчишка недоуменно посмотрела на Катю.
  – Так, война же…Электричество стране нужно.
  – А бочаги откуда здесь появились?
  – Какие бочаги?
  – Ну, эти озерки. Вон, те…
  – А-а…Так это же выработки. Оттуда торф брали для полей и на топку...брикеты делали.
  Катя, сказав: «Спасибо», скатилась с воза и побежала по пыльной дороге.

  Электростанция представляла собой мрачное кирпичное здание с закоптившимися стеклами на окнах. Высокие решетчатые ворота были раскрыты настежь. Вся земля вокруг была покрыта толстым слоем торфяной пыли, на котором буйствовали бурьян и чертополох. Катя осмотрела вокруг, но следов коровы нигде не заметила.
Покос, о котором говорил мальчик, Катя нашла быстро, но и там Песни не было. От покоса в сторону Клязьмы вела дорога, местами поросшая травой. Катя, оглядываясь по сторонам, быстрым шагом пошла по этой дороге. Заметив впереди знакомый земляной вал, Катя удивленно посмотрела назад. Оказывается, она все это время кружила вокруг торфяника. От бессилия она села на землю и впервые за несколько дней горько заплакала. Катя ни о чем не думала – просто слезы лились и лились.
Вечерело. Тени от камышей уже доставали до середины оконца бочажков. Катя и мысли не допускала, чтобы вернуться обратно в город без Песенки. Даже надвигающаяся ночь ее не пугала.
  Катя рукой смахнула слезы, поднялась с земли и побрела по дороге. Вдруг ей почудилось, что где-то замычала корова. Катя приставила ко рту ладони и громко крикнула: «Песня! Песня!» Прислушалась… В ответ– полная тишина. И вдруг…Нет, корова так мычать не может. Это не мычанье, а тяжкий стон, предсмертный хрип. 
Катя, не разбирая дороги, обцарапав ноги рогозом да осокой, бросилась туда, откуда  раздался подозрительный шум. Выбежав на открытое место, она увидела страшную картину, от которой чуть не упала в обморок: Песня, у которой круп едва виднеется из воды, скребет копытами передних ног землю, пытаясь выбраться из коварного бочага. Катя обежала водоем, упала на колени и обхватила голову Песни.
  – Песенка, милая. Потерпи, я тебе помогу, – шептала она сквозь слезы.
   Песня приподняла голову, преданно взглянула сливовыми глазами на хозяйку, и, словно прощаясь, обреченно взмыкнула.
  Катя взяла обеими ругами за рога и попыталась потянуть на себя корову, но поскользнулась на мокрой земле и упала. Рядом на траве лежала веревка. Катя быстро схватила ее и обвязала вокруг рогов. Начала тянуть. Но и из этой затеи ничего не вышло – Песню медленно засасывало болото.
  Вдруг за спиной послышался шорох. Катя испуганно оглянулась. Перед ней, тяжело дыша, стоял парень. В руках он держал узкую почерневшую доску.
  – Скорее, берите доску, – сказал он. – Нам надо ее подсунуть под корову, иначе она утонет.
  Катя соскользнула в воду.   Ноги  сразу же ушли в тину. Катя боялась,  что болото и ее засосет, но, к счастью, ноги уперлись в дно.  Хотя оно было мягким, тем не менее Катя перестала погружаться в воду.
  Парень тоже влез в воду, но только с другой стороны коровы. Он просунул под животом Песни доску.
  – Хватайте конец и держите крепко, – приказал он.
  Парень, левой рукой продолжая удерживать доску, протянул другую руку за веревкой. Под водой он перевязал доску веревкой, а другой конец перекинул Кате.
  – Завяжите веревкой доску. Завяжите удавкой, чтобы не выскользнула. Умеете удавкой?
  Катя кивнула головой.
  – Завязали? – спросил парень.
  – Да…
  – А теперь, натягивая веревку, нам надо выбраться на берег. Смотрите, слабинку не давайте.
  Катя с трудом вытащила из тины ноги и, продолжая удерживать в руке веревку, заползла на берег. Благополучно выбрался из воды и парень.
  – Давай, тяни! – крикнул он.
  Катя изо всех сил стала тянуть веревку. Вода, которая стекала с нее, намочила землю, и ноги разъехались.
  – Давайте, выберемся на сухое место, – предложила она.
  Медленно распуская веревку, они отошли подальше от водоема.
  – Раз, два, три! Потянули! – скомандовал парень.
  Катя тянула веревку через спину, поэтому не видела, что делала Песня. Она тянула так, что перед глазами вспыхнули и заплясали ярко-красные круги. В какой-то момент она почувствовала, как чуть-чуть, еле заметно ослабла веревка.
  – Давай! Давай! – задыхался рядом незнакомый парень. – Еще чуть-чуть!
Наконец веревка резко ослабла, и Катя, обессиленная, рухнула лицом на землю. Через минуту она повернулась на спину и прямо перед собой увидела Песню, заслонившую пурпурно- золотистое небо. Катя, вся переполненная радостью, вскочила на ноги и обхватила руками ее шею.
  – Как тебя-то звать? – спросила она, переведя дух.
  – Я н-не знаю, – неуверенно ответил парень. – Это не моя корова.
  Катя весело рассмеялась.
  – Я не про корову. Я знаю, как ее звать. Тебя, тебя-то самого как зовут?
  – Глеб…

       Глава седьмая

  Они, ведя корову за собой, шли к Клязьме: грязные, но радостные.  Говорил Глеб:
  – Я ее еще издали заметил. Стоит и смотрит в сторону города. А потом по дороге пошла. А тут как раз появился мужик с мальчиком. Они сено везли. Вместе с ними была собака, черная такая, большая. Собака стала лаять на корову. Корова сначала отбивалась, потом побежала. Собака – за ней. Видно, спасаясь от нее, корова сиганула в воду. А, может, поскользнулась и упала. Там ведь дорога проходит совсем рядом с этой ямой, ну, откуда торф брали. Сам торфяник  находится подальше. Там торф выбрали полностью. Наверное, топили электростанцию. Когда я подошел, твоя корова была уже в воде. А мужик с мальчиком уехали. Я пытался вытащить ее, но ничего не получилась. Потом развязал веревку, ну, чтобы она ненароком не запуталась в ней, и побежал искать доску. Я думал, если мне удастся подвести доску под корову, она сможет продержаться. Прибегаю обратно, а тут – ты. Сначала я даже не понял, что это твоя корова. Думал, просто случайная прохожая. А все-таки здорово, что мы ее спасли, да?
  – Конечно, здорово, – охотно согласилась Катя. – Если бы ты знал, что нам с ней пришлось пережить! Ну, ладно, потом как-нибудь расскажу. Давай, сначала умоемся в речке, а то мы с тобой с головы до ног в грязи. Я буду купаться здесь, а ты подальше отойди. Вон, туда – за мыс.
  Из-за леса выползла полная луна и, пробившись сквозь кучерявые облака, которые появились на горизонте перед самым закатом, скудным светом осветила округу. От правого берега наискосок раскатилась рябистая лунная дорожка. Катя, оглядев вокруг, расстегнула мокрую блузку, лифчик, предварительно достав платочек с насквозь промокшими деньгами, и сложила на песок. Песня стояла рядом, покорно прожевывая не- переваренный корм. Из-за мыса на середину реки, неуклюже шлепая руками по воде, выплыл Глеб.
  – Глеб! А ну, повертывай обратно! – стараясь казаться как можно строже, крикнула Катя.
  Глеб описал по воде полукруг и, ни слова не говоря, снова скрылся за мысом.
Катя выпрыгнула из юбки и после недолгого колебания стащила с себя трусы. Затем,  осторожно ступая по песку, которая все еще хранила полуденное тепло, погрузилась в воду. Она нежно обволокла все тело. От нее пахло водорослями и рыбой.
Катя несколько раз звонко шлепнула ладонями по воде и, раскинув руки, буруня лунную дорожку, закружилась. Ей неожиданно стало легко и радостно. Впервые после бомбежки она почувствовала себя не одинокой. Катя толком даже не успела разглядеть нового знакомого, но что-то ей подсказывало, что на Глеба можно положиться. Когда они шли к реке, на фоне ночного неба, освещенного последними лучами уже закатившегося солнца, Катя видела его лишь в профиль: высокий лоб, прямой нос, полукруглый подбородок и кадык на тонкой шее. Однако, несмотря на явно не богатырское сложение, голос у Глеба был басовит.
  Ночную тишину нарушил голос Глеба.
  – Моя ссылка скоро кончится?
  – Скоро! Дай только постирать юбку.
  Катя выбралась на берег,  взяла юбку и снова вошла в воду. Закончив стирку, натянула трусы на мокрое тело, затем, держась рукой за холку Песни, надела юбку.
  – Все! Можешь явиться! 
  Когда Глеб, уже одетый в мокрые брюки и рубашку, подошел поближе, Катя протянула ему платочек со слипшимися купюрами.
   – Вот, полюбуйся: все денежки промокли. Как ты думаешь: можно их высушить?
  – Я, думаю, да. Только их надо прямо сейчас, пока они окончательно не слиплись, повесить на  ветках вон того куста – пусть подсохнут.
  – Сделай, пожалуйста, а я тем временем Песенке вымя обмою. Давно пора ее доить, видишь, как вымя разбухло.
  Песня после случившегося никак не хотела лезть в воду: она упиралась ногами и мотала головой. Глеб, видя, что у Кати ничего не получается, подошел сзади к корове и ладонью шлепнул по спине. Хотя ударил не очень сильно, но этого было достаточно, чтобы не на шутку рассердить Катю.
  – Не смей бить мою корову! – крикнула она.
  – Да я несильно, – стал оправдываться Глеб. – Чтобы тебе помочь.
  - Ее бесполезно бить, - несколько смягчилась Катя. – Ее можно уговорить только словами да ласками.
  – Уж не хочешь ли ты сказать, что она понимает человеческий язык? – усмехнулся Глеб.
  – Да, именно так хочу сказать. Не веришь? Сейчас сам убедишься. Ты только отойди подальше, а то она тебя боится.
  Катя развязала веревку,  привычно обхватила шею Песни и начала уговаривать:
  – Песенка, милая! Прошу тебя: иди за мной! В Воду! В воду!
Песня послушно последовала за ней в реку.
  Катя зачерпнула ладошкой воду и плеснула на спину Песни. После недолгого колебания Глеб тоже вошел в воду и, помня грозный окрик Кати, осторожно начал помогать ей. Вдвоем дело пошло веселее: Глеб, видя, что корова не боится его, беспрерывно плескал воду, а Катя  смывала грязь с Песни.
  Луна тем временем пробилась сквозь завесу облаков и залила водную гладь серебристым светом. По-над берегом робко заклубился туман, обещая на завтра жаркий день.
  Катя попыталась доить Песню, но мокрая юбка прилипла к телу и не давала присесть на корточки. Ей ничего не оставалось делать, как задрать юбку выше колен. Она, ловко играя пальцами, привычно помассировала соски, смочив их молоком, и стала доить. Тугие струи молока бесшумно воткнулись в песок.
  Глеб в это время снимал денежные купюры с веток и разглаживал их на ладони. Почувствовав запах парного молока, он подошел к Кате.
  – Зачем ты портишь добро? Давай, лучше попьем молока, чем выливать на землю.
  – Попей, если можешь. Ляг под вымя, а я буду доить тебе прямо в рот, – пошутила Катя.
  Глеб проворно лег на спину, подполз под корову и широко раскрыл рот. Струи молока заплясали по его лицу. Он фыркал, щурил глаза и водил высунутым языком, стараясь поймать капли молока. Катю же разбирал смех.
  – Ну, хватит, – от души посмявшись над Глебом, сказала она. – Вылезай. У нас так ничего не получится. Сложи ладони лодочкой и попробуй подставить их под струю.
  Глеб присел на корточки с другой стороны и подсунул сложенные ладони под вымя. Катя за коровой не видела его лица, но по тому, как Глеб судорожно глотнул воздух, она все поняла и, перестав доить, попыталась прикрыть юбкой колени.
  – Что случилось? – не своим голосом спросил Глеб.
  – Ничего! Перейди на мою сторону. Так удобней будет.
  Но и из этой затеи ничего не получилось – места для двоих возле коровы явно не хватало: если Глеб подставлял ладони, Кате нельзя было подобраться к соскам, а если она начинала доить, то Глебу никак не удавалось наполнить ладошки молоком.
  – Первоначальный вариант был лучше, – вздохнул он. – Почему он тебе не понравился, никак не пойму.
  – Сам знаешь, – сухо бросила Катя.
  – Да ну тебе…Между прочим, последний раз я ел кусок хлеба вчера утром.
  – Я тоже…
  Наступило тягостное молчание.
  Первой сдалась Катя.
  – Иди на ту сторону. Так уж и быть: подставляй свои ладони. Только уговор: будешь смотреть на небо и считать звезды. 
  На сей раз задумка удалась – Глеб вдоволь напился молока.
  – Давай, теперь я тебя буду поить, – предложил он.
  Глеб несколько раз наполнял ладошки молоком, но пока он вставал с корточек, обходил корову, на ладошках оставалось всего лишь полглоточка.
 – Эврика! – воскликнул он обрадовано. – Я подлезу под корову, а ты ляжешь на меня и будешь ртом высасывать молоко. Иначе ты не достанешь до сосков.
  – Ишь, чего захотел!
  – Это не я, а ты захотела. Сама же сказала, что сутки уже ничего не ела. Я хоть с твоей помощью успел  молока попить.
  При всей нелепости предложения Глеба Катя все же вынуждена была признать, что иного выхода у нее нет. Она пока искала Песню, не думала о еде. Только теперь, когда все треволнения улеглись, она поняла, что очень голодна.
  Глеб подлез под корову и протянул руки:
  – Ляг на меня спиной.
  Катя, так и не сумев преодолеть смущения, расположилась на Глебе.
  – Я тебя не раздавила? – шепотом спросила она.
 – Нет, – также тихо ответил Глеб. – Наоборот, даже очень приятно.
  Глеб обеими руками, упираясь ладонями в лопатки, приподнял Катю, и она ртом прильнула к соску. Сначала ничего не получалось, но, когда Катя стала пальцами водить по соску, она почувствовала, как рот наполнился теплым молоком. Катя жадно глотала молоко, а под ней терпеливо лежал Глеб, обдавая ее спину своим жарким дыханием.

  Они сидели на берегу, прикасаясь спинами и чувствуя тепло друг друга. Говорил Глеб:
  – Мы сначала жили в Ленинграде, а потом отца – он у меня военврач – перевели в Украину, в Винницу. Вместе с ним туда переехали мама и Оксана, моя сестренка, ей тогда было десять лет. Случилось это в прошлом году, когда я уже заканчивал первый курс. Нынешним летом, как только сдал экзамены – а мне их пришлось сдать экстерном, то есть досрочно,  я поехал к ним. Пожил у них всего один день. Двадцатого июня – как сейчас помню, это была пятница – отец мне говорит: «Чует мое сердце: войны не миновать. Пока не поздно, поезжайте-ка вы все вместе в Ковров, к бабушке». Мама, услышав это, категорически отказалась ехать. «Мы с тобой все пережили, – говорит отцу, – переживем и это. Пусть дети едут, а я останусь с тобой». С моей мамой, я тебе скажу, спорить бесполезно: раз сказала, значит, так тому и быть. Сильный у нее характер, как и у жены коменданта крепости, ну, про которую Пушкин писал в «Капитанской дочке», помнишь?
  – Василиса Егоровна?
  – Кажется, да…Слушай, откуда ты это помнишь? Ну, ладно…Это к делу не относится. Так, слушай дальше. Мама, значит, отказалась ехать с нами. Отец нам билеты купил, и мы с Оксаной сели в поезд на Москву. Было это 21 июня, в полдесятого ночи. Мама нас на прощанье перекрестила, хотя никогда в Бога не верила – наверное, чуяла беду. А на следующий день, рано утром – мы еще спали – наш поезд попал под бомбежку. Паровоз, естественно, остановился. Из нашего вагона все бросились к выходу. Началась давка. Нам с Оксаной удалось выбраться через окно. Что нам пришлось пережить, даже невозможно рассказать. Пассажиры, те, которые живыми выбрались из вагонов, бросились в рассыпную. Но куда там, разве убежишь! Никто ничего не может понять, ведь войну не объявляли! Я поднял голову и разглядел на самолетах кресты. И тогда я понял: это война!  Мы с Оксаной отбежали от состава и упали в какую-то яму и это нас спасло. Когда самолеты улетели, мы выползли из ямы. Вагоны горят. Кругом трупы и раненые. Отовсюду слышатся стоны, плач…Дети маленькие кричат, плачут. Оставшиеся в живых пошли по дороге. Мы тоже пошли. Нас, наверное, человек сорок набралось. Только отошли от поезда метров пятьсот, как налетели немецкие самолеты. Они на этот раз не сбрасывали бомбы, а стали людей расстреливать из пулеметов. Вокруг чистое поле, укрыться негде. Мы с Оксаной бросились на землю. Лежим, не дышим. Вдруг рядом с моей головой просвистели пули: вжик-вжик-вжик. Мне показалось, что они даже мои волосы задели. Я кричу Оксане: «Ты жива?» «Жива», – отвечает. Вдруг слышим, как рядом заплакал ребенок. Я поднял голову и увидел, как маленький мальчик дергает за руку матери и плачет. А мать лежит на земле, убитая.  И тут, ты можешь себе представить? моя сестренка вскакивает и бежит к этому мальчонке. Я кричу: «Назад, Оксана!» Но она не послушала меня. Я бросился за ней. Но было уже поздно: она ойкнула и свалилась на бок. Когда я подбежал к ней, она еще была жива, только кровь струей хлестала из шеи. Она посмотрела мне в глаза и спросила: «Я умру, да?» Если бы она кричала или плакала, мне, может быть, стало бы легче. Но она свои последние слова сказала так буднично, словно ничего такого не случилось.   И мне от этого стало страшно,
так страшно, что захотелось по-звериному завыть. Ты слушаешь меня?
  – Да, слушаю.
  – Я Оксану донес на руках до железнодорожного разъезда и там похоронил.
  – А потом что было?
 – Потом?..Потом было много чего, ведь я почти триста километров пешком прошел. Мне, можно сказать, очень даже повезло:  в одном месте я случайно встретил бывшего отцовского сослуживца, тоже военврача. Он меня пристроил к санитарному поезду, на котором я добрался до Смоленска. А после Смоленска наш поезд снова разбомбили.  И я остался  гол как сокол: без документов и без денег. Я подумал-подумал и все же решил добраться до бабушки – как того хотел отец. Вот так я оказался здесь: на этом болоте, рядом с тобой.
  – Интересно все-таки у нас с тобой получается: оба попали под бомбежку, оба чудом остались живы и оба оказались без документов. Что делать-то будем дальше?
  – Что будем делать?..Будем пробиваться на восток. Вдвоем, я думаю, нам будет легче. К тому же нам по пути. Можно сказать, повезло.
   За лесом, на том месте, откуда выкатилась луна, небо начало медленно розоветь. Туман, до сих пор таившийся возле берега, распластался на всю ширь речной глади. От реки повеяло холодом и сыростью. Катя, хотя и чувствовала спиной тепло тела Глеба, начала дрожать.
  – Глеб, мне холодно, – съежилась Катя. – Я пойду, прилягу к Песенке. Мне очень спать хочется.
  Глеб встал и энергично начал размахивать руками.
  – Давай, ты тоже делай со мной гимнастику, – предложил он Кате. – Иначе оба околеем здесь.
  И тут Катю осенило – она вспомнила про стог сена.
  – Глеб, ты, кажется, говорил о каком-то стоге сена. Далеко отсюда до него?
  Глеб радостно хлопнул ладонью по лбу.
  – Вот дурья башка! Как я про это не подумал? Давай, поднимай Песню, пойдем к тому стогу... Недалеко топать, метров, наверное, триста-четыреста будет.
До спасительного стога сена они добрались быстро – только ноги промочили на росной траве. Глеб, сказав, что уже накопил большой опыт обустройства ночлега в таких необычных местах, стал выдергивать из стога пучки сена. Пока он возился, Катя с другой стороны поднырнула под стог и начала шарить рукой, старясь найти жердинки, чтобы завязать конец веревки.
  – Ой! – вдруг раздался глухой крик в самой середке стога.
  Катя, не на шутку испугавшись, поспешно выползла из-под стога.
  – Глеб, что случилось?
  – Т-там, вс-вс- в стогу кто-то есть...
   Предрассветную тишину взорвал звонкий девичий смех.
  – Так, это же я была! Это я шуршала, Песню хотела привязать!      
  – Фу, – с облегчением выдохнул Глеб. – А думал, змея. Страшно перепугался, даже не представляешь.
  Глеб вдруг умолк и отвел взгляд.
  – Ночлег готов. Можешь залезать.
  Голос Глеба звучал глухо, точно так, когда он в первый раз пил молоко возле реки. И это напугало Катю.
  – Нет. Я не полезу. Я здесь посижу, возле стога. А ты залезай, поспи малость.
  Глеб подошел к Кате и взял ее за руки.
  – Ты, что хочешь простудиться? Посмотри на себя: ты же вся дрожишь. Не бойся, все будет нормально – и сегодня, и завтра, и послезавтра. Я тебя никогда не обижу. Слышишь? У нас иного выбора нет. Ты это понимаешь? Давай, залезай. А я – за тобой. Только туфли сними, пусть маленько подсохнут.
  …В стогу было тепло. Сладко пахло подвяленной травой. Глеб подсунул под голову Кати руку. Стало тихо-тихо.
  – Спи, – шепнул Глеб. – Спи…

  Первой проснулась Катя. Она открыла глаза. Сквозь дырку в стогу, которую они проделали ночью, внутрь сочился свет. Катя толкнула в бок Глеба:
  – Глеб! Пора вставать!
Первым наружу выполз Глеб, за ним – Катя. Лучи солнца ослепили ее.
  – Глеб, давай, заделывай нору, чтобы ничего заметно не было, а я подою Песенку. Только быстро! Нам надо поскорей уходить с этого места!
На этот раз только Глебу удалось попить парного молока – Кате было не до того. Пока она доила, вдали, на пригорке уже показались люди.
Катя и Глеб,   обходя  бочажки,  направились  в  сторону  торфяника  –  подальше  от людских глаз. Катя вела Песню, а Глеб следовал сзади. Они шли долго, пока не наткнулись на ольховник. Катя уселась на поваленное дерево.
  – Вот здесь мы на время устроим привал. Ты оставайся здесь, а я попытаюсь пробраться в город, к старушке, о которой тебе уже рассказывала. Мне во что бы то ни стало надо получить свою котомку. Я не могу объяснить, но уверена: Глафира Архиповна мне поможет.
  – Но это же рискованно. Сама же рассказывала, как милиционер погнался за тобой. Тебя же могут арестовать за побег. Та же самая старушка тебя и отведет в милицию. Что тогда будешь делать? Может, мне сходить? Впрочем…
  Катя подняла голову.
  – Что «впрочем»?
  Глеб почему-то отвел в сторону глаза.
  – Просто, я хотел сказать, что это тоже не выход.
  Катя решительно встала.
  – Тогда я сама схожу. Ты остаешься здесь, с Песней. Следи за ней. Смотри: веревку из рук не выпускай. Далеко от ольховника не уходите. Понятно?
  Вместо ответа Глеб подошел к ней и начал пальцами вычесывать из волос Катя былинки.
  – У тебя же на голове полстога сена. И руки по локоть в царапинах. Что люди подумают?
  Глеб так нежно перебирал чуткими пальцами волосы, что Кате на миг почудилось, будто мать ласкает ее по голове. Из приятного оцепенения ее вывела Песня, которая подняла морду, стараясь уловить какие-то неведомые запахи.
Катя перехватила руку Глеба.
  – Все, хватит. Мне надо идти. Я постараюсь вернуться побыстрее.
Катя обошла поваленную ольху и, не оглядываясь назад, быстро зашагала прочь.   

  Катя шла и удивлялась самой себе: как она решилась доверить Песню чужому человеку? Причем доверилась без всякого колебания! Но внутри ей что-то подсказывало: на Глеба можно положиться. Во всем его облике: в светло-серых глазах, в раздвоенном подбородке, в изящном изломе черных бровей, в чуть капризно вывернутых обветренных губах было что-то мужественное и одновременно нежное, женское. Даже в его взгляде очень часто переплетались решительность и сомнение. Катя заметила, что в решительную минуту Глеб мог брать на себя инициативу и даже повысить голос на нее, но уже в следующую секунду он растерянно оглядывался по сторонам, а на Катю смотрел робко и виновато. Какой из Глебов больше ей нравился, Катя и сама не знала. И вообще, нравился ли он ей? И тут Кате вспомнились слова Анны, сказанные в ночь бомбежки. В ее голосе, в словах было столько животного чувства, сладких остатков грубого наслаждения, что Кате сразу же захотелось отряхнуться, отмыться и отдвинуться подальше. Неужели любовь может быть и такой?
…Когда Катя перешла в десятый класс, из города прислали новую учительницу химии Розу Изольдовну, рано состарившуюся сухонькую женщину. Приехала она не одна, а с сыном – Андреем, большеглазым, черноволосым парнем, похожим на цыгана. В селе поговаривали, что Роза Изольдовна была из политических ссыльных, а Андрей, пока мать сидела, воспитывался то ли у бывших друзей семьи, то ли у дяди-пьяницы. Впрочем, и без того было понятно, что Андрей рос без материнского присмотра. Ему едва исполнилось семнадцать лет, а он держался как взрослый: курил, часто матерился и не прочь был пропустить стопку-другую на чьей-нибудь свадьбе.
А на свадьбы его, хотя он и считался чужаком в Иванькове, приглашали часто. Приглашали только по одной причине – никто в деревне не умел играть на гармони так, как Андрей. Играл молоденький гармонист особым образом: если выводил мелодию грустной песни или перебирал тонкими  пальцами перламутровые пуговки гармони, стараясь передать невыносимую грусть зареченских страданий, которых успел выучить за каких-то полгода, он закрывал веки, а если играл плясовую, наоборот, стрелял зеленовато-дикими глазами по сторонам, смущая молодых девушек и приводя в трепет замужних баб.
  Иногда Андрей пел. Но пел он опять-таки особым способом – каждый раз внеся в мелодию что-то свое. Это «что-то свое» никогда не нарушало звуковую гармонию, наоборот, обогащало мелодию. Но не всем в деревне нравились его музыкальные выкрутасы.  Иногда старики ворчали: «Чаво корежешь музыку? Кто тебе дал право поганить наши песни?» «Это не я, вы сами такие поганые песни сочинили, я их только подправляю, – отвечал он им. – Чем на меня насылать проклятия, лучше задумайтесь, о чем вы поете:
 «Из-под дуба, из-под вяза,
  Из-под вяза во колено.
  Вот и калина,
  Вот и малина».
  «Ну, где здесь поэзия? – наступал он на стариков, – Где мелодия? Где содержание? Полная бессмыслица… А вы, знай себе, поете: «Вот и калина, вот и малина…Темнота, да и только».
  Может, Андрей так и мотался бы по свадьбам, если бы не Седов, который однажды насильно усадил непутевого сына учительницы в тарантас и увез в машинно-тракторную станцию. Там Андрея определили в плугари и отправили поднимать целину в самый дальний колхоз. Никто не ожидал и, прежде всего, наверное, сам Андрей, что его так затянет новая работа. Неожиданно он заважничал, перестал дразнить стариков, в клубе появлялся редко, а на свадьбы, вообще, отказался ходить. Девушки, прежде старавшиеся держаться подальше от него, вдруг все загрустили. Хотя по вечерам в деревне также весело заливались звуки гармошек, но в этой перекличке не хватало озорства и удали Андрея, его музыкальной дерзости и смелости.   
  Катя до поры до времени не замечала деревенского гармониста. Но однажды,  когда она поздним вечером возвращалась домой, неся в руке ведро с молоком, на ее пути неожиданно возникла фигура Андрея.
  «Ты что тут делаешь?» – растерялась Катя.
   «Тебя дожидаюсь, – как ни в чем ни бывало ответил Андрей. – Дай, ведро. Помогу донести до дому».
  «Нет, я сама. Вдруг еще кто-нибудь увидит?»
   «И что? – с вызовом спросил  Андрей. – Со мной даже рядом пройти запрещено, да? Я что, прокаженный?»
  «Да нет, Андрей, – поспешила успокоить его Катя. – Ты меня неправильно понял. Просто я хотела сказать…»
  «Не надо мне ничего говорить. Я все понял. Все в деревне относятся ко мне как к изгою».
  Андрей прошел вперед и встал перед Катей, загородив дорогу.
«А я не такой! Меня жизнь так переломала! Эх, ты разве это поймешь?»
«Ну, что ты, Андрей? – замялась Катя. – Я все понимаю. И в деревне все к тебе хорошо относятся. Это ты зря…»       
   «Правда? Ты не врешь?»
  «Конечно, правда», – засмеялась Катя.
  Переговариваясь, они незаметно дошли до дома.
  «Катя, – Андрей опустил голову. – Возвращайся поскорей из Москвы. Я тебя буду ждать. Очень буду ждать. Я тебя очень…»
  В это время послышался скрип отворяемой двери.
  «Катя, это ты? С кем там разговариваешь?»
  «Иду, мама! Иду!»
  Через пять дней после этой встречи Катя уехала в Москву. В первые дни она часто вспоминала ту встречу, но потом мысли об Андрее из памяти полностью вытеснили другие впечатления и переживания.

  Полностью отдавшись воспоминаниям, Катя и не заметила, как дошла до знакомого проулка. Она, опасаясь засады, хотела пробраться к дому Глафиры Архиповны задами, но  побоялась ошибиться, поэтому остановилась, не зная, что дальше делать. Заметив в конце проулка женщину, идущую навстречу, Катя хотела повернуть назад, но, к своей радости, узнала в незнакомке Глафиру Архиповну, которая был одета в ту же истертую гимнастерку и длинную юбку.
  Старушка тоже узнала Катю.
  – А, это ты? – прищурила она глаза. – Почему без коровы? 
  –  Я ее оставила там. В надежном месте.
  Глафира Архиповна облегченно выдохнула.
  – Слава Богу, а то я вся испереживалась, думала, не приключилась ли беда. Не выдержала: собралась на поиски коровы. А ты куда идешь? Обратно в камеру хочешь?
  – Нет, Глафира Архиповна. Я иду к вам. За помощью.
  – Ну, говори. Не стесняйся.
 – Мне, Глафира Архиповна, надо получить обратно свою котомку, которая осталась в камере. Вы ведь сегодня пойдете в милицию убираться?
  Старушка задумалась.
  – Сначала пойдем ко мне домой, а там видно будет.
   Как только они зашли в дом, Глафира Архиповна усадила Катю за стол и, глядя прямо в глаза – так, что Катя невольно втянула голову в плечи – спросила:
  – А ты почему ко мне обратилась с такой просьбой? Только честно отвечай.
  – Мне…мне показалось, что вы очень добрый человек, хотя вчерашний милиционер утверждал другое.
  – А, Федюнька! Значит, не забыл, как из-за меня его чуть из милиции не выгнали.
  – И что он такого сделал?
  – Сам знает, что сделал. Но это было давно, в двадцать девятом году. Не хочу про это вспоминать. Давай, говори.
  – Я же все сказала, Глафира Архиповна. Мне котомка очень нужна.
  Хозяйка дома критически оглядела Катю.
  – Вот что, душечка. Тебе надо обязательно голову помыть, расчесать волосы. Кушать, наверное, хочешь. В сенях стоит керосинка. Умеешь пользоваться керосинкой? Ну, и хорошо.  В кастрюлю налей воду и подогрей. Мыло вон там, возле умывальника. Правда, всего лишь обмылок, но тебе хватит. В маленькой кастрюле щи. Только сегодня утром сварила. Наверное, еще не остыли. Поешь. Хлеб в буфете. Поняла? А я пойду на работу. Обязательно дождись меня. Если спать захочешь, ляг на кровать. Постель не расправляй, ложись так, на покрывало. Дверь закрой на запор. Ты все поняла?  Будь как дома.
  – Спасибо вам большое, тетя Глафира.
  – Не спеши раньше времени благодарить. Все. Я пошла.
  – Тетя Глафира, – Катя просительно посмотрела на старушку. – Если можно, еще одну просьбу, пожалуйста…
   Старушка недовольно поджала сухонькие губы.
  – Что еще? Ну, говори скорей.
  – Там, возле горотдела милиции, справа от входа растет бурьян. Туда я бросила батожок, ну, палку такую, длинную. Посмотрите, пожалуйста, она еще там? Если там, прихватите, пожалуйста.
  – Хорошо.   

  Катя сделала все так, как говорила Глафира Архиповна: на керосинке подогрела воду, помыла голову, костяной гребенкой расчесала и уложила волосы. Пока грелась вода, поела щи. Хотя в них не было ни куска мяса, но ей показалось, что ничего вкуснее она в жизни не ела. Лишь посуду за собой не успела вымыть: прилегла на кровать всего лишь на минуту, а проспала почти шесть часов – пока в окно не постучала Глафира Архиповна и не разбудила ее. Зайдя в дом, Глафира Архиповна с торжествующим видом поставила на табуретку котомку.
  – Только не спрашивай, как мне удалось выкрасть твою котомку. Если бы мне вчера сказали бы, что я стану подсобницей преступника, я бы плюнула в лицо этому человеку. А вот, погляди, как оно вышло.    
   – Тетя Глафира, я не преступница, честное комсомольское. Чем мне еще клясться, чтобы вы поверили?
  Глафира Архиповна достала из кармана юбки пачку папирос и закурила.
  – Не надо клясться. Я еще вчера поняла, что ты не преступница. Уж поверь мне, я их на своем веку достаточно повидала, поэтому сразу могу определить, преступник передо мной или не преступник.
  – А вот тот дяденька, который со мной в камере сидел, преступник или нет? Как вы думаете?
  – В камере никого не было. Дежурный сказал, что того мужика – ты ведь о нем спрашиваешь?– выпустили еще вчера.
  – Глафира Архиповна, а обо мне вас не расспрашивали в милиции?
  – Нет. Там почти никого не осталось. Говорят, ночью всех оставшихся милиционеров по тревоге вызвали и срочно повезли куда-то. Да ты не бойся, тебя никто специально искать не будет. Тебя не допросили, протокол ты не подписывала…
  – Подписывала, тетя Глафира, – упавшим голосом ответила Катя.
Глафира Архиповна медленно выпустила клубок дыма и отряхнула пепел на загнеток печи.
  – Душечка, вот это плохо…Протокол допроса – это уже документ. В отчет пойдет. Как ни крути, а получается, что ты – подозреваемая, да к тому же сбежавшая из
  камеры.
– Что же мне теперь делать, тетя Глафира?
– Постарайся не попадаться на глаза милиционерам. Наверняка, ориентировку на тебя уже разослали по всем городам и районам.
Катя подняла котомку и подошла к Глафире Архиповне.
– Спасибо вам большое, тетя Глафира. Как только доберусь до дома, я вам обязательно напишу письмо. Только скажите вашу фамилию.   
 – Фамилию не обязательно. Напиши «Глафире Архиповне», укажи адрес, и письмо дойдет. Ну, давай прощаться. Хотя я воинствующая атеистка – видишь, нигде дома икон нет – но тебе скажу: «С Богом». Если ты благополучно дойдешь до дома, я поверю, что Бог есть на свете. Ты только напиши, обязательно напиши, чтобы хотя бы в старости моя душа успокоилась. Да, чуть не забыла. Палку твою я нашла. Вон там стоит, возле калитки. Не забудь  прихватить с собой.  И вот еще.   В сенях
  лежит  авоська с молодой картошкой. Возьми ее. Испечешь в костре и покушаешь.

  Катя нашла Глеба и Песню на том же месте – в ольховнике. Песня лежала на земле, блаженно пережевывая корм, а Глеб сидел рядом, сонно клюя носом. Услышав за спиной шаги, он испуганно вскочил на ноги.
  – Наконец-то! – радостно воскликнул он. – Что ты так долго? Я чего только не передумал! Все удачно?
  Катя положила на землю котомку.
  – И да, и нет. Потом расскажу, сначала ты должен поесть. Я уже пообедала. В котомке должны быть сырые яйца, соль в спичечной коробке, сахар и кусок хлеба. Есть свежая картошка, но ее испечем попозже. Ты, давай, ешь, не стесняйся, а я подою Песню. Теперь мы молоко можем спокойно попить из подойника.
  – А где он? – удивился Глеб.
    Катя с таинственной улыбкой извлекла из котомки туесок, в котором лежали оставшиеся три яйца, завернутые в газетную бумагу.
   – Здорово! – не стал скрывать своего восхищения Глеб. – Все же, какая ты умница!
 
  На  сытый желудок к Глебу вернулось умение трезво рассуждать.
– Ты права: нам нельзя показываться в людных местах. Во всяком случае, в городах и в райцентрах. Это – плохо, потому что возникнет проблема с продуктами. Но зато у нас, виноват, у тебя деньги есть. Это – хорошо. Значит, нам остается одно – покупать продукты у населения. А что нам нужно? Картошки немного, да яиц. Вместо чая будем пить молоко… Ночевать придется в лесу. Тут уж ничего не поделаешь. Но это тоже неплохо – сейчас уже нет ни комаров, ни слепней. Будем сооружать временные шалаши. Спички у нас есть, будем жечь костры. Так что у нас дела складываются не так уж плохо. Самое главное сейчас для нас – переправиться на ту сторону реки. Там, чуть выше того места, где мы вчера купались, должен быть брод – давеча я видел, как двое мальчишек перешли реку верхом на лошадях. Так что время терять не будем – в путь!
   Глеб решительно закинул за спину котомку, взял в правую руку батожок и выбрался из ольховника. Катя, ведя за собой на веревке Песню, последовала за ним.
Глеб был прав: действительно, недалеко от того места, где они ночью купались, был брод. К нему со стороны города вела широкая проселочная дорога. К счастью, когда они подошли к реке, она была пустынна.
  Глеб разделся до трусов и, положив брюки на котомку, первым вошел в воду. Катя, крикнув: «Глеб, не оглядывайся назад!», заткнула подол юбки за пояс и тоже шагнула в реку. Песня снова заартачилась: она испуганно косилась на течение, мотала головой и никак не хотела идти вперед.
  Катя опустила подол юбки.
  – Глеб! Помоги, пожалуйста! Подгони сзади Песню! Смотри, только сильно не шлепай!
  Глеб повернул обратно к берегу и, обойдя Песню, подтолкнул ее сзади. Но корова еще сильнее стала упираться. Тогда Глеб поднял над головой батог, взмахнул им и грозно крикнул:
  – А ну, вперед! Вперед!      
  Катя недовольно нахмурила брови, обернулась назад. Но ничего не ответила.
Повелительный тон голоса Глеба наилучшим образом подействовал и на Песню – она перестала сопротивляться и послушно шагнула в реку.            
   Правый берег Клязьмы, куда они переправились, как и у большинства рек средней полосы России, был крут. Под песчаными карнизами подмытого берега космами свисали переплетенные корни деревьев. «Хорошо бы зарыться в них и не думать ни о чем», – промелькнула мысль в голове Кати. Но она постаралась отогнать ее как
можно быстрее – уже начало вечереть и надо было позаботиться о ночлеге.
Глеб, который все еще шел позади, подгоняя Песню, будто угадал ее мысли:
  – Нам надо поторапливаться, потому что ночевать придется в лесу. Пока светло, успеть бы шалаш построить, да испечь картошки.
  В глубь леса вела хорошо укатанная проселочная дорога. Однако Катя и Глеб, опасаясь встречи с людьми, свернули с нее на другую дорогу, почти неприметную, заросшую травой. Она привела их на небольшую поляну, в середине которой стоял большой стог сена. На сей раз они решили не ворошить стог, а построить шалаш чуть поодаль, в глубине лесной чащи.
  Глеб сразу же принялся за поиски сухих веток для костра, а Катя ножом стала соскабливать тонкую пленку золотистого масла, накопившегося на стенке туеска. Она еще накануне заметила, что Песня проявляет беспокойство и нервно перебирает ногами, стоит только хозяйке прикоснуться к ее соскам. Опасения Кати подтвердились: на сосках коровы действительно образовались трещинки. Хотя они были едва заметны, но Катя знала, насколько болезненными могут быть такие ранки для коровы. Ей удалось соскоблить совсем не много масла, но и этого хватило, чтобы обмазать им соски Песни. Хотя Песня, как и утром, от боли несколько раз негромко мыкнула, но все же дала выдоить себя до конца. Чтобы все молоко не пропало, Глебу и Кате пришлось несколько раз пить его из туеска. Хотя эта процедура на сей их позабавила только чуть-чуть,  тем не менее они вынуждены были признать, что пить молоко из посуды, пусть даже из такой, сделанной из коры березы, все же приятней и удобней, чем из ладошки.
  Недалеко от разгоревшегося костра Глеб высмотрел три куста лещины, стоявшие рядом. Он согнул самую большую ветку и завел ее в самую середку другого куста. Затем такую же процедуру проделал и с ветками других кустов. Вскоре все ветки оказались согнутыми дугой и примкнутыми друг к другу, образовав прочный скелет будущего шалаша. Глеб решил натаскать сена, но Катя решительно воспротивилась: «Нехорошо – люди косили, убирали сено, складывали стог, а мы опять все разворошим, как сегодня утром…» Но даже без сена шалаш получился хорошим, только для подстилки пришлось наломать много мелких веток и надергать папоротника.               
К тому времени, когда картошка испеклась в золе и путники поели ее, стало совсем темно. У них от усталости закрывались глаза, но они сидели возле костра, глядя, как он догорает, и, не решаясь сказать самое главное – как будут спать: снова вместе, рядышком или по очереди.         
  Первой молчание прервала Катя.
  – Чудно как-то. Сидим в лесу, а птичьих голосов не слыхать.
  – Сейчас у них нет необходимости петь. Они ведь поют, свистят только для того, чтобы привлечь внимание самок. Иногда мне кажется, что Бог все-таки существует. Если бы его не было, в природе не было бы такой гармонии и красоты.
  – Ты что-то перескочил с одной темы на другую.
  Глеб подбросил в костер несколько сухих веток.
  –  Нет, не перескочил. Сейчас все поймешь. Вот, скажем, растения. Они, сама знаешь, цветут. Все цветут, даже крапива. Одним словом, красота. А знаешь, почему? Только для того, чтобы привлечь внимание пчел. Или шмелей. Они садятся на один цветок, потом – на другой. Вот так и происходят оплодотворение и продолжение рода. Все идеально продумано. Как и с птичками. Вопрос: кто все это рассчитал и придумал?
  – Во-первых, пчелы не оплодотворяют, а опыляют. Но опыление многих цветов и растений, как мне кажется, происходит и без помощи пчел. Так что, ты совсем не прав. Вернее, не совсем прав. Кстати, у тебя по ботанике в школе какая оценка была? Уж не двойка ли?
– Конечно, нет. Но ботанику, честно, я не любил. И зоологию – тоже. Я геометрию любил. Поэтому поступил на архитектурный. Буду проектировать мосты. А теорию продолжение рода я придумал сегодня, когда сидел и ждал тебя. Я еще полностью не сформулировал ее, но все еще впереди.
– Что впереди?
Глеб, уловив в голосе Кати тревогу, поднялся и подошел к старому дубовому пню. С силой отодрал высохшую кору и подбросил в костер.
– Я не знаю, что нас ждет впереди. Но знаю одно: чтобы сохранить силы, нам надо выспаться. Так что отбрось всякие сомнения и душевные переживания. А потому милости прошу в шалаш. Как говорится, с милым рай и в шалаше.
Катя, согнувшись, зашла в шалаш и опустилась на подстилку. Внутри сильно пахло свежей листвой. Катя выложила из котомки резиновые сапоги, жилет и попыталась соорудить нечто похожее на подушку, но у нее ничего не получилось. Тогда Глеб взял сапоги и побежал к стогу сена. Он снизу вырвал несколько пучков сена и набил ими сапоги. Катя на пробу положила голову на голенище одного сапога, а другой протянула Глебу.
  – Жестко, – сказал Глеб. – Давай, сделаем так. Положим сапоги рядом, а сверху накроем жилетом. Получится одна хорошая подушка.
  Снаружи послышался тяжкий вздох, словно кто-то надул воздух в кузнечные меха, а потом выпустил его.
  – Вот и Песня легла спать, – зевнула Катя.
  Глеб придвинулся к ней ближе. Казалось, он не знал, куда руки деть: то протягивал их вдоль туловища, то сгибал в локтях.
  – Обними меня, – тихо прошептала Катя, – а то мне холодно.
  Глеб обдал ее затылок своим горячим дыханием.
  – Катя…Я тебя, знаешь…Я тебя…
  – Не надо, Глеб…Ничего не говори. И так хорошо…Даже слишком хорошо. Так не должно быть…Давай лучше спать.
  Утро выдалось тихим и безветренным. Только иногда шальной ветерок пробегал по верхушкам деревьев, заставляя трепетать листья осины. Катя, когда была маленькая, как-то спросила мать: «Мама, а почему только листья осины пляшут на ветру, а других деревьев – нет?» Мать ласково потрепала по головке дочери: «Потому что они умеют радоваться». « А радоваться тоже надо уметь?» «Конечно, дочка. Когда человек радуется, у него в жизни все хорошо получается». «Мама, а мне кажется, ты неправильно говоришь». «Почему?» «Человек радуется потому, что ему жить хорошо. А ты говоришь все наоборот». Потом, когда Катя уже спать легла, она слышала, как мать говорила отцу: «А ты знаешь, наша Катя не по годам рассудительная растет. Сегодня она так интересно рассуждала, что не каждый взрослый додумается такое сказать».
  У Кати онемела левая рука. Она хотела вытащить ее из-под головы, но побоялась разбудить Глеба, который продолжал спать, обнимая ее. Вдруг по телу Глеба пробежала дрожь. Он неожиданно задергался и  резко убрал с Катиной груди руку. Катя осторожно отдвинулась и приподнялась. Лицо Глеба было перекошенным, будто его мучила невыносимая зубная боль. Глеб словно что-то хотел сказать, но не мог – слова застряли в груди. Он стонал и корчился. Катя не на шутку испугалась.
  Она нагнулась к Глебу и положила ладонь на его голову.
  – Глеб! Глебушка, что с тобой? Проснись!
  Глеб открыл глаза.
  – Что? Что случилось?
  – Ты заболел?
  – Нет. Откуда ты это взяла?
  – Ты так громко стонал и пытался кричать…
  – А, сон приснился, такой… нехороший. Бомбежка, кровь…Я бегу куда-то, наступаю на чьи-то кишки, ноги скользят в крови, и я падаю. Рядом лежит Оксана. Она протягивает мне иголку с ниткой и говорит: «Глеб, зашей мне живот». А потом вдруг появляется черная собака и набрасывается на меня… Почти каждую ночь снится такой кошмар.
  – Мне тоже не раз снилось, как бомбят наш поезд. Наверное, это останется на всю жизнь  и в моей памяти.
  Они выбрались из шалаша. Песня уже была на ногах. Она подошла к хозяйке и протянула к ней морду. Катя провела рукой по холке.
  – Что, моя родимая, домой хочешь? Сейчас я тебя подою, и мы дальше пойдем.

  Обеденный привал Катя и Глеб решили устроить возле заброшенной пасеки. На нее они вышли, шагая по заросшей лесной дороге. Территорию пасеки с одной стороны огибала речка, русло которой угадывалось по прорези в густых зарослях малинника и дикой смородины. Когда-то это живописное место как нельзя лучше подходило для обустройства пасеки. Но со временем ее со всех сторон обложили густые чащи ольховника и березняка. Пчелам стало трудно добывать мед, вот и пришлось хозяевам переехать в другое место, оставив полуразобранный домик и омшаник с провалившейся крышей.
       Кате не терпелось отправиться дальше, но она вынуждена была согласиться с Глебом – надо остановиться здесь часа хотя бы на два-три, чтобы Песня могла попастись.
   На поляне, на которой когда-то стояли ульи, буйствовало разнотравье: под дуновением ветерка степенно покачивали головками ромашки, под пологом луговой овсяницы доживали свой век кровохлебка, клевер, белая кашка, а ближе к воде, под тенью ив вольготно разросся песчаный бессмертник вперемежку со змеевиком.
Пока Песня паслась, Катя и Глеб решили набрать в туесок малину, которая особенно хорошо сохранилась в тенистых и низинных местах.
  – Сегодня, наверное, будет дождь, – сказала Катя, бросая в рот пригоршню малины.
  – Откуда ты это взяла?
  – Во-первых, утром не было росы. Во-вторых, ночью филин ухал.
  – Эх, хорошо бы сегодня переночевать где-нибудь в деревне: попариться в баньке, лечь в чистую постель, поесть горячих щей!
  Катя, шутя, шлепнула ладонью по спине Глеба.
  – Ишь, размечтался! А ты забыл, что мне говорила Глафира Архиповна: «Постарайся держаться подальше от людных мест».
  – Впрочем, – Катя опустила глаза, – если ты хочешь, можешь пойти дальше один. Я тебя не держу.
  Глеб выбрал из туеска самую большую ягоду и преподнес ее ко рту Кати.
  – Дурочка, ну, что ты говоришь? Как я могу бросить тебя? Я не знаю, как это объяснить, но мне кажется, что я тебя всю жизнь знал.
  – Я тоже, – тихо прошептала Катя.
  Перед тем, как отправиться дальше, Катя решила подоить Песню.
Они выбрались из густого пестротравья и расположились под сенью развесистой липы, которая наверняка подарила пасечнику не один пуд меда.
  Но прежде чем начать дойку, надо было опростать туесок. Они уселись под деревом и начали есть малину, по очереди доставая из туеска ягоды.
  – Как хорошо, что нет ни комаров, ни слепней, – сказала Катя. – Иначе нам пришлось бы совсем худо.
  – Да, – охотно согласился Глеб. – Если бы нам пришлось топать в июле, нас бы комарье сожрало. А сейчас хорошо: тихо, тепло и комары не кусаются. Чем не жизнь?
  Где-то неподалеку тревожно заверещала сорока, однако Катя и Глеб, увлеченные поеданием сладких ягод, не обратили на это никакого внимания. Рядом хрустнула ветка. Катя и Глеб в это время,   стоя  на коленях  и  весело смеясь,  пытались  поровну  поделить последнюю ягоду. Чтобы не разломить его и не превратить в месиво, Глеб предложил делить так: Катя в зубах будет держать ягоду, а он попытается откусить половину. Глеб взял из туеска ягоду и медленно поднес ее к губам Кати. Катя зажала зубами ягоду, но она оказалась слишком мягкой и податливой – одна половинка осталась во рту, а другая упала на траву. Глеб подобрал ее и с напускным удовольствием хотел отправить в рот, но в это время тревожно мыкнула Песня. Катя подняла голову и ахнула. Перед ней стоял мужчина с винтовкой в руке. Он громко свистнул, обернулся назад и взмахнул рукой. Через минуту со стороны поляны подошли еще двое: один – пожилой, высокий, скуластый и худой, а другой – парень лет двадцати, среднего роста,  с кудрявыми светлыми волосами.
  – О! – с радостной улыбкой развел руки пожилой. – Как нам подфартило! Есть свежее мясо, есть девка, есть и петух. С чего начнем, братва?
  Молодой подошел сзади к Кате, схватил ее за груди и рывком поставил на ноги. Глеб бросился к парню, хотел оттолкнуть, но вооруженный мужчина ударил его прикладом винтовки, и он свалился на землю.
  – А ну, не балуй! Мы здесь правим. Савок, привяжи-ка его к дереву, чтобы нам он не мешал. Веревка вон там, на голове у коровы.
  Савок вразвалку направился к Песне. Он встал рядом с ней и начал развязывать веревку. Однако Песня резко мотнула головой и угодила правым рогом – самым острым – в бок бандиту.
  Савок отскочил в сторону и, прижав к правому боку руки, опустился на колени.
  – С-сука! Убью! Боданула прямо в ребро! Жиган, замочи ее в п..ду!
  Жиган поднял винтовку, но к нему подскочил пожилой.
  – Не сметь! Убери вентарь! Вы что, совсем о..ели! Хотите, чтобы нас накрыли энкеведешники? Они же нас вчера чуть не настигли! Вы забыли, как отстреливались? Сейчас нам надо быть ниже воды, тише травы. Сначала дождемся отца Жигана, жратвой запасемся, патронами, обрезом или наганом, а потом рванем на запад.
  Мужчина, который держал винтовку, криво усмехнулся:
  – Ну, ты и Архимед, Каланча. Мозги пытаешься нам вправить, а сам не знаешь простой вещи – надо говорить: «Ниже травы, тише воды».
  Каланча метнул острый взгляд в сторону Жигана.
  – Не, учи меня, Жиган! Похлебай с моего тюремной баланды, потом учи.
  Савок со стонами встал на ноги.
  – Ну, хватить попусту базар разводить. Давайте, лучше шалаву делить. Кто будет первый? Может, ты Жиган? Все-таки здесь ты на правах хозяина, как-никак на родной пасеке находишься.
  – Нет, я уступлю пахану. Давай, Каланча! Смотри, какая аппетитная!
Каланча медленно, шагая вразвалку, подошел к Кате и, плотоядно усмехаясь, положил
  руки на ворот блузки. Катя изловчилась и укусила его за палец. Каланча отскочил назад и  наотмашь ударил Кате по лицу. Катя упала на землю.
– Ах, ты, сука! Кусаться вздумала?! Сейчас ты у меня заплачешь от удовольствия!
  Каланча подскочил к Кате, с треском порвал блузку и стянул юбку. В это время трубное мычание Песни заполнило лес.
– Жиган! Савок! Успокойте, наконец, эту тварь! Через полчаса все краснопогонники будут здесь.
  Савок недоуменно пожал плечами:
 – Пристрелить?
  Каланча, поднялся и начал застегивать брюки.
  – Все испортили. Ничего не умеете делать. Доставай из сумки кусок хлеба. Пойду, успокою эту тварь. А ты, Жиган, займись девкой. А после Жигана ты, Савок. Не обидишься?

  Жиган  отложил в сторону винтовку и,   не спеша, подошел к Кате,    которая все еще продолжала лежать на земле. Не торопясь, с явным наслаждением от своего
  превосходства, он намотал на руку растрепанные волосы Кати и потащил ее в кусты. Катя, чтобы как-то унять боль, ухватилась руками за запястья насильника.
– Ты куда уволок ее, Жиган? – крикнул Савок. – Смотри, случайно не пусти в распыл, оставь и для нас!
  Выбрав ровное место, бандит навалился на Катю. Она изворачивалась, кусалась, но после того, как Жиган ударил ее в лоб, у нее на миг все поплыло перед глазами. Однако Катя быстро пришла в себя и попыталась снова укусить насильника. Тогда  Жиган одной рукой стал душить ее, а другой сделал замах, чтобы ударить. В это время за его спиной возникла темная фигура мужчины, в руке которого блеснуло лезвие ножа.
  Жиган неожиданно разжал пальцы и свалился на бок. Рубашка на его спине быстро пропиталась кровью.
  – Батя, это ты? – прохрипел он. – За что?
  Катя инстинктивно натянула трусы, которые не успел полностью стащить с нее насильник, и с трудом поднялась. В пожилом мужчине, который вонзил нож Жигану, она с удивлением узнала своего бывшего соседа по камере.
  – Жиган! Что за шум у вас? Не можешь осилить? – послышался голос Савка. – Щас приду к тебе на помощь!
  Крутояров приложил палец к губам, давая знак Кате, чтобы она молчала, и спрятался за дерево.  Когда Савок поравнялся с ним, выскочил из-за дерева и ударил его ножом. Однако Савок сумел увернуться, и удар ножа пришелся лишь в плечо.
  – Каланча! Каланча! – бросился он назад.
   Вдруг раздался оглушительный выстрел. Катя с испугу закрыла глаза. Ей показалось, что стреляли прямо в нее. Савок метнулся назад и, перепрыгнув через Катю, стремглав бросился в кусты. Когда Катя открыла глаза, она перед собой увидела Глеба с винтовкой в руке. Глеб, заметив незнакомца, быстро передернул затвор и поднял винтовку.
  – Не стреляй, Глеб! – подняла кверху руку Катя.
  Катя, прикрывая голые плечи руками, встала и, пошатываясь, пошла к Песне. Глеб, держа наготове винтовку, последовала за ним. На том месте, где они ели малину, Катя увидела Каланчу, который лежал с открытыми глазами, неестественно раскинув длинные руки. На лбу у него зияла черная дыра, из которой тонкой струей вытекала кровь.
  Только увидев Песню и убедившись, что с ней ничего не случилось, Катя немного пришла в себя. Она подобрала с земли порванную блузку и надела ее. Затем натянула юбку. Глеб все это время стоял рядом, опасливо косясь по сторонам. Вскоре из кустов показался Крутояров, который, оставляя кровавый след на траве, волоком подтащил Жигана к трупу Каланчи.
  Глеб и Катя подошли поближе.
  Жиган все еще был жив. Хотя он тяжело и прерывисто дышал, но все же можно было отчетливо разобрать слова, которые он говорил Крутоярову.
  – Батя, что ты наделал? За что ты меня так?.. Мы двоих вертухаев замочили, сбежали с этапа…Нас вчера со всех сторон обложили, но мы вырвались…Вырвались…Жить хотели…Почему ты стал пособником у советов? Разве не советы нас разорили, превратили в нищих? Если бы нас они не пустили по миру, разве я попал бы в тюрягу? Вспомни, батя, что ты мне сказал, когда я ночью пробрался в наш дом? Ты сказал: «Сынок, подайся к немцам, отомсти советам за наши унижения»…Мы ждали тебя здесь. Я корешам сказал: «Мой батя поможет нам. Мы прорвемся к немцам». А что получилось?..Батя, не перебивай меня. Я умираю…Одного тебя прошу: не заставляй меня мучиться, лучше пристрели сразу. Только сначала вытри слезы».
  Крутояров протянул руку к Глебу.
  – Дай, винтовку!
  Глеб молча подчинился. Лесную тишину нарушил еще один винтовочный выстрел. Крутояров отбросил винтовку и прислонился к дереву. Было видно, как на шраме, который тянулся от виска, отчаянно пульсировала вздутая вена.
  – Ребята, вы идите, – устало прикрыл он веки. – А я останусь здесь. Буду хоронить сына. Идите…   

  Пройдя примерно полкилометра, Катя остановилась.
  – Глеб, давай передохнем. Я больше не могу идти. Страшно устала, к тому же меня тошнит, и голова кружится. Мне надо чуточку полежать. Достань, пожалуйста, из котомки жилет. 
  Катя, выбрав тенистое место под деревом, постелила жилет на траву и легла.               
  – Пока я буду лежать, ты, пожалуйста, присматривай за Песней.
  – Может, тебе водички принести? – спросил Глеб. – Я пойду, поищу.
  – Нет.. Не ходи…Потерплю. Ты только не сиди возле меня и не смотри на меня. Хорошо?
  Катя, вся обессиленная, в какой-то момент впала в забытье. Ей даже пригрезилось, как она летит по поляне над пестрым ковром разнотравья. Проснулась она от луча солнца, который пробился сквозь листву и упал на глаза. Хотя голова по-прежнему болела, но она почувствовала себя немного лучше.
  Глеб, заметив, что Катя проснулась, подошел и опустился рядом на траву.
  – Ну, как себя чувствуешь?
  – Терпимо. Одно плохо – на лице наверняка большой синяк будет. Но это не так уж страшно. Можно идти дальше. А ты как себя чувствуешь?
  Глеб вымученно улыбнулся.
  – Тоже терпимо. Лоб только сильно болит. Вот здесь. Тоже, наверное, синяк
 будет.
– Охо! Да у тебя здесь такая здоровая ссадина. Откуда она?
  – А ты разве не видела, как один из них ударил меня прикладом винтовки? Я от удара даже сознание потерял. А когда очнулся, рядом на траве увидел винтовку. Сам не помню, как вскочил на ноги, схватил ее и выстрелил в того, в долговязого. Я даже не целился. Просто навел винтовку и нажал на курок. Нам очень повезло, что винтовка оказалась на взводе, иначе я не успел бы передернуть затвор.  А потом я бросился выручать тебя. Я чуть не пристрелил и того старика. Слушай, откуда он здесь взялся и почему убил родного сына? Как ты думаешь?
  – Глеб, я этого не знаю…И не хочу знать... Извини. Нам сейчас надо думать, что делать дальше. Мы с тобой попали в безвыходное положение. Меня милиция ищет. В лесу бродит тот самый бандит, как его? Савок. Значит, нам и в лесу оставаться опасно, и на людях появляться нельзя. К тому же идем мы с тобой, не зная дороги, можно сказать, куда глаза глядят. Долго ли мы продержимся так? У нас нет ни нормальной одежды, ни еды. Может, нам просто выйти на большую дорогу и сдаться милиции? Мы же не преступники…Как думаешь?
  – Сдаться, конечно, можно. Думаю, рано или поздно разберутся. Может, на это уйдет неделя, а, может, месяц…Но весь вопрос в том, что будет с коровой? Пока с тобой будут разбираться, кто будет за ней присматривать? Кто будет ее кормить, доить? Как я понял, если бы не корова, ты бы давно была дома – села бы в поезд и поехала.
  Катя обреченно вздохнула.
  – Да, ты прав.
  – Хотя…
  – Что «хотя»?
  – Можно корову оставить. И никто бы тебя за это не осудил. А еще лучше – продать и выручить за нее деньги. Никто же от тебя отчета не потребует. Разве ты виновата, что ваш поезд немцы разбомбили? Да и в дороге всякое может случиться. Взять хотя бы сегодняшний день. Если бы не удачное стечение обстоятельств, ни меня, ни тебя, ни коровы не было бы в живых.
  Катя протянула руку, ухватилась за ветку и поднялась на ноги. Взглянула на Глеба. В этом взгляде смешалось все: и боль, и гнев, и надежда.
  – Глеб, ты это серьезно говоришь? – дрожащим голосом спросила она.
  Глеб встал и взял за руки Катю.
  – Конечно, нет. Просто я рассуждаю. Как посторонний человек.
  – Ты мне не посторонний. Это – первое. Второе – больше такие разговоры не заводи. Никогда! Как бы тяжело ни было. И третье…Ты больше Песню коровой не называй. Песня она и есть Песня. Считай, что это моя главная просьба.  Договорились?
  – Договорились.
  – Вот и хорошо. А теперь пора в дорогу. Будь, что будет. Но нам здесь оставаться ни в коем случае нельзя.

  Ближе к вечеру небо заволокло тучами, зашумели кроны деревьев, раздались раскаты грома, и начался дождь.
  Катя и Глеб не стали прятаться от дождя под деревьями и решили идти до тех пор, пока не набредут на какое-нибудь селение. При всей рискованности такого решения иного выхода просто не существовало: припасы закончились, не было теплой одежды – облезлый  жилет в счет не шел. Но и на этот раз им пришлось переночевать в лесу, потому что тропинка, по которой шли, вдруг растворилась в чаще, к тому же неожиданно быстро сгустилась сумерки. 
  Глеб в темноте разглядел тусклую свечу молодой березы, достал из котомки нож и,  сделав надрез, снял небольшой лист коры. Затем он срезал ветку лещины и положил на нее кору.
  – Катя, в голенище сапога я положил спички. Достань их.
  Истратив несколько спичек, они все же сумели поджечь березовую кору, которая, загораясь, обмоталась вокруг ветки.
  Глеб подал факел Кате.
  – Посвети, я поищу сухих веток.
  Им с трудом удалось сложить костер и разжечь его. Сначала он только дымил, несмотря на то, что Глеб все время подкладывал куски березовой коры. Они разгорались с треском и веселым пламенем, но после того, как, полностью сгорая, превращались в смолистые сверты, снова наступала темнота. Но вот одна ветка занялась: пламя сначала робко слизнуло ее острым языком, потом, словно испугавшись своей дерзости, улизнуло куда-то вниз и уже оттуда, набравшись сил, вырвалось на середину костра и неистово заплясало, выхватывая из темноты мокрые лица Глеба и Кати, которые, стоя на корточках, с надеждой смотрели на огонь.
  – Глеб, – Катя виновато опустила глаза, – я, кажется, опять промочила деньги. Как бы их просушить?
  – Не только деньги, но всю одежду надо просушить. Иначе мы долго не
  продержимся.
  – Я юбку снимать не буду. Пусть высохнет на мне. А ты как хочешь, можешь раздеться. Хоть до трусов. Но сначала деньги высуши.
  – Нет, раздеваться я не буду. И сидеть больше не буду. Нам надо быть начеку – а вдруг на огонь заявится тот самый бандит, который сбежал?
   Катя вскочила на ноги.
  – Слушай, а где батожок? Там оставили?
  – Точно! В суматохе забыли взять. Но нам особо он и не нужен. Если что, у нас нож есть, можем защищаться, лишь бы неожиданно не напал.
  – Надо Песню подоить. Сделаем так. Я буду доить, а ты бери нож, встань за моей спиной и смотри во все глаза.
  Пока Катя доила Песню, у нее из головы не выходила история с батожком. Как они смогли оставить его? А вдруг волки в лесу водятся? И тут ее осенило!
  Как только она закончила доить, и оба попили молока, Катя поделилась своей задумкой с Глебом.
  – Если Савок, действительно, где-то рядом, надо так спугнуть его, чтобы он убежал от нас как можно дальше.
  – И как это сделать? Кричать? В ладоши бить и топать ногами?
  – Нет, не надо. Ты Песню крепко привяжи к дереву и стой около нее. Держи ее крепко, чтобы она не вырвалась и не убежала.
  Глеб недоверчиво уставился на Катю.
  – Что ты задумала?
– Ничего особенного. Успокойся. Я просто вспомнила, чему меня научил дед.
  Катя сложила ладони рупором, приложила ко рту, подняла голову и по-волчьи завыла –  сначала тихо, затем все громче и громче. Песня с испугу отпрыгнула в сторону, но Глеб сумел удержать ее. Чуть выждав, Катя еще раз повторила свой номер.
  – Вот теперь можем быть спокойными, – устало выдохнула она. – Бандит к нашему  логову ни за что не подойдет.
  – Почему твой дед по-волчьи выл?
  – Как почему? Чтобы заманить их…
  Однако Кате не удалось договорить. Где-то издалека, из лесной глуши донесся ответный зловещий волчий вой.
  Катя бросилась к Глебу, который тут же крепко обхватил руками Катю.
  – Успокойся, успокойся…Все будет нормально. Не бойся. Лишь бы костер не потух. Пока он горит, нам никакой волк не страшен.
  …Ранним утром, как только по лесу разлился бледно-серебристый свет зари, путники отправились дальше. В ложбинке, невдалеке от их костра они наткнулись на растерзанный труп мужчины с вьющимися светлыми волосами. На сырой земле отчетливо виднелись многочисленные волчьи следы.

          Глава восьмая

   Колхоз имени Ворошилова в районе числился в середняках. Тем не менее и районное начальство, и даже областное руководство любило заглядывать в хозяйство. Причиной тому были кони, породистые, самые лучшие в округе. Председатель колхоза Василий Иванович Чухонцев, бывший кавалерист, орденоносец, пользуясь прежними связями, еще до начала коллективизации сумел заполучить для местной коммуны, из которой и родился затем колхоз, шесть рысаков орловской породы, списанных из Красной Армии: трех кобыл и двух жеребцов. Потом к ним прибавились три тяжеловеса владимирской породы. Таким образом, к началу войны в колхозе имени Ворошилова образовался довольно большой табун породистых лошадей, годных и для выездов, и для участия в спортивных скачках, и для выполнения тяжелых хозяйственных работ.
  Василий Иванович лелеял и холил своих питомцев. Каждый свой рабочий день он начинал с конюшни и заканчивал ею. Именно из-за своей неуемной любви к лошадям он часто ссорился с Марией Андреевной, главным колхозным зоотехником. Для нее самым важными были показатели производства молока, мяса, яиц и настрига шерсти.
  Районное начальство в первую очередь с нее спрашивало именно за эти показатели. Правда, и за коневодство спрашивало, но, в основном, только за проценты покрытия конематок. Но с этой строкой в районной сводке у колхоза имени Ворошилова всегда было в порядке, потому что процент покрытия конематок был почти стопроцентным – для племенных жеребцов Чухонцев ничего не жалел: ни сена, ни овса. .
  Еще с одним человеком конфликтовал Василий Иванович – с председателем райисполкома Сибирцевым. Причина неприязни друг к другу была та же, что и с Марией Андреевной – колхозные лошади. Догадывался Чухонцев, что ссора разгорается не без участия главного зоотехника, потому что Сибирцев удивительным образом всегда был хорошо осведомлен о колхозных делах. Он не раз на партийных пленумах критиковал Чухонцева за то, что тот в ущерб развития молочного и мясного производства да еще в условиях всеобщего перехода на механизацию сельского хозяйства львиную часть фуража тратит на лошадей. Тем не менее Сибирцев, когда выезжал в область, с удовольствием садился в тарантас, запряженный Атаманом – лучшим рысаком колхоза имени Ворошилова.
  Но колхозники любили своего председателя. Зная его неравнодушное отношение к лошадям, они старались беречь их: не били, не перегружали, не калечили. Зато, когда возникала нужда в тягловой силе – огород ли вспахать, сено ли привезти – колхозники всегда находили взаимопонимание у Чухонцева.

   …Чухонцев был в ремонтной мастерской, когда туда прибежал запыхавшийся Бахметов, которого все в селе звали просто Бахметом. Чухонцев с Бахметом, работавшим в колхозе ветеринарным фельдшером, состоял в приятельских отношениях: тайком, в соседнем районе крестил в церкви его сына, часто вместе парились в бане, а иногда, когда выпадало свободное время, рыбачили в реке.
  – В-В-Василий Иваныч, – задыхался Бахмет, – из района пришло распоряжение… Наш колхоз должен поставить для нужд Красной Армии шестнадцать голов лошадей.
  – Сколько?!
  – Шестнадцать! – повторил Бахмет.
  – А ну, запряги быстрей тарантас! Поеду к первому! Не может этого быть…
Первый секретарь райкома ВКП(б) Самарин был на месте, когда в кабинет ворвался Чухонцев.
  – Сергей Борисович! – забыв поздороваться, с ходу перешел в наступление Чухонцев. – Что же это творится?
  – Ты о чем, Василий Иванович? – удивленно поднял брови Самарин.
  – Я насчет распоряжения, насчет лошадей. У меня шестнадцать голов реквизируют. Это же почти все стадо! Чем я буду пахать, сеять, хлеб убирать? Коров, что ли, запрячь вместо лошадей, а, может, баб – мужиков-то почти не осталось!?
  Самарин привстал и поправил ремень гимнастерки. У него на лице заиграли
 желваки.
  – Может быть, и придется запрячь. Сам знаешь, как на фронте дела складываются. Я тебя уговаривать не собираюсь. Это – приказ! А приказы, как известно, не обсуждают.
  – Но…
  – Что, «но»!?
  – Сергей Борисович, – Чухонцев потряс бумагой. – Вот разнарядка. Ты изучил ее?
  – Конечно.
  – Тогда объясни мне – старому, тупоголовому – одну вещь: почему из всех хозяйств района самую большую контрибуцию наложили на наш колхоз? Вот смотри: у «Зари» – восемь голов, у «Красного пахаря» – и того меньше, всего шесть.
  – Василий Иванович, я с удовольствием сохранил бы хотя бы половину твоего поголовья, но району дали такое задание, что придется отгрузить не только всех лошадей, но и выгрести из сусеков последние запасы зерна.  Я  даже  не знаю,   чем будем   засевать
поля под озимые.
  – Ты меня не понял, Сергей Борисович, – не стал скрывать своей досады Чухонцев. – Я одно говорю, а ты – другое. Я тебя спрашиваю, почему такая несправедливость: мы должны поставить шестнадцать голов, а та же самая «Заря», кстати, самый хваленый колхоз, два раза меньше?
  – А расклад тут простой. Да, у «Зари» столько же лошадей, сколько и у тебя. Но у них в отличие от тебя конское стадо самое хилое, лошади от худобы на ветру качаются. Ты, как бывший кавалерист, ответь мне, только ответь честно, годятся такие клячи для Красной Армии или нет? Чего молчишь? Вот то-то…Мало того, комиссия по выбраковке может оставить в «Заре» все поголовье. Вот такие дела…А теперь, давай, прощаться. Я сегодня последний день работаю. Уже завтра ухожу на фронт – все-таки удовлетворили мою просьбу. Пока обязанности первого секретаря будет исполнять Сибирцев. Я знаю про ваши взаимоотношения. Тебе, как старшему по возрасту, не к лицу ссориться с ним из-за пустяков. Налаживай с ним контакт. Вот тебе мой совет напоследок.
  Чухонцев трясся в тарантасе, который катился по пыльной дороге. Его душила обида. Как же так получается? Он старался, днями ночами не спал, чтобы в колхозе заиметь лучшее конское стадо и теперь, выходит, все коту под хвост? Коровам фураж не додавали, свиней, овец кормом обделяли – лишь бы лошади были сыты, лишь бы колхозные рысаки побеждали на скачках. И чем все это обернулось? В выигрыше оказались те, кто развивал не коневодство, а мясное и молочное производство. Вот, наверное, хихикают про себя другие председатели: «Доигрался Чухонцев! Гоголем ходил, все призы на скачках посшибал…Пусть сейчас попрыгает. Посмотрим, кто теперь грамоты и призы будет получать».
  На крыльце правления колхоза его встретил Бахмет.
  – Василий Иванович, ну, как?
  – А! – Чухонцев со злостью взмахнул рукой. – Все пропало! Готовь лошадей к отправке. Завтра комиссия по выбраковке приедет. Может, нам с тобой когда-нибудь медаль дадут… в утешение, так сказать, за подготовку породистых рысаков для Красной Армии.
  – Василий Иваныч, – Бахмет взял за локоть Чухонцева и наклонился к нему, – тут у меня интересный план созрел. Авось, сработает? Говоришь, комиссия приедет завтра?..

  Возле конефермы вдоль привязи шеренгой выстроились, позвякивая уздечками, колхозные лошади, в основном, в яблоко и соловые. Только одна лошадь, гнедая, стояла наособь, привязанная к телеге.
  Члены комиссии: районный ветврач, тщедушный мужчина тел тридцати с большими роговыми очками на носу, представитель Красной Армии в гимнастерке, перетянутой офицерским ремнем с портупеей, и командирской сумкой на плече, заместитель председателя  райисполкома – статная  женщина в белой блузке медленно двигались вдоль привязи для коней.
  Представитель Красной Армии обернулся к Чухонцеву, который шел позади членов комиссии.
  – Да, кони у вас что надо. Все как на подбор. Хорошее пополнение получат наши кавалеристы. Но что-то я не пойму: у вас здесь только восемь голов, а где остальные?
  Чухонцев достал из кармана носовой платок и, отвернув голову, шумно
  высморкался.
– Видите ли, у нас в колхозе две конефермы: одна здесь, а другая в соседней деревне, она тоже входит в состав нашего колхоза. Остальные восемь голов как раз находятся там.
Представитель Красной Армии повысил голос:
  – А почему вы их сюда не привели?
  – Видите ли, – замялся Чухонцев. – У нас возникли кое-какие проблемы.
  – Василий Иванович, – недовольно насупила брови женщина в блузке, – что за еще проблемы?
  – Давайте, подойдем, вон, к той лошади, которая стоит отдельно. Наш ветфельдшер вам все объяснит.
   Члены комиссии всей гурьбой направились к одиноко стоящей лошади.
Представитель обошел лошадь, внимательно осматривая ее со всех сторон.
  – Что это? – недоуменно спросил он, указывая пальцем на грудь лошади. – Соловьев, где вы? Подойдите сюда!
  Районный ветфельдшер, поправил очки на носу и нагнулся, старясь получше разглядеть грудь лошади.
  – Странно…Не то опухоль, не то отек. Г-хм, плотный такой. Довольно странно…Бахметов, когда эта опухоль появилась?
    – Н-не знаю. Вроде вчера не было. Конюх первым заметил. Сказал, изо рта даже что-то вроде пены пошла.
  – Пена, говоришь?
  – Мне кажется, что это, не дай Бог, конечно, – симптомы карбункулезной формы сибирской язвы. Поэтому мы эту лошадь привязали отдельно.
  Ветврач так быстро отскочил от лошади, что даже очки слетели.
  – Откуда здесь могла появиться сибирская язва? – недоверчиво спросила женщина из райисполкома.
  Чухонцев выступил вперед.
  – Марья Васильевна, нынешней весной река подмыла берега возле Крутого яра. Раньше там, по словам стариков, находился скотомогильник. Вот мы и грешим на этот скотомогильник.
  – А что вы до сих пор молчали? – сорвался на фальцет ветврач.
    – Так мы же не знали, – спокойно ответил Бахмет. – Да и сейчас нельзя со всей уверенностью сказать, что это, действительно, сибирская язва. Это может подтвердить только анализ.
– Насколько я знаю, – вступил в разговор представитель Красной Армии, – сибирская язва – болезнь заразная. Правильно я говорю, товарищ Соловьев?
  – Так точно, товарищ военный, – с готовностью ответил ветврач.
  – Что же вы,  Аполлон Сергеевич, так безответственно, можно сказать, по-мальчишески ведете себя? – не на шутку разгневалась заместитель председателя райисполкома. – И вы, товарищ Чухонцев, тоже…спокойствие, какое-то… непонятное проявляете. Надо немедленно бить тревогу! Может, все конское поголовье у вас уже заражено?
  – Марья Васильевна, все поголовье у нас никак не может быть заражено, потому что большая часть стада, как я уже сказал, содержится на другой конеферме. Поэтому лошадей мы оттуда сюда не стали перегонять, мало ли что... Так сказать, перестраховались. А на то, чтобы бить тревогу, как вы выразились, надо иметь серьезные основания. А у нас их нет. Не так ли, Аполлон Сергеевич?
  – Совершенно верно, Василий Иванович, – почувствовав поддержку Чухонцева, начал приходить в себя ветврач. – Только лабораторный анализ может подтвердить диагноз. Но, к сожалению, у нас в районе это делать невозможно – нет условий.
  –Так что же нам делать? – растерянно обвела взглядом собравшихся Марья Васильевна. – Как мы выполним план по конепоставкам? Может, оставим только вот эту заболевшую лошадь, а остальных заберем? Всего получится пятнадцать голов.
Марья Васильевна вопросительно посмотрела на представителя Красной Армии. Тот, в свою очередь, также – вопросительно – уставился на Соловьева.
  – Я, право, не знаю…Вот если бы был лабораторный анализ.
  Марья Васильевна моментально преобразилась. От ее растерянности и следа не осталось. Теперь она снова стала женщиной, привыкшей повелевать и приказывать.
  – Что вы, Аполлон Сергеевич, заладили одно и то же: «Анализ, анализ»? Мы и без вас это хорошо знаем. Нам сейчас надо решить один вопрос: «Сколько голов можем поставить  в  Красную Армию  из  колхоза  имени Ворошилова?   Восемь  голов,  которых заберем с другой конефермы, будем считать, уже засчитаны. Что будем делать вот с этими, с семью головами? Товарищ Чухонцев, товарищ Бахметов и вы, Аполлон Сергеевич…Я к вам, как официальное лицо, обращаюсь: «Вы можете дать гарантии, что они абсолютно здоровы, что не успели заразиться от этой больной лошади»?
  Наступило давящее молчание, которое прервал представитель Красной Армии. Он говорил медленно, выделяя каждое слово.
  – Я полностью отвечаю за состояние лошадей, поставляемых в Красную Армию. Поэтому с учетом того, что члены районной комиссии, отвечающие за состояние и качество поставляемых голов, не дали соответствующие гарантии, согласен забрать только восемь голов, которые, как мне заверили, не контактировали с больной лошадью. Давайте, не тратя времени, поедем осматривать их.
  – Товарищ Чухонцев, – приказным тоном обратилась к председателю колхоза Марья Васильевна, – сегодня же, немедленно изолируйте вот это конское стадо от других животных. А если больная лошадь падет, сразу же сообщите об этом нам, а труп закопайте или сожгите.
  – Будет сделано, Марья Васильевна, чай, не без мозгов – соображаем. Коней мы отгоним в летний лагерь, а коров оттуда переведем в другое место, ближе к селу. Если что, конечно, сразу дадим знать. Как и положено.
Как только члены комиссии, составив акт, уехали, Чухонцев, уселся рядом с Бахметом на ступеньках крыльца правления колхоза и устало вытер пот со лба.
  – Фу, кажется пронесло! Петь, у тебя спирт еще остался? 

  Обойдя стороной деревни и поля, на которых уже начали жать рожь, выныривая из чащи и снова скрываясь в ней, Катя и Глеб вышли к опушке леса. После бессонной ночи, проведенной возле костра, вот уже четвертые сутки они пробирались на восток, ориентируясь лишь по восходу солнцу. Путники, голодные и измученные, едва держались на ногах.
   Катя, увидев за речкой, которая вытекала из леса, карду и домик, дымок, который тянулся к небу от летней кухни, опустилась на землю.
  – Глеб, я больше идти не могу. Совсем выбилась из сил. Нам надо выйти к людям. Иного выхода у нас нет.
  Глеб уселся рядом.
  – Что, молчишь?
  – Думаю.
  – О чем?
– О нас с тобой.
    Катя подняла голову. Высоко-высоко в полуденном небе парил ястреб.
  – Как ты думаешь, видит, вон, тот ястреб нас или нет?
  – Если с такой высоты может разглядеть мышку, то нас – подавно.
  Катя вздохнула:
  – Хорошо быть птицей! Лети, куда хочешь, и нет для тебя никаких преград, не то, что у нас с тобой. Почему нам так не везет? Попали под бомбежку, мне пришлось убегать от милиции, нарвались на бандитов, прячемся в лесу, будто преступники какие-то.
  – Это все равно, что рассуждать про кривого человека: наполовину он зрячий или наполовину слепой. Один скажет: «Нет, он слепой, лишь наполовину видит», а другой с ним не соглашается: «Нет, он зрячий, только наполовину не видит».
  – И к чему ты клонишь?
  – А к тому, – Глеб проследил взглядом за полетом ястреба, – что мы оба могли погибнуть. Первый раз под бомбежками, а второй раз, когда встретились с бандитами. Хорошо, что отделались лишь синяками.  Так что не плакать, а радоваться надо. А к людям нам, действительно, придется выйти. Я тут с тобой полностью согласен.
  – Тогда пошли. Будь что будет.

  Катя и Глеб, ведя за собой Песню, перешли речку и по одной из многочисленных тропинок, выбитых копытами животных в урезе берега, поднялись по пологому склону. Карда была отгорожена жердями, почерневшими от дождя и ветра. Глеб вытащил прясла, и они ступили на скотный двор. Песня подняла голову и, возбужденно играя ноздрями, жадно ловила знакомые запахи.
  В конце карды стоял домик в одно окошко, сколоченный из нетесаных досок. Обойдя домик, Катя и Глеб заметили в загоне, отгороженном от остальной части двора плетеным забором, гнедого коня, который стоял, низко опустив голову.   
Глеб хотел открыть дверь в домик, как вдруг кто-то громко крикнул:
  – Стой! Сюды нельзя! Уходите немедленно!
  Со стороны поля, засеянного клевером, к домику, прихрамывая и размахивая клюкой, спускался старик с густой запутанной бородой. На голове его красовалась соломенная шляпа с изорванными полями.
  – Кому говорят, уходите отсюда! Щас же уходите!
  Катя стояла, положив обе руки на холку Песни. Глеб подошел к ней и тоже встал рядом.
  Старик открыл решетчатые ворота и вошел во двор. Он был в синих домотканых штанах с заплатками на коленях и в лаптях.
  – Дедушка, – сказала Катя, – что хотите, делайте  с нами, но мы дальше идти не можем. Мы очень устали.
Старик открыл рот, чтобы еще что-то сказать, но его опередил Глеб.
  – Дед, у нас деньги есть. Мы вам хорошо заплатим.
  Старик вдруг испуганно оглянулся вокруг и начал пятиться назад.
  Катя подбежала к нему, стараясь улыбаться как можно приветливее.
  – Дедушка, пожалуйста, не бойтесь нас. Мы идем пешком из Москвы. Наш поезд разбомбили. Мы на выставке участвовали, вон, с этой коровой.
  Старик недоверчиво прищурил глаза.
  – На выставке, говоришь, были? А как докажете?
  Катя вытащила из лифчика деньги, завернутые в тряпочку, и протянул их старику.
  – Вот деньги. Видите? Их нам дали на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. В качестве премии.
  Старик прислонил клюку к ноге, взял в руки купюры и недоверчиво начал разглядывать их.
  – А чой, они у вас такие… кудрявые?
  – Мы три дня назад под дождь попали. Вот, деньги и промокли. Когда мы их высушили, они стали такими…кудрявыми. Их вы можете взять. Только, пожалуйста, разрешите нам у вас передохнуть.
  Старик колебался недолго – снял шляпу, вложил в нее деньги и бережно водрузил опять на голову.
  – Ну, тады пошли. Да, чуть не запамятнул! Зовите меня просто – дед Парамон. Был молодой – звали Парамошой. А теперь какой из меня Парамоша? Эх, чудно, как жисть летит!
  Старик толкнул дощатую дверь в домик и отошел в сторону, как бы приглашая гостей, свалившихся как снег на голову, войти первыми.
  Обстановка в домике была самая что ни на есть скудная: в одном углу стоял дощатый топчан, застеленный старым тулупом, посредине – стол с х-образно скрещенными ножками и две грубо сколоченные табуретки. Вдоль противоположной стены тянулась скамейка в одну доску, под которой виднелась примятая картонная коробка. На конце скамейки стояло эмалированное ведро с отбитыми краями, на четверть заполненное водой. К боковой стене была прибита деревянная полка, на которой лежала кипа пожелтевших бумаг. 
  – Располагайтесь, – старик указал рукой на топчан, – а я схожу на кухню поставлю  картошку вариться. Можете прилечь, пока я буду возиться на кухне.
Как только старик вышел, Катя села на топчан. Глеб остался стоять, упершись одной рукой об стол.
  – Глеб, – сказала Катя, – нам обязательно надо хоть немного поспать. Ты ляг первым, а я подежурю.
  – Нет, нет! Ты устала больше, чем я. Поэтому ложись и спи спокойно. Первым дежурить буду я.
  – Тогда, пожалуйста, проследи за Песней. Надо бы ее покормить свежей травой.
Глеб подошел к Кате, взял ее за плечи и бережно уложил на тулуп.
  – Не волнуйся. Все будет нормально. Спи.

  Катя проснулась от негромкого покашливания. Она открыла глаза и увидела деда Парамона, сидящего на табуретке. Рядом, примостившись на самом краю топчана, безмятежно спал Глеб.
  Заметив, что Катя проснулась, старик снова негромко прокашлянул.
  – Проснулась, значит…Вот и ладненько. А то я ужо, прости господи, пужаться начал было.
  – Долго мы проспали? – тревожно спросила Катя.
  – Часов пять, наверное, будет. Эх, видно, здорово вы умаялись! Уснули, как мертвые. Захожу со двора с картошкой и вижу: спят мои гости, даже запаха картошки не чуют. Я ужо к лошадям сходил, корову вашу на луга свел, накормил.
  Катя стала тормошить Глеба.
  – Глеб, пора вставать!
  Глеб, еще не успев окончательно проснуться, быстро привстал и недоуменным взглядом стал осматриваться по сторонам. Наконец, поняв, где находится, успокоился и виновато перевел взгляд с Кати на старика.
  – Как только вы вышли, – начал оправдываться он, – я прилег на топчан ¬¬– думал, на пять минут. И сам не заметил, как уснул. Словно куда-то провалился.
  – Так провалился, – улыбнулся старик, – что кричал как резаный. Я сначала и не понял, что ты кричишь во сне, думал, не случилось ли чего-нибудь.
Катя тоже поднялась с топчана: поправила блузку, завела за уши выбывшие пряди волос. На столе она увидела большую чашку с вареной картошкой, ломоть черного хлеба, две алюминиевые кружки и закопченный железный чайник. От зоркого взгляда деда Парамона не ускользнуло, с какой жадностью Катя посмотрела на стол.
  – Картошка, вся остыла, – указал он рукой на стол. – Уж не обессудьте. А пока вы будете кушать, я подогрею чай. Только вы все скушайте, не стесняйтесь. Скоро внук Петя ужин принесет. Он у меня самый младший. Старшего нонешней весной в Красную Армию забрали. Одно письмецо прислал и – все. Больше о нем ни слуху, ни духу. Эх, война!..Будь она проклята!
  Старик, прихватив с собой чайник, вышел. Катя и Глеб переглянулись друг с другом и быстро уселись за стол. Картошка, хотя и была прошлогодняя, да к тому же плохо чистилась, а хлеб успел уже изрядно почерстветь,  тем не менее они с удовольствием все съели. А когда дед Парамон занес со двора чайник и разлил по кружкам горячий чай, заваренный на травах, а потом выложил на стол  два серых куска сахара, Катя и Глеб вовсе почувствовали облегчение – во всяком случае, у них рассосалось чувство безысходности, которое преследовало их все эти дни.
  Попив чаю, все трое вышли во двор. Катя сразу же направилась к Песне, которая, узнав хозяйку, сделала шаг навстречу и как всегда лизнула ее своим шершавым языком.
  Глеб озабоченно оглянулся вокруг и зашел за домик. Через некоторое время он вернулся.
  – Дед Парамон, что за лошадь у вас там стоит? Какая-то квелая. Болеет, что ли?
  Старик надвинул на глаза шляпу и почесал затылок.
  – Вроде того.
  – Из-за нее карантин?
  – Говорят, да. Остальных-то стреножили и пустили на луга, а эту оставили. Какая хворь набросилась на нее, никто толком не знает. Бахмет – это наш, колхозный коновал – вроде сказал, что это сибирская язва.
  Катя испуганно схватилась за Песню.
  – Сибирская язва? Глеб, беги скорей в домик, бери котомку – уходим!
  Старик, протестуя, поднял руку.
  – Ты, гостья, не спеши. Хоть я и не шибко грамотный, но дается мне, что это не сибирская язва. Ежели была бы язва, лошадка давно пала бы. А эта, как пригнали, уже третий день стоит, да ишшо овес кушает…иногда. Только вот воду много лакает. Может, ее осмотришь?
   – Но я же не ветврач.
  – Как не врач? Ты же, сама говорила, была на выставке. Значит, ты – грамотная, разбираешься в живности. Можа, взглянешь? Уж больно жалко лошаденку-то… Худого ведь ничаво не будет.
  – Ну, ладно. Пошли.
  Старик, подойдя к низкому забору, приподнял пряслину и отодвинул ее в сторону.
  Лошадь, почуяв людей, подняла голову и жалобно заржала.
Катя на груди лошади заметила припухлость, которая отливала зловещим лиловым цветом. На месте, где кожа гнедой вздулась, она заметила несколько пупырчатых точек, расположенных рядом друг с другом на одной линии.
  – Пена была изо рта? – озабоченно спросила она старика.
  – Нет. Вроде не было. По крайней мере, при мне не было.
  – Дедушка, у вас есть сковородка, мыло хозяйственное и лук репчатый?
  Старик, уронив на переносицу разлохмаченные брови,  задумался.
– Мыло-то есть. Лук вроде должон быть. Надо в коробке посмотреть. А вот сковородки нет.  Можа, вместо нее чугунок подойдет?
  Катя ножом настрогала тонкие плестки хозяйственного мыла, нарезала мелкие куски лука, все это перемешала и уложила на дно чугунка. Затем чугунок понесла к летней кухне, сложенной  из кирпичей, и поставила на еще не остывшую плиту.
  – Дедушка Парамон, – попросила она старика, – пока я буду здесь жарить лук с мылом, найдите, пожалуйста, тряпки, а еще лучше – полотенце, чтобы перевязать лошадь.
  Старик беспомощно развел руками.
– Какие здесь полотенца могут быть? Есть только халат и то он весь рваный.
  – Вот и отлично. Нарежьте его с Глебом на ленты – делайте бинты. Только побыстрее, а то у меня зелье на огне уже шипеть начинает.
   Когда все было готово, Катя на щепочку наскоблила золотистую массу и наложила на кусок серого халата. После этого все трое зашли в загон. Катя попросила старика придержать лошадь, чтобы она не брыкалась.
  Гнедая, уловив незнакомый запах, попятилась назад, но старик, который предусмотрительно накинул на лошадь узду, крепко держал ее, стараясь успокоить словами.
  Катя не без опаски подошла к гнедой и осторожно наложила на опухоль тряпку с загустевшей смесью расплавленного мыла и жареного лука. Гнедая от боли даже присела на задние ноги, но вырываться не стала. Пока старик держал ее за узды, Катя и Глеб быстро перевязали тряпкой больное место на груди лошади.
  – Как ты думаешь? – не удержался от вопроса старик. – Язва у нее или нет?
  – Я думаю, нет, – уклонилась от прямого ответа Катя. – Мне кажется, у нее карбункул.
   – А это что такое?
  – Ну, это своего рода чиряк, только со множеством головок.
  – Смотри-кась, – удивился старик, – даже лошади, прости господи, простужаются.
  – Да, бывает, они тоже простужаются. Особенно когда их, разгоряченных работой, поят студеной водой. Посмотрим, поможет ли наше лечение. Уже завтра будет ясно. Часа через четыре надо бы еще раз повторить процедуру.
  – Повторим, обязательно повторим. Только внук мой что-то до сих пор не идет, не иначе, мать задержала или же заигрался с друзьями. 
 
   Как только они снова зашли в домик, старик устроил им настоящий допрос. Когда Катя и Глеб отвечали на его вопросы, дед Парамон вскидывал голову, будто напрягал память, а потом резко переводил взгляд на гостей и снова задавал вопрос. Частая перемена настроения старика Кате очень не понравилась. Хотя дед Парамон, казалось, смотрел на них ласково, но чувствовалось, что  гостям не доверяет. Катя хотела поговорить наедине с Глебом, поделиться с ним своими сомнениями и посоветоваться, как дальше быть: то ли остаться на ночь у деда Парамона, то ли идти дальше. Но она опасалась, что, если они вдвоем с Глебом уединятся, старик может их неправильно понять и тогда у него еще больше усилятся подозрения.   
К счастью, допрос длился недолго – дверь открылась, и в домик вошел мальчуган лет семи с холщевой сумкой за спиной.
  – А, вот и мой долгожданный внук! – встал ему навстречу дед Парамон. – Ну, что, Петруша, ужин принес?
  Мальчик бросил недоверчивый взгляд на гостей.
  – Принес…Мама картошки малость положила, огурчиков и сала. Только оно шибко солено. Дед, если ты его будешь кушать, много воды будешь пить. Мама так говорит.
  – Ну, и что?
– Опять будешь всю ночь ходить на улицу писать.
  Старик заметно смутился. Он хотел еще что-то сказать, но мальчик его опередил.
  – Да, чуть не забыл! Биб…библиотекарша тетя Люба газеты передала. Она сказала, что ты должен их прочитать дояркам. Только одна газета малость порвана. Дедушка, я не виноват, честное слово! Когда шел сюда, навстречу попался  кривой Степка. Попросил у меня целую газету на самокрутку. Я не дал. Тогда он оторвал от газеты кусок бумаги. Дедушка, ей богу, я не виноват!
  – Ну, ладно, не велика беда. К тому же доярок отседова еще три дня назад перевели. Так что и почитать некому. Ты лучше скажи: какие новости еще принес?
Мальчик не по-детски тяжко вздохнул.
  – Плохие новости, дедушка…Нашего учителя Семена Ивановича вчера забрали на войну. Дядю Лешу Кривова, Саньку Рыжего, папу Любаши дядю Колю тоже забрали… Тетя Ксения получила письмо от Витьки. Лежит в военной больнице, сильно раненый. Тетя Ксения мамке сказала, что его уже больше не пошлют воевать. А от Леньки снова ничего нет.   
  – Ничего, Ленька еще напишет. Может, почта плохо работает – все-таки война. А Витька, значица, раненый. Жаль, у парня золотые руки. Лишь бы целехонький вернулся. Вот такие дела, оказыватся! Считай, никого из мужиков в колхозе и не осталось. Одни бабы да детишки. С кем Чухонцев урожай будет собирать?..Ох, беда, беда! Прости, господи…Ладно, хоть лошади остались.
  Пока дед Парамон рассуждал, мальчик неожиданно шмыгнул носом и заплакал.
  – Ты что, Петруша? – испугался старик. – Что случилось?
  – Папка приходил, – вытирая слезы рукавом рубахи, продолжал всхлипывать мальчик. – Мамку опять избил…ударил по спине костылем.
  – Пьяный!?
  – Не-а…Вроде не пьяный.
  Старик, не зная, куда себя деть, покрутился на месте и, припадая на одну ногу, подошел к двери.
  – Пошли, Петруша. Будем разбираться с этим говнюком. Нашел с кем воевать!
  – А нам что делать? – растерялся Глеб.
  Старик задумчиво почесал бороду.
  – Что делать? Хм…Тут, вот, какое дело…Даже не знаю, как растолковать вам. Я же говорил про сибирскую язву. Так, вот, прости господи, одну лошаденку, ну, ту самую, хворую, оставили здесь, а остальных отвели на луга. Там раньше поскотина была. Трех лошадок сегодня рано утром забрали. Карантин-то карантином, но ведь и хлеб надо убирать. Вечером их должны привести. То ли сюда приведут, то ли прямо на луга отведут – не ведаю. Ежели к тому времени не возвернусь – все- таки туда и обратно будет шесть верст с гаком, а с моей больной ногой  особенно не разгонишься – вы, пожалста, присмотрите за табуном.
  – А как мы табун найдем? – спросил Глеб.
  – Как выйдете за ворота, сверните направо. Пройдете клеверный луг. Он весь уже истоптан. А потом все время топайте вдоль речки. Там тропинка есть. Пересечете два небольших оврага и подниметесь на пригорок. Вот оттедова все и видно. Забот с табуном особых нет. Лошади, как уже говорил, стреножены. На водопой к речке они сами спускаются. Только, вот, в чем закавыка: у двух кобыл жеребята имеются. Но они, так, сами по себе…резвятся. Лишь бы в глине, прости господи, не увязли. Поэтому вы уж, того…приглядывайте за ними. Я о вас колхозного бригадира предупрежу: так, мол, так – ребята – уважаемые люди, в Москве на выставке были. Думаю, не осерчает. Вы меня не ждите. То, что в сумке есть, скушайте.

  Оставшись одни, Катя и Глеб первым делом набросились на еду, потому что обеденная картошка лишь притупила чувство голода. Сало, несмотря на то, что было, действительно, пересоленным, съели в первую очередь. Несколько картофелин, три куска черного хлеба и два малосольных огурца оставили на потом. Зато впервые за несколько дней им удалось вдоволь напиться молока, потому что на сей раз Катя надоила его не в туесок, а в ведро, позаимствованное у деда Парамона.
  Утолив голод, они решили покормить Песню свежей травой и заодно выполнить просьбу деда Парамона.
  Лошадей нашли без особого труда. Они паслись на другой стороне речки, берега которой со стороны опушки леса также были изрезаны оврагами, на дне которых сочно зеленела трава.   
  Катя развязала веревку и пустила Песню пастись. Глеб, широко раскинув руки, растянулся на траве.
  – Как хорошо! По небу облака плывут, солнце садится. Тепло…А ведь буквально вчера было совсем по-другому.
  Катя задумчиво поглядела на луга, речку, ольховники, разбросанные по оврагам, светлую кайму опушки леса.
  – Да, даже не верится, что где-то идет война: гибнут солдаты, умирают люди, горят дома.
  Глеб повернулся на бок и снизу посмотрел на Катю.
  – Давай, сегодня не будем говорить о плохом. Хорошо? Ты лучше скажи мне, где ты научилась лечить лошадей?
  – У меня мама в колхозе работала ветфельдшером. Она еще в молодости ветеринарные курсы закончила. Это уже потом, когда у нас образовался племсовхоз, из города прислали ветеринарного врача, а до этого все маме приходилось делать. Ну, и я вместе с ней: куда она, туда и я. В нашем роду по материнской линии все занимались лечением: и бабушка, и прабабушка. Бабушка травами и заговорами лечила всех: и людей, и животных. И меня она учила. Мне с ней было очень интересно. Она знала, какую болезнь какими травами лечить, как заговорить зубную боль. Говорят, даже от бесплодия бабушка могла вылечить. Она мне всегда говорила: «Катя, всегда прислушивайся к природе. В ней все делается со смыслом. Если даже вдруг весной ударит мороз и рассада вся погибнет, значит, так и должно быть».
Глеб с сомнением покачал головой.
  – Что? Не веришь? Тогда скажи мне, почему всегда, когда цветет черемуха, бывают заморозки?
  – Н..ну, наверное…
  Катя рассмеялась.
  – Скажи уж прямо: «Не знаю».
  – Скажу прямо: «Не знаю!» А ты сама-то хоть знаешь?
  – Знаю, но не скажу.
  – Ах, не скажешь!?
  Глеб схватил Катю за запястье и потянул к себе. Катя упала прямо на него. Она снова, как было в первый раз в стогу сена, уловила под мышкой Глеба запах пота. В другой раз такой запах у нее вызвал бы отвращение, но на этот раз она почувствовала непонятное возбуждение всего тела. Катя вначале упиралась руками, боясь близко прикоснуться к Глебу, но потом ее руки сами собой подогнулись, и она упала на грудь Глеба. Глеб, прерывисто дыша, обхватил ее руками и плотно прижал к себе. Катя неожиданно очень близко от себя увидела, как шея Глеба покрывается пунцовыми пятнами. Именно эти пятна вернули ее к действительности.
  – Глеб! – прошептала она. – Глебушка, не надо. Прошу тебя… Пожалуйста.
  Глеб разжал руки, повернул голову и невидящим взглядом уставился в небо.
  – Прости, – глухо выдавил он из себя. – Прости.
  В летний лагерь они вернулись, когда сумерки уже накрыли землю. Катя первым делом осмотрела гнедую. Она стояла по-прежнему, понурив голову. Повязка, к счастью, оказалась на месте. Пока окончательно не стемнело, Катя и Глеб поспешили повторно приготовить для больной лошади смесь из жареного лука и мыла. На этот раз гнедая то ли оттого, что смесь получилась слишком горячей, то ли не было деда Парамона, никак не давалась в руки: она то пыталась встать на задние ноги, то норовила укусить Глеба, то хотела вырваться из привязи. Когда все попытки наложить целебную смесь не дали результатов, Катя сходила в домик и принесла последний ломоть хлеба. Гнедая покосилась на хлеб, подрагивая мокрыми губами, обнюхала его и осторожно взяла из рук Кати. Только после этого кое-как удалось перевязать больное место.

  Перед домиком стояла деревянная скамейка, вбитая в землю. Катя и Глеб присели на нее, упираясь спинами об стенку домика. Опушка леса, на которую они вышли утром, уже погрузилась в темноту. На все живое ночь предъявляла свои права. Песня подогнула ноги и улеглась на землю, как всегда шумно выдохнув воздух из коровьих мехов. Под ногами Кати в поисках пищи прошмыгнула мышка.
  – Как тихо! – вздохнул Глеб и осторожно положил на ее плечо ладонь. – И темнеть уже начинает рано ¬– не то, что в июне.
  Катя, молча, опустила голову.
  – Глеб, – прошептала она, – давай, сегодня будем спать по очереди.
  – Что случилось, Катя? Ты, что, за меня боишься?
«Не за тебя, а за себя боюсь», – хотелось признаться Кате, но промолчала.
  – Ну, ладно, коли так, – стараясь показаться равнодушным, продолжил Глеб. – Ты иди спать, а  я посижу здесь. А потом я тебя разбужу. Старик, наверное, сегодня уже не придет.
  – Нет, – тихо возразила Катя, – ты иди первым, мне что-то спать совсем не хочется.
  – И мне что-то не хочется. Видно, днем выспались.
  – Глеб! Глеб! – Катя схватила за руку Глеба. – Смотри, звезда упала! Эх, надо было загадать какое-нибудь желание.
  – И какое же желание ты бы хотела загадать?
  – Чтобы как можно быстрее добраться до дома. Какое еще желание у меня может быть?
  Глеб откинулся назад и задумчиво поднял голову к небу.
  – Значит, ты хочешь, чтобы мы как можно скорее расстались?
  – Почему ты так решил? – испуганно спросила Катя.
  – Ничего я не решил, но так получается...объективно.
   Кате особо не старалась думать о расставании. Ей было хорошо с Глебом и этого было достаточно. Хотя в его поведении часто проскальзывало что-то детское, граничащее с наивностью, но Катя вынуждена была признать, что Глеб очень часто действовал весьма рассудительно. «Мне кажется, что я с начала войны повзрослел лет на десять, – как-то в лесу признался он Кате. – Я даже думать и разговаривать начал как сорокалетний мужик». Катя с нарастающей тревогой следила, как меняются ее чувства к Глебу. Она не хотела разбираться в них – да и некогда было – но ее влечение к этому парню, с которым познакомилась-то всего несколько дней назад, давало знать о себе все сильнее и сильнее. Катя понимала, что им придется рано или поздно расстаться. Может, это признание неизбежности расставания, еще сильнее подогревало ее чувства – хотелось как можно больше, даже не смотря на боль, испить радость и горечь любви. А, в том, что она, на самом деле любит Глеба, Катя была уверена, как никогда.
  …Они, обнявшись, так и просидели до утра на скамейке.

  Как только взошло солнце, Катя и Глеб первым делом решили осмотреть гнедую. Подойдя ближе к загону, они заметили перемены к лучшему: лошадь стояла, уже не опустив голову, а энергично жевала охапку сена.
  Катя медленно приблизилась к лошади и стала гладить ее по холке. Тем временем Глеб развязал тряпку. Как и предполагала Катя, на больном месте кожа лошади стала темно-красного цвета, а гнойные головки почти слились вместе.
  – Я была права, – с удовлетворением покачала она головой, обращаясь к Глебу, – это не язва, а карбункул. Надо бы вскрыть его и выдавить гной, но, боюсь, это нам не под силу.  Придется дождаться деда Парамона. Может, втроем что-нибудь сделаем. Я сейчас буду доить Песню, а ты растопи кухню. Мне нужна теплая вода, чтобы обмыть вымя Песне.
  Глеб ножом расщепил липовое полено и разжег костер на летней кухне. На одной из плит был установлен котел, наполовину заполненный водой. Как только вода чуточку нагрелась, Глеб ковшом зачерпнул ее и понес к Песне, возле которой с озабоченным видом стояла Катя.
  Катя ладонями зачерпнула воду и стала обмывать соски Песне, которая почему-то никак не хотела стоять на одном месте и тревожно поднимала голову, принюхиваясь к неведомым запахам.
  Катя вылила остатки воды и начала доить. Она сидела на корточках и слушала, как бьются об дно подойника тугие струи молока.
  – Катя! Катя! – вдруг она услышала радостный голос Глеба, который бежал к ней, размахивая газетой. – Катя, смотри, что я нашел! Кажется, здесь про тебя написано! Даже твою фотографию напечатали! Только жаль, что она наполовину порвана, как раз в том месте, где твое лицо должно было быть.
  Глеб подбежал к ней и развернул газету. Катя, не переставая доить, краешком глаза зацепила статью в газете.
  – Почитай, пожалуйста, что там написано.
  Глеб начал читать.
«Доярка племсохоза имени Сталина Поречинского района комсомолка Екатерина Сторублева, активно участвуя в стахановском движении, удостоилась чести участвовать во Всесоюзной Сельскохозяйственной Выставке. В Москву передовая доярка приехала не одна,  а со своей коровой-рекордисткой Песней, которая дала в прошлом году 7850 литров молока. Это является одним из самых высоких показателей продуктивности для коров красногорбатовской породы. В этом году, активно участвуя в социалистическом соревновании доярок-шеститысячниц, Екатерина Сторублева взяла обязательство довести надой от каждой коровы до семи тысячи литров молока».
  – Надо же! – искренне удивилась Катя. – Когда Николай Петрович предупредил, что у меня корреспондент должен взять интервью, я не сразу поверила. Даже тогда, когда корреспондент меня начал расспрашивать, я не верила, что попаду в газету. Ну, надо же! Только там немножко приврали – я ничего не говорила про социалистические обязательства. И где же ты нашел эту газету?
  – Когда ты начала доить, я от нечего делать начал просматривать газеты. Некоторые номера были старые, напечатанные еще июне, то сеть до начала войны. Первым делом я решил их просмотреть. И сразу же натолкнулся на эту статью. Ты даже не представляешь, какая радость меня охватила!
  – Почему?
  – Ты разве не догадываешься? Ты же теперь можешь не прятаться! Эта газета для тебя все равно, что паспорт! Наконец, дошло до тебя?
  – Дошло, – еле слышно прошептала Катя и у нее само собой полились слезы по
  щекам.
– Что с тобой, Катенька? – наклонился к ней Глеб.
– Ничего, Глеб, ничего…Это я от волнения. Будто тяжкий груз сбросили с плеч. Нам сейчас как можно быстрее надо добраться до какого-нибудь города или райцентра, чтобы я могла позвонить домой. У меня сердце кровью обливается, как только подумаю о родителях. Не зря мама сильно тревожилась, когда я уезжала в Москву.
– Но ведь не все так плохо. Могло быть хуже.
– Да, оно, конечно, так, но все же…
– Что, все же?
Катя, закончив доить, поднялась с корточек. Она с задумчивым видом уставилась вдаль.
– Меня не покидает ощущение, будто мною кто-то руководит. Смотри, что получается? Ночью, когда наш поезд немцы разбомбили, я легла с краю, ближе к двери вагона. И это меня спасло. Потом в камере случайно встретилась с этим, как его? с Крутояровым. И он потом нас спас…Тебя встретила. Если бы не ты, Песня утонула бы в болоте. А теперь, вот, эта газета. Не случайно же все это. Как ты думаешь?
 – Даже не знаю, что тебе ответить. Давай, лучше об этом поговорим по дороге. Нам незачем здесь больше задерживаться. Дождемся старика и тронемся в путь.

  Дед Парамон не заставил себя долго ждать. Едва Катя и Глеб уселись за стол, чтобы попить молока, на пороге появился старик с холщовой сумкой за спиной.
  – Ну, как вы тут без меня? – спросил он, усаживаясь на табуретку.
  – Все в полном порядке, – весело ответил Глеб. – Вчера, после вас, сходили на пастбище, лошадей проверили. Все целы.
  Катя налила парного молока в кружку и придвинула ее к старику.
  – Дедушка Парамон, вы же с дороги. Наверное, устали. Вот, попейте, пожалуйста, парного молочка. Только что надоила.
  – Спасибо, но что-то не хочется…
  – Вы чем-то озабочены?
  Старик снял соломенную шляпу и положил на топчан.
  – Тяжко…Тяжко на душе. Зачем только ходил в деревню? От внука по-прежнему нет вестей. Брата моего арестовали. Говорят, с бандитами связался…Жаль, хороший человек был. Наверняка, теперь расстреляют.      
  – Дядя Парамон, а здесь, вот, в этой газете про меня написано. Видите? Даже моя фотография имеется. Только она немножко порвана.
– Ну-кась, подайте-ка газету.
Старик из нагрудного кармана протертого пиджака извлек очки со сломанными душками, перетянутыми резинкой, и, не спеша, словно боясь уронить чувство собственного достоинства, водрузил  на нос.
Закончив чтение, старик бережно сложил газету и медленно отодвинул ее от себя.
– Ну, и дела! Да…Быват же такое? А я, признаться, не сразу вам поверил. А как поверишь? Идет война…По радио говорят: «Надо проявить бдительность». А тут, откуда ни возьмись, из леса появляетесь вы, да к тому же с коровой. Теперь мне все понятно. Непонятно только одно: кто вам наставил синяков под глазом?
  Глеб поспешил успокоить старика.
  – Это мы случайно…Когда корову вытаскивали из омута…то есть из болота. Она там чуть не утонула.
  Хитрые искорки блеснули в глазах старика.
  – Ну-ну, быват и так. Не зря говорят: «В тихом омуте черти водятся». А они, как известно, шибко рогатые. Вот и нарвались, видно, вы на эти рога.
   Катя взяла со стола газету.
  – Дедушка Парамон, дайте нам, пожалуйста, эту газету. Она нам очень нужна! Мы ее вместо паспорта будем показывать.
  – Берите, берите! И без этого у меня есть что почитать. Только почему-то читать не хочется. Вот ведь какое странное дело. Почитал я тут про тебя, доченька, и будто в одно мгновенье попал в другую жизнь…Совсем в другую жизнь. Да…Без войны. Когда все на селе были живы. И внук мой был жив. Как все переломила война! И откуда этот Гитлер взялся? Какая женщина его родила? Я все об этом думаю и думаю…Наверное, и он был младенцем, с розовыми пятками и с розовой попой. Лепетал, наверное, что-то на ихнем – немчурском языке. Как такой ангелочек в дьявола превратился? Почему Бог проглядел его? А, может, и вправду его нет, ежели такое в мире творится? Как вы сами-то думаете?
  Катя, пока старик говорил, свернула газету в трубку и сунула ее в голенище резинового сапога, который вытащила из котомки.
  – Дедушка Парамон, как бы нам побыстрее попасть в какой-нибудь ближайший город или в райцентр? Нам очень нужен междугородний телефон.         
  Старик задумчиво почесал голову.
  – Ближе всего, конечно, Лакинск. Но я боюсь, что там того телефона, который вам нужен, нет. Значит, вам надо добраться либо до Владимира, либо до Собинки. До нее от нашей деревни будет верст пятнадцать.
  – А до Владимира сколько километров будет?
   – До Владимира? Наверное, верст сорок наберется. Раньше, бывало, на лошадях мы выезжали туда с первыми петухами и успевали возвращаться засветло. Если вы хотите попасть в Горький, вам не миновать Владимира. А вот Собинка, хоть и райцентр, как бы на отшибе находится, не по пути вам будет. Что будете делать?
  Глеб вопросительно посмотрел на Катю. Он что-то хотел сказать, но его опередил старик.
  – Ежели вы вздумаете идти на Собинку, у меня к вам будет большая просьба. У меня есть брат. Самый младший. Еще вчерась милиционеры увели его из дома. Это уже второй арест за неделю. Первый раз его загробастали московские милиционеры. Сутки продержали то ли в Ногинске, то ли в Орехово, а потом отпустили. А теперь, вишь, наши, собинские милиционеры, решили отличиться… Никто не знает, за что его арестовали. Но, я думаю, из-за сына. Его еще в двадцать девятом посадили. Когда пришли их раскулачивать, невестка моя, ну, брата жена, вцепилась в какого-то уполномоченного. Ну, понятно дело: кому же хочется задарма отдать нажитое добро и остаться голышом, да без крыши над головой? Надо бы воздержаться, но баба есть баба. И ничего тут не поделашь. И вот, когда она набросилась на уполномоченного, милиционер ударил ее прикладом винтовки по башке и проломил ее. Она тут же протянула ноги. Колька, племяш мой– тогда ему аккурат восемнадцать исполнилось – взял дрын и как следует огрел того супостата. Ну, и пошло-поехало. Арест, суд и тому прочее…В общем, влепили ему пятнадцать лет. Можно сказать, ни за что, ни про что. Вот такие дела!..
  Глеб недоуменно посмотрел на старика.
  – А мы тут причем?
  – Ах, да, – спохватился рассказчик, – самое главное-то я упустил! Вот такое у меня к вам прошение. Не поленитесь, пожалуйста, навестите в Собинке моего брата. В районную кутузку его впихнули. Крутояров ему фамилия. Может, разрешат вам передать ему хлеба или махорки. Все-таки вы не простые, про вас, вон, и в газете написано. А в Собинку попасть проще простого: как выйдете отсюда сразу берите направо, а…
  – Вы, конечно, нас извините, – недовольно поджал губы Глеб, – но мы, скорее всего, такой круг делать не будем, а постараемся сегодня же добраться до Владимира.
  Услышав эти слова, старик совсем сник.
  – Ну, конечно, вам виднее. Ежели вы так решили, вам надо идти прямо по дороге, пока не дойдете до нашей деревни. А там вам дорогу покажут.
  Глеб закинул за спину котомку.
  – Дед, спасибо вам большое за приют. Нам пора!
  Они вышли за ворота: впереди, ведя за собой Песню, Катя, за ней – Глеб, а позади – старик.
  – Ну, прощевайте, – дед Парамон корявыми пальцами крошил поля соломенной шляпы. – Больше, наверное, не свидемся. Дай, Бог, вам прямой дороги и добрых людей.
 – До свидания, дедушка, – постаралась изобразить на лице улыбку Катя. – Не горюйте! Все образуется. Вот увидите!
  Они едва успели отойти метров на тридцать, как сзади послышались крики старика. Катя и Глеб обернулись назад. К ним, прихрамывая на одну ногу, торопливо шел старик.
  – Ух! – выдохнул он, подойдя к ним. – Старый дуралей, я же совсем забыл!
  С этими словами старик достал из нагрудного кармана деньги и протянул их Кате.
  – Вот, ваши деньги…вчерашние. Берите их. Они вам еще очень пригодятся. Только я малость потратил их. Немного, всего рубь. Вчерась с Петрушей в сельмаг зашли. Аккурат перед закрытием. Ну, и не удержались от соблазна…Купили кое-что. Так что, простите, коли что-то не так сделали.
  – Нет! Нет! – замахала Катя рукой. – Они ваши, я же вам их отдала за то, что вы нас  приютили.
  – Я их не за приют взял. Я же говорил вам, что вы мне подозрительными показались: шастаете по лесу с коровой, синяки под глазами, а тут еще кучу денег показываете. Ну, я и взял. Так, на всякий случай.
  Катя взяла деньги и, не зная, куда их положить, передала Глебу.
  Старик еще что-то хотел сказать, но с досадой махнул рукой и заковылял назад.
  Катя и Глеб проводили его взглядом до тех пор, пока он не скрылся за летним домиком.
  – Глеб, – Катя от волнения перевела дух, – ты знаешь, кто такой Крутояров?
  – Брат старика, – с некоторым недоумением ответил Глеб. – Старик сам же сказал так. Почему ты об этом спрашиваешь?
  – Крутояров – этот тот самый старик, который нас спас от бандитов в лесу.
  – Откуда ты это знаешь? – удивился Глеб.
Когда Катя закончила свой рассказ, Глеб подозрительно посмотрел на нее.
  –  Уж не хочешь ли ты пойти в Собинку, чтобы вызволить этого…Крутоярова?
Катя, радостная оттого, что Глеб сразу ее понял, в знак согласия закивала головой.
  Глеб уставился взглядом куда-то вдаль. Долго он стоял так: глядя на дальний лес, на поле и не говоря ни слова. Кате показалось, что в нем опять борются два Глеба: один – родной, такой знакомый, и другой – таинственный, непонятный и чужой.
   – Ну, что же, – голос Глеба звучал глухо, – пошли в Собинку.
   Когда показалась окраина города, Глеб остановился.
  – Катя, ты иди одна, – сказал он, отведя глаза. – Я останусь. Буду дожидаться тебя здесь.
  – Почему? – встревожилась Катя. – Что-то случилось?
  – Ничего не случилось. Просто так надо делать.
  – Но почему? Ты можешь мне объяснить?
  Глеб нагнулся и сорвал былинку.
  – А тут и объяснять нечего. В милиции нас начнут допрашивать. Естественно, потребуют документы. У тебя хоть газета есть, а что я могу предъявить? Меня тут же арестуют. 
  Катя обескуражено оглядела окрестности города.
  – Ты меня здесь, в чистом поле, что ли будешь дожидаться?
  – Нет, конечно. Я буду ждать тебя, вон, под тем дубом. Видишь? – Глеб указал рукой на одиноко стоящее дерево возле небольшого пруда. – Может, и Песню оставишь со мной? Пусть свежей травы поест. Ты без Песни быстрее обернешься.
  Кате не хотелось расстаться хотя бы на время с Глебом, но она вынуждена была признать его правоту. Но все же она не согласилась оставить Песню с Глебом.  После того, как Катя один раз едва не потеряла свою любимицу, она решила ни на минуту не расставаться с ней.      
  Катя взяла в руки конец веревки и, ведя за собой Песню, направилась в город.

  Районный отдел милиции, разместившийся в половинке старого барачного дома, она нашла без труда.
  Катя привязала Песню к штакетнику и поднялась на крыльцо. В дверях она едва не столкнулась с мужчиной, выходящим из здания.
  В мужчине Катя со страхом и одновременно с радостью узнала следователя Сергея Васильевича. Следователь тоже ее узнал.
   - А, это ты, Сторублева! – удивленно воскликнул он. – Надоело прятаться по лесам? Решила явиться с повинной? Ну, давай, заходи. Поговорим…
  Они, минуя дежурного милиционера, вошли в маленький кабинет, который по скудности обстановки ничем не отличался от того кабинета, где  следователь в первый раз допрашивал Катю.
  Сергей Васильевич рукой указал на табуретку.
  – Присаживайтесь, Сторублева. Ну, рассказывайте, что вас привело сюда. Честно говоря, я не думал, что нам снова придется встретиться.
Катя, не торопясь, развязала котомку, достала резиновый сапог и из голенища извлекла газету.
– Сергей Васильевич, вы тогда мне не поверили. Прочтите, пожалуйста, эту статью. Там про меня написано.
  Следователь взял газету и, к удивлению Кати, быстро, без видимого интереса пробежал глазами статью. Затем отодвинул от себя газету, двумя руками облокотился об стол и с усмешкой в глазах посмотрел на Катю.
   – Ну, и где тут про вас написано?
  Катя вся вспыхнула от негодования.
– Как где?! Вы, что, издеваетесь надо мной? Вы же только что прочитали газету. Неужели  вам не ясно?
  – Не ясно. Ясно только одно: в газете, действительно, написано про доярку Екатерину Сторублеву. Но как докажете, что именно вы являетесь Сторублевой. Может, вы выдаете себя за нее, а на самом деле являетесь совсем другим человеком?
  Катя, услышав эти слова, совсем растерялась. Уже при первой встрече она прониклась доверием к этому суровому, но в то же время с добрыми глазами, следователю. Ей казалось, что Сергей Васильевич на самом деле доверяет ей, только вид делает, что подозревает.   
–  Может, и корова не ваша? – продолжил мучить ее следователь. – Может, вы ее украли? Как докажете?
  Решение пришло неожиданно.
  Катя вскочила с табуретки и ринулась к окну. Она дернула за шпингалет, но рама не открылась. Она тогда придвинула ближайшую табуретку к окну, залезла на нее и крикнула в открытую форточку:
  – Песня! Песня!
  В ответ с улицы послышалось взмыкание коровы.
– Вот, видите! – торжествующе улыбнулась Катя. – Вы теперь верите, что это корова моя?
  Следователь, улыбаясь, вышел из-за стола и подал руку Кате, помогая ей спуститься на пол.
  Они снова заняли свои места: Катя села на табуретку, а Сергей Васильевич – за стол.
  – Я  вам еще на том допросе сказал: «Дело не в том,  верю я или не верю, а в том, что вы документально не можете доказать, что вы являетесь именно гражданкой Сторублевой». Вот в чем дело…Я вам больше скажу. На наш запрос пришел ответ из дирекции ВСХВ, полностью подтверждающий ваши слова.
  – Тогда в чем же дело?
  – А дело в том, что вы совершили побег, усложнив тем самым свое положение и вызвав новые подозрения.
Катя, стараясь показаться невозмутимой, картинно пожала плечами.
  – Если я не преступница, как я могла совершить побег? Получается, что я всего лишь ушла…Или я что-то не понимаю?..
  Следователь понимающе и, как показалось Кате, одобрительно улыбнулся.
  – Вы совершенно правильно рассуждаете. Именно я это сказал буквально сегодня начальству. В результате, дело ваше закрыли. Так что поздравляю вас.
  – Спасибо, Сергей Васильевич. Но как вы здесь оказались? Вы же, как я поняла, работаете не в Собинке? 
  – Совершенно верно. Но это уже совсем другая история, не имеющая к вам никакого отношения. Самое главное, с вас сняты все подозрения… Хотя, по правде говоря, я сразу же поверил вам. Вас и не надо было задерживать. Но сами понимаете, военное положение… К тому же кое-кому захотелось отличиться, так сказать, проявить похвальную бдительность. Но теперь все это в прошлом. Вы свободны и вольны идти, куда хотите. Так что, до свидания, товарищ Сторублева.
Катя замялась. Она не знала, с чего начать.
  – Сергей Васильевич…
  – Вы что-то хотите сказать? Я слушаю вас. Только побыстрее, если можно.
  – Сергей Васильевич, помните, со мной в камере, ну, когда вы меня допрашивали, сидел такой пожилой дядька?
  – Крутояров? – удивился следователь. – Ну, а как же? Отлично помню. Я как раз нахожусь здесь по его делу. Его мы повторно задержали. А вы, собственно говоря, какое отношение имеете к его делу?

  Кате пришлось все рассказать следователю: и как сбежала от милиционера, сопровождавшего ее, и как встретилась с Глебом, и как их спас от бандитов Крутояров. Все, что она говорила, Сергей Васильевич записывал на бумаге.
  Как только Катя закончила свой рассказ, следователь устало откинулся на спинку стула.
  – Ну, и задали вы, Екатерина, задачку! Вы даже не представляете, что наделали?!
  – Опять я что-то не так сделала? – не на шутку встревожилась Катя.
  – Нет, нет, – поспешил успокоить ее Сергей Васильевич. – Вы правильно поступили. Это мы, вернее, кое-кто из нас напортачил. Но это вас не касается. Вы пока посидите здесь, а я схожу кое-куда.
  Долго Кате пришлось ждать следователя – почти полтора часа. Она сильно проголодалась, к тому же ее тревожила Песня. Она стояла на солнцепеке и наверняка мучилась от жажды. Катя хотела выйти на улицу и попытаться напоить водой Песню, но ее остановил дежурный милиционер.
  Наконец, явился Сергей Васильевич, да не один, а с высоким мужчиной в офицерской гимнастерке. Он не представился, но, судя по тому, с каким почтением относился к нему следователь, Катя поняла, что незнакомец – важный человек.   
  – Екатерина, вы можете еще раз нам рассказать о вашей встрече в лесу с бандитами? – попросил ее Сергей Васильевич.
  Кате повторила свой рассказ. Мужчина, который сидел напротив на табуретке, внимательно, пытливо глядя ей в глаза, слушал. Он часто прерывал ее, задавая вопросы. Его интересовало каждая мелочь: во что бандиты одеты были, о чем говорили между собой, как обращались друг к другу. Затем он переключился на Глеба. Кате показалось странным, что незнакомец несколько раз задавал ей одни и те же вопросы о Глебе, только сформулировав их чуточку по-другому.
  Катя уже закончила рассказывать, когда вспомнила про болезнь гнедой лошади.
  – Сергей Васильевич, – обратилась она к следователю, – нам так не терпелось уйти, что мы забыли сказать деду Парамону, что беспокоиться не о чем. У лошади не сибирская язва, а карбункул. Это я точно установила. Так что карантин со всего колхозного стада можно снять. Пусть обрадуются в колхозе.
  – Екатерина, – добрым, но укоряющим взглядом одарил ее следователь, – это не по моей части. Я же вам сказал, что я здесь нахожусь совсем по другому поводу – по делу Крутоярова.
  – Постойте, постойте! – оживился мужчина в офицерской гимнастерке. – О чем это вы?  Об эпидемии сибирской язвы в колхозе имени Ворошилова?
  Мужчина подошел к телефонному аппарату, стоящему на столе, и несколько раз энергично покрутил ручку аппарата.
  – Алло! Девушка, соедините меня срочно с районным отделением НКВД! Алло! Алло! Сидельников! Ты меня слышишь?! Срочно бери районного ветфельдшера, кого-нибудь из райисполкома и немедленно выезжай в колхоз имени Ворошилова. Что, что?.. Нет, надо проверить! Может, там никакой эпидемии не было и нет! …Обязательно бери объяснительные у председателя колхоза и ветфельдшера. Что? Нет, арестовать не надо. Я же сказал человеческим языком: надо про-ве-рить! Давай, действуй!   
Мужчина положил трубку на телефонный аппарат и уставился на Катю.
  – Я теперь могу идти? – обратилась она к нему.
  – Нет, – жестко ответил мужчина. – Мы вам дадим сопровождающего, чтобы вы привели сюда вашего знакомого Глеба. Мы должны его допросить. Только не вздумайте на этот раз сбежать.
  – Но…
  – Екатерина, – мягко прервал ее следователь. – Поймите, это необходимая процедура. Мы вас долго не задержим. Возьмем у Глеба показания и отпустим. Корову можете завести во двор. Дежурный ее напоит.

  Катя и милиционер, который сопровождал ее, вернулись ни с чем – Глеба они нигде не обнаружили.
  Было видно, известие об этом Сергея Васильевича совсем не обрадовало. 
   – Екатерина, вы хоть знаете, где он живет, как его фамилия?
  Катя отрицательно покачала головой.
  Следователь подошел к окну и заложил руки за спину.
  – Ну, как можно доверять человеку, о котором ничего не знаешь? Не понимаю я вас, Екатерина…Может, он фашистский лазутчик, так сказать, шпион, специально засланный в тыл?
 – Глеб – шпион? – улыбнулась Катя. – Да будет вам, Сергей Васильевич! Какой интерес шпиону бродить по лесам, погоняя корову?
  – Не говорите…Судя по вашим рассказам, этот ваш Глеб – человек призывного возраста. А по закону военного положения все призывники, где бы они ни находились, должны немедленно явиться в ближайший военкомат. Вам, конечно, незачем это знать, но Глеб должен был знать.
  В кабинете стало тихо.
  – Сергей Васильевич…
  – Да. Говорите, я вас слушаю.
  – Вы освободили Крутоярова?
  – Пока нет. Но, думаю, ему недолго осталось сидеть. Если бы не вы, ему пришлось бы до конца своей жизни провести в тюрьме. Ну, хватит о нем говорить. Лучше скажите, где вы будете сегодня ночевать? Здесь есть дом приезжих. Пойдемте, я вас отведу туда.
  – Нет, нет, Сергей Васильевич! Мне надо идти. Я не могу оставаться здесь. Мне надо как можно быстрее попасть домой.
  – Чтобы корову осеменять? – улыбнулся следователь. – Она, что, до сих пор еще не пришла в охотку?   
  – Вам бы только посмеяться надо мной, – обиделась Катя.    
  – Ну, ладно…Не обижайтесь на меня. На самом деле я очень рад, что встретился с вами. Будто белое пятно появилось в жизни. Чем я вам еще могу помочь? У вас хоть деньги есть?
  – Есть, – соврала Катя.
  Сергей Васильевич подошел поближе и положил руки на ее плечи.
  – Так, есть или нет? Только по-честному, по-пионерски.
  – Нет, – потупила взор Катя. – Я все деньги оставила Глебу. Мне лишь бы позвонить домой…
  Сергей Васильевич укоризненно покачал головой.
  – Эх, Катя, Катя…Ну, нельзя же быть такой доверчивой. Ну, ладно…Что теперь поделаешь? Вот вам восемь рублей. Это все мои деньги. Берите.
  – Нет, нет! Что вы, Сергей Васильевич! Я не возьму.
  Следователь взял ладонь Кати, положил на нее одну пятирублевую и три рублевые купюры. После этого он с нажимом закрыл ладонь и улыбнулся.
  – Все! Больше дискуссировать не будем. Я вам всего лишь в долг даю. Так что особо не переживайте. Вернете после войны. С процентами.
  – Спасибо, – тихо сказала Катя. – Я вам обязательно верну.

  Катя вернулась к тому месту, где оставила Глеба, только под вечер. После того, как она рассталась со следователем, ей пришлось искать ведро, чтобы подоить Песню. Хорошо, что дежурный милиционер нашел ей ведро. За молоко дежурный поделился с Катей домашними шанежками и двумя яйцами, сваренными вкрутую. Он же сообщил Кате, что телефонная связь с областным центром прервалась и неизвестно, когда ее восстановят. Напоследок посоветовал ей идти, минуя Владимир, на Судогду – так, мол, прямее и короче.
  Катя не удержалась – по дороге съела одну шанежку, оставшуюся часть оставила для Глеба. Но его, как и в предыдущий раз, когда она явилась за ним с милиционером, нигде не было. Девушка несколько раз обошла дуб, стараясь найти примету, которую мог оставить Глеб, но ничего не обнаружила. Катя снова, как неделю назад, оказалась одна. Она взяла в руку конец веревки, поправила котомку и потопала на восток, стараясь идти так, чтобы солнце всегда светило в спину.    
  На ночь она остановилась в березовом перелеске. Разожгла костер, съела два яйца, шанежку, подоила Песню. Когда Песня легла на траву, Катя расположилась рядом и прижалась к ней. Она ощущала тепло коровы, слушала, как Песня мерно пережевывает корм. От ее шерсти исходил такой домашний запах, что к горлу подкатился комок. «Ничего, Песенка, ничего, – шептала Катя, поглаживая  холку Песни. – Дойдем мы до дома, обязательно дойдем, хотя и  остались одни. Ну, и что? Все равно рано или поздно нам пришлось бы расстаться. Чем раньше расстанешься, тем лучше». Катя изо всех сил старалась держаться, но слезы полились сами собой.

  Рано утром Катя собралась в путь.  Ей, конечно, легче было бы идти по дороге, но август в тот год выдался жарким, и трава по обочинам и на открытых местах вся пожухла. Поэтому Катя старалась придерживаться лесистой местности, где Песня всегда могла полакомиться свежей травой.
  Катя заметила еще одну странную особенность в поведении Песни. Когда ей после безуспешных поисков Глеба пришлось возвращаться с милиционером в Собинку, Песня никак не хотела идти. Но стоило ей повернуть на восток, Песня без понуканий резво пошла вперед. Через некоторое время Катя решила проверить свою догадку. Она повернула обратно и пошла на запад. Песня, которая до этого момента вела себя послушно, вдруг заупрямилась и никак не хотела следовать за хозяйкой. Катю  это очень обрадовало. Она поняла: Песня каким-то седьмым чувством улавливает правильное направление к дому.
  К вечеру Катя почувствовала усталость. Когда она поняла, что ей до Судогды засветло не удастся добраться, решила передохнуть. Ей показалось, что лучшего места, чем на опушке леса, вдоль которой шла проселочная дорога, ведущая в Судогду, не найти.
   Вечерело. С пригорки открывался чудесный вид: за речкой на лугах паслись деревенские коровы и овцы, по небу плыли подсвеченные лучами солнца, легкие облака. Кате вдруг показалось, что ее перенесли назад, когда они с Глебом сидели на траве и также любовались природой. Почему она тогда не сказала ему, отчего бывают заморозки, когда цветет черемуха?
  Катя ощутила такую пустоту в душе, что снова захотелось заплакать. Вдруг ей послышалось слабое уханье филина. Она прислушалась. Нет, филин так не ухает. Наверное, какой-нибудь мальчишка балуется. Чтобы как-то отвлечься от тяжких дум, Катя решила немножко поозорничать. Она приложила к губам ладони, сложенные лодочкой и, набрав в легкие как можно больше воздуха, дунула в щелочку между ладонями. В ответ послышался прерывистый свист, лишь отдаленно напоминающий уханье филина. Катю это позабавило, и она снова приложила ладони к губам. Но на этот раз ответа не последовало. Катя грустно улыбнулась и встала с пня, на котором сидела. В это время подала голос Песня, которая паслась возле молодых берез. Катя повернула голову и от удивления застыла на месте – рядом с Песней стоял и улыбался во весь рот Глеб.
  Катя, скинув котомку, бросилась к нему.
  – Глеб! Где ты пропадал?! Что случилось?! Я что только не передумала!
Глеб крепко обнял ее.
  – Ничего, ничего…Все будет нормально. Самое главное, мы опять вместе.

  Они снова шли вместе рядом, усталые, но счастливые. Говорил Глеб:
  – После того, как ты ушла в Собинку, я вдруг вспомнил, что деньги остались у меня. Ну, я и пошел в город. Вижу: возле какого-то здания стоит наша Песня, привязанная к штакетнику. Я отошел подальше, но так, чтобы все было видно, и стал ждать. Долго пришлось ждать, наверное, часа два. Я уже волноваться начал. И вдруг вижу: ты спускаешься с крыльца в сопровождении милиционера. Ну, думаю, опять арестовали тебя. Вы с милиционером направились по улице. Я – за вами. Решил проследить, куда тебя поведут. Когда вы завернули к окраине города, мне все стало ясно: меня тоже хотят арестовать. Я свернул в ближайший проулок и побежал в сторону леса. Я вначале растерялся, но потом решил вернуться в Собинку и попытаться во что бы то ни стало найти тебя. Подумал: эх, была не была! Я сразу же направился в горотдел милиции. Про себя решил: пусть арестуют, по крайней мере, вместе будем сидеть.  Возле  горотдела  мне навстречу попался один милиционер. Я у него спросил: «Вы не видели девушку с коровой?» Он удивленно посмотрел на меня и сказал, что тебя давно отпустили. Он еще что-то хотел спросить у меня, но я поблагодарил его и дал стрекача. А о том, как я тебя нашел, лучше не спрашивай. Сам удивляюсь, как это получилось. Видно, сердцем чуял, где тебя можно встретить. Скажу лишь одно. Но ты только не смейся. Ладно? В общем, когда я шел по дороге в лесу, чуть не наступил на коровьи шлепки. Они были свежие, темно-зеленого цвета. И от них пахло. Пахло, ты представляешь? Песней. Я так обрадовался, потому что понял: вы где-то рядом, и мы   снова будем вместе.

    Глава девятая

   Удивительно все-таки устроена человеческая натура! Всего лишь час назад Кате казалось, что нет в мире человека несчастнее ее, как в один миг все перевернулось. Одно только ощущение, что снова рядом  с ней Глеб, придало ей силы. Кате несколько раз захотелось дотронуться до Глеба, провести рукой по его кадыкастой шее, но она старалась сдерживать свои чувства. 
  ...На этот раз путники решили построить добротный шалаш. К этой мысли они пришли, когда в сосновом бору наткнулись на большую кучу жердинок.
  Глеб выбрал четыре самые крепкие жердинки, попарно привязал их друг к другу за верхушки, ножом заострил концы и силой воткнул в землю. Затем вместо конька, скрепляющего скаты, положил сверху самую длинную жердинку. После этого он несколько раз сходил на речку за камышами. Катя стелила ими землю и укрывала стенки шалаша.
  Когда они, как всегда, вдоволь напившись молока, залезли в шалаш, им показалось, что ничего уютнее, чем это временное пристанище, на свете нет. От них пахло потом, немытыми телами, но им казалось, что нет ничего приятнее этого запаха. Рука Глеба скользила по телу Кати, горячей волной наполняя все нутро, губы, потрескавшиеся, с соленым налетом, жадно искали ее губы, присасывались, а острый кончик огненного языка плясал во рту, затмевая разум.
  Потом Кате стало стыдно, так стыдно, что она поднялась с камышовой подстилки и долго сидела, молча, сомкнув руки на коленях.
  Глеб сзади обхватил ее руками и прижался лицом к спине.
  – Катя…
  – Не надо, Глеб. Ничего не говори. Дай мне посидеть молча.
   Катя пыталась отцепить его руки, но Глеб, горячо дыша в спину, прижался еще сильнее. Катя почувствовала, как ее снова охватывает какое-то непонятное, совершенно не управляемое желание погрузиться в сладостную истому. Именно это чувство – чувство, которое ей не подчиняется и которое безжалостно властвует над ней и пожирает ее, напугало Катю. Она резко вскочила на ноги и так ударилась головой об скат, что шалаш мигом развалился, накрыв их обоих.
   Утро выдалось хмурым. На Мещеру, по низменным лугам и лесам которой Катя и Глеб пробирались на восток, неожиданно с севера набросились облака. Заморосил мелкий дождь, вначале робко, будто боясь покуситься на августовскую жару, а потом все сильнее и сильнее, пока плотной пеленой не накрыла всю округу. Катя достала из котомки жилет и сапоги. Жилет она без слов протянула Глебу, а сапоги надела сама.
  На душе у них тоже было хмуро. Глеб несколько раз пытался заговорить с Катей, обнять ее, но каждый раз получал мягкий, но решительный отпор.
  Так они шли – без слов, мокрые с головы до ног, замерзшие.
  Беспокойно вела себя и Песня. Она часто останавливаясь и почти не ела траву. Иногда Песня подолгу принюхивалась к чему-то, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, и  прерывисто  взмыкивала. Катя  сразу поняла,   в чем причина   тревожного  поведения Песни. То, чего она боялась, случилось – Песню надо было осеменять. Но где? Стремясь спрямить путь, они не стали заходить даже в Судогду. Они шли по кочкастым и болотным местам, не выбирая дороги. Только на восток! И только на восток!
  Ближе к обеду им стало ясно, что они потеряли ориентир. Как ни вглядывался Глеб в плотную завесу туч, стараясь засечь солнце, но это ему никак не удавалось. Когда Катя поняла, что они могут заблудиться и повернуть не в ту сторону, она решила вперед пустить Песню. Песня, словно уловив желание хозяйки, резво пошла вперед, выбирая только ей одной ведомым чутьем правильное направление.
   В какой-то момент, когда они вышли из леса, Песня вдруг остановилась и напряглась. По ее спине пробежала мелкая дрожь. В ту же секунду она резко рванула с места и побежала в сторону поля, заросшего травой. Катя от неожиданности упала и Песня поволокла ее по мокрой земле. 
  – Глеб! Глеб! – закричала она, стараясь не выпускать из рук конец веревки. – Держи Песню!
  Глеб догнал Песню, ухватился за веревку и затормозил ногами. Песня  остановилась. Катя, вся перемазанная в грязи, встала на ноги. Она подошла к Песне и охватила шею.
  – Песенка, красавица моя! Ну, потерпи немножко, скоро будем дома. Там тебя ждет Барин, твой друг. Он, наверно, соскучился по тебе. Потерпи немного, родненькая!
  Но на Песню на сей раз ласковые слова хозяйки не подействовали: она резко мотнула головой, задев рогом Катю. Катя от боли ойкнула и схватилась за бок.
  Песня встала на задние ноги и попыталась наскочить на хозяйку, но Глеб с силой пригнул ее голову к земле. Он крепко держал ее за рога, а Песня, скальпируя копытами задних ног травяной покров, начала описывать круги вокруг них.
  – Не держи ее за рога, – еле перевела дух Катя. – Отпусти, только веревку не выпускай.
  Как только Глеб отскочил в сторону, Песня снова попыталась вырваться, но Глеб и Катя крепко удерживали ее. Тем не менее корова, влекомая зовом природы, устремилась вперед. Катя и Глеб, держась за веревку, едва поспевали за ней.
  Когда прошли поле, в ложбинке показались пасущиеся коровы. Песня повела их прямо на стадо. Коровы, заметив чужака, тревожно подняли головы. Незваных гостей увидели и две пожилые женщины, судя по всему, пастушки. Одна из них подняла клюку и замахала над головой.
  – Не пущайте свою корову сюда! Забодают! 
  – Я ее не могу удержать! – крикнула Катя.
  – Чаво?
  – Быка она хочет! – поспешил на помощь Глеб.
  – А, быка!..Быков у нас нет! Вам надо идти на колхозную ферму!
  – А как туда пройти?
 - Да, вот, топайте прямо по полю и сразу увидите ферму! Недалеко отсюда! Только сначала разрешение у прядседателя получите!
  – Спасибо вам большое! – в один голос поблагодарили пастушек Катя и Глеб.

  Ферму – старое деревянное здание с сорванными с петель дверями – они, действительно, нашли быстро. Она располагалась рядом с деревней. Кате в глаза бросилась ветхость большинства домов, многие из которых были укрыты соломенными крышами. 
  Они не стали задерживаться возле фермы, а сразу же направились в деревню на поиски председателя колхоза.
  Председателя – женщину небольшого роста, с короткими черными волосами в вязаной кофте и в грязных кирзовых сапогах – они застали в правлении колхоза.
   Выслушав просьбу Кати, председатель задумалась.
  – Конечно, быка не жалко. Но вот в чем беда. Ваша корова, как вы сказали, рекордистка.  Ее надо бы свести с племенным быком.   А наш  –  так себе,  обыкновенный, беспородный. Если испортим вашу корову, меня по головке не погладят. Вон, говорят, на днях в соседнем районе арестовали и председателя колхоза, и ветеринара.
  – За что? – встревожилась Катя.
  – Говорят, хотели сорвать план по конепоставкам в Красную Армию. Дали справку, что кони заболели сибирской язвой. Проверили и выяснилось, что никакой язвы нет. Вот и арестовали за саботаж председателя и ветеринара. Как бы и у нас так не вышло… 
  – И что же им будет теперь за это?
  – Не знаю…Наверное, будут судить.
   – А если они, действительно, заблуждались? То есть, они в колхозе подумали, что это сибирская язва, а на самом деле оказалось совсем не так.
  – Я, право, не знаю, как там получилось. Но то, что по этому факту во всех районах провели совещание, говорит о многом. Нам так и сказали: за саботаж в военное время могут и расстрелять.
  От внимательных глаз председателя не укрылось расстроенное выражение лица Кати.
  – Вы тоже слышали про эту историю?
  – Нет, – поспешил вмешаться в разговор Глеб. – Впервые от вас слышим.
  – Ну, и хорошо, что не слышали. Так спокойнее…Давайте о деле поговорим. Вы все-таки хотите свести вашу корову с нашим быком?
  – Даже не знаю, – растерялась Катя. – Если не покрыть сейчас Песню, она же останется яловой. А это не повлияет на ее породные качества?
  Председатель пожала плечами.
  – Я не зоотехник, не знаю. Давайте, спросим Семена Федоровича, нашего счетовода. Он когда-то служил ремонтером в армии.
  Председатель приоткрыла дверь в коридор.
  – Семен Федорович! Зайди-ка ко мне!
  Из темного чрева коридора выплыла массивная туша пожилого мужчины с черными нарукавниками на пиджаке.
  – Семен Федорович, скажи-ка нам: можно ли испортить породистую корову, если ее покрыть беспородным быком, например, нашим Мозырем?
  Семен Федорович беспомощно развел руками.
  – Откуда мне это знать, Анфиса Михайловна?
   – Но ты же в армии лошадьми занимался?
   Семен Федорович поправил очки на носу.
   – Вот именно – лошадьми, а не коровами. А в чем дело, собственно говоря? Впрочем…
  – Что «впрочем»?
  – Если, так сказать, для получения удовольствия, то можно покрыть любым быком. Корове-то, по большому счету, все равно: породистый или не породистый, лишь бы бык был. Хотя, как мне кажется, животным такие чувства, как удовольствие, недоступны. Они же этим занимаются только для того, чтобы приплод дать. Это, мы, так сказать, люди возвели все это…
  – Фу, Семен Федорович, – нахмурилась Анфиса Михайловна, – опять ты на своего любимого конька сел. Хоть бы при гостях воздержался.
    – А что я такого сказал, Анфиса Михайловна? Природой так задумано, а не нами. Корове – коровово, а человеку – человеково. Если бы, так  сказать, люди, то есть, женщины приходили  в охотку только один раз в году, как корова или кобыла, то не было бы ни искусства, ни прогресса…Ничего не было бы! 
Председатель негромко стукнула ладонью об стол.
  – Ну, хватит, Семен Федорович. Спасибо за лекцию. Можешь идти.
  Как только за счетоводом закрылась дверь, Анфиса Михайловна виновато посмотрела на Катю и Глеба.
  – Вы уж извините, что так получилось. Он у нас очень башковитый. В Красной Армии офицером служил, пока инвалидность не получил. Уже лет десять живет в деревне. Один…Жену в прошлом году похоронил. Он у меня и за главного бухгалтера, и за счетовода. Даже не знаю, как бы я справилась с этой ношей, если бы не Семен Федорович.
   Анфиса Михайловна решительно вскинула голову.
  – Так, что будем делать? Сведем вашу рекордистку с нашим Мозырем или нет?
Катя не знала, что ответить. Ей, казалось, что от сырости у нее заклинило мозги. У Глеба тоже от холода стучали зубы.
  Анфиса Михайловна подошла к ним поближе.
  – Детки, так не годится. Вам надо срочно сменить одежду и согреться. Иначе протянете ноги. А с коровой разберемся позже. Бывает и так, что коровы, если сразу не огулять, спустя некоторое время еще раз приходят в охотку. С вашей коровой тоже может такое случиться. В общем, посмотрим. Но сначала идем ко мне домой. Сегодня уборки нет – дождь идет. Может, завтра прояснится. Хотя вряд ли – обложило все кругом.

  Анфиса Михайловна оказалась словоохотливой женщиной. Пока шли к дому, Катя и Глеб успели узнать о ней почти все: и то, что ее, учительницу начальных классов, после того, как прежнего председателя колхоза взяли на войну, люди на собрании почти насильно избрали на эту должность; и то, что у нее трое детей: двенадцатилетний сын и две пятилетние дочери-близняшки; и что муж на войне, живой, правда, раненый – лежит в госпитале.
   Они завели Песню во двор и вошли в дом.
  Две белокурые девочки, игравшие тряпичной куклой на полу, вскочили на ноги и радостно подбежали к Анфисе Михайловне.
   – Мама! Мамочка пришла!
  Анфиса Михайловна ласково потрепала их по головкам.
  – Ну, хватит, хватит. Я же вся мокрая…Девочки, у нас сегодня гости! Дядя Глеб и тетя Катя! Погодите, а где Костик?
Девочки наперебой стали быстро рассказывать. Из их слов Катя поняла, что Костя решил: раз идет дождь, значит, рожь в поле косить не надо, а коли так, лучше натаскать воду в котел и наколоть дров, чтобы вечерком, когда мама придет с работы, затопить баню.
  Анфиса Михайловна довольно улыбнулась и, обращаясь к Кате, сказала:
  – Костик у меня очень самостоятельный. Я сама с утра до ночи в поле и все заботы по дому легли на его плечи. Какой-никакой, но все же мужик в доме.
  Анфиса Михайловна достала для Глеба мужнины брюки, рубашку и велела переодеться. Глеб, забрав вещи, вышел в сени. Нашлась теплая одежда и для Кати.
  Пока Глеб переодевался, Катя зашла за занавеску, подвешенную на веревке между самодельным платяным шкафом и печкой.  Она сняла  с себя мокрые блузку, юбку и переоделась. По телу сразу же разлилось приятное тепло. Когда Катя вышла из-за занавески, Глеб уже стоял возле двери. На нем были помятые серые брюки, которые он придерживал руками, чтобы не сползли, и ситцевая рубашка, такая же короткая, как и штаны.
  Катя, увидев Глеба в непривычном одеянии, чуть не рассмеялась, но вовремя спохватилась.
   Серафима Михайловна деловито оглядела Глеба.
  – Вроде ничего. Правда, чуть коротковато, но вполне терпимо. Петька-то мой пониже ростом и пошире в плечах. Сойдет, не на свадьбу же идти. А, вот, Катя, тебе все как раз подошло. Будто для тебя сшито.
  – Спасибо вам большое, Анфиса Михайловна.
  – Ну, что ты, Катя, не стоит благодарить. Вы пока побудьте здесь, а я сбегаю в баню, посмотрю, что там делает Костик. Если все готово, баню прямо сейчас можно затопить. Пока покушаем, поболтаем, она будет готова.

  Ничто так не располагает к откровенности, как баня.
  – А я ведь, Катя, как женщина, познала настоящее удовольствие, ну, надеюсь, ты понимаешь, о чем речь, только после рождения близняшек, - рассказывала Анфиса Михайловна, когда они, помыв близняшек, отправили домой, а сами, распаренные, остались сидеть в предбаннике. – До этого, поверишь ли, я ничего не испытывала, хотя своего Петьку очень любила. Почему так получилось, даже не знаю. Видно, долго дозревала. А потом, когда впервые это испытала, я еще сильнее полюбила Петю. Бывало, чуть прикоснется ко мне, я уже начинаю дрожать. Боялась, что сойду с ума, если его заберут на войну, и я останусь одна. И вот осталась. И – ничего, представь себе. Правда, иногда охватывает такая тоска, что плакать хочется, но чтобы…мужика сильно захотелось – ни-ни... Будто отрезало. Вот как корежит человека война – все чувства отмирают.
  Анфиса Михайловна налила в стакан квасу и протянула Кате.
  – А у вас с Глебом как?
  От неожиданности Катя поперхнулась. Хорошо, что в предбаннике к вечеру стало сумеречно, и Анфиса Михайловна не заметила, как краска залила лицо Кати.
  – Никак... Мы же с ним не муж и жена. Мы познакомились по дороге. Он помог мне вытащить Песню из болота. Просто нам по пути. Ему в Ковров надо.
  – Погоди, погоди…В Ковров, говоришь? Так это же совсем в другой стороне! Тебе надо идти прямо на восток, к переправе, а ему – на север.
  – Да? – упавшим голосом спросила Катя и бессильно откинулась к стене.
  – Что с тобой, Катя? Может, кваску еще выпьешь?
  – Спасибо. Вы не волнуйтесь. Все нормально - просто я сильно устала.
   –Тогда, давай, еще разок попаримся и пойдем домой. Наверное, Костик и Глеб совсем заждались. Обычно первыми у нас моются Петька и Костик, а мы – после них. Но как только Петька ушел на фронт, порядок поменялся – теперь мы первыми моемся.
   Когда они зашли в избу, Костик,  сидя на низенькой табуретке, чистил картошку.
  – С легким паром! – радостно бросились навстречу маме близняшки, одетые в одинаковые длинные белые рубашки.
  – А где, дядя Глеб?
  – Его тетя Варя увела, – ответил Костик, сосредоточенно продолжая чистить сморщенные прошлогодние картофелины. – Говорит: надо насадить колесо телеги.
  – Давно? – В голосе Анфисы Михайловны Катя уловила тревожные нотки.
  – Не очень. Как только Юлька и Тамарка пришли из бани.
  Анфиса Михайловна спешно стала надевать сапоги.
  – Ах, эта Варька! Никак неймется ей! Приспичило срочно телегу чинить!
  Чувство тревоги передалось и Кате – она тоже спешно начала одеваться. Однако едва они открыли дверь в сени, как на крыльце послышались мужские шаги. В дом вошел Глеб. В коротких мокрых брюках и рубашке с чужого плеча он выглядел еще более смешным и нелепым.
  – Ты где так долго пропадал? – напустилась на него Катя.
  Глеб недоуменно перевел взгляд с Кати на хозяйку дома.
  – Да что стряслось? Смотрите на меня как на преступника.
  Но Катя продолжала наседать.
  – Ты не увиливай от ответа! Скажи, чем ты занимался там столько времени?
 – Как чем? Помогал женщине ремонтировать телегу. Я что-то не то сделал?
  Анфиса Михайловна примирительно подняла руки.
  – Ну, тихо-тихо, детки. Хватить пререкаться. Глеб, ты лучше ответь: с вами был Варькин сын, Ваня?
  – Пацан? Такой кудрявый? Был. Мы с ним вместе работали.
  – Ну и ладненько. А сейчас прошу к столу. Покушаем, чем бог послал. А он нам сегодня послал…Что послал, детки?
  – Вкусный суп с мясом! – хором крикнули близняшки.
  – Чтобы сварить щи, утром специально затопила печь. Наверное, еще не остыли. А картошку отварим на завтра.
  Костик тем временем закончил чистить картошку и вынес из кухни тарелки и ложки. Анфиса Михайловна принялась резать хлеб.
  – Еще три дня назад одна корова свалилась в силосную яму и сломала ногу. Пришлось резать. А что делать? Гипс ведь не наложишь. На правлении колхоза решили мясо раздать в счет трудодней. В первую очередь раздали семьям фронтовиков. Вот и нам досталось немножко. Вчера, когда ездила на совещание в район, хотела доложить об этом, а потом передумала – побоялась. Начнут ведь искать виноватых…Затаскают всех. И в первую очередь меня, как председателя. Как выкручусь, даже ума не приложу.
   – А ты, мама, посоветуйся с Семеном Федоровичем, – подал из кухни голос
  Костик.
– Точно! – заулыбалась Серафима Михайловна. – Ах, ты, умничка, у меня.
– Мама, мы  в баню пойдем после ужина? – спросил Костик, выглядывая из кухни. – Остынет ведь.
  Серафима Михайловна обернулась к Глебу.
  – Что будете делать? Может, сначала покушаете?
  Глеб вопросительно посмотрел на Катю, которая, занятая близняшками, не заметила его взгляда. Но зато заметила Серафима Михайловна.
  – Катя, как думаешь, им сейчас идти в баню или после ужина?
  – Разве это так важно?
  Костику, видимо, надоел этот разговор. Он подошел к шкафу, взял с верхней полки полотенце, майку, трусы.
  – Дядя Глеб, пошли в баню. Пока не остыла, успеем попариться.
  Как только мужчины вышли, Серафима Михайловна подошла к Кате, которая, сидя на полу, играла с близняшками, и дотронулась до ее плеча.
  – Кать, пока мужиков нет…
  Катя подняла голову.
  – Что такое, Серафима Михайловна?
  – Кать, скажи: как вам стелить? По отдельности, али?..
  – По отдельности, Серафима Михайловна, по отдельности.
  Глаза Серафимы Михайловны блеснули хитрой улыбкой.
  – Ну, вам виднее. А то могли бы лечь в сенях. Там, в чулане стоит большая деревянная кровать, широкая такая.
  – Нет, нет, Серафима Михайловна. Пусть на ту кровать лягут Глеб с Костиком, а я, вот, с этими куколками буду спать. Хотите со мной спать, подружки? Я вам сказку на ночь расскажу.
  Близняшки вскочили на ноги и стали от радости прыгать.
  –Ура! Ура! Мы будем спать с тетей Катей!   
   
  Близняшки даже до половины не дослушали сказку – дружно засопели. Спала и Анфиса Михайловна. Ветер за окном трепал вишню, роняя с веток тяжелые капли дождя на оконный откос, сделанный из жести. Только Кате, не смотря на сильную усталость, не спалось. Виной тому был Глеб. Катя чувствовала, что их отношения становятся глубже и сложнее. Первоначальное чувство легкости, которое она испытывала с ним, постепенно гасло, уступая раздумьям и переживаниям. В ней как бы перемешались две Кати: одна хотела быть с Глебом, чувствовать его губы, дрожь, пробегающую по всему телу, замирать, когда руки его скользят по ногам, по спине, заставляя все забыть на свете, и другая – рассудительная, знающая, что можно и что нельзя. Вторая Катя злилась на первую, но ничего сделать не могла.   В одно время,   после ночевки в лесу,  казалось,  с первой Катей все покончено, но, стоило Анфисе Михайловне заикнуться о бане, как сердце Кати снова забилось. Ей вдруг очень сильно захотелось пойти с ним в баню, слиться с ним на полу, спасаясь от жара, а потом сидеть рядом вместе на скамейке в предбаннике, вдыхая аромат спелых яблок, которые с глухим стуком под порывами ветра падают на землю.
Другое чувство, совершенно неожиданное, о котором Катя и не догадывалась, она испытала, когда узнала, что Глеба какая-то женщина увела ремонтировать телегу. Сначала она испугалась, что может потерять его, потом ей показалось, что между ними влезло что-то страшное, скользкое и мерзкое. Сама мысль о том, что какая-то чужая женщина, падкая на мужские ласки, может дотронуться до Глеба, а он может откликнуться на ее зов, вызвало в ней такое отвращение, что даже затошнило. «Ревность – это вечный спутник любви», – как-то сказала ей мать. «Неужели это любовь? – думала Катя, лежа с открытыми глазами. – Почему она меня настигла в такое время? И что теперь с нами будет?» Так и не найдя ответа ни на один вопрос, Катя забылась в тяжелой дреме.
  Утром, едва проснувшись, Катя поспешила во двор, к Песне. Она лежала под навесом. Увидев хозяйку, Песня встала и, подойдя к Кате, ткнулась в нее мордой. Катя потрепала ее холку.
  – Ну, что, перехотела быка, да? Это хорошо! Потерпи немного. Недельки через две будем дома. А сейчас я тебя подою, и мы пойдем дальше. Ладно?
  – Катя! Ты с кем так душевно разговариваешь?
  На ступеньках крыльца, выходящего во двор, Катя увидела Анфису Михайловну в старой кожаной тужурке, наброшенной на плечи.
  – С Песней беседую.
  – Как она? Успокоилась?
  – Вроде того.
  – Ну и отлично. А то, что она может остаться яловой, ты не беспокойся. Хорошая корова, если в первую охотку не покроется, обязательно второй раз захочет осеменяться.
  Анфиса Михайловна озабоченно подняла голову к небу.
  – Да, и сегодня не будет ведро. Вот-вот начнет моросить.  Скоро сентябрь, а мы даже половины хлебов не убрали. Каждый год у нас так: то сеногной, то хлебогной. 
   – И у нас так, Анфиса Михайловна. Хорошо, что наш совхоз образцовый – и жаток, и лобогреек хватает. А недавно урожай начали убирать комбайнами.
  – Какие тут у нас комбайны! Не до жиру, быть бы живу. Неужели и нашим детям суждено серпами жать хлеба?
  Анфиса Михайловна зашла под навес.
  – Катя, может быть, вам переждать непогоду у нас? У тебя хоть сапоги есть, а у Глеба только летние  ботинки. И то они вот-вот развалятся. Конечно, я вам кое-какую одежку дам, но она вас от дождя не спасет.
    – Спасибо вам, Анфиса Михайловна. Но мы задерживаться у вас не будем. Каждый час дорог. И так уже много дней мы потеряли. К тому же, с Глебом мы, скорее всего, расстанемся. Ему же, как вы сказали, совсем в другую сторону надо. Он  в отличие от меня быстрее дойдет до дома.
Анфиса Михайловна положила ладонь на спину Песни.
  – Ты в этом уверена? 
  Катя невольно потупила взор.
  – В чем?
  – В том, что вы расстанетесь?
  - А разве иначе может быть? – с трудом сдерживая слезы, еле слышно сказала Катя. 

  Только на четвертые сутки, точно следуя по маршруту, нарисованному на листке бумаги Анфисой Михайловной, они добрались до Павлова перевоза. К тому времени Катя успела потратить тринадцать с половиной рублей.  Десять рублей  она  насильно сунула в карман Анфисы Михайловны за кожаную тужурку, которую она отдала Глебу. Еще четыре рубля Катя потратила в Красной Горбатке, где в поселковом магазине купила галоши, трусы, иголку, чулки, маленький топор и продукты: три консервные банки с килькой, крупу, сахар, немного соли. После недолгих колебаний, посоветовавшись с Глебом, купили и небольшой котел. Катя рассудила так: туесок, мятый-перемятый в котомке, совсем развалился и пришел в негодность, а котел можно использовать и по прямому назначению, и вместо подойника.
  Напряженность, возникшая между ними, исчезла только на третьи сутки после расставания с Анфисой Михайловной. Произошло это так.
  Шли они по лесу. К тому времени дождевые облака разошлись, и все чаще стало выглядывать солнце. Обеденный привал путники решили устроить на берегу  речки. Хотя она казалась неширокой, но на заводях то ли дело под лучами солнца проскальзывали темные тени рыб.
  – Вот бы удочку! –  мечтательно произнес Глеб, глядя в воду. – Мы бы сейчас ушицы сварили.
  – А ты смастери ее, – поддела его Катя.
  – Из чего? – опешил Глеб.
  – Ну, хотя бы из булавки. Наши деревенские мальчишки так делали. Вот тебе булавка.
  Катя отстегнула от юбки булавку и подала Глебу.
  Глеб сначала распрямил булавку. Потом, зажимая ее душкой котла, скрутил нечто похожее на рыболовный крючок. Никак не удавалось сделать насечку в конце крючка – нож лишь скользил по поверхности стальной булавки, даже не оставляя следов. Так и ничего не придумав, Глеб просто-напросто загнул кончик крючка. На леску пошла нитка, которая была вдета в иголку, вместо грузила приладили камешек, подобранный на берегу речки. Пока Глеб возился с крючком, Катя топором раскрошила старый пень и нашла в трухе несколько белых гусениц. Подобрать подходящую ветку для удилища не составило труда.
  Едва Глеб закинул удочку, как поплавок, сделанный из сухой ветки, резко пошел вниз.
  Глеб от неожиданности резко дернул удилище. Вместо рыбы он вытащил лишь оборванный конец нитки.
  – Нужна леска, – расстроился он. – Без лески нам не поймать рыбу. Зря только время тратим.
  – Глеб, ты читал «Любовь к жизни» Джека Лондона?
  – Читал.
  – Ты помнишь, как этот…ну, тот, который полз по тундре, пытался поймать рыбок в луже? Помнишь?
  – Конечно, помню. Ты, что, и мне предлагаешь перегородить речку, а потом выпускать из плотины по одной рыбке?
  – Я не это имела в виду. Я просто хочу, чтобы ты понял: из любой ситуации есть выход. Надо только искать ее. И не сдаваться. Вот, представь на нашем месте наших предков. Как они стали бы ловить рыбу? Что использовали бы в качестве лески?
  – Не знаю. Может быть, волосинки из конского хвоста? Но где мы здесь найдем лошадь?
  – Конский хвост, говоришь? Ну-ка, подай сюда тужурку.
  Катя взяла нож и распорола подкладку тужурки. Он оказался набитым конскими волосами.
  – Глеб, вот тебе леска. Остается их только связать вместе.
  На сей раз удача была на их стороне – Глеб вытащил несколько красноперок, подлещиков и даже  двух голавлей.
  Уха, сваренная без единой картошки и лука, получилась на удивление вкусной и наваристой.

  После обеда возникла еще одна непредвиденная трудность – надо было доить Песню, а в котле еще оставалась уха. Дохлебать ее не представлялось возможным, потому что оба и так объелись, вылить – рука не поднималась. Но и молоко выдаивать прямо на землю было жалко. Посоветовавшись, Глеб взял топор, нож и отправился в глубь леса, чтобы надрать березовую кору  и сделать из нее нечто похожее на туесок, который их прежде не раз выручал. Спустя полчаса он вернулся, держа в руках длинный стебель дудника и небольшой гриб трутовик. 
  – Березовая кора не снимается, – развел он руками. – Несколько раз пытался, но все бесполезно.
  – Ну, конечно. Я же предупредила тебя.  Обычно березовую кору снимают в начале лета, когда сок есть в деревьях. И лыко для лаптей дерут в это же время. А дудник для чего срезал? Трутовик зачем?
  – Так просто. Ради интереса. Думаю, вдруг пригодятся.
  – Мы в детстве на трутовике рисовали такие смешные рожицы и писали палочками. Смотри.
  Катя сломала тоненькую ветку ивы и нарисовала на темно-мягкой поверхности гриба маленькую рожицу человека.
  – Вот здорово! – удивился Глеб.      
  – А из дудника мой дедушка мастерил свирели. Хочешь, покажу, как он это делал?
 Катя взяла нож и срезала верхний конец стебля под острым углом. Затем она вырезала небольшую дырку и, приладив стебель к губам, дунула в трубку. Сначала ничего не было слышно, но затем где-то в глубине возник и вырвался на свободу тоскливый музыкальный звук.
  Глеб  в нетерпении протянул руку.
  – Ну-ка, ну-ка, дай сюда. Я тоже попробую.
  Он взял в руки свирель, с любопытством повертел ее и поднес ко рту. У Глеба звук получился мелодичным и грустным.
  – Это же настоящая флейта, но только примитивная. Я схожу туда и принесу еще несколько штук.
  Глеб, словно забыв обо всем на свете, с увлечением мастерил свирели, пытаясь добиться нужного звучания. Кате тоже передалось его увлечение, и она с интересом следила за работой Глеба. Наконец, он выбрал подходящую свирель, уселся на берегу и, устремив куда-то вдаль свой взгляд, начал играть. Кате никогда не приходилось слышать такую красивую, щемящую душу мелодию.
  Закончив играть, Глеб обернулся. Глаза его были полны грусти и печали.
   Катя подошла к нему и уселась рядом, положив на его плечо руку.
  – Боже мой, какая чудесная мелодия! И какая грустная!
  – Да, чудесная…И грустная. Я ее слышал в прошлом году. В Ленинграде. Это музыка из какого-то зарубежного фильма. Мне она очень понравилась.  И ее запомнил. Я рад, что и тебе она понравилась.
  – Ты где так научился играть?
  – В Ленинграде мы жили в коммуналке. Соседом нашим был Исаак Моисеевич, еврей…Он играл на флейте в театральном оркестре. Жил один. Ни с кем особо не общался. Но с моим отцом очень сдружился. Уж не знаю, на какой почве они нашли общий язык. Скорее всего, их сблизили шахматы. Оба были заядлыми шахматистами. Исаак Моисеевич часто приходил к нам. Мама его тоже привечала. Ты знаешь, каким он был? Тихим, беззлобным…И очень добрым. Он-то и научил меня играть на флейте. Когда мне было шесть лет,  мама записала меня  в музыкальную школу.  Она  хотела  сделать  из меня выдающегося пианиста. Но я не хотел быть музыкантом. Плакал, упирался, никак не хотел идти в музыкалку, хотя учителя говорили, что у меня чуть ли не абсолютный музыкальный слух. Проучившись полтора года, я бросил школу. Спасибо папе. Он поддержал меня. «Пусть ребенок занимается тем, что ему нравится», – сказал он маме. А потом, представляешь, когда мне уже исполнилось четырнадцать лет, благодаря Исааку Моисеевичу, я полюбил музыку. Даже сам не знаю, как это произошло. Уже на первом курсе меня взяли в институтский духовой оркестр.
  – А на чем ты там играешь?
  – На тромбоне? Слышала про такой инструмент?
  – Нет, не слышала. А почему ты в консерваторию не стал поступать?
   Глеб рассмеялся.
  – Я? В консерваторию? Да ты что! Чтобы туда поступить, знаешь, каким талантом надо обладать? Нет, я музыкантом быть не хочу. Мне нравится мосты строить.
  – Почему?
  – Когда я был маленький, мы на лето постоянно приезжали к бабушке и дедушке. Они жили не в самом Коврове, а неподалеку, в селе. Их село разделено на две части рекой. На этой реке было три моста. Все три – деревянные. Очень часто их половодьем сносило. И каждый раз мосты заново приходилось строить. Я очень любил наблюдать, как мужики строили мост. Особенно нравилось смотреть, как они забивали сваи. Берут, бывало, бабу, ну, это что-то большого бревна…
  – Знаю, у нас в Иванькове тоже так мосты строят.
  – Ну, тогда ты имеешь представление, как надо строить мосты. Так, вот, бывало, возьмутся мужики за бабу и давай прибаутками вколачивать в дно реки сваи. До сих пор помню некоторые из них: «Хо-па! Хо-па!..»
  – Не надо, Глеб! Я тоже знаю такие прибаутки. Уж очень они соленые…У нас в деревне мужики точно также приговаривали, когда забивали сваи.
  – Но самое интересное наступало, когда мост был готов. С двух сторон реки люди с пивом, с пирогами и с песнями сходились на средине моста. А строители, представляешь, в это время стояли под мостом!
  – Почему?
  – Они как бы гарантировали, что мост не рухнет. Вот, я тоже мечтаю построить такой надежный мост и гордо стоять под ним. Я даже кое-какие конструкционные хитрости придумал. Правда, никому об этом еще не говорил, потому что расчеты надо еще раз тщательно перепроверить.
  – А я буду стоять на том мосту, прыгать и кричать: «Глеб! Как ты там, внизу, под мостом!? Не страшно!?»
  – Это было бы здорово! Наверное, я это время чувствовал бы себя самым счастливым человеком на свете. Мне даже во сне снятся мосты, такие ажурные, горбатые, красивые.
  – Если тебе снятся такие красивые сны, почему ты каждую ночь во сне кричишь? Ты даже вчера Костика напугал. Он, бедный, ночью прибежал к маме и говорит: «Дядя Глеб кричит и весь дрожит. Мне страшно с ним».
  Глеб опустил глаза. Катя переложила руку на его голову и медленно провела по волосам.
  – Прости, если что не так.
  – Не за что просить прощения…Я сам это знаю. Я же сказал, что мне каждую ночь снятся самолеты, бомбы, мертвые дети…Снится Оксана… Там, в санитарном поезде, я насмотрелся такого, что ты даже представить себе не можешь. Я хочу избавиться от этого кошмара, но ничего с собой поделать не могу. Мне страшно…Видно, я слабый человек.
  – Нет, Глеб. Ты сильный человек. Вспомни, как мы вытаскивали Песню из болота. Вспомни, как ты застрелил бандита. 
  – Это всего лишь порыв души, сиюминутное геройство. Это совсем не то.
  – То, Глеб, то! Если бы у тебя внутри ничего не было бы, оно и не проявилось бы. Зря ты так плохо о себе думаешь.

  Все это время из головы Кати не выходили слова Анфисы Михайловны. Чем дальше они шли на восток, тем больше ситуация становилась безвыходной. Кате свое будущее представлялось ясным – ей во что бы то ни стало с Песней надо добраться до дома. А Глеб?..Что с ним будет?
  Катя несколько раз порывалась завести разговор с Глебом, но каждый раз что-то останавливало ее, и она откладывала его на завтра. Хотя она старалась не давать волю  чувствам, но это ей никак не удавалось – чем реальнее становилась угроза расставания, тем сильнее ей хотелось быть с ним вместе. В то же время девушке казалось, что в отношениях между ними появилось какая-та неясность. Катя не могла понять, что это такое и почему оно вызывает у нее тревогу, но она чувствовала угрозу, нарастающую с каждым днем.
  Катя видела, что и в Глебе происходит какая-то внутренняя борьба. Он становился все молчаливее и задумчивее. Только иногда она улавливала на себе его ласковый и грустный взгляд, который выдавал прежнего Глеба – Глеба, старающегося угадывать каждое ее желание.
  Катя решила, что наступил самый подходящий момент для откровенного разговора.
  – Глеб, ты же говорил, что тебе надо в Ковров, а мы с тобой, как я поняла, идем совсем в другую сторону.
  Глеб сорвал былинку и обломил ее.
  – Ты хочешь, чтобы мы как можно быстрее расстались?
  – Конечно, нет! О чем ты говоришь?
   Глеб повернул голову в сторону Кати.
  – Я тоже об этом думаю. Но чем больше думаю, тем больше запутываюсь и не нахожу ответа. Нам все равно придется расстаться…видимо. Я не знаю, когда это произойдет и как. Но я буду с тобой. Буду, насколько это возможно. Зачем мне Ковров? Чтобы бабушку повидать? Документов у меня нет. Я – никто! Понимаешь? Никто! Пропавший человек...
  – Ты не пропавший, Глеб.
  – Катя, ты меня неправильно поняла. Я хотел сказать, что меня давно уже потеряли. Родители живы ли, я не знаю. Где их искать, тоже не знаю. Друзья мои, наверное, уже воюют, а я сижу здесь, в лесной тиши, ловлю рыбу. Ну, ладно, хватит ныть. Пошли дальше.
  – Может, сегодня переночуем здесь? Построим шалаш. Ты же стал настоящим мастером-шалашником. Мне в твоем шалаше больше нравится спать, чем в чужом доме.
  Глеб посветлел лицом.
  – Правда? Ну, тогда за дело! Я сегодня построю лучший в мире шалаш!
  На этот раз они спали вместе.

        Глава десятая

 Они едва успели на паром. Глеб, увидев, что он уже заполнился людьми, побежал вперед и уговорил паромщика – крепкого мужика в солдатской гимнастерке, у которого не было правого глаза – чуточку подождать Катю. Но когда Катя подошла, случилась заминка – Песня никак не хотела ступить на паром. Ни уговоры Кати, ни подталкивание Глеба не помогли – Песня из всех сил упиралась ногами.
  – Никифор! Чего ждешь? Давай, отчаливай! – крикнул кто-то с парома.
  – Успеешь, Матвей! Куда торопишься? К Марфуше, что ли? – беззлобно усмехнулся щербатым ртом паромщик. – Так, вчера к ней подселили какого-то офицера на постой. А значит, тебе там нечего делать.
  – Девка, слышь! – махнул рукой Кате мужик в лаптях. – Завяжи своей корове
  глаза!
  Катя набросила тужурку на голову Песни и, придерживая ее рукой, чтобы не сбросила в воду, повела корову на паром.
  – Корову продавать едете? – поинтересовалась одна из женщин, энергично продолжая лузгать семечки. – Почем хотите продать?
  – Нет, корову мы не продаем, – сухо ответила Катя.
  – Жаль. Корова, сразу видно, щедрая на молоко. Я бы за нее хорошую цену дала бы. Ну, раз не хотите, не надо. Дело ваше. А, может, все-таки продадите?
  – Нет! – зло сверкнула глазами Катя.
  – Марья, ты че пристала к девке? – крикнул с носа парома мужик в лаптях. – Мало тебе богатства? Вон, гляди на берег. Видишь, тебя двое военных дожидаются. Доигралась, Марья! Упрячут тебя за решетку за спекуляцию. Вот тогда будешь знать.
  – Что за чушь ты несешь, Миколай! Типун тебе на язык! Эти военные документы проверяют – дезертиров и бандитов ловят. Ты понял? Они и вчера наш паром встречали. Правильно, Никифор Иваныч?
  – Правильно, Марья Сергеевна, правильно, – добродушно ответил паромщик.
Катя и Глеб тревожно переглянулись друг с другом.
 
  Когда паром преодолел половину пути, женщина, которая хотела купить Песню, пробралась вперед и первой сошла на берег. Она подошла к военным и что-то стала им говорить. Военные: офицер и солдат с винтовкой за плечом, встали по обе стороны деревянного настила, по которому пассажиры начали сходить на берег. Как только Глеб и Катя поравнялись с ними, офицер остановил Глеба.
  – Гражданин, ваши документы!
  Глеб только открыл рот, чтобы что-то сказать, но Катя опередила его.
– Товарищ офицер, он мой муж! Мы были в Москве, на Всесоюзной Сельскохозяйственной Выставке. Наш поезд разбомбили. Все наши документы сгорели. А теперь мы идем домой! Вот газета. Там все про нас написано.
  –  Гражданка! Отойдите в сторону! Без вас разберемся! И уберите отсюда корову, она только мешает нам.
  Но Катю уже трудно было остановить.
  – Товарищ офицер, нас проверяли милиционеры и в Москве, и в Собинке. Если бы мы были в чем-то виноваты, они нас сразу же арестовали бы. Если не верите, можете делать запрос.
  – Гражданка, – повысил голос военный, – мы без вас знаем, что нам делать. Вы нас не интересуете, а вот ваш муж…Нам придется его задержать.
  – А в чем мой муж виноват? В том, что он попал под бомбежку? В том, что у него и у меня документы сгорели? Если вы хотите арестовать его, арестуйте и меня. Но учтите, наша корова – первая рекордистка в СССР, самая высокопродуктивная корова. Ее даже для кино снимали на выставке.
  – Ну, и что?
  – А то, что за ее судьбой следит сам нарком земледелия. Дело в том, что ее надо срочно осеменять. Вот мы и торопимся домой, в наш племсовхоз. Если по вашей вине корова останется яловой, вас за это по головке не погладят, потому что это саботажем пахнет. Вы поняли?
  Офицер явно пришел в замешательство. Он посмотрел на солдата, но тот отвернулся и равнодушно начал созерцать окрестные леса.
   Офицер расстегнул ворот гимнастерки.
 – Ну, ладно, сам вижу, что не дезертиры. Можете идти.   Впрочем,   в городе  вас все равно остановит военный патруль. Так что, далеко не убежите, если даже захотите. 
  Как только Катя и Глеб отошли вдоль берега подальше от переправы, они в изнеможении опустились на песок.
  – Фу! – Катя вытерла потное лицо платочком. – Как я перепугалась! За всю жизнь, наверное, столько не врала, как сегодня. Я думала, все – нам пришел конец! Откуда только слова у меня взялись? Набрехала офицеру с три короба. Ты, что, Глеб, молчишь?
  – Думаю.
  – Думай, не думай, но мне придется сходить в город. Попытаюсь дозвониться до совхоза. Может, на сей раз повезет. Ты с Песней оставайся здесь и жди меня. Паси ее здесь же, далеко не уходи. Я постараюсь вернуться как можно быстрее. 
  Катя поднялась по крутой тропинке на берег, напоследок оглянулась назад и направилась в город.
   Почта находилась в одноэтажном кирпичном здании в самом центре города. Катя, вспомнив свои приключения, когда в первый раз пыталась позвонить домой, сразу же зашла в кабинет начальника почты. Ей снова пришлось рассказывать свою историю, подкрепив ее газетной статьей. Начальник почты – высокая статная женщина – повела Катю к телефонистке.
  – Валюша, – сказала она молоденькой девушке, – постарайся во что бы то ни стало помочь вот этой девушке. Ей надо срочно позвонить…как вы сказали? В Поречье?
   – Да, да! В Поречье! В Иваньково.
  – Хорошо, Светлана Ивановна. Попытаемся. Может, и получится. Сегодня и с Москвой, и Горьким связь хорошая, не то, что вчера.
   Телефонистка зашла за деревянную перегородку. Кате было хорошо слышно, как она переговаривается с невидимыми телефонистками: «Алло, Горький! Центральный! Это ты, Света? Как? По голосу определила. Уже научилась. Свет, соедини, пожалуйста, с…Свет, это срочно! Спасибо! Алло! Поречье!? Дайте мне Иваньково! Что, что!? Не слышно! Повторите!.. Иваньково! Дайте контору совхоза! Алло! Это Иваньково?! Сейчас с вами будут говорить!»
  – Девушка! Идите в кабину!
  Катя быстро зашла в кабину и с дрожащими руками взяла телефонную трубку. Она хотела громко сказать «Алло!», но из груди вырвался лишь хрип.
  – Алло! – услышала она в трубке голос мужчины. – Алло! Кто это? Говорите!
  – Я! Катя! Катя Сторублева! Это вы, Иван Павлович?
  – Я, Катя, я! Как ты там? Откуда звонишь?
  – Я звоню из города Павлова! Со мной и с Песней все в порядке! Как вы там? Как мои родители?
  – У нас все нормально! Не волнуйся! У тебя дома тоже все хорошо, только очень переволновались. Но потом, когда узнали, что ты жива, немножко успокоились.
  – А как вы узнали? Я все время хотела позвонить, но никак не удавалось.
  – Тут запрос к нам пришел насчет тебя! Из милиции! Слушай, Катя! Кто тебя сопровождает? Его милиция разыскивает! Ты это знаешь?
  – Знаю, Иван Павлович, знаю! Он очень хороший человек. Без него мы погибли бы. Вы не волнуйтесь! И мама с папой тоже пусть не волнуются. Он – студент. Мосты строит! Третий курс закончил. А документы у него  сгорели во время бомбежки.
  – Мосты, говоришь, строит? Слушай, Катя! Я последние дни дорабатываю в совхозе! Дела уже сдаю! Меня назначили начальником управления по строительству моста через Суру. Мне очень нужен толковый инженер!
  – Но он еще не инженер, Иван Павлович!
  – Это не важно! Мы ему дадим бронь!
  – Что!?
  – Освобождение  от  фронта!   Ты только  приведи его сюда!    И   документы  ему восстановим! Катя, слушай меня!   Завтра от нас  должна выехать  полуторка  с грузом в Горький. Обратно она поедет пустая. Она могла бы вас захватить с собой. Песня в кузове вполне уместится. Завтра ты перед обедом, где-то около одиннадцати часов позвони снова, и я тебе точно скажу, где ждать эту машину. Ты только точно в это время  позвони, потому что потом я уеду в область, и меня ты не найдешь. Машина заедет за вами в Павлово. Он же неподалеку находится от Горького. Ты все поняла, Катюша? До встречи! Да вот еще…Чуть не забыл. Андрей убит. Он добровольцем ушел на фронт. Похоронка пришла. К ордену посмертно представили. Вот, такие у нас дела…Ну, пока, Катя! До встречи!   
   – До свидания, Иван Павлович.
  Катя повесила трубку.
  – С вас два рубля пятнадцать копеек, – сказала девушка, выходя из-за
  перегородки.
Катя рассчиталась с телефонисткой, поблагодарила ее и вышла на улицу. Ее переполняло чувство радости. Хотелось петь и дурачиться. Она, подняв руки, несколько раз покружилась на месте, вызвав удивление и улыбку у прохожих. 
   
  Глеба и Песню Катя на месте не нашла. По следам, оставленным на песке, она прошла по берегу, поднялась на пригорок и увидела Глеба. Он сидел, наклонившись вперед, и пристально смотрел на муравейник. Рядом паслась Песня.
  Услышав приближающиеся шаги, Глеб поднял голову.
  – Ты что там увидел? – поинтересовалась Катя.
  – Смотри, – Глеб указал веткой ивы на середину муравейника. – Видишь этого большого жука?
  – Вижу.
  – Он напал на муравейник. Я стоял и смотрел. Думал, жук победит муравьев. Но я ошибся. Муравьи  бесстрашно набросились на него. Жук изворачивался, защищался, но…сама видишь,  муравьи убили его.
  Катя присела рядом на корточки.
  – И, правда, он мертвый. Я слышала, что муравьи могут загрызть и человека. Мне дед рассказывал, как в старину конокрадов обвязывали веревками и клали на
  муравейник. Я представляю, какой мученической смертью они умирали.
  – А у нас конокрадов в старину наказывали так – мне об этом рассказывала бабушка: пригибали к земле два дерева, за верхушку одного дерева привязывали одну ногу человека, а за верхушку другого дерева – вторую ногу, а потом деревья отпускали.         
   Катя невольно съежилась.
   – Фу, Глеб, давай, не будем говорить о плохом.
  – Ну, тогда поговорим о хорошем. Давай, начинай.
  Катя встала и мечтательно посмотрела на левобережные леса, откуда они вышли накануне.
  – Глеб!
  – Ну, что. Давай, говори. Я с нетерпением жду.
  Катя уловила в голосе Глеба иронию и нахмурила брови.
  – Глеб, ты зря проявляешь недовольство. Если бы ты знал, что я тебе сейчас скажу, ты бы пустился в пляс. Подойди ко мне и встань рядом.
  – Это еще зачем?
  – Я буду тебя придерживать, чтобы ты не упал в обморок от услышанного.
  – Меня уже ничем не удивишь и ни от чего не буду падать в обморок.
Тем не менее Глеб поднялся и подошел к Кате. Он встал напротив и положил руки на ее плечи.
  – Глеб, – Катя перевела дух. – Глеб, наши беды закончились. Все осталось позади! Представляешь? Я переговорила с Иваном Павловичем. Его назначили начальником управления. Он будет строить мост через Суру. Я ему рассказала про тебя. Он сказал, что тебе дадут бронь.
  – А что это такое?
  – Я сама впервые услышала это слово. Иван Павлович сказал, что это освобождение от фронта. И еще он сказал, что тебе восстановят документы. Представляешь, тебе не надо больше прятаться! Но самое главное, мы будем вместе…то есть рядом. И еще он сказал, что уже завтра или послезавтра за нами сюда может приехать машина, чтобы забрать и меня, и тебя, и Песню.
  Глеб убрал руки с плеч Кати и пальцами начал потирать лоб.
   – Погоди, погоди…Ты обрушила на меня такие новости, что я, что я…даже не знаю, как это выразить словами.
   – Ты, что, не рад?
  – Рад, конечно. Но все так неожиданно, что…даже не знаю.
  – Не знаешь – не говори. Зато я знаю. Сейчас мы с тобой отойдем подальше от города, зайдем в лес и будем строить шалаш. Такой шалаш, чтобы нам запомнился навсегда. Последний наш шалаш. И будет у нас с тобой праздник! Смотри, что я купила в городе.
  Катя поставила авоську на землю и вытащила бутылку шампанского, завернутую в серую оберточную бумагу.
  Увидев шампанское, Глеб слегка опешил.
  – Ты, с чего это вдруг?
  Катя рассмеялась.
  – Не вдруг, а осознанно. У нас сегодня должен быть праздник! Настоящий праздник! Я еще ни разу в жизни не пила вино – надо же когда-нибудь попробовать. Разве мы не заслужили этот праздник? Давай, собирайся. До вечера нам надо успеть построить шалаш. Ты только подумай: завтра или послезавтра будем уже дома! Мне даже не верится! Неужели все осталось позади?

  Они сидели на высоком берегу Оки, глядя на левобережное густолесье, которое их недавно приютило. По левой стороне реки уже тянулся туман, а солнце все не хотело спрятаться за деревьями.
  Со стороны города показалась лодка. Она наискосок пересекла реку, прижалась к противоположному берегу, где течение было не столь быстрым, и поплыла вверх. За веслами, сгорбившись, сидел мужчина. Он уверенно правил лодкой – даже ни разу не обернулся, чтобы сверить курс.
  – Кто это? – спросила Катя. – Рыбак?
  – Нет, скорее всего, бакенщик, – ответил Глеб.
  – Значит, по реке пароходы ходят? Вот не думала. А ты знаешь, я еще ни разу не плавала на пароходе.
   Глеб указал рукой на реку.
  – Вон, там, видишь, какое-то сооружение стоит на воде? Это и есть бакен. Его на ночь зажигают, чтобы корабли в темноте случайно не наткнулись на мель.
  Катя закинула руки за голову и легла на жилет, постеленный на земле.
  – Вот бы и по жизни было так.
  – Как? – не понял Глеб.
  – Чтобы стояли бакены и предупреждали: сюда нельзя – сядешь на мель.
  Глеб прилег рядом. Он осторожно расцепил руки Кати и просунул свою руку под ее голову.
  Долго они так лежали, глядя на вызвездевшееся ночное небо.
  – Гляди! Гляди! – радостно воскликнула Катя, вскинув руку. – Звезда упала! Ты видел? А вот еще одна…Говорят, в такие минуты надо загадать желание, и оно обязательно исполнится. Ты помнишь, как мы уже пытались загадать, но тогда у нас ничего не получилось?
  – Помню.
   – Давай, еще раз попробуем. Ты загадал?
  – Нет, не успел.
  – Давай, вместе загадаем и будем ждать. Раз, два, три…

  Они лежали и смотрели на небо, а звезда все не падала. От реки тянуло сыростью, и они совсем озябли, но продолжали лежать, наблюдая за звездами. Наконец, одна заблудшая звездочка робко прочертила по небосклону тонкую серебристую нить и  быстро исчезла где-то в бездонной глубине вселенной.
  – Ты что загадал, Глеб?
  – А ты?
  Катя мечтательно посмотрела на небо.
  – А вот и не скажу. Догадайся сам.
  – Чтобы скорее наступило завтра…
  – Теплее, теплее…
  – Чтобы за нами приехала машина…
  – Совсем тепло...
  – И чтобы мы все вместе поехали к тебе домой...
  – Тепло, но еще не горячо.
  – М-м…
  Глеб задумался.
  – Хоть убей, но больше в голову ничего не лезет. Сдаюсь. Говори.
  Катя положила голову на грудь Глебу.
  – Я мечтаю…Я мечтаю…Ты только пойми правильно…В общем, я хочу, чтобы мы оба работали на строительстве моста. Ты будешь инженером или мастером каким-нибудь, а я – кем хочешь: хоть учетчицей, хоть поваром. Лишь бы быть вместе…Ну, как тебе моя мечта? Нравится?
   Глеб ничего не ответил, только еще крепче прижал к груди Катю.
  – А ты что загадал?
  – Потом скажу.
  – Когда?
  – Когда ты скажешь, почему во время цветения черемухи всегда наступают холода.
  Катя высвободилась от объятий Глеба.
  – Вообще-то это нечестно, Глеб. Но так уж и быть: я тебе скажу…Нет, я тебе это скажу в следующем году, когда черемуха снова зацветет. Так будет убедительнее. Договорились? А сейчас пошли в шалаш. Я совсем замерзла. Вон, и Песня уже легла спать.
  Глеб послушно поднялся, отряхнулся, подошел к шалашу и, на коленях вслед за Катей заполз в его темное чрево.

  Катя медленно открыла глаза. Было очень тихо и уютно. Сзади, плотно прижавшись к ее спине, словно ребенок, посапывал Глеб. «Кажется, Глеб сегодня ночью впервые не кричал во сне, – подумала Катя. – А, может, я просто не услышала».
   Вдруг Глеб зашевелился. Он убрал руку с груди Кати и чуть отодвинулся назад.
  – Я опять во сне кричал, да? – тихо спросил он.
  – Нет. Ты не кричал, иначе я бы услышала. Я думаю, у тебя это прошло, Глеб. И вообще, у нас все складывается, как нельзя лучше. Сегодня утром я впервые проснулась с таким чувством…как бы тебе объяснить?
  – С радостным?
  – Не совсем. Раньше я просыпалась и не знала, как закончится день. Меня ни на минуту не покидала тревога. А сегодня по-другому, совсем по-другому: на душе светло и легко. Даже сон мне такой же снился – легкий и светлый. Будто иду я домой с фермы домой. В руке ведро с молоком. Нам его давали за каждого теленка, полученного от коровы. Иду, значит, с молоком…
  Кате неожиданно трудно стало дышать.
  Глеб приподнялся на колени.
  – Что с тобой?
  Катя кулачком вытерла выкатившуюся слезу.
  – Ничего, Глеб…Все нормально. Просто вспомнила про одного деревенского паренька-гармониста.
  – Про кого?
  – Ничего…Все нормально. Потом как-нибудь расскажу.

  Ближе к десяти часам Катя стала собираться в город. Договорились так: пока она будет в городе, Глеб останется с Песней – сведет ее на водопой и постарается накормить свежей травой. Шалаш решили не разрушать – мало ли что, вдруг машина с опозданием приедет и придется снова переночевать на берегу Оки.
  Если левый берег реки был пологий и песчаный, то правый представлял полную противоположность: крутой, изрезанный оврагами c оголившимися прожилками красной глины и серого известняка.
  Чтобы не лазить по оврагам, Катя спустилась к реке и, оставляя следы на песке, пошла в сторону города.
  Войдя в здание почты, Катя застала двух сильно расстроенных женщин: начальницу почты и вчерашнюю телефонистку, которая все время вытирала слезы платочком.
  – Валюша, пойми, – уговаривала телефонистку начальница почты, – мы обе уйти с работы никак не можем, кто-то же должен остаться. Время, сама знаешь, какое.
  – Но я обещала проводить Ванюшу, Светлана Ивановна, – продолжала всхлипывать телефонистка. – Он же мой муж! Даже три месяца не успели прожить вместе!
  – Но и я сына должна проводить, Валюша. Он же у меня единственный…Сама знаешь.
  Заметив Катю, Светлана Ивановна стала объяснять.
  – Вот ведь какая оказия вышла: сегодня обе провожаем на войну своих мужиков: Валя – мужа, а я – сына. Пароход вот-вот должен прибыть на пристань. 
  – Хорошо, Светлана Ивановна, – в очередной раз всхлипнула Валя. – Вы идите. Скажите Ванюше, что я все равно его разыщу на фронте – завтра же запишусь в добровольцы.
  Светлана Ивановна улыбнулась.
  – Какой же из тебя боец? Что ты несешь, Валя? Ты же беременная! Забыла?
  – Аборт сделаю.
  – Дура ты, Валя, - беззлобно сказала Светлана Ивановна. – Как только у тебя язык поворачивается такое говорить? Ну, ладно, я побежала.
  Катя подождала, пока успокоится телефонистка. Но Валя продолжала сидеть, как окаменелая, тупо уставившись в одну точку.
  – Мне бы позвонить, – подала голос Катя. – По тому же адресу, что и вчера.
  – Что вы сказали? – подняла голову телефонистка.
  – Мне бы позвонить. В Поречье… Как вчера.
  – А…Сейчас попытаемся…Алло! Центральный? Свет, это ты? Дай, пожалуйста, Поречье.
  Хотя форточка в здании почты была занавешена марлей и с потолка спиралью свисала клейкая бумага, мух в комнате было предостаточно. Одна из них села на голое колено Кати и больно укусила. Катя машинально смахнула ее и продолжала с нетерпением  вслушиваться в разговор двух телефонисток.
  – Свет, попытайся еще раз! Нет, не получается? Звонок не идет? Вообще, не идет?..Хорошо, давай, попозже. Нет, нет! Через часок, ладно?
  Телефонистка поднялась с места.
  – Девушка, пока с Поречьем связи нет. Попытаемся связаться через час.
  – А раньше нельзя?
  – Нет, нельзя. Из Горького сказали, что только через час. А пока вы будете сидеть здесь, я сбегаю на пристань. Я быстро! Хорошо?
  Катя согласно кивнула головой.
  Не прошло и получаса, как раздался телефонный звонок. Он звучал прерывисто, настойчиво и резко. Катя с надеждой посмотрела на дверь, но она оставалась закрытой. Потом она подошла к стойке и потянулась, чтобы взять трубку, но аппарат стоял далеко. Пока Катя размышляла и металась по комнате, не зная, что делать, звонки прекратились.
  Уже прошло много времени, когда в почту вбежала Валя, растрепанная, запыхавшаяся и с заплаканными глазами. Она, ни слова не говоря, скрылась стойкой и стала с надрывом в голосе кричать в трубку.
  – Алло! Центральная? Да, Свет, это я. Что? Нет, не заболела, просто голос такой…Да? Когда?..Светочка, попытайся еще раз связаться…Хорошо, я буду на связи. Алло! Поречье?! Дайте, пожалуйста, Иваньково! Да, да, контору совхоза! Что? Не отвечает? Девушка, подождите немного, вдруг возьмут? Алло! Дев…
  Валя медленно подняла опухшие глаза.
  – Девушка, никто трубку не взял. Может, попозже еще раз попытаемся связаться?
Ни слова не говоря, Катя повернулась и открыла дверь.

  Катя медленно направилась к пристани. Навстречу шли люди: женщины с заплаканными глазами, детишки, не по годам серьезные и печальные, да мужчины, в основном, старики. Было заметно, что некоторые мужики уже успели выпить. Они, размахивая руками, о чем-то оживленно разговаривали.
  Навстречу Кате протарахтело несколько телег. На них сидели женщины и дети - многие в лаптях и в домотканых рубашках – видно, приехали на проводы из деревень.
Серая пыль висела над дрогой. Она садилась на мокрые – то ли от пота, то ли от слез – лица женщин. Даже собаки, высунув морды из-под ворот, не лаяли – только смотрели.
  Когда Катя добралась до берега, пароход, выпуская черный дым из трубы, уже отчалил от пристани и поплыл вниз по течению. Обе палубы были забиты людьми. Издали они казались маленькими, а руки, которыми на прощанье махали родным, оставшимся на берегу, напоминали колосья, колышущиеся на ветру.
  Катя по тропинке, еле приметной в кустарниках,  поднялась на берег.
   Шалаш был пуст. Рядом стояла Песня, привязанная к иве.
  - Глеб! Глеб! – крикнула Катя. – Где ты?
  В ответ – тишина, лишь нарушаемая криками чаек.
  - Глеб! Ну, хватит шутить! Выходи!
  Катя описала несколько кругов вокруг шалаша, кричала, но Глеба нигде не было.
  Катю охватила тревога. Ноги перестали держать, и она опустилась на песок рядом с котомкой. Вдруг она под собой почувствовала какой-то камешек. Катя подсунула руку под себя и вытащила гриб-трутовик. На ее полукруглой поверхности было нацарапано палочкой: «Я тебя буду любить вечно. Глеб. 24.VIII.1941 г.»

   Катя с Песней добрались до дома вечером 12 сентября 1941 года, когда люди высыпались за околицу встречать деревенское стадо. Как рассказывают старики, никто Катю не узнал. Все ее приняли за заблудшую цыганку. И еще рассказывают, что, то ли в ноябре, то ли в начале декабря  того же года, когда уже установились морозы, она получила с фронта солдатское письмо, но от кого оно было, так и осталось тайной.
  Но прежде чем войти в село, Катя повела Песню на ферму, в загон, где стоял Барин. Бык неспеша, с ленцой подошел к корове, обнюхал ее и равнодушно отвернулся. Песня  тоже не удостоила вниманием знаменитого отца своих телят.
  Барина все же сдали на мясо, но уже после войны. А Катя так и не вышла замуж.      

   
             
 












   

   

Посвящается Великой Победе.
Основано на реальных фактах.

Лето нашей надежды

Послание из сорок первого года

  Первой через порог перешагнула Надя, затем – Валентина Игнатьевна. То, что они увидели в доме, их повергло в шок: две половые доски в самой середине передней комнаты сложились в виде крыши, рядом с шифоньером валялась пожелтевшая пачка супа из вермишели с мясом, а в левом углу на полу лежала икона с разбитым окладом.
  – Мама! – испуганно закричала Надя. – Что здесь произошло? Словно Мамай прошелся… Неужели кто-то залез в наш дом? Как это могло случиться, ведь все замки целы? Может, баба Катя на нас за что-то разозлилась?
 Валентина Игнатьевна прошлась по комнате, внимательно осматривая углы.
 –  Доченька, никто к нам не залезал. И баба Катя не разозлилась, – спокойно сказала она, снимая кофту. – Видимо, осенью дождевые воды просочились под фундамент, а зимой их стужа прихватила. Вот мерзлый грунт слегка и приподнял наш дом. Оттого и половые доски вздыбились, и оклад упал на пол. Дом-то уже старый, видишь, как оконные рамы перекосились.  Давай, бери ведро, сходи за водой. Начнем убираться.
Струмилины, хоть и жили в Москве, но каждый год приезжали в Иваньково,  стараясь подгадать к Троице. Эту традицию не стали нарушать и после смерти Екатерины, родной тети Валентины Игнатьевны.
На этот раз Валентина Игнатьевна приехала без мужа, который неожиданно слег с радикулитом. Вместо него  напросилась дочь Надя, названная в честь другой тети Валентины – младшей сестры Екатерины.
Пока Надя ходила за водой, Валентина Игнатьевна, не спеша, переоделась  в рабочую одежду. 
В сенях послышался скрип открываемой двери, и в избу вошла Надя. Она проследовала мимо матери на кухню и поставила ведро на скамейку.
– Фу, еле дотащила…
– А мы, представь себе, в детстве каждый день от колодца носили такие ведра с водой, да не одно, – улыбнулась Валентина Игнатьевна. – Нам тогда было от силу лет двенадцать. А ты у меня уже почти студентка, можно сказать, взрослая.
– Ну, это – вы. Теперь поколение другое. Вам тяжкий труд был привычен. Ты же сама рассказывала, как в совхозе вкалывали с утра до ночи. Ради чего? Ради копейки. Рабы…И душа у вас рабская была.
– Хватит языком молоть, – перебила дочку Валентина Игнатьевна. – Лучше делом займись. Кипятильником подогрей воду. Пока она будет нагреваться, приберись в передней. Я же вынесу во двор перину и одеяла, чтобы подсушить их на солнце.
Валентина Игнатьевна вышла в сени. Слева была дверь на крыльцо, справа находился чулан, который после смерти деда Виктора отец переделал в веранду. В ней очень любила спать Валентина. Бывало, едва сойдет снег, она уже выносила туда перину, подушку и толстое ватное одеяло. Счастливое детство, счастливая юность, которая кончилась в один миг – когда отца на совхозном току убило током …
Воспоминания сдавили горло, и Валентина поспешила во двор, который уже успел зарасти травой. Она вытащила из-под застрехи сарая длинный шест, один конец которого положила на забор, изрядно покосившийся и заросший мхом, а другой – на старый дровяник. Валентина Игнатьевна, когда приезжала в Иваньково, всегда на этом шесте развешивала перину и одеяла.

Валентина Игнатьевна по ступенькам, на которых еще не стерлись следы старой краски, поднялась в сени.
В доме стояла мертвая тишина. Валентина Игнатьевна, удивленная, заглянула в переднюю комнату. На диване сидела Надя и сосредоточенно рассматривала какой-то полукруглый предмет.
Услышав шаги, Надя подняла голову.
– Мама, что это такое? Вроде гриб какой-то…
– А где ты его нашла?   
– В углу, где образа стояли. Хотела убрать оттуда паутину, вытереть пыль. Смотрю: между второй иконой – той, которая не упала, и стеной какой-то сверток виднеется. Развернула его, а в нем гриб какой-то странный, твердый как камень. Смотри, мама, что я еще нашла.
Надя показала рукой на платочек, покрытый пылью и завязанный узелком.
Валентина Игнатьевна присела рядом на диван. Она хотела развязать платок, но ситец сразу же порвался. Внутри лежали свернутые бумажные деньги. Надя взяла их и осторожно, чтобы не повредить, развернула.
– Мама, смотри, какие интересные деньги. Пять рублей…И вот, еще три купюры по одному рублю. Как интересно!
Валентина Игнатьевна тем временем с любопытством вертела в руках гриб.
– Этот гриб называется ложный трутовик. На них мы  в детстве палочкой писали разные слова.
– И здесь вроде что-то написано…
– Ну-ка, ну-ка…Достань, пожалуйста, из моей сумки очки.          
  Валентина Игнатьевна нацепила на нос очки и стала пристально вглядываться в буквы, которые едва проступали на затвердевшей нижней части трутовика.
– Знаешь, Надюша, в сарае стоит большой шкаф. На нем висит замок. Он на ключ не закрыт. Ты дерни за душку, и он откроется.
– И что в этом шкафу?
– Там, на верхней полке увидишь черную коробку, вроде школьного пенала. В ней должна быть лупа. Прадед твой иногда им пользовался, когда в кузнице мастерил разные поделки.
Надя отсутствовала почти полчаса. Наконец дочка появилась на пороге. В правой руке она держала черный деревянный футляр.
– Ты что так долго пропадала? – напустилась на нее Валентина Игнатьевна.
– Ой, мама, там столько всего интересного! Настоящий музей антиквариата. А я и не подозревала.   
   Валентина Игнатьевна достала из коробки лупу с крабовой ручкой, взяла с дивана гриб и села за стол. Она поднесла к грибу лупу и стала медленно читать: "Я те-бя…бу-ду лю-бить ве-чно."
– Тут еще одно слово есть и какие-то цифры, но трудночитаемые. Может, ты прочтешь, все-таки у тебя глаза зорче.
Надя взяла гриб и стала разглядывать его через лупу.
– Вроде первая буква "Г", а вторая "л"…Третья буква совершенно стерта. Последняя похожа на "в"…или на "б". Нет, скорее всего "б".
– Может, "Глеб"?
– Да, да, – обрадовалась Надя. – "Глеб"! Именно "Глеб". А цифры, как мне кажется, означают какую-то дату. "1941 г." вижу отчетливо. А вместо дня и месяца стоят какие-то палочки: не то восемь, не то девять.
Надя подняла глаза на мать.
– Мама, что бы это значило?
– Не знаю, доченька…Не знаю…
– Если баба Катя так бережно хранила гриб, значит, этот Глеб был ей дорог? А кто он такой? Баба Катя о нем не говорила?
– Нет, не говорила.      
–  И почему стоит такая странная дата? Что она делала в сорок первом?
– Я знаю только одно: в сорок  первом  году бабу Катю – тогда она, конечно, не была
бабой, а была девушкой – с коровой-рекордисткой повезли в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. А что там было, не знаю. И откуда взялся этот Глеб, деньги и трутовик, тоже не знаю.
Надя нежно взяла мать за руки.
– Мама, скажи, пожалуйста, у бабы Кати кто-то был, ведь она, говорят, была очень красивой?
– Не знаю…Она ни с кем особо не делилась своими секретами. Но то, что она, действительно, была красивой – это правда. Ты, кстати, на нее очень похожа, и цветом глаз, и прямым носиком, и даже походкой.
– Ой, как приятно это слышать! Ты даже не представляешь! – обрадовалась Надя. – Кстати, мне об этом говорил и дед Игнат.
Валентина Игнатьевна встала из-за стола.
– Ну, ладно, посидели и хватит. Пора браться за уборку. До вечера надо управиться, потому что вечером обязательно соседи придут в гости. Так здесь заведено.
– Мама, а потом ты мне расскажешь о бабе Кате?
– А что именно?
– Ну, все, что о ней знаешь.
– Расскажу. Конечно, расскажу. Но ведь и я не все знаю…
               

Глава первая

– Катя, вставай…
Голос матери доносился откуда-то издалека, словно пробивался сквозь густую пелену нежно-обволакивающего тумана. Мама всегда так будила  старшую дочь: ласково, будто извинялась, что приходится прервать утренний – самый сладкий – сон.
– Катя, вставай…Пора собираться в дорогу.
И только теперь до девушки дошло: она же сегодня едет в Москву! Как долго она ждала этого дня!
Нынешнее пробуждение не было похожим на предыдущие. Обычно по утрам мама гладила ее по волосам и своим певучим голосом тихо говорила: "Катя, вста–вай…Пора на дойку". И этого было достаточно, чтобы старшая сразу же соскакивала с кровати, умывалась, на скорую руку перекусывала и бежала на ферму.
Катя еще раз сладко потянулась и опустила ноги на полстину, раскатанную возле деревянной кровати, на которой она спала с двенадцатилетней сестренкой Надей. Как ни старалась Катя, но все же Наденька зашевелилась.
– Ка-а-ть, –  сонным голосом спросила она, – ты уже в Москву собралась?
– Нет-нет, успокойся. Мне на ферму надо. Я еще забегу домой. Ты спи.
– Хорошо...Я уже сплю.
Катя маму застала во второй половине дома. Она стояла и смотрела в окно, которое выходило во двор.
– Сегодня, кажись, будет ведро, – сказала она. – Это  хорошо! До станции быстрее  доберетесь – буксовать не будете.
– Мама, на машине повезут лишь тюки с сеном и комбикормом, а Песенку на станцию мы вдвоем с Дуней будем гнать.
Мать медленно опустилась на табуретку.
– Ох, доченька, что-то тревожно у меня на сердце. Кабы не отец, я бы тебя никуда не отпустила. Как ты будешь там, в Москве? А Москва, говорят, ох, какой большой город… Голова кругом идет. Уже месяц, как все это началось, хожу сама не своя.
 Антонина Ивановна, конечно, не могла знать, что "все это началось" не месяц назад, а гораздо раньше – в 1937 году, когда  в Москве открылась Всесоюзная Сельскохозяйственная Выставка. Как писали в то время газеты, "в стране развернулось всенародное соревнование за право участвовать на выставке". Не миновала эта участь и колхоз имени Сталина, которым руководил Иван Павлович Седов – бывший "двадцатипятитысячник".

Седов в глазах жителей Иванькова в какой-то степени  был загадочной личностью. Приехал он в село ранней весной двадцать девятого года в сопровождении первого секретаря областного комитета ВКП(б). Уже одно это обстоятельство придало ему уважение и авторитет. "Новый председатель колхоза приехал", – шепотом передавали друг другу новость иваньковцы.
 На собрании, где выбирали председателя колхоза, Седов, которого по-свойски тут же окрестили "Иван Палычем", больше молчал. О себе сказал совсем не много: работал на заводе, затем призвали в Красную Армию, где окончил командирские курсы. Однако, служить долго не пришлось – комиссовали по состоянию здоровья. "Жена пока еще в городе, но скоро привезу, а сын учится на военного", – сказал в завершении своей скудной речи Иван Павлович и сел рядом с секретарем обкома ВКП(б). 
Отец Кати – Виктор Алексеевич – вернулся домой после собрания  поздно ночью, когда все уже спали. Не спала лишь Антонина Ивановна. Она в ожидании мужа, монотонно напевая, пряла пряжу.
"Ну, как?" – спросила она, едва муж зашел в избу.
"Да, ничего. Свой парень – кузнецом работал!" – довольным голосом ответил Виктор,  снимая телогрейку.
"Сам сказал, али спросил?" – поинтересовалась жена.
"Рыбка рыбака видит издалека", – в ответ усмехнулся Виктор.
Род Сторублевых в Иванькове славился мастерами железных дел. Еще задолго до революции прадед Кати обзавелся приличной кузницей. В ней и прошло детство Виктора. Когда он служил в Западной Украине, отец, заменивший деда Степана возле наковальни, умер от чахотки. Почти целый год пустовала кузница, пока однажды, майским погожим днем, Виктор, только что вернувшийся из Красной Армии, не открыл ее. Уже на следующий день на призывный перестук молотка потянулся народ. Пришла и Тоня – девушка из соседней деревни. Ей надо было срочно выковать мотыжку. "Мотыжка? Да еще весной?" – удивленно подумал про себя Виктор. Но когда взглянул на Тоню, стоявшую в дверях кузницы с пунцовыми щеками, все понял.
 Той же осенью сыграли свадьбу, а в самом начале лета следующего года родилась дочка Катя. За ней последовали Игнат и самая младшая – Наденька.
Жить бы да жить Сторублевым, но неожиданно грянула беда.
 Как-то в один из вечеров в кузницу по привычке заглянул Седов. Посидели, поговорили…"Виктор, вот что я думаю, – растирая руками складки высокого лба, сказал председатель. – Наш колхоз носит имя товарища Сталина. Надо бы как-то это отразить…где-то. Или на чем-то". "Как, отразить? " – не понял Виктор. "Ну, да – именно, отразить. Памятник мы не потянем – нет возможности. А вот барельеф можем сделать". "А что такое барельеф?" "Ну, это, как бы тебе сказать? Вроде пополам срезанного бюста, который крепится к стене". "А, такое я, кажись, видел в Киеве, когда служил  в армии". "Во-во, – вдохновился Седов. – Раз ты видел, значит, имеешь представление".  "А я тут при чем?", – смутно догадываясь, о чем пойдет речь, спросил Виктор. И не ошибся.
Седов разворошил горн и, выковырнув еще не остывший кусок угля, прикурил. "Хочу тебе это дело поручить". "Мне?"– искренне удивился Виктор. "Да, тебе. Кроме тебя некому поручить. Да к тому же никто не справится. А у тебя получится. Я стопроцентно уверен. Вон, какие интересные фигуры выплавил". При  этих словах Седов с хитрой улыбкой покосился на полку, на которой стояли два подсвечника в виде забавного старичка-лесовичка и потешного черта, ловко изогнувшегося в сладострастной позе.      
Водился за родом Сторублевых такой грешок – время от времени выкидывать, как говаривал еще дед Степан, "фортель": то выплавят фигуру толстозадой бабы, то медведя с пчелиным ульем на руках. Сторублевы даже придумали родовое клеймо: сердце с двумя скрещенными молотками. Его ставили на всех изделиях, изготовленных в сторублевской кузнице. Зачем дед Степан затеял это хитрое дело, никто не знал. Но во всяком случае на Большевыльской ярмарке изделия с клеймом рода Сторублевых ценились не  хуже, чем заводские.
Отец Виктора по коммерческой части был слабоват по сравнению с дедом Степаном, зато мог изготовить любой предмет крестьянского обихода. Рядом с кузницей на краю оврага даже соорудил небольшую плавильную печь, чтобы наладить выплавку стали, но уездный пристав, невесть как узнавший об этом, велел в течение 24 часов полностью разломать печь, кабы, как доносил он товарищу прокурора "чтобы не возник соблазн изготовить огнестрельное оружие и во избежание возможных беспорядков".
Виктор же в отличие от своего отца и деда в душе был больше художник, чем кузнец. Еще в детстве, спрятавшись в овраге за усадом, он самозабвенно лепил из глины различные фигуры. Однажды даже вылепил забавную фигуру отца Афанасия – сельского попа – с задранной к верху, словно у бодливого козла, бородой, с большим пузом и с крестом на груди. Виктор, которому к тому времени исполнилось 12 лет, конечно, не рассчитывал получить благодарность за свой шедевр, но, то, что сделал с ним отец, когда поп пожаловался ему, было уж слишком – два дня после его показательной экзекуции отходила своего любимого сына мать. После того случая Виктор навсегда зарекся выкидывать "фортели". Вот почему предложение Седова у него не вызвало особого энтузиазма.
Седов заметил изменение настроения Сторублева и поспешил успокоить его:
"Да ты не бойся, Виктор. Все получится. Самое главное – форму для отливки сделать. Я тебе в этом деле помогу – кое-какие навыки приобрел на заводе".
С грехом пополам им все же удалось смастерить форму из глины и песка. Пробная отливка тоже удалась. Одно было плохо – лицо Сталина не получилось с гладкой поверхностью. Три раза заливали форму и каждый раз выходило не то. Под конец Иван Павлович не выдержал: "А, да ладно. Самое главное – портрет удался. А "пупыришки" с лица ты аккуратно напильничком  убери, потом отшлифуй наждачной бумагой".
Седов взял в руки тяжелый барельеф и с нескрываемым удовольствием повертел его: "Если честно сказать, Виктор, наш барельеф даже больше похож на лицо Сталина, чем его портреты в газетах и на плакатах". "Почему?"- удивился Виктор. "Да потому, что лицо товарища Сталина покрыто оспинками. Сам, собственными глазами видел. Когда мне в Кремле вручали орден за Туркестан.  Говорят, он в детстве переболел оспой, вот следы и остались".
Вопреки всем расчетам окончательная доводка барельефа затянулась: начался сенокос, затем – жатва. И все это время барельеф с изображением вождя висел на стене в кузнице…
Однажды через Иваньково проезжал оперуполномоченный НКВД. И надо же было такому случиться, что как раз в самом центре села у тарантаса лопнула рессора. Оперуполномоченный решил уж было продолжить путь пешком, благо, до конечного пункта осталось пройти всего-то три километра, но кто-то из сельских посоветовал ему обратиться за помощью к Виктору. Оперуполномоченный так и сделал.
Когда починка тарантаса уже почти завершилась, неожиданно начался сильный дождь, и "энкаведешник" поспешил укрыться в кузнице. Через некоторое время, весь мокрый, зашел и Виктор. "А почему портрет товарища Сталина висит здесь?" – кивнул головой в сторону барельефа оперуполномоченный. "Хотели в конторе повесить, да не успели", – простодушно ответил Виктор.
Оперуполномоченный, не переставая пристально вглядываться в изображение Сталина, приблизился к барельефу. "М-да, очень даже похоже…Но, вот, чего я не пойму: лицо у товарища Сталина как-то непривычно выглядит, я бы сказал, с какими-то оспинками". "Да так оно и есть, говорят, еще в детстве товарищ Сталин переболел оспой", – продолжал беспечно отвечать Виктор. Оперуполномоченный бросил быстрый взгляд на Виктора. И этого было достаточно, чтобы Виктор понял, что сделал большую глупость. Он попытался  объяснить, что не успел отшлифовать лицо великого вождя товарища Сталина, но было уже поздно – ровно через неделю, как уехал оперуполномоченный, за кузнецом Сторублевым прикатили на том же тарантасе – только на сей раз на нем сидел не тот, глазастый  оперуполномоченный, а  восседали два молодых "энкаведешника": один в черном кожаном пальто, а другой – в шинели с синими петлицами.
 
С того дня в доме Сторублевых, казалось, навсегда исчез детский смех. За стол садились молча и также молча выходили из-за него. Только неожиданный приход председателя колхоза, который совпал с ноябрьским праздником, нарушил тягостное однообразие жизни.
Седов не по обыкновению был при всем параде: в костюме с галстуком и в кожаных сапогах. На лацкане пиджака тускло поблескивал орден Красного Знамени, который раньше не был замечен у председателя колхоза.
Все, кто был в тот день дома: Антонина, Катя, Надюша и трехлетний Игнатка со страхом, перемешанным с надеждой, уставились на него.
– Вот что, Антонина, – устало сел на табуретку гость. – Я только что из области. С самим встречался. С первым…
Антонина, предчувствия нехорошее, внутренне вся сжалась и еще крепче обняла сына.
– Дело-то оказалось не из легких, – словно выдавливал из себя слова Иван Павлович. – Но первый обещал помочь. Так и сказал: "Сам лично займусь". Так что, Антонина, постарайся продержаться еще. Может, все обойдется.
Похоже, что Седов и сам не верил в благополучный исход дела, но чудо все же случилось: вьюжным поздним декабрьским вечером кто-то постучал в окно.
Катя еще не спала. При свете керосиновой лампы она вязала кофту. Мать сидела рядом. Тоже молча вязала. Катя краешком глаза заметила, что носки явно не детского размера. "Значит, для папы вяжет", – подумала она.
Антонина и Катя, мешая друг друга, опрокидывая табуретку, бросились в сени. От шума и грохота проснулись Игнат и Наденька, которые тут же повскакали с кровати.
Когда все ввалились в избу и стали обниматься, Катя заметила, что отец все время старается отвести в сторону правую руку, обмотанную серой тряпкой. Мама тоже заметила ее.
– Виктор, – тревожно спросила она, – а что с рукой?
– Ничего особенного…Потом расскажу.
Спать Катя в ту ночь перебралась в переднюю, где на деревянной кровати валетиком  в безмятежном сне уже забылись братик и сестра. В задней комнате, где стояла еще одна деревянная кровать, улеглись отец и мать. Межкомнатную дверь как всегда оставили открытой.   
Катю разбудило невнятное бормотание, которое доносилось из задней комнаты. Вначале, спросонья, трудно было разобрать, о чем шла речь, но потом, когда Катя окончательно стряхнула с себя остатки сна, слова стали слышны более четко.
Говорил отец: "…а потом они, ну, те двое, о которых я уже тебе сказал, взяли ладонь моей правой руки и сунули в дверной проем. Один из них с силой захлопнул дверь. Боль была такая, что я даже потерял сознание. Слышал только, как хрустнули мои пальцы.   Очнулся  уже на полу.   Самый  старший наклонился  ко мне  и говорит… с такой
ехидцей: "Ну, вот, теперь не сможешь больше изгаляться над портретом товарища Сталина". А другой добавил: "Не то, что портрет, даже простой гвоздь не выкуешь теперь". Привели меня в камеру. Правая рука болит, просто, сил нет. На мое счастье, в камере находился врач, вроде даже профессора. Он осмотрел мою руку и говорит: "У тебя все пальцы правой руки и кости ладони переломаны. Если их немедленно не загипсовать, пальцы перестанут действовать. Но сначала на них надо наложить шины, чтобы жестко зафиксировать". На следующий день пятерых из камеры отправили на хозработы. Им надо было срочно изготовить две телеги. Вначале мы не догадывались, для чего нужны они в тюрьме. А потом случайно узнали: оказывается, на них по ночам перевозили трупы на кладбище. Среди тех пятерых оказался и Федя Глыбин из Ольховки. Ну, ты его знаешь…Он мне приходится троюродным братом по материнской линии. Я его по совету врача попросил принести две дощечки. Хоть он весь дрожал со страху, но все же принес. Врач их наложил на ладонь и прочно связал. А потом, уже через неделю удалось достать и глину. Помог все тот же Федька. Он чуть не прогорел на этом деле. Когда у него за пазухой нашли глину, устроили настоящий допрос, мол, для чего тебе глина нужна, может, ты состав почвы изучаешь, чтобы подкоп устроить. А Федя, молодец, не растерялся. "Я, – говорит, – постоянно поносом страдаю и лечусь только глиной". Уж не знаю, как ему поверили, но глину не стали отбирать. Тот врач обмазал глиной руку и обмотал ее тряпкой. А на тряпку пришлось пустить кальсоны. Хорошо, что я догадался надеть их, когда забирали, иначе рубашку пришлось бы порвать на лоскуты. Правда, тряпку все время приходилось мочить водой, чтобы глина не крошилась, но  месяц таким образом я сумел продержаться. К счастью, больше меня не били. Только один раз какой-то большой начальник допросил. Задавал все тот же вопрос: "Кто вам сказал, что лицо товарища Сталина с оспинками?" Потом мне сосед по камере шепнул, что они, то есть из НКВД, хотели доложить своему начальству в Москве, что, дескать, в Поречье раскрыли троцкистскую группу, которая распускала  антисоветские слухи. Но, видно, у них что-то не склеилось, а то меня бы сразу же расстреляли  или отправили бы в лагеря".
"Виктор, а если бы ты сразу же признался и рассказал, что тебе говорил про Сталина Иван Палыч?"
"Не знаю, Тоня…Может, и отпустили бы. А, может, и нет... Там таких, как я, знаешь, сколько? Некоторые, вообще, понятия не имеют, за что их арестовали. Уводят на допрос, а потом уже не возвращаются. Ох, и насмотрелся я там! Не дай Бог, снова испытать".
"И как же мы теперь будем жить, Виктор?"
"Проживем…как-нибудь. Из любой ситуации можно найти выход. Надо только искать. И не сдаваться. В этом я лишний раз в тюрьме убедился…  Опять в кузницу пойду. Правда, три пальца не действуют, но я что-нибудь придумаю. Хорошо, что и левую руку не изуродовали. Молотобойца возьму. Иван Палыч уже обещал помочь. Это же он за мной приехал в город…Да, если бы не он, вряд ли я выбрался бы оттуда…"
"…но и не попал бы туда".
"Как сказать... Сейчас такое время, что за любой чих могут забрать. Не зря говорят: от судьбы не уйдешь. Для нас с тобой сейчас самое главное – детей на ноги поставить".
"Слава Богу, Катя школу успела закончить. Иван Палыч ее на ферму взял. Пока телятницей. Тяжело, конечно, девочке. Надо бы ей дальше учиться, поступить в институт или, на худой конец, в сельхозтехникум податься,  но что поделаешь? Сам говоришь, от судьбы не уйдешь. Видно, такая у нас она – неулыбчивая".
"Иван Палыч как-то мне говорил, что на месте нашего колхоза хотят открыть племенное хозяйство, где будут разводить коров для всей области.  Может, Катю удастся пристроить туда дояркой?"
"Было бы неплохо, конечно. Ну, до этого еще далеко... Давай, спать".
Наступила тишина. Катя уже впала в дрему, как снова послышался глухой голос отца.
«Тоня, слышь, ты прости меня».
«За что»?
«Как-то раз меня там позвали в мастерскую. Это уже после того, как пальцы переломали. Им надо было срочно из подручных материалов смастерить наручники – видно, что были на складах, закончились. Мне дали двоих помощников. И когда мы работали, я выковал для тебя лепесточек розы. Такой красивый получился! Даже сам удивился».
«И где же он»?
«Отобрали. Слава Богу, не наказали…Тонь, слышь, ты прости меня».
«За что»?
«За все...За то, что мало обнимал тебя, мало ласковых слов говорил…Оказывается, в жизни это очень важно…За то, что не смог подарок привезти с собой. Лучше я тебе живые цветы буду дарить – полевые, лесные…всякие. Хорошо? А то мы с тобой живем…как-то…без красок. Я лежал там…и все думал».
«О чем»?
«О многом. О тебе, о детях, о себе…о жизни. О многом передумал. Ты не в обиде на меня»?
«В обиде? За что не тебя обижаться? Мы живем хорошо, дай Бог всем так жить. Детей родили, вырастили. Что еще надо? Можно и без цветов обойтись... Спи, завтра рано вставить».
Послышался скрип кровати. И голос отца – глухой, из-под одеяла: «Нет, Тоня без цветов никак нельзя – мы же люди, живые люди».

 Глава вторая

Антонина ошибалась – уже в следующем году, незадолго до первомайских праздников облисполком принял решение об организации на базе колхоза имени Сталина "племенного хозяйства для разведения высокоудойных коров красногорбатовской породы". Седову пришлось потратить немало сил и нервов, чтобы как можно дольше оттянуть завоз племенных коров. Он хорошо понимал, что содержать животных в старых коровниках, да еще на скудном кормовом пайке  – значит, погубить все стадо. Поэтому колхозная бригада плотников все лето от зари до зари спешно возводила два новых коровника и телятник. Стройматериалов не хватало, поэтому постоянно приходилось выклянчивать в облисполкоме то кирпичи, то гвозди. Худо-бедно, но до начала осенних дождей все коровники удалось подвести под крышу. Запустили кормозапарник, из старых бетонных плит, которые Седов по знакомству выпросил на заводе, где когда-то работал, выложили две сенажные траншеи. После этого стало легче дышать. А когда из области подкинули комбикорма, он и вовсе повеселел.
Однажды, когда Сторублевы уже отужинали, к ним зашел Седов.
– Здравствуйте! Не помешал? Я на минутку.
Виктор в это время как раз дочитывал газету "Сельский коммунар", младшие дети под присмотром Кати готовились к урокам в передней комнате, а Антонина убирала со стола остатки ужина.
Виктор быстро встал из-за стола и с протянутой правой рукой, невольно выставляя свои скрюченные пальцы, поспешил навстречу нежданному гостю. Иван Павлович осторожно поздоровался с ним за руку.
 Затем он неуклюже потоптался возле дверей, стараясь стряхнуть с сапог оставшиеся ошметки первого снега, и, поискав взглядом свободную вешалку, снял свою неизменную тужурку. Попытался снять и сапоги, но Антонина, протестуя, энергично замахала руками:
– Что вы, что вы, Иван Палыч! Пройдите так, в сапогах. Полы все равно грязные, только завтра намеревались мыть. Проходите, проходите! Пожалуйста, садитесь за стол. Да вы не стесняйтесь, Иван Палыч! Я сейчас, я быстренько.
Антонина, смахнув со стола хлебные крошки в большую алюминиевую чашку, проворно скрылась в кухне, отгороженной от остальной части пятистенка дощатой перегородкой.
Седов, который к тому времени стал директором племсовхоза, прошел вперед, придвинул к себе табуретку и сел, прислонившись спиной к стене.
Виктор занял свое место.
– Я только что со станции, – устало проговорил Седов. – Сына провожал. Приезжал ненадолго. Всего-то три дня прожил. Я уговаривал его, мол, погости еще. Походи по селу, на гулянье сходи. Может, невесту себе присмотришь. А он – ни в какую, прямо-таки рвется к месту назначения. Он же у меня военное училище нынче закончил. Написал рапорт, чтобы отправили на западную границу. Мать переживает, все чего-то боится…
– А, женщины – они всегда такие: вечно чего-то боятся, – охотно согласился Виктор. – Вон, моя Тоня…
Однако хозяин дома договорить не успел – из кухни вышла Антонина. В одной руке она держала небольшой жбан, а в другой – три граненых стакана.
– Иван Палыч, – сказала она, расставляя на столе стаканы, – не обессудьте: отведайте с нами немножко медовухи.
– Медовуха? – оживился гость. – Откуда? От отца?
– Да, от отца, – не поднимая головы, ответила Антонина. – Недавно сходила.
Наступило неловкое молчание. 
 Первым заговорил Седов.
 – Как он там?
– Да все так же. После того, как раскулачили и выселили из дома, они с мамой поселились в бане. Ну, вы, наверное, знаете… Так, до сих пор и обитают в ней. Мы, конечно, помогли отремонтировать, сделали пристройку, пол перестелили, но все равно баня есть баня, как ни перестраивай ее… По-прежнему пчел держат. Правда, не так много, как раньше, но внукам меду хватает. Вот, с Виктором думаем на зиму перевезти их сюда, к нам. Мало ли что с ними может случиться, все-таки оба старенькие уже.
  Пока жена говорила с гостем, Виктор, держа здоровой рукой жбан, разлил медовуху по стаканам. При свете семилинейной керосиновой лампы, висевшей над столом, покрытым выцветшей клеенкой, она казалось темной и густой.   
– Ну, что же, – предложил Виктор, – давайте попробуем медовухи моего тестя.
Выпили немного – всего по одному стакану, а Антонина и вовсе только пригубила.   
– Да, хороша медовуха, что и говорить! – крякнул от удовольствия гость. – Жаль, мне пить нельзя – что-то в последнее время сердце стало пошаливать.
Он задумчиво повертел на столе пустой стакан.
– Я, собственно говоря, вот по какому поводу зашел... Вызвали меня на днях в область.  Разговаривал с самим, с первым. Мы ведь с ним в Туркестане в одном полку служили. За басмачами гонялись. Так вот…Первый и говорит мне: дескать, принято решение – уж не знаю, на каком уровне оно было принято – превратить ваше племхозяйство в образцовое советское хозяйство. Чтобы, значит, все приезжали сюда и учились, как надо работать по-стахановски в сельском хозяйстве. Не волнуйся, говорит, материально поможем: построим машинно-тракторную мастерскую, на Малой Вишенерке поставим колхозную гидроэлектростанцию, дадим грузовичок ЗИС-105, ну, еще кое-что по мелочи.
– А кто на нем будет работать? – спросил Виктор. – Николку Великанова в Красную Армию забрали, сосед мой, Сергей Оляпкин с ногой в больнице лежит. Говорят, состояние у него не ахти какое – вряд ли сможет работать шофером.
– Да, положение не из легких. Самое главное, нам позарез толковый механик нужен. Насчет тебя, Виктор, я поговорил…там, в области. Так-так, говорю, есть у меня толковый кузнец. В технике, мол, шибко разбирается. Хочу, мол, поставить его механиком.
– Ну, какой из меня механик! – криво усмехнулся Виктор. – Там человек с образованием нужен, а у меня всего-то семь классов.
 Седов досадливо махнул рукой.
– Да не в образовании дело, а…Ну, сам знаешь. Я им втолковывал, втолковывал, но все бесполезно – раз сидел, значит, ненадежный элемент. Но сейчас не о тебе речь, а о Катерине.
Теперь встревожилась Антонина.
– А что, Катя? Она-то при чем?
– А при том, что ей дальше надо учиться. Нам очень скоро грамотный зоотехник потребуется. В следующем году в городе откроется сельхозинститут. Как вы смотрите, если мы от нашего хозяйства туда направим Катю? Девушка она – толковая, работящая. Телята в ее группе – самые здоровые, ухоженные. А пока, до начала  учебного года хочу перевести ее в доярки.
Антонине хотя и было приятно слышать такие слова от председателя, но с сердца все равно не сползала давящая тревога.
– Спасибо вам, Иван Палыч, за добрые слова и за ваши хлопоты. Но…Я даже и не знаю, что сказать. С одной стороны, вы, Иван Палыч, конечно, правы – Кате надо учиться. Но ведь…         
 – Что "ведь", Антонина? – не скрывая своего легкого раздражения, переспросил директор. – Какие соображения еще могут взять вверх, когда речь идет о судьбах наших детей? Не волнуйтесь, коров дадим ей хороших, тех, что прибыли с последней партией. Мне кажется, тут и раздумывать не надо.
И вдруг неожиданно глаза Седова хитро заблестели.
– Я, может, Антонина, не о вашей дочери, а о будущей невестке хлопочу.
– Да ну, вас, Иван Палыч, – смущенно замахала, словно отбиваясь от мух, руками Антонина. – Будет вам шутить.
Виктор тоже пришел в некоторое смятение.
– Ну, да, конечно, – пробормотал он. – Всякое может быть. Жисть, она ведь хитрая штука: сегодня – так, а завтра – по-другому.
  Седов вышел из-за стола.
– А теперь, извините, мне надо идти. Еще раз спасибо вам за угощение. А насчет Кати хорошенько подумайте. Мне кажется, это самый лучший вариант.
Директор сдержал свое обещание: с того памятного разговора не прошло и двух недель, как Катю перевели в доярки. По велению Ивана Павловича ей хотели передать новую группу коров, которые поступили в племсовхоз в конце ноября, но судьба распорядилась несколько иначе.
Все началось с того, что неожиданно заболела крестная Кати – тетя Люба, которая работала на ферме со дня организации колхоза. Вначале думали, что она всего лишь простудилась, но боль с каждым днем становилась все сильнее и сильнее. И вот настал  день, когда она даже не смогла придти на утреннюю дойку. Когда Катя, встревоженная отсутствием крестной, прибежала с фермы к ней домой, тетя Люба была уже совсем плоха.
– Катенька, – еле шевеля сухими губами, прошептала она. – Видно, мне недолго осталось жить на этом свете. Прошу тебя, выполни мою последнюю просьбу: возьми мою группу. Я знаю: ты коров любишь, их не испортишь. Особо приглядывайся за Песней. Она пока молодая, только четвертой лактации, но уже по стати видно, что ей на ферме не будет равных…а, может, и во всей округе. Да и телята от нее – как загляденье. Береги ее, люби, холи ее, и Бог воздаст тебе за твои труды.

Глава третья

Предсказание крестной сбылось – уже через два года Катя стала лучшей дояркой в племсовхозе, а Песенка – рекордисткой. На первой странице областной газеты «Красный коммунар» даже появилась фотография Кати, стоявшей рядом с Песней. «Ударница социалистического животноводства доярка племсовхоза имени Сталина комсомолка Екатерина Сторублева»,– гласила подпись под фотографией. И когда в областном земельном органе рассматривали заявление племсовхоза имени Сталина об участии во Всесоюзной Сельскохозяйственной Выставке, ни у кого не возникло сомнений: в Москву надо отправить корову-рекордистку Песню и доярку Екатерину Сторублеву.
 Для поездки выделили теплушку, которую переделали для перевозки скота. На станции ее прицепили к пассажирскому поезду. Теплушка состояла из двух отсеков:  служебной и грузовой.  Иван Павлович и Катя разместились в служебном отсеке, а Песня – в грузовом. Правда, Катя ни за что не соглашалась ехать отдельно от Песни, но Иван Павлович ее все же отговорил.
По дороге в Москву возникла неожиданная проблема, которую в радостной суете перед дальней дорогой и Катя, и Иван Павлович упустили из виду – под непривычный стук вагонных колес корова никак полностью не выдаивалась, поэтому Кате приходилось доить ее во время остановок на станциях. Если Катя до отправления поезда успевала закончить дойку, Иван Павлович брал в руки ведро с молоком и по перрону шел к соседнему вагону, чтобы раздать молоко пассажирам.
Кроме них в вагоне ехали еще шестеро мужчин, судя по форме, железнодорожники. Но эти попутчики вели себя как-то странно: в разговор с Катей и Иван Павловичем не вступали, вели себя тихо, только на станциях подолгу отлучались куда-то. Вначале Иван Павлович предложил им парного молока, но попутчики вежливо отказались.
– Раз не хотят, больше предлагать не будем, – обиделся Иван Павлович. – Какие-то странные они: с нами разговаривать не хотят, носят железнодорожную форму, а у каждого под пиджаком выпирает кобура нагана. Да, ну с ними!…Нас не трогают, да и ладно.

Катя с волнением ждала встречи с Москвой.  Она не раз мысленно представляла себе, как это произойдет: вот поезд замедляет ход, останавливается и перед ней сразу же открывается широкая панорама светлого, словно из сказки, города с краснозвездными башнями Кремля. Однако наяву все оказалось до обидного буднично: сначала показались обыкновенные деревенские дома вперемежку с двухэтажными кирпичными бараками; хмурые, еще не успевшие выспаться люди, спешащие на пригородный поезд; какие-то склады, здания, сложенные из красного кирпича; затем под лучами утреннего солнца, чудом пробившимися сквозь густые облака паров, обильно выдыхающих маневренными паровозами, заблестели разбежавшиеся веером рельсы, и поезд, судорожно дернувшись, остановился.
– Вот и приехали, – буднично, будто они не в Москве, а в Иванькове, сказал Иван Павлович, глядя в окно. – Нам придется здесь немножко постоять. Потом наш вагон отцепят и повезут прямо на ВСВХ. Оказывается, туда и железную дорогу провели.
Он поправил гимнастерку, снял с верхней полки фуражку.
Потянулись томительные минуты ожидания. За окном также деловито сновали взад-вперед паровозы, вдоль состава, постукивая по колесам, прошелся какой-то человек в замасленном пиджаке.
Вдруг раздался металлический скрежет, и вагон, перестукивая колесами, медленно покатился назад.
Иван Павлович устало закрыл глаза.
– Вот и хорошо – поехали. Теперь уже недолго осталось ждать.
За окном снова поплыли назад пристанционные постройки, на маневренных путях по-прежнему тяжко скрипел старый вагон. Наконец, среди берез и дубов показались какие-то строения, и поезд остановился.
Было слышно, как в тамбуре хлопнула дверь.
Иван Павлович поднялся с места и, поправляя ворот гимнастерки, вышел в коридор. Навстречу ему шел молодой мужчина в летней шляпе бежевого цвета. Он был в очках, в белом льняном костюме и в галстуке, стягивающем ворот серой рубашки на тонкой шее. В левой руке незнакомец держал сильно протертый кожаный портфель.
– Здравствуйте, – протянул он руку Ивану Павловичу. – Вы, как я понял, товарищ Седов? Из племсовхоза имени Сталина.
– Так точно. Седов Иван Павлович.
– Очень хорошо. Меня зовут Николай Петрович. Фамилия моя – Гнатюк. Я отвечаю за прием и размещение участников выставки. Вас сейчас проведут в дирекцию, где вы получите направление в общежитие, талоны на питание и спецобслуживание, а также суточные.
– Какие? – не понял Иван Павлович.
– Суточные – это деньги. На каждые сутки. Потому и называются суточные. Вы что, не знали, что участники выставки получают деньги?
Иван Павлович смущенно улыбнулся.
– Да что-то нам говорили в комземе, но не совсем определенно.
 Гнатюку смущение этого пожилого директора совхоза явно пришлось по душе, и он с удовольствием пустился в рассуждения.
–Товарищ Сталин окружил отеческой заботой тружеников сельского хозяйства, дружно поддержавших стахановское движение в стране. Лучшие из лучших из этих стахановцев удостоились чести участвовать во Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. Вы должны гордиться, что тоже удостоились такой чести.
Кате, которая все еще сидела на своем месте, было хорошо видно, как начал хмуриться Иван Павлович. Поэтому она поспешила выйти в коридор.
– Скажите, пожалуйста, Николай Петрович, а чем будут кормить коров?
При виде Кати у Гнатюка от былой уверенности и снисходительности не осталось и следа. Перед ним предстала девушка с большими глазами василькового цвета, с тонкой талией, в расшитой белой блузке, под которой бугрились упругие девичьи груди. Две длинные и толстые косы опускались до самого пояса, а возле ушей кокетливо вились черные волосы.
Гнатюк судорожно глотнул воздух.
– Что вы сказали?
– Чем будут кормить коров, Николай Петрович? Тоже спецталоны дадут?
Вопрос Гнатюка явно застал врасплох.
         – М-м…Честно признаться, в мои компетенции решение этого вопроса не входит. Но если вам угодно, я могу узнать.
Иван Павлович, хотя и сумел погасить неожиданный приступ гнева, но все же не смог избавиться от чувства раздражения.
– Товарищ Гнатюк, давайте, будем решать чисто организационные вопросы.
– Конечно, конечно, – засуетился молодой человек. – Идите за мной. Только багаж не забудьте прихватить с собой.

Когда у Кати улеглись первые волнения, вызванные пребыванием в Москве, после утренней дойки к ней в комнату зашел Седов. Он деловито осмотрел комнату и сел на стул.
 – Ну, как Катенька? Освоилась в Москве?
– Не совсем, – честно призналась девушка. – Все здесь как-то непривычно. Особенно, за воротами выставки. Я никогда еще столько людей и машин не видела.
– Ну, к этому скоро привыкнешь.
Иван Павлович встал со стула и подошел к окну.
– Катя, я сегодня вечером на поезде уезжаю домой. У меня же командировка всего на три дня.
– Уже сегодня? – упавшим голосом спросила Катя. – Так быстро?
– Да, ничего не поделаешь…Собственно говоря, мне здесь больше делать нечего. Ты устроилась неплохо. Песня к новым условиям привыкла быстро, молока стала давать даже больше, чем дома. Может, ты хочешь передать домашним какие-то гостинцы?
– Хотелось бы, конечно, но талоны на спецобслуживание и деньги, сказали, выдадут только через неделю, где-то 10 июня. Я на всякий случай приготовила лишь кулек конфет. Очень хотелось бы передать для Надюши и Игната мороженное, ведь они даже не знают, что это такое…Но я им всем обязательно гостинцы привезу.
– Так даже лучше. Погрузишь все в вагон и тебя довезут прямо до нашей станции. А там мы тебя встретим. Ты, самое главное, не скучай. Если выпадет свободное время, читай учебники. Готовься поступать в сельхозинститут.  Здесь, на выставке, есть павильон «Новое в деревне». Ты ведь знаешь, где находится павильон "Ветеринария"? Вот от этого павильона аллея ведет прямо к "Новой деревне". Обязательно сходи туда. Очень советую. Ты там своими глазами увидишь будущее нашего Иванькова.  Думаю, ждать осталось недолго: пройдет года два-три, ну, от силы, может, пять, и наше село преобразится до неузнаваемости. Ты окончишь институт…Будешь работать в новой совхозной конторе или на новой ферме…Выйдешь замуж, народишь детей…
– Да будет вам шутить! – со смущенной улыбкой отмахнулась Катя.
– Нет, я тебе вполне серьезно говорю. Закон жизни таков: выйти замуж или жениться, народить детишек, выучить их, вырастить…чтобы стали полезными для Родины. Не нами этот закон придуман. У тебя тоже так будет... Поведешь детей в новый совхозный детский садик, а потом в новую школу…Ты что, не веришь мне?
– Почему же не верю? Верю…Но, все равно как-то не по себе…как в сказке.
Иван Павлович вздохнул.
– Да, и мне порой все это кажется сказкой. Но…надо верить. И с этой верой надо жить и работать…по-стахановски. Лишь бы никто не помешал нам.
– А кто может помешать?
– Да мало ли кто, – уклончиво ответил Иван Павлович.– Ну, ладно, не будем забивать голову ерундой. Ты, как я понял, и учебники взяла из дома?
– Да, вот они. Все здесь.
Иван Павлович взял в руки фуражку и задумчиво повертел ее в руках.
– Катя, ты вот что…
– Что именно, Иван Палыч?
– Ты, надеюсь, меня правильно поймешь.
У Кати, будто все оборвалось внутри. Она хорошо знала манеру разговора директора. Седов никогда не повышал голоса. Но если начинал выговаривать человеку, провинившемуся в чем-то, никто тому человеку не завидовал. И всегда свою выволочку Седов начинал со слов: «Надеюсь, ты меня правильно поймешь…». Поэтому Катя вся жалась, не зная, куда девать глаза. Самое страшное для нее было то, что она не знала, в чем провинилась, хотя и догадывалась.
Видимо, и Ивану Павловичу тоже было как-то не по себе: он по-прежнему продолжал вертеть фуражку и мучительно искал подходящие слова.
– Ты, Катя, того…Не подпускай слишком близко к себе этого сухарика…Гнатюка. Что-то он зачастил в ваше общежитие. Да и в павильоне возле нашей стойки его уже не раз замечал. Конечно, это дело не мое, но все же…
Катя порывисто вскочила со стула.
– Ну, что вы, Иван Палыч! Я его терпеть не могу! Так что, волноваться нисколечки не стоит. Только вы дома, пожалуйста, ничего не говорите родителям. А то мало ли что могут подумать.
– Так уж и быть,– улыбнулся Седов. – Ничего не буду говорить. 

Катя, когда говорила Седову о Гнатюке, не очень-то грешила против истины. Гнатюк ей показался довольно нудным молодым человеком. Но все же вынуждена была признать, что ей с ним интересно. Катя до поездки общалась только с односельчанами, у которых на уме всегда одно и то же: сенокос, жатва да коровы. А мир, оказывается, простирался далеко за пределами Иванькова. Гуляя по аллеям выставки с Гнатюком, Катя с каждым днем узнавала все новое и новое. Николай Петрович оказался на редкость начитанным человеком. Видимо, ему нравилось, как Катя слушает его, и он во время их встреч прочитывал ей целые лекции.
Как-то вечером они гуляли по грушевой аллее.
– А вы знаете, что было на месте нынешней выставки? – спросил Гнатюк.
– Нет.
– Здесь было поместье графа Николая Шереметева. Он первым в России организовал театр, где играли крепостные артисты. В нем, в основном, ставили итальянские оперы, потому что своих, русских, еще не было. Так вот, в этом театре блистала Прасковья Жемчугова. Ее привезли из Ярославской губернии и в семилетнем возрасте определили в театр графа Шереметева. Она исполняла главные партии в операх. На самом деле у нее фамилия была другая – Ковалева.
– Она, наверное, взяла фамилию мужа?
– Нет. Ей граф дал такую фамилию только по одной причине – она была звучная. Но юридически она носила фамилию Шереметева, потому что в двадцать восемь лет обвенчалась с Николаем Петровичем Шереметевым.
– С самим графом?! Вот, наверное, была счастлива – из крепостной актрисы стать графиней!
Гнатюк на минутку задумался.
– Не надо делать таких …скоропалительных выводов. Дело в том, что артисты театра, как крепостные, не имели никаких прав и их, как и крестьян, нещадно эксплуатировали. Не надо забывать: Жемчугова вольную получила только после двадцати лет игры в театре. Она вышла замуж за графа, который был старше ее на двадцать три года. Разве это не говорит о бесправном положении женщин в царской России? К тому же очень сомнительно, чтобы в условиях крепостного строя артисты могли показать все свое профессиональное мастерство. Только социалистический строй предоставляет людям искусства безграничные возможности для полного раскрытия талантов. Чтобы убедиться в этом, достаточно хотя бы один раз посмотреть концерт хора имени Пятницкого. Кстати, послезавтра здесь, в Зеленом театре, состоится концерт этого прославленного коллектива. Я вас приглашаю.          
– Спасибо, Николай Петрович. Но у меня времени нет – я же вам говорила, что мне надо готовиться к поступлению в институт. Как-нибудь в другой раз сходим. Вы только не обижайтесь, Николай Петрович. Хорошо?

Катя, как только зашла в свою комнату, сразу же достала из тумбочки учебник и стала читать. Но уже через полчаса поняла: повторить то, что прошли в школе, и на сей раз не удастся. В голове мельтешились разные мысли, а из открытого окна, напоминая деревню, в комнату струился аромат сирени. Удивительно, но здесь, в Москве, все ей напоминало Иваньково. Особенно нестерпимо становилось, когда коровам в павильон привозили свежескошенную траву. Ее животные за день не успевали съедать, и она, подвялившись на сквознячке, начинала источать вокруг себя такой густой медвяный запах, что еще больше усиливало тоску по родному дому.
Грустное настроение девушки не ускользнуло от зоркого взгляда Олеси, соседки по комнате.
– Ты че, раскисла, словно прошлогодняя бульба? По дому скучаешь?
– Да, малость…Сама не пойму, что со мной происходит.
Олеся взяла с тумбочки гребенку и, явно любуясь собой, стала расчесывать  волосы перед зеркалом.
– Если не знаешь, почему так происходит, значит, влюбилась.
– В кого? – улыбнулась Катя.
– Ну, хотя бы в этого, как его…Гнатюка? А почему бы и нет? Мужчина он – видный, при должности. К тому же, примечаю, ты ему нравишься. Будь на твоем месте, я бы не отказалась от него.
– Ты о чем толкуешь, Олеся? Ты же замужем!
Олеся от души расхохоталась.
– Я же тебя нарочно подначиваю, а ты уже кипятишься. Нельзя же так серьезно относиться ко всему, иногда можно расслабить себя и шуткой. Давай, лучше сегодня сходим в кино. Показывают "Друзья из табора". Должно быть интересно. Про цыган, наверное. Или вот что предлагаю. Здесь, на выставке, снимают какое-то интересное кино – говорят, про пастуха и свинарку. Может, пойдем? На артистов посмотрим.
Катя решительно придвинула к себе учебник.
– Извини, Олеся, но я сегодня никуда не пойду. Надо одолеть хотя бы две темы. Завтра времени не будет. Нас предупредили, что уже с утра коров надо будет вывести на площадь, на общее стойло. Будет показательная дойка.
– Ну, как хочешь. Я пошла. Только не забудь ключ вынуть из двери, а то опять тебя придется будить посреди ночи.
Коров, привезенных на выставку, доили три раза в день: утром, в обед и вечером. Результаты каждой дойки контролеры заносили в специальный журнал, чтобы определить победителей. Надоенное молоко продавали тут же, в приемном пункте, который стоял рядом с павильоном «Животноводство». Возле него каждый день можно было увидеть москвичей с бидонами да с банками. Часть молока увозили также в детские ясли и в больницу, которая находилась неподалеку от Ржевского вокзала, вплотную примыкавшего к выставке.
Однажды во время вечерней дойки в павильон зашел Гнатюк. Он дождался, пока Катя полностью выдоит Песню и сдаст молоко в приемный пункт.
– Сегодня выставком подвел предварительные итоги соревнования животноводов, – сообщил он новость. – У тебя, Катя, то есть, извиняюсь, у вас, Катя, хорошие шансы, чтобы получить либо Малую золотую медаль выставки, либо Большую серебряную медаль.
– А какая разница между ними?
– Разница большая – в сумме премии. У кого Малая золотая медаль, получит три тысячи рублей, а за Большую серебряную дадут только две тысячи. Конечно, было бы лучше, если бы вы получили Большую золотую медаль – за нее положено пять тысяч премии – но это маловероятно. На выставку привезли таких коров, которые за год дают по 12-14 тысяч литров молока.
Катя вытащила из кармана кусок белого хлеба и протянула Песне. Корова будто только этого и ждала – она благодарно замычала и мокрыми губами осторожно взяла хлеб.
Катя обняла за шею Песню.
– Так они же других пород – швитской и симментальской. А Песня моя – красногорбатовская. Пусть она дает меньше молока, зато у нее самая высокая жирность. Не так ли, красавица моя? Я ее на другую не променяю. Ни за что! И нам никакие деньги не нужны. Правда, Песенка?    
Гнатюк привычно поправил очки на носу.
– Катя, вы неправильно поняли меня. Я не в смысле того, чтобы пробудить в вас материальную заинтересованность это сказал, а только для того, чтобы вы испытали гордость за свой стахановский труд. Кстати, завтра к вам должны подойти корреспонденты.
– Зачем? – удивилась Катя.
– Они будут брать у вас интервью. Вы должны рассказать им о секретах своего мастерства.
Катя от души расхохоталась.
– О чем вы говорите, Николай Петрович? Какие секреты? Какое мастерство? Очень люблю коров, особенно, Песенку – вот и весь секрет.
Гнатюк взволнованно стал ходить между двумя рядами стойл, мешая скотникам, которые после дойки спешили раздать коровам корма.
– Нет, нет, Катя! Вы так не должны говорить! При выявлении победителей учитывается все: и показатели, и умение участников выставки поделиться своим опытом. Ведь, собственно говоря, именно для этого – для распространения передового опыта – и открыли выставку.
– Ну, ладно, – махнула рукой Катя. – Пусть подойдут, что-нибудь да расскажу.
– Вот и отлично, – обрадовался Гнатюк. – А теперь я… тебя приглашаю в кино. Знаешь, как называется картина? «Поезд идет в Москву».  Только не отказывайтесь, пожалуйста. Ведь до вашего отъезда совсем мало осталось времени.
– Хорошо, – согласилась Катя. – Но после кино я сразу же пойду к себе, в общежитие.

После очередной дойки Катя зашла к себе в комнату, прилегла на кровать и незаметно для  себя уснула. Ее разбудило громкое хлопанье двери. Катя испуганно открыла глаза – посреди комнаты стояла взволнованная Олеся.
– Катя! Беда! Война началась!
Катя мигом вскочила с постели.
– Что случилось, Олеся? Какая война? С кем?
– С немцами. Только что по радио выступил Молотов. Немцы уже вовсю бомбят наши города.
Олеся в бессилии опустилась на кровать.
– Боже мой, какая беда!..Какая беда!.. Наверняка, немцы дойдут до нас, ведь от нашего райцентра до границы, можно сказать, рукой подать – всего сто двадцать километров. Что будет с мужем, с детьми?
Катя, хотя и была потрясена не меньше, чем Олеся, все же попыталась успокоить соседку.
– Не волнуйся, Олеся. Зачем так убиваться? Я уверена: Красная Армия мигом разобьет немцев. Вот увидишь, не пройдет и месяца, как война закончится нашей победой.
Но Олеся, казалось, ничего не слышала. Она вдруг уставилась взглядом в одну точку и безмолвно просидела минут пять. Затем встряхнула с себя оцепенение и решительно поднялась.
– Вот что, Катя. Мне сегодня же, прямо сейчас надо выехать на поезде домой, в Белоруссию.  Я прошу тебя: поговори, пожалуйста, со своим…этим, как его?..
– Гнатюком?
– Да-да, с Гнатюком. Может, он похлопочет перед начальством, чтобы меня отпустили домой? Ведь я всего лишь ветфельдшер, да к тому же в командировке. Может, мне дадут справку какую-нибудь, чтобы на дороге не задерживали.
Лишь на следующий день Кате удалось встретиться с Гнатюком, когда тот на минутку забежал в павильон. Когда она рассказала о просьбе Олеси, Николай Петрович только замахал руками.
– Нет, нет! Об этом и речи не может быть! Всем работникам ВСХВ и участникам приказано оставаться на местах. Выставка будет закрыта. Пока решение об этом не принято, но это очевидно.
– А что с нами будет? Что будут делать с коровами?
– Не знаю, не знаю. В правительстве что-нибудь придумают.               

27 июня всех участников выставки, приписанных к павильону "Животноводство" и "Ветеринария", собрали в городке.
Катя к началу собрания не успела. Она хотела отправить посылку домой – маме кофту и резиновые сапоги, Наде – детские туфли с блестящими застежками, а Игнату – волейбольный мяч. Но на почте посылку не приняли – сказали: "Запретили до особого распоряжения". Поэтому Кате пришлось забежать в общежитие, чтобы оставить вещи. Ей удалось отправить лишь письмо, написанное на скорую руку, мол, родные мои, не беспокойтесь, со мной и Песней все в порядке, скоро будем дома.
Люди: доярки – кто в белых халатах, кто – с ведром в руке, скотники, обслуживающие коров, работники ветеринарной лаборатории и еще с десяток сотрудников дирекции выставки выстроились полукругом перед павильоном.
Когда Катя прибежала на площадь и стала протискиваться между людьми, чтобы подойти поближе к Олесе, как раз началось выступление представителя Управления выставки. Говорил мужчина, средних лет, в расшитой рубашке навыпуск.
– Как известно, 22 июня фашистская Германия вероломно, без объявления войны и нарушив  Договор  о ненападении,    напала  на нашу  страну.    В настоящее время     идут
тяжелые бои вдоль всей западной границы. Красные бойцы и командиры показывают чудеса храбрости и героизма. Нет сомнения в том, что Красная Армия под мудрым руководством товарища Сталина нанесет сокрушительный удар немецким захватчикам.
Выступающий на минуту остановился и медленно обвел всех тяжелым взглядом. Его голос стал тише.
– Но, товарищи, сами понимаете, мы должны быть готовы ко всему. Вчера вышло постановление Совнаркома о закрытии выставки. К 10 июлю все должно быть завершено. Разрешено не отправлять скот, откуда он прибыл. Кроме Московской области и граничащих с ней областей. Весь племенной скот временно будет размещен в Московской, Владимирской и Горьковской областей. Вагоны для перевозки скота будут подавать по мере возможности. Установлена уголовная ответственность за сохранность передаваемого скота. Я это особо хочу подчеркнуть. Вам понятно, товарищи, о чем я сейчас сказал?
– А с нами что будет? Когда нам разрешат выехать домой? – Катя узнала голос Олеси.
– Военнообязанные – а среди вас таких немало – обязаны немедленно явиться в ближайший военкомат. Сами понимаете, объявлена всеобщая мобилизация. Всем остальным оставаться на своих рабочих местах…до особого распоряжения.

Последний раз Катя увидела Гнатюка пятого июля. Катя как раз завершала вечернюю дойку. Она еще издали, при свете косых лучей предзакатного солнца, золотистыми линиями расчерчивающих сумеречный свет в павильоне, заметила Николая Петровича, который, не спеша, шел к стойлу Песни.
Катя машинально поправила платочек на голове. Впервые она видела Гнатюка таким подавленным.
– Николай Петрович, что с вами? Вы случайно не заболели?
– Нет. Спасибо, я здоров.
– Тогда почему вы так расстроены?
Гнатюк прислонился к стойлу.
– Я только что из военкомата. Опять отказ. Говорят, по зрению не подхожу для службы в действующей армии. Вместо фронта хотят отправить на Украину для оказания помощи в организации эвакуации промышленных предприятий. Уже сегодня ночью надо выехать.  Вот я и зашел попрощаться.
Катя пришла в замешательство. Она подспудно понимала, что в таких случаях надо бы сказать какие-то слова, теплые, затрагивающие душу, но на ум ничего не приходило. С другой стороны, ей не хотелось напоследок огорчить Николя Петровича, потому что даже малейшее проявление фальши и притворства в такой момент будет выглядеть предательством.
От внимания Гнатюка не ускользнуло состояние девушки.
– Катя, – сказал он приглушенным голосом, беря ее за локоть. – Не надо никаких слов. Я тебя понимаю. Хотя ты так и осталась равнодушной ко мне, я все равно очень благодарен тебе за те минуты, которые мы вместе провели.
– Ну, что вы, Николай Петрович, – еще сильнее смутилась Катя. – Мне тоже с вами  было очень при…интересно.
– Эмоции, Катя, оставим в стороне. Видно, моим надеждам никогда не суждено сбыться. Я, собственно говоря, к тебе зашел по другому поводу.
Катя вопросительно посмотрела на Гнатюка.
– Дело касается лично тебя, Катя. Сегодня-завтра должны были подать вагоны для отправки животных, но пока их нет. И неизвестно, когда будут. Лица, ответственные за доставку животных, назначены. Вас определили во Владимирскую область, район не помню. Ответственным назначен Бородюк, Сергей Изосимович. Ты его сразу узнаешь. Он такой толстый, пожилой дядька…Запомнила фамилию?
Катя кивнула головой.
– Я договорился с ним. Он возьмет тебя с собой. Тебе ведь все равно в ту сторону ехать?
– Да.
– Надеюсь, вы доедете нормально. А там видно будет. Если хочешь, можешь остаться со своей коровой. Если не хочешь, можешь поехать домой.
От одной мысли, что придется расстаться с Песней, у Кати все похолодело внутри.
 – А что я буду делать без Песни? Как ее отдам в чужие руки?
– Это – приказ, Катя.
Катя умом понимала, что ей рано или поздно придется расстаться с Песней. Но слова  Гнатюка так потрясли ее, что она даже не помнила, как распрощалась с ним. Спохватилась только тогда, когда Песня дотронулась мокрыми губами до ее шеи. И тут девушку прорвало: она обняла за шею Песню и громко разрыдалась.

Глава четвертая

Лишь восемнадцатого июля подали состав. Пока животных не начали грузить в вагоны, Катя поспешила в общежитие.
Вещей Олеси уже не было, лишь на комоде возле зеркала лежала забытая гребенка. Катя подошла к окну и устало опустилась на стул, положив руки на стол, на котором лежал учебник, раскрытая страница которого уже успела пожелтеть на солнце. Вот уже неделю доярки и скотники в поте лица тюковали жесткое сено, которое тоже загружалось в вагоны. Руки от этого покрылись маленькими царапинками, которые то заживали, то появлялись снова.
Катя приехала в Москву с небольшим фибровым чемоданом, куда перед поездкой уложила кофту, связанную матерью, ситцевую юбку, четыре учебника и кое-что из скудного белья. Пока жила в Москве, в специальных магазинах, в которых имели право отовариваться только участники выставки, успела накупить немало гостинцев для родных: для матери, для Надюши, для Игната. Только для отца она не знала, что купить. Спасибо Гнатюку, который, узнав, чем занимается отец Кати, повел ее в магазин на площади Механизаторов и показал на набор инструментов. Катя, как только увидела этот набор, сразу представила себе радостное лицо отца и без колебания выложила деньги. Теперь все это добро надо было как-то впихнуть в чемодан и в сумку и попытаться довезти до дома. Кроме того, по совету Гнатюка Катя успела запастись продуктами: несколькими консервными банками, копченой колбасой, комковым сахаром и двумя буханками хлеба.
Когда все вещи были уложены, Катя взяла в руки сумку, чемодан и попробовала пройтись по комнате. Но и без этого эксперимента было ясно: ей до станции не донести всю эту тяжесть – как бы ни было жалко, но надо расстаться с лишними вещами.
Катя сначала вытащила из чемодана связку учебников. После недолгих раздумий все книги сначала отложила в сторону, но затем половину все же обратно положила в чемодан. Самым тяжелым – не менее трех-четырех килограммов – оказался набор слесарных инструментов. Катя несколько раз то отодвигала в сторону его, то опять укладывала в чемодан. Наконец, она приняла решение: надо пожертвовать едой, а все остальные вещи, кроме трех учебников, взять с собой.
Катя все продукты сложила в холщевую сумку, которую на всякий случай взяла из дома, и вышла в коридор. На вахте сидела знакомая старушка, с которой иногда Катя перекидывалась словами.
– Уезжаешь, милая? – спросила она.
– Да, уезжаю. Вот, вам продукты. Мне столько продуктов все равно ни к чему. Берите. Это все вам.
Старушка, увидев консервные банки, всплеснула руками.
– Ты шо делаешь, доченька? Я же не голодная сижу. Тебе самой пригодится. Знай: едешь на день, еды бери в дорогу на неделю, а едешь на неделю, бери на месяц.
– Берите, берите. Мне все равно не донести их до станции.
– Ну, коли так…
Старушка наклонилась и достала из тумбочки какой-то сверток.
– Вот что, доченька. Я тебе даю сало. Его мой муж коптил. Очень сытное и вкусное. Бери, оно в жару не испортится.
– Спасибо, бабушка.
      
Как только подали состав к перрону, началась погрузка. Животных заводили в вагоны по дощатым настилам. Послеобеденную тишину заполнили мычание коров, блеяние овец, хрюканье свиней и ругань скотников. Когда Катя повела Песню к платформе, корова с беспокойством стала взмыкивать, но все же в вагон зашла без понуканий.
Ни один вагон не был приспособлен для перевозки животных. Работники хозяйственной части едва успели вбить в стены вагонов гвозди, чтобы смастерить что-то вроде привязи, да отгородить горбылями два небольших пространства в конце вагона: одно – для сопровождающих, другое – для хранения сена и инвентаря:  лопат, подойников и фляг, пустых – для молока – и с запасом питьевой воды. 
Когда Катя завела Песню в вагон, внутри почти пространство уже было заполнено коровами. Хотя животные за полтора месяца стойлового содержания в павильоне успели ко всему привыкнуть, тем не менее некоторые из них усиленно мотали головами, стараясь освободиться от веревок.
Кроме Кати в вагоне разместились еще пять женщин. С тремя из них – доярками Анной, Зоей и Татьяной – она была знакома, потому что не раз общались на выставке. Двух других, которые держались особняком, Катя не знала. Судя, по одежде, накрашенным губам и двум большим чемоданам, эти женщины явно были не животноводами.
До вечерней дойки женщины принялись обустраивать ночлег. Они, вполголоса переговариваясь друг с другом, распотрошили тюки и расстелили сено на полу. Затем доярки приступили к дойке. Коровы стояли в тесноте, почти прикасаясь боками. Поэтому доить было очень неудобно. Тем не менее за час работы доярки, каждой из которых досталось по три коровы, управились дойкой и сцедили молоко во фляги.
После дойки Анна и Зоя сразу улеглись на полу, а незнакомки стали разворачивать узелки и доставать оттуда всякую еду. Только сейчас Катя почувствовала, как проголодалась. Она вытащила из сумки шмат сала, отломила кусок хлеба, взяла в руки пустое ведро, перевернула его вверх дном и уселась возле открытой двери вагона.
Солнце уже село. На темно-золотистом небе, словно гигантские аппликации, справа высились темные кроны дубов. Прямо за станцией, которая представляла собой платформу и небольшое одноэтажное строение, виднелись темная макушка водонапорной башни и острый шпиль одного из павильонов выставки.    
Катя уезжала с выставки со смешанным чувством. С одной стороны, ей очень хотелось попасть домой. С другой, было жалко покидать эту сказочную страну – ВСХВ, в которой она провела столько дней. Катя раньше представляла СССР только на карте, которая висела на стене в школьном коридоре. Она понятия не имела, как на самом деле выглядят Кавказ, Сибирь, Кубань, Дальний Восток. А здесь, на ВСХВ, осматривая павильоны, Катя узнала о стране столько, что даже школьный учитель географии, наверное, не смог бы тягаться с ней в знаниях. Даже начало войны не сильно омрачило ее настроение. "Хоть убей меня, – сказала она как-то вечером за ужином Олесе, – но я не верю, что какая-то маленькая Германия сможет победить нашу страну. Да у немцев людей не хватит, чтобы завоевать такую огромную территорию". "А ты слышала, что немцы уже захватили Минск, – горько усмехнулась Олеся. – Если и так дальше пойдет, скоро они доберутся и до Москвы".
Катя откинулась спиной к стенке вагона и закрыла глаза. Дул теплый ветер, лаская лицо и открытые ноги. Очнулась она от окрика.
– Девушка! Сколько в вашем вагоне коров и сколько человек?
На перроне Катя разглядела массивную фигуру Бородюка и двух мужчин в военной форме.
– Двенадцать коров и четыре доярки! Есть еще две женщины, но я их не знаю.
Бородюк что-то записал в тетрадь, которую держал в руке.
– А как ваша фамилия?
– Сторублева! Екатерина Сторублева!
– Комсомолка?
– Да.
– Вот вы, товарищ Сторублева! – повысил голос один из военных. – Будете ответственной за светомаскировку. Спички не зажигать, карманные фонарики не включать! Без нужды двери вагона не открывать! Вам понятно?
– Понятно, – равнодушно ответила Катя.
Катя с трудом закрыла дверь вагона и на ощупь пробралась к месту ночлега. Она уместилась с краю, положила под голову сумку с вещами и словно куда-то провалилась. Катя даже не слышала, как тронулся состав.

Проснулась она от резкого толчка. Лучи утреннего солнца, проникающие в вагон сквозь дверную щель, размягчили густоту чернильной темени, и Катя смогла разглядеть знакомые очертания  внутреннего пространства вагона.
Вместе с ней проснулись и другие женщины.
– Мы где? Уже выехали из Москвы? – первой подала голос Анна.
– Не знаю, – пожала плечами Катя. – Сама только что проснулась.
Рядом прогрохотал состав.
– Пропустили встречную. Сейчас тронемся, – уверенно заявила одна из незнакомок.
Но прошло более часа, а состав как стоял, так и продолжал стоять.
Анна, женщина средних лет, с вьющимися золотистами волосами, и с могучими грудями, вскочила на ноги.
– Девочки, сейчас лопну – в уборную хочу!
– Давайте откроем дверь, – предложила Катя. – Если стоим на станции, значит, рядом обязательно должен быть туалет.
Катя и Анна подняли засов и вдвоем, упираясь ногами об пол, на котором валялись остатки сена, откатили в сторону дверь. В вагон хлынули солнечный свет и свежий утренний воздух.
Поезд стоял на подступах к какой-то станции. Сзади, за почерневшими крышами пакгаузов виднелась водонапорная башня. Заметив возле одного из пакгаузов мужчину в железнодорожной фуражке, Катя крикнула:
– Дяденька! Где мы находимся? Мы еще в Москве?
Мужчина с любопытством посмотрел в их сторону.
– В Москве! Где же еще?
– Дяденька! А где-нибудь поблизости есть уборная?   
– Есть-то есть, но вас сейчас загонят в тупик. Так что вам придется потерпеть.
И – точно: не успел железнодорожник закончить свою речь, как состав тронулся.
Анна схватила ведро и побежала в конец вагона, туда, где коровы уже жевали сено. Вот так, сама собой решилась проблема туалета.
 
Вначале женщины еще надеялись, что поезд вечером, ну, в крайнем случае, ночью снова покатится по рельсам. Однако, прошел день, второй, а признаков подготовки состава к отправке не было.
Вынужденное стояние в тупике обернулось множеством проблем. Первым делом, надо было высвобождать бидоны с молоком, потому что пустых емкостей для последующей дойки уже не осталось. Когда Катя об этом завела речь, Зоя, тридцатипятилетняя старая дева  из Сибири сердито махнула рукой:
– А, кому молоко надо, пусть у того и болит голова.
– Ты чо такое гутаришь? – неожиданно набросилась на Зою Анна. – У всех у нас должна болеть голова. Время такое настало – война.
Две незнакомые женщины с бабьим любопытством стали следить, чем же закончится перепалка между доярками.
– Чем ругаться друг с другом, вы бы лучше вагон от навоза очистили, а то уже дышать нечем,– запихивая в рот булку, сказала одна из них.
– Не нравится запах навоза, можете умотаться на все четыре стороны, – зло бросила Зоя.    
Видя, что простая словесная перепалка вот-вот перерастет в ссору, Катя решительно встала с места.
– Вот что, товарищи…Не по своей воле мы оказались в одном вагоне. Хотим мы или не хотим, но нам придется жить вместе...и спать вместе. Так что, давайте, не будем ссориться. А то, что в вагоне надо убираться – это правильно. Поэтому с сегодняшнего дня установим график дежурства. Первой буду дежурить я. Потом – Аня и вы.
Женщина, услышав Катины слова, перестала жевать.
– Кто это «вы»? Мы, с Валентиной Абрамовной?
– Я не знаю, кто такая Валентина Абрамовна, но вы тоже будете убираться в вагоне.
– Это правильно и справедливо, – с явным удовольствием потянулась на соломенной подстилке Анна. – Трошки помахаете лопатой. От этого с вами ничего не случится.
Женщина, отложив булку, подошла к Кате.
– Ты, девочка, кто такая, чтобы распоряжаться здесь?
Анна  тотчас вскочила на ноги.
– Кто она, спрашиваешь? Стахановка, вот кто она!  Поняла?
Катя примирительно подняла руки.
– Товарищи! Друзья-подруги! Давайте, не ссориться. Я вам не хотела говорить, но теперь скажу: позавчера меня назначили ответственной по вагону. Сказали: согласно военному положению.
– Кто тебя назначил?
– Вы тогда все спали. Военные обходили состав. С ними был и товарищ Бородюк. Если не верите, можете спросить у него.            
– Сара Сергеевна, – из угла вагона послышался голос Валентины Абрамовны, – не надо конфликтовать. Правильно эта стахановка говорит. Девочки, не волнуйтесь, мы тоже будем убираться. Единственное, что не в состоянии делать – это доить коров. Мы же работаем в НИИ. Там у нас коров нет. Так что просим нас извинить.
Ночью, когда улеглись спать, Анна шепотом спросила:
– Катя, это правда, что тебе военные такую должность дали или ты попросту выдумала?
– Ну, не совсем выдумала, – замялась Катя. – Но должность дали.
– Вот это правильно. В любом деле нужна сильная рука, а среди баб – тем более. Молодчина! Кать, а что такое НИИ?
– Не знаю, но что-то нужное. Может, секретное. Давай спать, завтра день опять будет тяжелый: воду нанести для коров, может, где-то раздобыть еду, может, молоко удастся променять на хлеб.
Однако на вторые сутки вынужденного стояния случилось событие, которое перечеркнуло их жизнь.

Катя и Анна стояли у вагона, когда заметили в хвосте состава необычное оживление – пять-шесть мужчин, среди которых Катя узнала Бородюка, что-то возбужденно обсуждали. Затем они направились вдоль состава, останавливаясь возле каждого вагона.
Группа постепенно приближалась. Впереди шел высокий и статный мужчина с обветренным лицом в военной форме.
Когда они сравнялись с вагоном, военный недовольно нахмурил брови:
– А в этом вагоне кто? Опять коровы?
Бородюк выступил вперед:
– Так точно, товарищ комиссар, коровы.
Военный обернулся к пожилому мужчине в железнодорожной фуражке.
– Что это такое происходит, товарищ Егоров? Красная Армия задыхается от нехватки вагонов. Солдаты строевым маршем идут на фронт! Пешком! Вам это понятно, товарищ Егоров? А здесь, у вас под носом, простаивают восемь вагонов, можно сказать, целый состав с каким-то скотом! Приказываю: немедленно, сегодня же выгрузить эту скотину, к чертовой матери, а вагоны отправить по назначению!
У Бородюка лицо покрылось пунцовыми пятнами.
– Как это «выгрузить», товарищ комиссар? Куда девать животных?
– А куда хотите! Зарежьте, а мясо сдайте в госпиталь. Больше пользы будет.
Слова военного подействовали на Бородюка  самым неожиданным образом: он вдруг выпрямился во весь рост, подтянул живот и достал из сумки какие-то бумаги.
– Товарищ комиссар, вы хоть и большой начальник, но животных я не дам выгрузить. Эта скотина, как вы изволили выразиться, самая лучшая, элита животноводства страны. Решением совнаркома установлена уголовная ответственность за ее сохранность. Вот постановление совнаркома. Извольте ознакомиться с ним, а потом командуйте. 
Бородюк протянул военному лист бумаги.
Пробежав взглядом по тексту постановления, комиссар, уже смягчившимся голосом, обратился к железнодорожнику:
– Товарищ Егоров. Сегодня же, то есть двадцатого июля, ночью отправить состав по назначению. Будете лично отвечать за отправку.
Когда нежданные гости отправились дальше, Анна, озорно, подмигнув Кате, крикнула:
– Товарищ командир! Заглянули бы как-нибудь вечерком к нам, а? Парным молочком бы вас угостили…
Военный остановился и медленно начал оборачиваться. Прищурив глаза, он оценивающим взглядом посмотрел на Анну, которая вызывающе приподняла обеими руками свои мощные груди.
– А что? Я парное молоко люблю. Так что авансом примите мое спасибо.

Вечером коров доили без Анны. Она вернулась только под утро. Когда Анна уместилась рядом на полу, Катя, которая притворилась спящей, почувствовала запах вина.
– Кать, – тихо заговорила Анна, – я знаю, что ты не спишь. Ты меня, Кать, не осуждай.
– У тебя же муж.
– Да, муж. Но я его уже не застану. Его, наверное, уже забрали – он же еще не вышел из призывного возраста. Так что я его не скоро увижу. Да увижу ли еще?
– Но ты же могла отстать от поезда.
– А мой случайный любовник запретил вчера ночью отправлять поезд – вот как я ему понравилась. Еще на сутки задержал поезд… Кать, ты не осуждай меня, пожалуйста. Соскучилась я по мужским ласкам. Я же не корова, которая приходит в охотку раз в году.
– Корове это надо только для того, чтобы теленок на свет появился, а не для…удовольствия.
Анна повернулась на бок и дыхнула винными парами на Катю.
– Катя, а, вот, ты сама хоть раз в жизни пробовала мужика?
– Ты о чем спрашиваешь, Анна? Какое это имеет отношение к нашему разговору?
– Нет, ты не увиливай от ответа. Признайся: ты влюблялась хоть раз в жизни? Впрочем, можешь не отвечать. Я очень устала сегодня, спать хочу…
Анна легла на спину и сладостно подтянулась.
– Господи, какое блаженство!    
 Ближе к полуночи, когда уже засыпали, послышался глухой стук в вагон. Через полчаса поезд медленно покатился по рельсам. Катя закрыла глаза и погрузилась в сладкий сон.

Их разбудил сильный взрыв. Вначале никто ничего не мог понять. Вдруг послышался резкий свист, и раздался еще один взрыв, затем второй, третий. Коровы, испуганные грохотом, трубно замычали.
– Девочки, надо срочно выбираться из вагона! – крикнула Валентина Абрамовна.
Катя на коленях доползла до двери и, как всегда, с трудом открыла ее. Она прыгнула вниз и инстинктивно бросилась под вагон соседнего состава. Она едва успела уткнуться лицом в гальку, пахнущую смолой и машинным маслом, как сзади раздался оглушительный взрыв, отчего у нее сразу же заложило в ушах.
Сколько минут так пролежала, Катя не помнила. Но когда открыла глаза и  выползла из-под состава, перед ней предстала ужасная картина: вся передняя часть вагона, там, где они спали, была разворочена страшным взрывом. Острые зазубрины железных листов крыши вагона грызли ночное небо, рассвечанное сполохами пожаров.
Катя с трудом поднялась и, превозмогая боль в колени правой ноги, пошатываясь, направилась к вагону. В проеме двери она заметила Анну. Ее растрепанные волосы  свесились с вагона, и их тихо трепал теплый ветер.
Анна лежала на боку, руками обхватывая живот.
– Аня, что с тобой?
– Катя, – хрипло прошептала Анна, – у меня из живота что-то вываливается. Помоги запихнуть обратно.
Катя задрала юбку и залезла в вагон. В отсветах пламени она заметила рядом с Анной перепачканные кровью кишки, которые стали расползаться по грязному полу вагона.   
– Аня, потерпи – я быстро, только руки вымою.
Только теперь Катя заметила, что вместо передней стены вагона зияла огромная дыра. Она, хватаясь за доски, сделала несколько шагов и наступила на что-то мягкое и липкое. Катя посмотрела под ноги и заметила лужу крови, рядом с которой лежал труп Зои.
– Есть кто-нибудь еще живой? – крикнула Катя.
Ответом была зловещая тишина, нарушаемая треском огня, который уже подобрался к оставшимся тюкам сена.
Услышав голос хозяйки, тревожно замычала Песня.
Так и не найдя бидон с водой, Катя вернулась к Анне. Она лежала, уставившись открытыми глазами в потолок вагона. Катя опустилась на колени и приподняла руку Ани. Рука была хотя и теплая, но какая-то тяжелая и безжизненная.
От запаха дыма коровы начали мычать, стараясь вырваться из стойла.
Катя, собрав все силы, оттащила труп Ани к противоположной стене и бросилась к Песне, которая стояла ближе всех к двери. Она уже хотела развязать свою любимицу, но вовремя опомнилась – коровы, если начнут выпрыгивать из вагона, переломают все ноги.
Катя подтащила тюк сена к двери и сбросила вниз. Затем взялась за второй тюк. Таким образом, ей удалось скинуть четыре тюка. Катя проворно спрыгнула вниз и сложила кубики сена на насыпи под дверью вагона. После этого она снова залезла в вагон, который уже наполнился дымом, и поспешила к Песне. Катя быстро развязала веревку и попыталась вывести Песню наружу. Однако, корова не хотела слушаться хозяйку – она мотала головой и ни в какую не шла к выходу.
Отчаявшись, Катя обхватила голову Песни и начала говорить:
– Песенка, Песенка. Ну, пожалуйста, иди за мной.
То ли знакомый голос хозяйки подействовал на нее, то ли запах дыма стал невыносимым, но Песня вдруг так рванула с места, что чуть не сбила Катю.
Как только Катя вывела Песню и привязала ее к соседнему составу, она снова бросилась в вагон. Но ей больше ни одну корову не удалось спасти. Может быть, она успела бы вывести еще несколько животных, но все они в отличие от Песни к стойлу были привязаны мертвым узлом. Как Катя ни старалась – она до крови обломала ногти –  но не смогла развязать ни один узел.
Когда Катя уводила от этого страшного места Песню, у нее еще долго в ушах звучали жуткие мычания коров, оставшихся в горящем вагоне.

Глава пятая

Ефима Сидоровича после проводов двоих сыновей-близнецов и младшей дочери на фронт словно подменили – теперь он, вместо того, чтобы хлопотать по дому или чинить колхозный инвентарь, подолгу, особенно по вечерам, засиживался на околице, всматриваясь в сторону Москвы. Так было и в этот субботний вечер.
Дом Ефима Сидоровича стоял крайним в ряду. С отцом он срубил этот пятистенок еще до первой империалистической, чтобы выделиться из родительского дома. Но зажить отдельно Ефиму сразу не удалось – началась война. А потом были немецкий плен, революция и долгое возвращение домой. В память о тех смутных и тревожных временах остался небольшой осколок в правом подреберье, который, когда Ефим Сидорович особенно сильно затягивался домашней махоркой и начинал кашлять, давал знать о себе острым покалыванием в груди.
Ефим Сидорович сидел на дубовом бревне, до блеска отполированном крестьянскими юбками да брюками и смотрел на пыльную дорогу, по которой ушли на войну его сыновья. А через месяц добровольцем вместе с еще двумя деревенскими комсомолками отправилась вслед за братьями и единственная дочь – Таня.
 Кто это бревно привез и зачем свалил на околице, никто в деревне не знал. Но сколько себя помнит Ефим Сидорович, столько и лежит, брошенный, как кость хищнику, ветрам, солнцу и морозам этот немой и бесчувственный свидетель деревенской истории.  Сколько он перевидал на своем веку слез и радостей! Здесь, на околице, провожали мужчин на войну. Провожали лихо: бабы – со слезами, мужики – с показной удалью: с похабными частушками, плясками и обязательным посошком на дорогу. Здесь же и встречали их, кого – с медалями, а кого – с культями.
Сразу за околицей начиналось колхозное поле. По одну сторону дороги, которая вела в сторону Мытищ, колосилась выжелтевшая рожь, а по другую – зеленела кукуруза – прежде не виданная в здешних краях культура.
Дорога петляла по полю, огибая вершины оврагов, и ныряла в гущу леса, который тянулся аж до самой Москвы.

Хотя солнце уже скрылось за кромкой леса, но вокруг все еще было светло и душно.
Ефим Сидорович, не отрывая глаз, продолжал смотреть на дорогу. Что ожидал увидеть,  сам не знал: просто сидел и смотрел.
– Ефим! – услышал он голос жены. – Иди домой! Картошка уже сварилась!
Ефим Сидорович, нехотя, словно его оторвали от любимого дела, встал с бревна и последний раз бросил взгляд на дорогу. Вдруг на пригорке он заметил нечто странное: то ли лошадь без телеги, то ли человека с телегой. Это странное видение медленно приближалось. Присмотревшись, Ефим Сидорович разглядел фигуру женщины, за которой плелась корова.
Сначала Ефиму Сидоровичу показалась, что это идет Таня, чему и сам очень удивился, но вскоре понял, что ошибся.
- Здравствуйте, - сказала женщина, когда подошла поближе к Ефиму Сидоровичу.
– Здравствуйте.
Наступило неловкое молчание. Женщина, видимо, еще что-то хотела сказать, но промолчала.
– Ты откуда идешь? – не стал скрывать своего любопытства Ефим Сидорович.
Незнакомка поправила ситцевый платок на голове.
– Из Москвы…С сельскохозяйственной выставки.
– Ишь, ты! – искренне удивился Ефим Сидорович. – А как же ты оказалась в наших краях?
– Наш поезд по дороге разбомбили. Мне удалось вывести из вагона свою корову. Остальные погибли: и люди, и животные. Вот уже третьи сутки мы идем на восток, домой.
Женщина повернула голову и, увидев бревно, попыталась присесть на него, но Ефим Сидорович решительно ее остановил.
– Вот что, доченька. Сейчас пойдем ко мне домой. Я вижу: ты совсем валишься с ног. Тебе надо отдохнуть. А потом ты обо всем расскажешь. Как тебя-то звать?
– Катей. А корову – Песней.
– Необычное имя для коровы, – впервые за долгие дни улыбнулся Ефим Сидорович. – А меня все зовут Ефим Сидорыч.
Около калитки дома  Ефим Сидорович остановился.
– Ты пока постой здесь. У нас во дворе своя корова. Надо бы ее закрыть, иначе она твою Песню забодает.
Как только Ефим Сидорович скрылся во дворе, Катя прислонилась к палисаднику. У нее от усталости закрывались глаза, а ноги почти перестали держать.
К счастью, она недолго так простояла. Раздался стук щеколды и в открытом проеме ворот показался Ефим Сидорович.
– Все в порядке, – взмахнул он рукой. – Давай, заводи свою корову.

Четыре дня прожила Катя в доме Ефима Сидоровича и Пелагеи Матвеевны. За это время и она, и Песня полностью восстановили силы. Днем Катя пасла Песню на опушке леса, а по вечерам, несмотря на возражения  Пелагеи Матвеевны, помогала ей по хозяйству.
Пелагея Матвеевна, которая в субботний вечер настороженно встретила Катю, уже через день перестала косо смотреть на нее. Как и Ефиму Сидоровичу, эта неожиданно появившаяся девушка ей напомнила дочку, ушедшую на войну. А когда Пелагея Матвеевна узнала, какие беды и несчастья пришлось пережить Кате во время бомбежки и после нее, она и вовсе оттаяла душой.
 Катя уже заканчивала доить Песню, когда кто-то на улице громко постучал палкой по штакетнику.
– Ефим! – послышался звонкий женский голос. – К тебе гости!
Ефим Сидорович, который в это время под навесом во дворе прилаживал к телеге новое колесо, кряхтя, встал с места и пошел открывать калитку.
Во двор вошли женщина, крупная, в цветастой косынке и  черном пиджаке с узкими лацканами, и молодой военный с пыльной фуражкой на голове.
– Ефим, – сказала женщина, – по разнарядке сельсовета у тебя сегодня будут ночевать бойцы Красной Армии. Вот их командир. Лейтенант…Как вас-то по фамилии? Опять забыла…
– Свешников, Татьяна Сергеевна.
– Ах, да – Свешников…
– Ну что же, – покорно развел руками Ефим Сидорович.– Надо так надо. Все будет чин чинарем. Не беспокойся, Сергеевна.
Татьяна Сергеевна повернула голову в сторону лейтенанта.
– А вы, товарищ командир, у кого будете ночевать? Может быть, вам в сельсовете постелить? Там у нас есть диван, правда, не новый, но спать можно.
Лейтенант оценивающе оглядел дом.
– Спасибо. Но я с бойцами буду. Если хозяин не возражает, я, пожалуй, останусь ночевать здесь.
– Нет, нет, никуда идти не надо, – засуетился вдруг Ефим Сидорович. – Для всех места хватит. Если в избе не хватит, постелем на веранде. Можно и на сеновале. Погодка теплая, никто не озябнет. Если хотите, баньку истопим.
Лейтенант озабоченно нахмурил брови.
– Кстати, насчет бани, Татьяна Сергеевна. Предложение очень дельное. Пожалуйста, распорядитесь, чтобы все бойцы смогли сегодня же помыться в бане.
– Сейчас же повторно пройдусь по деревне и всем дам распоряжение, чтобы немедленно затопили бани.
Свешников сделал шаг в сторону калитки и, обернувшись, остановился.
– Вот что…Кстати,  как вас-то величать?
– Ефим Сидорыч, товарищ лейтенант.
– Вот что, Ефим Сидорович. Мы всех бойцов уже разместили по домам. Осталось шесть человек. Через полчаса я их сюда приведу.
– Конечно, конечно. Приведите. Я все понимаю…У нас у самих дети ушли на войну – все трое. Уже два месяца прошло, а от них никаких вестей нет.

Как только за лейтенантом и Татьяной Сергеевной закрылась калитка, Ефим Сидорович бросился в дом, где его жена на завтра ставила тесто.
– Пелагея! – с порога крикнул он. – Давай, загони с улицы хрюшу! Резать будем!
Пелагея Матвеевна аж рот раскрыла от удивления.
– Ну, что ты смотришь на меня, как баран на новые ворота? – напустился на нее Ефим Сидорович. – Не слышала, что я сказал?
Пелагея Матвеевна была на год старше своего мужа и на полголовы выше. Когда по этому поводу деревенские мужики начинали подшучивать над Ефимом Сидоровичем, он лишь посмеивался. «Зато с потолка паутинки смахивает хорошо, – говорил. – Не надо табуретку подставлять, сразу достает». Но не по причине своего преимущества в росте верховодила в семье Пелагея Матвеевна, а благодаря своей мудрости. В молодости Ефим не раз пытался доказать, кто в доме хозяин, но с годами его буйный нрав пошел на убыль, и он вынужден был признать матриархат, который по мере взросления детей окончательно утвердился в доме.
За четверть века совместной жизни ко всяким выходкам мужа привыкла Пелагея Матвеевна, но то, что она услышала, ее оглушило, будто обухом ударили по голове.
– Ты, Ефимушка, в своем уме? Кто летом свинью режет?
– Мы! Мы будем резать! Бойцов Красной Армии будем кормить!
Пелагея Матвеевна передничком, не спеша, стала вытирать руки.
– Ты, что, Ефим, совсем рехнулся? Каких бойцов? Где ты их видел?
– Настоящих бойцов! Красноармейцев! Они у нас будут ночевать. Если мне не веришь, вот, можешь спросить Катю.
Пелагея Матвеевна, окончательно сбитая с толку, уставилась на Катю, которая вслед за Ефимом Сидоровичем зашла в дом, держа в руке подойник.
– Пелагея Матвеевна, – как можно мягче, сказала Катя, – Ефим Сидорович правильно говорит.
– Что «правильно»? – нахмурила брови Пелагея Матвеевна.– Насчет свиньи, что ли?
– Нет-нет, – испуганно замотала головой Катя. – Насчет свиньи я ничего не знаю. Знаю только, что сегодня у вас должны ночевать красноармейцы. Вроде, ваш сельсовет разнарядку такую составил.
–Ночевать, пусть ночуют, но свинью колоть не дам. Ни за что!
Решительный тон жены не обескуражил Ефима Сидоровича. Он, привыкший во всем уступать жене, вдруг почувствовал свою силу и правоту.
–Вот ты сейчас кричишь: «Не дам колоть свинью!». А ты вспомни, как в молодости мы пели: «Будь такие все, как вы, ротозеи, что б осталось от Москвы, от Расеи». Петь-то все любим, воображаем себя героями, а чтоб в жизни так поступить, выходит, кишка тонка?
Пелагея Матвеевна, которая сначала несколько опешила от выходки мужа, быстро пришла в себя.
– Хорошо. Я согласна с тобой, Ефим. Но ты пораскинь своей дурной башкой: что будем кушать зимой? Двух овец забрали за недоимку, скоро и корову заберут. Вся надежда на свинью. Если ее скормим бойцам, с чем останемся?  А вдруг с фронта вернутся дети? Чем их будем кормить?
Ефим Матвеевич прошел на кухню и зачерпнул медным ковшом воду. С шумом выпил. От его былой решимости и следа не осталось. Он весь как-то обмяк и обреченно присел на деревянный приступок возле печи.
Молча просидев несколько минут, Ефим Матвеевич начал говорить – странно, не глядя ни на кого, рассуждая вслух о самом наболевшем, невысказанном.
- Дети наши, чует мое сердце, еще не скоро вернутся домой. И, вообще, вернутся ли?..Где они сейчас? Одному Богу известно. Может, ранены…Нет, если бы кто-то из них был ранен, написал бы письмецо из госпиталя. А может, они в окопах сидят или, как эти бойцы, остановились на отдых в какой-нибудь деревне? Кто знает...Вдруг они голодные, и никто их не кормит? А, может, им повезло: встретился на их пути какой-нибудь сердобольный и дал хлеба на дорогу? Может, дал последний кусок, припасенный на черный день. Мир ведь не без добрых людей…
Пелагея Матвеевна уткнулась лицом в передник, исходя в беззвучном плаче.
– Делайте, что хотите…Режьте, коли так. Может быть, нам зачтется за это…там…наверху.

Колоть свинью у Ефима Сидоровича рука все же не поднялась. За него это сделали красноармейцы. Они же и разделали тушу.
Лейтенант оказался на редкость хозяйственным человеком. Он всем раздал задания: кому – выкопать картошки и надергать морковки на огороде, кому – помочь на летней кухне Кате варить щи, кому - натаскать воды в баню, кому – чинить обувь и постирать портянки. Пелагея Матвеевна и Ефим Сергеевич едва успевали отвечать на вопросы бойцов: «Хозяин, где бы найти  шило и дратву»? «Хозяйка, а где можно постирать портянки»?..
В помощники Кате лейтенант выделил белокурого солдата - Алексея, молодого и все время смущенно улыбающегося. От него Катя узнала, что бойцы две недели в лесах под Киржачом обучались военному делу, и что они уже четвертые сутки пешим маршем добираются до Москвы.
– В нашем взводе только у троих среднее образование, поэтому по прибытии к месту назначения нам всем троим обещали присвоить сержантское звание, – не без гордости сообщил Алексей, когда они с Катей крошили картошку в щи.– Меня вообще-то нельзя было призвать в армию.
– А почему?
Алексей наклонился к Кате и заговорщицким тоном прошептал:
– По состоянию здоровья. У меня левая нога короче правой на целый сантиметр. В детстве ее сломал, и она неправильно срослась.
– А ты медкомиссию проходил?
– Конечно. Но я врачей перехитрил. А как, тебе не скажу – вдруг заложишь, и меня зачислят в какую-нибудь нестроевую роту.
Катя улыбнулась.
– Не бойся, не заложу.
– Тогда скажу. Я, когда надо было предстать перед врачами, натянул на ноги шерстяные носки. В левый носок подложил тряпку, чтобы не было заметно, что она короче.
Катя весело рассмеялась.
– И ты предстал перед медкомиссией весь голый, но в шерстяных носках?
– Да. Не веришь?
– Конечно, не верю. 
– Почему?
– Да потому, что, если бы так было, тебя вместо фронта отправили бы в психушку. 
Алексей обиженно надул щеки.
– Вот и ты не веришь. Между прочим, один из врачей меня прямо спросил, почему я в носках.
– И что же ты ответил?
– Сказал, что, стоит мне наступить голой ступней на пол, у меня тут же начинается невыносимая щекотка.
Давно Катя так не хохотала, как в этот вечер. На ее хохот даже сбежались другие бойцы, которые и без того с завистью поглядывали на Алексея.

Трех красноармейцев разместили на веранде. Двоих отправили спать на сеновал. А шестой сам нашел место – улегся, укрывшись старым тулупом,  на телеге, которая стояла во дворе под навесом. Свою любимую деревянную кровать с периной Ефим Сидорович уступил лейтенанту.
 Женщины взобрались на печь. Пелагея Матвеевна отползла вглубь, на старое ватное одеяло, а Катя разместилась с краю, положив под голову телогрейку. 
Зашел лейтенант. Он снял сапоги, прошел вперед и присел на лавку, с удовольствием вытянув голые мослястые ноги.
– Уф, давно так не парился! Спасибо, хозяин, за баньку.
Ефим Сидорович поднес горящую спичку к фитилю лампы и насадил стеклянную трубу. Изба наполнилась желтоватым светом.
  – Для полного счастья не мешало бы чекушки водки, но, – Ефим Сидорович развел руками, – чего нет, того нет. Так что, просим прощения.
Свешников пристал с места и, вытянув руку, подтянул к себе вещмешок, который лежал около кровати.
– Это я должен извиниться, что нет водки. Но, ничего, эту проблему мы решим.
Гость с хитрой улыбкой развязал вещмешок и достал пол-литровую алюминиевую флягу.
– Во! Командирский паек! Настоящий спирт. Почти стопроцентный.
Ефим Сидорович бросил быстрый взгляд в сторону печи. Услышав знакомый храп жены, тут же успокоился. Он скрылся за кухонной перегородкой и, минуту спустя, появился с двумя стопками и чашкой, полной отварной картошки.
– Вот и закуска, товарищ командир. Надо бы достать малосольных огурцов, но для этого пришлось бы лезть в подпол.
Лейтенант разлил спирт.
– Хозяин, водички бы. Чтобы запить.
Ефим Сидорович принес из кухни медный ковш с водой.
Лейтенант поднял стопку.
– Ну, что ж,  выпьем за нашу победу!
– За победу! За Сталина! – бодро поддержал гостя хозяин дома.
Катя сама не заметила, как уснула. Проснулась она от шума.
За столом спорили. Ефим Сидорович размахивал руками, не давая лейтенанту говорить.
– Нет, товарищ Свешников, я в этом вопросе с тобой совсем не согласен! Германца одними штыками не возьмешь. Уж поверь мне. Его надо знать. Германец, он хитер. Ты, вот, послушай меня. Нет, не качай головой, а слушай, что я тебе скажу.
– Хорошо. Слушаю.
– Летом пятнадцатого года стояли мы на Пинских болотах. Вырыли окопы, построили блиндажи, одним словом, заняли позиции. Ты слушаешь меня?
– Слушаю, слушаю.
– Значит, так: мы стоим по одну сторону болота, а германец – по другую. Стоим, ничего не делаем, только иногда для вида постреливаем в сторону друг друга. И вот однажды наши лазутчики докладывают: противник оставил свои позиции и отступил. Мы сначала не поверили. Да как поверишь: воевали-воевали, кровь проливали за каждый метр, а тут, нате, германец отступил. Сам, добровольно отступил! Ты понимаешь, командир?
Лейтенант устало закрыл глаза.
– Понимаю…
– Нет, ты не понимаешь. Если понимаешь, ответь мне: а почему германец отступил?
– Наверное, немцы задумали выравнивать линию фронта. Или возникла угроза флангового удара.
У Ефима Сидоровича торжествующе заблестели глаза. Он поднял указательный палец и повертел его перед лейтенантом.
– А вот и неправда! Ты мыслишь так, как тебя учили на командирских курсах. Вот в чем наша беда. А надо быть хитрее, надо уметь напрягать мозги. Для чего они тебе дадены? Чтобы думать.
– Я слушаю, Сидорыч. Но я вынужден тебе сказать, что я не кадровый военный. Я в школе учителем работал, когда началась война.  Давай, говори дальше. Меня твой рассказ что-то заинтересовал.
– Значит, так. Мы стоим, и они стоят.
– Но ты же сказал, что немцы оставили окопы.
– Ах, да. Ну, значит, так. Лазутчики доложили, а командиры наши стали затылки чесать: к чему бы все это? Отправили еще одну группу разведчиков. Возвращаются они и докладывают: «Все в порядке». Командиры наши радуются. Говорят, надо занять немецкие позиции. Был у нас один штабс-капитан, как сейчас помню, по фамилии Кучеров. Шибко башковитый был. Он, единственный, кто засомневался. «Немцы,- говорит он, – приготовили для нас коня». А какого? – я уже забыл. То ли тройного, то ли…
– Троянского коня?
– Во-во! Троянского коня… Слушай, лейтенант, что это за конь такой – Троянский? По фамилии хозяина что ли?
– Как-нибудь в другой раз расскажу. Это целая история.
– Ну, ладно. Тогда слушай дальше, потому что самое интересное впереди.
Ефим Сидорович выпил из ковша воды и продолжил дальше.
– Конечно, никто Кучерова слушать не стал. Наоборот, устроили целый спектакль. Подняли нашу роту и приказали занять германские окопы, да не просто занять, а чтоб обязательно бегом, с примкнутыми штыками и с криком «ура».
– А для чего спектакль устроили?
– Для форсу, конечно! Сам посуди. Если бы мы просто пошли и заняли бы ихние окопы, что бы доложили начальству наши командиры? А тут все настоящее геройство проявили. Даже потери были.
Свешников, казалось, полностью избавился от сонного состояния, которое навалилось на него, как только он сел за стол.
  – Что-то, Сидорыч, у тебя концы с концами не сходятся. Если не было стрельбы, откуда потери взялись?
Ефим Сидорович довольно улыбнулся.
– Молодец! Сообразил. Но вся закавыка в том, что потери, вернее, одна потеря все же была. Как раз накануне взятия окопов коренник ударил копытом одного батарейца. Как это случилась, я сказать не могу. Но факт есть факт: удар пришелся батарейцу точно промеж глаз, и он тут же испустил дух. Вот его и записали в боевые потери, понесенные при штурме вражеских позиций. После того, как мы расположились в окопах немчуры, к нам понаехали какие-то генералы, расфуфыренные дамы с шляпами на голове, разные писаки из газет, фотографы…Одним дали Георгия, другим – звания. Комедия, да и только.
– Да, ничего не скажешь…А дальше-то что?
– А дальше случилось вот что. Где-то с середины августа начались дожди. Вначале мы на это не обратили внимания, но потом…Уже в сентябре стало заливать окопы. Некуда лечь, негде спать – везде вода. Сырость в окопах ужасная. К тому же наступили холода. Наши тела покрылись чиряками. Все завшивели. Началась эпидемия тифа. Люди умирали каждый день. Многих вывезли в лазареты. Я до сих пор удивляюсь, как мне удалось спастись тогда. От нашей роты в строю осталось не более сорока человек. Вот так, без единого выстрела, только своей хитростью германцы одолели нас тогда.
 – М-да, невеселая история…Но теперь ситуация совершенно другая.
-– Ситуация, может быть, другая, но германец все тот же. Ежели все умело делать, его можно одолеть. А знаешь, как?
Лейтенант снисходительно посмотрел на Ефима Сидоровича.
– Как?
– Я еще тогда заметил: германец любит ездить только по хорошим дорогам. Значит, надо его столкнуть оттедова, пусть своими машинами барахтается в грязи и в болоте. Или перерезать эти дороги, к чертовой матери, чтобы они не могли подвозить на переднюю горючее для танков. А что такое танк без горючего? Простая железяка.
Ефим Сидорович хитро прищурил глаза.
– Вот ты скажи мне такую вещь. Почему нынче рябина хорошо уродилась?
Лейтенант недоуменно пожал плечами.
– Наверное, погодные условия были благоприятные.
– Та-а-к…А вот ты, ежели был бы генералом, какую пользу извлек бы из этого?
– Странный вопрос…
Ефим Сидорович откинулся назад и с нескрываемым чувством собственного превосходства уставился на собеседника.
– Нет, ты не прав, лейтенант. Командир Красной Армии должен быть умным. Он должен даже природу обратить в союзники.
– Н-не понял.
– Счас поймешь.  Ежели рябина богата на ягоды,  значит,  зима будет очень стужная.
А германец, я тебе скажу, мороз не любит. Он не приспособлен к зиме. Шинель у него тонкая, из сукна, не то что наша, а вместо шапки-ушанки на голове – пилотка.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что зимой все немцы сами по себе перемрут, как мухи?
– Ты, лейтенант, не спеши, а слушай дальше…Гитлер, по моему разумению, хочет взять Москву до начала зимы и закончить войну – вон, как прет. Но ему победы не видать,  как своих ушей. И Москву он не возьмет. Значит, германцам придется как-то пережить нонешнюю зиму.
Лейтенант взял картошку, половину очистил от кожуры и, посолив, откусил.
– Эка проблема – пережить зиму. Занял деревню или город – и спокойно квартируйся.
 –Правильно! Но вот тут-то и надо нанести германцам решающий удар: выгнать их из теплых домов на улицу. Пусть подохнуть на морозе.
От неожиданности лейтенант даже поперхнулся.
– Их, что, метлой выметать?
Ефим Сидорович выждал паузу и рубанул рукой.
– Сжечь все дома к чертовой матери! Чтобы ни одного дома в деревнях в целостности не осталось.
– Ну, ты и даешь, Сидорыч! А людей куда денешь? Об этом подумал?
– Каких людей?
– Которые живут в тех домах? Стариков, старух, малых детишек?
Вопрос лейтенанта слегка обескуражил Ефима Сидоровича, но он быстро нашел ответ.
– А им надо вырыть землянки. Ради победы можно и в землянке прожить. Зато потом, когда германца разобьем, заживем по-человечески. Я тебе, как другу, по секрету скажу: обо всем этом, ну, о чем я тебе только что поведал, хотел написать самому товарищу  Сталину, но подумал, что он может обидеться.
– За что?
– Что сам не догадался об этом.
Лейтенант вышел из-за стола и, подняв руки, подтянулся.
– Спасибо за хлеб-соль, хозяин, но не мешало бы и чуточку поспать – завтра у нас будет тяжелый день. Уже на пять тридцать назначено построение взвода, в шесть часов мы должны покинуть деревню, чтобы ровно в семь соединиться со своей ротой возле железнодорожного переезда.
Командир разделся и лег на кровать, а Ефим Сидорович все продолжал сидеть за столом, погруженный в свои думы. Вдруг он резко встал и, подойдя к кровати, стал тормошить лейтенанта. Но тот уже спал как убитый. Ефим Сидорович, расстроенный, снова занял свое место за столом и начал разговаривать сам с собой.
– Эх, зазря ведь могут погибнуть ребята...Назначили сбор роты возле переезда…Там же голое поле – спрятаться негде! Налетят немецкие самолеты – всех перебьют. Завтра лейтенанту надо будет подсказать, пусть переназначат место сбора. Иначе может быть большая беда. Как бы не забыть…

Для Кати день, как всегда, начался с утренней дойки. Пока она доила Песню, солдаты уже успели помыться и одеться. Перекусив на скорую руку остатками ужина, они отправились на построение. Остался только один – Алексей, который никак не мог найти свою саперную лопату. Он метался по двору, лихорадочно стараясь разыскать ее. К поискам подключился и Ефим Сидорович. Они обшарили весь двор, заглянули в каждый угол, но лопаты нигде не было. Тогда Ефим Сидорович высказал предположение, что кто-то из бойцов мог по ошибке прихватить лопату Алексея, а то и просто подшутить. Алексей ухватился за это предположение, как за спасительную соломинку, и побежал к зданию сельсовета, где должен был собраться взвод.
Закончив дойку, Катя вышла за ворота. По улице, подняв облако пыли, строем шли солдаты. Рядом, спотыкаясь и обстрекая голые ноги крапивой, бежали деревенские мальчишки. Впереди шел лейтенант, строгий, с высоко поднятой головой.
Дойдя до дома Ефима Сидоровича, взвод по команде лейтенанта остановился.
– Рядовой Михайлов! – приказал командир.– Даю ровно три минуты на поиски саперной лопаты!
Из строя выбежал Алексей и, не говоря ни слова, бросился мимо Кати во двор. Катя поспешила за ним. Под навесом, растерянно оглядываясь по сторонам, стоял Ефим Сидорович.
– Ну, как, нашли? – едва не плача, спросил Алексей.
Ефим Сидорович тяжко вздохнул.
– Нет, не нашли. Снова все перешарил, но не нашел. Вспомни, сынок, вспомни, куда ты ее положил! Ну не могла же она исчезнуть сама по себе!      
Алексей с отрешенным видом оглядел двор. На глазах его предательски заблестели слезинки.
С улицы послышался голос командира.
 – Рядовой Михайлов! Становитесь в строй!
Заметив, наконец, Катю, Алексей протянул к ней руки. Катя хотела их взять в ладони, но Алексей, едва сдерживая слезы, выбежал на улицу.
Лейтенант с суровым видом человека, не раз выносившего смертные приговоры, посмотрел на Алексея и скомандовал:
– Взво-о-д! Шаго-о-м марш!

Загадка с исчезновением саперной лопаты разрешилась только вечером, когда Ефима Сидоровича жена отправила в дальний конец усада за листьями хрена. Он вернулся, держа в одной руке листья, а в другой – саперную лопату. Когда Пелагея Матвеевна и Катя увидели ее, в первую минуту от неожиданности даже слова не могли вымолвить.
Ефим Сидорович лопату, словно ценную реликвию, бережно положил на верстак и опустился на чурбак.
– Эх, вот ведь как нехорошо получилось…
Пелагея Матвеевна, наконец, обрела дар речи.
– Где ты ее нашел?
– Да там же, где у нас хрен растет, рядом с кустом сливы. Теперь мне понятно, как оказалась там лопата. Солдатик этот, видно, пошел искать укромное местечко, чтобы справить нужду. Остальные, вон, наложили за амбаром, где попало…До сих пор воняет. А этот, на свою голову, оказался интеллигентным…Или стеснительным. Взял с собой лопату и вырыл ямку, а потом, справив нужду, засыпал…и – забыл лопату. Эх, солдатик, солдатик…
– Ефим Сидорович, и что же теперь будет ему за это?
– Не знаю, Катенька. Но по головке – это точно – за потерю вверенного военного имущества не погладят. Как-никак в стране военное положение. Эх, это я во всем виноват: старую уборную разломал, а новую так и не успел построить. Ну, кто мог подумать, что все так обернется?

Вечером, когда сели ужинать, Катя объявила о своем намерении рано утром отправиться в путь. Ефим Сидорович и Пелагея Матвеевна, услышав новость, заметно расстроились, хотя прекрасно понимали, что расстаться им рано или поздно все равно придется.
Когда Катя проснулась, Ефима Сидоровича и Пелагеи Матвеевны в избе уже не было. На скамейке Катя увидела черную котомку, набитую чем-то. Под скамейкой, на полу стояли женские резиновые сапоги.
Взяв в руки подойник, Катя вышла во двор. Ефим Сидорович под навесом что-то мастерил.
– А, проснулась, доч…Катенька!
– Да, Ефим Сидорович, проснулась. Даже немножко проспала. А где Пелагея Матвеевна?
– Корову в стадо погнала. Скоро вернется. Тогда и устроим совещанице.
На «совещанице», в основном, говорил Ефим Сидорович, а Катя и Пелагея Матвеевна сидели и слушали.
– Вот, Катя, я для тебя на бумаге нарисовал карту. Вот – дорога. Ты по ней пришла в нашу деревню. А вот по этой, видишь, я ее красным карандашом нарисовал, тебе надо идти дальше. Вот здесь Электроугли. Видишь, я его кружком обвел? Дальше – Дрезна, а еще дальше – Орехово-Зуево. Туда из Москвы ведет большая дорога. Раньше по ней в Сибирь гнали каторжников. Ты можешь выйти на эту дорогу. Но я тебе посоветовал бы не делать этого, а идти прямо – через лес. Видишь лес? Я сосны изобразил.
– Какой лес?! – встрепенулась Пелагея Матвеевна. – Ты что делаешь, старый дуралей? Куда посылаешь девчонку? Митрофанова жена – хромая Софья давеча сказала, что на той неделе в сороковом квартале видели несколько волков. Говорит, из-за войны волки из тех мест, ну, где идет сражение, перебрались сюда.   
Катя нежно положила свою ладонь на ладонь Пелагея Матвеевны.
– Не волнуйтесь, Пелагея Матвеевна. Я волков не боюсь. Все обойдется. Мне как можно скорее надо добраться домой. Продолжайте, Ефим Матвеевич.
– Коли так, потопали дальше. Через лес ведет дорога. Я по ней не раз хаживал. Иди все время на восток, не сворачивай никуда. Как только выйдешь из леса, по правую сторону увидишь плотину. На ней когда-то стояла водяная мельница. Перейдешь плотину, поднимешься на взгорок и увидишь купол старой церкви. Держись этого направления, и ты попадешь в Дурновку. Ты не бойся, это село так называется. В Дурновке спросишь, где живет Егор Семенович Строганов. У него и переночуешь. Егор – мой двоюродный брат, хороший мужик. Правда, жена ему сварливая досталась. Но ты с ней, я думаю, поладишь. Я Егору записку написал. Передашь ее. Егор спроводит тебя дальше. До Дурновки верст двадцать пять будет. Думаю, ежели по дороге ничего не случится, ты к вечеру аккурат доберешься. Да, чуть не забыл – ты их не расспрашивай про сыновей, особенно, про старшего – Степана. Его за что-то в тридцать девятом арестовали. И где он сейчас – никто не знает. Говорят, жена после этого сразу же вышла замуж. Маленькую дочку забрала с собой, а сына привезла к ним, в Дурновку. Вот такие дела…   
– Спасибо вам за все. Даже не знаю, что бы я делала без вас.
– Не спеши благодарить. Я еще не все сказал. Для тебя мы собрали котомку. В ней ты найдешь продукты: сахар, хлеб, яйца, соль и куски вчерашнего мяса. Мясо постарайся съесть в первую очередь, потому что может испортиться. В котомку я сунул нож и две коробки спичек. Не делай удивленные глаза – в дороге все пригодится.
Пелагея Матвеевна неожиданно шмыгнула носом.
– Катюша, мы для тебя приготовили Танечкины сапоги. Бери их…
Катя решительно замотала головой.
– Нет-нет! Ни за что не возьму! Вот скоро ваша Таня вернется и ей самой нужны будут.
Ефим Сидорович строго посмотрел на Катю.
– Ты не брыкайся, а слушайся нас. Поняла? Не надо горячиться…Не зря мы тебе предлагаем сапоги. Осень же на носу. Вот-вот начнутся дожди. В чем ты будешь топать по грязи? В своих летних сандалиях? Не знаешь? Вот в том то и дело. В котомку я еще положил жилет из овечьей шкуры. Правда, он местами облез, но в холодные ночи тебя выручит. В жилет воткнул иголку с ниткой – мало ли что может случиться в дороге. А насчет нашей дочери не волнуйся – новые сапоги купим, лишь бы живехонька вернулась домой. А теперь выйдем во двор.
Первым, прихватив котомку, вышел Ефим Сидорович, за ним, держа в руке сапоги, последовала Пелагея Матвеевна. Катя последний раз оглядела избу и поспешила за Пелагеей Матвеевной
Как только Катя вышла во двор, Песня, словно что-то почувствовав, негромко замычала и, подойдя к хозяйке, привычно ткнула в лицо мокрыми губами. Пока Катя гладила корову, Ефим Сидорович скрылся под навесом. Через минуту он появился с  длинной гладкой палкой в руке.
– Катя, видно, не зря в деревне балакают насчет волков. И первую мировую так было – с запада волки перебрались к нам. Так что, бери этот батожок. Мало ли что… Его смастерил мой дед. Шибко верующий был, часто в паломничество уходил. Эта палка не простая, а с хитринкой. Смотри на конец: во внутрь заделан острый шип. Его сразу и не заметишь. Шип, видишь, длиной почти пять сантиметров. Вещь, я тебе скажу, не заменимая. Древко, как сама видишь, сделано из дуба, так что очень крепкое.
– Катя, – спохватилась Пелагея Матвеевна, – а во что ты будешь доить молоко? Может, подойник возьмешь с собой?
– Когда я шла от Москвы, доила прямо в землю. Ох, и обидно было! Сама голодная, а молоко приходится выливать в землю, хоть прикладывайся к вымени как теленок и высасывай молоко.
Ефим Сидорович повернул голову в сторону жены. 
– Нет, подойник не годится. Зачем ей таскать с собой ведро? Ну, допустим, она надоит молоко в ведро. А потом что делать с ним? Носить с собой? Нет, ей нужна другая посуда – удобная, нетяжелая – только для того, чтобы свежего молока попить.
– Ефим, может, туесок подойдет? Тот, который висит в сарае?
Ефим Сидорович обрадовался.
– Точно! Лучше и не придумаешь. Только он, наверное, рассохся. Но это не страшно. Ты, Катя, опусти его в речку или в пруд, поддержи малость в воде и все будет хорошо.

Прощались на улице, возле палисадника. Все трое в последний раз поочередно обнялись, и Катя, взяв в одну руку конец веревки, которой были обвязаны рога  Песни, а в другую – батожок, зашагала по пыльной дороге вдоль улицы. Она несколько раз оглянулась назад, и каждый раз Ефим Сидорович и Пелагея Матвеевна махали ей рукой. Кате было жаль покидать стариков, но она понимала, что надо спешить. Катя еще тогда, когда выбиралась из Москвы, в уме сделала расчет: чтобы попасть домой затепло, хотя бы до середины сентября, ей необходимо ежедневно прошагать не меньше двадцати километров. Но первый же день пешего похода, который начался после ночной бомбежки, показал, что выдержать такой темп вряд ли удастся. Песня, хотя и не проявляла строптивости, все время норовила полакомиться свежезеленой травой и никак не хотела ускорять шаг. Поэтому вторую ночь Кате пришлось провести в поле. Если бы не стог сена, куда она зарылась головой и поспала часок-другой, у нее не хватило бы сил добраться в тот день до  дома Ефима Сидоровича и Пелагеи Матвеевны и снова пришлось бы переночевать где-нибудь в поле.
День, по всем приметам, обещал быть жарким. Солнце уже выкатилось из-за дальнего лесного частокола и слепило глаза. Под ногами, напоминая дорогу в школу, податливая пыль приятно ласкала ноги. Катя шла, стараясь ни о чем не думать – она уже поняла: так дорога кажется не столь длинной и утомительной. Но полностью избавиться от дум никак не удавалось. Выставка, Гнатюк, ночная бомбежка, мертвая Анна, Ефим Сидорович и Пелагея Матвеевна, солдат Алексей – все это кружилось перед глазами, как картинки в калейдоскопе.
Расчет Ефима Сидоровича оказался верным – на закате Катя добралась до Дурновки, небольшого села, растянувшегося на несколько сот метров вдоль речки.
– Ребята, не подскажете, где живут Строгановы? – спросила она у мальчишек, которые играли в биту возле деревенских ворот.
– А каких Строгоновых? – спросил веснушчатый мальчик с облезлым носом. – У нас их много. Я, вот, тоже Строганов.
– Егора Строганова.
Один из игроков, мальчуган лет десяти с вихрастым надвигом пшеничных волос,  встал с колен, отряхнул от пыли заплатанные штаны с веревочными помочами. 
–Вы к дяде Егору? Пойдемте со мной, мы рядом с ними живем. Недалеко отсюда, через пять дворов.
Мальчишка попался чересчур любопытным. Пока дошли до дома Строгановых, успел расспросить обо всем: как звать тетю, откуда идет и почему идет с коровой, кем ей приходится дядя Егор?
Дом Строгановых их встретил яростной руганью.
– Тетя Ксения ругает Сему, – пояснил мальчишка. – Я не буду заходить, вы постучите в ворота и вам откроют.
Катя привязала Песню к штакетнику и ботожком постучала в ворота. Крики во дворе умолкли.   
Катя осторожно открыла дверь. Посреди двора стояла пожилая женщина с хворостиной в руке, а рядом, отвернувшись, смотрел на верхушку яблони подросток.
– Можно к вам?
Женщина недоуменно уставилась на незваную гостью.
– Я к вам,– поспешила успокоить ее Катя. – От Ефима Сидоровича и Пелагеи Матвеевны. Вот записку они вам передали.
Женщина отбросила хворостину, взяла вчетверо сложенный лист бумаги и протянула его подростку.
– На, почитай вслух, поганец! 
– Сама читай, – огрызнулся паренек.
– Коли так, топай на поскотину. Приведешь буренку. Сегодня без ужина останешься – не заработал.
– Ну и что, – сверкнул злыми глазами подросток. – Ты мне ничего не сделаешь – все равно сбегу на фронт. Вот увидишь!
Парнишка закрыл за собой калитку. Женщина, словно не замечая Катю, продолжала ворчать.
– Ох, и поганец! Захотелось ему повоевать! С другом сбежал из дома. Хорошо, что на вокзале патруль их задержал.
Катя стояла и слушала, переминаясь с ноги на ногу. Наконец, женщина немножко поостыла и повернулась к Кате.
-–Так, что тебе надо, девушка?
Катя, опасаясь, что женщина не станет ее слушать, сбивчиво стала рассказывать свою историю. Эти опасения оказались не напрасными – женщина прервала ее.
– Ну, ладно, потом дорасскажешь. А теперь, давай, заводи свою корову во двор.
Женщину звали Елизаветой Васильевной, а внука – Семеном. Об этом Катя узнала во время ужина.
Дом Строгановых мало чем отличался от дома Ефима Сидоровича – такой же деревянный, со столом в переднем углу, наполовину опоясанном скамьями, с кухней, отгороженном от жилой части досками, оклеенными плакатами на колхозную тему и с призывами вступить в ОСВОАХИМ. В левом углу, напротив печки стояла заправленная деревянная кровать, на которой высилась гора подушек. Над двумя окнами, выходящими на улицу, висела рамка с  фотокарточками. С одной из них – с самой большой – на Катю смотрела молодая пара: он – в картузе, а она – в платке, из-под которого виднелась бледная линия пробора, рассекающая на два крыла густо уложенные черные волосы.
Заметив интерес Кати, Елизавета Васильевна встала рядом.
– Это мы с Егором в Москве сфотографировались. Аккурат до революции. Молодые были, красивые.  А вон там, по левую сторону,  наш старший сын Степан.   Он в рабфаке учился. Потом учился на военного, командиром стал.  А рядом – он со своей женой Марией. Семен – ихний сын. В верхнем ряду, вон там, видишь, младший сын Серафим с женой и с двумя детьми. Они недалеко отсюда, в Обухове живут. Серафима, должно быть, уже забрали на войну. Его одногодков почти не осталось в деревне. 
– А где Егор Семенович сейчас?
– В ополчение подался, старый хрыч. Как его взяли туда, ума не приложу – ему же почти шестьдесят лет. Он вечно такой был – весь обкатанный, как бревно в водовороте, хотя и образование имел. То в Шатуре работал, то в Москве, то на Урале. Ему все равно: работать ли, воевать ли – лишь бы дома не сидеть. И внук в него пошел: башковитый, в школе учится на одни пятерки, но шибко шустрый и упрямый. Ох, и беда мне с ним! Никак не могу сладить…
Послышался скрип отворяемых ворот. Елизавета Васильевна открыла окно, выходящее во двор.
– Семен! Буренка заводи в хлев. Смотри, не подпускай к корове, следи – как бы ненароком не забодала! Потом попей парного молока. Катя для тебя надоила. В кастрюле… Хлеб возьмешь из буфета. Да пошустрее двигайся! Завтра рано вставать. Председатель снарядил тебя с дядей Ваней Ивлевым лобогрейку чинить. Ты слышишь меня!?
– Слышу…Не глухой.
Утром сцена прощания повторилась. Правда, на сей раз никто не обнимался, но Елизавета Васильевна все же настояла, чтобы Катя взяла с собой в дорогу сверток  с вареной картошкой и пятью свежими яйцами. «Сырые яйца больше силы придают», - пояснила она.

Глава шестая

Вопреки совету Ефима Сидоровича Катя все же решила завернуть в город. Она прекрасно понимала, что для этого ей придется делать крюк: топать лишних километров двадцать, а то, может быть, и больше, но другого выбора у нее не было. С того дня, как она отправила домой письмо с Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, прошел почти  месяц. Если бы не ночная бомбежка, Катя давно была бы дома. Ни дня не проходило, чтобы она не думала о родителях, о сестре и брате. Надо было каким-то образом подать им весточку, что с ней и с коровой все в порядке, и что она скоро будет дома. Катя рассчитывала, что в городе ей удастся связаться по телефону с Иваньково, где был всего один телефонный номер – в конторе совхоза или, на худой конец, дозвониться до райкомзема или до райкома комсомола.
В ночь, когда разбомбили поезд, Катя все делала как бы инстинктивно: тащила за собой корову, стараясь не думать ни о чем - лишь бы как можно быстрее выбраться из города: у какой-то колонки ополоснула лицо, в ларьке, когда уже улицы заполнились людьми, спешащими на работу, на чудом сохранившиеся деньги купила буханку черного хлеба и скормила его Песне. Да и потом, когда, изнемогая от усталости, шла на восток, ночевала в стогу сена, шок от пережитого и страх перед будущим, не давали ей сосредоточиться и рассуждать на холодную голову. Единственное, что отчетливо запомнилось Кате, это – утро в Лосиноостровском парке, когда она, обхватив руками липу, выплакала оставшиеся слезы. Вот тогда-то она и встретилась со сторожем парка – стариком с белой, как лунь, окладистой бородой. Узнав в чем дело, старик посоветовал Кате идти по Владимирскому тракту, а не через Муром, вдоль железной дороги. «Ежели пойдешь по Владимирскому тракту, – говорил он, – тебе придется протопать лишних сто верст, но зато ты будешь идти по людным местам. Люди тебе обязательно помогут – помяни мое слово. Без людской помощи, доченька, ты не доберешься до дому».
Старик оказался прав  – пока Кате везло на добрых людей.   Настолько везло, что она
даже мысли не допускала о плохом. «Если я буду каждый день преодолевать хотя бы двадцать пять километров, – подсчитывала она в уме, – то через четыре недели уже буду дома».
Была еще одна причина, из-за которой Катя торопилась – по ее  подсчетам, Песня должна была прийти в охотку как раз к яблочному спасу.


День, когда Седов на ферме объявил, что коров переведут на искусственное осеменение, Кате запомнился очень хорошо. Доярки, узнав, что отныне коров не надо будет водить к быкам, сами пришли в возбуждение. Они окружили Седова, который по  привычке заехал на ферму перед вечерней дойкой.      
Первой начала Нюрка Речкова, самая языкастая на ферме.
«Это что же получается, Иван Палыч? – нарочито строго стала выговаривать она Седову. – За что вы бедных коров лишаете удовольствия?» «Какого удовольствия?» – не понял директор. «Удовольствия от …общения с быком» – продолжала Нюрка. Наконец, до Седова дошло, что имела в виду Речкова. «Только люди это делают для удовольствия, а животные и звери – для продолжения рода», строгим голосом возразил он. «Какое там удовольствие! – не выдержала Настя Сидорова, самая старшая среди доярок. – Дома семеро по лавкам, свекровь с печи зыркает глазами…Лежишь ночью и со страху дрожишь, как бы лишнего движения не делать. Рази это удовольствие?» «А сама с мужем, вон, столько детей настрогала! – вступила в разговор Тонька Крикова, самая начитанная доярка. – Настена, как же ты умудрилась столько народить без движения?» «Как…как, – не на шутку обиделась Настя. – А вот так – украдкой да урывками…Будто сама не знаешь, как дети делаются». «Ох, бабоньки, беда, – сладко потянулась Нюрка. – Я сама уже больше не хочу рожать – уже четверо, куды больше, да вот не получается. Почему Бог человеку не приделал какую-нибудь кнопку, чтобы можно было нажать на нее и не беременеть?» «А ты заставь мужа пользоваться резиной, – посоветовала Варя Авдеева, соседка Сторублевых. – Говорят, в райпотребсоюзовской лавке на утиль-сырье дают».  «Пробовала, да что толку. Мужу не нравится, говорит, будто, – Нюрка покосилась на Седова, –  …это самое…через галошу». «То-то Андрюха твой вечно в дырявых галошах ходит», – без злобы сказала Настя Сидорова. «Хо-хо-хо!.. Ха-ха-ха!.. Эх-хи-хи!..» – покатилось по коровнику.
Когда доярки уже стали расходиться по домам, Катя не выдержала – подошла к Седову: «Иван Палыч, а что будет с Барином?»
Директор уже оседлал было недавно купленный велосипед – редкая вещь в деревне – и удивленно посмотрел на Катю: «На мясо, конечно, сдадим. А почему тебя волнует этот вопрос? Тебе быков жалко, да? 
«Не быков, – потупила взор Катя, – а Песню».
«Не понял. Говори яснее и короче – я тороплюсь домой».
Катя замялась – она не знала, с чего начать разговор.
«Как вам сказать? Песня у нас рекордистка. И телята от нее почти все рекордистки. А знаете, почему?»
Седов провел ладонью по прокуренным, выжелтившимся усам и, не скрывая добрую усмешку, спросил: «И почему же»?
«Да потому, что Барин и Песня…как бы вам сказать?..испытывают друг к другу симпатию».
Седов еле сдержался, чтобы не рассмеяться. Катя это заметила и решила идти до конца: «Иван Палыч, не надо смеяться – я это точно знаю».
Директор как-то удивленно, уже другими глазами оглядел доярку. Он прислонил к стене велосипед и показал рукой на скамейку. 
«Катя, давай, присядем».
Седов достал из кармана кителя пачку «Беломорканала», задумчиво повертел ее в руках и положил рядом на скамейку.
«Как тебе объяснить? – вздохнул он. – Даже не знаю…О том, что осеменение коров,  равно как и других животных, это всего лишь физиология, я думаю, ты лучше меня знаешь. Быку все равно – Песня или…как у вас там? Машенька. Да и коровам тоже все равно. У них эмоции априори не могут быть».
Вечерело. Облака, окаймленные предзакатными лучами, казалось, не хотя, прощались с солнцем.
Катя сидела, не проронив ни слова. Первым не выдержал Седов.
«Ну, что ты молчишь? Не согласна?»
«Нет, не согласна. Для жизни одной физиологии мало. Нужны и цветы, и краски»
Седов ничего не сказал – положил в карман пачку папирос, медленно встал и взялся за руль велосипеда.
«Катя, не хочу спорить с тобой. Одно лишь могу сказать: «Насчет Барина я подумаю».
Увлекшись воспоминаниями, Катя и не заметила, как вышла на окраину какого-то городка. 
 Центр города представлял собой небольшую площадь, окруженную чайной, рестораном, зданием почты, Домом культуры с серыми колоннами, универмагом и несколькими двухэтажными кирпичными домами, построенными, видно, еще до революции. Через площадь, распугав стаи гусей, щипавших траву на берегу небольшой речушки, и кур, озабоченно бродивших возле палисадников, протарахтел, чихая мотором, грузовик. За ним с истошным лаем, помчались две черные собаки. Площадь выглядела довольно оживленной. Люди, одетые по-летнему – женщины в ситцевых платьях, а мужчины, большей частью в белых парусиновых брюках – были заняты своими делами, поэтому никто не обратил внимания на женщину, ведущую за собой корову. Только тогда, когда раздалось шипение, а потом треск в репродукторе, установленном на телеграфном столбе, все замерли и, задрав головы, стали слушать сводку Совинформбюро: «В течение ночи на 28 июля продолжались боевые действия наших войск на Невельском, Смоленском и Житомирском направлениях. На остальных участках фронта чего-либо существенного не произошло. Наша авиация в ночь на 28 июля во взаимодействии с наземными войсками действовала по частям противника, его аэродромам и бомбардировала нефтегородок Констанцы. Наша авиация бомбардировала также финский броненосец береговой обороны. Наблюдались прямые попадания пятьсоткилограммовых бомб и сильные взрывы».
Люди, молча выслушав сообщение по радио, также молча начали расходиться.
Катя, заметив, как одна из женщин с ярко накрашенными губами и черными кудрями, спадающими на плечи, пристально смотрит на нее, подошла к незнакомке.
– Скажите, пожалуйста, где здесь находится почта?
– Почта? – удивленно переспросила женщина, не сводя с Кати глаз. – А зачем вам почта понадобилась?
Кате женщина, которая откровенно недоверчиво разглядывала ее, не понравилась, и она, не дожидаясь ответа, пошла дальше.    
Почту Катя определила по обилию проводов, стянутых к столбу, торчащую во дворе  приземистого здания. Возле него перпендикулярно к проезжей части улицы стояла привязь. Катя конец веревки обмотала вокруг привязи, прислонила батожок к штакетнику, поправила котомку на спине и вошла в здание.
Внутри почты было три человека: один мужчина, примостившись на табуретке, что-то старательно писал, другой, заглядывая из-за его спины на бумагу, вполголоса диктовал. Ближе к двери стояла женщина в выгоревшей косынке на голове. На ее правом плече висела черная почтальонская сумка. Женщина вытаскивала из нее конверты с письмами и, озабоченно вчитываясь, складывала в сторону.
– Тетя Шура! – послышался недовольный женский голос из-за стеклянной перегородки. – Вы долго еще будете перебирать письма? Их ведь давно отсортировали! Пора уже разнести. Вы и так сегодня запоздали.
Женщина тяжко вздохнула.
– Легко тебе говорить, Надя. А ты, вот, попробуй хотя бы один раз вместо меня разносить письма. Знаешь, сколько бабьего рева наслушаешься? Ночами в ушах звучит. Вон, и в сегодняшней почте сколько конвертов с казенным почерком. Матрена Чепурина, ну, та, которая живет на Нижней улице, за этот месяц уже второе такое письмо получает. От первого еще не успела отойти, а тут…еще один удар.
– Ну и что из этого? Почту упразднить прикажете?
Почтальонка невидящими глазами скользнула по Кате и вышла.
Катя подошла к перегородке.
– Здравствуйте. Как бы мне связаться с Поречьем по телефону? Мне это срочно надо.
Женщина даже не подняла голову.
– Нельзя. В связи с военным положением в Московской области на междугородние переговоры нужно специальное разрешение.
– А где его выдают?
Хозяйка почты не сочла нужным скрыть свое раздражение.
– А почем я знаю?
Катя растерянно оглянулась по сторонам. Один из мужчин, тот, который писал, оторвал взгляд от бумаги.
– Девушка, вам надо обратиться в районное отделение НКВД. Это недалеко. Как только выйдете отсюда, идите направо. Когда дойдете до первого переулка, сверните в него. Пройдете еще метров триста и увидите двухэтажное кирпичное здание с синими окнами. Вот там и находится отделение НКВД.
 
   Но Кате в тот день попасть в отделение НКВД не удалось. Как только она вышла из здания почты, к ней подошли два милиционера. Один из них, лет тридцати, видимо, старший по званию, был одет в синюю гимнастерку и в портупее,  а другой, более пожилой на вид, был в белой гимнатерке, перетянутой кожаным ремнем.
– Гражданка, – обратился к Кате милиционер в синей гимнастерке. – Предъявите, пожалуйста, ваши документы.
– Документы? – растерялась Катя. – Нету у меня никаких документов. Они сгорели во время бомбежки.
Указательным пальцем милиционер приподнял козырек фуражки.
– Та-ак…Сгорели, значит. Ну что ж, гражданка-погорелка, придется вам прогуляться с нами до отдела милиции. Там будем разбираться. Корова ваша?
Катя согласно кивнула головой.
– Ну, что ж, придется разбираться и с коровой. Пошли.
Пока милиционеры расспрашивали Катю, вокруг начали собираться любопытные. «Цыганку поймали», «Нет, немецкую шпионку поймали», «Говорят, корову украла», «А корова-то, смотрите, какая вымястая, ни иначе, литров двенадцать за раз дает», «Молодая, а уже воровка», – слышалось со всех сторон.
Катя шла по улице, не смея поднять голову. Ей казалось, что все на нее показывают пальцем и что-то нехорошее говорят вслед. Поэтому она даже обрадовалась, когда добрались до отделения милиции.
Перед тем, как зайти в здание милиции, возникла заминка. Никто: ни милиционеры, ни Катя не знали, что делать с Песней. Старший зашел в здание, а Катя и пожилой милиционер остались стоять возле крыльца.
Наконец старший вышел.
– Сидоров! Отведи корову во двор нашей технички. Ты ведь знаешь, где она живет? Вот и хорошо. Так что, действуй!
– Слушаюсь, товарищ старший лейтенант.
Катя крепче обмотала конец веревки вокруг запястья.
– Я никому не дам свою корову! Она рекордистка! На выставке была! Вы не имеете права отбирать ее у меня! Я буду жаловаться!
Старший насмешливо посмотрел на Катю.
– Имеем право, гражданка, имеем. Сами знаете, время какое. Так что советую вам не сопротивляться. У вас, гражданка, и без того положение хуже некуда.
От милиционера исходила такая вера в правоту своих действий, что Катя вся обмякла и покорно подала конец веревки Сидорову.
– Только надо бы ее  покормить и подоить, – с робкой надеждой взглянула она на старшего лейтенанта.
– Ничего, Глафира Архиповна и покормит, и подоит вашу корову. Кстати, как ваша фамилия?
– Сторублева. Сторублева Екатерина Викторовна.
Хитрая улыбка скользнула по лицу старшего лейтенанта.
– Хорошо, что Сторублева. Сторублева все же лучше, чем Стокопейкина. Не так ли? 

Катю, предварительно обыскав в комнате дежурного и тщательно проверив содержимое котомки, поместили в камеру, которая располагалась в здании отдела милиции. Камера была небольшая и узкая. При тусклом свете электрической лампочки Катя разглядела три двухъярусные деревянные нары, установленные в один ряд.
Дежурный милиционер, прежде чем закрыть железную дверь, предупредил Катю:
– Свет будет гореть всю ночь. Бачок с водой стоит в углу. Вместо параши ведро. Утром сама вынесешь. Утром же вызовут на допрос. Вопросы есть?
Катя молча помотала головой.
Как только за дежурным закрылась дверь, Катя достала из котомки мясо и  кусок хлеба. Только теперь она почувствовала, как проголодалась и устала. Поужинав, Катя постелила на нарах жилет, подаренный Ефимом Сидоровичем и Пелагеей Матвеевной, лишний раз вспомнив о них с благодарностью, под голову вместо подушки положила котомку и сразу же уснула, так и до конца не успев понять, в какой переплет попала.   

Утром, едва Катя успела позавтракать яйцами, в камеру вошел дежурный.
- На допрос! – зычным голосом приказал он. – Вещи с собой не брать! Руки за спину! Выходите!
Дежурный повел Катю по коридору. Возле двери с табличкой «Следственная часть» он остановился и костяшками пальцев осторожно постучал.      
- Сергей Палыч, задержанную привел.
Сначала вошел дежурный, заием – Катя.
Первое, что ей бросилось в глаза, скудная мебель  в кабинете: дубовый стол, за которым сидел следователь – мужчина средних лет, с глубокими залысинами на лбу, да два стула с обшарпанными спинками.
Следователь, поправив очки на носу, указал рукой на стул:
– Присаживайтесь…
Катя, смиренно положив ладони на край стола с ободранным дерматином, присела на стул. Следователь как ни в чем ни бывало продолжал писать. В кабинете установилась гнетущая тишина, лишь изредка нарушаемая сонным жужжаньем мух.
Наконец следователь отложил в сторону ручку и пристально, отчего у Кати все захолонуло внутри, посмотрел на нее.
– Ну-с, гражданка Сторублева – так, кажется, вы назвались? – рассказывайте.   
– А что рассказывать? – не поняла Катя.
– Кто вы? Откуда и куда идете? С какой целью? Где взяли или украли корову?
Катя вся вспыхнула. От былого страха не осталось и следа.
– Я ничего не украла! Корова моя! Мы участвовали на выставке в Москве! Вам понятно?
Следователь, видимо, не ожидал такой реакции со стороны задержанной, поэтому даже немножко опешил. Он примирительно поднял руки.
– Ну, хорошо, хорошо. Пусть будет так, как вы утверждаете. Тем не менее вам придется обо всем подробно рассказать – мне же надо оформить протокол допроса.
Пока Катя рассказывала, что с ней приключилось в Москве, дверь в кабинет какие-то люди несколько раз приоткрывали, но каждый раз следователь недовольно отмахивался рукой, давая понять, чтобы его не отвлекали – он все старательно записывал.
Наконец Катя закончила свой рассказ.
Следователь достал из кармана брюк белый платочек и устало вытер пот со лба.
– Да, непростая у вас история, гражданка Сторублева. В вашем изложении все гладко получается, а как на самом деле – это надо еще посмотреть.
– Вы мне не верите, товарищ следователь?
Следователь вышел из-за стола и подошел к окну. Почему-то отковырнул прошлогоднюю замазку. Задумался.
– Верю я или не верю – особого значения не имеет. Вся беда в том, что у вас нет документов, подтверждающих вашу личность. По законам военного времени мы обязаны содержать вас под арестом, пока не установим вашу личность. Вот в чем проблема... Придется посылать запросы в дирекцию ВСХВ и в ваш район.
– Но это же долго! Я не могу столько ждать.
– Почему?
– Моя корова скоро должна прийти в охотку. Надо будет ее осеменять.
Следователь недоуменно уставился на Катю.
– Да-да, надо осеменять. Она же рекордистка! Я же вам только что рассказывала.
Следователь улыбнулся.
– Странный вы человек, Сторублева. Можно сказать, висите на волоске, а думаете об осеменении коровы…Впрочем, может быть, именно сейчас надо думать об этом. Иначе нам всем трудно будет выжить. М-да…
Следователь занял свое место за столом и, уставившись в одну точку, начал выстукивать пальцами дробь.
Катя молча ждала. Молчал и следователь. Трудно сказать, сколько бы еще длилось это молчание, если бы в очередной раз не открылась дверь.   В дверном проеме показалась голова старшего лейтенанта, который накануне задержал Катю.
– Сергей Васильч, мы привезли отца Крутоярова. Будете допрашивать или сразу в камеру отправить?
– Он что-нибудь интересное сказал?
– Нет. Одно долдонит: ничего о сыне не знаю, связь не поддерживаю.
– Тогда отправьте в камеру. Пусть дозревает. Может, что-нибудь да вспомнит, хотя, по правде говоря, я сильно в этом сомневаюсь. М-да…
– В какую камеру, Сергей Васильч? В общую?
Следователь ехидно усмехнулся.
– А что, у нас отдельные камеры имеются – мужская и женская?
Как только за старшим лейтенантом закрылась дверь, следователь уткнулся в бумаги, словно забыв о задержанной.
Катя негромко кашлянула в кулак.
– Товарищ следователь…
Следователь поднял голову.
– Вообще-то я для вас гражданин следователь, а не товарищ. Но в данный момент это ситуацию нисколько не меняет. Итак, что вы хотели сказать?
– Меня очень беспокоит моя корова. Ее надо вовремя доить, кормить. Она у меня капризная, в чужие руки не дается. А если ее полностью не выдоить, она может испортиться.
– В каком смысле?
– В прямом. Она может потерять свои лучшие породные качества. Мне на выставке сказали, что таких коров, как Песня, по всему Советскому Союзу можно по пальцам подсчитать.
В комнате становилось душно. Следователь снова вытащил из кармана платочек и вытер лоб. Затем опять задумчиво начал выстукивать дробь по столу.
– Задали вы мне задачу со своей коровой, гражданка Сторублева. М-да…
Катя порывисто поднялась с места, отчего следователь даже откинулся назад, и накрыла своей ладонью его ладонь.
– Сергей Васильевич, по-комсомольски прошу вас: разрешите мне повидаться с Песней. Места себе не нахожу. Помогите, пожалуйста.
– Ну, ладно, ладно. Сейчас же схожу к начальнику. Попрошу, чтобы вам дали сопровождающего. А пока вернитесь в камеру.
Следователь снял с массивного телефонного аппарата трубку.
– Дежурный! Отведите задержанную в камеру! Что-что!? Ничего, пусть пока посидят вдвоем. Потом что-нибудь придумаем.

Катя не сразу разглядела в камере гостя, который занял нижний топчан самой дальней нары. Даже тогда, когда открылась дверь, задержанный ничем не выдал себя – как лежал на спине, так и продолжал лежать.
Катя подошла поближе. Только теперь она заметила, что левый глаз мужчины был прикрыт серым платочком, сложенным вчетверо.
– Здравствуйте, – сказала Катя.
Мужчина ничего не ответил. Он продолжал неподвижно лежать с закрытыми глазами.
Катя присела на свой топчан. Душу царапала тревога. Ей не терпелось увидеть Песню. Как она там? Кормят ли, выдаивают ли ее? В чьи руки она попала?
Мужчина вдруг ладонью прикрыл левый глаз и хрипло закричал:
– Дежурный! Дежурный!
В дверном проеме показалось голова милиционера.
– Гражданин Крутояров! Что вы орете, как резаный?
– Мне нужен врач! Глаз болит, мочи нет! Прошу вас…
Дежурный криво усмехнулся.
– Может, вас еще в санаторий отвезти? Лежите и не орите больше! Ясно!?
Как только за дежурным закрылась дверь, Катя пересела поближе к незнакомцу, чтобы получше разглядеть его.
Мужчине было лет пятьдесят. Через лоб, наискосок, от левой залысины и до кустистых бровей над правым глазом тянулся синеватый след давнишнего шрама. На нем были черные брюки с заплатками на коленях, а на ногах – лапти.
– Дяденька, что с вами случилось? – спросила Катя.
Незнакомец открыл глаз и, продолжая придерживать рукой тряпочку, медленно повернул голову.
– Глаз не могу открыть. Видно, репейная колючка попала.
– Когда это случилось?       
– Сегодня…Утром...Когда от милиционеров пытался спрятаться.
– Ну-ка, уберите с глаз повязку.   
– Вы, что доктор? – недоверчиво спросил больной.
– Доктор, доктор…
Мужчина медленно снял с глаза тряпочку. C трудом, кряхтя  и раздвигая двумя заскорузлыми пальцами веки, открыл глаз. Весь глазной белок был опутан сплошной сетью красных капилляров.
– Здесь же темно, ты ничего не разглядишь, – обреченным голосом тихо вымолвил мужчина.
– Ничего, ничего, мне свет и не нужен, – старясь придать уверенность, скорее всего, себе, а не случайному соседу, ответила Катя. – Вы только лежите спокойно. Все будет нормально.
Катя, одной рукой упершись об край топчана,  а другой – об стенку, склонилась над больным. Она высунула язык и кончиком стала медленно водить по роговице глаза мужчины. Наконец кончик языка задел что-то колючее. Мужчина негромко застонал. Катя, не обращая внимания на стон,  осторожно вращая язык кругами, начала придвигать колючку к переносице. Затем она вытерла рукавом блузки кончик языка и мизинчиком вытащила колючку.
– Все, – выдохнула она с облегчением. – У вас в глазу, действительно, была репейная  колючка. Вот, можете полюбоваться. Глаз еще немножко поболит, а потом перестанет.
Сосед по камере привстал, снова приложил к больному глазу платочек и с удивлением уставился на Катю.
– К-как это тебе удалось, доченька?
– Моя бабушка так делала. Я у нее много чему научилась.
– Я даже не знаю, как тебя отблагодарить. Если бы не ты, как пить дать, остался бы без глаз. Видно, сам Бог тебя послал. Но как ты сюда попала, доченька?
– Я на выставке была…
Однако Кате договорить не удалось – со скрипом открылась дверь и послышался голос дежурного милиционера:
– Крутояров, на допрос!  Сторублева, на выход! Без вещей!
Первой вышла Катя. В коридоре ее уже дожидался пожилой милиционер.
– Я ваш сопровождающий, – сказал он. – Мы сейчас пойдем к Михеевой.
– Кому-кому? – не поняла Катя.
– К Михеевой. К нашей техничке. Ведь у нее находится ваша корова?

Они вышли на улицу.
– Держись рядом, – посоветовал милиционер, – а то люди могут подумать, что я веду арестованную.
 Возле универмага стояла бочка с квасом. Катю давно мучила жажда, но она постеснялась доставать деньги, припрятанные в лифчике. Денег было немного – всего двадцать три рубля. Их Катя еще до посадки на поезд завернула в платочек и уложила в лифчик. Зная, что ей предстоит далекий путь, она решила их потратить только в исключительных случаях.
– Пойдем, выпьем по кружке кваса, – предложил милиционер. – Жара такая, что сил нет терпеть. Раньше здесь всегда продавали мороженое. Эх, и вкусное же было! Ну, а теперь, понятно, не до сладостей – война!
– Спасибо, но мне что-то не хочется пить.
Милиционер потянул ее за руку.
– Ничего, ничего! Зря ты стесняешься. Не бойся: я заплачу.
Возле бочки стояла небольшая  очередь. Увидев человека в милицейской форме, люди покорно расступились.
Хотя квас был теплый, но Катя с удовольствием выпила всю кружку.
– Спасибо вам большое, – поблагодарила она милиционеру. – Я вам обязательно заплачу. Мелочь я  в камере забыла.
Милиционера Катины слова заметно развеселили.
– Конечно, рассчитаешься, ведь сумма-то приличная. 
Когда они свернули с  главной улицы в проулок, милиционер предупредил Катю:
– Михеева у нас несколько своеобразная личность. Ты будь с ней – как бы это лучше выразиться? – поласковее, что ли.
– Почему? – удивилась Катя.
– Характер у нее такой – тяжелый… к тому же Глафира Архиповна в районе – известная личность. Все ее здесь знают. Она еще в уездной милиции служила. Но и потом, когда вышла на пенсию, не захотела уйти из милиции, у нас городском отделении осталась работать техничкой. Железный человек!..Во время проведения продразверстки в нее даже из обреза стреляли. Убить-то не убили, но серьезно ранили. Даже своего мужа она посадила.
– Избивал, наверное, он ее, раз у нее такой несносный характер.
– Не-е-т…Тут дело в другом. Муж у нее, кстати, бывший буденновец, в двадцатых годах подался в нэпманы: открыл магазин, швейную мастерскую. Вот у них и началось! Жена – милиционер, а муж – нэпман, эксплуататор. Что между ними конкретно произошло, я не знаю, но однажды она наставила на мужа дуло нагана и привела в милицию. Его посадили. С тех пор мужика в городе никто и не видел. Только, чур, я тебе это не говорил. Договорились?
– Конечно.

Подойдя к кирпичному дому, милиционер щеколдой калитки несколько раз громко постучал.
– Глафира Архиповна! К тебе пришли! – громко крикнул он.
– Чево, орешь, Федюнька? – неожиданно послышался сзади скрипучий старушечий голос.
– Да вот, – засуетился милиционер, – пришли проведать корову. Вот эта девушка ее хозяйка.
Глафира Архиповна представляла собой тип женщины, выкованной революцией и гражданской войной. Она носила короткую прическу, на плечах – истертая военная гимнастерка, заправленная в длинную юбку. Даже годы не смогли ее согнуть: держала она голову высоко и, когда разговаривала, смотрела прямо в глаза собеседнику.
Глафира Архиповна недовольно поджала губы.
– Сдалась мне ваша корова! Зачем вы ее привели ко мне? Вчерась попросила соседку подоить ее, так она чуть не забодала бедняжку. Не корова, а адинорог какой-то. Вот и сейчас я была у соседки, хотела попросить ее, чтобы она пошла со мной на луг.
– А где сейчас Песенка? – осторожно, помня советы милиционера, спросила Катя.
– Я же только что сказала: «На лугу». Я ее утром веревкой привязала к колышку, а колышек вбила в землю.
– И ты, Глафира Архиповна,  за весь день ни разу не проведала ее? Как такое может быть?! Тебе же доверили не просто корову, а корову – рекордистку! А вдруг ее уже увели?
– А ты кто такой, чтоб мне выволочку устраивать?- напустилась старушка на милиционера. – Я, что, обязана ее содержать? Чем мне ее кормить прикажешь? Чем поить?
С каждой минутой в душе у Кати нарастала тревога.
– Глафира Архиповна, ради Бога, скажите, где этот луг находится? Далеко отсюда?
Старушка небрежно махнула рукой куда-то в сторону.
– Вон там. Возле торфяника. Отсюда не очень далеко. Даже версты не будет.
– А как туда добраться, тетя Глафира?
Милиционер настороженно покосился на Катю.
– Сначала надо спуститься прямо по нашей улице, затем свернуть в проулок, перейти мостик и идти по тропинке вдоль речки. Там увидишь часовенку…
Но Катя уже ее не слушала. Она сорвалась с места и помчалась вниз по улице. За ней вдогонку с криком: «Стой!..Стой!..Сторублева, это же побег!..» бросился милиционер, но вскоре отстал.

Катя без труда нашла заброшенную часовенку, которая стояла на пригорке. С него открывался чудесный вид на округу: под лучами солнца, которое уже склонилось к горизонту, словно осколки зеркала, блестели бочажки, обрамленные порыжевшими камышами, слева тянулся луг, отгороженный от торфяника полукруглым земляным валом, а вдали, за Клязьмой, темнела стена леса.
Песни нигде не было видно.
Обойдя часовню, Катя на излучине речки заметила ивняк. Она решила спуститься и начать поиски Песни именно с этого места. Она была уверена, что корова на солнцепеке, да к тому же без воды долго не продержится – обязательно попытается выдернуть колышек и укрыться где-нибудь под деревьями. О том, что с Песней могло случиться что-то плохое, Катя старалась не думать.
Как и предполагала Катя, ивняк служил местом отдыха и водопоя для домашней скотины: песок под развесистыми деревьями был истыкан копытами животных и усеян высохшими коровьими шлепками.
Катя подошла к речке и, сомкнув ладони в лодочку, зачерпнула водички. Уткнулась лицом в ладони и, затаив дыхание, от наслаждения зажмурила глаза. Вода приятно ласкала кожу и пахла точно так же, как в Кневешке, в которой в детстве так любила плескаться Катя. От волнения у нее закружилась голова. Ей вдруг почудилось, что она уже дома, и никакой бомбежки, тюремной камеры не было. 
Рядом, где-то в густых коронах деревьев, недовольно заворчала сорока. Катя подняла голову. Все было, как и прежде: все то же безоблачное небо, палящее солнце и старая часовенка, одиноко торчащая на пригорке.
Катя выбралась из ивняка и направилась в сторону земляного вала. Она поднялась на вал и огляделась. Вдруг со стороны лугов показалась лошадь, запряженная в телегу с сеном. Катя пригляделась и на возе заметила мальчика, который, лежа на куче сена, придавленного гнетом, правил лошадью.
Катя спустился с вала и, размахивая руками, побежала наперерез. Мальчик, заметив ее, натянул вожжи, и воз остановился.
– Мальчик, ты нигде бесхозную корову не видел? – с трудом переведя дух, спросила Катя.
– Коричневую такую, с веревкой на шее?
– Да-да!
Мальчишка привстал и указал в сторону кнутовищем.
– Видел. Вон там, за старой электростанцией. Там покос нашей артели находится.
– Давно видел?
– Ну, где-то часа два назад. Тогда мы с дедом как раз сено начали грузить. Она подошла к нам, но мы отогнали ее от сена. Дед сказал: «От греха подальше». Сам он прямиком в город пошел, а мне доверил лошадь.   
– Это далеко отсюда?
– Не-е-е-т, не далеко! Не более километра…Даже отсюда видно. Залезайте ко мне, я вам покажу.
Катя задрала юбку, поставила ноги на дышло, ухватилась одной рукой за гнет, конец которого был обмотан веревкой, подтянулась и, сама того не ожидая, легко взобралась на воз. Мальчишка на всякий случай натянул вожжи и басовито, явно подражая взрослым, дал команду лошади: «Тпру! Стоять!»
Катя заслонила глаза ладонью и стала вглядываться вдаль.
– Да не туда вы смотрите, – поправил ее возница. – Вон, видите черное здание? Это и есть электростанция. Нам в школе сказали, что она прежде работала на торфе. А потом ее закрыли. Но, наверно, снова откроют.
– Почему?
Мальчишка недоуменно посмотрела на Катю.
– Так, война же…Электричество стране нужно.
– А бочаги откуда здесь появились?
– Какие бочаги?
– Ну, эти озерки. Вон, те…
– А-а…Так это же выработки. Оттуда торф брали для полей и на топку...брикеты делали.
Катя, сказав: «Спасибо», скатилась с воза и побежала по пыльной дороге.

Электростанция представляла собой мрачное кирпичное здание с закоптившимися стеклами на окнах. Высокие решетчатые ворота были раскрыты настежь. Вся земля вокруг была покрыта толстым слоем торфяной пыли, на котором буйствовали бурьян и чертополох. Катя осмотрела вокруг, но следов коровы нигде не заметила.
Покос, о котором говорил мальчик, Катя нашла быстро, но и там Песни не было. От покоса в сторону Клязьмы вела дорога, местами поросшая травой. Катя, оглядываясь по сторонам, быстрым шагом пошла по этой дороге. Заметив впереди знакомый земляной вал, Катя удивленно посмотрела назад. Оказывается, она все это время кружила вокруг торфяника. От бессилия она села на землю и впервые за несколько дней горько заплакала. Катя ни о чем не думала – просто слезы лились и лились.
Вечерело. Тени от камышей уже доставали до середины оконца бочажков. Катя и мысли не допускала, чтобы вернуться обратно в город без Песенки. Даже надвигающаяся ночь ее не пугала.
Катя рукой смахнула слезы, поднялась с земли и побрела по дороге. Вдруг ей почудилось, что где-то замычала корова. Катя приставила ко рту ладони и громко крикнула: «Песня! Песня!» Прислушалась… В ответ– полная тишина. И вдруг…Нет, корова так мычать не может. Это не мычанье, а тяжкий стон, предсмертный хрип. 
Катя, не разбирая дороги, обцарапав ноги рогозом да осокой, бросилась туда, откуда  раздался подозрительный шум. Выбежав на открытое место, она увидела страшную картину, от которой чуть не упала в обморок: Песня, у которой круп едва виднеется из воды, скребет копытами передних ног землю, пытаясь выбраться из коварного бочага. Катя обежала водоем, упала на колени и обхватила голову Песни.
– Песенка, милая. Потерпи, я тебе помогу, – шептала она сквозь слезы.
 Песня приподняла голову, преданно взглянула сливовыми глазами на хозяйку, и, словно прощаясь, обреченно взмыкнула.
Катя взяла обеими ругами за рога и попыталась потянуть на себя корову, но поскользнулась на мокрой земле и упала. Рядом на траве лежала веревка. Катя быстро схватила ее и обвязала вокруг рогов. Начала тянуть. Но и из этой затеи ничего не вышло – Песню медленно засасывало болото.
Вдруг за спиной послышался шорох. Катя испуганно оглянулась. Перед ней, тяжело дыша, стоял парень. В руках он держал узкую почерневшую доску.
– Скорее, берите доску, – сказал он. – Нам надо ее подсунуть под корову, иначе она утонет.
Катя соскользнула в воду.   Ноги  сразу же ушли в тину. Катя боялась,  что болото и ее засосет, но, к счастью, ноги уперлись в дно.  Хотя оно было мягким, тем не менее Катя перестала погружаться в воду.
Парень тоже влез в воду, но только с другой стороны коровы. Он просунул под животом Песни доску.
– Хватайте конец и держите крепко, – приказал он.
Парень, левой рукой продолжая удерживать доску, протянул другую руку за веревкой. Под водой он перевязал доску веревкой, а другой конец перекинул Кате.
– Завяжите веревкой доску. Завяжите удавкой, чтобы не выскользнула. Умеете удавкой?
Катя кивнула головой.
– Завязали? – спросил парень.
– Да…
– А теперь, натягивая веревку, нам надо выбраться на берег. Смотрите, слабинку не давайте.
Катя с трудом вытащила из тины ноги и, продолжая удерживать в руке веревку, заползла на берег. Благополучно выбрался из воды и парень.
– Давай, тяни! – крикнул он.
Катя изо всех сил стала тянуть веревку. Вода, которая стекала с нее, намочила землю, и ноги разъехались.
– Давайте, выберемся на сухое место, – предложила она.
Медленно распуская веревку, они отошли подальше от водоема.
– Раз, два, три! Потянули! – скомандовал парень.
Катя тянула веревку через спину, поэтому не видела, что делала Песня. Она тянула так, что перед глазами вспыхнули и заплясали ярко-красные круги. В какой-то момент она почувствовала, как чуть-чуть, еле заметно ослабла веревка.
– Давай! Давай! – задыхался рядом незнакомый парень. – Еще чуть-чуть!
Наконец веревка резко ослабла, и Катя, обессиленная, рухнула лицом на землю. Через минуту она повернулась на спину и прямо перед собой увидела Песню, заслонившую пурпурно- золотистое небо. Катя, вся переполненная радостью, вскочила на ноги и обхватила руками ее шею.
– Как тебя-то звать? – спросила она, переведя дух.
– Я н-не знаю, – неуверенно ответил парень. – Это не моя корова.
Катя весело рассмеялась.
– Я не про корову. Я знаю, как ее звать. Тебя, тебя-то самого как зовут?
– Глеб…

Глава седьмая

Они, ведя корову за собой, шли к Клязьме: грязные, но радостные.  Говорил Глеб:
– Я ее еще издали заметил. Стоит и смотрит в сторону города. А потом по дороге пошла. А тут как раз появился мужик с мальчиком. Они сено везли. Вместе с ними была собака, черная такая, большая. Собака стала лаять на корову. Корова сначала отбивалась, потом побежала. Собака – за ней. Видно, спасаясь от нее, корова сиганула в воду. А, может, поскользнулась и упала. Там ведь дорога проходит совсем рядом с этой ямой, ну, откуда торф брали. Сам торфяник  находится подальше. Там торф выбрали полностью. Наверное, топили электростанцию. Когда я подошел, твоя корова была уже в воде. А мужик с мальчиком уехали. Я пытался вытащить ее, но ничего не получилась. Потом развязал веревку, ну, чтобы она ненароком не запуталась в ней, и побежал искать доску. Я думал, если мне удастся подвести доску под корову, она сможет продержаться. Прибегаю обратно, а тут – ты. Сначала я даже не понял, что это твоя корова. Думал, просто случайная прохожая. А все-таки здорово, что мы ее спасли, да?
– Конечно, здорово, – охотно согласилась Катя. – Если бы ты знал, что нам с ней пришлось пережить! Ну, ладно, потом как-нибудь расскажу. Давай, сначала умоемся в речке, а то мы с тобой с головы до ног в грязи. Я буду купаться здесь, а ты подальше отойди. Вон, туда – за мыс.
Из-за леса выползла полная луна и, пробившись сквозь кучерявые облака, которые появились на горизонте перед самым закатом, скудным светом осветила округу. От правого берега наискосок раскатилась рябистая лунная дорожка. Катя, оглядев вокруг, расстегнула мокрую блузку, лифчик, предварительно достав платочек с насквозь промокшими деньгами, и сложила на песок. Песня стояла рядом, покорно прожевывая не- переваренный корм. Из-за мыса на середину реки, неуклюже шлепая руками по воде, выплыл Глеб.
– Глеб! А ну, повертывай обратно! – стараясь казаться как можно строже, крикнула Катя.
Глеб описал по воде полукруг и, ни слова не говоря, снова скрылся за мысом.
Катя выпрыгнула из юбки и после недолгого колебания стащила с себя трусы. Затем,  осторожно ступая по песку, которая все еще хранила полуденное тепло, погрузилась в воду. Она нежно обволокла все тело. От нее пахло водорослями и рыбой.
Катя несколько раз звонко шлепнула ладонями по воде и, раскинув руки, буруня лунную дорожку, закружилась. Ей неожиданно стало легко и радостно. Впервые после бомбежки она почувствовала себя не одинокой. Катя толком даже не успела разглядеть нового знакомого, но что-то ей подсказывало, что на Глеба можно положиться. Когда они шли к реке, на фоне ночного неба, освещенного последними лучами уже закатившегося солнца, Катя видела его лишь в профиль: высокий лоб, прямой нос, полукруглый подбородок и кадык на тонкой шее. Однако, несмотря на явно не богатырское сложение, голос у Глеба был басовит.
Ночную тишину нарушил голос Глеба.
– Моя ссылка скоро кончится?
– Скоро! Дай только постирать юбку.
Катя выбралась на берег,  взяла юбку и снова вошла в воду. Закончив стирку, натянула трусы на мокрое тело, затем, держась рукой за холку Песни, надела юбку.
– Все! Можешь явиться! 
Когда Глеб, уже одетый в мокрые брюки и рубашку, подошел поближе, Катя протянула ему платочек со слипшимися купюрами.
– Вот, полюбуйся: все денежки промокли. Как ты думаешь: можно их высушить?
– Я, думаю, да. Только их надо прямо сейчас, пока они окончательно не слиплись, повесить на  ветках вон того куста – пусть подсохнут.
– Сделай, пожалуйста, а я тем временем Песенке вымя обмою. Давно пора ее доить, видишь, как вымя разбухло.
Песня после случившегося никак не хотела лезть в воду: она упиралась ногами и мотала головой. Глеб, видя, что у Кати ничего не получается, подошел сзади к корове и ладонью шлепнул по спине. Хотя ударил не очень сильно, но этого было достаточно, чтобы не на шутку рассердить Катю.
– Не смей бить мою корову! – крикнула она.
– Да я несильно, – стал оправдываться Глеб. – Чтобы тебе помочь.
- Ее бесполезно бить, - несколько смягчилась Катя. – Ее можно уговорить только словами да ласками.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что она понимает человеческий язык? – усмехнулся Глеб.
– Да, именно так хочу сказать. Не веришь? Сейчас сам убедишься. Ты только отойди подальше, а то она тебя боится.
Катя развязала веревку,  привычно обхватила шею Песни и начала уговаривать:
– Песенка, милая! Прошу тебя: иди за мной! В Воду! В воду!
Песня послушно последовала за ней в реку.
Катя зачерпнула ладошкой воду и плеснула на спину Песни. После недолгого колебания Глеб тоже вошел в воду и, помня грозный окрик Кати, осторожно начал помогать ей. Вдвоем дело пошло веселее: Глеб, видя, что корова не боится его, беспрерывно плескал воду, а Катя  смывала грязь с Песни.
Луна тем временем пробилась сквозь завесу облаков и залила водную гладь серебристым светом. По-над берегом робко заклубился туман, обещая на завтра жаркий день.
Катя попыталась доить Песню, но мокрая юбка прилипла к телу и не давала присесть на корточки. Ей ничего не оставалось делать, как задрать юбку выше колен. Она, ловко играя пальцами, привычно помассировала соски, смочив их молоком, и стала доить. Тугие струи молока бесшумно воткнулись в песок.
Глеб в это время снимал денежные купюры с веток и разглаживал их на ладони. Почувствовав запах парного молока, он подошел к Кате.
– Зачем ты портишь добро? Давай, лучше попьем молока, чем выливать на землю.
– Попей, если можешь. Ляг под вымя, а я буду доить тебе прямо в рот, – пошутила Катя.
Глеб проворно лег на спину, подполз под корову и широко раскрыл рот. Струи молока заплясали по его лицу. Он фыркал, щурил глаза и водил высунутым языком, стараясь поймать капли молока. Катю же разбирал смех.
– Ну, хватит, – от души посмявшись над Глебом, сказала она. – Вылезай. У нас так ничего не получится. Сложи ладони лодочкой и попробуй подставить их под струю.
Глеб присел на корточки с другой стороны и подсунул сложенные ладони под вымя. Катя за коровой не видела его лица, но по тому, как Глеб судорожно глотнул воздух, она все поняла и, перестав доить, попыталась прикрыть юбкой колени.
– Что случилось? – не своим голосом спросил Глеб.
– Ничего! Перейди на мою сторону. Так удобней будет.
Но и из этой затеи ничего не получилось – места для двоих возле коровы явно не хватало: если Глеб подставлял ладони, Кате нельзя было подобраться к соскам, а если она начинала доить, то Глебу никак не удавалось наполнить ладошки молоком.
– Первоначальный вариант был лучше, – вздохнул он. – Почему он тебе не понравился, никак не пойму.
– Сам знаешь, – сухо бросила Катя.
– Да ну тебе…Между прочим, последний раз я ел кусок хлеба вчера утром.
– Я тоже…
Наступило тягостное молчание.
Первой сдалась Катя.
– Иди на ту сторону. Так уж и быть: подставляй свои ладони. Только уговор: будешь смотреть на небо и считать звезды. 
На сей раз задумка удалась – Глеб вдоволь напился молока.
– Давай, теперь я тебя буду поить, – предложил он.
Глеб несколько раз наполнял ладошки молоком, но пока он вставал с корточек, обходил корову, на ладошках оставалось всего лишь полглоточка.
– Эврика! – воскликнул он обрадовано. – Я подлезу под корову, а ты ляжешь на меня и будешь ртом высасывать молоко. Иначе ты не достанешь до сосков.
– Ишь, чего захотел!
– Это не я, а ты захотела. Сама же сказала, что сутки уже ничего не ела. Я хоть с твоей помощью успел  молока попить.
При всей нелепости предложения Глеба Катя все же вынуждена была признать, что иного выхода у нее нет. Она пока искала Песню, не думала о еде. Только теперь, когда все
треволнения улеглись, она поняла, что очень голодна.
Глеб подлез под корову и протянул руки:
– Ляг на меня спиной.
Катя, так и не сумев преодолеть смущения, расположилась на Глебе.
– Я тебя не раздавила? – шепотом спросила она.
– Нет, – также тихо ответил Глеб. – Наоборот, даже очень приятно.
Глеб обеими руками, упираясь ладонями в лопатки, приподнял Катю, и она ртом прильнула к соску. Сначала ничего не получалось, но, когда Катя стала пальцами водить по соску, она почувствовала, как рот наполнился теплым молоком. Катя жадно глотала молоко, а под ней терпеливо лежал Глеб, обдавая ее спину своим жарким дыханием.

Они сидели на берегу, прикасаясь спинами и чувствуя тепло друг друга. Говорил Глеб:
– Мы сначала жили в Ленинграде, а потом отца – он у меня военврач – перевели в Украину, в Винницу. Вместе с ним туда переехали мама и Оксана, моя сестренка, ей тогда было десять лет. Случилось это в прошлом году, когда я уже заканчивал первый курс. Нынешним летом, как только сдал экзамены – а мне их пришлось сдать экстерно, то есть досрочно,  я поехал к ним. Пожил у них всего один день. Двадцатого июня – как сейчас помню, это была пятница – отец мне говорит: «Чует мое сердце: войны не миновать. Пока не поздно, поезжайте-ка вы все вместе в Ковров, к бабушке». Мама, услышав это, категорически отказалась ехать. «Мы с тобой все пережили, – говорит отцу, – переживем и это. Пусть дети едут, а я останусь с тобой». С моей мамой, я тебе скажу, спорить бесполезно: раз сказала, значит, так тому и быть. Сильный у нее характер, как и у жены коменданта крепости, ну, про которую Пушкин писал в «Капитанской дочке», помнишь?
– Василиса Егоровна?
– Кажется, да…Слушай, откуда ты это помнишь? Ну, ладно…Это к делу не относится. Так, слушай дальше. Мама, значит, отказалась ехать с нами. Отец нам билеты купил, и мы с Оксаной сели в поезд на Москву. Было это 21 июня, в полдесятого ночи. Мама нас на прощанье перекрестила, хотя никогда в Бога не верила – наверное, чуяла беду. А на следующий день, рано утром – мы еще спали – наш поезд попал под бомбежку. Паровоз, естественно, остановился. Из нашего вагона все бросились к выходу. Началась давка. Нам с Оксаной удалось выбраться через окно. Что нам пришлось пережить, даже невозможно рассказать. Пассажиры, те, которые живыми выбрались из вагонов, бросились в рассыпную. Но куда там, разве убежишь! Никто ничего не может понять, ведь войну не объявляли! Я поднял голову и разглядел на самолетах кресты. И тогда я понял: это война!  Мы с Оксаной отбежали от состава и упали в какую-то яму и это нас спасло. Когда самолеты улетели, мы выползли из ямы. Вагоны горят. Кругом трупы и раненые. Отовсюду слышатся стоны, плач…Дети маленькие кричат, плачут. Оставшиеся в живых пошли по дороге. Мы тоже пошли. Нас, наверное, человек сорок набралось. Только отошли от поезда метров пятьсот, как налетели немецкие самолеты. Они на этот раз не сбрасывали бомбы, а стали людей расстреливать из пулеметов. Вокруг чистое поле, укрыться негде. Мы с Оксаной бросились на землю. Лежим, не дышим. Вдруг рядом с моей головой просвистели пули: вжик-вжик-вжик. Мне показалось, что они даже мои волосы задели. Я кричу Оксане: «Ты жива?» «Жива», – отвечает. Вдруг слышим, как рядом заплакал ребенок. Я поднял голову и увидел, как маленький мальчик дергает за руку матери и плачет. А мать лежит на земле, убитая.  И тут, ты можешь себе представить? моя сестренка вскакивает и бежит к этому мальчонке. Я кричу: «Назад, Оксана!» Но она не послушала меня. Я бросился за ней. Но было уже поздно: она ойкнула и свалилась на бок. Когда я подбежал к ней, она еще была жива, только кровь струей хлестала из шеи. Она посмотрела мне в глаза и спросила: «Я умру, да?» Если бы она кричала или плакала, мне, может быть, стало бы легче. Но она свои последние слова сказала так буднично, словно ничего такого не случилось.   И мне от этого стало страшно,
так страшно, что захотелось по-звериному завыть. Ты слушаешь меня?
– Да, слушаю.
– Я Оксану донес на руках до железнодорожного разъезда и там похоронил.
– А потом что было?
– Потом?..Потом было много чего, ведь я почти триста километров пешком прошел. Мне, можно сказать, очень даже повезло:  в одном месте я случайно встретил бывшего отцовского сослуживца, тоже военврача. Он меня пристроил к санитарному поезду, на котором я добрался до Смоленска. А после Смоленска наш поезд снова разбомбили.  И я остался  гол как сокол: без документов и без денег. Я подумал-подумал и все же решил добраться до бабушки – как того хотел отец. Вот так я оказался здесь: на этом болоте, рядом с тобой.
– Интересно все-таки у нас с тобой получается: оба попали под бомбежку, оба чудом остались живы и оба оказались без документов. Что делать-то будем дальше?
– Что будем делать?..Будем пробиваться на восток. Вдвоем, я думаю, нам будет легче. К тому же нам по пути. Можно сказать, повезло.
За лесом, на том месте, откуда выкатилась луна, небо начало медленно розоветь. Туман, до сих пор таившийся возле берега, распластался на всю ширь речной глади. От реки повеяло холодом и сыростью. Катя, хотя и чувствовала спиной тепло тела Глеба, начала дрожать.
– Глеб, мне холодно, – съежилась Катя. – Я пойду, прилягу к Песенке. Мне очень спать хочется.
Глеб встал и энергично начал размахивать руками.
– Давай, ты тоже делай со мной гимнастику, – предложил он Кате. – Иначе оба околеем здесь.
И тут Катю осенило – она вспомнила про стог сена.
– Глеб, ты, кажется, говорил о каком-то стоге сена. Далеко отсюда до него?
Глеб радостно хлопнул ладонью по лбу.
– Вот дурья башка! Как я про это не подумал? Давай, поднимай Песню, пойдем к тому стогу... Недалеко топать, метров, наверное, триста-четыреста будет.
До спасительного стога сена они добрались быстро – только ноги промочили на росной траве. Глеб, сказав, что уже накопил большой опыт обустройства ночлега в таких необычных местах, стал выдергивать из стога пучки сена. Пока он возился, Катя с другой стороны поднырнула под стог и начала шарить рукой, старясь найти жердинки, чтобы завязать конец веревки.
– Ой! – вдруг раздался глухой крик в самой середке стога.
Катя, не на шутку испугавшись, поспешно выползла из-под стога.
– Глеб, что случилось?
– Т-там, вс-вс- в стогу кто-то есть...
   Предрассветную тишину взорвал звонкий девичий смех.
– Так, это же я была! Это я шуршала, Песню хотела привязать!      
– Фу, – с облегчением выдохнул Глеб. – А думал, змея. Страшно перепугался, даже не представляешь.
Глеб вдруг умолк и отвел взгляд.
– Ночлег готов. Можешь залезать.
Голос Глеба звучал глухо, точно так, когда он в первый раз пил молоко возле реки. И это напугало Катю.
– Нет. Я не полезу. Я здесь посижу, возле стога. А ты залезай, поспи малость.
Глеб подошел к Кате и взял ее за руки.
– Ты, что хочешь простудиться? Посмотри на себя: ты же вся дрожишь. Не бойся, все будет нормально – и сегодня, и завтра, и послезавтра. Я тебя никогда не обижу. Слышишь? У нас иного выбора нет. Ты это понимаешь? Давай, залезай. А я – за тобой. Только туфли сними, пусть маленько подсохнут.
…В стогу было тепло. Сладко пахло подвяленной травой. Глеб подсунул под голову Кати руку. Стало тихо-тихо.
– Спи, – шепнул Глеб. – Спи…

Первой проснулась Катя. Она открыла глаза. Сквозь дырку в стогу, которую они проделали ночью, внутрь сочился свет. Катя толкнула в бок Глеба:
– Глеб! Пора вставать!
Первым наружу выполз Глеб, за ним – Катя. Лучи солнца ослепили ее.
– Глеб, давай, заделывай нору, чтобы ничего заметно не было, а я подою Песенку. Только быстро! Нам надо поскорей уходить с этого места!
На этот раз только Глебу удалось попить парного молока – Кате было не до того. Пока она доила, вдали, на пригорке уже показались люди.
Катя и Глеб,   обходя  бочажки,  направились  в  сторону  торфяника  –  подальше  от
людских глаз. Катя вела Песню, а Глеб следовал сзади. Они шли долго, пока не наткнулись на ольховник. Катя уселась на поваленное дерево.
– Вот здесь мы на время устроим привал. Ты оставайся здесь, а я попытаюсь пробраться в город, к старушке, о которой тебе уже рассказывала. Мне во что бы то ни стало надо получить свою котомку. Я не могу объяснить, но уверена: Глафира Архиповна мне поможет.
– Но это же рискованно. Сама же рассказывала, как милиционер погнался за тобой. Тебя же могут арестовать за побег. Та же самая старушка тебя и отведет в милицию. Что тогда будешь делать? Может, мне сходить? Впрочем…
Катя подняла голову.
– Что «впрочем»?
Глеб почему-то отвел в сторону глаза.
– Просто, я хотел сказать, что это тоже не выход.
Катя решительно встала.
– Тогда я сама схожу. Ты остаешься здесь, с Песней. Следи за ней. Смотри: веревку из рук не выпускай. Далеко от ольховника не уходите. Понятно?
Вместо ответа Глеб подошел к ней и начал пальцами вычесывать из волос Катя былинки.
– У тебя же на голове полстога сена. И руки по локоть в царапинах. Что люди подумают?
Глеб так нежно перебирал чуткими пальцами волосы, что Кате на миг почудилось, будто мать ласкает ее по голове. Из приятного оцепенения ее вывела Песня, которая подняла морду, стараясь уловить какие-то неведомые запахи.
Катя перехватила руку Глеба.
– Все, хватит. Мне надо идти. Я постараюсь вернуться побыстрее.
Катя обошла поваленную ольху и, не оглядываясь назад, быстро зашагала прочь.   

Катя шла и удивлялась самой себе: как она решилась доверить Песню чужому человеку? Причем доверилась без всякого колебания! Но внутри ей что-то подсказывало: на Глеба можно положиться. Во всем его облике: в светло-серых глазах, в раздвоенном подбородке, в изящном изломе черных бровей, в чуть капризно вывернутых обветренных губах было что-то мужественное и одновременно нежное, женское. Даже в его взгляде очень часто переплетались решительность и сомнение. Катя заметила, что в решительную минуту Глеб мог брать на себя инициативу и даже повысить голос на нее, но уже в следующую секунду он растерянно оглядывался по сторонам, а на Катю смотрел робко и виновато. Какой из Глебов больше ей нравился, Катя и сама не знала. И вообще, нравился ли он ей? И тут Кате вспомнились слова Анны, сказанные в ночь бомбежки. В ее голосе, в словах было столько животного чувства, сладких остатков грубого наслаждения, что Кате сразу же захотелось отряхнуться, отмыться и отдвинуться подальше. Неужели любовь может быть и такой?
…Когда Катя перешла в десятый класс, из города прислали новую учительницу химии Розу Изольдовну, рано состарившуюся сухонькую женщину. Приехала она не одна, а с сыном – Андреем, большеглазым, черноволосым парнем, похожим на цыгана. В селе поговаривали, что Роза Изольдовна была из политических ссыльных, а Андрей, пока мать сидела, воспитывался то ли у бывших друзей семьи, то ли у дяди-пьяницы. Впрочем, и без того было понятно, что Андрей рос без материнского присмотра. Ему едва исполнилось семнадцать лет, а он держался как взрослый: курил, часто матерился и не прочь был пропустить стопку-другую на чьей-нибудь свадьбе.
А на свадьбы его, хотя он и считался чужаком в Иванькове, приглашали часто. Приглашали только по одной причине – никто в деревне не умел играть на гармони так, как Андрей. Играл молоденький гармонист особым образом: если выводил мелодию грустной песни или перебирал тонкими  пальцами перламутровые пуговки гармони, стараясь передать невыносимую грусть зареченских страданий, которых успел выучить за каких-то полгода, он закрывал веки, а если играл плясовую, наоборот, стрелял зеленовато-дикими глазами по сторонам, смущая молодых девушек и приводя в трепет замужних баб.
Иногда Андрей пел. Но пел он опять-таки особым способом – каждый раз внеся в мелодию что-то свое. Это «что-то свое» никогда не нарушало звуковую гармонию, наоборот, обогащало мелодию. Но не всем в деревне нравились его музыкальные выкрутасы.  Иногда старики ворчали: «Чаво корежешь музыку? Кто тебе дал право поганить наши песни?» «Это не я, вы сами такие поганые песни сочинили, я их только подправляю, – отвечал он им. – Чем на меня насылать проклятия, лучше задумайтесь, о чем вы поете:
 «Из-под дуба, из-под вяза,
  Из-под вяза во колено.
  Вот и калина,
  Вот и малина».
«Ну, где здесь поэзия? – наступал он на стариков, – Где мелодия? Где содержание? Полная бессмыслица… А вы, знай себе, поете: «Вот и калина, вот и малина…Темнота, да и только».
Может, Андрей так и мотался бы по свадьбам, если бы не Седов, который однажды насильно усадил непутевого сына учительницы в тарантас и увез в машинно-тракторную станцию. Там Андрея определили в плугари и отправили поднимать целину в самый дальний колхоз. Никто не ожидал и, прежде всего, наверное, сам Андрей, что его так затянет новая работа. Неожиданно он заважничал, перестал дразнить стариков, в клубе появлялся редко, а на свадьбы, вообще, отказался ходить. Девушки, прежде старавшиеся держаться подальше от него, вдруг все загрустили. Хотя по вечерам в деревне также весело заливались звуки гармошек, но в этой перекличке не хватало озорства и удали Андрея, его музыкальной дерзости и смелости.   
Катя до поры до времени не замечала деревенского гармониста. Но однажды,  когда она поздним вечером возвращалась домой, неся в руке ведро с молоком, на ее пути неожиданно возникла фигура Андрея.
«Ты что тут делаешь?» – растерялась Катя.
 «Тебя дожидаюсь, – как ни в чем ни бывало ответил Андрей. – Дай, ведро. Помогу донести до дому».
«Нет, я сама. Вдруг еще кто-нибудь увидит?»
 «И что? – с вызовом спросил  Андрей. – Со мной даже рядом пройти запрещено, да? Я что, прокаженный?»
«Да нет, Андрей, – поспешила успокоить его Катя. – Ты меня неправильно понял. Просто я хотела сказать…»
«Не надо мне ничего говорить. Я все понял. Все в деревне относятся ко мне как к изгою».
Андрей прошел вперед и встал перед Катей, загородив дорогу.
«А я не такой! Меня жизнь так переломала! Эх, ты разве это поймешь?»
«Ну, что ты, Андрей? – замялась Катя. – Я все понимаю. И в деревне все к тебе хорошо относятся. Это ты зря…»       
 «Правда? Ты не врешь?»
«Конечно, правда», – засмеялась Катя.
Переговариваясь, они незаметно дошли до дома.
«Катя, – Андрей опустил голову. – Возвращайся поскорей из Москвы. Я тебя буду ждать. Очень буду ждать. Я тебя очень…»
В это время послышался скрип отворяемой двери.
«Катя, это ты? С кем там разговариваешь?»
«Иду, мама! Иду!»
Через пять дней после этой встречи Катя уехала в Москву. В первые дни она часто вспоминала ту встречу, но потом мысли об Андрее из памяти полностью вытеснили другие впечатления и переживания.

Полностью отдавшись воспоминаниям, Катя и не заметила, как дошла до знакомого проулка. Она, опасаясь засады, хотела пробраться к дому Глафиры Архиповны задами, но  побоялась ошибиться, поэтому остановилась, не зная, что дальше делать. Заметив в конце проулка женщину, идущую навстречу, Катя хотела повернуть назад, но, к своей радости, узнала в незнакомке Глафиру Архиповну, которая был одета в ту же истертую гимнастерку и длинную юбку.
Старушка тоже узнала Катю.
– А, это ты? – прищурила она глаза. – Почему без коровы? 
–  Я ее оставила там. В надежном месте.
Глафира Архиповна облегченно выдохнула.
– Слава Богу, а то я вся испереживалась, думала, не приключилась ли беда. Не выдержала: собралась на поиски коровы. А ты куда идешь? Обратно в камеру хочешь?
– Нет, Глафира Архиповна. Я иду к вам. За помощью.
– Ну, говори. Не стесняйся.
– Мне, Глафира Архиповна, надо получить обратно свою котомку, которая осталась в камере. Вы ведь сегодня пойдете в милицию убираться?
Старушка задумалась.
– Сначала пойдем ко мне домой, а там видно будет.
Как только они зашли в дом, Глафира Архиповна усадила Катю за стол и, глядя прямо в глаза – так, что Катя невольно втянула голову в плечи – спросила:
– А ты почему ко мне обратилась с такой просьбой? Только честно отвечай.
– Мне…мне показалось, что вы очень добрый человек, хотя вчерашний милиционер утверждал другое.
– А, Федюнька! Значит, не забыл, как из-за меня его чуть из милиции не выгнали.
– И что он такого сделал?
– Сам знает, что сделал. Но это было давно, в двадцать девятом году. Не хочу про это вспоминать. Давай, говори.
– Я же все сказала, Глафира Архиповна. Мне котомка очень нужна.
Хозяйка дома критически оглядела Катю.
– Вот что, душечка. Тебе надо обязательно голову помыть, расчесать волосы. Кушать, наверное, хочешь. В сенях стоит керосинка. Умеешь пользоваться керосинкой? Ну, и хорошо.  В кастрюлю налей воду и подогрей. Мыло вон там, возле умывальника. Правда, всего лишь обмылок, но тебе хватит. В маленькой кастрюле щи. Только сегодня утром сварила. Наверное, еще не остыли. Поешь. Хлеб в буфете. Поняла? А я пойду на работу. Обязательно дождись меня. Если спать захочешь, ляг на кровать. Постель не расправляй, ложись так, на покрывало. Дверь закрой на запор. Ты все поняла?  Будь как дома.
– Спасибо вам большое, тетя Глафира.
– Не спеши раньше времени благодарить. Все. Я пошла.
– Тетя Глафира, – Катя просительно посмотрела на старушку. – Если можно, еще одну просьбу, пожалуйста…
 Старушка недовольно поджала сухонькие губы.
– Что еще? Ну, говори скорей.
– Там, возле горотдела милиции, справа от входа растет бурьян. Туда я бросила батожок, ну, палку такую, длинную. Посмотрите, пожалуйста, она еще там? Если там, прихватите, пожалуйста.
– Хорошо.   

Катя сделала все так, как говорила Глафира Архиповна: на керосинке подогрела воду, помыла голову, костяной гребенкой расчесала и уложила волосы. Пока грелась вода, поела щи. Хотя в них не было ни куска мяса, но ей показалось, что ничего вкуснее она в жизни не ела. Лишь посуду за собой не успела вымыть: прилегла на кровать всего лишь на минуту, а проспала почти шесть часов – пока в окно не постучала Глафира Архиповна и не разбудила ее. Зайдя в дом, Глафира Архиповна с торжествующим видом поставила на табуретку котомку.
– Только не спрашивай, как мне удалось выкрасть твою котомку. Если бы мне вчера сказали бы, что я стану подсобницей преступника, я бы плюнула в лицо этому человеку. А вот, погляди, как оно вышло.    
 – Тетя Глафира, я не преступница, честное комсомольское. Чем мне еще клясться, чтобы вы поверили?
Глафира Архиповна достала из кармана юбки пачку папирос и закурила.
– Не надо клясться. Я еще вчера поняла, что ты не преступница. Уж поверь мне, я их на своем веку достаточно повидала, поэтому сразу могу определить, преступник передо мной или не преступник.
– А вот тот дяденька, который со мной в камере сидел, преступник или нет? Как вы думаете?
– В камере никого не было. Дежурный сказал, что того мужика – ты ведь о нем спрашиваешь?– выпустили еще вчера.
– Глафира Архиповна, а обо мне вас не расспрашивали в милиции?
– Нет. Там почти никого не осталось. Говорят, ночью всех оставшихся милиционеров по тревоге вызвали и срочно повезли куда-то. Да ты не бойся, тебя никто специально искать не будет. Тебя не допросили, протокол ты не подписывала…
– Подписывала, тетя Глафира, – упавшим голосом ответила Катя.
Глафира Архиповна медленно выпустила клубок дыма и отряхнула пепел на загнеток печи.
– Душечка, вот это плохо…Протокол допроса – это уже документ. В отчет пойдет. Как ни крути, а получается, что ты – подозреваемая, да к тому же сбежавшая из камеры.
– Что же мне теперь делать, тетя Глафира?
– Постарайся не попадаться на глаза милиционерам. Наверняка, ориентировку на тебя уже разослали по всем городам и районам.
Катя подняла котомку и подошла к Глафире Архиповне.
– Спасибо вам большое, тетя Глафира. Как только доберусь до дома, я вам обязательно напишу письмо. Только скажите вашу фамилию.   
 – Фамилию не обязательно. Напиши «Глафире Архиповне», укажи адрес, и письмо дойдет. Ну, давай прощаться. Хотя я воинствующая атеистка – видишь, нигде дома икон нет – но тебе скажу: «С Богом». Если ты благополучно дойдешь до дома, я поверю, что Бог есть на свете. Ты только напиши, обязательно напиши, чтобы хотя бы в старости моя душа успокоилась. Да, чуть не забыла. Палку твою я нашла. Вон там стоит, возле калитки. Не забудь  прихватить с собой.  И вот еще.   В сенях лежит  авоська с молодой картошкой.
Возьми ее. Испечешь в костре и покушаешь.

Катя нашла Глеба и Песню на том же месте – в ольховнике. Песня лежала на земле, блаженно пережевывая корм, а Глеб сидел рядом, сонно клюя носом. Услышав за спиной шаги, он испуганно вскочил на ноги.
– Наконец-то! – радостно воскликнул он. – Что ты так долго? Я чего только не передумал! Все удачно?
Катя положила на землю котомку.
– И да, и нет. Потом расскажу, сначала ты должен поесть. Я уже пообедала. В котомке должны быть сырые яйца, соль в спичечной коробке, сахар и кусок хлеба. Есть свежая картошка, но ее испечем попозже. Ты, давай, ешь, не стесняйся, а я подою Песню. Теперь мы молоко можем спокойно попить из подойника.
– А где он? – удивился Глеб.
Катя с таинственной улыбкой извлекла из котомки туесок, в котором лежали оставшиеся три яйца, завернутые в газетную бумагу.
– Здорово! – не стал скрывать своего восхищения Глеб. – Все же, какая ты умница!

На  сытый желудок к Глебу вернулось умение трезво рассуждать.
– Ты права: нам нельзя показываться в людных местах. Во всяком случае, в городах и в райцентрах. Это – плохо, потому что возникнет проблема с продуктами. Но зато у нас, виноват, у тебя деньги есть. Это – хорошо. Значит, нам остается одно – покупать продукты у населения. А что нам нужно? Картошки немного, да яиц. Вместо чая будем пить молоко… Ночевать придется в лесу. Тут уж ничего не поделаешь. Но это тоже неплохо – сейчас уже нет ни комаров, ни слепней. Будем сооружать временные шалаши. Спички у нас есть, будем жечь костры. Так что у нас дела складываются не так уж плохо. Самое главное сейчас для нас – переправиться на ту сторону реки. Там, чуть выше того места, где мы вчера купались, должен быть брод – давеча я видел, как двое мальчишек перешли реку верхом на лошадях. Так что время терять не будем – в путь!
Глеб решительно закинул за спину котомку, взял в правую руку батожок и выбрался из ольховника. Катя, ведя за собой на веревке Песню, последовала за ним.
Глеб был прав: действительно, недалеко от того места, где они ночью купались, был брод. К нему со стороны города вела широкая проселочная дорога. К счастью, когда они подошли к реке, она была пустынна.
Глеб разделся до трусов и, положив брюки на котомку, первым вошел в воду. Катя, крикнув: «Глеб, не оглядывайся назад!», заткнула подол юбки за пояс и тоже шагнула в реку. Песня снова заартачилась: она испуганно косилась на течение, мотала головой и никак не хотела идти вперед.
Катя опустила подол юбки.
– Глеб! Помоги, пожалуйста! Подгони сзади Песню! Смотри, только сильно не шлепай!
Глеб повернул обратно к берегу и, обойдя Песню, подтолкнул ее сзади. Но корова еще сильнее стала упираться. Тогда Глеб поднял над головой батог, взмахнул им и грозно крикнул:
– А ну, вперед! Вперед!      
Катя недовольно нахмурила брови, обернулась назад. Но ничего не ответила.
Повелительный тон голоса Глеба наилучшим образом подействовал и на Песню – она перестала сопротивляться и послушно шагнула в реку.            
Правый берег Клязьмы, куда они переправились, как и у большинства рек средней полосы России, был крут. Под песчаными карнизами подмытого берега космами свисали переплетенные корни деревьев. «Хорошо бы зарыться в них и не думать ни о чем», – промелькнула мысль в голове Кати. Но она постаралась отогнать ее как
можно быстрее – уже начало вечереть и надо было позаботиться о ночлеге.
Глеб, который все еще шел позади, подгоняя Песню, будто угадал ее мысли:
– Нам надо поторапливаться, потому что ночевать придется в лесу. Пока светло, успеть бы шалаш построить, да испечь картошки.
 
В глубь леса вела хорошо укатанная проселочная дорога. Однако Катя и Глеб, опасаясь встречи с людьми, свернули с нее на другую дорогу, почти неприметную, заросшую травой. Она привела их на небольшую поляну, в середине которой стоял большой стог сена. На сей раз они решили не ворошить стог, а построить шалаш чуть поодаль, в глубине лесной чащи.
Глеб сразу же принялся за поиски сухих веток для костра, а Катя ножом стала соскабливать тонкую пленку золотистого масла, накопившегося на стенке туеска. Она еще накануне заметила, что Песня проявляет беспокойство и нервно перебирает ногами, стоит только хозяйке прикоснуться к ее соскам. Опасения Кати подтвердились: на сосках коровы действительно образовались трещинки. Хотя они были едва заметны, но Катя знала, насколько болезненными могут быть такие ранки для коровы. Ей удалось соскоблить совсем не много масла, но и этого хватило, чтобы обмазать им соски Песни. Хотя Песня, как и утром, от боли несколько раз негромко мыкнула, но все же дала выдоить себя до конца. Чтобы все молоко не пропало, Глебу и Кате пришлось несколько раз пить его из туеска. Хотя эта процедура на сей их позабавила только чуть-чуть,  тем не менее они вынуждены были признать, что пить молоко из посуды, пусть даже из такой, сделанной из коры березы, все же приятней и удобней, чем из ладошки.
Недалеко от разгоревшегося костра Глеб высмотрел три куста лещины, стоявшие рядом. Он согнул самую большую ветку и завел ее в самую середку другого куста. Затем такую же процедуру проделал и с ветками других кустов. Вскоре все ветки оказались согнутыми дугой и примкнутыми друг к другу, образовав прочный скелет будущего шалаша. Глеб решил натаскать сена, но Катя решительно воспротивилась: «Нехорошо – люди косили, убирали сено, складывали стог, а мы опять все разворошим, как сегодня утром…» Но даже без сена шалаш получился хорошим, только для подстилки пришлось наломать много мелких веток и надергать папоротника.               
К тому времени, когда картошка испеклась в золе и путники поели ее, стало совсем темно. У них от усталости закрывались глаза, но они сидели возле костра, глядя, как он догорает, и, не решаясь сказать самое главное – как будут спать: снова вместе, рядышком или по очереди.         
Первой молчание прервала Катя.
– Чудно как-то. Сидим в лесу, а птичьих голосов не слыхать.
– Сейчас у них нет необходимости петь. Они ведь поют, свистят только для того, чтобы привлечь внимание самок. Иногда мне кажется, что Бог все-таки существует. Если бы его не было, в природе не было бы такой гармонии и красоты.
– Ты что-то перескочил с одной темы на другую.
Глеб подбросил в костер несколько сухих веток.
–  Нет, не перескочил. Сейчас все поймешь. Вот, скажем, растения. Они, сама знаешь, цветут. Все цветут, даже крапива. Одним словом, красота. А знаешь, почему? Только для того, чтобы привлечь внимание пчел. Или шмелей. Они садятся на один цветок, потом – на другой. Вот так и происходят оплодотворение и продолжение рода. Все идеально продумано. Как и с птичками. Вопрос: кто все это рассчитал и придумал?
– Во-первых, пчелы не оплодотворяют, а опыляют. Но опыление многих цветов и растений, как мне кажется, происходит и без помощи пчел. Так что, ты совсем не прав. Вернее, не совсем прав. Кстати, у тебя по ботанике в школе какая оценка была? Уж не двойка ли?
– Конечно, нет. Но ботанику, честно, я не любил. И зоологию – тоже. Я геометрию любил. Поэтому поступил на архитектурный. Буду проектировать мосты. А теорию продолжение рода я придумал сегодня, когда сидел и ждал тебя. Я еще полностью не сформулировал ее, но все еще впереди.
– Что впереди?
Глеб, уловив в голосе Кати тревогу, поднялся и подошел к старому дубовому пню. С силой отодрал высохшую кору и подбросил в костер.
– Я не знаю, что нас ждет впереди. Но знаю одно: чтобы сохранить силы, нам надо выспаться. Так что отбрось всякие сомнения и душевные переживания. А потому милости прошу в шалаш. Как говорится, с милым рай и в шалаше.
Катя, согнувшись, зашла в шалаш и опустилась на подстилку. Внутри сильно пахло свежей листвой. Катя выложила из котомки резиновые сапоги, жилет и попыталась соорудить нечто похожее на подушку, но у нее ничего не получилось. Тогда Глеб взял сапоги и побежал к стогу сена. Он снизу вырвал несколько пучков сена и набил ими сапоги. Катя на пробу положила голову на голенище одного сапога, а другой протянула Глебу.
– Жестко, – сказал Глеб. – Давай, сделаем так. Положим сапоги рядом, а сверху накроем жилетом. Получится одна хорошая подушка.
Снаружи послышался тяжкий вздох, словно кто-то надул воздух в кузнечные меха, а потом выпустил его.
– Вот и Песня легла спать, – зевнула Катя.
Глеб придвинулся к ней ближе. Казалось, он не знал, куда руки деть: то протягивал их вдоль туловища, то сгибал в локтях.
– Обними меня, – тихо прошептала Катя, – а то мне холодно.
Глеб обдал ее затылок своим горячим дыханием.
– Катя…Я тебя, знаешь…Я тебя…
– Не надо, Глеб…Ничего не говори. И так хорошо…Даже слишком хорошо. Так не должно быть…Давай лучше спать.

Утро выдалось тихим и безветренным. Только иногда шальной ветерок пробегал по верхушкам деревьев, заставляя трепетать листья осины. Катя, когда была маленькая, как-то спросила мать: «Мама, а почему только листья осины пляшут на ветру, а других деревьев – нет?» Мать ласково потрепала по головке дочери: «Потому что они умеют радоваться». « А радоваться тоже надо уметь?» «Конечно, дочка. Когда человек радуется, у него в жизни все хорошо получается». «Мама, а мне кажется, ты неправильно говоришь». «Почему?» «Человек радуется потому, что ему жить хорошо. А ты говоришь все наоборот». Потом, когда Катя уже спать легла, она слышала, как мать говорила отцу: «А ты знаешь, наша Катя не по годам рассудительная растет. Сегодня она так интересно рассуждала, что не каждый взрослый додумается такое сказать».
У Кати онемела левая рука. Она хотела вытащить ее из-под головы, но побоялась разбудить Глеба, который продолжал спать, обнимая ее. Вдруг по телу Глеба пробежала дрожь. Он неожиданно задергался и  резко убрал с Катиной груди руку. Катя осторожно отдвинулась и приподнялась. Лицо Глеба было перекошенным, будто его мучила невыносимая зубная боль. Глеб словно что-то хотел сказать, но не мог – слова застряли в груди. Он стонал и корчился. Катя не на шутку испугалась.
Она нагнулась к Глебу и положила ладонь на его голову.
– Глеб! Глебушка, что с тобой? Проснись!
Глеб открыл глаза.
– Что? Что случилось?
– Ты заболел?
– Нет. Откуда ты это взяла?
– Ты так громко стонал и пытался кричать…
– А, сон приснился, такой… нехороший. Бомбежка, кровь…Я бегу куда-то, наступаю на чьи-то кишки, ноги скользят в крови, и я падаю. Рядом лежит Оксана. Она протягивает мне иголку с ниткой и говорит: «Глеб, зашей мне живот». А потом вдруг появляется черная собака и набрасывается на меня… Почти каждую ночь снится такой кошмар.
– Мне тоже не раз снилось, как бомбят наш поезд. Наверное, это останется на всю жизнь  и в моей памяти.
Они выбрались из шалаша. Песня уже была на ногах. Она подошла к хозяйке и протянула к ней морду. Катя провела рукой по холке.
– Что, моя родимая, домой хочешь? Сейчас я тебя подою, и мы дальше пойдем.

Обеденный привал Катя и Глеб решили устроить возле заброшенной пасеки. На нее они вышли, шагая по заросшей лесной дороге. Территорию пасеки с одной стороны огибала речка, русло которой угадывалось по прорези в густых зарослях малинника и дикой смородины. Когда-то это живописное место как нельзя лучше подходило для обустройства пасеки. Но со временем ее со всех сторон обложили густые чащи ольховника и березняка. Пчелам стало трудно добывать мед, вот и пришлось хозяевам переехать в другое место, оставив полуразобранный домик и омшаник с провалившейся крышей.
       Кате не терпелось отправиться дальше, но она вынуждена была согласиться с Глебом – надо остановиться здесь часа хотя бы на два-три, чтобы Песня могла попастись.
 На поляне, на которой когда-то стояли ульи, буйствовало разнотравье: под дуновением ветерка степенно покачивали головками ромашки, под пологом луговой овсяницы доживали свой век кровохлебка, клевер, белая кашка, а ближе к воде, под тенью ив вольготно разросся песчаный бессмертник вперемежку со змеевиком.
Пока Песня паслась, Катя и Глеб решили набрать в туесок малину, которая особенно хорошо сохранилась в тенистых и низинных местах.
– Сегодня, наверное, будет дождь, – сказала Катя, направляя в рот пригоршню малины.
– Откуда ты это взяла?
– Во-первых, утром не было росы. Во-вторых, ночью филин ухал.
– Эх, хорошо бы сегодня переночевать где-нибудь в деревне: попариться в баньке, лечь в чистую постель, поесть горячих щей!
Катя, шутя, шлепнула ладонью по спине Глеба.
– Ишь, размечтался! А ты забыл, что мне говорила Глафира Архиповна: «Постарайся держаться подальше от людных мест».
– Впрочем, – Катя опустила глаза, – если ты хочешь, можешь пойти дальше один. Я тебя не держу.
Глеб выбрал из туеска самую большую ягоду и преподнес ее ко рту Кати.
– Дурочка, ну, что ты говоришь? Как я могу бросить тебя? Я не знаю, как это объяснить, но мне кажется, что я тебя всю жизнь знал.
– Я тоже, – тихо прошептала Катя.
Перед тем, как отправиться дальше, Катя решила подоить Песню.
Они выбрались из густого пестротравья и расположились под сенью развесистой липы, которая наверняка подарила пасечнику не один пуд меда.
Но прежде чем начать дойку, надо было опростать туесок. Они уселись под деревом и начали есть малину, по очереди доставая из туеска ягоды.
– Как хорошо, что нет ни комаров, ни слепней, – сказала Катя. – Иначе нам пришлось бы совсем худо.
– Да, – охотно согласился Глеб. – Если бы нам пришлось топать в июле, нас бы комарье сожрало. А сейчас хорошо: тихо, тепло и комары не кусаются. Чем не жизнь?
Где-то неподалеку тревожно заверещала сорока, однако Катя и Глеб, увлеченные поеданием сладких ягод, не обратили на это никакого внимания. Рядом хрустнула ветка. Катя и Глеб в это время,   стоя  на коленях  и  весело смеясь,  пытались  поровну  поделить
последнюю ягоду. Чтобы не разломить его и не превратить в месиво, Глеб предложил делить так: Катя в зубах будет держать ягоду, а он попытается откусить половину. Глеб взял из туеска ягоду и медленно поднес ее к губам Кати. Катя зажала зубами ягоду, но она оказалась слишком мягкой и податливой – одна половинка осталась во рту, а другая упала на траву. Глеб подобрал ее и с напускным удовольствием хотел отправить в рот, но в это время тревожно мыкнула Песня. Катя подняла голову и ахнула. Перед ней стоял мужчина с винтовкой в руке. Он громко свистнул, обернулся назад и взмахнул рукой. Через минуту со стороны поляны подошли еще двое: один – пожилой, высокий, скуластый и худой, а другой – парень лет двадцати, среднего роста,  с кудрявыми светлыми волосами.
– О! – с радостной улыбкой развел руки пожилой. – Как нам подфартило! Есть свежее мясо, есть девка, есть и петух. С чего начнем, братва?
Молодой подошел сзади к Кате, схватил ее за груди и рывком поставил на ноги. Глеб бросился к парню, хотел оттолкнуть, но вооруженный мужчина ударил его прикладом винтовки, и он свалился на землю.
– А ну, не балуй! Мы здесь правим. Савок, привяжи-ка его к дереву, чтобы нам он не мешал. Веревка вон там, на голове у коровы.
Савок вразвалку направился к Песне. Он встал рядом с ней и начал развязывать веревку. Однако Песня резко мотнула головой и угодила правым рогом – самым острым – в бок бандиту.
Савок отскочил в сторону и, прижав к правому боку руки, опустился на колени.
– С-сука! Убью! Боданула прямо в ребро! Жиган, замочи ее в п..ду!
Жиган поднял винтовку, но к нему подскочил пожилой.
– Не сметь! Убери вентарь! Вы что, совсем о..ели! Хотите, чтобы нас накрыли энкеведешники? Они же нас вчера чуть не настигли! Вы забыли, как отстреливались? Сейчас нам надо быть ниже воды, тише травы. Сначала дождемся отца Жигана, жратвой запасемся, патронами, обрезом или наганом, а потом рванем на запад.
Мужчина, который держал винтовку, криво усмехнулся:
– Ну, ты и Архимед, Каланча. Мозги пытаешься нам вправить, а сам не знаешь простой вещи – надо говорить: «Ниже травы, тише воды».
Каланча метнул острый взгляд в сторону Жигана.
– Не, учи меня, Жиган! Похлебай с моего тюремной баланды, потом учи.
Савок со стонами встал на ноги.
– Ну, хватить попусту базар разводить. Давайте, лучше шалаву делить. Кто будет первый? Может, ты Жиган? Все-таки здесь ты на правах хозяина, как-никак на родной пасеке находишься.
– Нет, я уступлю пахану. Давай, Каланча! Смотри, какая аппетитная!
Каланча медленно, шагая вразвалку, подошел к Кате и, плотоядно усмехаясь, положил руки на ворот блузки. Катя изловчилась и укусила его за палец. Каланча отскочил назад и  наотмашь ударил Кате по лицу. Катя упала на землю.
– Ах, ты, сука! Кусаться вздумала?! Сейчас ты у меня заплачешь от удовольствия!
Каланча подскочил к Кате, с треском порвал блузку и стянул юбку. В это время трубное мычание Песни заполнило лес.
– Жиган! Савок! Успокойте, наконец, эту тварь! Через полчаса все краснопогонники будут здесь.
Савок недоуменно пожал плечами:
– Пристрелить?
Каланча, поднялся и начал застегивать брюки.
– Все испортили. Ничего не умеете делать. Доставай из сумки кусок хлеба. Пойду, успокою эту тварь. А ты, Жиган, займись девкой. А после Жигана ты, Савок. Не обидишься?

Жиган  отложил в сторону винтовку и,   не спеша, подошел к Кате,    которая все еще
продолжала лежать на земле. Не торопясь, с явным наслаждением от своего превосходства, он намотал на руку растрепанные волосы Кати и потащил ее в кусты. Катя, чтобы как-то унять боль, ухватилась руками за запястья насильника.
– Ты куда уволок ее, Жиган? – крикнул Савок. – Смотри, случайно не пусти в распыл, оставь и для нас!
Выбрав ровное место, бандит навалился на Катю. Она изворачивалась, кусалась, но после того, как Жиган ударил ее в лоб, у нее на миг все поплыло перед глазами. Однако Катя быстро пришла в себя и попыталась снова укусить насильника. Тогда  Жиган одной рукой стал душить ее, а другой сделал замах, чтобы ударить. В это время за его спиной возникла темная фигура мужчины, в руке которого блеснуло лезвие ножа.
Жиган неожиданно разжал пальцы и свалился на бок. Рубашка на его спине быстро пропиталась кровью.
– Батя, это ты? – прохрипел он. – За что?
Катя инстинктивно натянула трусы, которые не успел полностью стащить с нее насильник, и с трудом поднялась. В пожилом мужчине, который вонзил нож Жигану, она с удивлением узнала своего бывшего соседа по камере.
– Жиган! Что за шум у вас? Не можешь осилить? – послышался голос Савка. – Щас приду к тебе на помощь!
Крутояров приложил палец к губам, давая знак Кате, чтобы она молчала, и спрятался за дерево.  Когда Савок поравнялся с ним, выскочил из-за дерева и ударил его ножом. Однако Савок сумел увернуться, и удар ножа пришелся лишь в плечо.
– Каланча! Каланча! – бросился он назад.
Вдруг раздался оглушительный выстрел. Катя с испугу закрыла глаза. Ей показалось, что стреляли прямо в нее. Савок метнулся назад и, перепрыгнув через Катю, стремглав бросился в кусты. Когда Катя открыла глаза, она перед собой увидела Глеба с винтовкой в руке. Глеб, заметив незнакомца, быстро передернул затвор и поднял винтовку.
– Не стреляй, Глеб! – подняла кверху руку Катя.
Катя, прикрывая голые плечи руками, встала и, пошатываясь, пошла к Песне. Глеб, держа наготове винтовку, последовала за ним. На том месте, где они ели малину, Катя увидела Каланчу, который лежал с открытыми глазами, неестественно раскинув длинные руки. На лбу у него зияла черная дыра, из которой тонкой струей вытекала кровь.
Только увидев Песню и убедившись, что с ней ничего не случилось, Катя не много пришла в себя. Она подобрала с земли порванную блузку и надела ее. Затем натянула юбку. Глеб все это время стоял рядом, опасливо косясь по сторонам. Вскоре из кустов показался Крутояров, который, оставляя кровавый след на траве, волоком подтащил Жигана к трупу Каланчи.
Глеб и Катя подошли поближе.
Жиган все еще был жив. Хотя он тяжело и прерывисто дышал, но все же можно было отчетливо разобрать слова, которые он говорил Крутоярову.
– Батя, что ты наделал? За что ты меня так?.. Мы двоих вертухаев замочили, сбежали с этапа…Нас вчера со всех сторон обложили, но мы вырвались…Вырвались…Жить хотели…Почему ты стал пособником у советов? Разве не советы нас разорили, превратили в нищих? Если бы нас они не пустили по миру, разве я попал бы в тюрягу? Вспомни, батя, что ты мне сказал, когда я ночью пробрался в наш дом? Ты сказал: «Сынок, подайся к немцам, отомсти советам за наши унижения»…Мы ждали тебя здесь. Я корешам сказал: «Мой батя поможет нам. Мы прорвемся к немцам». А что получилось?..Батя, не перебивай меня. Я умираю…Одного тебя прошу: не заставляй меня мучиться, лучше пристрели сразу. Только сначала вытри слезы».
Крутояров протянул руку к Глебу.
– Дай, винтовку!
Глеб молча подчинился. Лесную тишину нарушил еще один винтовочный выстрел. Крутояров отбросил винтовку и прислонился к дереву. Было видно, как на шраме, который тянулся от виска, отчаянно пульсировала вздутая вена.
– Ребята, вы идите, – устало прикрыл он веки. – А я останусь здесь. Буду хоронить сына. Идите…   

Пройдя примерно полкилометра, Катя остановилась.
– Глеб, давай передохнем. Я больше не могу идти. Страшно устала, к тому же меня тошнит, и голова кружится. Мне надо чуточку полежать. Достань, пожалуйста, из котомки жилет. 
Катя, выбрав тенистое место под деревом, постелила жилет на траву и легла.               
– Пока я буду лежать, ты, пожалуйста, присматривай за Песней.
– Может, тебе водички принести? – спросил Глеб. – Я пойду, поищу.
– Нет.. Не ходи…Потерплю. Ты только не сиди возле меня и не смотри на меня. Хорошо?
Катя, вся обессиленная, в какой-то момент впала в забытье. Ей даже пригрезилось, как она летит по поляне над пестрым ковром разнотравья. Проснулась она от луча солнца, который пробился сквозь листву и упал на глаза. Хотя голова по-прежнему болела, но она почувствовала себя немного лучше.
Глеб, заметив, что Катя проснулась, подошел и опустился рядом на траву.
– Ну, как себя чувствуешь?
– Терпимо. Одно плохо – на лице наверняка большой синяк будет. Но это не так уж страшно. Можно идти дальше. А ты как себя чувствуешь?
Глеб вымученно улыбнулся.
– Тоже терпимо. Лоб только сильно болит. Вот здесь. Тоже, наверное, синяк будет.
– Охо! Да у тебя здесь такая здоровая ссадина. Откуда она?
– А ты разве не видела, как один из них ударил меня прикладом винтовки? Я от удара даже сознание потерял. А когда очнулся, рядом на траве увидел винтовку. Сам не помню, как вскочил на ноги, схватил ее и выстрелил в того, в долговязого. Я даже не целился. Просто навел винтовку и нажал на курок. Нам очень повезло, что винтовка оказалась на взводе, иначе я не успел бы передернуть затвор.  А потом я бросился выручать тебя. Я чуть не пристрелил и того старика. Слушай, откуда он здесь взялся и почему убил родного сына? Как ты думаешь?
– Глеб, я этого не знаю…И не хочу знать... Извини. Нам сейчас надо думать, что делать дальше. Мы с тобой попали в безвыходное положение. Меня милиция ищет. В лесу бродит тот самый бандит, как его? Савок. Значит, нам и в лесу оставаться опасно, и на людях появляться нельзя. К тому же идем мы с тобой, не зная дороги, можно сказать, куда глаза глядят. Долго ли мы продержимся так? У нас нет ни нормальной одежды, ни еды. Может, нам просто выйти на большую дорогу и сдаться милиции? Мы же не преступники…Как думаешь?
– Сдаться, конечно, можно. Думаю, рано или поздно разберутся. Может, на это уйдет неделя, а, может, месяц…Но весь вопрос в том, что будет с коровой? Пока с тобой будут разбираться, кто будет за ней присматривать? Кто будет ее кормить, доить? Как я понял, если бы не корова, ты бы давно была дома – села бы в поезд и поехала.
Катя обреченно вздохнула.
– Да, ты прав.
– Хотя…
– Что «хотя»?
– Можно корову оставить. И никто бы тебя за это не осудил. А еще лучше – продать и выручить за нее деньги. Никто же от тебя отчета не потребует. Разве ты виновата, что ваш поезд немцы разбомбили? Да и в дороге всякое может случиться. Взять хотя бы сегодняшний день. Если бы не удачное стечение обстоятельств, ни меня, ни тебя, ни коровы не было бы в живых.
Катя протянула руку, ухватилась за ветку и поднялась на ноги. Взглянула на Глеба. В этом взгляде смешалось все: и боль, и гнев, и надежда.
– Глеб, ты это серьезно говоришь? – дрожащим голосом спросила она.
Глеб встал и взял за руки Катю.
– Конечно, нет. Просто я рассуждаю. Как посторонний человек.
– Ты мне не посторонний. Это – первое. Второе – больше такие разговоры не заводи. Никогда! Как бы тяжело ни было. И третье…Ты больше Песню коровой не называй. Песня она и есть Песня. Считай, что это моя главная просьба. Договорились?
– Договорились.
– Вот и хорошо. А теперь пора в дорогу. Будь, что будет. Но нам здесь оставаться ни в коем случае нельзя.

Ближе к вечеру небо заволокло тучами, зашумели кроны деревьев, раздались раскаты грома, и начался дождь.
Катя и Глеб не стали прятаться от дождя под деревьями и решили идти до тех пор, пока не набредут на какое-нибудь селение. При всей рискованности такого решения иного выхода просто не существовало: припасы закончились, не было теплой одежды – облезлый  жилет в счет не шел. Но и на этот раз им пришлось переночевать в лесу, потому что тропинка, по которой шли, вдруг растворилась в чаще, к тому же неожиданно быстро сгустилась сумерки. 
Глеб в темноте разглядел тусклую свечу молодой березы, достал из котомки нож и,  сделав надрез, снял небольшой лист коры. Затем он срезал ветку лещины и положил на нее кору.
– Катя, в голенище сапога я положил спички. Достань их.
Истратив несколько спичек, они все же сумели поджечь березовую кору, которая, загораясь, обмоталась вокруг ветки.
Глеб подал факел Кате.
– Посвети, я поищу сухих веток.
Им с трудом удалось сложить костер и разжечь его. Сначала он только дымил, несмотря на то, что Глеб все время подкладывал куски березовой коры. Они разгорались с треском и веселым пламенем, но после того, как, полностью сгорая, превращались в смолистые сверты, снова наступала темнота. Но вот одна ветка занялась: пламя сначала робко слизнуло ее острым языком, потом, словно испугавшись своей дерзости, улизнуло куда-то вниз и уже оттуда, набравшись сил, вырвалось на середину костра и неистово заплясало, выхватывая из темноты мокрые лица Глеба и Кати, которые, стоя на корточках, с надеждой смотрели на огонь.
– Глеб, – Катя виновато опустила глаза, – я, кажется, опять промочила деньги. Как бы их просушить?
– Не только деньги, но всю одежду надо просушить. Иначе мы долго не продержимся.
– Я юбку снимать не буду. Пусть высохнет на мне. А ты как хочешь, можешь раздеться. Хоть до трусов. Но сначала деньги высуши.
– Нет, раздеваться я не буду. И сидеть больше не буду. Нам надо быть начеку – а вдруг на огонь заявится тот самый бандит, который сбежал?
Катя вскочила на ноги.
– Слушай, а где батожок? Там оставили?
– Точно! В суматохе забыли взять. Но нам особо он и не нужен. Если что, у нас нож есть, можем защищаться, лишь бы неожиданно не напал.
– Надо Песню подоить. Сделаем так. Я буду доить, а ты бери нож, встань за моей спиной и смотри во все глаза.
Пока Катя доила Песню, у нее из головы не выходила история с батожком. Как они смогли оставить его? А вдруг волки в лесу водятся? И тут ее осенило!
Как только она закончила доить, и оба попили молока, Катя поделилась своей задумкой с Глебом.
– Если Савок, действительно, где-то рядом, надо так спугнуть его, чтобы он убежал от нас как можно дальше.
– И как это сделать? Кричать? В ладоши бить и топать ногами?
– Нет, не надо. Ты Песню крепко привяжи к дереву и стой около нее. Держи ее крепко, чтобы она не вырвалась и не убежала.
Глеб недоверчиво уставился на Катю.
– Что ты задумала?
– Ничего особенного. Успокойся. Я просто вспомнила, чему меня научил дед.
Катя сложила ладони рупором, приложила ко рту, подняла голову и по-волчьи завыла –  сначала тихо, затем все громче и громче. Песня с испугу отпрыгнула в сторону, но Глеб сумел удержать ее. Чуть выждав, Катя еще раз повторила свой номер.
– Вот теперь можем быть спокойными, – устало выдохнула она. – Бандит к нашему  логову ни за что не подойдет.
– Почему твой дед по-волчьи выл?
– Как почему? Чтобы заманить их…
Однако Кате не удалось договорить. Где-то издалека, из лесной глуши донесся ответный зловещий волчий вой.
Катя бросилась к Глебу, который тут же крепко обхватил руками Катю.
– Успокойся, успокойся…Все будет нормально. Не бойся. Лишь бы костер не потух. Пока он горит, нам никакой волк не страшен.
…Ранним утром, как только по лесу разлился бледно-серебристый свет зари, путники отправились дальше. В ложбинке, невдалеке от их костра они наткнулись на растерзанный труп мужчины с вьющимися светлыми волосами. На сырой земле отчетливо виднелись многочисленные волчьи следы.

Глава восьмая

 Колхоз имени Ворошилова в районе числился в середняках. Тем не менее и районное начальство, и даже областное руководство любило заглядывать в хозяйство. Причиной тому были кони, породистые, самые лучшие в округе. Председатель колхоза Василий Иванович Чухонцев, бывший кавалерист, орденоносец, пользуясь прежними связями, еще до начала коллективизации сумел заполучить для местной коммуны, из которой и родился затем колхоз, шесть рысаков орловской породы, списанных из Красной Армии: трех кобыл и двух жеребцов. Потом к ним прибавились три тяжеловеса владимирской породы. Таким образом, к началу войны в колхозе имени Ворошилова образовался довольно большой табун породистых лошадей, годных и для выездов, и для участия в спортивных скачках, и для выполнения тяжелых хозяйственных работ.
Василий Иванович лелеял и холил своих питомцев. Каждый свой рабочий день он начинал с конюшни и заканчивал ею. Именно из-за своей неуемной любви к лошадям он часто ссорился с Марией Андреевной, главным колхозным зоотехником. Для нее самым важными были показатели производства молока, мяса, яиц и настрига шерсти. Районное начальство в первую очередь с нее спрашивало именно за эти показатели. Правда, и за коневодство спрашивало, но, в основном, только за проценты покрытия конематок. Но с этой строкой в районной сводке у колхоза имени Ворошилова всегда было в порядке, потому что процент покрытия конематок был почти стопроцентным – для племенных жеребцов Чухонцев ничего не жалел: ни сена, ни овса.
Еще с одним человеком конфликтовал Василий Иванович – с председателем райисполкома Сибирцевым. Причина неприязни друг к другу была та же, что и с Марией Андреевной – колхозные лошади. Догадывался Чухонцев, что ссора разгорается не без участия главного зоотехника, потому что Сибирцев удивительным образом всегда был хорошо осведомлен о колхозных делах. Он не раз на партийных пленумах критиковал Чухонцева за то, что тот в ущерб развития молочного и мясного производства да еще в условиях всеобщего перехода на механизацию сельского хозяйства львиную часть фуража тратит на лошадей. Тем не менее Сибирцев, когда выезжал в область, с удовольствием садился в тарантас, запряженный Атаманом – лучшим рысаком колхоза имени Ворошилова.
Но колхозники любили своего председателя. Зная его неравнодушное отношение к лошадям, они старались беречь их: не били, не перегружали, не калечили. Зато, когда возникала нужда в тягловой силе – огород ли вспахать, сено ли привезти – колхозники всегда находили взаимопонимание у Чухонцева.

…Чухонцев был в ремонтной мастерской, когда туда прибежал запыхавшийся Бахметов, которого все в селе звали просто Бахметом. Чухонцев с Бахметом, работавшим в колхозе ветеринарным фельдшером, состоял в приятельских отношениях: тайком, в соседнем районе крестил в церкви его сына, часто вместе парились в бане, а иногда, когда выпадало свободное время, рыбачили в реке.
– В-В-Василий Иваныч, – задыхался Бахмет, – из района пришло распоряжение… Наш колхоз должен поставить для нужд Красной Армии шестнадцать голов лошадей.
– Сколько?!
– Шестнадцать! – повторил Бахмет.
– А ну, запряги быстрей тарантас! Поеду к первому! Не может этого быть…
Первый секретарь райкома ВКП(б) Самарин был на месте, когда в кабинет ворвался Чухонцев.
– Сергей Борисович! – забыв поздороваться, с ходу перешел в наступление Чухонцев. – Что же это творится?
– Ты о чем, Василий Иванович? – удивленно поднял брови Самарин.
– Я насчет распоряжения, насчет лошадей. У меня шестнадцать голов реквизируют. Это же почти все стадо! Чем я буду пахать, сеять, хлеб убирать? Коров, что ли, запрячь вместо лошадей, а, может, баб – мужиков-то почти не осталось!?
Самарин привстал и поправил ремень гимнастерки. У него на лице заиграли желваки.
– Может быть, и придется запрячь. Сам знаешь, как на фронте дела складываются. Я тебя уговаривать не собираюсь. Это – приказ! А приказы, как известно, не обсуждают.
– Но…
– Что, «но»!?
– Сергей Борисович, – Чухонцев потряс бумагой. – Вот разнарядка. Ты изучил ее?
– Конечно.
– Тогда объясни мне – старому, тупоголовому – одну вещь: почему из всех хозяйств района самую большую контрибуцию наложили на наш колхоз? Вот смотри: у «Зари» – восемь голов, у «Красного пахаря» – и того меньше, всего шесть.
– Василий Иванович, я с удовольствием сохранил бы хотя бы половину твоего поголовья, но району дали такое задание, что придется отгрузить не только всех лошадей, но и выгрести из сусеков последние запасы зерна.  Я  даже  не знаю,   чем будем   засевать
поля под озимые.
– Ты меня не понял, Сергей Борисович, – не стал скрывать своей досады Чухонцев. – Я одно говорю, а ты – другое. Я тебя спрашиваю, почему такая несправедливость: мы должны поставить шестнадцать голов, а та же самая «Заря», кстати, самый хваленый колхоз, два раза меньше?
– А расклад тут простой. Да, у «Зари» столько же лошадей, сколько и у тебя. Но у них в отличие от тебя конское стадо самое хилое, лошади от худобы на ветру качаются. Ты, как бывший кавалерист, ответь мне, только ответь честно, годятся такие клячи для Красной Армии или нет? Чего молчишь? Вот то-то…Мало того, комиссия по выбраковке может оставить в «Заре» все поголовье. Вот такие дела…А теперь, давай, прощаться. Я сегодня последний день работаю. Уже завтра ухожу на фронт – все-таки удовлетворили мою просьбу. Пока обязанности первого секретаря будет исполнять Сибирцев. Я знаю про ваши взаимоотношения. Тебе, как старшему по возрасту, не к лицу ссориться с ним из-за пустяков. Налаживай с ним контакт. Вот тебе мой совет напоследок.
Чухонцев трясся в тарантасе, который катился по пыльной дороге. Его душила обида. Как же так получается? Он старался, днями ночами не спал, чтобы в колхозе заиметь лучшее конское стадо и теперь, выходит, все коту под хвост? Коровам фураж не додавали, свиней, овец кормом обделяли – лишь бы лошади были сыты, лишь бы колхозные рысаки побеждали на скачках. И чем все это обернулось? В выигрыше оказались те, кто развивал не коневодство, а мясное и молочное производство. Вот, наверное, хихикают про себя другие председатели: «Доигрался Чухонцев! Гоголем ходил, все призы на скачках посшибал…Пусть сейчас попрыгает. Посмотрим, кто теперь грамоты и призы будет получать».
На крыльце правления колхоза его встретил Бахмет.
– Василий Иванович, ну, как?
– А! – Чухонцев со злостью взмахнул рукой. – Все пропало! Готовь лошадей к отправке. Завтра комиссия по выбраковке приедет. Может, нам с тобой когда-нибудь медаль дадут… в утешение, так сказать, за подготовку породистых рысаков для Красной Армии.
– Василий Иваныч, – Бахмет взял за локоть Чухонцева и наклонился к нему, – тут у меня интересный план созрел. Авось, сработает? Говоришь, комиссия приедет завтра?..

Возле конефермы вдоль привязи шеренгой выстроились, позвякивая уздечками, колхозные лошади, в основном, в яблоко и соловые. Только одна лошадь, гнедая, стояла наособь, привязанная к телеге.
Члены комиссии: районный ветврач, тщедушный мужчина тел тридцати с большими роговыми очками на носу, представитель Красной Армии в гимнастерке, перетянутой офицерским ремнем с портупеей, и командирской сумкой на плече, заместитель председателя  райисполкома – статная  женщина в белой блузке медленно двигались вдоль привязи для коней.
Представитель Красной Армии обернулся к Чухонцеву, который шел позади членов комиссии.
– Да, кони у вас что надо. Все как на подбор. Хорошее пополнение получат наши кавалеристы. Но что-то я не пойму: у вас здесь только восемь голов, а где остальные?
Чухонцев достал из кармана носовой платок и, отвернув голову, шумно высморкался.
– Видите ли, у нас в колхозе две конефермы: одна здесь, а другая в соседней деревне, она тоже входит в состав нашего колхоза. Остальные восемь голов как раз находятся там.
Представитель Красной Армии повысил голос:
– А почему вы их сюда не привели?
– Видите ли, – замялся Чухонцев. – У нас возникли кое-какие проблемы.
– Василий Иванович, – недовольно насупила брови женщина в блузке, – что за еще проблемы?
– Давайте, подойдем, вон, к той лошади, которая стоит отдельно. Наш ветфельдшер вам все объяснит.
Члены комиссии всей гурьбой направились к одиноко стоящей лошади.
Представитель обошел лошадь, внимательно осматривая ее со всех сторон.
– Что это? – недоуменно спросил он, указывая пальцем на грудь лошади. – Соловьев, где вы? Подойдите сюда!
Районный ветфельдшер, поправил очки на носу и нагнулся, старясь получше разглядеть грудь лошади.
– Странно…Не то опухоль, не то отек. Г-хм, плотный такой. Довольно странно…Бахметов, когда эта опухоль появилась?
– Н-не знаю. Вроде вчера не было. Конюх первым заметил. Сказал, изо рта даже что-то вроде пены пошла.
– Пена, говоришь?
– Мне кажется, что это, не дай Бог, конечно, – симптомы карбункулезной формы сибирской язвы. Поэтому мы эту лошадь привязали отдельно.
Ветврач так быстро отскочил от лошади, что даже очки слетели.
– Откуда здесь могла появиться сибирская язва? – недоверчиво спросила женщина из райисполкома.
Чухонцев выступил вперед.
– Марья Васильевна, нынешней весной река подмыла берега возле Крутого яра. Раньше там, по словам стариков, находился скотомогильник. Вот мы и грешим на этот скотомогильник.
– А что вы до сих пор молчали? – сорвался на фальцет ветврач.
– Так мы же не знали, – спокойно ответил Бахмет. – Да и сейчас нельзя со всей уверенностью сказать, что это, действительно, сибирская язва. Это может подтвердить только анализ.
– Насколько я знаю, – вступил в разговор представитель Красной Армии, – сибирская язва – болезнь заразная. Правильно я говорю, товарищ Соловьев?
– Так точно, товарищ военный, – с готовностью ответил ветврач.
– Что же вы,  Аполлон Сергеевич, так безответственно, можно сказать, по-мальчишески ведете себя? – не на шутку разгневалась заместитель председателя райисполкома. – И вы, товарищ Чухонцев, тоже…спокойствие, какое-то… непонятное проявляете. Надо немедленно бить тревогу! Может, все конское поголовье у вас уже заражено?
– Марья Васильевна, все поголовье у нас никак не может быть заражено, потому что большая часть стада, как я уже сказал, содержится на другой конеферме. Поэтому лошадей мы оттуда сюда не стали перегонять, мало ли что... Так сказать, перестраховались. А на то, чтобы бить тревогу, как вы выразились, надо иметь серьезные основания. А у нас их нет. Не так ли, Аполлон Сергеевич?
– Совершенно верно, Василий Иванович, – почувствовав поддержку Чухонцева, начал приходить в себя ветврач. – Только лабораторный анализ может подтвердить диагноз. Но, к сожалению, у нас в районе это делать невозможно – нет условий.
–Так что же нам делать? – растерянно обвела взглядом собравшихся Марья Васильевна. – Как мы выполним план по конепоставкам? Может, оставим только вот эту заболевшую лошадь, а остальных заберем? Всего получится пятнадцать голов.
Марья Васильевна вопросительно посмотрела на представителя Красной Армии. Тот, в свою очередь, также – вопросительно – уставился на Соловьева.
– Я, право, не знаю…Вот если бы был лабораторный анализ.
Марья Васильевна моментально преобразилась. От ее растерянности и следа не осталось. Теперь она снова стала женщиной, привыкшей повелевать и приказывать.
– Что вы, Аполлон Сергеевич, заладили одно и то же: «Анализ, анализ»? Мы и без вас это хорошо знаем. Нам сейчас надо решить один вопрос: «Сколько голов можем поставить  в  Красную Армию  из  колхоза  имени Ворошилова?   Восемь  голов,  которых
заберем с другой конефермы, будем считать, уже засчитаны. Что будем делать вот с этими, с семью головами? Товарищ Чухонцев, товарищ Бахметов и вы, Аполлон Сергеевич…Я к вам, как официальное лицо, обращаюсь: «Вы можете дать гарантии, что они абсолютно здоровы, что не успели заразиться от этой больной лошади»?
Наступило тягостное молчание, которое прервал представитель Красной Армии. Он говорил медленно, выделяя каждое слово.
– Я полностью отвечаю за состояние лошадей, поставляемых в Красную Армию. Поэтому с учетом того, что члены районной комиссии, отвечающие за состояние и качество поставляемых голов, не дали соответствующие гарантии, согласен забрать только восемь голов, которые, как мне заверили, не контактировали с больной лошадью. Давайте, не тратя времени, поедем осматривать их.
– Товарищ Чухонцев, – приказным тоном обратилась к председателю колхоза Марья Васильевна, – сегодня же, немедленно изолируйте вот это конское стадо от других животных. А если больная лошадь падет, сразу же сообщите об этом нам, а труп закопайте или сожгите.
– Будет сделано, Марья Васильевна, чай, не без мозгов – соображаем. Коней мы отгоним в летний лагерь, а коров оттуда переведем в другое место, ближе к селу. Если что, конечно, сразу дадим знать. Как и положено.
Как только члены комиссии, составив акт, уехали, Чухонцев, уселся рядом с Бахметом на ступеньках крыльца правления колхоза и устало вытер пот со лба.
– Фу, кажется пронесло! Петь, у тебя спирт еще остался? 

Обойдя стороной деревни и поля, на которых уже начали жать рожь, выныривая из чащи и снова скрываясь в ней, Катя и Глеб вышли к опушке леса. После бессонной ночи, проведенной возле костра, вот уже четвертые сутки они пробирались на восток, ориентируясь лишь по восходу солнцу. Путники, голодные и измученные, едва держались на ногах.
 Катя, увидев за речкой, которая вытекала из леса, карду и домик, дымок, который тянулся к небу от летней кухни, опустилась на землю.
– Глеб, я больше идти не могу. Совсем выбилась из сил. Нам надо выйти к людям. Иного выхода у нас нет.
Глеб уселся рядом.
– Что, молчишь?
– Думаю.
– О чем?
– О нас с тобой.
Катя подняла голову. Высоко-высоко в полуденном небе парил ястреб.
– Как ты думаешь, видит, вон, тот ястреб нас или нет?
– Если с такой высоты может разглядеть мышку, то нас – подавно.
Катя вздохнула:
– Хорошо быть птицей! Лети, куда хочешь, и нет для тебя никаких преград, не то, что у нас с тобой. Почему нам так не везет? Попали под бомбежку, мне пришлось убегать от милиции, нарвались на бандитов, прячемся в лесу, будто преступники какие-то.
– Это все равно, что рассуждать про кривого человека: наполовину он зрячий или наполовину слепой. Один скажет: «Нет, он слепой, лишь наполовину видит», а другой с ним не соглашается: «Нет, он зрячий, только наполовину не видит».
– И к чему ты клонишь?
– А к тому, – Глеб проследил взглядом за полетом ястреба, – что мы оба могли погибнуть. Первый раз под бомбежками, а второй раз, когда встретились с бандитами. Хорошо, что отделались лишь синяками.  Так что не плакать, а радоваться надо. А к людям нам, действительно, придется выйти. Я тут с тобой полностью согласен.
– Тогда пошли. Будь что будет.

Катя и Глеб, ведя за собой Песню, перешли речку и по одной из многочисленных тропинок, выбитых копытами животных в урезе берега, поднялись по пологому склону. Карда была отгорожена жердями, почерневшими от дождя и ветра. Глеб вытащил прясла, и они ступили на скотный двор. Песня подняла голову и, возбужденно играя ноздрями, жадно ловила знакомые запахи.
В конце карды стоял домик в одно окошко, сколоченный из нетесаных досок. Обойдя домик, Катя и Глеб заметили в загоне, отгороженном от остальной части двора плетеным забором, гнедого коня, который стоял, низко опустив голову.   
Глеб хотел открыть дверь в домик, как вдруг кто-то громко крикнул:
– Стой! Сюды нельзя! Уходите немедленно!
Со стороны поля, засеянного клевером, к домику, прихрамывая и размахивая клюкой, спускался старик с густой запутанной бородой. На голове его красовалась соломенная шляпа с изорванными полями.
– Кому говорят, уходите отсюда! Щас же уходите!
Катя стояла, положив обе руки на холку Песни. Глеб подошел к ней и тоже встал рядом.
Старик открыл решетчатые ворота и вошел во двор. Он был в синих домотканых штанах с заплатками на коленях и в лаптях.
– Дедушка, – сказала Катя, – что хотите, делайте  с нами, но мы дальше идти не можем. Мы очень устали.
Старик открыл рот, чтобы еще что-то сказать, но его опередил Глеб.
– Дед, у нас деньги есть. Мы вам хорошо заплатим.
Старик вдруг испуганно оглянулся вокруг и начал пятиться назад.
Катя подбежала к нему, стараясь улыбаться как можно приветливее.
– Дедушка, пожалуйста, не бойтесь нас. Мы идем пешком из Москвы. Наш поезд разбомбили. Мы на выставке участвовали, вон, с этой коровой.
Старик недоверчиво прищурил глаза.
– На выставке, говоришь, были? А как докажете?
Катя вытащила из лифчика деньги, завернутые в тряпочку, и протянул их старику.
– Вот деньги. Видите? Их нам дали на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. В качестве премии.
Старик прислонил клюку к ноге, взял в руки купюры и недоверчиво начал разглядывать их.
– А чой, они у вас такие… кудрявые?
– Мы три дня назад под дождь попали. Вот, деньги и промокли. Когда мы их высушили, они стали такими…кудрявыми. Их вы можете взять. Только, пожалуйста, разрешите нам у вас передохнуть.
Старик колебался недолго – снял шляпу, вложил в нее деньги и бережно водрузил опять на голову.
– Ну, тады пошли. Да, чуть не запамятнул! Зовите меня просто – дед Парамон. Был молодой – звали Парамошой. А теперь какой из меня Парамоша? Эх, чудно, как жисть летит!
Старик толкнул дощатую дверь в домик и отошел в сторону, как бы приглашая гостей, свалившихся как снег на голову, войти первыми.
Обстановка в домике была самая что ни на есть скудная: в одном углу стоял дощатый топчан, застеленный старым тулупом, посредине – стол с х-образно скрещенными ножками и две грубо сколоченные табуретки. Вдоль противоположной стены тянулась скамейка в одну доску, под которой виднелась примятая картонная коробка. На конце скамейки стояло эмалированное ведро с отбитыми краями, на четверть заполненное водой. К боковой стене была прибита деревянная полка, на которой лежала кипа пожелтевших бумаг. 
– Располагайтесь, – старик указал рукой на топчан, – а я схожу на кухню поставлю  картошку вариться. Можете прилечь, пока я буду возиться на кухне.
Как только старик вышел, Катя села на топчан. Глеб остался стоять, упершись одной рукой об стол.
– Глеб, – сказала Катя, – нам обязательно надо хоть немного поспать. Ты ляг первым, а я подежурю.
– Нет, нет! Ты устала больше, чем я. Поэтому ложись и спи спокойно. Первым дежурить буду я.
– Тогда, пожалуйста, проследи за Песней. Надо бы ее покормить свежей травой.
Глеб подошел к Кате, взял ее за плечи и бережно уложил на тулуп.
– Не волнуйся. Все будет нормально. Спи.

Катя проснулась от негромкого покашливания. Она открыла глаза и увидела деда Парамона, сидящего на табуретке. Рядом, примостившись на самом краю топчана, безмятежно спал Глеб.
Заметив, что Катя проснулась, старик снова негромко прокашлянул.
– Проснулась, значит…Вот и ладненько. А то я ужо, прости господи, пужаться начал было.
– Долго мы проспали? – тревожно спросила Катя.
– Часов пять, наверное, будет. Эх, видно, здорово вы умаялись! Уснули, как мертвые. Захожу со двора с картошкой и вижу: спят мои гости, даже запаха картошки не чуют. Я ужо к лошадям сходил, корову вашу на луга свел, накормил.
Катя стала тормошить Глеба.
– Глеб, пора вставать!
Глеб, еще не успев окончательно проснуться, быстро привстал и недоуменным взглядом стал осматриваться по сторонам. Наконец, поняв, где находится, успокоился и виновато перевел взгляд с Кати на старика.
– Как только вы вышли, – начал оправдываться он, – я прилег на топчан ¬¬– думал, на пять минут. И сам не заметил, как уснул. Словно куда-то провалился.
– Так провалился, – улыбнулся старик, – что кричал как резаный. Я сначала и не понял, что ты кричишь во сне, думал, не случилось ли чего-нибудь.
Катя тоже поднялась с топчана: поправила блузку, завела за уши выбывшие пряди волос. На столе она увидела большую чашку с вареной картошкой, ломоть черного хлеба, две алюминиевые кружки и закопченный железный чайник. От зоркого взгляда деда Парамона не ускользнуло, с какой жадностью Катя посмотрела на стол.
– Картошка, вся остыла, – указал он рукой на стол. – Уж не обессудьте. А пока вы будете кушать, я подогрею чай. Только вы все скушайте, не стесняйтесь. Скоро внук Петя ужин принесет. Он у меня самый младший. Старшего нонешней весной в Красную Армию забрали. Одно письмецо прислал и – все. Больше о нем ни слуху, ни духу. Эх, война!..Будь она проклята!
Старик, прихватив с собой чайник, вышел. Катя и Глеб переглянулись друг с другом и быстро уселись за стол. Картошка, хотя и была прошлогодняя, да к тому же плохо чистилась, а хлеб успел уже изрядно почерстветь,  тем не менее они с удовольствием все съели. А когда дед Парамон занес со двора чайник и разлил по кружкам горячий чай, заваренный на травах, а потом выложил на стол  два серых куска сахара, Катя и Глеб вовсе почувствовали облегчение – во всяком случае, у них рассосалось чувство безысходности, которое преследовало их все эти дни.
Попив чаю, все трое вышли во двор. Катя сразу же направилась к Песне, которая, узнав хозяйку, сделала шаг навстречу и как всегда лизнула ее своим шершавым языком.
Глеб озабоченно оглянулся вокруг и зашел за домик. Через некоторое время он вернулся.
– Дед Парамон, что за лошадь у вас там стоит? Какая-то квелая. Болеет, что ли?
Старик надвинул на глаза шляпу и почесал затылок.
– Вроде того.
– Из-за нее карантин?
– Говорят, да. Остальных-то стреножили и пустили на луга, а эту оставили. Какая хворь набросилась на нее, никто толком не знает. Бахмет – это наш, колхозный коновал – вроде сказал, что это сибирская язва.
Катя испуганно схватилась за Песню.
– Сибирская язва? Глеб, беги скорей в домик, бери котомку – уходим!
Старик, протестуя, поднял руку.
– Ты, гостья, не спеши. Хоть я и не шибко грамотный, но дается мне, что это не сибирская язва. Ежели была бы язва, лошадка давно пала бы. А эта, как пригнали, уже третий день стоит, да ишшо овес кушает…иногда. Только вот воду много лакает. Может, ты ее осмотришь?
– Но я же не ветврач.
– Как не врач? Ты же, сама говорила, была на выставке. Значит, ты – грамотная, разбираешься в живности. Можа, взглянешь? Уж больно жалко лошаденку-то… Худого ведь ничаво не будет.
– Ну, ладно. Пошли.
Старик, подойдя к низкому забору, приподнял пряслину и отодвинул ее в сторону. Лошадь, почуяв людей, подняла голову и жалобно заржала.
Катя на груди лошади заметила припухлость, которая отливала зловещим лиловым цветом. На месте, где кожа гнедой вздулась, она заметила несколько пупырчатых точек, расположенных рядом друг с другом на одной линии.
– Пена была изо рта? – озабоченно спросила она старика.
– Нет. Вроде не было. По крайней мере, при мне не было.
– Дедушка, у вас есть сковородка, мыло хозяйственное и лук репчатый?
Старик, уронив на переносицу разлохмаченные брови,  задумался.
– Мыло-то есть. Лук вроде должон быть. Надо в коробке посмотреть. А вот сковородки нет.  Можа, вместо нее чугунок подойдет?
Катя ножом настрогала тонкие плестки хозяйственного мыла, нарезала мелкие куски лука, все это перемешала и уложила на дно чугунка. Затем чугунок понесла к летней кухне, сложенной  из кирпичей, и поставила на еще не остывшую плиту.
– Дедушка Парамон, – попросила она старика, – пока я буду здесь жарить лук с мылом, найдите, пожалуйста, тряпки, а еще лучше – полотенце, чтобы перевязать лошадь.
Старик беспомощно развел руками.
– Какие здесь полотенца могут быть? Есть только халат и то он весь рваный.
– Вот и отлично. Нарежьте его с Глебом на ленты – делайте бинты. Только побыстрее, а то у меня зелье на огне уже шипеть начинает.
 Когда все было готово, Катя на щепочку наскоблила золотистую массу и наложила на кусок серого халата. После этого все трое зашли в загон. Катя попросила старика придержать лошадь, чтобы она не брыкалась.
Гнедая, уловив незнакомый запах, попятилась назад, но старик, который предусмотрительно накинул на лошадь узду, крепко держал ее, стараясь успокоить словами.
Катя не без опаски подошла к гнедой и осторожно наложила на опухоль тряпку с загустевшей смесью расплавленного мыла и жареного лука. Гнедая от боли даже присела на задние ноги, но вырываться не стала. Пока старик держал ее за узды, Катя и Глеб быстро перевязали тряпкой больное место на груди лошади.
– Как ты думаешь? – не удержался от вопроса старик. – Язва у нее или нет?
– Я думаю, нет, – уклонилась от прямого ответа Катя. – Мне кажется, у нее карбункул.
– А это что такое?
– Ну, это своего рода чиряк, только со множеством головок.
– Смотри-кась, – удивился старик, – даже лошади, прости господи, простужаются.
– Да, бывает, они тоже простужаются. Особенно когда их, разгоряченных работой, поят студеной водой. Посмотрим, поможет ли наше лечение. Уже завтра будет ясно. Часа через четыре надо бы еще раз повторить процедуру.
– Повторим, обязательно повторим. Только внук мой что-то до сих пор не идет, не иначе, мать задержала или же заигрался с друзьями. 
 
 Как только они снова зашли в домик, старик устроил им настоящий допрос. Когда Катя и Глеб отвечали на его вопросы, дед Парамон вскидывал голову, будто напрягал память, а потом резко переводил взгляд на гостей и снова задавал вопрос. Частая перемена настроения старика Кате очень не понравилась. Хотя дед Парамон, казалось, смотрел на них ласково, но чувствовалось, что  гостям не доверяет. Катя хотела поговорить наедине с Глебом, поделиться с ним своими сомнениями и посоветоваться, как дальше быть: то ли остаться на ночь у деда Парамона, то ли идти дальше. Но она опасалась, что, если они вдвоем с Глебом уединятся, старик может их неправильно понять и тогда у него еще больше усилятся подозрения.   
К счастью, допрос длился недолго – дверь открылась, и в домик вошел мальчуган лет семи с холщевой сумкой за спиной.
– А, вот и мой долгожданный внук! – встал ему навстречу дед Парамон. – Ну, что, Петруша, ужин принес?
Мальчик бросил недоверчивый взгляд на гостей.
– Принес…Мама картошки малость положила, огурчиков и сала. Только оно шибко солено. Дед, если ты его будешь кушать, много воды будешь пить. Мама так говорит.
– Ну, и что?
– Опять будешь всю ночь ходить на улицу писать.
Старик заметно смутился. Он хотел еще что-то сказать, но мальчик его опередил.
– Да, чуть не забыл! Биб…библиотекарша тетя Люба газеты передала. Она сказала, что ты должен их прочитать дояркам. Только одна газета малость порвана. Дедушка, я не виноват, честное слово! Когда шел сюда, навстречу попался  кривой Степка. Попросил у меня целую газету на самокрутку. Я не дал. Тогда он оторвал от газеты кусок бумаги. Дедушка, ей богу, я не виноват!
– Ну, ладно, не велика беда. К тому же доярок отседова еще три дня назад перевели. Так что и почитать некому. Ты лучше скажи: какие новости еще принес?
Мальчик не по-детски тяжко вздохнул.
– Плохие новости, дедушка…Нашего учителя Семена Ивановича вчера забрали на войну. Дядю Лешу Кривова, Саньку Рыжего, папу Любаши дядю Колю тоже забрали… Тетя Ксения получила письмо от Витьки. Лежит в военной больнице, сильно раненый. Тетя Ксения мамке сказала, что его уже больше не пошлют воевать. А от Леньки снова ничего нет.   
– Ничего, Ленька еще напишет. Может, почта плохо работает – все-таки война. А Витька, значица, раненый. Жаль, у парня золотые руки. Лишь бы целехонький вернулся. Вот такие дела, оказыватся! Считай, никого из мужиков в колхозе и не осталось. Одни бабы да детишки. С кем Чухонцев урожай будет собирать?..Ох, беда, беда! Прости, господи…Ладно, хоть лошади остались.
Пока дед Парамон рассуждал, мальчик неожиданно шмыгнул носом и заплакал.
– Ты что, Петруша? – испугался старик. – Что случилось?
– Папка приходил, – вытирая слезы рукавом рубахи, продолжал всхлипывать мальчик. – Мамку опять избил…ударил по спине костылем.
– Пьяный!?
– Не-а…Вроде не пьяный.
Старик, не зная, куда себя деть, покрутился на месте и, припадая на одну ногу, подошел к двери.
– Пошли, Петруша. Будем разбираться с этим говнюком. Нашел с кем воевать!
– А нам что делать? – растерялся Глеб.
Старик задумчиво почесал бороду.
– Что делать? Хм…Тут, вот, какое дело…Даже не знаю, как растолковать вам. Я же говорил про сибирскую язву. Так, вот, прости господи, одну лошаденку, ну, ту самую, хворую, оставили здесь, а остальных отвели на луга. Там раньше поскотина была. Трех лошадок сегодня рано утром забрали. Карантин-то карантином, но ведь и хлеб надо убирать. Вечером их должны привести. То ли сюда приведут, то ли прямо на луга отведут – не ведаю. Ежели к тому времени не возвернусь – все- таки туда и обратно будет шесть верст с гаком, а с моей больной ногой  особенно не разгонишься – вы, пожалста, присмотрите за табуном.
– А как мы табун найдем? – спросил Глеб.
– Как выйдете за ворота, сверните направо. Пройдете клеверный луг. Он весь уже истоптан. А потом все время топайте вдоль речки. Там тропинка есть. Пересечете два небольших оврага и подниметесь на пригорок. Вот оттедова все и видно. Забот с табуном особых нет. Лошади, как уже говорил, стреножены. На водопой к речке они сами спускаются. Только, вот, в чем закавыка: у двух кобыл жеребята имеются. Но они, так, сами по себе…резвятся. Лишь бы в глине, прости господи, не увязли. Поэтому вы уж, того…приглядывайте за ними. Я о вас колхозного бригадира предупрежу: так, мол, так – ребята – уважаемые люди, в Москве на выставке были. Думаю, не осерчает. Вы меня не ждите. То, что в сумке есть, скушайте.

Оставшись одни, Катя и Глеб первым делом набросились на еду, потому что обеденная картошка лишь притупила чувство голода. Сало, несмотря на то, что было, действительно, пересоленным, съели в первую очередь. Несколько картофелин, три куска черного хлеба и два малосольных огурца оставили на потом. Зато впервые за несколько дней им удалось вдоволь напиться молока, потому что на сей раз Катя надоила его не в туесок, а в ведро, позаимствованное у деда Парамона.
Утолив голод, они решили покормить Песню свежей травой и заодно выполнить просьбу деда Парамона.
Лошадей нашли без особого труда. Они паслись на другой стороне речки, берега которой со стороны опушки леса также были изрезаны оврагами, на дне которых сочно зеленела трава.   
Катя развязала веревку и пустила Песню пастись. Глеб, широко раскинув руки, растянулся на траве.
– Как хорошо! По небу облака плывут, солнце садится. Тепло…А ведь буквально вчера было совсем по-другому.
Катя задумчиво поглядела на луга, речку, ольховники, разбросанные по оврагам, светлую кайму опушки леса.
– Да, даже не верится, что где-то идет война: гибнут солдаты, умирают люди, горят дома.
Глеб повернулся на бок и снизу посмотрел на Катю.
– Давай, сегодня не будем говорить о плохом. Хорошо? Ты лучше скажи мне, где ты научилась лечить лошадей?
– У меня мама в колхозе работала ветфельдшером. Она еще в молодости ветеринарные курсы закончила. Это уже потом, когда у нас образовался племсовхоз, из города прислали ветеринарного врача, а до этого все маме приходилось делать. Ну, и я вместе с ней: куда она, туда и я. В нашем роду по материнской линии все занимались лечением: и бабушка, и прабабушка. Бабушка травами и заговорами лечила всех: и людей, и животных. И меня она учила. Мне с ней было очень интересно. Она знала, какую болезнь какими травами лечить, как заговорить зубную боль. Говорят, даже от бесплодия бабушка могла вылечить. Она мне всегда говорила: «Катя, всегда прислушивайся к природе. В ней все делается со смыслом. Если даже вдруг весной ударит мороз и рассада вся погибнет, значит, так и должно быть».
Глеб с сомнением покачал головой.
– Что? Не веришь? Тогда скажи мне, почему всегда, когда цветет черемуха, бывают заморозки?
– Н..ну, наверное…
Катя рассмеялась.
– Скажи уж прямо: «Не знаю».
– Скажу прямо: «Не знаю!» А ты сама-то хоть знаешь?
– Знаю, но не скажу.
– Ах, не скажешь!?
Глеб схватил Катю за запястье и потянул к себе. Катя упала прямо на него. Она снова, как было в первый раз в стогу сена, уловила под мышкой Глеба запах пота. В другой раз такой запах у нее вызвал бы отвращение, но на этот раз она почувствовала непонятное возбуждение всего тела. Катя вначале упиралась руками, боясь близко прикоснуться к Глебу, но потом ее руки сами собой подогнулись, и она упала на грудь Глеба. Глеб, прерывисто дыша, обхватил ее руками и плотно прижал к себе. Катя неожиданно очень близко от себя увидела, как шея Глеба покрывается пунцовыми пятнами. Именно эти пятна вернули ее к действительности.
– Глеб! – прошептала она. – Глебушка, не надо. Прошу тебя… Пожалуйста.
Глеб разжал руки, повернул голову и невидящим взглядом уставился в небо.
– Прости, – глухо выдавил он из себя. – Прости.
В летний лагерь они вернулись, когда сумерки уже накрыли землю. Катя первым делом осмотрела гнедую. Она стояла по-прежнему, понурив голову. Повязка, к счастью, оказалась на месте. Пока окончательно не стемнело, Катя и Глеб поспешили повторно приготовить для больной лошади смесь из жареного лука и мыла. На этот раз гнедая то ли оттого, что смесь получилась слишком горячей, то ли не было деда Парамона, никак не давалась в руки: она то пыталась встать на задние ноги, то норовила укусить Глеба, то хотела вырваться из привязи. Когда все попытки наложить целебную смесь не дали результатов, Катя сходила в домик и принесла последний ломоть хлеба. Гнедая покосилась на хлеб, подрагивая мокрыми губами, обнюхала его и осторожно взяла из рук Кати. Только после этого кое-как удалось перевязать больное место.

Перед домиком стояла деревянная скамейка, вбитая в землю. Катя и Глеб присели на нее, упираясь спинами об стенку домика. Опушка леса, на которую они вышли утром, уже погрузилась в темноту. На все живое ночь предъявляла свои права. Песня подогнула ноги и улеглась на землю, как всегда шумно выдохнув воздух из коровьих мехов. Под ногами Кати в поисках пищи прошмыгнула мышка.
– Как тихо! – вздохнул Глеб и осторожно положил на ее плечо ладонь. – И темнеть уже начинает рано ¬– не то, что в июне.
Катя, молча, опустила голову.
– Глеб, – прошептала она, – давай, сегодня будем спать по очереди.
– Что случилось, Катя? Ты, что, за меня боишься?
«Не за тебя, а за себя боюсь», – хотелось признаться Кате, но промолчала.
– Ну, ладно, коли так, – стараясь показаться равнодушным, продолжил Глеб. – Ты иди спать, а  я посижу здесь. А потом я тебя разбужу. Старик, наверное, сегодня уже не придет.
– Нет, – тихо возразила Катя, – ты иди первым, мне что-то спать совсем не хочется.
– И мне что-то не хочется. Видно, днем выспались.
– Глеб! Глеб! – Катя схватила за руку Глеба. – Смотри, звезда упала! Эх, надо было загадать какое-нибудь желание.
– И какое же желание ты бы хотела загадать?
– Чтобы как можно быстрее добраться до дома. Какое еще желание у меня может быть?
Глеб откинулся назад и задумчиво поднял голову к небу.
– Значит, ты хочешь, чтобы мы как можно скорее расстались?
– Почему ты так решил? – испуганно спросила Катя.
– Ничего я не решил, но так получается...объективно.
 Кате особо не старалась думать о расставании. Ей было хорошо с Глебом и этого было достаточно. Хотя в его поведении часто проскальзывало что-то детское, граничащее с наивностью, но Катя вынуждена была признать, что Глеб очень часто действовал весьма рассудительно. «Мне кажется, что я с начала войны повзрослел лет на десять, – как-то в лесу признался он Кате. – Я даже думать и разговаривать начал как сорокалетний мужик». Катя с нарастающей тревогой следила, как меняются ее чувства к Глебу. Она не хотела разбираться в них – да и некогда было – но ее влечение к этому парню, с которым познакомилась-то всего несколько дней назад, давало знать о себе все сильнее и сильнее. Катя понимала, что им придется рано или поздно расстаться. Может, это признание неизбежности расставания, еще сильнее подогревало ее чувства – хотелось как можно больше, даже не смотря на боль, испить радость и горечь любви. А, в том, что она, на самом деле любит Глеба, Катя была уверена, как никогда.
…Они, обнявшись, так и просидели до утра на скамейке.

Как только взошло солнце, Катя и Глеб первым делом решили осмотреть гнедую. Подойдя ближе к загону, они заметили перемены к лучшему: лошадь стояла, уже не опустив голову, а энергично жевала охапку сена.
Катя медленно приблизилась к лошади и стала гладить ее по холке. Тем временем Глеб развязал тряпку. Как и предполагала Катя, на больном месте кожа лошади стала темно-красного цвета, а гнойные головки почти слились вместе.
– Я была права, – с удовлетворением покачала она головой, обращаясь к Глебу, – это не язва, а карбункул. Надо бы вскрыть его и выдавить гной, но, боюсь, это нам не под силу.  Придется дождаться деда Парамона. Может, втроем что-нибудь сделаем. Я сейчас буду доить Песню, а ты растопи кухню. Мне нужна теплая вода, чтобы обмыть вымя Песне.
  Глеб ножом расщепил липовое полено и разжег костер на летней кухне. На одной из плит был установлен котел, наполовину заполненный водой. Как только вода чуточку нагрелась, Глеб ковшом зачерпнул ее и понес к Песне, возле которой с озабоченным видом стояла Катя.
Катя ладонями зачерпнула воду и стала обмывать соски Песне, которая почему-то никак не хотела стоять на одном месте и тревожно поднимала голову, принюхиваясь к неведомым запахам.
Катя вылила остатки воды и начала доить. Она сидела на корточках и слушала, как бьются об дно подойника тугие струи молока.
– Катя! Катя! – вдруг она услышала радостный голос Глеба, который бежал к ней, размахивая газетой. – Катя, смотри, что я нашел! Кажется, здесь про тебя написано! Даже твою фотографию напечатали! Только жаль, что она наполовину порвана, как раз в том месте, где твое лицо должно было быть.
Глеб подбежал к ней и развернул газету. Катя, не переставая доить, краешком глаза зацепила статью в газете.
– Почитай, пожалуйста, что там написано.
Глеб начал читать.
«Доярка племсохоза имени Сталина Поречинского района комсомолка Екатерина Сторублева, активно участвуя в стахановском движении, удостоилась чести участвовать во Всесоюзной Сельскохозяйственной Выставке. В Москву передовая доярка приехала не одна,  а со своей коровой-рекордисткой Песней, которая дала в прошлом году 7850 литров молока. Это является одним из самых высоких показателей продуктивности для коров красногорбатовской породы. В этом году, активно участвуя в социалистическом соревновании доярок-шеститысячниц, Екатерина Сторублева взяла обязательство довести надой от каждой коровы до семи тысячи литров молока».
– Надо же! – искренне удивилась Катя. – Когда Николай Петрович предупредил, что у меня корреспондент должен взять интервью, я не сразу поверила. Даже тогда, когда корреспондент меня начал расспрашивать, я не верила, что попаду в газету. Ну, надо же! Только там немножко приврали – я ничего не говорила про социалистические обязательства. И где же ты нашел эту газету?
– Когда ты начала доить, я от нечего делать начал просматривать газеты. Некоторые номера были старые, напечатанные еще июне, то сеть до начала войны. Первым делом я решил их просмотреть. И сразу же натолкнулся на эту статью. Ты даже не представляешь, какая радость меня охватила!
– Почему?
– Ты разве не догадываешься? Ты же теперь можешь не прятаться! Эта газета для тебя все равно, что паспорт! Наконец, дошло до тебя?
– Дошло, – еле слышно прошептала Катя и у нее само собой полились слезы по щекам.
– Что с тобой, Катенька? – наклонился к ней Глеб.
– Ничего, Глеб, ничего…Это я от волнения. Будто тяжкий груз сбросили с плеч. Нам сейчас как можно быстрее надо добраться до какого-нибудь города или райцентра, чтобы я могла позвонить домой. У меня сердце кровью обливается, как только подумаю о родителях. Не зря мама сильно тревожилась, когда я уезжала в Москву.
– Но ведь не все так плохо. Могло быть хуже.
– Да, оно, конечно, так, но все же…
– Что, все же?
Катя, закончив доить, поднялась с корточек. Она с задумчивым видом уставилась вдаль.
– Меня не покидает ощущение, будто мною кто-то руководит. Смотри, что получается? Ночью, когда наш поезд немцы разбомбили, я легла с краю, ближе к двери вагона. И это меня спасло. Потом в камере случайно встретилась с этим, как его? с Крутояровым. И он потом нас спас…Тебя встретила. Если бы не ты, Песня утонула бы в болоте. А теперь, вот, эта газета. Не случайно же все это. Как ты думаешь?
– Даже не знаю, что тебе ответить. Давай, лучше об этом поговорим по дороге. Нам незачем здесь больше задерживаться. Дождемся старика и тронемся в путь.

Дед Парамон не заставил себя долго ждать. Едва Катя и Глеб уселись за стол, чтобы попить молока, на пороге появился старик с холщевой сумкой за спиной.
– Ну, как вы тут без меня? – спросил он, усаживаясь на табуретку.
– Все в полном порядке, – весело ответил Глеб. – Вчера, после вас, сходили на пастбище, лошадей проверили. Все целы.
Катя налила парного молока в кружку и придвинула ее к старику.
– Дедушка Парамон, вы же с дороги. Наверное, устали. Вот, попейте, пожалуйста, парного молочка. Только что надоила.
– Спасибо, но что-то не хочется…
– Вы чем-то озабочены?
Старик снял соломенную шляпу и положил на топчан.
– Тяжко…Тяжко на душе. Зачем только ходил в деревню? От внука по-прежнему нет вестей. Брата моего арестовали. Говорят, с бандитами связался…Жаль, хороший человек был. Наверняка, теперь расстреляют.      
– Дядя Парамон, а здесь, вот, в этой газете про меня написано. Видите? Даже моя фотография имеется. Только она немножко порвана.
– Ну-кась, подайте-ка газету.
Старик из нагрудного кармана протертого пиджака извлек очки со сломанными душками, перетянутыми резинкой, и, не спеша, словно боясь уронить чувство собственного достоинства, водрузил  на нос.
Закончив чтение, старик бережно сложил газету и медленно отодвинул ее от себя.
– Ну, и дела! Да…Быват же такое? А я, признаться, не сразу вам поверил. А как поверишь? Идет война…По радио говорят: «Надо проявить бдительность». А тут, откуда ни возьмись, из леса появляетесь вы, да к тому же с коровой. Теперь мне все понятно. Непонятно только одно: кто вам наставил синяков под глазом?
Глеб поспешил успокоить старика.
– Это мы случайно…Когда корову вытаскивали из омута…то есть из болота. Она там чуть не утонула.
Хитрые искорки блеснули в глазах старика.
– Ну-ну, быват и так. Не зря говорят: «В тихом омуте черти водятся». А они, как известно, шибко рогатые. Вот и нарвались, видно, вы на эти рога.
         Катя взяла со стола газету.
– Дедушка Парамон, дайте нам, пожалуйста, эту газету. Она нам очень нужна! Мы ее вместо паспорта будем показывать.
– Берите, берите! И без этого у меня есть что почитать. Только почему-то читать не хочется. Вот ведь какое странное дело. Почитал я тут про тебя, доченька, и будто в одно мгновенье попал в другую жизнь…Совсем в другую жизнь. Да…Без войны. Когда все на селе были живы. И внук мой был жив. Как все переломила война! И откуда этот Гитлер взялся? Какая женщина его родила? Я все об этом думаю и думаю…Наверное, и он был младенцем, с розовыми пятками и с розовой попой. Лепетал, наверное, что-то на ихнем – немчурском языке. Как такой ангелочек в дьявола превратился? Почему Бог проглядел его? А, может, и вправду его нет, ежели такое в мире творится? Как вы сами-то думаете?
Катя, пока старик говорил, свернула газету в трубку и сунула ее в голенище резинового сапога, который вытащила из котомки.
– Дедушка Парамон, как бы нам побыстрее попасть в какой-нибудь ближайший город или в райцентр? Нам очень нужен междугородний телефон.         
Старик задумчиво почесал голову.
– Ближе всего, конечно, Лакинск. Но я боюсь, что там того телефона, который вам нужен, нет. Значит, вам надо добраться либо до Владимира, либо до Собинки. До нее от нашей деревни будет верст пятнадцать.
– А до Владимира сколько километров будет?
– До Владимира? Наверное, верст сорок наберется. Раньше, бывало, на лошадях мы выезжали туда с первыми петухами и успевали возвращаться засветло. Если вы хотите попасть в Горький, вам не миновать Владимира. А вот Собинка, хоть и райцентр, как бы на отшибе находится, не по пути вам будет. Что будете делать?
Глеб вопросительно посмотрел на Катю. Он что-то хотел сказать, но его опередил старик.
– Ежели вы вздумаете идти на Собинку, у меня к вам будет большая просьба. У меня есть брат. Самый младший. Еще вчерась милиционеры увели его из дома. Это уже второй арест за неделю. Первый раз его загробастали московские милиционеры. Сутки продержали то ли в Ногинске, то ли в Орехово, а потом отпустили. А теперь, вишь, наши, собинские милиционеры, решили отличиться… Никто не знает, за что его арестовали. Но, я думаю, из-за сына. Его еще в двадцать девятом посадили. Когда пришли их раскулачивать, невестка моя, ну, брата жена, вцепилась в какого-то уполномоченного. Ну, понятно дело: кому же хочется задарма отдать нажитое добро и остаться голышом, да без крыши над головой? Надо бы воздержаться, но баба есть баба. И ничего тут не поделашь. И вот, когда она набросилась на уполномоченного, милиционер ударил ее прикладом винтовки по башке и проломил ее. Она тут же протянула ноги. Колька, племяш мой– тогда ему аккурат восемнадцать исполнилось – взял дрын и как следует огрел того супостата. Ну, и пошло-поехало. Арест, суд и тому прочее…В общем, влепили ему пятнадцать лет. Можно сказать, ни за что, ни про что. Вот такие дела!..
Глеб недоуменно посмотрел на старика.
– А мы тут причем?
– Ах, да, – спохватился рассказчик, – самое главное-то я упустил! Вот такое у меня к вам прошение. Не поленитесь, пожалуйста, навестите в Собинке моего брата. В районную кутузку его впихнули. Крутояров ему фамилия. Может, разрешат вам передать ему хлеба или махорки. Все-таки вы не простые, про вас, вон, и в газете написано. А в Собинку попасть проще простого: как выйдете отсюда сразу берите направо, а…
 – Вы, конечно, нас извините, – недовольно поджал губы Глеб, – но мы, скорее всего, такой круг делать не будем, а постараемся сегодня же добраться до Владимира.
Услышав эти слова, старик совсем сник.
– Ну, конечно, вам виднее. Ежели вы так решили, вам надо идти прямо по дороге, пока не дойдете до нашей деревни. А там вам дорогу покажут.
Глеб закинул за спину котомку.
– Дед, спасибо вам большое за приют. Нам пора!
Они вышли за ворота: впереди, ведя за собой Песню, Катя, за ней – Глеб, а позади – старик.
– Ну, прощевайте, – дед Парамон корявыми пальцами крошил поля соломенной шляпы. – Больше, наверное, не свидемся. Дай, Бог, вам прямой дороги и добрых людей.
 – До свидания, дедушка, – постаралась изобразить на лице улыбку Катя. – Не горюйте! Все образуется. Вот увидите!
Они едва успели отойти метров на тридцать, как сзади послышались крики старика. Катя и Глеб обернулись назад. К ним, прихрамывая на одну ногу, торопливо шел старик.
– Ух! – выдохнул он, подойдя к ним. – Старый дуралей, я же совсем забыл!
С этими словами старик достал из нагрудного кармана деньги и протянул их Кате.
– Вот, ваши деньги…вчерашние. Берите их. Они вам еще очень пригодятся. Только я малость потратил их. Немного, всего рубь. Вчерась с Петрушей в сельмаг зашли. Аккурат перед закрытием. Ну, и не удержались от соблазна…Купили кое-что. Так что, простите, коли что-то не так сделали.
– Нет! Нет! – замахала Катя рукой. – Они ваши, я же вам их отдала за то, чтовы нас  приютили.
– Я их не за приют взял. Я же говорил вам, что вы мне подозрительными показались: шастаете по лесу с коровой, синяки под глазами, а тут еще кучу денег показываете. Ну, я и взял. Так, на всякий случай.
Катя взяла деньги и, не зная, куда их положить, передала Глебу.
Старик еще что-то хотел сказать, но с досадой махнул рукой и заковылял назад. Катя и Глеб проводили его взглядом до тех пор, пока он не скрылся за летним домиком.
– Глеб, – Катя от волнения перевела дух, – ты знаешь, кто такой Крутояров?
– Брат старика, – с некоторым недоумением ответил Глеб. – Старик сам же сказал так. Почему ты об этом спрашиваешь?
– Крутояров – этот тот самый старик, который нас спас от бандитов в лесу.
– Откуда ты это знаешь? – удивился Глеб.
Когда Катя закончила свой рассказ, Глеб подозрительно посмотрел на нее.
–  Уж не хочешь ли ты пойти в Собинку, чтобы вызволить этого…Крутоярова?
Катя, радостная оттого, что Глеб сразу ее понял, в знак согласия закивала головой.
Глеб уставился взглядом куда-то вдаль. Долго он стоял так: глядя на дальний лес, на поле и не говоря ни слова. Кате показалось, что в нем опять борются два Глеба: один – родной, такой знакомый, и другой – таинственный, непонятный и чужой.
 – Ну, что же, – голос Глеба звучал глухо, – пошли в Собинку.
 Когда показалась окраина города, Глеб остановился.
– Катя, ты иди одна, – сказал он, отведя глаза. – Я останусь. Буду дожидаться тебя здесь.
– Почему? – встревожилась Катя. – Что-то случилось?
– Ничего не случилось. Просто так надо делать.
– Но почему? Ты можешь мне объяснить?
Глеб нагнулся и сорвал былинку.
– А тут и объяснять нечего. В милиции нас начнут допрашивать. Естественно, потребуют документы. У тебя хоть газета есть, а что я могу предъявить? Меня тут же арестуют. 
Катя обескуражено оглядела окрестности города.
– Ты меня здесь, в чистом поле, что ли будешь дожидаться?
– Нет, конечно. Я буду ждать тебя, вон, под тем дубом. Видишь? – Глеб указал рукой на одиноко стоящее дерево возле небольшого пруда. – Может, и Песню оставишь со мной? Пусть свежей травы поест. Ты без Песни быстрее обернешься.
Кате не хотелось расстаться хотя бы на время с Глебом, но она вынуждена была признать его правоту. Но все же она не согласилась оставить Песню с Глебом.  После того, как Катя один раз едва не потеряла свою любимицу, она решила ни на минуту не расставаться с ней.      
Катя взяла в руки конец веревки и, ведя за собой Песню, направилась в город.

Районный отдел милиции, разместившийся в половинке старого барачного дома, она нашла без труда.
Катя привязала Песню к штакетнику и поднялась на крыльцо. В дверях она едва не столкнулась с мужчиной, выходящим из здания.
В мужчине Катя со страхом и одновременно с радостью узнала следователя Сергея Васильевича. Следователь тоже ее узнал.
 - А, это ты, Сторублева! – удивленно воскликнул он. – Надоело прятаться по лесам? Решила явиться с повинной? Ну, давай, заходи. Поговорим…
Они, минуя дежурного милиционера, вошли в маленький кабинет, который по скудности обстановки ничем не отличался от того кабинета, где  следователь в первый раз допрашивал Катю.
Сергей Васильевич рукой указал на табуретку.
– Присаживайтесь, Сторублева. Ну, рассказывайте, что вас привело сюда. Честно говоря, я не думал, что нам снова придется встретиться.
Катя, не торопясь, развязала котомку, достала резиновый сапог и из голенища извлекла газету.
– Сергей Васильевич, вы тогда мне не поверили. Прочтите, пожалуйста, эту статью. Там про меня написано.
Следователь взял газету и, к удивлению Кати, быстро, без видимого интереса пробежал глазами статью. Затем отодвинул от себя газету, двумя руками облокотился об стол и с усмешкой в глазах посмотрел на Катю.
– Ну, и где тут про вас написано?
Катя вся вспыхнула от негодования.
– Как где?! Вы, что, издеваетесь надо мной? Вы же только что прочитали газету. Неужели  вам не ясно?
– Не ясно. Ясно только одно: в газете, действительно, написано про доярку Екатерину Сторублеву. Но как докажете, что именно вы являетесь Сторублевой. Может, вы выдаете себя за нее, а на самом деле являетесь совсем другим человеком?
Катя, услышав эти слова, совсем растерялась. Уже при первой встрече она прониклась доверием к этому суровому, но в то же время с добрыми глазами, следователю. Ей казалось, что Сергей Васильевич на самом деле доверяет ей, только вид делает, что подозревает.   
–  Может, и корова не ваша? – продолжил мучить ее следователь. – Может, вы ее украли? Как докажете?
Решение пришло неожиданно.
Катя вскочила с табуретки и ринулась к окну. Она дернула за шпингалет, но рама не открылась. Она тогда придвинула ближайшую табуретку к окну, залезла на нее и крикнула в открытую форточку:
– Песня! Песня!
В ответ с улицы послышалось взмыкание коровы.
– Вот, видите! – торжествующе улыбнулась Катя. – Вы теперь верите, что это корова моя?
Следователь, улыбаясь, вышел из-за стола и подал руку Кате, помогая ей спуститься на пол.
Они снова заняли свои места: Катя села на табуретку, а Сергей Васильевич – за стол.
– Я  вам еще на том допросе сказал: «Дело не в том,  верю я или не верю, а в том, что вы документально не можете доказать, что вы являетесь именно гражданкой Сторублевой». Вот в чем дело…Я вам больше скажу. На наш запрос пришел ответ из дирекции ВСХВ, полностью подтверждающий ваши слова.
– Тогда в чем же дело?
– А дело в том, что вы совершили побег, усложнив тем самым свое положение и вызвав новые подозрения.
Катя, стараясь показаться невозмутимой, картинно пожала плечами.
– Если я не преступница, как я могла совершить побег? Получается, что я всего лишь ушла…Или я что-то не понимаю?..
Следователь понимающе и, как показалось Кате, одобрительно улыбнулся.
– Вы совершенно правильно рассуждаете. Именно я это сказал буквально сегодня начальству. В результате, дело ваше закрыли. Так что поздравляю вас.
– Спасибо, Сергей Васильевич. Но как вы здесь оказались? Вы же, как я поняла, работаете не в Собинке? 
– Совершенно верно. Но это уже совсем другая история, не имеющая к вам никакого отношения. Самое главное, с вас сняты все подозрения… Хотя, по правде говоря, я сразу же поверил вам. Вас и не надо было задерживать. Но сами понимаете, военное положение… К тому же кое-кому захотелось отличиться, так сказать, проявить похвальную бдительность. Но теперь все это в прошлом. Вы свободны и вольны идти, куда хотите. Так что, до свидания, товарищ Сторублева.
Катя замялась. Она не знала, с чего начать.
– Сергей Васильевич…
– Вы что-то хотите сказать? Я слушаю вас. Только побыстрее, если можно.
– Сергей Васильевич, помните, со мной в камере, ну, когда вы меня допрашивали, сидел такой пожилой дядька?
– Крутояров? – удивился следователь. – Ну, а как же? Отлично помню. Я как раз нахожусь здесь по его делу. Его мы повторно задержали. А вы, собственно говоря, какое отношение имеете к его делу?

Кате пришлось все рассказать следователю: и как сбежала от милиционера, сопровождавшего ее, и как встретилась с Глебом, и как их спас от бандитов Крутояров. Все, что она говорила, Сергей Васильевич записывал на бумаге.
Как только Катя закончила свой рассказ, следователь устало откинулся на спинку стула.
– Ну, и задали вы, Екатерина, задачку! Вы даже не представляете, что наделали?!
– Опять я что-то не так сделала? – не на шутку встревожилась Катя.
– Нет, нет, – поспешил успокоить ее Сергей Васильевич. – Вы правильно поступили. Это мы, вернее, кое-кто из нас напортачил. Но это вас не касается. Вы пока посидите здесь, а я схожу кое-куда.
Долго Кате пришлось ждать следователя – почти полтора часа. Она сильно проголодалась, к тому же ее тревожила Песня. Она стояла на солнцепеке и наверняка мучилась от жажды. Катя хотела выйти на улицу и попытаться напоить водой Песню, но ее остановил дежурный милиционер.
Наконец, явился Сергей Васильевич, да не один, а с высоким мужчиной в офицерской гимнастерке. Он не представился, но, судя по тому, с каким почтением относился к нему следователь, Катя поняла, что незнакомец – важный человек.   
– Екатерина, вы можете еще раз нам рассказать о вашей встрече в лесу с бандитами? – попросил ее Сергей Васильевич.
Кате повторила свой рассказ. Мужчина, который сидел напротив на табуретке, внимательно, пытливо глядя ей в глаза, слушал. Он часто прерывал ее, задавая вопросы. Его интересовало каждая мелочь: во что бандиты одеты были, о чем говорили между собой, как обращались друг к другу. Затем он переключился на Глеба. Кате показалось странным, что незнакомец несколько раз задавал ей одни и те же вопросы о Глебе, только сформулировав их чуточку по-другому.
Катя уже закончила рассказывать, когда вспомнила про болезнь гнедой лошади.
– Сергей Васильевич, – обратилась она к следователю, – нам так не терпелось уйти, что мы забыли сказать деду Парамону, что беспокоиться не о чем. У лошади не сибирская язва, а карбункул. Это я точно установила. Так что карантин со всего колхозного стада можно снять. Пусть обрадуются в колхозе.
– Екатерина, – добрым, но укоряющим взглядом одарил ее следователь, – это не по моей части. Я же вам сказал, что я здесь нахожусь совсем по другому поводу – по делу Крутоярова.
– Постойте, постойте! – оживился мужчина в офицерской гимнастерке. – О чем это вы?  Об эпидемии сибирской язвы в колхозе имени Ворошилова?
Мужчина подошел к телефонному аппарату, стоящему на столе, и несколько раз энергично покрутил ручку аппарата.
– Алло! Девушка, соедините меня срочно с районным отделением НКВД! Алло! Алло! Сидельников! Ты меня слышишь?! Срочно бери районного ветфельдшера, кого-нибудь из райисполкома и немедленно выезжай в колхоз имени Ворошилова. Что, что?.. Нет, надо проверить! Может, там никакой эпидемии не было и нет! …Обязательно бери объяснительные у председателя колхоза и ветфельдшера. Что? Нет, арестовать не надо. Я же сказал человеческим языком: надо про-ве-рить! Давай, действуй!   
Мужчина положил трубку на телефонный аппарат и уставился на Катю.
– Я теперь могу идти? – обратилась она к нему.
– Нет, – жестко ответил мужчина. – Мы вам дадим сопровождающего, чтобы вы привели сюда вашего знакомого Глеба. Мы должны его допросить. Только не вздумайте на этот раз сбежать.
– Но…
– Екатерина, – мягко прервал ее следователь. – Поймите, это необходимая процедура. Мы вас долго не задержим. Возьмем у Глеба показания и отпустим. Корову можете завести во двор. Дежурный ее напоит.

Катя и милиционер, который сопровождал ее, вернулись ни с чем – Глеба они нигде не обнаружили.
Было видно, известие об этом Сергея Васильевича совсем не обрадовало. 
 – Екатерина, вы хоть знаете, где он живет, как его фамилия?
Катя отрицательно покачала головой.
Следователь подошел к окну и заложил руки за спину.
– Ну, как можно доверять человеку, о котором ничего не знаешь? Не понимаю я вас, Екатерина…Может, он фашистский лазутчик, так сказать, шпион, специально засланный в тыл?
– Глеб – шпион? – улыбнулась Катя. – Да будет вам, Сергей Васильевич! Какой интерес шпиону бродить по лесам, погоняя корову?
– Не говорите…Судя по вашим рассказам, этот ваш Глеб – человек призывного возраста. А по закону военного положения все призывники, где бы они ни находились, должны немедленно явиться в ближайший военкомат. Вам, конечно, незачем это знать, но Глеб должен был знать.
В кабинете стало тихо.
– Сергей Васильевич…
– Да. Говорите, я вас слушаю.
– Вы освободили Крутоярова?
– Пока нет. Но, думаю, ему недолго осталось сидеть. Если бы не вы, ему пришлось бы до конца своей жизни провести в тюрьме. Ну, хватит о нем говорить. Лучше скажите, где вы будете сегодня ночевать? Здесь есть дом приезжих. Пойдемте, я вас отведу туда.
– Нет, нет, Сергей Васильевич! Мне надо идти. Я не могу оставаться здесь. Мне надо как можно быстрее попасть домой.
– Чтобы корову осеменять? – улыбнулся следователь. – Она, что, до сих пор еще не пришла в охотку?   
– Вам бы только посмеяться надо мной, – обиделась Катя.    
– Ну, ладно…Не обижайтесь на меня. На самом деле я очень рад, что встретился с вами. Будто белое пятно появилось в жизни. Чем я вам еще могу помочь? У вас хоть деньги есть?
– Есть, – соврала Катя.
Сергей Васильевич подошел поближе и положил руки на ее плечи.
– Так, есть или нет? Только по-честному, по-пионерски.
– Нет, – потупила взор Катя. – Я все деньги оставила Глебу. Мне лишь бы позвонить домой…
Сергей Васильевич укоризненно покачал головой.
– Эх, Катя, Катя…Ну, нельзя же быть такой доверчивой. Ну, ладно…Что теперь поделаешь? Вот вам восемь рублей. Это все мои деньги. Берите.
– Нет, нет! Что вы, Сергей Васильевич! Я не возьму.
Следователь взял ладонь Кати, положил на нее одну пятирублевую и три рублевые купюры. После этого он с нажимом закрыл ладонь и улыбнулся.
– Все! Больше дискуссировать не будем. Я вам всего лишь в долг даю. Так что особо не переживайте. Вернете после войны. С процентами.
– Спасибо, – тихо сказала Катя. – Я вам обязательно верну.

Катя вернулась к тому месту, где оставила Глеба, только под вечер. После того, как она рассталась со следователем, ей пришлось искать ведро, чтобы подоить Песню. Хорошо, что дежурный милиционер нашел ей ведро. За молоко дежурный поделился с Катей домашними шанежками и двумя яйцами, сваренными вкрутую. Он же сообщил Кате, что телефонная связь с областным центром прервалась и неизвестно, когда ее восстановят. Напоследок посоветовал ей идти, минуя Владимир, на Судогду – так, мол, прямее и короче.
Катя не удержалась – по дороге съела одну шанежку, оставшуюся часть оставила для Глеба. Но его, как и в предыдущий раз, когда она явилась за ним с милиционером, нигде не было. Девушка несколько раз обошла дуб, стараясь найти примету, которую мог оставить Глеб, но ничего не обнаружила. Катя снова, как неделю назад, оказалась одна. Она взяла в руку конец веревки, поправила котомку и потопала
на восток, стараясь идти так, чтобы солнце всегда светило в спину.    
На ночь она остановилась в березовом перелеске. Разожгла костер, съела два яйца, шанежку, подоила Песню. Когда Песня легла на траву, Катя расположилась рядом и прижалась к ней. Она ощущала тепло коровы, слушала, как Песня мерно пережевывает корм. От ее шерсти исходил такой домашний запах, что к горлу подкатился
комок. «Ничего, Песенка, ничего, – шептала Катя, поглаживая  холку Песни. – Дойдем мы до дома, обязательно дойдем, хотя и  остались одни. Ну, и что? Все равно рано или поздно нам пришлось бы расстаться. Чем раньше расстанешься, тем лучше». Катя изо всех сил старалась держаться, но слезы полились сами собой.

Рано утром Катя собралась в путь.  Ей, конечно, легче было бы идти по дороге, но август в тот год выдался жарким, и трава по обочинам и на открытых местах вся пожухла. Поэтому Катя старалась придерживаться лесистой местности, где Песня всегда могла полакомиться свежей травой.
Катя заметила еще одну странную особенность в поведении Песни. Когда ей после безуспешных поисков Глеба пришлось возвращаться с милиционером в Собинку, Песня никак не хотела идти. Но стоило ей повернуть на восток, Песня без понуканий резво пошла вперед. Через некоторое время Катя решила проверить свою догадку. Она повернула обратно и пошла на запад. Песня, которая до этого момента вела себя послушно, вдруг заупрямилась и никак не хотела следовать за хозяйкой. Катю  это очень обрадовало. Она поняла: Песня каким-то седьмым чувством улавливает правильное направление к дому.
К вечеру Катя почувствовала усталость. Когда она поняла, что ей до Судогды засветло не удастся добраться, решила передохнуть. Ей показалось, что лучшего места, чем на опушке леса, вдоль которой шла проселочная дорога, ведущая в Судогду, не найти.
Вечерело. С пригорки открывался чудесный вид: за речкой на лугах паслись деревенские коровы и овцы, по небу плыли подсвеченные лучами солнца, легкие облака. Кате вдруг показалось, что ее перенесли назад, когда они с Глебом сидели на траве и также любовались природой. Почему она тогда не сказала ему, отчего бывают заморозки, когда цветет черемуха?
Катя ощутила такую пустоту в душе, что снова захотелось заплакать. Вдруг ей послышалось слабое уханье филина. Она прислушалась. Нет, филин так не ухает. Наверное, какой-нибудь мальчишка балуется. Чтобы как-то отвлечься от тяжких дум, Катя решила немножко поозорничать. Она приложила к губам ладони, сложенные лодочкой и, набрав в легкие как можно больше воздуха, дунула в щелочку между ладонями. В ответ послышался прерывистый свист, лишь отдаленно напоминающий уханье филина. Катю это позабавило, и она снова приложила ладони к губам. Но на этот раз ответа не последовало. Катя грустно улыбнулась и встала с пня, на котором сидела. В это время подала голос Песня, которая паслась возле молодых берез. Катя повернула голову и от удивления застыла на месте – рядом с Песней стоял и улыбался во весь рот Глеб.
Катя, скинув котомку, бросилась к нему.
– Глеб! Где ты пропадал?! Что случилось?! Я что только не передумала!
Глеб крепко обнял ее.
– Ничего, ничего…Все будет нормально. Самое главное, мы опять вместе.

Они снова шли вместе рядом, усталые, но счастливые. Говорил Глеб:
– После того, как ты ушла в Собинку, я вдруг вспомнил, что деньги остались у меня. Ну, я и пошел в город. Вижу: возле какого-то здания стоит наша Песня, привязанная к штакетнику. Я отошел подальше, но так, чтобы все было видно, и стал ждать. Долго пришлось ждать, наверное, часа два. Я уже волноваться начал. И вдруг вижу: ты спускаешься с крыльца в сопровождении милиционера. Ну, думаю, опять арестовали тебя. Вы с милиционером направились по улице. Я – за вами. Решил проследить, куда тебя поведут. Когда вы завернули к окраине города, мне все стало ясно: меня тоже хотят арестовать. Я свернул в ближайший проулок и побежал в сторону леса. Я вначале растерялся, но потом решил вернуться в Собинку и попытаться во что бы то ни стало найти тебя. Подумал: эх, была не была! Я сразу же направился в горотдел милиции. Про себя решил: пусть арестуют, по крайней мере, вместе будем сидеть.  Возле  горотдела  мне
навстречу попался один милиционер. Я у него спросил: «Вы не видели девушку с коровой?» Он удивленно посмотрел на меня и сказал, что тебя давно отпустили. Он еще что-то хотел спросить у меня, но я поблагодарил его и дал стрекача. А о том, как я тебя нашел, лучше не спрашивай. Сам удивляюсь, как это получилось. Видно, сердцем чуял, где тебя можно встретить. Скажу лишь одно. Но ты только не смейся. Ладно? В общем, когда я шел по дороге в лесу, чуть не наступил на коровьи шлепки. Они были свежие, темно-зеленого цвета. И от них пахло. Пахло, ты представляешь? Песней. Я так обрадовался, потому что понял: вы где-то рядом, и мы   снова будем вместе.

Глава девятая

Удивительно все-таки устроена человеческая натура! Всего лишь час назад Кате казалось, что нет в мире человека несчастнее ее, как в один миг все перевернулось. Одно только ощущение, что снова рядом  с ней Глеб, придало ей силы. Кате несколько раз захотелось дотронуться до Глеба, провести рукой по его кадыкастой шее, но она старалась сдерживать свои чувства. 
...На этот раз путники решили построить добротный шалаш. К этой мысли они пришли, когда в сосновом бору наткнулись на большую кучу жердинок.
Глеб выбрал четыре самые крепкие жердинки, попарно привязал их друг к другу за верхушки, ножом заострил концы и силой воткнул в землю. Затем вместо конька, скрепляющего скаты, положил сверху самую длинную жердинку. После этого он несколько раз сходил на речку за камышами. Катя стелила ими землю и укрывала стенки шалаша.
Когда они, как всегда, вдоволь напившись молока, залезли в шалаш, им показалось, что ничего уютнее, чем это временное пристанище, на свете нет. От них пахло потом, немытыми телами, но им казалось, что нет ничего приятнее этого запаха. Рука Глеба скользила по телу Кати, горячей волной наполняя все нутро, губы, потрескавшиеся, с соленым налетом, жадно искали ее губы, присасывались, а острый кончик огненного языка плясал во рту, затмевая разум.
Потом Кате стало стыдно, так стыдно, что она поднялась с камышовой подстилки и долго сидела, молча, сомкнув руки на коленях.
Глеб сзади обхватил ее руками и прижался лицом к спине.
– Катя…
– Не надо, Глеб. Ничего не говори. Дай мне посидеть молча.
Катя пыталась отцепить его руки, но Глеб, горячо дыша в спину, прижался еще сильнее. Катя почувствовала, как ее снова охватывает какое-то непонятное, совершенно не управляемое желание погрузиться в сладостную истому. Именно это чувство – чувство, которое ей не подчиняется и которое безжалостно властвует над ней и пожирает ее, напугало Катю. Она резко вскочила на ноги и так ударилась головой об скат, что шалаш мигом развалился, накрыв их обоих.
 Утро выдалось хмурым. На Мещеру, по низменным лугам и лесам которой Катя и Глеб пробирались на восток, неожиданно с севера набросились облака. Заморосил мелкий дождь, вначале робко, будто боясь покуситься на августовскую жару, а потом все сильнее и сильнее, пока плотной пеленой не накрыла всю округу. Катя достала из котомки жилет и сапоги. Жилет она без слов протянула Глебу, а сапоги надела сама.
На душе у них тоже было хмуро. Глеб несколько раз пытался заговорить с Катей, обнять ее, но каждый раз получал мягкий, но решительный отпор.
Так они шли – без слов, мокрые с головы до ног, замерзшие.
Беспокойно вела себя и Песня. Она часто останавливаясь и почти не ела траву. Иногда Песня подолгу принюхивалась к чему-то, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, и  прерывисто  взмыкивала.    Катя  сразу поняла,   в чем причина   тревожного  поведения Песни. То, чего она боялась, случилось – Песню надо было осеменять. Но где? Стремясь спрямить путь, они не стали заходить даже в Судогду. Они шли по кочкастым и болотным местам, не выбирая дороги. Только на восток! И только на восток!
Ближе к обеду им стало ясно, что они потеряли ориентир. Как ни вглядывался Глеб в плотную завесу туч, стараясь засечь солнце, но это ему никак не удавалось. Когда Катя поняла, что они могут заблудиться и повернуть не в ту сторону, она решила вперед пустить Песню. Песня, словно уловив желание хозяйки, резво пошла вперед, выбирая только ей одной ведомым чутьем правильное направление.
 В какой-то момент, когда они вышли из леса, Песня вдруг остановилась и напряглась. По ее спине пробежала мелкая дрожь. В ту же секунду она резко рванула с места и побежала в сторону поля, заросшего травой. Катя от неожиданности упала и Песня поволокла ее по мокрой земле. 
– Глеб! Глеб! – закричала она, стараясь не выпускать из рук конец веревки. – Держи Песню!
Глеб догнал Песню, ухватился за веревку и затормозил ногами. Песня остановилась. Катя, вся перемазанная в грязи, встала на ноги. Она подошла к Песне и охватила шею.
– Песенка, красавица моя! Ну, потерпи немножко, скоро будем дома. Там тебя ждет Барин, твой друг. Он, наверно, соскучился по тебе. Потерпи немного, родненькая!
Но на Песню на сей раз ласковые слова хозяйки не подействовали: она резко мотнула головой, задев рогом Катю. Катя от боли ойкнула и схватилась за бок. Песня встала на задние ноги и попыталась наскочить на хозяйку, но Глеб с силой пригнул ее голову к земле. Он крепко держал ее за рога, а Песня, скальпируя копытами задних ног травяной покров, начала описывать круги вокруг них.
– Не держи ее за рога, – еле перевела дух Катя. – Отпусти, только веревку не выпускай.
Как только Глеб отскочил в сторону, Песня снова попыталась вырваться, но Глеб и Катя крепко удерживали ее. Тем не менее корова, влекомая зовом природы, устремилась вперед. Катя и Глеб, держась за веревку, едва поспевали за ней.
Когда прошли поле, в ложбинке показались пасущиеся коровы. Песня повела их прямо на стадо. Коровы, заметив чужака, тревожно подняли головы. Незваных гостей увидели и две пожилые женщины, судя по всему, пастушки. Одна из них подняла клюку и замахала над головой.
– Не пущайте свою корову сюда! Забодают! 
– Я ее не могу удержать! – крикнула Катя.
– Чаво?
– Быка она хочет! – поспешил на помощь Глеб.
– А, быка!..Быков у нас нет! Вам надо идти на колхозную ферму!
– А как туда пройти?
– Да, вот, топайте прямо по полю и сразу увидите ферму! Недалеко отсюда! Только сначала разрешение у прядседателя получите!
– Спасибо вам большое! – в один голос поблагодарили пастушек Катя и Глеб.

Ферму – старое деревянное здание с сорванными с петель дверями – они, действительно, нашли быстро. Она располагалась рядом с деревней. Кате в глаза бросилась ветхость большинства домов, многие из которых были укрыты соломенными крышами. 
Они не стали задерживаться возле фермы, а сразу же направились в деревню на поиски председателя колхоза.
Председателя – женщину небольшого роста, с короткими черными волосами в вязаной кофте и в грязных кирзовых сапогах – они застали в правлении колхоза.
Выслушав просьбу Кати, председатель задумалась.
– Конечно, быка не жалко. Но вот в чем беда. Ваша корова, как вы сказали, рекордистка.  Ее надо бы свести с племенным быком.   А наш  –  так себе,  обыкновенный,
беспородный. Если испортим вашу корову, меня по головке не погладят. Вон, говорят, на днях в соседнем районе арестовали и председателя колхоза, и ветеринара.
– За что? – встревожилась Катя.
– Говорят, хотели сорвать план по конепоставкам в Красную Армию. Дали справку, что кони заболели сибирской язвой. Проверили и выяснилось, что никакой язвы нет. Вот и арестовали за саботаж председателя и ветеринара. Как бы и у нас так не вышло… 
– И что же им будет теперь за это?
– Не знаю…Наверное, будут судить.
– А если они, действительно, заблуждались? То есть, они в колхозе подумали, что это сибирская язва, а на самом деле оказалось совсем не так.
– Я, право, не знаю, как там получилось. Но то, что по этому факту во всех районах провели совещание, говорит о многом. Нам так и сказали: за саботаж в военное время могут и расстрелять.
От внимательных глаз председателя не укрылось расстроенное выражение лица Кати.
– Вы тоже слышали про эту историю?
– Нет, – поспешил вмешаться в разговор Глеб. – Впервые от вас слышим.
– Ну, и хорошо, что не слышали. Так спокойнее…Давайте о деле поговорим. Вы все-таки хотите свести вашу корову с нашим быком?
– Даже не знаю, – растерялась Катя. – Если не покрыть сейчас Песню, она же останется яловой. А это не повлияет на ее породные качества?
Председатель пожала плечами.
– Я не зоотехник, не знаю. Давайте, спросим Семена Федоровича, нашего счетовода. Он когда-то служил ремонтером в армии.
Председатель приоткрыла дверь в коридор.
– Семен Федорович! Зайди-ка ко мне!
Из темного чрева коридора выплыла массивная туша пожилого мужчины с черными нарукавниками на пиджаке.
– Семен Федорович, скажи-ка нам: можно ли испортить породистую корову, если ее покрыть беспородным быком, например, нашим Мозырем?
Семен Федорович беспомощно развел руками.
– Откуда мне это знать, Анфиса Михайловна?
– Но ты же в армии лошадьми занимался?
Семен Федорович поправил очки на носу.
– Вот именно – лошадьми, а не коровами. А в чем дело, собственно говоря? Впрочем…
– Что «впрочем»?
– Если, так сказать, для получения удовольствия, то можно покрыть любым быком. Корове-то, по большому счету, все равно: породистый или не породистый, лишь бы бык был. Хотя, как мне кажется, животным такие чувства, как удовольствие, недоступны. Они же этим занимаются только для того, чтобы приплод дать. Это, мы, так сказать, люди возвели все это…
– Фу, Семен Федорович, – нахмурилась Анфиса Михайловна, – опять ты на своего любимого конька сел. Хоть бы при гостях воздержался.
– А что я такого сказал, Анфиса Михайловна? Природой так задумано, а не нами. Корове – коровово, а человеку – человеково. Если бы, так  сказать, люди, то есть, женщины приходили  в охотку только один раз в году, как корова или кобыла, то не было бы ни искусства, ни прогресса…Ничего не было бы! 
Председатель негромко стукнула ладонью об стол.
– Ну, хватит, Семен Федорович. Спасибо за лекцию. Можешь идти.
Как только за счетоводом закрылась дверь, Анфиса Михайловна виновато посмотрела на Катю и Глеба.
– Вы уж извините, что так получилось. Он у нас очень башковитый. В Красной Армии офицером служил, пока инвалидность не получил. Уже лет десять живет в деревне. Один…Жену в прошлом году похоронил. Он у меня и за главного бухгалтера, и за счетовода. Даже не знаю, как бы я справилась с этой ношей, если бы не Семен Федорович.
Анфиса Михайловна решительно вскинула голову.
– Так, что будем делать? Сведем вашу рекордистку с нашим Мозырем или нет?
Катя не знала, что ответить. Ей, казалось, что от сырости у нее заклинило мозги. У Глеба тоже от холода стучали зубы.
Анфиса Михайловна подошла к ним поближе.
– Детки, так не годится. Вам надо срочно сменить одежду и согреться. Иначе протянете ноги. А с коровой разберемся позже. Бывает и так, что коровы, если сразу не огулять, спустя некоторое время еще раз приходят в охотку. С вашей коровой тоже может такое случиться. В общем, посмотрим. Но сначала идем ко мне домой. Сегодня уборки нет – дождь идет. Может, завтра прояснится. Хотя вряд ли – обложило все кругом.

Анфиса Михайловна оказалась словоохотливой женщиной. Пока шли к дому, Катя и Глеб успели узнать о ней почти все: и то, что ее, учительницу начальных классов, после того, как прежнего председателя колхоза взяли на войну, люди на собрании почти насильно избрали на эту должность; и то, что у нее трое детей: двенадцатилетний сын и две пятилетние дочери-близняшки; и что муж на войне, живой, правда, раненый – лежит в госпитале.
Они завели Песню во двор и вошли в дом.
Две белокурые девочки, игравшие тряпичной куклой на полу, вскочили на ноги и радостно подбежали к Анфисе Михайловне.
– Мама! Мамочка пришла!
Анфиса Михайловна ласково потрепала их по головкам.
– Ну, хватит, хватит. Я же вся мокрая…Девочки, у нас сегодня гости! Дядя Глеб и тетя Катя! Погодите, а где Костик?
Девочки наперебой стали быстро рассказывать. Из их слов Катя поняла, что Костя решил: раз идет дождь, значит, рожь в поле косить не надо, а коли так, лучше натаскать воду в котел и наколоть дров, чтобы вечерком, когда мама придет с работы, затопить баню.
Анфиса Михайловна довольно улыбнулась и, обращаясь к Кате, сказала:
– Костик у меня очень самостоятельный. Я сама с утра до ночи в поле и все заботы по дому легли на его плечи. Какой-никакой, но все же мужик в доме.
Анфиса Михайловна достала для Глеба мужнины брюки, рубашку и велела переодеться. Глеб, забрав вещи, вышел в сени. Нашлась теплая одежда и для Кати. Пока Глеб переодевался, Катя зашла за занавеску, подвешенную на веревке между самодельным платяным шкафом и печкой.  Она сняла  с себя мокрые блузку, юбку и переоделась. По телу сразу же разлилось приятное тепло. Когда Катя вышла из-за занавески, Глеб уже стоял возле двери. На нем были помятые серые брюки, которые он придерживал руками, чтобы не сползли, и ситцевая рубашка, такая же короткая, как и штаны.
Катя, увидев Глеба в непривычном одеянии, чуть не рассмеялась, но вовремя спохватилась.
Серафима Михайловна деловито оглядела Глеба.
– Вроде ничего. Правда, чуть коротковато, но вполне терпимо. Петька-то мой пониже ростом и пошире в плечах. Сойдет, не на свадьбу же идти. А, вот, Катя, тебе все как раз подошло. Будто для тебя сшито.
– Спасибо вам большое, Анфиса Михайловна.
– Ну, что ты, Катя, не стоит благодарить. Вы пока побудьте здесь, а я сбегаю в баню, посмотрю, что там делает Костик. Если все готово, баню прямо сейчас можно затопить. Пока покушаем, поболтаем, она будет готова.

Ничто так не располагает к откровенности, как баня.
– А я ведь, Катя, как женщина, познала настоящее удовольствие, ну, надеюсь, ты понимаешь, о чем речь, только после рождения близняшек, - рассказывала Анфиса Михайловна, когда они, помыв близняшек, отправили домой, а сами, распаренные, остались сидеть в предбаннике. – До этого, поверишь ли, я ничего не испытывала, хотя своего Петьку очень любила. Почему так получилось, даже не знаю. Видно, долго дозревала. А потом, когда впервые это испытала, я еще сильнее полюбила Петю. Бывало, чуть прикоснется ко мне, я уже начинаю дрожать. Боялась, что сойду с ума, если его заберут на войну, и я останусь одна. И вот осталась. И – ничего, представь себе. Правда, иногда охватывает такая тоска, что плакать хочется, но чтобы…мужика сильно захотелось – ни-ни... Будто отрезало. Вот как корежит человека война – все чувства отмирают.
Анфиса Михайловна налила в стакан квасу и протянула Кате.
– А у вас с Глебом как?
От неожиданности Катя поперхнулась. Хорошо, что в предбаннике к вечеру стало сумеречно, и Анфиса Михайловна не заметила, как краска залила лицо Кати.
– Никак... Мы же с ним не муж и жена. Мы познакомились по дороге. Он помог мне вытащить Песню из болота. Просто нам по пути. Ему в Ковров надо.
– Погоди, погоди…В Ковров, говоришь? Так это же совсем в другой стороне! Тебе надо идти прямо на восток, к переправе, а ему – на север.
– Да? – упавшим голосом спросила Катя и бессильно откинулась к стене.
– Что с тобой, Катя? Может, кваску еще выпьешь?
– Спасибо. Вы не волнуйтесь. Все нормально - просто я сильно устала.
–Тогда, давай, еще разок попаримся и пойдем домой. Наверное, Костик и Глеб совсем заждались. Обычно первыми у нас моются Петька и Костик, а мы – после них. Но как только Петька ушел на фронт, порядок поменялся – теперь мы первыми моемся.
Когда они зашли в избу, Костик,  сидя на низенькой табуретке, чистил картошку.
– С легким паром! – радостно бросились навстречу маме близняшки, одетые в одинаковые длинные белые рубашки.
– А где, дядя Глеб?
– Его тетя Варя увела, – ответил Костик, сосредоточенно продолжая чистить сморщенные прошлогодние картофелины. – Говорит: надо насадить колесо телеги.
– Давно? – В голосе Анфисы Михайловны Катя уловила тревожные нотки.
– Не очень. Как только Юлька и Тамарка пришли из бани.
Анфиса Михайловна спешно стала надевать сапоги.
– Ах, эта Варька! Никак неймется ей! Приспичило срочно телегу чинить!
Чувство тревоги передалось и Кате – она тоже спешно начала одеваться. Однако едва они открыли дверь в сени, как на крыльце послышались мужские шаги. В дом вошел Глеб. В коротких мокрых брюках и рубашке с чужого плеча он выглядел еще более смешным и нелепым.
– Ты где так долго пропадал? – напустилась на него Катя.
Глеб недоуменно перевел взгляд с Кати на хозяйку дома.
– Да что стряслось? Смотрите на меня как на преступника.
Но Катя продолжала наседать.
– Ты не увиливай от ответа! Скажи, чем ты занимался там столько времени?
– Как чем? Помогал женщине ремонтировать телегу. Я что-то не то сделал?
Анфиса Михайловна примирительно подняла руки.
– Ну, тихо-тихо, детки. Хватить пререкаться. Глеб, ты лучше ответь: с вами был Варькин сын, Ваня?
– Пацан? Такой кудрявый? Был. Мы с ним вместе работали.
– Ну и ладненько. А сейчас прошу к столу. Покушаем, чем бог послал. А он нам сегодня послал…Что послал, детки?
– Вкусный суп с мясом! – хором крикнули близняшки.
– Чтобы сварить щи, утром специально затопила печь. Наверное, еще не остыли. А картошку отварим на завтра.
Костик тем временем закончил чистить картошку и вынес из кухни тарелки и ложки. Анфиса Михайловна принялась резать хлеб.
– Еще три дня назад одна корова свалилась в силосную яму и сломала ногу. Пришлось резать. А что делать? Гипс ведь не наложишь. На правлении колхоза решили мясо раздать в счет трудодней. В первую очередь раздали семьям фронтовиков. Вот и нам досталось немножко. Вчера, когда ездила на совещание в район, хотела доложить об этом, а потом передумала – побоялась. Начнут ведь искать виноватых…Затаскают всех. И в первую очередь меня, как председателя. Как выкручусь, даже ума не приложу.
– А ты, мама, посоветуйся с Семеном Федоровичем, – подал из кухни голос Костик.
– Точно! – заулыбалась Серафима Михайловна. – Ах, ты, умничка, у меня.
– Мама, мы  в баню пойдем после ужина? – спросил Костик, выглядывая из кухни. – Остынет ведь.
Серафима Михайловна обернулась к Глебу.
– Что будете делать? Может, сначала покушаете?
Глеб вопросительно посмотрел на Катю, которая, занятая близняшками, не заметила его взгляда. Но зато заметила Серафима Михайловна.
– Катя, как думаешь, им сейчас идти в баню или после ужина?
– Разве это так важно?
Костику, видимо, надоел этот разговор. Он подошел к шкафу, взял с верхней полки полотенце, майку, трусы.
– Дядя Глеб, пошли в баню. Пока не остыла, успеем попариться.
Как только мужчины вышли, Серафима Михайловна подошла к Кате, которая, сидя на полу, играла с близняшками, и дотронулась до ее плеча.
– Кать, пока мужиков нет…
Катя подняла голову.
– Что такое, Серафима Михайловна?
– Кать, скажи: как вам стелить? По отдельности, али?..
– По отдельности, Серафима Михайловна, по отдельности.
Глаза Серафимы Михайловны блеснули хитрой улыбкой.
– Ну, вам виднее. А то могли бы лечь в сенях. Там, в чулане стоит большая деревянная кровать, широкая такая.
– Нет, нет, Серафима Михайловна. Пусть на ту кровать лягут Глеб с Костиком, а я, вот, с этими куколками буду спать. Хотите со мной спать, подружки? Я вам сказку на ночь расскажу.
Близняшки вскочили на ноги и стали от радости прыгать.
–Ура! Ура! Мы будем спать с тетей Катей!   
   
  Близняшки даже до половины не дослушали сказку – дружно засопели. Спала и Анфиса Михайловна. Ветер за окном трепал вишню, роняя с веток тяжелые капли дождя на оконный откос, сделанный из жести. Только Кате, не смотря на сильную усталость, не спалось. Виной тому был Глеб. Катя чувствовала, что их отношения становятся глубже и сложнее. Первоначальное чувство легкости, которое она испытывала с ним, постепенно гасло, уступая раздумьям и переживаниям. В ней как бы перемешались две Кати: одна хотела быть с Глебом, чувствовать его губы, дрожь, пробегающую по всему телу, замирать, когда руки его скользят по ногам, по спине, заставляя все забыть на свете, и другая – рассудительная, знающая, что можно и что нельзя. Вторая Катя злилась на первую, но ничего сделать не могла.   В одно время,   после ночевки в лесу,  казалось,  с первой Катей все покончено, но, стоило Анфисе Михайловне заикнуться о бане, как сердце Кати снова забилось. Ей вдруг очень сильно захотелось пойти с ним в баню, слиться с ним на полу, спасаясь от жара, а потом сидеть рядом вместе на скамейке в предбаннике, вдыхая аромат спелых яблок, которые с глухим стуком под порывами ветра падают на землю.
Другое чувство, совершенно неожиданное, о котором Катя и не догадывалась, она испытала, когда узнала, что Глеба какая-то женщина увела ремонтировать телегу. Сначала она испугалась, что может потерять его, потом ей показалось, что между ними влезло что-то страшное, скользкое и мерзкое. Сама мысль о том, что какая-то чужая женщина, падкая на мужские ласки, может дотронуться до Глеба, а он может откликнуться на ее зов, вызвало в ней такое отвращение, что даже затошнило. «Ревность – это вечный спутник любви», – как-то сказала ей мать. «Неужели это любовь? – думала Катя, лежа с открытыми глазами. – Почему она меня настигла в такое время? И что теперь с нами будет?» Так и не найдя ответа ни на один вопрос, Катя забылась в тяжелой дреме.
Утром, едва проснувшись, Катя поспешила во двор, к Песне. Она лежала под навесом. Увидев хозяйку, Песня встала и, подойдя к Кате, ткнулась в нее мордой. Катя потрепала ее холку.
– Ну, что, перехотела быка, да? Это хорошо! Потерпи немного. Недельки через две будем дома. А сейчас я тебя подою, и мы пойдем дальше. Ладно?
– Катя! Ты с кем так душевно разговариваешь?
На ступеньках крыльца, выходящего во двор, Катя увидела Анфису Михайловну в старой кожаной тужурке, наброшенной на плечи.
– С Песней беседую.
– Как она? Успокоилась?
– Вроде того.
– Ну и отлично. А то, что она может остаться яловой, ты не беспокойся. Хорошая корова, если в первую охотку не покроется, обязательно второй раз захочет осемениться.
Анфиса Михайловна озабоченно подняла голову к небу.
– Да, и сегодня не будет ведро. Вот-вот начнет моросить.  Скоро сентябрь, а мы даже половины хлебов не убрали. Каждый год у нас так: то сеногной, то хлебогной. 
– И у нас так, Анфиса Михайловна. Хорошо, что наш совхоз образцовый – и жаток, и лобогреек хватает. А недавно урожай начали убирать комбайнами.
– Какие тут у нас комбайны! Не до жиру, быть бы живу. Неужели и нашим детям суждено серпами жать хлеба?
Анфиса Михайловна зашла под навес.
– Катя, может быть, вам переждать непогоду у нас? У тебя хоть сапоги есть, а у Глеба только летние  ботинки. И то они вот-вот развалятся. Конечно, я вам кое-какую одежку дам, но она вас от дождя не спасет.
– Спасибо вам, Анфиса Михайловна. Но мы задерживаться у вас не будем. Каждый час дорог. И так уже много дней мы потеряли. К тому же, с Глебом мы, скорее всего, расстанемся. Ему же, как вы сказали, совсем в другую сторону надо. Он  в отличие от меня быстрее дойдет до дома.
Анфиса Михайловна положила ладонь на спину Песни.
– Ты в этом уверена? 
Катя невольно потупила взор.
– В чем?
– В том, что вы расстанетесь?
– А разве иначе может быть? – с трудом сдерживая слезы, еле слышно сказала Катя. 

Только на четвертые сутки, точно следуя по маршруту, нарисованному на листке бумаги Анфисой Михайловной, они добрались до Павлова перевоза. К тому времени Катя успела потратить тринадцать с половиной рублей.  Десять рублей  она  насильно сунула в карман Анфисы Михайловны за кожаную тужурку, которую она отдала Глебу. Еще четыре рубля Катя потратила в Красной Горбатке, где в поселковом магазине купила галоши, трусы, иголку, чулки, маленький топор и продукты: три консервные банки с килькой, крупу, сахар, немного соли. После недолгих колебаний, посоветовавшись с Глебом, купили и небольшой котел. Катя рассудила так: туесок, мятый-перемятый в котомке, совсем развалился и пришел в негодность, а котел можно использовать и по прямому назначению, и вместо подойника.
Напряженность, возникшая между ними, исчезла только на третьи сутки после расставания с Анфисой Михайловной. Произошло это так.
Шли они по лесу. К тому времени дождевые облака разошлись, и все чаще стало выглядывать солнце. Обеденный привал путники решили устроить на берегу  речки. Хотя она казалась неширокой, но на заводях то ли дело под лучами солнца проскальзывали темные тени рыб.
– Вот бы удочку! –  мечтательно произнес Глеб, глядя в воду. – Мы бы сейчас ушицы сварили.
– А ты смастери ее, – поддела его Катя.
– Из чего? – опешил Глеб.
– Ну, хотя бы из булавки. Наши деревенские мальчишки так делали. Вот тебе булавка.
Катя отстегнула от юбки булавку и подала Глебу.
Глеб сначала распрямил булавку. Потом, зажимая ее душкой котла, скрутил нечто похожее на рыболовный крючок. Никак не удавалось сделать насечку в конце крючка – нож лишь скользил по поверхности стальной булавки, даже не оставляя следов. Так и ничего не придумав, Глеб просто-напросто загнул кончик крючка. На леску пошла нитка, которая была вдета в иголку, вместо грузила приладили камешек, подобранный на берегу речки. Пока Глеб возился с крючком, Катя топором раскрошила старый пень и нашла в трухе несколько белых гусениц. Подобрать подходящую ветку для удилища не составило труда.
Едва Глеб закинул удочку, как поплавок, сделанный из сухой ветки, резко пошел вниз.
Глеб от неожиданности резко дернул удилище. Вместо рыбы он вытащил лишь оборванный конец нитки.
– Нужна леска, – расстроился он. – Без лески нам не поймать рыбу. Зря только время тратим.
– Глеб, ты читал «Любовь к жизни» Джека Лондона?
– Читал.
– Ты помнишь, как этот…ну, тот, который полз по тундре, пытался поймать рыбок в луже? Помнишь?
– Конечно, помню. Ты, что, и мне предлагаешь перегородить речку, а потом выпускать из плотины по одной рыбке?
– Я не это имела в виду. Я просто хочу, чтобы ты понял: из любой ситуации есть выход. Надо только искать ее. И не сдаваться. Вот, представь на нашем месте наших предков. Как они стали бы ловить рыбу? Что использовали бы в качестве лески?
– Не знаю. Может быть, волосинки из конского хвоста? Но где мы здесь найдем лошадь?
– Конский хвост, говоришь? Ну-ка, подай сюда тужурку.
Катя взяла нож и распорола подкладку тужурки. Он оказался набитым конскими волосами.
– Глеб, вот тебе леска. Остается их только связать вместе.
На сей раз удача была на их стороне – Глеб вытащил несколько красноперок, подлещиков и даже  двух голавлей.
Уха, сваренная без единой картошки и лука, получилась на удивление вкусной и наваристой.

После обеда возникла еще одна непредвиденная трудность – надо было доить Песню, а в котле еще оставалась уха. Дохлебать ее не представлялось возможным, потому что оба и так объелись, вылить – рука не поднималась. Но и молоко выдаивать прямо на землю было жалко. Посоветовавшись, Глеб взял топор, нож и отправился в глубь леса, чтобы надрать березовую кору  и сделать из нее нечто похожее на туесок, который их прежде не раз выручал. Спустя полчаса он вернулся, держа в руках длинный стебель дудника и небольшой гриб трутовик. 
– Березовая кора не снимается, – развел он руками. – Несколько раз пытался, но все бесполезно.
– Ну, конечно. Я же предупредила тебя.  Обычно березовую кору снимают в начале лета, когда сок есть в деревьях. И лыко для лаптей дерут в это же время. А дудник для чего срезал? Трутовик зачем?
– Так просто. Ради интереса. Думаю, вдруг пригодятся.
– Мы в детстве на трутовике рисовали такие смешные рожицы и писали палочками. Смотри.
Катя сломала тоненькую ветку ивы и нарисовала на темно-мягкой поверхности гриба маленькую рожицу человека.
– Вот здорово! – удивился Глеб.      
– А из дудника мой дедушка мастерил свирели. Хочешь, покажу, как он это делал?
 Катя взяла нож и срезала верхний конец стебля под острым углом. Затем она вырезала небольшую дырку и, приладив стебель к губам, дунула в трубку. Сначала ничего не было слышно, но затем где-то в глубине возник и вырвался на свободу тоскливый музыкальный звук.
Глеб  в нетерпении протянул руку.
– Ну-ка, ну-ка, дай сюда. Я тоже попробую.
Он взял в руки свирель, с любопытством повертел ее и поднес ко рту. У Глеба звук получился мелодичным и грустным.
– Это же настоящая флейта, но только примитивная. Я схожу туда и принесу еще несколько штук.
Глеб, словно забыв обо всем на свете, с увлечением мастерил свирели, пытаясь добиться нужного звучания. Кате тоже передалось его увлечение, и она с интересом следила за работой Глеба. Наконец, он выбрал подходящую свирель, уселся на берегу и, устремив куда-то вдаль свой взгляд, начал играть. Кате никогда не приходилось слышать такую красивую, щемящую душу мелодию.
Закончив играть, Глеб обернулся. Глаза его были полны грусти и печали.
Катя подошла к нему и уселась рядом, положив на его плечо руку.
– Боже мой, какая чудесная мелодия! И какая грустная!
– Да, чудесная…И грустная. Я ее слышал в прошлом году. В Ленинграде. Это музыка из какого-то зарубежного фильма. Мне она очень понравилась.  И ее запомнил. Я рад, что и тебе она понравилась.

– Ты где так научился играть?
– В Ленинграде мы жили в коммуналке. Соседом нашим был Исаак Моисеевич, еврей…Он играл на флейте в театральном оркестре. Жил один. Ни с кем особо не общался. Но с моим отцом очень сдружился. Уж не знаю, на какой почве они нашли общий язык. Скорее всего, их сблизили шахматы. Оба были заядлыми шахматистами. Исаак Моисеевич часто приходил к нам. Мама его тоже привечала. Ты знаешь, каким он был? Тихим, беззлобным…И очень добрым. Он-то и научил меня играть на флейте. Когда мне было шесть лет,  мама записала меня  в музыкальную школу.  Она  хотела  сделать  из 
меня выдающегося пианиста. Но я не хотел быть музыкантом. Плакал, упирался, никак не хотел идти в музыкалку, хотя учителя говорили, что у меня чуть ли не абсолютный музыкальный слух. Проучившись полтора года, я бросил школу. Спасибо папе. Он поддержал меня. «Пусть ребенок занимается тем, что ему нравится», – сказал он маме. А потом, представляешь, когда мне уже исполнилось четырнадцать лет, благодаря Исааку Моисеевичу, я полюбил музыку. Даже сам не знаю, как это произошло. Уже на первом курсе меня взяли в институтский духовой оркестр.
– А на чем ты там играешь?
– На тромбоне? Слышала про такой инструмент?
– Нет, не слышала. А почему ты в консерваторию не стал поступать?
            Глеб рассмеялся.
– Я? В консерваторию? Да ты что! Чтобы туда поступить, знаешь, каким талантом надо обладать? Нет, я музыкантом быть не хочу. Мне нравится мосты строить.
– Почему?
– Когда я был маленький, мы на лето постоянно приезжали к бабушке и дедушке. Они жили не в самом Коврове, а неподалеку, в селе. Их село разделено на две части рекой. На этой реке было три моста. Все три – деревянные. Очень часто их половодьем сносило. И каждый раз мосты заново приходилось строить. Я очень любил наблюдать, как мужики строили мост. Особенно нравилось смотреть, как они забивали сваи. Берут, бывало, бабу, ну, это что-то большого бревна…
– Знаю, у нас в Иванькове тоже так мосты строят.
– Ну, тогда ты имеешь представление, как надо строить мосты. Так, вот, бывало, возьмутся мужики за бабу и давай прибаутками вколачивать в дно реки сваи. До сих пор помню некоторые из них: «Хо-па! Хо-па!..»
– Не надо, Глеб! Я тоже знаю такие прибаутки. Уж очень они соленые…У нас в деревне мужики точно также приговаривали, когда забивали сваи.
– Но самое интересное наступало, когда мост был готов. С двух сторон реки люди с пивом, с пирогами и с песнями сходились на средине моста. А строители, представляешь, в это время стояли под мостом!
– Почему?
– Они как бы гарантировали, что мост не рухнет. Вот, я тоже мечтаю построить такой надежный мост и гордо стоять под ним. Я даже кое-какие конструкционные хитрости придумал. Правда, никому об этом еще не говорил, потому что расчеты надо еще раз тщательно перепроверить.
– А я буду стоять на том мосту, прыгать и кричать: «Глеб! Как ты там, внизу, под мостом!? Не страшно!?»
– Это было бы здорово! Наверное, я это время чувствовал бы себя самым счастливым человеком на свете. Мне даже во сне снятся мосты, такие ажурные, горбатые, красивые.
– Если тебе снятся такие красивые сны, почему ты каждую ночь во сне кричишь? Ты даже вчера Костика напугал. Он, бедный, ночью прибежал к маме и говорит: «Дядя Глеб кричит и весь дрожит. Мне страшно с ним».
Глеб опустил глаза. Катя переложила руку на его голову и медленно провела по волосам.
– Прости, если что не так.
– Не за что просить прощения…Я сам это знаю. Я же сказал, что мне каждую ночь снятся самолеты, бомбы, мертвые дети…Снится Оксана… Там, в санитарном поезде, я насмотрелся такого, что ты даже представить себе не можешь. Я хочу избавиться от этого кошмара, но ничего с собой поделать не могу. Мне страшно…Видно, я слабый человек.
– Нет, Глеб. Ты сильный человек. Вспомни, как мы вытаскивали Песню из болота. Вспомни, как ты застрелил бандита. 
– Это всего лишь порыв души, сиюминутное геройство. Это совсем не то.
– То, Глеб, то! Если бы у тебя внутри ничего не было бы, оно и не проявилось бы. Зря ты так плохо о себе думаешь.

Все это время из головы Кати не выходили слова Анфисы Михайловны. Чем дальше они шли на восток, тем больше ситуация становилась безвыходной. Кате свое будущее представлялось ясным – ей во что бы то ни стало с Песней надо добраться до дома. А Глеб?..Что с ним будет?
Катя несколько раз порывалась завести разговор с Глебом, но каждый раз что-то останавливало ее, и она откладывала его на завтра. Хотя она старалась не давать волю  чувствам, но это ей никак не удавалось – чем реальнее становилась угроза расставания, тем сильнее ей хотелось быть с ним вместе. В то же время девушке казалось, что в отношениях между ними появилось какая-та неясность. Катя не могла понять, что это такое и почему оно вызывает у нее тревогу, но она чувствовала угрозу, нарастающую с каждым днем.
Катя видела, что и в Глебе происходит какая-то внутренняя борьба. Он становился все молчаливее и задумчивее. Только иногда она улавливала на себе его ласковый и грустный взгляд, который выдавал прежнего Глеба – Глеба, старающегося угадывать каждое ее желание.
Катя решила, что наступил самый подходящий момент для откровенного разговора.
– Глеб, ты же говорил, что тебе надо в Ковров, а мы с тобой, как я поняла, идем совсем в другую сторону.
Глеб сорвал былинку и обломил ее.
– Ты хочешь, чтобы мы как можно быстрее расстались?
– Конечно, нет! О чем ты говоришь?
Глеб повернул голову в сторону Кати.
– Я тоже об этом думаю. Но чем больше думаю, тем больше запутываюсь и не нахожу ответа. Нам все равно придется расстаться…видимо. Я не знаю, когда это произойдет и как. Но я буду с тобой. Буду, насколько это возможно. Зачем мне Ковров? Чтобы бабушку повидать? Документов у меня нет. Я – никто! Понимаешь? Никто! Пропавший человек...
– Ты не пропавший, Глеб.
– Катя, ты меня неправильно поняла. Я хотел сказать, что меня давно уже потеряли. Родители живы ли, я не знаю. Где их искать, тоже не знаю. Друзья мои, наверное, уже воюют, а я сижу здесь, в лесной тиши, ловлю рыбу. Ну, ладно, хватит ныть. Пошли дальше.
– Может, сегодня переночуем здесь? Построим шалаш. Ты же стал настоящим мастером-шалашником. Мне в твоем шалаше больше нравится спать, чем в чужом доме.
Глеб посветлел лицом.
– Правда? Ну, тогда за дело! Я сегодня построю лучший в мире шалаш!

На этот раз они спали вместе.

Глава десятая

Они едва успели на паром. Глеб, увидев, что он уже заполнился людьми, побежал вперед и уговорил паромщика – крепкого мужика в солдатской гимнастерке, у которого не было правого глаза – чуточку подождать Катю. Но когда Катя подошла, случилась заминка – Песня никак не хотела ступить на паром. Ни уговоры Кати, ни подталкивание Глеба не помогли – Песня из всех сил упиралась ногами.
– Никифор! Чего ждешь? Давай, отчаливай! – крикнул кто-то с парома.
– Успеешь, Матвей! Куда торопишься? К Марфуше, что ли? – беззлобно усмехнулся щербатым ртом паромщик. – Так, вчера к ней подселили какого-то офицера на постой. А значит, тебе там нечего делать.
– Девка, слышь! – махнул рукой Кате мужик в лаптях. – Завяжи своей корове глаза!
Катя набросила тужурку на голову Песни и, придерживая ее рукой, чтобы не сбросила в воду, повела корову на паром.
– Корову продавать едете? – поинтересовалась одна из женщин, энергично продолжая лузгать семечки. – Почем хотите продать?
– Нет, корову мы не продаем, – сухо ответила Катя.
– Жаль. Корова, сразу видно, щедрая на молоко. Я бы за нее хорошую цену дала бы. Ну, раз не хотите, не надо. Дело ваше. А, может, все-таки продадите?
– Нет! – зло сверкнула глазами Катя.
– Марья, ты че пристала к девке? – крикнул с носа парома мужик в лаптях. – Мало тебе богатства? Вон, гляди на берег. Видишь, тебя двое военных дожидаются. Доигралась, Марья! Упрячут тебя за решетку за спекуляцию. Вот тогда будешь знать.
– Что за чушь ты несешь, Миколай! Типун тебе на язык! Эти военные документы проверяют – дезертиров и бандитов ловят. Ты понял? Они и вчера наш паром встречали. Правильно, Никифор Иваныч?
– Правильно, Марья Сергеевна, правильно, – добродушно ответил паромщик.
Катя и Глеб тревожно переглянулись друг с другом.

Когда паром преодолел половину пути, женщина, которая хотела купить Песню, пробралась вперед и первой сошла на берег. Она подошла к военным и что-то стала им говорить. Военные: офицер и солдат с винтовкой за плечом, встали по обе стороны деревянного настила, по которому пассажиры начали сходить на берег. Как только Глеб и Катя поравнялись с ними, офицер остановил Глеба.
– Гражданин, ваши документы!
Глеб только открыл рот, чтобы что-то сказать, но Катя опередила его.
– Товарищ офицер, он мой муж! Мы были в Москве, на Всесоюзной Сельскохозяйственной Выставке. Наш поезд разбомбили. Все наши документы сгорели. А теперь мы идем домой! Вот газета. Там все про нас написано.
–  Гражданка! Отойдите в сторону! Без вас разберемся! И уберите отсюда корову, она только мешает нам.
Но Катю уже трудно было остановить.
– Товарищ офицер, нас проверяли милиционеры и в Москве, и в Собинке. Если бы мы были в чем-то виноваты, они нас сразу же арестовали бы. Если не верите, можете делать запрос.
– Гражданка, – повысил голос военный, – мы без вас знаем, что нам делать. Вы нас не интересуете, а вот ваш муж…Нам придется его задержать.
– А в чем мой муж виноват? В том, что он попал под бомбежку? В том, что у него и у меня документы сгорели? Если вы хотите арестовать его, арестуйте и меня. Но учтите, наша корова – первая рекордистка в СССР, самая высокопродуктивная корова. Ее даже для кино снимали на выставке.
– Ну, и что?
– А то, что за ее судьбой следит сам нарком земледелия. Дело в том, что ее надо срочно осеменять. Вот мы и торопимся домой, в наш племсовхоз. Если по вашей вине корова останется яловой, вас за это по головке не погладят, потому что это саботажем пахнет. Вы поняли?
Офицер явно пришел в замешательство. Он посмотрел на солдата, но тот отвернулся и равнодушно начал созерцать окрестные леса.
Офицер расстегнул ворот гимнастерки.
 – Ну, ладно, сам вижу, что не дезертиры. Можете идти.   Впрочем,   в городе  вас все
равно остановит военный патруль. Так что, далеко не убежите, если даже захотите. 
Как только Катя и Глеб отошли вдоль берега подальше от переправы, они в изнеможении опустились на песок.
– Фу! – Катя вытерла потное лицо платочком. – Как я перепугалась! За всю жизнь, наверное, столько не врала, как сегодня. Я думала, все – нам пришел конец! Откуда только слова у меня взялись? Набрехала офицеру с три короба. Ты, что, Глеб, молчишь?
– Думаю.
– Думай, не думай, но мне придется сходить в город. Попытаюсь дозвониться до совхоза. Может, на сей раз повезет. Ты с Песней оставайся здесь и жди меня. Паси ее здесь же, далеко не уходи. Я постараюсь вернуться как можно быстрее. 
Катя поднялась по крутой тропинке на берег, напоследок оглянулась назад и направилась в город.
 Почта находилась в одноэтажном кирпичном здании в самом центре города. Катя, вспомнив свои приключения, когда в первый раз пыталась позвонить домой, сразу же зашла в кабинет начальника почты. Ей снова пришлось рассказывать свою историю, подкрепив ее газетной статьей. Начальник почты – высокая статная женщина – повела Катю к телефонистке.
– Валюша, – сказала она молоденькой девушке, – постарайся во что бы то ни стало помочь вот этой девушке. Ей надо срочно позвонить…как вы сказали? В Поречье?
– Да, да! В Поречье! В Иваньково.
– Хорошо, Светлана Ивановна. Попытаемся. Может, и получится. Сегодня и с Москвой, и Горьким связь хорошая, не то, что вчера.
 Телефонистка зашла за деревянную перегородку. Кате было хорошо слышно, как она переговаривается с невидимыми телефонистками: «Алло, Горький! Центральный! Это ты, Света? Как? По голосу определила. Уже научилась. Свет, соедини, пожалуйста, с…Свет, это срочно! Спасибо! Алло! Поречье!? Дайте мне Иваньково! Что, что!? Не слышно! Повторите!.. Иваньково! Дайте контору совхоза! Алло! Это Иваньково?! Сейчас с вами будут говорить!»
– Девушка! Идите в кабину!
Катя быстро зашла в кабину и с дрожащими руками взяла телефонную трубку. Она хотела громко сказать «Алло!», но из груди вырвался лишь хрип.
– Алло! – услышала она в трубке голос мужчины. – Алло! Кто это? Говорите!
– Я! Катя! Катя Сторублева! Это вы, Иван Павлович?
– Я, Катя, я! Как ты там? Откуда звонишь?
– Я звоню из города Павлова! Со мной и с Песней все в порядке! Как вы там? Как мои родители?
– У нас все нормально! Не волнуйся! У тебя дома тоже все хорошо, только очень переволновались. Но потом, когда узнали, что ты жива, немножко успокоились.
– А как вы узнали? Я все время хотела позвонить, но никак не удавалось.
– Тут запрос к нам пришел насчет тебя! Из милиции! Слушай, Катя! Кто тебя сопровождает? Его милиция разыскивает! Ты это знаешь?
– Знаю, Иван Павлович, знаю! Он очень хороший человек. Без него мы погибли бы. Вы не волнуйтесь! И мама с папой тоже пусть не волнуются. Он – студент. Мосты строит! Третий курс закончил. А документы у него  сгорели во время бомбежки.
– Мосты, говоришь, строит? Слушай, Катя! Я последние дни дорабатываю в совхозе! Дела уже сдаю! Меня назначили начальником управления по строительству моста через Суру. Мне очень нужен толковый инженер!
– Но он еще не инженер, Иван Павлович!
– Это не важно! Мы ему дадим бронь!
– Что!?
– Освобождение  от  фронта!   Ты только  приведи его сюда!    И   документы  ему
восстановим!   Катя, слушай меня!   Завтра от нас  должна выехать  полуторка  с грузом   в
Горький. Обратно она поедет пустая. Она могла бы вас захватить с собой. Песня в кузове вполне уместится. Завтра ты перед обедом, где-то около одиннадцати часов позвони снова, и я тебе точно скажу, где ждать эту машину. Ты только точно в это время  позвони, потому что потом я уеду в область, и меня ты не найдешь. Машина заедет за вами в Павлово. Он же неподалеку находится от Горького. Ты все поняла, Катюша? До встречи! Да вот еще…Чуть не забыл. Андрей убит. Он добровольцем ушел на фронт. Похоронка пришла. К ордену посмертно представили. Вот, такие у нас дела…Ну, пока, Катя! До встречи!   
– До свидания, Иван Павлович.
Катя повесила трубку.
– С вас два рубля пятнадцать копеек, – сказала девушка, выходя из-за перегородки.
Катя рассчиталась с телефонисткой, поблагодарила ее и вышла на улицу. Ее переполняло чувство радости. Хотелось петь и дурачиться. Она, подняв руки, несколько раз покружилась на месте, вызвав удивление и улыбку у прохожих. 
   
Глеба и Песню Катя на месте не нашла. По следам, оставленным на песке, она прошла по берегу, поднялась на пригорок и увидела Глеба. Он сидел, наклонившись вперед, и пристально смотрел на муравейник. Рядом паслась Песня.
Услышав приближающиеся шаги, Глеб поднял голову.
– Ты что там увидел? – поинтересовалась Катя.
– Смотри, – Глеб указал веткой ивы на середину муравейника. – Видишь этого большого жука?
– Вижу.
– Он напал на муравейник. Я стоял и смотрел. Думал, жук победит муравьев. Но я ошибся. Муравьи  бесстрашно набросились на него. Жук изворачивался, защищался, но…сама видишь,  муравьи убили его.
Катя присела рядом на корточки.
– И, правда, он мертвый. Я слышала, что муравьи могут загрызть и человека. Мне дед рассказывал, как в старину конокрадов обвязывали веревками и клали на муравейник. Я представляю, какой мученической смертью они умирали.
– А у нас конокрадов в старину наказывали так – мне об этом рассказывала бабушка: пригибали к земле два дерева, за верхушку одного дерева привязывали одну ногу человека, а за верхушку другого дерева – вторую ногу, а потом деревья отпускали.         
 Катя невольно съежилась.
– Фу, Глеб, давай, не будем говорить о плохом.
– Ну, тогда поговорим о хорошем. Давай, начинай.
Катя встала и мечтательно посмотрела на левобережные леса, откуда они вышли накануне.
– Глеб!
– Ну, что. Давай, говори. Я с нетерпением жду.
Катя уловила в голосе Глеба иронию и нахмурила брови.
– Глеб, ты зря проявляешь недовольство. Если бы ты знал, что я тебе сейчас скажу, ты бы пустился в пляс. Подойди ко мне и встань рядом.
– Это еще зачем?
– Я буду тебя придерживать, чтобы ты не упал в обморок от услышанного.
– Меня уже ничем не удивишь и ни от чего не буду падать в обморок.
Тем не менее Глеб поднялся и подошел к Кате. Он встал напротив и положил руки на ее плечи.
– Глеб, – Катя перевела дух. – Глеб, наши беды закончились. Все осталось позади! Представляешь? Я переговорила с Иваном Павловичем. Его назначили начальником управления. Он будет строить мост через Суру. Я ему рассказала про тебя. Он сказал, что тебе дадут бронь.
– А что это такое?
– Я сама впервые услышала это слово. Иван Павлович сказал, что это освобождение от фронта. И еще он сказал, что тебе восстановят документы. Представляешь, тебе не надо больше прятаться! Но самое главное, мы будем вместе…то есть рядом. И еще он сказал, что уже завтра или послезавтра за нами сюда может приехать машина, чтобы забрать и меня, и тебя, и Песню.
Глеб убрал руки с плеч Кати и пальцами начал потирать лоб.
– Погоди, погоди…Ты обрушила на меня такие новости, что я, что я…даже не знаю, как это выразить словами.
– Ты, что, не рад?
– Рад, конечно. Но все так неожиданно, что…даже не знаю.
– Не знаешь – не говори. Зато я знаю. Сейчас мы с тобой отойдем подальше от города, зайдем в лес и будем строить шалаш. Такой шалаш, чтобы нам запомнился навсегда. Последний наш шалаш. И будет у нас с тобой праздник! Смотри, что я купила в городе.
Катя поставила авоську на землю и вытащила бутылку шампанского, завернутую в серую оберточную бумагу.
Увидев шампанское, Глеб слегка опешил.
– Ты, с чего это вдруг?
Катя рассмеялась.
– Не вдруг, а осознанно. У нас сегодня должен быть праздник! Настоящий праздник! Я еще ни разу в жизни не пила вино – надо же когда-нибудь попробовать. Разве мы не заслужили этот праздник? Давай, собирайся. До вечера нам надо успеть построить шалаш. Ты только подумай: завтра или послезавтра будем уже дома! Мне даже не верится! Неужели все осталось позади?

Они сидели на высоком берегу Оки, глядя на левобережное густолесье, которое их недавно приютило. По левой стороне реки уже тянулся туман, а солнце все не хотело спрятаться за деревьями.
Со стороны города показалась лодка. Она наискосок пересекла реку, прижалась к противоположному берегу, где течение было не столь быстрым, и поплыла вверх. За веслами, сгорбившись, сидел мужчина. Он уверенно правил лодкой – даже ни разу не обернулся, чтобы сверить курс.
– Кто это? – спросила Катя. – Рыбак?
– Нет, скорее всего, бакенщик, – ответил Глеб.
– Значит, по реке пароходы ходят? Вот не думала. А ты знаешь, я еще ни разу не плавала на пароходе.
Глеб указал рукой на реку.
– Вон, там, видишь, какое-то сооружение стоит на воде? Это и есть бакен. Его на ночь зажигают, чтобы корабли в темноте случайно не наткнулись на мель.
Катя закинула руки за голову и легла на жилет, постеленный на земле.
– Вот бы и по жизни было так.
– Как? – не понял Глеб.
– Чтобы стояли бакены и предупреждали: сюда нельзя – сядешь на мель.
Глеб прилег рядом. Он осторожно расцепил руки Кати и просунул свою руку под ее голову.
Долго они так лежали, глядя на вызвездевшееся ночное небо.
– Гляди! Гляди! – радостно воскликнула Катя, вскинув руку. – Звезда упала! Ты видел? А вот еще одна…Говорят, в такие минуты надо загадать желание, и оно обязательно исполнится. Ты помнишь, как мы уже пытались загадать, но тогда у нас ничего не получилось?
– Помню.
– Давай, еще раз попробуем. Ты загадал?
– Нет, не успел.
– Давай, вместе загадаем и будем ждать. Раз, два, три…

Они лежали и смотрели на небо, а звезда все не падала. От реки тянуло сыростью, и они совсем озябли, но продолжали лежать, наблюдая за звездами. Наконец, одна заблудшая звездочка робко прочертила по небосклону тонкую серебристую нить и  быстро исчезла где-то в бездонной глубине вселенной.
– Ты что загадал, Глеб?
– А ты?
Катя мечтательно посмотрела на небо.
– А вот и не скажу. Догадайся сам.
– Чтобы скорее наступило завтра…
– Теплее, теплее…
– Чтобы за нами приехала машина…
– Совсем тепло...
– И чтобы мы все вместе поехали к тебе домой...
– Тепло, но еще не горячо.
– М-м…
Глеб задумался.
– Хоть убей, но больше в голову ничего не лезет. Сдаюсь. Говори.
Катя положила голову на грудь Глебу.
– Я мечтаю…Я мечтаю…Ты только пойми правильно…В общем, я хочу, чтобы мы оба работали на строительстве моста. Ты будешь инженером или мастером каким-нибудь, а я – кем хочешь: хоть учетчицей, хоть поваром. Лишь бы быть вместе…Ну, как тебе моя мечта? Нравится?
 Глеб ничего не ответил, только еще крепче прижал к груди Катю.
– А ты что загадал?
– Потом скажу.
– Когда?
– Когда ты скажешь, почему во время цветения черемухи всегда наступают холода.
Катя высвободилась от объятий Глеба.
– Вообще-то это нечестно, Глеб. Но так уж и быть: я тебе скажу…Нет, я тебе это скажу в следующем году, когда черемуха снова зацветет. Так будет убедительнее. Договорились? А сейчас пошли в шалаш. Я совсем замерзла. Вон, и Песня уже легла спать.
Глеб послушно поднялся, отряхнулся, подошел к шалашу и, на коленях вслед за Катей заполз в его темное чрево.

Катя медленно открыла глаза. Было очень тихо и уютно. Сзади, плотно прижавшись к ее спине, словно ребенок, посапывал Глеб. «Кажется, Глеб сегодня ночью впервые не кричал во сне, – подумала Катя. – А, может, я просто не услышала».
Вдруг Глеб зашевелился. Он убрал руку с груди Кати и чуть отодвинулся назад.
– Я опять во сне кричал, да? – тихо спросил он.
– Нет. Ты не кричал, иначе я бы услышала. Я думаю, у тебя это прошло, Глеб. И вообще, у нас все складывается, как нельзя лучше. Сегодня утром я впервые проснулась с таким чувством…как бы тебе объяснить?
– С радостным?
– Не совсем. Раньше я просыпалась и не знала, как закончится день. Меня ни на минуту не покидала тревога. А сегодня по-другому, совсем по-другому: на душе светло и легко. Даже сон мне такой же снился – легкий и светлый. Будто иду я домой с фермы домой. В руке ведро с молоком. Нам его давали за каждого теленка, полученного от коровы. Иду, значит, с молоком…
Кате неожиданно трудно стало дышать.
Глеб приподнялся на колени.
– Что с тобой?
Катя кулачком вытерла выкатившуюся слезу.
– Ничего, Глеб…Все нормально. Просто вспомнила про одного деревенского паренька-гармониста.
– Про кого?
– Ничего…Все нормально. Потом как-нибудь расскажу.

Ближе к десяти часам Катя стала собираться в город. Договорились так: пока она будет в городе, Глеб останется с Песней – сведет ее на водопой и постарается накормить свежей травой. Шалаш решили не разрушать – мало ли что, вдруг машина с опозданием приедет и придется снова переночевать на берегу Оки.
Если левый берег реки был пологий и песчаный, то правый представлял полную противоположность: крутой, изрезанный оврагами c оголившимися прожилками красной глины и серого известняка.
Чтобы не лазить по оврагам, Катя спустилась к реке и, оставляя следы на песке, пошла в сторону города.
Войдя в здание почты, Катя застала двух сильно расстроенных женщин: начальницу почты и вчерашнюю телефонистку, которая все время вытирала слезы платочком.
– Валюша, пойми, – уговаривала телефонистку начальница почты, – мы обе уйти с работы никак не можем, кто-то же должен остаться. Время, сама знаешь, какое.
– Но я обещала проводить Ванюшу, Светлана Ивановна, – продолжала всхлипывать телефонистка. – Он же мой муж! Даже три месяца не успели прожить вместе!
– Но и я сына должна проводить, Валюша. Он же у меня единственный…Сама знаешь.
Заметив Катю, Светлана Ивановна стала объяснять.
– Вот ведь какая оказия вышла: сегодня обе провожаем на войну своих мужиков: Валя – мужа, а я – сына. Пароход вот-вот должен прибыть на пристань. 
– Хорошо, Светлана Ивановна, – в очередной раз всхлипнула Валя. – Вы идите. Скажите Ванюше, что я все равно его разыщу на фронте – завтра же запишусь в добровольцы.
Светлана Ивановна улыбнулась.
– Какой же из тебя боец? Что ты несешь, Валя? Ты же беременная! Забыла?
– Аборт сделаю.
– Дура ты, Валя, - беззлобно сказала Светлана Ивановна. – Как только у тебя язык поворачивается такое говорить? Ну, ладно, я побежала.
Катя подождала, пока успокоится телефонистка. Но Валя продолжала сидеть, как окаменелая, тупо уставившись в одну точку.
– Мне бы позвонить, – подала голос Катя. – По тому же адресу, что и вчера.
– Что вы сказали? – подняла голову телефонистка.
– Мне бы позвонить. В Поречье… Как вчера.
– А…Сейчас попытаемся…Алло! Центральный? Свет, это ты? Дай, пожалуйста, Поречье.
Хотя форточка в здании почты была занавешена марлей и с потолка спиралью свисала клейкая бумага, мух в комнате было предостаточно. Одна из них села на голое колено Кати и больно укусила. Катя машинально смахнула ее и продолжала с нетерпением  вслушиваться в разговор двух телефонисток.
– Свет, попытайся еще раз! Нет, не получается? Звонок не идет? Вообще, не идет?..Хорошо, давай, попозже. Нет, нет! Через часок, ладно?
Телефонистка поднялась с места.
– Девушка, пока с Поречьем связи нет. Попытаемся связаться через час.
– А раньше нельзя?
– Нет, нельзя. Из Горького сказали, что только через час. А пока вы будете сидеть здесь, я сбегаю на пристань. Я быстро! Хорошо?
Катя согласно кивнула головой.
Не прошло и получаса, как раздался телефонный звонок. Он звучал прерывисто, настойчиво и резко. Катя с надеждой посмотрела на дверь, но она оставалась закрытой. Потом она подошла к стойке и потянулась, чтобы взять трубку, но аппарат стоял далеко. Пока Катя размышляла и металась по комнате, не зная, что делать, звонки прекратились.
Уже прошло много времени, когда в почту вбежала Валя, растрепанная, запыхавшаяся и с заплаканными глазами. Она, ни слова не говоря, скрылась стойкой и стала с надрывом в голосе кричать в трубку.
– Алло! Центральная? Да, Свет, это я. Что? Нет, не заболела, просто голос такой…Да? Когда?..Светочка, попытайся еще раз связаться…Хорошо, я буду на связи. Алло! Поречье?! Дайте, пожалуйста, Иваньково! Да, да, контору совхоза! Что? Не отвечает? Девушка, подождите немного, вдруг возьмут? Алло! Дев…
Валя медленно подняла опухшие глаза.
– Девушка, никто трубку не взял. Может, попозже еще раз попытаемся связаться?
Ни слова не говоря, Катя повернулась и открыла дверь.

Катя медленно направилась к пристани. Навстречу шли люди: женщины с заплаканными глазами, детишки, не по годам серьезные и печальные, да мужчины, в основном, старики. Было заметно, что некоторые мужики уже успели выпить. Они, размахивая руками, о чем-то оживленно разговаривали.
Навстречу Кате протарахтело несколько телег. На них сидели женщины и дети - многие в лаптях и в домотканых рубашках – видно, приехали на проводы из деревень.
Серая пыль висела над дрогой. Она садилась на мокрые – то ли от пота, то ли от слез – лица женщин. Даже собаки, высунув морды из-под ворот, не лаяли – только смотрели.
Когда Катя добралась до берега, пароход, выпуская черный дым из трубы, уже отчалил от пристани и поплыл вниз по течению. Обе палубы были забиты людьми. Издали они казались маленькими, а руки, которыми на прощанье махали родным, оставшимся на берегу, напоминали колосья, колышущиеся на ветру.
Катя по тропинке, еле приметной в кустарниках,  поднялась на берег.
 Шалаш был пуст. Рядом стояла Песня, привязанная к иве.
- Глеб! Глеб! – крикнула Катя. – Где ты?
В ответ – тишина, лишь нарушаемая криками чаек.
- Глеб! Ну, хватит шутить! Выходи!
Катя описала несколько кругов вокруг шалаша, кричала, но Глеба нигде не было.
Катю охватила тревога. Ноги перестали держать, и она опустилась на песок рядом с котомкой. Вдруг она под собой почувствовала какой-то камешек. Катя подсунула руку под себя и вытащила гриб-трутовик. На ее полукруглой поверхности было нацарапано палочкой: «Я тебя буду любить вечно. Глеб. 24.VIII.1941 г.»

 Катя с Песней добрались до дома вечером 12 сентября 1941 года, когда люди высыпались за околицу встречать деревенское стадо. Как рассказывают старики, никто Катю не узнал. Все ее приняли за заблудшую цыганку. И еще рассказывают, что, то ли в ноябре, то ли в начале декабря  того же года, когда уже установились морозы, она получила с фронта солдатское письмо, но от кого оно было, так и осталось тайной.
Но прежде чем войти в село, Катя повела Песню на ферму, в загон, где стоял Барин. Бык неспеша, с ленцой подошел к корове, обнюхал ее и равнодушно отвернулся. Песня  тоже не удостоила вниманием знаменитого отца своих телят.
Барина все же сдали на мясо, но уже после войны. А Катя так и не вышла замуж.      

   
             
 












   

   


 
 
 
       

       
               
    
 


               

 






       

 
 
      
       
               



   
            
   
   



 Посвящается Великой Победе.
Основано на реальных фактах.

Лето нашей надежды

Послание из сорок первого года

  Первой через порог перешагнула Надя, затем – Валентина Игнатьевна. То, что они увидели в доме, их повергло в шок: две половые доски в самой середине передней комнаты сложились в виде крыши, рядом с шифоньером валялась пожелтевшая пачка супа из вермишели с мясом, а в левом углу на полу лежала икона с разбитым окладом.
  – Мама! – испуганно закричала Надя. – Что здесь произошло? Словно Мамай прошелся… Неужели кто-то залез в наш дом? Как это могло случиться, ведь все замки целы? Может, баба Катя на нас за что-то разозлилась?
 Валентина Игнатьевна прошлась по комнате, внимательно осматривая углы.
 –  Доченька, никто к нам не залезал. И баба Катя не разозлилась, – спокойно сказала она, снимая кофту. – Видимо, осенью дождевые воды просочились под фундамент, а зимой их стужа прихватила. Вот мерзлый грунт слегка и приподнял наш дом. Оттого и половые доски вздыбились, и оклад упал на пол. Дом-то уже старый, видишь, как оконные рамы перекосились.  Давай, бери ведро, сходи за водой. Начнем убираться.
Струмилины, хоть и жили в Москве, но каждый год приезжали в Иваньково,  стараясь подгадать к Троице. Эту традицию не стали нарушать и после смерти Екатерины, родной тети Валентины Игнатьевны.
На этот раз Валентина Игнатьевна приехала без мужа, который неожиданно слег с радикулитом. Вместо него  напросилась дочь Надя, названная в честь другой тети Валентины – младшей сестры Екатерины.
Пока Надя ходила за водой, Валентина Игнатьевна, не спеша, переоделась  в рабочую одежду. 
В сенях послышался скрип открываемой двери, и в избу вошла Надя. Она проследовала мимо матери на кухню и поставила ведро на скамейку.
– Фу, еле дотащила…
– А мы, представь себе, в детстве каждый день от колодца носили такие ведра с водой, да не одно, – улыбнулась Валентина Игнатьевна. – Нам тогда было от силу лет двенадцать. А ты у меня уже почти студентка, можно сказать, взрослая.
– Ну, это – вы. Теперь поколение другое. Вам тяжкий труд был привычен. Ты же сама рассказывала, как в совхозе вкалывали с утра до ночи. Ради чего? Ради копейки. Рабы…И душа у вас рабская была.
– Хватит языком молоть, – перебила дочку Валентина Игнатьевна. – Лучше делом займись. Кипятильником подогрей воду. Пока она будет нагреваться, приберись в передней. Я же вынесу во двор перину и одеяла, чтобы подсушить их на солнце.
Валентина Игнатьевна вышла в сени. Слева была дверь на крыльцо, справа находился чулан, который после смерти деда Виктора отец переделал в веранду. В ней очень любила спать Валентина. Бывало, едва сойдет снег, она уже выносила туда перину, подушку и толстое ватное одеяло. Счастливое детство, счастливая юность, которая кончилась в один миг – когда отца на совхозном току убило током …
Воспоминания сдавили горло, и Валентина поспешила во двор, который уже успел зарасти травой. Она вытащила из-под застрехи сарая длинный шест, один конец которого положила на забор, изрядно покосившийся и заросший мхом, а другой – на старый дровяник. Валентина Игнатьевна, когда приезжала в Иваньково, всегда на этом шесте развешивала перину и одеяла.

Валентина Игнатьевна по ступенькам, на которых еще не стерлись следы старой краски, поднялась в сени.
В доме стояла мертвая тишина. Валентина Игнатьевна, удивленная, заглянула в переднюю комнату. На диване сидела Надя и сосредоточенно рассматривала какой-то полукруглый предмет.
Услышав шаги, Надя подняла голову.
– Мама, что это такое? Вроде гриб какой-то…
– А где ты его нашла?   
– В углу, где образа стояли. Хотела убрать оттуда паутину, вытереть пыль. Смотрю: между второй иконой – той, которая не упала, и стеной какой-то сверток виднеется. Развернула его, а в нем гриб какой-то странный, твердый как камень. Смотри, мама, что я еще нашла.
Надя показала рукой на платочек, покрытый пылью и завязанный узелком.
Валентина Игнатьевна присела рядом на диван. Она хотела развязать платок, но ситец сразу же порвался. Внутри лежали свернутые бумажные деньги. Надя взяла их и осторожно, чтобы не повредить, развернула.
– Мама, смотри, какие интересные деньги. Пять рублей…И вот, еще три купюры по одному рублю. Как интересно!
Валентина Игнатьевна тем временем с любопытством вертела в руках гриб.
– Этот гриб называется ложный трутовик. На них мы  в детстве палочкой писали разные слова.
– И здесь вроде что-то написано…
– Ну-ка, ну-ка…Достань, пожалуйста, из моей сумки очки.          
  Валентина Игнатьевна нацепила на нос очки и стала пристально вглядываться в буквы, которые едва проступали на затвердевшей нижней части трутовика.
– Знаешь, Надюша, в сарае стоит большой шкаф. На нем висит замок. Он на ключ не закрыт. Ты дерни за душку, и он откроется.
– И что в этом шкафу?
– Там, на верхней полке увидишь черную коробку, вроде школьного пенала. В ней должна быть лупа. Прадед твой иногда им пользовался, когда в кузнице мастерил разные поделки.
Надя отсутствовала почти полчаса. Наконец дочка появилась на пороге. В правой руке она держала черный деревянный футляр.
– Ты что так долго пропадала? – напустилась на нее Валентина Игнатьевна.
– Ой, мама, там столько всего интересного! Настоящий музей антиквариата. А я и не подозревала.   
   Валентина Игнатьевна достала из коробки лупу с крабовой ручкой, взяла с дивана гриб и села за стол. Она поднесла к грибу лупу и стала медленно читать: "Я те-бя…бу-ду лю-бить ве-чно."
– Тут еще одно слово есть и какие-то цифры, но трудночитаемые. Может, ты прочтешь, все-таки у тебя глаза зорче.
Надя взяла гриб и стала разглядывать его через лупу.
– Вроде первая буква "Г", а вторая "л"…Третья буква совершенно стерта. Последняя похожа на "в"…или на "б". Нет, скорее всего "б".
– Может, "Глеб"?
– Да, да, – обрадовалась Надя. – "Глеб"! Именно "Глеб". А цифры, как мне кажется, означают какую-то дату. "1941 г." вижу отчетливо. А вместо дня и месяца стоят какие-то палочки: не то восемь, не то девять.
Надя подняла глаза на мать.
– Мама, что бы это значило?
– Не знаю, доченька…Не знаю…
– Если баба Катя так бережно хранила гриб, значит, этот Глеб был ей дорог? А кто он такой? Баба Катя о нем не говорила?
– Нет, не говорила.      
–  И почему стоит такая странная дата? Что она делала в сорок первом?
– Я знаю только одно: в сорок  первом  году бабу Катю – тогда она, конечно, не была
бабой, а была девушкой – с коровой-рекордисткой повезли в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. А что там было, не знаю. И откуда взялся этот Глеб, деньги и трутовик, тоже не знаю.
Надя нежно взяла мать за руки.
– Мама, скажи, пожалуйста, у бабы Кати кто-то был, ведь она, говорят, была очень красивой?
– Не знаю…Она ни с кем особо не делилась своими секретами. Но то, что она, действительно, была красивой – это правда. Ты, кстати, на нее очень похожа, и цветом глаз, и прямым носиком, и даже походкой.
– Ой, как приятно это слышать! Ты даже не представляешь! – обрадовалась Надя. – Кстати, мне об этом говорил и дед Игнат.
Валентина Игнатьевна встала из-за стола.
– Ну, ладно, посидели и хватит. Пора браться за уборку. До вечера надо управиться, потому что вечером обязательно соседи придут в гости. Так здесь заведено.
– Мама, а потом ты мне расскажешь о бабе Кате?
– А что именно?
– Ну, все, что о ней знаешь.
– Расскажу. Конечно, расскажу. Но ведь и я не все знаю…
               

Глава первая

– Катя, вставай…
Голос матери доносился откуда-то издалека, словно пробивался сквозь густую пелену нежно-обволакивающего тумана. Мама всегда так будила  старшую дочь: ласково, будто извинялась, что приходится прервать утренний – самый сладкий – сон.
– Катя, вставай…Пора собираться в дорогу.
И только теперь до девушки дошло: она же сегодня едет в Москву! Как долго она ждала этого дня!
Нынешнее пробуждение не было похожим на предыдущие. Обычно по утрам мама гладила ее по волосам и своим певучим голосом тихо говорила: "Катя, вста–вай…Пора на дойку". И этого было достаточно, чтобы старшая сразу же соскакивала с кровати, умывалась, на скорую руку перекусывала и бежала на ферму.
Катя еще раз сладко потянулась и опустила ноги на полстину, раскатанную возле деревянной кровати, на которой она спала с двенадцатилетней сестренкой Надей. Как ни старалась Катя, но все же Наденька зашевелилась.
– Ка-а-ть, –  сонным голосом спросила она, – ты уже в Москву собралась?
– Нет-нет, успокойся. Мне на ферму надо. Я еще забегу домой. Ты спи.
– Хорошо...Я уже сплю.
Катя маму застала во второй половине дома. Она стояла и смотрела в окно, которое выходило во двор.
– Сегодня, кажись, будет ведро, – сказала она. – Это  хорошо! До станции быстрее  доберетесь – буксовать не будете.
– Мама, на машине повезут лишь тюки с сеном и комбикормом, а Песенку на станцию мы вдвоем с Дуней будем гнать.
Мать медленно опустилась на табуретку.
– Ох, доченька, что-то тревожно у меня на сердце. Кабы не отец, я бы тебя никуда не отпустила. Как ты будешь там, в Москве? А Москва, говорят, ох, какой большой город… Голова кругом идет. Уже месяц, как все это началось, хожу сама не своя.
 Антонина Ивановна, конечно, не могла знать, что "все это началось" не месяц назад, а гораздо раньше – в 1937 году, когда  в Москве открылась Всесоюзная Сельскохозяйственная Выставка. Как писали в то время газеты, "в стране развернулось всенародное соревнование за право участвовать на выставке". Не миновала эта участь и колхоз имени Сталина, которым руководил Иван Павлович Седов – бывший "двадцатипятитысячник".

Седов в глазах жителей Иванькова в какой-то степени  был загадочной личностью. Приехал он в село ранней весной двадцать девятого года в сопровождении первого секретаря областного комитета ВКП(б). Уже одно это обстоятельство придало ему уважение и авторитет. "Новый председатель колхоза приехал", – шепотом передавали друг другу новость иваньковцы.
 На собрании, где выбирали председателя колхоза, Седов, которого по-свойски тут же окрестили "Иван Палычем", больше молчал. О себе сказал совсем не много: работал на заводе, затем призвали в Красную Армию, где окончил командирские курсы. Однако, служить долго не пришлось – комиссовали по состоянию здоровья. "Жена пока еще в городе, но скоро привезу, а сын учится на военного", – сказал в завершении своей скудной речи Иван Павлович и сел рядом с секретарем обкома ВКП(б). 
Отец Кати – Виктор Алексеевич – вернулся домой после собрания  поздно ночью, когда все уже спали. Не спала лишь Антонина Ивановна. Она в ожидании мужа, монотонно напевая, пряла пряжу.
"Ну, как?" – спросила она, едва муж зашел в избу.
"Да, ничего. Свой парень – кузнецом работал!" – довольным голосом ответил Виктор,  снимая телогрейку.
"Сам сказал, али спросил?" – поинтересовалась жена.
"Рыбка рыбака видит издалека", – в ответ усмехнулся Виктор.
Род Сторублевых в Иванькове славился мастерами железных дел. Еще задолго до революции прадед Кати обзавелся приличной кузницей. В ней и прошло детство Виктора. Когда он служил в Западной Украине, отец, заменивший деда Степана возле наковальни, умер от чахотки. Почти целый год пустовала кузница, пока однажды, майским погожим днем, Виктор, только что вернувшийся из Красной Армии, не открыл ее. Уже на следующий день на призывный перестук молотка потянулся народ. Пришла и Тоня – девушка из соседней деревни. Ей надо было срочно выковать мотыжку. "Мотыжка? Да еще весной?" – удивленно подумал про себя Виктор. Но когда взглянул на Тоню, стоявшую в дверях кузницы с пунцовыми щеками, все понял.
 Той же осенью сыграли свадьбу, а в самом начале лета следующего года родилась дочка Катя. За ней последовали Игнат и самая младшая – Наденька.
Жить бы да жить Сторублевым, но неожиданно грянула беда.
 Как-то в один из вечеров в кузницу по привычке заглянул Седов. Посидели, поговорили…"Виктор, вот что я думаю, – растирая руками складки высокого лба, сказал председатель. – Наш колхоз носит имя товарища Сталина. Надо бы как-то это отразить…где-то. Или на чем-то". "Как, отразить? " – не понял Виктор. "Ну, да – именно, отразить. Памятник мы не потянем – нет возможности. А вот барельеф можем сделать". "А что такое барельеф?" "Ну, это, как бы тебе сказать? Вроде пополам срезанного бюста, который крепится к стене". "А, такое я, кажись, видел в Киеве, когда служил  в армии". "Во-во, – вдохновился Седов. – Раз ты видел, значит, имеешь представление".  "А я тут при чем?", – смутно догадываясь, о чем пойдет речь, спросил Виктор. И не ошибся.
Седов разворошил горн и, выковырнув еще не остывший кусок угля, прикурил. "Хочу тебе это дело поручить". "Мне?"– искренне удивился Виктор. "Да, тебе. Кроме тебя некому поручить. Да к тому же никто не справится. А у тебя получится. Я стопроцентно уверен. Вон, какие интересные фигуры выплавил". При  этих словах Седов с хитрой улыбкой покосился на полку, на которой стояли два подсвечника в виде забавного старичка-лесовичка и потешного черта, ловко изогнувшегося в сладострастной позе.      
Водился за родом Сторублевых такой грешок – время от времени выкидывать, как говаривал еще дед Степан, "фортель": то выплавят фигуру толстозадой бабы, то медведя с пчелиным ульем на руках. Сторублевы даже придумали родовое клеймо: сердце с двумя скрещенными молотками. Его ставили на всех изделиях, изготовленных в сторублевской кузнице. Зачем дед Степан затеял это хитрое дело, никто не знал. Но во всяком случае на Большевыльской ярмарке изделия с клеймом рода Сторублевых ценились не  хуже, чем заводские.
Отец Виктора по коммерческой части был слабоват по сравнению с дедом Степаном, зато мог изготовить любой предмет крестьянского обихода. Рядом с кузницей на краю оврага даже соорудил небольшую плавильную печь, чтобы наладить выплавку стали, но уездный пристав, невесть как узнавший об этом, велел в течение 24 часов полностью разломать печь, кабы, как доносил он товарищу прокурора "чтобы не возник соблазн изготовить огнестрельное оружие и во избежание возможных беспорядков".
Виктор же в отличие от своего отца и деда в душе был больше художник, чем кузнец. Еще в детстве, спрятавшись в овраге за усадом, он самозабвенно лепил из глины различные фигуры. Однажды даже вылепил забавную фигуру отца Афанасия – сельского попа – с задранной к верху, словно у бодливого козла, бородой, с большим пузом и с крестом на груди. Виктор, которому к тому времени исполнилось 12 лет, конечно, не рассчитывал получить благодарность за свой шедевр, но, то, что сделал с ним отец, когда поп пожаловался ему, было уж слишком – два дня после его показательной экзекуции отходила своего любимого сына мать. После того случая Виктор навсегда зарекся выкидывать "фортели". Вот почему предложение Седова у него не вызвало особого энтузиазма.
Седов заметил изменение настроения Сторублева и поспешил успокоить его:
"Да ты не бойся, Виктор. Все получится. Самое главное – форму для отливки сделать. Я тебе в этом деле помогу – кое-какие навыки приобрел на заводе".
С грехом пополам им все же удалось смастерить форму из глины и песка. Пробная отливка тоже удалась. Одно было плохо – лицо Сталина не получилось с гладкой поверхностью. Три раза заливали форму и каждый раз выходило не то. Под конец Иван Павлович не выдержал: "А, да ладно. Самое главное – портрет удался. А "пупыришки" с лица ты аккуратно напильничком  убери, потом отшлифуй наждачной бумагой".
Седов взял в руки тяжелый барельеф и с нескрываемым удовольствием повертел его: "Если честно сказать, Виктор, наш барельеф даже больше похож на лицо Сталина, чем его портреты в газетах и на плакатах". "Почему?"- удивился Виктор. "Да потому, что лицо товарища Сталина покрыто оспинками. Сам, собственными глазами видел. Когда мне в Кремле вручали орден за Туркестан.  Говорят, он в детстве переболел оспой, вот следы и остались".
Вопреки всем расчетам окончательная доводка барельефа затянулась: начался сенокос, затем – жатва. И все это время барельеф с изображением вождя висел на стене в кузнице…
Однажды через Иваньково проезжал оперуполномоченный НКВД. И надо же было такому случиться, что как раз в самом центре села у тарантаса лопнула рессора. Оперуполномоченный решил уж было продолжить путь пешком, благо, до конечного пункта осталось пройти всего-то три километра, но кто-то из сельских посоветовал ему обратиться за помощью к Виктору. Оперуполномоченный так и сделал.
Когда починка тарантаса уже почти завершилась, неожиданно начался сильный дождь, и "энкаведешник" поспешил укрыться в кузнице. Через некоторое время, весь мокрый, зашел и Виктор. "А почему портрет товарища Сталина висит здесь?" – кивнул головой в сторону барельефа оперуполномоченный. "Хотели в конторе повесить, да не успели", – простодушно ответил Виктор.
Оперуполномоченный, не переставая пристально вглядываться в изображение Сталина, приблизился к барельефу. "М-да, очень даже похоже…Но, вот, чего я не пойму: лицо у товарища Сталина как-то непривычно выглядит, я бы сказал, с какими-то оспинками". "Да так оно и есть, говорят, еще в детстве товарищ Сталин переболел оспой", – продолжал беспечно отвечать Виктор. Оперуполномоченный бросил быстрый взгляд на Виктора. И этого было достаточно, чтобы Виктор понял, что сделал большую глупость. Он попытался  объяснить, что не успел отшлифовать лицо великого вождя товарища Сталина, но было уже поздно – ровно через неделю, как уехал оперуполномоченный, за кузнецом Сторублевым прикатили на том же тарантасе – только на сей раз на нем сидел не тот, глазастый  оперуполномоченный, а  восседали два молодых "энкаведешника": один в черном кожаном пальто, а другой – в шинели с синими петлицами.
 
С того дня в доме Сторублевых, казалось, навсегда исчез детский смех. За стол садились молча и также молча выходили из-за него. Только неожиданный приход председателя колхоза, который совпал с ноябрьским праздником, нарушил тягостное однообразие жизни.
Седов не по обыкновению был при всем параде: в костюме с галстуком и в кожаных сапогах. На лацкане пиджака тускло поблескивал орден Красного Знамени, который раньше не был замечен у председателя колхоза.
Все, кто был в тот день дома: Антонина, Катя, Надюша и трехлетний Игнатка со страхом, перемешанным с надеждой, уставились на него.
– Вот что, Антонина, – устало сел на табуретку гость. – Я только что из области. С самим встречался. С первым…
Антонина, предчувствия нехорошее, внутренне вся сжалась и еще крепче обняла сына.
– Дело-то оказалось не из легких, – словно выдавливал из себя слова Иван Павлович. – Но первый обещал помочь. Так и сказал: "Сам лично займусь". Так что, Антонина, постарайся продержаться еще. Может, все обойдется.
Похоже, что Седов и сам не верил в благополучный исход дела, но чудо все же случилось: вьюжным поздним декабрьским вечером кто-то постучал в окно.
Катя еще не спала. При свете керосиновой лампы она вязала кофту. Мать сидела рядом. Тоже молча вязала. Катя краешком глаза заметила, что носки явно не детского размера. "Значит, для папы вяжет", – подумала она.
Антонина и Катя, мешая друг друга, опрокидывая табуретку, бросились в сени. От шума и грохота проснулись Игнат и Наденька, которые тут же повскакали с кровати.
Когда все ввалились в избу и стали обниматься, Катя заметила, что отец все время старается отвести в сторону правую руку, обмотанную серой тряпкой. Мама тоже заметила ее.
– Виктор, – тревожно спросила она, – а что с рукой?
– Ничего особенного…Потом расскажу.
Спать Катя в ту ночь перебралась в переднюю, где на деревянной кровати валетиком  в безмятежном сне уже забылись братик и сестра. В задней комнате, где стояла еще одна деревянная кровать, улеглись отец и мать. Межкомнатную дверь как всегда оставили открытой.   
Катю разбудило невнятное бормотание, которое доносилось из задней комнаты. Вначале, спросонья, трудно было разобрать, о чем шла речь, но потом, когда Катя окончательно стряхнула с себя остатки сна, слова стали слышны более четко.
Говорил отец: "…а потом они, ну, те двое, о которых я уже тебе сказал, взяли ладонь моей правой руки и сунули в дверной проем. Один из них с силой захлопнул дверь. Боль была такая, что я даже потерял сознание. Слышал только, как хрустнули мои пальцы.   Очнулся  уже на полу.   Самый  старший наклонился  ко мне  и говорит… с такой
ехидцей: "Ну, вот, теперь не сможешь больше изгаляться над портретом товарища Сталина". А другой добавил: "Не то, что портрет, даже простой гвоздь не выкуешь теперь". Привели меня в камеру. Правая рука болит, просто, сил нет. На мое счастье, в камере находился врач, вроде даже профессора. Он осмотрел мою руку и говорит: "У тебя все пальцы правой руки и кости ладони переломаны. Если их немедленно не загипсовать, пальцы перестанут действовать. Но сначала на них надо наложить шины, чтобы жестко зафиксировать". На следующий день пятерых из камеры отправили на хозработы. Им надо было срочно изготовить две телеги. Вначале мы не догадывались, для чего нужны они в тюрьме. А потом случайно узнали: оказывается, на них по ночам перевозили трупы на кладбище. Среди тех пятерых оказался и Федя Глыбин из Ольховки. Ну, ты его знаешь…Он мне приходится троюродным братом по материнской линии. Я его по совету врача попросил принести две дощечки. Хоть он весь дрожал со страху, но все же принес. Врач их наложил на ладонь и прочно связал. А потом, уже через неделю удалось достать и глину. Помог все тот же Федька. Он чуть не прогорел на этом деле. Когда у него за пазухой нашли глину, устроили настоящий допрос, мол, для чего тебе глина нужна, может, ты состав почвы изучаешь, чтобы подкоп устроить. А Федя, молодец, не растерялся. "Я, – говорит, – постоянно поносом страдаю и лечусь только глиной". Уж не знаю, как ему поверили, но глину не стали отбирать. Тот врач обмазал глиной руку и обмотал ее тряпкой. А на тряпку пришлось пустить кальсоны. Хорошо, что я догадался надеть их, когда забирали, иначе рубашку пришлось бы порвать на лоскуты. Правда, тряпку все время приходилось мочить водой, чтобы глина не крошилась, но  месяц таким образом я сумел продержаться. К счастью, больше меня не били. Только один раз какой-то большой начальник допросил. Задавал все тот же вопрос: "Кто вам сказал, что лицо товарища Сталина с оспинками?" Потом мне сосед по камере шепнул, что они, то есть из НКВД, хотели доложить своему начальству в Москве, что, дескать, в Поречье раскрыли троцкистскую группу, которая распускала  антисоветские слухи. Но, видно, у них что-то не склеилось, а то меня бы сразу же расстреляли  или отправили бы в лагеря".
"Виктор, а если бы ты сразу же признался и рассказал, что тебе говорил про Сталина Иван Палыч?"
"Не знаю, Тоня…Может, и отпустили бы. А, может, и нет... Там таких, как я, знаешь, сколько? Некоторые, вообще, понятия не имеют, за что их арестовали. Уводят на допрос, а потом уже не возвращаются. Ох, и насмотрелся я там! Не дай Бог, снова испытать".
"И как же мы теперь будем жить, Виктор?"
"Проживем…как-нибудь. Из любой ситуации можно найти выход. Надо только искать. И не сдаваться. В этом я лишний раз в тюрьме убедился…  Опять в кузницу пойду. Правда, три пальца не действуют, но я что-нибудь придумаю. Хорошо, что и левую руку не изуродовали. Молотобойца возьму. Иван Палыч уже обещал помочь. Это же он за мной приехал в город…Да, если бы не он, вряд ли я выбрался бы оттуда…"
"…но и не попал бы туда".
"Как сказать... Сейчас такое время, что за любой чих могут забрать. Не зря говорят: от судьбы не уйдешь. Для нас с тобой сейчас самое главное – детей на ноги поставить".
"Слава Богу, Катя школу успела закончить. Иван Палыч ее на ферму взял. Пока телятницей. Тяжело, конечно, девочке. Надо бы ей дальше учиться, поступить в институт или, на худой конец, в сельхозтехникум податься,  но что поделаешь? Сам говоришь, от судьбы не уйдешь. Видно, такая у нас она – неулыбчивая".
"Иван Палыч как-то мне говорил, что на месте нашего колхоза хотят открыть племенное хозяйство, где будут разводить коров для всей области.  Может, Катю удастся пристроить туда дояркой?"
"Было бы неплохо, конечно. Ну, до этого еще далеко... Давай, спать".
Наступила тишина. Катя уже впала в дрему, как снова послышался глухой голос отца.
«Тоня, слышь, ты прости меня».
«За что»?
«Как-то раз меня там позвали в мастерскую. Это уже после того, как пальцы переломали. Им надо было срочно из подручных материалов смастерить наручники – видно, что были на складах, закончились. Мне дали двоих помощников. И когда мы работали, я выковал для тебя лепесточек розы. Такой красивый получился! Даже сам удивился».
«И где же он»?
«Отобрали. Слава Богу, не наказали…Тонь, слышь, ты прости меня».
«За что»?
«За все...За то, что мало обнимал тебя, мало ласковых слов говорил…Оказывается, в жизни это очень важно…За то, что не смог подарок привезти с собой. Лучше я тебе живые цветы буду дарить – полевые, лесные…всякие. Хорошо? А то мы с тобой живем…как-то…без красок. Я лежал там…и все думал».
«О чем»?
«О многом. О тебе, о детях, о себе…о жизни. О многом передумал. Ты не в обиде на меня»?
«В обиде? За что не тебя обижаться? Мы живем хорошо, дай Бог всем так жить. Детей родили, вырастили. Что еще надо? Можно и без цветов обойтись... Спи, завтра рано вставить».
Послышался скрип кровати. И голос отца – глухой, из-под одеяла: «Нет, Тоня без цветов никак нельзя – мы же люди, живые люди».

 Глава вторая

Антонина ошибалась – уже в следующем году, незадолго до первомайских праздников облисполком принял решение об организации на базе колхоза имени Сталина "племенного хозяйства для разведения высокоудойных коров красногорбатовской породы". Седову пришлось потратить немало сил и нервов, чтобы как можно дольше оттянуть завоз племенных коров. Он хорошо понимал, что содержать животных в старых коровниках, да еще на скудном кормовом пайке  – значит, погубить все стадо. Поэтому колхозная бригада плотников все лето от зари до зари спешно возводила два новых коровника и телятник. Стройматериалов не хватало, поэтому постоянно приходилось выклянчивать в облисполкоме то кирпичи, то гвозди. Худо-бедно, но до начала осенних дождей все коровники удалось подвести под крышу. Запустили кормозапарник, из старых бетонных плит, которые Седов по знакомству выпросил на заводе, где когда-то работал, выложили две сенажные траншеи. После этого стало легче дышать. А когда из области подкинули комбикорма, он и вовсе повеселел.
Однажды, когда Сторублевы уже отужинали, к ним зашел Седов.
– Здравствуйте! Не помешал? Я на минутку.
Виктор в это время как раз дочитывал газету "Сельский коммунар", младшие дети под присмотром Кати готовились к урокам в передней комнате, а Антонина убирала со стола остатки ужина.
Виктор быстро встал из-за стола и с протянутой правой рукой, невольно выставляя свои скрюченные пальцы, поспешил навстречу нежданному гостю. Иван Павлович осторожно поздоровался с ним за руку.
 Затем он неуклюже потоптался возле дверей, стараясь стряхнуть с сапог оставшиеся ошметки первого снега, и, поискав взглядом свободную вешалку, снял свою неизменную тужурку. Попытался снять и сапоги, но Антонина, протестуя, энергично замахала руками:
– Что вы, что вы, Иван Палыч! Пройдите так, в сапогах. Полы все равно грязные, только завтра намеревались мыть. Проходите, проходите! Пожалуйста, садитесь за стол. Да вы не стесняйтесь, Иван Палыч! Я сейчас, я быстренько.
Антонина, смахнув со стола хлебные крошки в большую алюминиевую чашку, проворно скрылась в кухне, отгороженной от остальной части пятистенка дощатой перегородкой.
Седов, который к тому времени стал директором племсовхоза, прошел вперед, придвинул к себе табуретку и сел, прислонившись спиной к стене.
Виктор занял свое место.
– Я только что со станции, – устало проговорил Седов. – Сына провожал. Приезжал ненадолго. Всего-то три дня прожил. Я уговаривал его, мол, погости еще. Походи по селу, на гулянье сходи. Может, невесту себе присмотришь. А он – ни в какую, прямо-таки рвется к месту назначения. Он же у меня военное училище нынче закончил. Написал рапорт, чтобы отправили на западную границу. Мать переживает, все чего-то боится…
– А, женщины – они всегда такие: вечно чего-то боятся, – охотно согласился Виктор. – Вон, моя Тоня…
Однако хозяин дома договорить не успел – из кухни вышла Антонина. В одной руке она держала небольшой жбан, а в другой – три граненых стакана.
– Иван Палыч, – сказала она, расставляя на столе стаканы, – не обессудьте: отведайте с нами немножко медовухи.
– Медовуха? – оживился гость. – Откуда? От отца?
– Да, от отца, – не поднимая головы, ответила Антонина. – Недавно сходила.
Наступило неловкое молчание. 
 Первым заговорил Седов.
 – Как он там?
– Да все так же. После того, как раскулачили и выселили из дома, они с мамой поселились в бане. Ну, вы, наверное, знаете… Так, до сих пор и обитают в ней. Мы, конечно, помогли отремонтировать, сделали пристройку, пол перестелили, но все равно баня есть баня, как ни перестраивай ее… По-прежнему пчел держат. Правда, не так много, как раньше, но внукам меду хватает. Вот, с Виктором думаем на зиму перевезти их сюда, к нам. Мало ли что с ними может случиться, все-таки оба старенькие уже.
  Пока жена говорила с гостем, Виктор, держа здоровой рукой жбан, разлил медовуху по стаканам. При свете семилинейной керосиновой лампы, висевшей над столом, покрытым выцветшей клеенкой, она казалось темной и густой.   
– Ну, что же, – предложил Виктор, – давайте попробуем медовухи моего тестя.
Выпили немного – всего по одному стакану, а Антонина и вовсе только пригубила.   
– Да, хороша медовуха, что и говорить! – крякнул от удовольствия гость. – Жаль, мне пить нельзя – что-то в последнее время сердце стало пошаливать.
Он задумчиво повертел на столе пустой стакан.
– Я, собственно говоря, вот по какому поводу зашел... Вызвали меня на днях в область.  Разговаривал с самим, с первым. Мы ведь с ним в Туркестане в одном полку служили. За басмачами гонялись. Так вот…Первый и говорит мне: дескать, принято решение – уж не знаю, на каком уровне оно было принято – превратить ваше племхозяйство в образцовое советское хозяйство. Чтобы, значит, все приезжали сюда и учились, как надо работать по-стахановски в сельском хозяйстве. Не волнуйся, говорит, материально поможем: построим машинно-тракторную мастерскую, на Малой Вишенерке поставим колхозную гидроэлектростанцию, дадим грузовичок ЗИС-105, ну, еще кое-что по мелочи.
– А кто на нем будет работать? – спросил Виктор. – Николку Великанова в Красную Армию забрали, сосед мой, Сергей Оляпкин с ногой в больнице лежит. Говорят, состояние у него не ахти какое – вряд ли сможет работать шофером.
– Да, положение не из легких. Самое главное, нам позарез толковый механик нужен. Насчет тебя, Виктор, я поговорил…там, в области. Так-так, говорю, есть у меня толковый кузнец. В технике, мол, шибко разбирается. Хочу, мол, поставить его механиком.
– Ну, какой из меня механик! – криво усмехнулся Виктор. – Там человек с образованием нужен, а у меня всего-то семь классов.
 Седов досадливо махнул рукой.
– Да не в образовании дело, а…Ну, сам знаешь. Я им втолковывал, втолковывал, но все бесполезно – раз сидел, значит, ненадежный элемент. Но сейчас не о тебе речь, а о Катерине.
Теперь встревожилась Антонина.
– А что, Катя? Она-то при чем?
– А при том, что ей дальше надо учиться. Нам очень скоро грамотный зоотехник потребуется. В следующем году в городе откроется сельхозинститут. Как вы смотрите, если мы от нашего хозяйства туда направим Катю? Девушка она – толковая, работящая. Телята в ее группе – самые здоровые, ухоженные. А пока, до начала  учебного года хочу перевести ее в доярки.
Антонине хотя и было приятно слышать такие слова от председателя, но с сердца все равно не сползала давящая тревога.
– Спасибо вам, Иван Палыч, за добрые слова и за ваши хлопоты. Но…Я даже и не знаю, что сказать. С одной стороны, вы, Иван Палыч, конечно, правы – Кате надо учиться. Но ведь…         
 – Что "ведь", Антонина? – не скрывая своего легкого раздражения, переспросил директор. – Какие соображения еще могут взять вверх, когда речь идет о судьбах наших детей? Не волнуйтесь, коров дадим ей хороших, тех, что прибыли с последней партией. Мне кажется, тут и раздумывать не надо.
И вдруг неожиданно глаза Седова хитро заблестели.
– Я, может, Антонина, не о вашей дочери, а о будущей невестке хлопочу.
– Да ну, вас, Иван Палыч, – смущенно замахала, словно отбиваясь от мух, руками Антонина. – Будет вам шутить.
Виктор тоже пришел в некоторое смятение.
– Ну, да, конечно, – пробормотал он. – Всякое может быть. Жисть, она ведь хитрая штука: сегодня – так, а завтра – по-другому.
  Седов вышел из-за стола.
– А теперь, извините, мне надо идти. Еще раз спасибо вам за угощение. А насчет Кати хорошенько подумайте. Мне кажется, это самый лучший вариант.
Директор сдержал свое обещание: с того памятного разговора не прошло и двух недель, как Катю перевели в доярки. По велению Ивана Павловича ей хотели передать новую группу коров, которые поступили в племсовхоз в конце ноября, но судьба распорядилась несколько иначе.
Все началось с того, что неожиданно заболела крестная Кати – тетя Люба, которая работала на ферме со дня организации колхоза. Вначале думали, что она всего лишь простудилась, но боль с каждым днем становилась все сильнее и сильнее. И вот настал  день, когда она даже не смогла придти на утреннюю дойку. Когда Катя, встревоженная отсутствием крестной, прибежала с фермы к ней домой, тетя Люба была уже совсем плоха.
– Катенька, – еле шевеля сухими губами, прошептала она. – Видно, мне недолго осталось жить на этом свете. Прошу тебя, выполни мою последнюю просьбу: возьми мою группу. Я знаю: ты коров любишь, их не испортишь. Особо приглядывайся за Песней. Она пока молодая, только четвертой лактации, но уже по стати видно, что ей на ферме не будет равных…а, может, и во всей округе. Да и телята от нее – как загляденье. Береги ее, люби, холи ее, и Бог воздаст тебе за твои труды.

Глава третья

Предсказание крестной сбылось – уже через два года Катя стала лучшей дояркой в племсовхозе, а Песенка – рекордисткой. На первой странице областной газеты «Красный коммунар» даже появилась фотография Кати, стоявшей рядом с Песней. «Ударница социалистического животноводства доярка племсовхоза имени Сталина комсомолка Екатерина Сторублева»,– гласила подпись под фотографией. И когда в областном земельном органе рассматривали заявление племсовхоза имени Сталина об участии во Всесоюзной Сельскохозяйственной Выставке, ни у кого не возникло сомнений: в Москву надо отправить корову-рекордистку Песню и доярку Екатерину Сторублеву.
 Для поездки выделили теплушку, которую переделали для перевозки скота. На станции ее прицепили к пассажирскому поезду. Теплушка состояла из двух отсеков:  служебной и грузовой.  Иван Павлович и Катя разместились в служебном отсеке, а Песня – в грузовом. Правда, Катя ни за что не соглашалась ехать отдельно от Песни, но Иван Павлович ее все же отговорил.
По дороге в Москву возникла неожиданная проблема, которую в радостной суете перед дальней дорогой и Катя, и Иван Павлович упустили из виду – под непривычный стук вагонных колес корова никак полностью не выдаивалась, поэтому Кате приходилось доить ее во время остановок на станциях. Если Катя до отправления поезда успевала закончить дойку, Иван Павлович брал в руки ведро с молоком и по перрону шел к соседнему вагону, чтобы раздать молоко пассажирам.
Кроме них в вагоне ехали еще шестеро мужчин, судя по форме, железнодорожники. Но эти попутчики вели себя как-то странно: в разговор с Катей и Иван Павловичем не вступали, вели себя тихо, только на станциях подолгу отлучались куда-то. Вначале Иван Павлович предложил им парного молока, но попутчики вежливо отказались.
– Раз не хотят, больше предлагать не будем, – обиделся Иван Павлович. – Какие-то странные они: с нами разговаривать не хотят, носят железнодорожную форму, а у каждого под пиджаком выпирает кобура нагана. Да, ну с ними!…Нас не трогают, да и ладно.

Катя с волнением ждала встречи с Москвой.  Она не раз мысленно представляла себе, как это произойдет: вот поезд замедляет ход, останавливается и перед ней сразу же открывается широкая панорама светлого, словно из сказки, города с краснозвездными башнями Кремля. Однако наяву все оказалось до обидного буднично: сначала показались обыкновенные деревенские дома вперемежку с двухэтажными кирпичными бараками; хмурые, еще не успевшие выспаться люди, спешащие на пригородный поезд; какие-то склады, здания, сложенные из красного кирпича; затем под лучами утреннего солнца, чудом пробившимися сквозь густые облака паров, обильно выдыхающих маневренными паровозами, заблестели разбежавшиеся веером рельсы, и поезд, судорожно дернувшись, остановился.
– Вот и приехали, – буднично, будто они не в Москве, а в Иванькове, сказал Иван Павлович, глядя в окно. – Нам придется здесь немножко постоять. Потом наш вагон отцепят и повезут прямо на ВСВХ. Оказывается, туда и железную дорогу провели.
Он поправил гимнастерку, снял с верхней полки фуражку.
Потянулись томительные минуты ожидания. За окном также деловито сновали взад-вперед паровозы, вдоль состава, постукивая по колесам, прошелся какой-то человек в замасленном пиджаке.
Вдруг раздался металлический скрежет, и вагон, перестукивая колесами, медленно покатился назад.
Иван Павлович устало закрыл глаза.
– Вот и хорошо – поехали. Теперь уже недолго осталось ждать.
За окном снова поплыли назад пристанционные постройки, на маневренных путях по-прежнему тяжко скрипел старый вагон. Наконец, среди берез и дубов показались какие-то строения, и поезд остановился.
Было слышно, как в тамбуре хлопнула дверь.
Иван Павлович поднялся с места и, поправляя ворот гимнастерки, вышел в коридор. Навстречу ему шел молодой мужчина в летней шляпе бежевого цвета. Он был в очках, в белом льняном костюме и в галстуке, стягивающем ворот серой рубашки на тонкой шее. В левой руке незнакомец держал сильно протертый кожаный портфель.
– Здравствуйте, – протянул он руку Ивану Павловичу. – Вы, как я понял, товарищ Седов? Из племсовхоза имени Сталина.
– Так точно. Седов Иван Павлович.
– Очень хорошо. Меня зовут Николай Петрович. Фамилия моя – Гнатюк. Я отвечаю за прием и размещение участников выставки. Вас сейчас проведут в дирекцию, где вы получите направление в общежитие, талоны на питание и спецобслуживание, а также суточные.
– Какие? – не понял Иван Павлович.
– Суточные – это деньги. На каждые сутки. Потому и называются суточные. Вы что, не знали, что участники выставки получают деньги?
Иван Павлович смущенно улыбнулся.
– Да что-то нам говорили в комземе, но не совсем определенно.
 Гнатюку смущение этого пожилого директора совхоза явно пришлось по душе, и он с удовольствием пустился в рассуждения.
–Товарищ Сталин окружил отеческой заботой тружеников сельского хозяйства, дружно поддержавших стахановское движение в стране. Лучшие из лучших из этих стахановцев удостоились чести участвовать во Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. Вы должны гордиться, что тоже удостоились такой чести.
Кате, которая все еще сидела на своем месте, было хорошо видно, как начал хмуриться Иван Павлович. Поэтому она поспешила выйти в коридор.
– Скажите, пожалуйста, Николай Петрович, а чем будут кормить коров?
При виде Кати у Гнатюка от былой уверенности и снисходительности не осталось и следа. Перед ним предстала девушка с большими глазами василькового цвета, с тонкой талией, в расшитой белой блузке, под которой бугрились упругие девичьи груди. Две длинные и толстые косы опускались до самого пояса, а возле ушей кокетливо вились черные волосы.
Гнатюк судорожно глотнул воздух.
– Что вы сказали?
– Чем будут кормить коров, Николай Петрович? Тоже спецталоны дадут?
Вопрос Гнатюка явно застал врасплох.
         – М-м…Честно признаться, в мои компетенции решение этого вопроса не входит. Но если вам угодно, я могу узнать.
Иван Павлович, хотя и сумел погасить неожиданный приступ гнева, но все же не смог избавиться от чувства раздражения.
– Товарищ Гнатюк, давайте, будем решать чисто организационные вопросы.
– Конечно, конечно, – засуетился молодой человек. – Идите за мной. Только багаж не забудьте прихватить с собой.

Когда у Кати улеглись первые волнения, вызванные пребыванием в Москве, после утренней дойки к ней в комнату зашел Седов. Он деловито осмотрел комнату и сел на стул.
 – Ну, как Катенька? Освоилась в Москве?
– Не совсем, – честно призналась девушка. – Все здесь как-то непривычно. Особенно, за воротами выставки. Я никогда еще столько людей и машин не видела.
– Ну, к этому скоро привыкнешь.
Иван Павлович встал со стула и подошел к окну.
– Катя, я сегодня вечером на поезде уезжаю домой. У меня же командировка всего на три дня.
– Уже сегодня? – упавшим голосом спросила Катя. – Так быстро?
– Да, ничего не поделаешь…Собственно говоря, мне здесь больше делать нечего. Ты устроилась неплохо. Песня к новым условиям привыкла быстро, молока стала давать даже больше, чем дома. Может, ты хочешь передать домашним какие-то гостинцы?
– Хотелось бы, конечно, но талоны на спецобслуживание и деньги, сказали, выдадут только через неделю, где-то 10 июня. Я на всякий случай приготовила лишь кулек конфет. Очень хотелось бы передать для Надюши и Игната мороженное, ведь они даже не знают, что это такое…Но я им всем обязательно гостинцы привезу.
– Так даже лучше. Погрузишь все в вагон и тебя довезут прямо до нашей станции. А там мы тебя встретим. Ты, самое главное, не скучай. Если выпадет свободное время, читай учебники. Готовься поступать в сельхозинститут.  Здесь, на выставке, есть павильон «Новое в деревне». Ты ведь знаешь, где находится павильон "Ветеринария"? Вот от этого павильона аллея ведет прямо к "Новой деревне". Обязательно сходи туда. Очень советую. Ты там своими глазами увидишь будущее нашего Иванькова.  Думаю, ждать осталось недолго: пройдет года два-три, ну, от силы, может, пять, и наше село преобразится до неузнаваемости. Ты окончишь институт…Будешь работать в новой совхозной конторе или на новой ферме…Выйдешь замуж, народишь детей…
– Да будет вам шутить! – со смущенной улыбкой отмахнулась Катя.
– Нет, я тебе вполне серьезно говорю. Закон жизни таков: выйти замуж или жениться, народить детишек, выучить их, вырастить…чтобы стали полезными для Родины. Не нами этот закон придуман. У тебя тоже так будет... Поведешь детей в новый совхозный детский садик, а потом в новую школу…Ты что, не веришь мне?
– Почему же не верю? Верю…Но, все равно как-то не по себе…как в сказке.
Иван Павлович вздохнул.
– Да, и мне порой все это кажется сказкой. Но…надо верить. И с этой верой надо жить и работать…по-стахановски. Лишь бы никто не помешал нам.
– А кто может помешать?
– Да мало ли кто, – уклончиво ответил Иван Павлович.– Ну, ладно, не будем забивать голову ерундой. Ты, как я понял, и учебники взяла из дома?
– Да, вот они. Все здесь.
Иван Павлович взял в руки фуражку и задумчиво повертел ее в руках.
– Катя, ты вот что…
– Что именно, Иван Палыч?
– Ты, надеюсь, меня правильно поймешь.
У Кати, будто все оборвалось внутри. Она хорошо знала манеру разговора директора. Седов никогда не повышал голоса. Но если начинал выговаривать человеку, провинившемуся в чем-то, никто тому человеку не завидовал. И всегда свою выволочку Седов начинал со слов: «Надеюсь, ты меня правильно поймешь…». Поэтому Катя вся жалась, не зная, куда девать глаза. Самое страшное для нее было то, что она не знала, в чем провинилась, хотя и догадывалась.
Видимо, и Ивану Павловичу тоже было как-то не по себе: он по-прежнему продолжал вертеть фуражку и мучительно искал подходящие слова.
– Ты, Катя, того…Не подпускай слишком близко к себе этого сухарика…Гнатюка. Что-то он зачастил в ваше общежитие. Да и в павильоне возле нашей стойки его уже не раз замечал. Конечно, это дело не мое, но все же…
Катя порывисто вскочила со стула.
– Ну, что вы, Иван Палыч! Я его терпеть не могу! Так что, волноваться нисколечки не стоит. Только вы дома, пожалуйста, ничего не говорите родителям. А то мало ли что могут подумать.
– Так уж и быть,– улыбнулся Седов. – Ничего не буду говорить. 

Катя, когда говорила Седову о Гнатюке, не очень-то грешила против истины. Гнатюк ей показался довольно нудным молодым человеком. Но все же вынуждена была признать, что ей с ним интересно. Катя до поездки общалась только с односельчанами, у которых на уме всегда одно и то же: сенокос, жатва да коровы. А мир, оказывается, простирался далеко за пределами Иванькова. Гуляя по аллеям выставки с Гнатюком, Катя с каждым днем узнавала все новое и новое. Николай Петрович оказался на редкость начитанным человеком. Видимо, ему нравилось, как Катя слушает его, и он во время их встреч прочитывал ей целые лекции.
Как-то вечером они гуляли по грушевой аллее.
– А вы знаете, что было на месте нынешней выставки? – спросил Гнатюк.
– Нет.
– Здесь было поместье графа Николая Шереметева. Он первым в России организовал театр, где играли крепостные артисты. В нем, в основном, ставили итальянские оперы, потому что своих, русских, еще не было. Так вот, в этом театре блистала Прасковья Жемчугова. Ее привезли из Ярославской губернии и в семилетнем возрасте определили в театр графа Шереметева. Она исполняла главные партии в операх. На самом деле у нее фамилия была другая – Ковалева.
– Она, наверное, взяла фамилию мужа?
– Нет. Ей граф дал такую фамилию только по одной причине – она была звучная. Но юридически она носила фамилию Шереметева, потому что в двадцать восемь лет обвенчалась с Николаем Петровичем Шереметевым.
– С самим графом?! Вот, наверное, была счастлива – из крепостной актрисы стать графиней!
Гнатюк на минутку задумался.
– Не надо делать таких …скоропалительных выводов. Дело в том, что артисты театра, как крепостные, не имели никаких прав и их, как и крестьян, нещадно эксплуатировали. Не надо забывать: Жемчугова вольную получила только после двадцати лет игры в театре. Она вышла замуж за графа, который был старше ее на двадцать три года. Разве это не говорит о бесправном положении женщин в царской России? К тому же очень сомнительно, чтобы в условиях крепостного строя артисты могли показать все свое профессиональное мастерство. Только социалистический строй предоставляет людям искусства безграничные возможности для полного раскрытия талантов. Чтобы убедиться в этом, достаточно хотя бы один раз посмотреть концерт хора имени Пятницкого. Кстати, послезавтра здесь, в Зеленом театре, состоится концерт этого прославленного коллектива. Я вас приглашаю.          
– Спасибо, Николай Петрович. Но у меня времени нет – я же вам говорила, что мне надо готовиться к поступлению в институт. Как-нибудь в другой раз сходим. Вы только не обижайтесь, Николай Петрович. Хорошо?

Катя, как только зашла в свою комнату, сразу же достала из тумбочки учебник и стала читать. Но уже через полчаса поняла: повторить то, что прошли в школе, и на сей раз не удастся. В голове мельтешились разные мысли, а из открытого окна, напоминая деревню, в комнату струился аромат сирени. Удивительно, но здесь, в Москве, все ей напоминало Иваньково. Особенно нестерпимо становилось, когда коровам в павильон привозили свежескошенную траву. Ее животные за день не успевали съедать, и она, подвялившись на сквознячке, начинала источать вокруг себя такой густой медвяный запах, что еще больше усиливало тоску по родному дому.
Грустное настроение девушки не ускользнуло от зоркого взгляда Олеси, соседки по комнате.
– Ты че, раскисла, словно прошлогодняя бульба? По дому скучаешь?
– Да, малость…Сама не пойму, что со мной происходит.
Олеся взяла с тумбочки гребенку и, явно любуясь собой, стала расчесывать  волосы перед зеркалом.
– Если не знаешь, почему так происходит, значит, влюбилась.
– В кого? – улыбнулась Катя.
– Ну, хотя бы в этого, как его…Гнатюка? А почему бы и нет? Мужчина он – видный, при должности. К тому же, примечаю, ты ему нравишься. Будь на твоем месте, я бы не отказалась от него.
– Ты о чем толкуешь, Олеся? Ты же замужем!
Олеся от души расхохоталась.
– Я же тебя нарочно подначиваю, а ты уже кипятишься. Нельзя же так серьезно относиться ко всему, иногда можно расслабить себя и шуткой. Давай, лучше сегодня сходим в кино. Показывают "Друзья из табора". Должно быть интересно. Про цыган, наверное. Или вот что предлагаю. Здесь, на выставке, снимают какое-то интересное кино – говорят, про пастуха и свинарку. Может, пойдем? На артистов посмотрим.
Катя решительно придвинула к себе учебник.
– Извини, Олеся, но я сегодня никуда не пойду. Надо одолеть хотя бы две темы. Завтра времени не будет. Нас предупредили, что уже с утра коров надо будет вывести на площадь, на общее стойло. Будет показательная дойка.
– Ну, как хочешь. Я пошла. Только не забудь ключ вынуть из двери, а то опять тебя придется будить посреди ночи.
Коров, привезенных на выставку, доили три раза в день: утром, в обед и вечером. Результаты каждой дойки контролеры заносили в специальный журнал, чтобы определить победителей. Надоенное молоко продавали тут же, в приемном пункте, который стоял рядом с павильоном «Животноводство». Возле него каждый день можно было увидеть москвичей с бидонами да с банками. Часть молока увозили также в детские ясли и в больницу, которая находилась неподалеку от Ржевского вокзала, вплотную примыкавшего к выставке.
Однажды во время вечерней дойки в павильон зашел Гнатюк. Он дождался, пока Катя полностью выдоит Песню и сдаст молоко в приемный пункт.
– Сегодня выставком подвел предварительные итоги соревнования животноводов, – сообщил он новость. – У тебя, Катя, то есть, извиняюсь, у вас, Катя, хорошие шансы, чтобы получить либо Малую золотую медаль выставки, либо Большую серебряную медаль.
– А какая разница между ними?
– Разница большая – в сумме премии. У кого Малая золотая медаль, получит три тысячи рублей, а за Большую серебряную дадут только две тысячи. Конечно, было бы лучше, если бы вы получили Большую золотую медаль – за нее положено пять тысяч премии – но это маловероятно. На выставку привезли таких коров, которые за год дают по 12-14 тысяч литров молока.
Катя вытащила из кармана кусок белого хлеба и протянула Песне. Корова будто только этого и ждала – она благодарно замычала и мокрыми губами осторожно взяла хлеб.
Катя обняла за шею Песню.
– Так они же других пород – швитской и симментальской. А Песня моя – красногорбатовская. Пусть она дает меньше молока, зато у нее самая высокая жирность. Не так ли, красавица моя? Я ее на другую не променяю. Ни за что! И нам никакие деньги не нужны. Правда, Песенка?    
Гнатюк привычно поправил очки на носу.
– Катя, вы неправильно поняли меня. Я не в смысле того, чтобы пробудить в вас материальную заинтересованность это сказал, а только для того, чтобы вы испытали гордость за свой стахановский труд. Кстати, завтра к вам должны подойти корреспонденты.
– Зачем? – удивилась Катя.
– Они будут брать у вас интервью. Вы должны рассказать им о секретах своего мастерства.
Катя от души расхохоталась.
– О чем вы говорите, Николай Петрович? Какие секреты? Какое мастерство? Очень люблю коров, особенно, Песенку – вот и весь секрет.
Гнатюк взволнованно стал ходить между двумя рядами стойл, мешая скотникам, которые после дойки спешили раздать коровам корма.
– Нет, нет, Катя! Вы так не должны говорить! При выявлении победителей учитывается все: и показатели, и умение участников выставки поделиться своим опытом. Ведь, собственно говоря, именно для этого – для распространения передового опыта – и открыли выставку.
– Ну, ладно, – махнула рукой Катя. – Пусть подойдут, что-нибудь да расскажу.
– Вот и отлично, – обрадовался Гнатюк. – А теперь я… тебя приглашаю в кино. Знаешь, как называется картина? «Поезд идет в Москву».  Только не отказывайтесь, пожалуйста. Ведь до вашего отъезда совсем мало осталось времени.
– Хорошо, – согласилась Катя. – Но после кино я сразу же пойду к себе, в общежитие.

После очередной дойки Катя зашла к себе в комнату, прилегла на кровать и незаметно для  себя уснула. Ее разбудило громкое хлопанье двери. Катя испуганно открыла глаза – посреди комнаты стояла взволнованная Олеся.
– Катя! Беда! Война началась!
Катя мигом вскочила с постели.
– Что случилось, Олеся? Какая война? С кем?
– С немцами. Только что по радио выступил Молотов. Немцы уже вовсю бомбят наши города.
Олеся в бессилии опустилась на кровать.
– Боже мой, какая беда!..Какая беда!.. Наверняка, немцы дойдут до нас, ведь от нашего райцентра до границы, можно сказать, рукой подать – всего сто двадцать километров. Что будет с мужем, с детьми?
Катя, хотя и была потрясена не меньше, чем Олеся, все же попыталась успокоить соседку.
– Не волнуйся, Олеся. Зачем так убиваться? Я уверена: Красная Армия мигом разобьет немцев. Вот увидишь, не пройдет и месяца, как война закончится нашей победой.
Но Олеся, казалось, ничего не слышала. Она вдруг уставилась взглядом в одну точку и безмолвно просидела минут пять. Затем встряхнула с себя оцепенение и решительно поднялась.
– Вот что, Катя. Мне сегодня же, прямо сейчас надо выехать на поезде домой, в Белоруссию.  Я прошу тебя: поговори, пожалуйста, со своим…этим, как его?..
– Гнатюком?
– Да-да, с Гнатюком. Может, он похлопочет перед начальством, чтобы меня отпустили домой? Ведь я всего лишь ветфельдшер, да к тому же в командировке. Может, мне дадут справку какую-нибудь, чтобы на дороге не задерживали.
Лишь на следующий день Кате удалось встретиться с Гнатюком, когда тот на минутку забежал в павильон. Когда она рассказала о просьбе Олеси, Николай Петрович только замахал руками.
– Нет, нет! Об этом и речи не может быть! Всем работникам ВСХВ и участникам приказано оставаться на местах. Выставка будет закрыта. Пока решение об этом не принято, но это очевидно.
– А что с нами будет? Что будут делать с коровами?
– Не знаю, не знаю. В правительстве что-нибудь придумают.               

27 июня всех участников выставки, приписанных к павильону "Животноводство" и "Ветеринария", собрали в городке.
Катя к началу собрания не успела. Она хотела отправить посылку домой – маме кофту и резиновые сапоги, Наде – детские туфли с блестящими застежками, а Игнату – волейбольный мяч. Но на почте посылку не приняли – сказали: "Запретили до особого распоряжения". Поэтому Кате пришлось забежать в общежитие, чтобы оставить вещи. Ей удалось отправить лишь письмо, написанное на скорую руку, мол, родные мои, не беспокойтесь, со мной и Песней все в порядке, скоро будем дома.
Люди: доярки – кто в белых халатах, кто – с ведром в руке, скотники, обслуживающие коров, работники ветеринарной лаборатории и еще с десяток сотрудников дирекции выставки выстроились полукругом перед павильоном.
Когда Катя прибежала на площадь и стала протискиваться между людьми, чтобы подойти поближе к Олесе, как раз началось выступление представителя Управления выставки. Говорил мужчина, средних лет, в расшитой рубашке навыпуск.
– Как известно, 22 июня фашистская Германия вероломно, без объявления войны и нарушив  Договор  о ненападении,    напала  на нашу  страну.    В настоящее время     идут
тяжелые бои вдоль всей западной границы. Красные бойцы и командиры показывают чудеса храбрости и героизма. Нет сомнения в том, что Красная Армия под мудрым руководством товарища Сталина нанесет сокрушительный удар немецким захватчикам.
Выступающий на минуту остановился и медленно обвел всех тяжелым взглядом. Его голос стал тише.
– Но, товарищи, сами понимаете, мы должны быть готовы ко всему. Вчера вышло постановление Совнаркома о закрытии выставки. К 10 июлю все должно быть завершено. Разрешено не отправлять скот, откуда он прибыл. Кроме Московской области и граничащих с ней областей. Весь племенной скот временно будет размещен в Московской, Владимирской и Горьковской областей. Вагоны для перевозки скота будут подавать по мере возможности. Установлена уголовная ответственность за сохранность передаваемого скота. Я это особо хочу подчеркнуть. Вам понятно, товарищи, о чем я сейчас сказал?
– А с нами что будет? Когда нам разрешат выехать домой? – Катя узнала голос Олеси.
– Военнообязанные – а среди вас таких немало – обязаны немедленно явиться в ближайший военкомат. Сами понимаете, объявлена всеобщая мобилизация. Всем остальным оставаться на своих рабочих местах…до особого распоряжения.

Последний раз Катя увидела Гнатюка пятого июля. Катя как раз завершала вечернюю дойку. Она еще издали, при свете косых лучей предзакатного солнца, золотистыми линиями расчерчивающих сумеречный свет в павильоне, заметила Николая Петровича, который, не спеша, шел к стойлу Песни.
Катя машинально поправила платочек на голове. Впервые она видела Гнатюка таким подавленным.
– Николай Петрович, что с вами? Вы случайно не заболели?
– Нет. Спасибо, я здоров.
– Тогда почему вы так расстроены?
Гнатюк прислонился к стойлу.
– Я только что из военкомата. Опять отказ. Говорят, по зрению не подхожу для службы в действующей армии. Вместо фронта хотят отправить на Украину для оказания помощи в организации эвакуации промышленных предприятий. Уже сегодня ночью надо выехать.  Вот я и зашел попрощаться.
Катя пришла в замешательство. Она подспудно понимала, что в таких случаях надо бы сказать какие-то слова, теплые, затрагивающие душу, но на ум ничего не приходило. С другой стороны, ей не хотелось напоследок огорчить Николя Петровича, потому что даже малейшее проявление фальши и притворства в такой момент будет выглядеть предательством.
От внимания Гнатюка не ускользнуло состояние девушки.
– Катя, – сказал он приглушенным голосом, беря ее за локоть. – Не надо никаких слов. Я тебя понимаю. Хотя ты так и осталась равнодушной ко мне, я все равно очень благодарен тебе за те минуты, которые мы вместе провели.
– Ну, что вы, Николай Петрович, – еще сильнее смутилась Катя. – Мне тоже с вами  было очень при…интересно.
– Эмоции, Катя, оставим в стороне. Видно, моим надеждам никогда не суждено сбыться. Я, собственно говоря, к тебе зашел по другому поводу.
Катя вопросительно посмотрела на Гнатюка.
– Дело касается лично тебя, Катя. Сегодня-завтра должны были подать вагоны для отправки животных, но пока их нет. И неизвестно, когда будут. Лица, ответственные за доставку животных, назначены. Вас определили во Владимирскую область, район не помню. Ответственным назначен Бородюк, Сергей Изосимович. Ты его сразу узнаешь. Он такой толстый, пожилой дядька…Запомнила фамилию?
Катя кивнула головой.
– Я договорился с ним. Он возьмет тебя с собой. Тебе ведь все равно в ту сторону ехать?
– Да.
– Надеюсь, вы доедете нормально. А там видно будет. Если хочешь, можешь остаться со своей коровой. Если не хочешь, можешь поехать домой.
От одной мысли, что придется расстаться с Песней, у Кати все похолодело внутри.
 – А что я буду делать без Песни? Как ее отдам в чужие руки?
– Это – приказ, Катя.
Катя умом понимала, что ей рано или поздно придется расстаться с Песней. Но слова  Гнатюка так потрясли ее, что она даже не помнила, как распрощалась с ним. Спохватилась только тогда, когда Песня дотронулась мокрыми губами до ее шеи. И тут девушку прорвало: она обняла за шею Песню и громко разрыдалась.

Глава четвертая

Лишь восемнадцатого июля подали состав. Пока животных не начали грузить в вагоны, Катя поспешила в общежитие.
Вещей Олеси уже не было, лишь на комоде возле зеркала лежала забытая гребенка. Катя подошла к окну и устало опустилась на стул, положив руки на стол, на котором лежал учебник, раскрытая страница которого уже успела пожелтеть на солнце. Вот уже неделю доярки и скотники в поте лица тюковали жесткое сено, которое тоже загружалось в вагоны. Руки от этого покрылись маленькими царапинками, которые то заживали, то появлялись снова.
Катя приехала в Москву с небольшим фибровым чемоданом, куда перед поездкой уложила кофту, связанную матерью, ситцевую юбку, четыре учебника и кое-что из скудного белья. Пока жила в Москве, в специальных магазинах, в которых имели право отовариваться только участники выставки, успела накупить немало гостинцев для родных: для матери, для Надюши, для Игната. Только для отца она не знала, что купить. Спасибо Гнатюку, который, узнав, чем занимается отец Кати, повел ее в магазин на площади Механизаторов и показал на набор инструментов. Катя, как только увидела этот набор, сразу представила себе радостное лицо отца и без колебания выложила деньги. Теперь все это добро надо было как-то впихнуть в чемодан и в сумку и попытаться довезти до дома. Кроме того, по совету Гнатюка Катя успела запастись продуктами: несколькими консервными банками, копченой колбасой, комковым сахаром и двумя буханками хлеба.
Когда все вещи были уложены, Катя взяла в руки сумку, чемодан и попробовала пройтись по комнате. Но и без этого эксперимента было ясно: ей до станции не донести всю эту тяжесть – как бы ни было жалко, но надо расстаться с лишними вещами.
Катя сначала вытащила из чемодана связку учебников. После недолгих раздумий все книги сначала отложила в сторону, но затем половину все же обратно положила в чемодан. Самым тяжелым – не менее трех-четырех килограммов – оказался набор слесарных инструментов. Катя несколько раз то отодвигала в сторону его, то опять укладывала в чемодан. Наконец, она приняла решение: надо пожертвовать едой, а все остальные вещи, кроме трех учебников, взять с собой.
Катя все продукты сложила в холщевую сумку, которую на всякий случай взяла из дома, и вышла в коридор. На вахте сидела знакомая старушка, с которой иногда Катя перекидывалась словами.
– Уезжаешь, милая? – спросила она.
– Да, уезжаю. Вот, вам продукты. Мне столько продуктов все равно ни к чему. Берите. Это все вам.
Старушка, увидев консервные банки, всплеснула руками.
– Ты шо делаешь, доченька? Я же не голодная сижу. Тебе самой пригодится. Знай: едешь на день, еды бери в дорогу на неделю, а едешь на неделю, бери на месяц.
– Берите, берите. Мне все равно не донести их до станции.
– Ну, коли так…
Старушка наклонилась и достала из тумбочки какой-то сверток.
– Вот что, доченька. Я тебе даю сало. Его мой муж коптил. Очень сытное и вкусное. Бери, оно в жару не испортится.
– Спасибо, бабушка.
      
Как только подали состав к перрону, началась погрузка. Животных заводили в вагоны по дощатым настилам. Послеобеденную тишину заполнили мычание коров, блеяние овец, хрюканье свиней и ругань скотников. Когда Катя повела Песню к платформе, корова с беспокойством стала взмыкивать, но все же в вагон зашла без понуканий.
Ни один вагон не был приспособлен для перевозки животных. Работники хозяйственной части едва успели вбить в стены вагонов гвозди, чтобы смастерить что-то вроде привязи, да отгородить горбылями два небольших пространства в конце вагона: одно – для сопровождающих, другое – для хранения сена и инвентаря:  лопат, подойников и фляг, пустых – для молока – и с запасом питьевой воды. 
Когда Катя завела Песню в вагон, внутри почти пространство уже было заполнено коровами. Хотя животные за полтора месяца стойлового содержания в павильоне успели ко всему привыкнуть, тем не менее некоторые из них усиленно мотали головами, стараясь освободиться от веревок.
Кроме Кати в вагоне разместились еще пять женщин. С тремя из них – доярками Анной, Зоей и Татьяной – она была знакома, потому что не раз общались на выставке. Двух других, которые держались особняком, Катя не знала. Судя, по одежде, накрашенным губам и двум большим чемоданам, эти женщины явно были не животноводами.
До вечерней дойки женщины принялись обустраивать ночлег. Они, вполголоса переговариваясь друг с другом, распотрошили тюки и расстелили сено на полу. Затем доярки приступили к дойке. Коровы стояли в тесноте, почти прикасаясь боками. Поэтому доить было очень неудобно. Тем не менее за час работы доярки, каждой из которых досталось по три коровы, управились дойкой и сцедили молоко во фляги.
После дойки Анна и Зоя сразу улеглись на полу, а незнакомки стали разворачивать узелки и доставать оттуда всякую еду. Только сейчас Катя почувствовала, как проголодалась. Она вытащила из сумки шмат сала, отломила кусок хлеба, взяла в руки пустое ведро, перевернула его вверх дном и уселась возле открытой двери вагона.
Солнце уже село. На темно-золотистом небе, словно гигантские аппликации, справа высились темные кроны дубов. Прямо за станцией, которая представляла собой платформу и небольшое одноэтажное строение, виднелись темная макушка водонапорной башни и острый шпиль одного из павильонов выставки.    
Катя уезжала с выставки со смешанным чувством. С одной стороны, ей очень хотелось попасть домой. С другой, было жалко покидать эту сказочную страну – ВСХВ, в которой она провела столько дней. Катя раньше представляла СССР только на карте, которая висела на стене в школьном коридоре. Она понятия не имела, как на самом деле выглядят Кавказ, Сибирь, Кубань, Дальний Восток. А здесь, на ВСХВ, осматривая павильоны, Катя узнала о стране столько, что даже школьный учитель географии, наверное, не смог бы тягаться с ней в знаниях. Даже начало войны не сильно омрачило ее настроение. "Хоть убей меня, – сказала она как-то вечером за ужином Олесе, – но я не верю, что какая-то маленькая Германия сможет победить нашу страну. Да у немцев людей не хватит, чтобы завоевать такую огромную территорию". "А ты слышала, что немцы уже захватили Минск, – горько усмехнулась Олеся. – Если и так дальше пойдет, скоро они доберутся и до Москвы".
Катя откинулась спиной к стенке вагона и закрыла глаза. Дул теплый ветер, лаская лицо и открытые ноги. Очнулась она от окрика.
– Девушка! Сколько в вашем вагоне коров и сколько человек?
На перроне Катя разглядела массивную фигуру Бородюка и двух мужчин в военной форме.
– Двенадцать коров и четыре доярки! Есть еще две женщины, но я их не знаю.
Бородюк что-то записал в тетрадь, которую держал в руке.
– А как ваша фамилия?
– Сторублева! Екатерина Сторублева!
– Комсомолка?
– Да.
– Вот вы, товарищ Сторублева! – повысил голос один из военных. – Будете ответственной за светомаскировку. Спички не зажигать, карманные фонарики не включать! Без нужды двери вагона не открывать! Вам понятно?
– Понятно, – равнодушно ответила Катя.
Катя с трудом закрыла дверь вагона и на ощупь пробралась к месту ночлега. Она уместилась с краю, положила под голову сумку с вещами и словно куда-то провалилась. Катя даже не слышала, как тронулся состав.

Проснулась она от резкого толчка. Лучи утреннего солнца, проникающие в вагон сквозь дверную щель, размягчили густоту чернильной темени, и Катя смогла разглядеть знакомые очертания  внутреннего пространства вагона.
Вместе с ней проснулись и другие женщины.
– Мы где? Уже выехали из Москвы? – первой подала голос Анна.
– Не знаю, – пожала плечами Катя. – Сама только что проснулась.
Рядом прогрохотал состав.
– Пропустили встречную. Сейчас тронемся, – уверенно заявила одна из незнакомок.
Но прошло более часа, а состав как стоял, так и продолжал стоять.
Анна, женщина средних лет, с вьющимися золотистами волосами, и с могучими грудями, вскочила на ноги.
– Девочки, сейчас лопну – в уборную хочу!
– Давайте откроем дверь, – предложила Катя. – Если стоим на станции, значит, рядом обязательно должен быть туалет.
Катя и Анна подняли засов и вдвоем, упираясь ногами об пол, на котором валялись остатки сена, откатили в сторону дверь. В вагон хлынули солнечный свет и свежий утренний воздух.
Поезд стоял на подступах к какой-то станции. Сзади, за почерневшими крышами пакгаузов виднелась водонапорная башня. Заметив возле одного из пакгаузов мужчину в железнодорожной фуражке, Катя крикнула:
– Дяденька! Где мы находимся? Мы еще в Москве?
Мужчина с любопытством посмотрел в их сторону.
– В Москве! Где же еще?
– Дяденька! А где-нибудь поблизости есть уборная?   
– Есть-то есть, но вас сейчас загонят в тупик. Так что вам придется потерпеть.
И – точно: не успел железнодорожник закончить свою речь, как состав тронулся.
Анна схватила ведро и побежала в конец вагона, туда, где коровы уже жевали сено. Вот так, сама собой решилась проблема туалета.
 
Вначале женщины еще надеялись, что поезд вечером, ну, в крайнем случае, ночью снова покатится по рельсам. Однако, прошел день, второй, а признаков подготовки состава к отправке не было.
Вынужденное стояние в тупике обернулось множеством проблем. Первым делом, надо было высвобождать бидоны с молоком, потому что пустых емкостей для последующей дойки уже не осталось. Когда Катя об этом завела речь, Зоя, тридцатипятилетняя старая дева  из Сибири сердито махнула рукой:
– А, кому молоко надо, пусть у того и болит голова.
– Ты чо такое гутаришь? – неожиданно набросилась на Зою Анна. – У всех у нас должна болеть голова. Время такое настало – война.
Две незнакомые женщины с бабьим любопытством стали следить, чем же закончится перепалка между доярками.
– Чем ругаться друг с другом, вы бы лучше вагон от навоза очистили, а то уже дышать нечем,– запихивая в рот булку, сказала одна из них.
– Не нравится запах навоза, можете умотаться на все четыре стороны, – зло бросила Зоя.    
Видя, что простая словесная перепалка вот-вот перерастет в ссору, Катя решительно встала с места.
– Вот что, товарищи…Не по своей воле мы оказались в одном вагоне. Хотим мы или не хотим, но нам придется жить вместе...и спать вместе. Так что, давайте, не будем ссориться. А то, что в вагоне надо убираться – это правильно. Поэтому с сегодняшнего дня установим график дежурства. Первой буду дежурить я. Потом – Аня и вы.
Женщина, услышав Катины слова, перестала жевать.
– Кто это «вы»? Мы, с Валентиной Абрамовной?
– Я не знаю, кто такая Валентина Абрамовна, но вы тоже будете убираться в вагоне.
– Это правильно и справедливо, – с явным удовольствием потянулась на соломенной подстилке Анна. – Трошки помахаете лопатой. От этого с вами ничего не случится.
Женщина, отложив булку, подошла к Кате.
– Ты, девочка, кто такая, чтобы распоряжаться здесь?
Анна  тотчас вскочила на ноги.
– Кто она, спрашиваешь? Стахановка, вот кто она!  Поняла?
Катя примирительно подняла руки.
– Товарищи! Друзья-подруги! Давайте, не ссориться. Я вам не хотела говорить, но теперь скажу: позавчера меня назначили ответственной по вагону. Сказали: согласно военному положению.
– Кто тебя назначил?
– Вы тогда все спали. Военные обходили состав. С ними был и товарищ Бородюк. Если не верите, можете спросить у него.            
– Сара Сергеевна, – из угла вагона послышался голос Валентины Абрамовны, – не надо конфликтовать. Правильно эта стахановка говорит. Девочки, не волнуйтесь, мы тоже будем убираться. Единственное, что не в состоянии делать – это доить коров. Мы же работаем в НИИ. Там у нас коров нет. Так что просим нас извинить.
Ночью, когда улеглись спать, Анна шепотом спросила:
– Катя, это правда, что тебе военные такую должность дали или ты попросту выдумала?
– Ну, не совсем выдумала, – замялась Катя. – Но должность дали.
– Вот это правильно. В любом деле нужна сильная рука, а среди баб – тем более. Молодчина! Кать, а что такое НИИ?
– Не знаю, но что-то нужное. Может, секретное. Давай спать, завтра день опять будет тяжелый: воду нанести для коров, может, где-то раздобыть еду, может, молоко удастся променять на хлеб.
Однако на вторые сутки вынужденного стояния случилось событие, которое перечеркнуло их жизнь.

Катя и Анна стояли у вагона, когда заметили в хвосте состава необычное оживление – пять-шесть мужчин, среди которых Катя узнала Бородюка, что-то возбужденно обсуждали. Затем они направились вдоль состава, останавливаясь возле каждого вагона.
Группа постепенно приближалась. Впереди шел высокий и статный мужчина с обветренным лицом в военной форме.
Когда они сравнялись с вагоном, военный недовольно нахмурил брови:
– А в этом вагоне кто? Опять коровы?
Бородюк выступил вперед:
– Так точно, товарищ комиссар, коровы.
Военный обернулся к пожилому мужчине в железнодорожной фуражке.
– Что это такое происходит, товарищ Егоров? Красная Армия задыхается от нехватки вагонов. Солдаты строевым маршем идут на фронт! Пешком! Вам это понятно, товарищ Егоров? А здесь, у вас под носом, простаивают восемь вагонов, можно сказать, целый состав с каким-то скотом! Приказываю: немедленно, сегодня же выгрузить эту скотину, к чертовой матери, а вагоны отправить по назначению!
У Бородюка лицо покрылось пунцовыми пятнами.
– Как это «выгрузить», товарищ комиссар? Куда девать животных?
– А куда хотите! Зарежьте, а мясо сдайте в госпиталь. Больше пользы будет.
Слова военного подействовали на Бородюка  самым неожиданным образом: он вдруг выпрямился во весь рост, подтянул живот и достал из сумки какие-то бумаги.
– Товарищ комиссар, вы хоть и большой начальник, но животных я не дам выгрузить. Эта скотина, как вы изволили выразиться, самая лучшая, элита животноводства страны. Решением совнаркома установлена уголовная ответственность за ее сохранность. Вот постановление совнаркома. Извольте ознакомиться с ним, а потом командуйте. 
Бородюк протянул военному лист бумаги.
Пробежав взглядом по тексту постановления, комиссар, уже смягчившимся голосом, обратился к железнодорожнику:
– Товарищ Егоров. Сегодня же, то есть двадцатого июля, ночью отправить состав по назначению. Будете лично отвечать за отправку.
Когда нежданные гости отправились дальше, Анна, озорно, подмигнув Кате, крикнула:
– Товарищ командир! Заглянули бы как-нибудь вечерком к нам, а? Парным молочком бы вас угостили…
Военный остановился и медленно начал оборачиваться. Прищурив глаза, он оценивающим взглядом посмотрел на Анну, которая вызывающе приподняла обеими руками свои мощные груди.
– А что? Я парное молоко люблю. Так что авансом примите мое спасибо.

Вечером коров доили без Анны. Она вернулась только под утро. Когда Анна уместилась рядом на полу, Катя, которая притворилась спящей, почувствовала запах вина.
– Кать, – тихо заговорила Анна, – я знаю, что ты не спишь. Ты меня, Кать, не осуждай.
– У тебя же муж.
– Да, муж. Но я его уже не застану. Его, наверное, уже забрали – он же еще не вышел из призывного возраста. Так что я его не скоро увижу. Да увижу ли еще?
– Но ты же могла отстать от поезда.
– А мой случайный любовник запретил вчера ночью отправлять поезд – вот как я ему понравилась. Еще на сутки задержал поезд… Кать, ты не осуждай меня, пожалуйста. Соскучилась я по мужским ласкам. Я же не корова, которая приходит в охотку раз в году.
– Корове это надо только для того, чтобы теленок на свет появился, а не для…удовольствия.
Анна повернулась на бок и дыхнула винными парами на Катю.
– Катя, а, вот, ты сама хоть раз в жизни пробовала мужика?
– Ты о чем спрашиваешь, Анна? Какое это имеет отношение к нашему разговору?
– Нет, ты не увиливай от ответа. Признайся: ты влюблялась хоть раз в жизни? Впрочем, можешь не отвечать. Я очень устала сегодня, спать хочу…
Анна легла на спину и сладостно подтянулась.
– Господи, какое блаженство!    
 Ближе к полуночи, когда уже засыпали, послышался глухой стук в вагон. Через полчаса поезд медленно покатился по рельсам. Катя закрыла глаза и погрузилась в сладкий сон.

Их разбудил сильный взрыв. Вначале никто ничего не мог понять. Вдруг послышался резкий свист, и раздался еще один взрыв, затем второй, третий. Коровы, испуганные грохотом, трубно замычали.
– Девочки, надо срочно выбираться из вагона! – крикнула Валентина Абрамовна.
Катя на коленях доползла до двери и, как всегда, с трудом открыла ее. Она прыгнула вниз и инстинктивно бросилась под вагон соседнего состава. Она едва успела уткнуться лицом в гальку, пахнущую смолой и машинным маслом, как сзади раздался оглушительный взрыв, отчего у нее сразу же заложило в ушах.
Сколько минут так пролежала, Катя не помнила. Но когда открыла глаза и  выползла из-под состава, перед ней предстала ужасная картина: вся передняя часть вагона, там, где они спали, была разворочена страшным взрывом. Острые зазубрины железных листов крыши вагона грызли ночное небо, рассвечанное сполохами пожаров.
Катя с трудом поднялась и, превозмогая боль в колени правой ноги, пошатываясь, направилась к вагону. В проеме двери она заметила Анну. Ее растрепанные волосы  свесились с вагона, и их тихо трепал теплый ветер.
Анна лежала на боку, руками обхватывая живот.
– Аня, что с тобой?
– Катя, – хрипло прошептала Анна, – у меня из живота что-то вываливается. Помоги запихнуть обратно.
Катя задрала юбку и залезла в вагон. В отсветах пламени она заметила рядом с Анной перепачканные кровью кишки, которые стали расползаться по грязному полу вагона.   
– Аня, потерпи – я быстро, только руки вымою.
Только теперь Катя заметила, что вместо передней стены вагона зияла огромная дыра. Она, хватаясь за доски, сделала несколько шагов и наступила на что-то мягкое и липкое. Катя посмотрела под ноги и заметила лужу крови, рядом с которой лежал труп Зои.
– Есть кто-нибудь еще живой? – крикнула Катя.
Ответом была зловещая тишина, нарушаемая треском огня, который уже подобрался к оставшимся тюкам сена.
Услышав голос хозяйки, тревожно замычала Песня.
Так и не найдя бидон с водой, Катя вернулась к Анне. Она лежала, уставившись открытыми глазами в потолок вагона. Катя опустилась на колени и приподняла руку Ани. Рука была хотя и теплая, но какая-то тяжелая и безжизненная.
От запаха дыма коровы начали мычать, стараясь вырваться из стойла.
Катя, собрав все силы, оттащила труп Ани к противоположной стене и бросилась к Песне, которая стояла ближе всех к двери. Она уже хотела развязать свою любимицу, но вовремя опомнилась – коровы, если начнут выпрыгивать из вагона, переломают все ноги.
Катя подтащила тюк сена к двери и сбросила вниз. Затем взялась за второй тюк. Таким образом, ей удалось скинуть четыре тюка. Катя проворно спрыгнула вниз и сложила кубики сена на насыпи под дверью вагона. После этого она снова залезла в вагон, который уже наполнился дымом, и поспешила к Песне. Катя быстро развязала веревку и попыталась вывести Песню наружу. Однако, корова не хотела слушаться хозяйку – она мотала головой и ни в какую не шла к выходу.
Отчаявшись, Катя обхватила голову Песни и начала говорить:
– Песенка, Песенка. Ну, пожалуйста, иди за мной.
То ли знакомый голос хозяйки подействовал на нее, то ли запах дыма стал невыносимым, но Песня вдруг так рванула с места, что чуть не сбила Катю.
Как только Катя вывела Песню и привязала ее к соседнему составу, она снова бросилась в вагон. Но ей больше ни одну корову не удалось спасти. Может быть, она успела бы вывести еще несколько животных, но все они в отличие от Песни к стойлу были привязаны мертвым узлом. Как Катя ни старалась – она до крови обломала ногти –  но не смогла развязать ни один узел.
Когда Катя уводила от этого страшного места Песню, у нее еще долго в ушах звучали жуткие мычания коров, оставшихся в горящем вагоне.

Глава пятая

Ефима Сидоровича после проводов двоих сыновей-близнецов и младшей дочери на фронт словно подменили – теперь он, вместо того, чтобы хлопотать по дому или чинить колхозный инвентарь, подолгу, особенно по вечерам, засиживался на околице, всматриваясь в сторону Москвы. Так было и в этот субботний вечер.
Дом Ефима Сидоровича стоял крайним в ряду. С отцом он срубил этот пятистенок еще до первой империалистической, чтобы выделиться из родительского дома. Но зажить отдельно Ефиму сразу не удалось – началась война. А потом были немецкий плен, революция и долгое возвращение домой. В память о тех смутных и тревожных временах остался небольшой осколок в правом подреберье, который, когда Ефим Сидорович особенно сильно затягивался домашней махоркой и начинал кашлять, давал знать о себе острым покалыванием в груди.
Ефим Сидорович сидел на дубовом бревне, до блеска отполированном крестьянскими юбками да брюками и смотрел на пыльную дорогу, по которой ушли на войну его сыновья. А через месяц добровольцем вместе с еще двумя деревенскими комсомолками отправилась вслед за братьями и единственная дочь – Таня.
 Кто это бревно привез и зачем свалил на околице, никто в деревне не знал. Но сколько себя помнит Ефим Сидорович, столько и лежит, брошенный, как кость хищнику, ветрам, солнцу и морозам этот немой и бесчувственный свидетель деревенской истории.  Сколько он перевидал на своем веку слез и радостей! Здесь, на околице, провожали мужчин на войну. Провожали лихо: бабы – со слезами, мужики – с показной удалью: с похабными частушками, плясками и обязательным посошком на дорогу. Здесь же и встречали их, кого – с медалями, а кого – с культями.
Сразу за околицей начиналось колхозное поле. По одну сторону дороги, которая вела в сторону Мытищ, колосилась выжелтевшая рожь, а по другую – зеленела кукуруза – прежде не виданная в здешних краях культура.
Дорога петляла по полю, огибая вершины оврагов, и ныряла в гущу леса, который тянулся аж до самой Москвы.

Хотя солнце уже скрылось за кромкой леса, но вокруг все еще было светло и душно.
Ефим Сидорович, не отрывая глаз, продолжал смотреть на дорогу. Что ожидал увидеть,  сам не знал: просто сидел и смотрел.
– Ефим! – услышал он голос жены. – Иди домой! Картошка уже сварилась!
Ефим Сидорович, нехотя, словно его оторвали от любимого дела, встал с бревна и последний раз бросил взгляд на дорогу. Вдруг на пригорке он заметил нечто странное: то ли лошадь без телеги, то ли человека с телегой. Это странное видение медленно приближалось. Присмотревшись, Ефим Сидорович разглядел фигуру женщины, за которой плелась корова.
Сначала Ефиму Сидоровичу показалась, что это идет Таня, чему и сам очень удивился, но вскоре понял, что ошибся.
- Здравствуйте, - сказала женщина, когда подошла поближе к Ефиму Сидоровичу.
– Здравствуйте.
Наступило неловкое молчание. Женщина, видимо, еще что-то хотела сказать, но промолчала.
– Ты откуда идешь? – не стал скрывать своего любопытства Ефим Сидорович.
Незнакомка поправила ситцевый платок на голове.
– Из Москвы…С сельскохозяйственной выставки.
– Ишь, ты! – искренне удивился Ефим Сидорович. – А как же ты оказалась в наших краях?
– Наш поезд по дороге разбомбили. Мне удалось вывести из вагона свою корову. Остальные погибли: и люди, и животные. Вот уже третьи сутки мы идем на восток, домой.
Женщина повернула голову и, увидев бревно, попыталась присесть на него, но Ефим Сидорович решительно ее остановил.
– Вот что, доченька. Сейчас пойдем ко мне домой. Я вижу: ты совсем валишься с ног. Тебе надо отдохнуть. А потом ты обо всем расскажешь. Как тебя-то звать?
– Катей. А корову – Песней.
– Необычное имя для коровы, – впервые за долгие дни улыбнулся Ефим Сидорович. – А меня все зовут Ефим Сидорыч.
Около калитки дома  Ефим Сидорович остановился.
– Ты пока постой здесь. У нас во дворе своя корова. Надо бы ее закрыть, иначе она твою Песню забодает.
Как только Ефим Сидорович скрылся во дворе, Катя прислонилась к палисаднику. У нее от усталости закрывались глаза, а ноги почти перестали держать.
К счастью, она недолго так простояла. Раздался стук щеколды и в открытом проеме ворот показался Ефим Сидорович.
– Все в порядке, – взмахнул он рукой. – Давай, заводи свою корову.

Четыре дня прожила Катя в доме Ефима Сидоровича и Пелагеи Матвеевны. За это время и она, и Песня полностью восстановили силы. Днем Катя пасла Песню на опушке леса, а по вечерам, несмотря на возражения  Пелагеи Матвеевны, помогала ей по хозяйству.
Пелагея Матвеевна, которая в субботний вечер настороженно встретила Катю, уже через день перестала косо смотреть на нее. Как и Ефиму Сидоровичу, эта неожиданно появившаяся девушка ей напомнила дочку, ушедшую на войну. А когда Пелагея Матвеевна узнала, какие беды и несчастья пришлось пережить Кате во время бомбежки и после нее, она и вовсе оттаяла душой.
 Катя уже заканчивала доить Песню, когда кто-то на улице громко постучал палкой по штакетнику.
– Ефим! – послышался звонкий женский голос. – К тебе гости!
Ефим Сидорович, который в это время под навесом во дворе прилаживал к телеге новое колесо, кряхтя, встал с места и пошел открывать калитку.
Во двор вошли женщина, крупная, в цветастой косынке и  черном пиджаке с узкими лацканами, и молодой военный с пыльной фуражкой на голове.
– Ефим, – сказала женщина, – по разнарядке сельсовета у тебя сегодня будут ночевать бойцы Красной Армии. Вот их командир. Лейтенант…Как вас-то по фамилии? Опять забыла…
– Свешников, Татьяна Сергеевна.
– Ах, да – Свешников…
– Ну что же, – покорно развел руками Ефим Сидорович.– Надо так надо. Все будет чин чинарем. Не беспокойся, Сергеевна.
Татьяна Сергеевна повернула голову в сторону лейтенанта.
– А вы, товарищ командир, у кого будете ночевать? Может быть, вам в сельсовете постелить? Там у нас есть диван, правда, не новый, но спать можно.
Лейтенант оценивающе оглядел дом.
– Спасибо. Но я с бойцами буду. Если хозяин не возражает, я, пожалуй, останусь ночевать здесь.
– Нет, нет, никуда идти не надо, – засуетился вдруг Ефим Сидорович. – Для всех места хватит. Если в избе не хватит, постелем на веранде. Можно и на сеновале. Погодка теплая, никто не озябнет. Если хотите, баньку истопим.
Лейтенант озабоченно нахмурил брови.
– Кстати, насчет бани, Татьяна Сергеевна. Предложение очень дельное. Пожалуйста, распорядитесь, чтобы все бойцы смогли сегодня же помыться в бане.
– Сейчас же повторно пройдусь по деревне и всем дам распоряжение, чтобы немедленно затопили бани.
Свешников сделал шаг в сторону калитки и, обернувшись, остановился.
– Вот что…Кстати,  как вас-то величать?
– Ефим Сидорыч, товарищ лейтенант.
– Вот что, Ефим Сидорович. Мы всех бойцов уже разместили по домам. Осталось шесть человек. Через полчаса я их сюда приведу.
– Конечно, конечно. Приведите. Я все понимаю…У нас у самих дети ушли на войну – все трое. Уже два месяца прошло, а от них никаких вестей нет.

Как только за лейтенантом и Татьяной Сергеевной закрылась калитка, Ефим Сидорович бросился в дом, где его жена на завтра ставила тесто.
– Пелагея! – с порога крикнул он. – Давай, загони с улицы хрюшу! Резать будем!
Пелагея Матвеевна аж рот раскрыла от удивления.
– Ну, что ты смотришь на меня, как баран на новые ворота? – напустился на нее Ефим Сидорович. – Не слышала, что я сказал?
Пелагея Матвеевна была на год старше своего мужа и на полголовы выше. Когда по этому поводу деревенские мужики начинали подшучивать над Ефимом Сидоровичем, он лишь посмеивался. «Зато с потолка паутинки смахивает хорошо, – говорил. – Не надо табуретку подставлять, сразу достает». Но не по причине своего преимущества в росте верховодила в семье Пелагея Матвеевна, а благодаря своей мудрости. В молодости Ефим не раз пытался доказать, кто в доме хозяин, но с годами его буйный нрав пошел на убыль, и он вынужден был признать матриархат, который по мере взросления детей окончательно утвердился в доме.
За четверть века совместной жизни ко всяким выходкам мужа привыкла Пелагея Матвеевна, но то, что она услышала, ее оглушило, будто обухом ударили по голове.
– Ты, Ефимушка, в своем уме? Кто летом свинью режет?
– Мы! Мы будем резать! Бойцов Красной Армии будем кормить!
Пелагея Матвеевна передничком, не спеша, стала вытирать руки.
– Ты, что, Ефим, совсем рехнулся? Каких бойцов? Где ты их видел?
– Настоящих бойцов! Красноармейцев! Они у нас будут ночевать. Если мне не веришь, вот, можешь спросить Катю.
Пелагея Матвеевна, окончательно сбитая с толку, уставилась на Катю, которая вслед за Ефимом Сидоровичем зашла в дом, держа в руке подойник.
– Пелагея Матвеевна, – как можно мягче, сказала Катя, – Ефим Сидорович правильно говорит.
– Что «правильно»? – нахмурила брови Пелагея Матвеевна.– Насчет свиньи, что ли?
– Нет-нет, – испуганно замотала головой Катя. – Насчет свиньи я ничего не знаю. Знаю только, что сегодня у вас должны ночевать красноармейцы. Вроде, ваш сельсовет разнарядку такую составил.
–Ночевать, пусть ночуют, но свинью колоть не дам. Ни за что!
Решительный тон жены не обескуражил Ефима Сидоровича. Он, привыкший во всем уступать жене, вдруг почувствовал свою силу и правоту.
–Вот ты сейчас кричишь: «Не дам колоть свинью!». А ты вспомни, как в молодости мы пели: «Будь такие все, как вы, ротозеи, что б осталось от Москвы, от Расеи». Петь-то все любим, воображаем себя героями, а чтоб в жизни так поступить, выходит, кишка тонка?
Пелагея Матвеевна, которая сначала несколько опешила от выходки мужа, быстро пришла в себя.
– Хорошо. Я согласна с тобой, Ефим. Но ты пораскинь своей дурной башкой: что будем кушать зимой? Двух овец забрали за недоимку, скоро и корову заберут. Вся надежда на свинью. Если ее скормим бойцам, с чем останемся?  А вдруг с фронта вернутся дети? Чем их будем кормить?
Ефим Матвеевич прошел на кухню и зачерпнул медным ковшом воду. С шумом выпил. От его былой решимости и следа не осталось. Он весь как-то обмяк и обреченно присел на деревянный приступок возле печи.
Молча просидев несколько минут, Ефим Матвеевич начал говорить – странно, не глядя ни на кого, рассуждая вслух о самом наболевшем, невысказанном.
- Дети наши, чует мое сердце, еще не скоро вернутся домой. И, вообще, вернутся ли?..Где они сейчас? Одному Богу известно. Может, ранены…Нет, если бы кто-то из них был ранен, написал бы письмецо из госпиталя. А может, они в окопах сидят или, как эти бойцы, остановились на отдых в какой-нибудь деревне? Кто знает...Вдруг они голодные, и никто их не кормит? А, может, им повезло: встретился на их пути какой-нибудь сердобольный и дал хлеба на дорогу? Может, дал последний кусок, припасенный на черный день. Мир ведь не без добрых людей…
Пелагея Матвеевна уткнулась лицом в передник, исходя в беззвучном плаче.
– Делайте, что хотите…Режьте, коли так. Может быть, нам зачтется за это…там…наверху.

Колоть свинью у Ефима Сидоровича рука все же не поднялась. За него это сделали красноармейцы. Они же и разделали тушу.
Лейтенант оказался на редкость хозяйственным человеком. Он всем раздал задания: кому – выкопать картошки и надергать морковки на огороде, кому – помочь на летней кухне Кате варить щи, кому - натаскать воды в баню, кому – чинить обувь и постирать портянки. Пелагея Матвеевна и Ефим Сергеевич едва успевали отвечать на вопросы бойцов: «Хозяин, где бы найти  шило и дратву»? «Хозяйка, а где можно постирать портянки»?..
В помощники Кате лейтенант выделил белокурого солдата - Алексея, молодого и все время смущенно улыбающегося. От него Катя узнала, что бойцы две недели в лесах под Киржачом обучались военному делу, и что они уже четвертые сутки пешим маршем добираются до Москвы.
– В нашем взводе только у троих среднее образование, поэтому по прибытии к месту назначения нам всем троим обещали присвоить сержантское звание, – не без гордости сообщил Алексей, когда они с Катей крошили картошку в щи.– Меня вообще-то нельзя было призвать в армию.
– А почему?
Алексей наклонился к Кате и заговорщицким тоном прошептал:
– По состоянию здоровья. У меня левая нога короче правой на целый сантиметр. В детстве ее сломал, и она неправильно срослась.
– А ты медкомиссию проходил?
– Конечно. Но я врачей перехитрил. А как, тебе не скажу – вдруг заложишь, и меня зачислят в какую-нибудь нестроевую роту.
Катя улыбнулась.
– Не бойся, не заложу.
– Тогда скажу. Я, когда надо было предстать перед врачами, натянул на ноги шерстяные носки. В левый носок подложил тряпку, чтобы не было заметно, что она короче.
Катя весело рассмеялась.
– И ты предстал перед медкомиссией весь голый, но в шерстяных носках?
– Да. Не веришь?
– Конечно, не верю. 
– Почему?
– Да потому, что, если бы так было, тебя вместо фронта отправили бы в психушку. 
Алексей обиженно надул щеки.
– Вот и ты не веришь. Между прочим, один из врачей меня прямо спросил, почему я в носках.
– И что же ты ответил?
– Сказал, что, стоит мне наступить голой ступней на пол, у меня тут же начинается невыносимая щекотка.
Давно Катя так не хохотала, как в этот вечер. На ее хохот даже сбежались другие бойцы, которые и без того с завистью поглядывали на Алексея.

Трех красноармейцев разместили на веранде. Двоих отправили спать на сеновал. А шестой сам нашел место – улегся, укрывшись старым тулупом,  на телеге, которая стояла во дворе под навесом. Свою любимую деревянную кровать с периной Ефим Сидорович уступил лейтенанту.
 Женщины взобрались на печь. Пелагея Матвеевна отползла вглубь, на старое ватное одеяло, а Катя разместилась с краю, положив под голову телогрейку. 
Зашел лейтенант. Он снял сапоги, прошел вперед и присел на лавку, с удовольствием вытянув голые мослястые ноги.
– Уф, давно так не парился! Спасибо, хозяин, за баньку.
Ефим Сидорович поднес горящую спичку к фитилю лампы и насадил стеклянную трубу. Изба наполнилась желтоватым светом.
  – Для полного счастья не мешало бы чекушки водки, но, – Ефим Сидорович развел руками, – чего нет, того нет. Так что, просим прощения.
Свешников пристал с места и, вытянув руку, подтянул к себе вещмешок, который лежал около кровати.
– Это я должен извиниться, что нет водки. Но, ничего, эту проблему мы решим.
Гость с хитрой улыбкой развязал вещмешок и достал пол-литровую алюминиевую флягу.
– Во! Командирский паек! Настоящий спирт. Почти стопроцентный.
Ефим Сидорович бросил быстрый взгляд в сторону печи. Услышав знакомый храп жены, тут же успокоился. Он скрылся за кухонной перегородкой и, минуту спустя, появился с двумя стопками и чашкой, полной отварной картошки.
– Вот и закуска, товарищ командир. Надо бы достать малосольных огурцов, но для этого пришлось бы лезть в подпол.
Лейтенант разлил спирт.
– Хозяин, водички бы. Чтобы запить.
Ефим Сидорович принес из кухни медный ковш с водой.
Лейтенант поднял стопку.
– Ну, что ж,  выпьем за нашу победу!
– За победу! За Сталина! – бодро поддержал гостя хозяин дома.
Катя сама не заметила, как уснула. Проснулась она от шума.
За столом спорили. Ефим Сидорович размахивал руками, не давая лейтенанту говорить.
– Нет, товарищ Свешников, я в этом вопросе с тобой совсем не согласен! Германца одними штыками не возьмешь. Уж поверь мне. Его надо знать. Германец, он хитер. Ты, вот, послушай меня. Нет, не качай головой, а слушай, что я тебе скажу.
– Хорошо. Слушаю.
– Летом пятнадцатого года стояли мы на Пинских болотах. Вырыли окопы, построили блиндажи, одним словом, заняли позиции. Ты слушаешь меня?
– Слушаю, слушаю.
– Значит, так: мы стоим по одну сторону болота, а германец – по другую. Стоим, ничего не делаем, только иногда для вида постреливаем в сторону друг друга. И вот однажды наши лазутчики докладывают: противник оставил свои позиции и отступил. Мы сначала не поверили. Да как поверишь: воевали-воевали, кровь проливали за каждый метр, а тут, нате, германец отступил. Сам, добровольно отступил! Ты понимаешь, командир?
Лейтенант устало закрыл глаза.
– Понимаю…
– Нет, ты не понимаешь. Если понимаешь, ответь мне: а почему германец отступил?
– Наверное, немцы задумали выравнивать линию фронта. Или возникла угроза флангового удара.
У Ефима Сидоровича торжествующе заблестели глаза. Он поднял указательный палец и повертел его перед лейтенантом.
– А вот и неправда! Ты мыслишь так, как тебя учили на командирских курсах. Вот в чем наша беда. А надо быть хитрее, надо уметь напрягать мозги. Для чего они тебе дадены? Чтобы думать.
– Я слушаю, Сидорыч. Но я вынужден тебе сказать, что я не кадровый военный. Я в школе учителем работал, когда началась война.  Давай, говори дальше. Меня твой рассказ что-то заинтересовал.
– Значит, так. Мы стоим, и они стоят.
– Но ты же сказал, что немцы оставили окопы.
– Ах, да. Ну, значит, так. Лазутчики доложили, а командиры наши стали затылки чесать: к чему бы все это? Отправили еще одну группу разведчиков. Возвращаются они и докладывают: «Все в порядке». Командиры наши радуются. Говорят, надо занять немецкие позиции. Был у нас один штабс-капитан, как сейчас помню, по фамилии Кучеров. Шибко башковитый был. Он, единственный, кто засомневался. «Немцы,- говорит он, – приготовили для нас коня». А какого? – я уже забыл. То ли тройного, то ли…
– Троянского коня?
– Во-во! Троянского коня… Слушай, лейтенант, что это за конь такой – Троянский? По фамилии хозяина что ли?
– Как-нибудь в другой раз расскажу. Это целая история.
– Ну, ладно. Тогда слушай дальше, потому что самое интересное впереди.
Ефим Сидорович выпил из ковша воды и продолжил дальше.
– Конечно, никто Кучерова слушать не стал. Наоборот, устроили целый спектакль. Подняли нашу роту и приказали занять германские окопы, да не просто занять, а чтоб обязательно бегом, с примкнутыми штыками и с криком «ура».
– А для чего спектакль устроили?
– Для форсу, конечно! Сам посуди. Если бы мы просто пошли и заняли бы ихние окопы, что бы доложили начальству наши командиры? А тут все настоящее геройство проявили. Даже потери были.
Свешников, казалось, полностью избавился от сонного состояния, которое навалилось на него, как только он сел за стол.
  – Что-то, Сидорыч, у тебя концы с концами не сходятся. Если не было стрельбы, откуда потери взялись?
Ефим Сидорович довольно улыбнулся.
– Молодец! Сообразил. Но вся закавыка в том, что потери, вернее, одна потеря все же была. Как раз накануне взятия окопов коренник ударил копытом одного батарейца. Как это случилась, я сказать не могу. Но факт есть факт: удар пришелся батарейцу точно промеж глаз, и он тут же испустил дух. Вот его и записали в боевые потери, понесенные при штурме вражеских позиций. После того, как мы расположились в окопах немчуры, к нам понаехали какие-то генералы, расфуфыренные дамы с шляпами на голове, разные писаки из газет, фотографы…Одним дали Георгия, другим – звания. Комедия, да и только.
– Да, ничего не скажешь…А дальше-то что?
– А дальше случилось вот что. Где-то с середины августа начались дожди. Вначале мы на это не обратили внимания, но потом…Уже в сентябре стало заливать окопы. Некуда лечь, негде спать – везде вода. Сырость в окопах ужасная. К тому же наступили холода. Наши тела покрылись чиряками. Все завшивели. Началась эпидемия тифа. Люди умирали каждый день. Многих вывезли в лазареты. Я до сих пор удивляюсь, как мне удалось спастись тогда. От нашей роты в строю осталось не более сорока человек. Вот так, без единого выстрела, только своей хитростью германцы одолели нас тогда.
 – М-да, невеселая история…Но теперь ситуация совершенно другая.
-– Ситуация, может быть, другая, но германец все тот же. Ежели все умело делать, его можно одолеть. А знаешь, как?
Лейтенант снисходительно посмотрел на Ефима Сидоровича.
– Как?
– Я еще тогда заметил: германец любит ездить только по хорошим дорогам. Значит, надо его столкнуть оттедова, пусть своими машинами барахтается в грязи и в болоте. Или перерезать эти дороги, к чертовой матери, чтобы они не могли подвозить на переднюю горючее для танков. А что такое танк без горючего? Простая железяка.
Ефим Сидорович хитро прищурил глаза.
– Вот ты скажи мне такую вещь. Почему нынче рябина хорошо уродилась?
Лейтенант недоуменно пожал плечами.
– Наверное, погодные условия были благоприятные.
– Та-а-к…А вот ты, ежели был бы генералом, какую пользу извлек бы из этого?
– Странный вопрос…
Ефим Сидорович откинулся назад и с нескрываемым чувством собственного превосходства уставился на собеседника.
– Нет, ты не прав, лейтенант. Командир Красной Армии должен быть умным. Он должен даже природу обратить в союзники.
– Н-не понял.
– Счас поймешь.  Ежели рябина богата на ягоды,  значит,  зима будет очень стужная.
А германец, я тебе скажу, мороз не любит. Он не приспособлен к зиме. Шинель у него тонкая, из сукна, не то что наша, а вместо шапки-ушанки на голове – пилотка.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что зимой все немцы сами по себе перемрут, как мухи?
– Ты, лейтенант, не спеши, а слушай дальше…Гитлер, по моему разумению, хочет взять Москву до начала зимы и закончить войну – вон, как прет. Но ему победы не видать,  как своих ушей. И Москву он не возьмет. Значит, германцам придется как-то пережить нонешнюю зиму.
Лейтенант взял картошку, половину очистил от кожуры и, посолив, откусил.
– Эка проблема – пережить зиму. Занял деревню или город – и спокойно квартируйся.
 –Правильно! Но вот тут-то и надо нанести германцам решающий удар: выгнать их из теплых домов на улицу. Пусть подохнуть на морозе.
От неожиданности лейтенант даже поперхнулся.
– Их, что, метлой выметать?
Ефим Сидорович выждал паузу и рубанул рукой.
– Сжечь все дома к чертовой матери! Чтобы ни одного дома в деревнях в целостности не осталось.
– Ну, ты и даешь, Сидорыч! А людей куда денешь? Об этом подумал?
– Каких людей?
– Которые живут в тех домах? Стариков, старух, малых детишек?
Вопрос лейтенанта слегка обескуражил Ефима Сидоровича, но он быстро нашел ответ.
– А им надо вырыть землянки. Ради победы можно и в землянке прожить. Зато потом, когда германца разобьем, заживем по-человечески. Я тебе, как другу, по секрету скажу: обо всем этом, ну, о чем я тебе только что поведал, хотел написать самому товарищу  Сталину, но подумал, что он может обидеться.
– За что?
– Что сам не догадался об этом.
Лейтенант вышел из-за стола и, подняв руки, подтянулся.
– Спасибо за хлеб-соль, хозяин, но не мешало бы и чуточку поспать – завтра у нас будет тяжелый день. Уже на пять тридцать назначено построение взвода, в шесть часов мы должны покинуть деревню, чтобы ровно в семь соединиться со своей ротой возле железнодорожного переезда.
Командир разделся и лег на кровать, а Ефим Сидорович все продолжал сидеть за столом, погруженный в свои думы. Вдруг он резко встал и, подойдя к кровати, стал тормошить лейтенанта. Но тот уже спал как убитый. Ефим Сидорович, расстроенный, снова занял свое место за столом и начал разговаривать сам с собой.
– Эх, зазря ведь могут погибнуть ребята...Назначили сбор роты возле переезда…Там же голое поле – спрятаться негде! Налетят немецкие самолеты – всех перебьют. Завтра лейтенанту надо будет подсказать, пусть переназначат место сбора. Иначе может быть большая беда. Как бы не забыть…

Для Кати день, как всегда, начался с утренней дойки. Пока она доила Песню, солдаты уже успели помыться и одеться. Перекусив на скорую руку остатками ужина, они отправились на построение. Остался только один – Алексей, который никак не мог найти свою саперную лопату. Он метался по двору, лихорадочно стараясь разыскать ее. К поискам подключился и Ефим Сидорович. Они обшарили весь двор, заглянули в каждый угол, но лопаты нигде не было. Тогда Ефим Сидорович высказал предположение, что кто-то из бойцов мог по ошибке прихватить лопату Алексея, а то и просто подшутить. Алексей ухватился за это предположение, как за спасительную соломинку, и побежал к зданию сельсовета, где должен был собраться взвод.
Закончив дойку, Катя вышла за ворота. По улице, подняв облако пыли, строем шли солдаты. Рядом, спотыкаясь и обстрекая голые ноги крапивой, бежали деревенские мальчишки. Впереди шел лейтенант, строгий, с высоко поднятой головой.
Дойдя до дома Ефима Сидоровича, взвод по команде лейтенанта остановился.
– Рядовой Михайлов! – приказал командир.– Даю ровно три минуты на поиски саперной лопаты!
Из строя выбежал Алексей и, не говоря ни слова, бросился мимо Кати во двор. Катя поспешила за ним. Под навесом, растерянно оглядываясь по сторонам, стоял Ефим Сидорович.
– Ну, как, нашли? – едва не плача, спросил Алексей.
Ефим Сидорович тяжко вздохнул.
– Нет, не нашли. Снова все перешарил, но не нашел. Вспомни, сынок, вспомни, куда ты ее положил! Ну не могла же она исчезнуть сама по себе!      
Алексей с отрешенным видом оглядел двор. На глазах его предательски заблестели слезинки.
С улицы послышался голос командира.
 – Рядовой Михайлов! Становитесь в строй!
Заметив, наконец, Катю, Алексей протянул к ней руки. Катя хотела их взять в ладони, но Алексей, едва сдерживая слезы, выбежал на улицу.
Лейтенант с суровым видом человека, не раз выносившего смертные приговоры, посмотрел на Алексея и скомандовал:
– Взво-о-д! Шаго-о-м марш!

Загадка с исчезновением саперной лопаты разрешилась только вечером, когда Ефима Сидоровича жена отправила в дальний конец усада за листьями хрена. Он вернулся, держа в одной руке листья, а в другой – саперную лопату. Когда Пелагея Матвеевна и Катя увидели ее, в первую минуту от неожиданности даже слова не могли вымолвить.
Ефим Сидорович лопату, словно ценную реликвию, бережно положил на верстак и опустился на чурбак.
– Эх, вот ведь как нехорошо получилось…
Пелагея Матвеевна, наконец, обрела дар речи.
– Где ты ее нашел?
– Да там же, где у нас хрен растет, рядом с кустом сливы. Теперь мне понятно, как оказалась там лопата. Солдатик этот, видно, пошел искать укромное местечко, чтобы справить нужду. Остальные, вон, наложили за амбаром, где попало…До сих пор воняет. А этот, на свою голову, оказался интеллигентным…Или стеснительным. Взял с собой лопату и вырыл ямку, а потом, справив нужду, засыпал…и – забыл лопату. Эх, солдатик, солдатик…
– Ефим Сидорович, и что же теперь будет ему за это?
– Не знаю, Катенька. Но по головке – это точно – за потерю вверенного военного имущества не погладят. Как-никак в стране военное положение. Эх, это я во всем виноват: старую уборную разломал, а новую так и не успел построить. Ну, кто мог подумать, что все так обернется?

Вечером, когда сели ужинать, Катя объявила о своем намерении рано утром отправиться в путь. Ефим Сидорович и Пелагея Матвеевна, услышав новость, заметно расстроились, хотя прекрасно понимали, что расстаться им рано или поздно все равно придется.
Когда Катя проснулась, Ефима Сидоровича и Пелагеи Матвеевны в избе уже не было. На скамейке Катя увидела черную котомку, набитую чем-то. Под скамейкой, на полу стояли женские резиновые сапоги.
Взяв в руки подойник, Катя вышла во двор. Ефим Сидорович под навесом что-то мастерил.
– А, проснулась, доч…Катенька!
– Да, Ефим Сидорович, проснулась. Даже немножко проспала. А где Пелагея Матвеевна?
– Корову в стадо погнала. Скоро вернется. Тогда и устроим совещанице.
На «совещанице», в основном, говорил Ефим Сидорович, а Катя и Пелагея Матвеевна сидели и слушали.
– Вот, Катя, я для тебя на бумаге нарисовал карту. Вот – дорога. Ты по ней пришла в нашу деревню. А вот по этой, видишь, я ее красным карандашом нарисовал, тебе надо идти дальше. Вот здесь Электроугли. Видишь, я его кружком обвел? Дальше – Дрезна, а еще дальше – Орехово-Зуево. Туда из Москвы ведет большая дорога. Раньше по ней в Сибирь гнали каторжников. Ты можешь выйти на эту дорогу. Но я тебе посоветовал бы не делать этого, а идти прямо – через лес. Видишь лес? Я сосны изобразил.
– Какой лес?! – встрепенулась Пелагея Матвеевна. – Ты что делаешь, старый дуралей? Куда посылаешь девчонку? Митрофанова жена – хромая Софья давеча сказала, что на той неделе в сороковом квартале видели несколько волков. Говорит, из-за войны волки из тех мест, ну, где идет сражение, перебрались сюда.   
Катя нежно положила свою ладонь на ладонь Пелагея Матвеевны.
– Не волнуйтесь, Пелагея Матвеевна. Я волков не боюсь. Все обойдется. Мне как можно скорее надо добраться домой. Продолжайте, Ефим Матвеевич.
– Коли так, потопали дальше. Через лес ведет дорога. Я по ней не раз хаживал. Иди все время на восток, не сворачивай никуда. Как только выйдешь из леса, по правую сторону увидишь плотину. На ней когда-то стояла водяная мельница. Перейдешь плотину, поднимешься на взгорок и увидишь купол старой церкви. Держись этого направления, и ты попадешь в Дурновку. Ты не бойся, это село так называется. В Дурновке спросишь, где живет Егор Семенович Строганов. У него и переночуешь. Егор – мой двоюродный брат, хороший мужик. Правда, жена ему сварливая досталась. Но ты с ней, я думаю, поладишь. Я Егору записку написал. Передашь ее. Егор спроводит тебя дальше. До Дурновки верст двадцать пять будет. Думаю, ежели по дороге ничего не случится, ты к вечеру аккурат доберешься. Да, чуть не забыл – ты их не расспрашивай про сыновей, особенно, про старшего – Степана. Его за что-то в тридцать девятом арестовали. И где он сейчас – никто не знает. Говорят, жена после этого сразу же вышла замуж. Маленькую дочку забрала с собой, а сына привезла к ним, в Дурновку. Вот такие дела…   
– Спасибо вам за все. Даже не знаю, что бы я делала без вас.
– Не спеши благодарить. Я еще не все сказал. Для тебя мы собрали котомку. В ней ты найдешь продукты: сахар, хлеб, яйца, соль и куски вчерашнего мяса. Мясо постарайся съесть в первую очередь, потому что может испортиться. В котомку я сунул нож и две коробки спичек. Не делай удивленные глаза – в дороге все пригодится.
Пелагея Матвеевна неожиданно шмыгнула носом.
– Катюша, мы для тебя приготовили Танечкины сапоги. Бери их…
Катя решительно замотала головой.
– Нет-нет! Ни за что не возьму! Вот скоро ваша Таня вернется и ей самой нужны будут.
Ефим Сидорович строго посмотрел на Катю.
– Ты не брыкайся, а слушайся нас. Поняла? Не надо горячиться…Не зря мы тебе предлагаем сапоги. Осень же на носу. Вот-вот начнутся дожди. В чем ты будешь топать по грязи? В своих летних сандалиях? Не знаешь? Вот в том то и дело. В котомку я еще положил жилет из овечьей шкуры. Правда, он местами облез, но в холодные ночи тебя выручит. В жилет воткнул иголку с ниткой – мало ли что может случиться в дороге. А насчет нашей дочери не волнуйся – новые сапоги купим, лишь бы живехонька вернулась домой. А теперь выйдем во двор.
Первым, прихватив котомку, вышел Ефим Сидорович, за ним, держа в руке сапоги, последовала Пелагея Матвеевна. Катя последний раз оглядела избу и поспешила за Пелагеей Матвеевной
Как только Катя вышла во двор, Песня, словно что-то почувствовав, негромко замычала и, подойдя к хозяйке, привычно ткнула в лицо мокрыми губами. Пока Катя гладила корову, Ефим Сидорович скрылся под навесом. Через минуту он появился с  длинной гладкой палкой в руке.
– Катя, видно, не зря в деревне балакают насчет волков. И первую мировую так было – с запада волки перебрались к нам. Так что, бери этот батожок. Мало ли что… Его смастерил мой дед. Шибко верующий был, часто в паломничество уходил. Эта палка не простая, а с хитринкой. Смотри на конец: во внутрь заделан острый шип. Его сразу и не заметишь. Шип, видишь, длиной почти пять сантиметров. Вещь, я тебе скажу, не заменимая. Древко, как сама видишь, сделано из дуба, так что очень крепкое.
– Катя, – спохватилась Пелагея Матвеевна, – а во что ты будешь доить молоко? Может, подойник возьмешь с собой?
– Когда я шла от Москвы, доила прямо в землю. Ох, и обидно было! Сама голодная, а молоко приходится выливать в землю, хоть прикладывайся к вымени как теленок и высасывай молоко.
Ефим Сидорович повернул голову в сторону жены. 
– Нет, подойник не годится. Зачем ей таскать с собой ведро? Ну, допустим, она надоит молоко в ведро. А потом что делать с ним? Носить с собой? Нет, ей нужна другая посуда – удобная, нетяжелая – только для того, чтобы свежего молока попить.
– Ефим, может, туесок подойдет? Тот, который висит в сарае?
Ефим Сидорович обрадовался.
– Точно! Лучше и не придумаешь. Только он, наверное, рассохся. Но это не страшно. Ты, Катя, опусти его в речку или в пруд, поддержи малость в воде и все будет хорошо.

Прощались на улице, возле палисадника. Все трое в последний раз поочередно обнялись, и Катя, взяв в одну руку конец веревки, которой были обвязаны рога  Песни, а в другую – батожок, зашагала по пыльной дороге вдоль улицы. Она несколько раз оглянулась назад, и каждый раз Ефим Сидорович и Пелагея Матвеевна махали ей рукой. Кате было жаль покидать стариков, но она понимала, что надо спешить. Катя еще тогда, когда выбиралась из Москвы, в уме сделала расчет: чтобы попасть домой затепло, хотя бы до середины сентября, ей необходимо ежедневно прошагать не меньше двадцати километров. Но первый же день пешего похода, который начался после ночной бомбежки, показал, что выдержать такой темп вряд ли удастся. Песня, хотя и не проявляла строптивости, все время норовила полакомиться свежезеленой травой и никак не хотела ускорять шаг. Поэтому вторую ночь Кате пришлось провести в поле. Если бы не стог сена, куда она зарылась головой и поспала часок-другой, у нее не хватило бы сил добраться в тот день до  дома Ефима Сидоровича и Пелагеи Матвеевны и снова пришлось бы переночевать где-нибудь в поле.
День, по всем приметам, обещал быть жарким. Солнце уже выкатилось из-за дальнего лесного частокола и слепило глаза. Под ногами, напоминая дорогу в школу, податливая пыль приятно ласкала ноги. Катя шла, стараясь ни о чем не думать – она уже поняла: так дорога кажется не столь длинной и утомительной. Но полностью избавиться от дум никак не удавалось. Выставка, Гнатюк, ночная бомбежка, мертвая Анна, Ефим Сидорович и Пелагея Матвеевна, солдат Алексей – все это кружилось перед глазами, как картинки в калейдоскопе.
Расчет Ефима Сидоровича оказался верным – на закате Катя добралась до Дурновки, небольшого села, растянувшегося на несколько сот метров вдоль речки.
– Ребята, не подскажете, где живут Строгановы? – спросила она у мальчишек, которые играли в биту возле деревенских ворот.
– А каких Строгоновых? – спросил веснушчатый мальчик с облезлым носом. – У нас их много. Я, вот, тоже Строганов.
– Егора Строганова.
Один из игроков, мальчуган лет десяти с вихрастым надвигом пшеничных волос,  встал с колен, отряхнул от пыли заплатанные штаны с веревочными помочами. 
–Вы к дяде Егору? Пойдемте со мной, мы рядом с ними живем. Недалеко отсюда, через пять дворов.
Мальчишка попался чересчур любопытным. Пока дошли до дома Строгановых, успел расспросить обо всем: как звать тетю, откуда идет и почему идет с коровой, кем ей приходится дядя Егор?
Дом Строгановых их встретил яростной руганью.
– Тетя Ксения ругает Сему, – пояснил мальчишка. – Я не буду заходить, вы постучите в ворота и вам откроют.
Катя привязала Песню к штакетнику и ботожком постучала в ворота. Крики во дворе умолкли.   
Катя осторожно открыла дверь. Посреди двора стояла пожилая женщина с хворостиной в руке, а рядом, отвернувшись, смотрел на верхушку яблони подросток.
– Можно к вам?
Женщина недоуменно уставилась на незваную гостью.
– Я к вам,– поспешила успокоить ее Катя. – От Ефима Сидоровича и Пелагеи Матвеевны. Вот записку они вам передали.
Женщина отбросила хворостину, взяла вчетверо сложенный лист бумаги и протянула его подростку.
– На, почитай вслух, поганец! 
– Сама читай, – огрызнулся паренек.
– Коли так, топай на поскотину. Приведешь буренку. Сегодня без ужина останешься – не заработал.
– Ну и что, – сверкнул злыми глазами подросток. – Ты мне ничего не сделаешь – все равно сбегу на фронт. Вот увидишь!
Парнишка закрыл за собой калитку. Женщина, словно не замечая Катю, продолжала ворчать.
– Ох, и поганец! Захотелось ему повоевать! С другом сбежал из дома. Хорошо, что на вокзале патруль их задержал.
Катя стояла и слушала, переминаясь с ноги на ногу. Наконец, женщина немножко поостыла и повернулась к Кате.
-–Так, что тебе надо, девушка?
Катя, опасаясь, что женщина не станет ее слушать, сбивчиво стала рассказывать свою историю. Эти опасения оказались не напрасными – женщина прервала ее.
– Ну, ладно, потом дорасскажешь. А теперь, давай, заводи свою корову во двор.
Женщину звали Елизаветой Васильевной, а внука – Семеном. Об этом Катя узнала во время ужина.
Дом Строгановых мало чем отличался от дома Ефима Сидоровича – такой же деревянный, со столом в переднем углу, наполовину опоясанном скамьями, с кухней, отгороженном от жилой части досками, оклеенными плакатами на колхозную тему и с призывами вступить в ОСВОАХИМ. В левом углу, напротив печки стояла заправленная деревянная кровать, на которой высилась гора подушек. Над двумя окнами, выходящими на улицу, висела рамка с  фотокарточками. С одной из них – с самой большой – на Катю смотрела молодая пара: он – в картузе, а она – в платке, из-под которого виднелась бледная линия пробора, рассекающая на два крыла густо уложенные черные волосы.
Заметив интерес Кати, Елизавета Васильевна встала рядом.
– Это мы с Егором в Москве сфотографировались. Аккурат до революции. Молодые были, красивые.  А вон там, по левую сторону,  наш старший сын Степан.   Он в рабфаке учился. Потом учился на военного, командиром стал.  А рядом – он со своей женой Марией. Семен – ихний сын. В верхнем ряду, вон там, видишь, младший сын Серафим с женой и с двумя детьми. Они недалеко отсюда, в Обухове живут. Серафима, должно быть, уже забрали на войну. Его одногодков почти не осталось в деревне. 
– А где Егор Семенович сейчас?
– В ополчение подался, старый хрыч. Как его взяли туда, ума не приложу – ему же почти шестьдесят лет. Он вечно такой был – весь обкатанный, как бревно в водовороте, хотя и образование имел. То в Шатуре работал, то в Москве, то на Урале. Ему все равно: работать ли, воевать ли – лишь бы дома не сидеть. И внук в него пошел: башковитый, в школе учится на одни пятерки, но шибко шустрый и упрямый. Ох, и беда мне с ним! Никак не могу сладить…
Послышался скрип отворяемых ворот. Елизавета Васильевна открыла окно, выходящее во двор.
– Семен! Буренка заводи в хлев. Смотри, не подпускай к корове, следи – как бы ненароком не забодала! Потом попей парного молока. Катя для тебя надоила. В кастрюле… Хлеб возьмешь из буфета. Да пошустрее двигайся! Завтра рано вставать. Председатель снарядил тебя с дядей Ваней Ивлевым лобогрейку чинить. Ты слышишь меня!?
– Слышу…Не глухой.
Утром сцена прощания повторилась. Правда, на сей раз никто не обнимался, но Елизавета Васильевна все же настояла, чтобы Катя взяла с собой в дорогу сверток  с вареной картошкой и пятью свежими яйцами. «Сырые яйца больше силы придают», - пояснила она.

Глава шестая

Вопреки совету Ефима Сидоровича Катя все же решила завернуть в город. Она прекрасно понимала, что для этого ей придется делать крюк: топать лишних километров двадцать, а то, может быть, и больше, но другого выбора у нее не было. С того дня, как она отправила домой письмо с Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, прошел почти  месяц. Если бы не ночная бомбежка, Катя давно была бы дома. Ни дня не проходило, чтобы она не думала о родителях, о сестре и брате. Надо было каким-то образом подать им весточку, что с ней и с коровой все в порядке, и что она скоро будет дома. Катя рассчитывала, что в городе ей удастся связаться по телефону с Иваньково, где был всего один телефонный номер – в конторе совхоза или, на худой конец, дозвониться до райкомзема или до райкома комсомола.
В ночь, когда разбомбили поезд, Катя все делала как бы инстинктивно: тащила за собой корову, стараясь не думать ни о чем - лишь бы как можно быстрее выбраться из города: у какой-то колонки ополоснула лицо, в ларьке, когда уже улицы заполнились людьми, спешащими на работу, на чудом сохранившиеся деньги купила буханку черного хлеба и скормила его Песне. Да и потом, когда, изнемогая от усталости, шла на восток, ночевала в стогу сена, шок от пережитого и страх перед будущим, не давали ей сосредоточиться и рассуждать на холодную голову. Единственное, что отчетливо запомнилось Кате, это – утро в Лосиноостровском парке, когда она, обхватив руками липу, выплакала оставшиеся слезы. Вот тогда-то она и встретилась со сторожем парка – стариком с белой, как лунь, окладистой бородой. Узнав в чем дело, старик посоветовал Кате идти по Владимирскому тракту, а не через Муром, вдоль железной дороги. «Ежели пойдешь по Владимирскому тракту, – говорил он, – тебе придется протопать лишних сто верст, но зато ты будешь идти по людным местам. Люди тебе обязательно помогут – помяни мое слово. Без людской помощи, доченька, ты не доберешься до дому».
Старик оказался прав  – пока Кате везло на добрых людей.   Настолько везло, что она
даже мысли не допускала о плохом. «Если я буду каждый день преодолевать хотя бы двадцать пять километров, – подсчитывала она в уме, – то через четыре недели уже буду дома».
Была еще одна причина, из-за которой Катя торопилась – по ее  подсчетам, Песня должна была прийти в охотку как раз к яблочному спасу.


День, когда Седов на ферме объявил, что коров переведут на искусственное осеменение, Кате запомнился очень хорошо. Доярки, узнав, что отныне коров не надо будет водить к быкам, сами пришли в возбуждение. Они окружили Седова, который по  привычке заехал на ферму перед вечерней дойкой.      
Первой начала Нюрка Речкова, самая языкастая на ферме.
«Это что же получается, Иван Палыч? – нарочито строго стала выговаривать она Седову. – За что вы бедных коров лишаете удовольствия?» «Какого удовольствия?» – не понял директор. «Удовольствия от …общения с быком» – продолжала Нюрка. Наконец, до Седова дошло, что имела в виду Речкова. «Только люди это делают для удовольствия, а животные и звери – для продолжения рода», строгим голосом возразил он. «Какое там удовольствие! – не выдержала Настя Сидорова, самая старшая среди доярок. – Дома семеро по лавкам, свекровь с печи зыркает глазами…Лежишь ночью и со страху дрожишь, как бы лишнего движения не делать. Рази это удовольствие?» «А сама с мужем, вон, столько детей настрогала! – вступила в разговор Тонька Крикова, самая начитанная доярка. – Настена, как же ты умудрилась столько народить без движения?» «Как…как, – не на шутку обиделась Настя. – А вот так – украдкой да урывками…Будто сама не знаешь, как дети делаются». «Ох, бабоньки, беда, – сладко потянулась Нюрка. – Я сама уже больше не хочу рожать – уже четверо, куды больше, да вот не получается. Почему Бог человеку не приделал какую-нибудь кнопку, чтобы можно было нажать на нее и не беременеть?» «А ты заставь мужа пользоваться резиной, – посоветовала Варя Авдеева, соседка Сторублевых. – Говорят, в райпотребсоюзовской лавке на утиль-сырье дают».  «Пробовала, да что толку. Мужу не нравится, говорит, будто, – Нюрка покосилась на Седова, –  …это самое…через галошу». «То-то Андрюха твой вечно в дырявых галошах ходит», – без злобы сказала Настя Сидорова. «Хо-хо-хо!.. Ха-ха-ха!.. Эх-хи-хи!..» – покатилось по коровнику.
Когда доярки уже стали расходиться по домам, Катя не выдержала – подошла к Седову: «Иван Палыч, а что будет с Барином?»
Директор уже оседлал было недавно купленный велосипед – редкая вещь в деревне – и удивленно посмотрел на Катю: «На мясо, конечно, сдадим. А почему тебя волнует этот вопрос? Тебе быков жалко, да? 
«Не быков, – потупила взор Катя, – а Песню».
«Не понял. Говори яснее и короче – я тороплюсь домой».
Катя замялась – она не знала, с чего начать разговор.
«Как вам сказать? Песня у нас рекордистка. И телята от нее почти все рекордистки. А знаете, почему?»
Седов провел ладонью по прокуренным, выжелтившимся усам и, не скрывая добрую усмешку, спросил: «И почему же»?
«Да потому, что Барин и Песня…как бы вам сказать?..испытывают друг к другу симпатию».
Седов еле сдержался, чтобы не рассмеяться. Катя это заметила и решила идти до конца: «Иван Палыч, не надо смеяться – я это точно знаю».
Директор как-то удивленно, уже другими глазами оглядел доярку. Он прислонил к стене велосипед и показал рукой на скамейку. 
«Катя, давай, присядем».
Седов достал из кармана кителя пачку «Беломорканала», задумчиво повертел ее в руках и положил рядом на скамейку.
«Как тебе объяснить? – вздохнул он. – Даже не знаю…О том, что осеменение коров,  равно как и других животных, это всего лишь физиология, я думаю, ты лучше меня знаешь. Быку все равно – Песня или…как у вас там? Машенька. Да и коровам тоже все равно. У них эмоции априори не могут быть».
Вечерело. Облака, окаймленные предзакатными лучами, казалось, не хотя, прощались с солнцем.
Катя сидела, не проронив ни слова. Первым не выдержал Седов.
«Ну, что ты молчишь? Не согласна?»
«Нет, не согласна. Для жизни одной физиологии мало. Нужны и цветы, и краски»
Седов ничего не сказал – положил в карман пачку папирос, медленно встал и взялся за руль велосипеда.
«Катя, не хочу спорить с тобой. Одно лишь могу сказать: «Насчет Барина я подумаю».
Увлекшись воспоминаниями, Катя и не заметила, как вышла на окраину какого-то городка. 
 Центр города представлял собой небольшую площадь, окруженную чайной, рестораном, зданием почты, Домом культуры с серыми колоннами, универмагом и несколькими двухэтажными кирпичными домами, построенными, видно, еще до революции. Через площадь, распугав стаи гусей, щипавших траву на берегу небольшой речушки, и кур, озабоченно бродивших возле палисадников, протарахтел, чихая мотором, грузовик. За ним с истошным лаем, помчались две черные собаки. Площадь выглядела довольно оживленной. Люди, одетые по-летнему – женщины в ситцевых платьях, а мужчины, большей частью в белых парусиновых брюках – были заняты своими делами, поэтому никто не обратил внимания на женщину, ведущую за собой корову. Только тогда, когда раздалось шипение, а потом треск в репродукторе, установленном на телеграфном столбе, все замерли и, задрав головы, стали слушать сводку Совинформбюро: «В течение ночи на 28 июля продолжались боевые действия наших войск на Невельском, Смоленском и Житомирском направлениях. На остальных участках фронта чего-либо существенного не произошло. Наша авиация в ночь на 28 июля во взаимодействии с наземными войсками действовала по частям противника, его аэродромам и бомбардировала нефтегородок Констанцы. Наша авиация бомбардировала также финский броненосец береговой обороны. Наблюдались прямые попадания пятьсоткилограммовых бомб и сильные взрывы».
Люди, молча выслушав сообщение по радио, также молча начали расходиться.
Катя, заметив, как одна из женщин с ярко накрашенными губами и черными кудрями, спадающими на плечи, пристально смотрит на нее, подошла к незнакомке.
– Скажите, пожалуйста, где здесь находится почта?
– Почта? – удивленно переспросила женщина, не сводя с Кати глаз. – А зачем вам почта понадобилась?
Кате женщина, которая откровенно недоверчиво разглядывала ее, не понравилась, и она, не дожидаясь ответа, пошла дальше.    
Почту Катя определила по обилию проводов, стянутых к столбу, торчащую во дворе  приземистого здания. Возле него перпендикулярно к проезжей части улицы стояла привязь. Катя конец веревки обмотала вокруг привязи, прислонила батожок к штакетнику, поправила котомку на спине и вошла в здание.
Внутри почты было три человека: один мужчина, примостившись на табуретке, что-то старательно писал, другой, заглядывая из-за его спины на бумагу, вполголоса диктовал. Ближе к двери стояла женщина в выгоревшей косынке на голове. На ее правом плече висела черная почтальонская сумка. Женщина вытаскивала из нее конверты с письмами и, озабоченно вчитываясь, складывала в сторону.
– Тетя Шура! – послышался недовольный женский голос из-за стеклянной перегородки. – Вы долго еще будете перебирать письма? Их ведь давно отсортировали! Пора уже разнести. Вы и так сегодня запоздали.
Женщина тяжко вздохнула.
– Легко тебе говорить, Надя. А ты, вот, попробуй хотя бы один раз вместо меня разносить письма. Знаешь, сколько бабьего рева наслушаешься? Ночами в ушах звучит. Вон, и в сегодняшней почте сколько конвертов с казенным почерком. Матрена Чепурина, ну, та, которая живет на Нижней улице, за этот месяц уже второе такое письмо получает. От первого еще не успела отойти, а тут…еще один удар.
– Ну и что из этого? Почту упразднить прикажете?
Почтальонка невидящими глазами скользнула по Кате и вышла.
Катя подошла к перегородке.
– Здравствуйте. Как бы мне связаться с Поречьем по телефону? Мне это срочно надо.
Женщина даже не подняла голову.
– Нельзя. В связи с военным положением в Московской области на междугородние переговоры нужно специальное разрешение.
– А где его выдают?
Хозяйка почты не сочла нужным скрыть свое раздражение.
– А почем я знаю?
Катя растерянно оглянулась по сторонам. Один из мужчин, тот, который писал, оторвал взгляд от бумаги.
– Девушка, вам надо обратиться в районное отделение НКВД. Это недалеко. Как только выйдете отсюда, идите направо. Когда дойдете до первого переулка, сверните в него. Пройдете еще метров триста и увидите двухэтажное кирпичное здание с синими окнами. Вот там и находится отделение НКВД.
 
   Но Кате в тот день попасть в отделение НКВД не удалось. Как только она вышла из здания почты, к ней подошли два милиционера. Один из них, лет тридцати, видимо, старший по званию, был одет в синюю гимнастерку и в портупее,  а другой, более пожилой на вид, был в белой гимнатерке, перетянутой кожаным ремнем.
– Гражданка, – обратился к Кате милиционер в синей гимнастерке. – Предъявите, пожалуйста, ваши документы.
– Документы? – растерялась Катя. – Нету у меня никаких документов. Они сгорели во время бомбежки.
Указательным пальцем милиционер приподнял козырек фуражки.
– Та-ак…Сгорели, значит. Ну что ж, гражданка-погорелка, придется вам прогуляться с нами до отдела милиции. Там будем разбираться. Корова ваша?
Катя согласно кивнула головой.
– Ну, что ж, придется разбираться и с коровой. Пошли.
Пока милиционеры расспрашивали Катю, вокруг начали собираться любопытные. «Цыганку поймали», «Нет, немецкую шпионку поймали», «Говорят, корову украла», «А корова-то, смотрите, какая вымястая, ни иначе, литров двенадцать за раз дает», «Молодая, а уже воровка», – слышалось со всех сторон.
Катя шла по улице, не смея поднять голову. Ей казалось, что все на нее показывают пальцем и что-то нехорошее говорят вслед. Поэтому она даже обрадовалась, когда добрались до отделения милиции.
Перед тем, как зайти в здание милиции, возникла заминка. Никто: ни милиционеры, ни Катя не знали, что делать с Песней. Старший зашел в здание, а Катя и пожилой милиционер остались стоять возле крыльца.
Наконец старший вышел.
– Сидоров! Отведи корову во двор нашей технички. Ты ведь знаешь, где она живет? Вот и хорошо. Так что, действуй!
– Слушаюсь, товарищ старший лейтенант.
Катя крепче обмотала конец веревки вокруг запястья.
– Я никому не дам свою корову! Она рекордистка! На выставке была! Вы не имеете права отбирать ее у меня! Я буду жаловаться!
Старший насмешливо посмотрел на Катю.
– Имеем право, гражданка, имеем. Сами знаете, время какое. Так что советую вам не сопротивляться. У вас, гражданка, и без того положение хуже некуда.
От милиционера исходила такая вера в правоту своих действий, что Катя вся обмякла и покорно подала конец веревки Сидорову.
– Только надо бы ее  покормить и подоить, – с робкой надеждой взглянула она на старшего лейтенанта.
– Ничего, Глафира Архиповна и покормит, и подоит вашу корову. Кстати, как ваша фамилия?
– Сторублева. Сторублева Екатерина Викторовна.
Хитрая улыбка скользнула по лицу старшего лейтенанта.
– Хорошо, что Сторублева. Сторублева все же лучше, чем Стокопейкина. Не так ли? 

Катю, предварительно обыскав в комнате дежурного и тщательно проверив содержимое котомки, поместили в камеру, которая располагалась в здании отдела милиции. Камера была небольшая и узкая. При тусклом свете электрической лампочки Катя разглядела три двухъярусные деревянные нары, установленные в один ряд.
Дежурный милиционер, прежде чем закрыть железную дверь, предупредил Катю:
– Свет будет гореть всю ночь. Бачок с водой стоит в углу. Вместо параши ведро. Утром сама вынесешь. Утром же вызовут на допрос. Вопросы есть?
Катя молча помотала головой.
Как только за дежурным закрылась дверь, Катя достала из котомки мясо и  кусок хлеба. Только теперь она почувствовала, как проголодалась и устала. Поужинав, Катя постелила на нарах жилет, подаренный Ефимом Сидоровичем и Пелагеей Матвеевной, лишний раз вспомнив о них с благодарностью, под голову вместо подушки положила котомку и сразу же уснула, так и до конца не успев понять, в какой переплет попала.   

Утром, едва Катя успела позавтракать яйцами, в камеру вошел дежурный.
- На допрос! – зычным голосом приказал он. – Вещи с собой не брать! Руки за спину! Выходите!
Дежурный повел Катю по коридору. Возле двери с табличкой «Следственная часть» он остановился и костяшками пальцев осторожно постучал.      
- Сергей Палыч, задержанную привел.
Сначала вошел дежурный, заием – Катя.
Первое, что ей бросилось в глаза, скудная мебель  в кабинете: дубовый стол, за которым сидел следователь – мужчина средних лет, с глубокими залысинами на лбу, да два стула с обшарпанными спинками.
Следователь, поправив очки на носу, указал рукой на стул:
– Присаживайтесь…
Катя, смиренно положив ладони на край стола с ободранным дерматином, присела на стул. Следователь как ни в чем ни бывало продолжал писать. В кабинете установилась гнетущая тишина, лишь изредка нарушаемая сонным жужжаньем мух.
Наконец следователь отложил в сторону ручку и пристально, отчего у Кати все захолонуло внутри, посмотрел на нее.
– Ну-с, гражданка Сторублева – так, кажется, вы назвались? – рассказывайте.   
– А что рассказывать? – не поняла Катя.
– Кто вы? Откуда и куда идете? С какой целью? Где взяли или украли корову?
Катя вся вспыхнула. От былого страха не осталось и следа.
– Я ничего не украла! Корова моя! Мы участвовали на выставке в Москве! Вам понятно?
Следователь, видимо, не ожидал такой реакции со стороны задержанной, поэтому даже немножко опешил. Он примирительно поднял руки.
– Ну, хорошо, хорошо. Пусть будет так, как вы утверждаете. Тем не менее вам придется обо всем подробно рассказать – мне же надо оформить протокол допроса.
Пока Катя рассказывала, что с ней приключилось в Москве, дверь в кабинет какие-то люди несколько раз приоткрывали, но каждый раз следователь недовольно отмахивался рукой, давая понять, чтобы его не отвлекали – он все старательно записывал.
Наконец Катя закончила свой рассказ.
Следователь достал из кармана брюк белый платочек и устало вытер пот со лба.
– Да, непростая у вас история, гражданка Сторублева. В вашем изложении все гладко получается, а как на самом деле – это надо еще посмотреть.
– Вы мне не верите, товарищ следователь?
Следователь вышел из-за стола и подошел к окну. Почему-то отковырнул прошлогоднюю замазку. Задумался.
– Верю я или не верю – особого значения не имеет. Вся беда в том, что у вас нет документов, подтверждающих вашу личность. По законам военного времени мы обязаны содержать вас под арестом, пока не установим вашу личность. Вот в чем проблема... Придется посылать запросы в дирекцию ВСХВ и в ваш район.
– Но это же долго! Я не могу столько ждать.
– Почему?
– Моя корова скоро должна прийти в охотку. Надо будет ее осеменять.
Следователь недоуменно уставился на Катю.
– Да-да, надо осеменять. Она же рекордистка! Я же вам только что рассказывала.
Следователь улыбнулся.
– Странный вы человек, Сторублева. Можно сказать, висите на волоске, а думаете об осеменении коровы…Впрочем, может быть, именно сейчас надо думать об этом. Иначе нам всем трудно будет выжить. М-да…
Следователь занял свое место за столом и, уставившись в одну точку, начал выстукивать пальцами дробь.
Катя молча ждала. Молчал и следователь. Трудно сказать, сколько бы еще длилось это молчание, если бы в очередной раз не открылась дверь.   В дверном проеме показалась голова старшего лейтенанта, который накануне задержал Катю.
– Сергей Васильч, мы привезли отца Крутоярова. Будете допрашивать или сразу в камеру отправить?
– Он что-нибудь интересное сказал?
– Нет. Одно долдонит: ничего о сыне не знаю, связь не поддерживаю.
– Тогда отправьте в камеру. Пусть дозревает. Может, что-нибудь да вспомнит, хотя, по правде говоря, я сильно в этом сомневаюсь. М-да…
– В какую камеру, Сергей Васильч? В общую?
Следователь ехидно усмехнулся.
– А что, у нас отдельные камеры имеются – мужская и женская?
Как только за старшим лейтенантом закрылась дверь, следователь уткнулся в бумаги, словно забыв о задержанной.
Катя негромко кашлянула в кулак.
– Товарищ следователь…
Следователь поднял голову.
– Вообще-то я для вас гражданин следователь, а не товарищ. Но в данный момент это ситуацию нисколько не меняет. Итак, что вы хотели сказать?
– Меня очень беспокоит моя корова. Ее надо вовремя доить, кормить. Она у меня капризная, в чужие руки не дается. А если ее полностью не выдоить, она может испортиться.
– В каком смысле?
– В прямом. Она может потерять свои лучшие породные качества. Мне на выставке сказали, что таких коров, как Песня, по всему Советскому Союзу можно по пальцам подсчитать.
В комнате становилось душно. Следователь снова вытащил из кармана платочек и вытер лоб. Затем опять задумчиво начал выстукивать дробь по столу.
– Задали вы мне задачу со своей коровой, гражданка Сторублева. М-да…
Катя порывисто поднялась с места, отчего следователь даже откинулся назад, и накрыла своей ладонью его ладонь.
– Сергей Васильевич, по-комсомольски прошу вас: разрешите мне повидаться с Песней. Места себе не нахожу. Помогите, пожалуйста.
– Ну, ладно, ладно. Сейчас же схожу к начальнику. Попрошу, чтобы вам дали сопровождающего. А пока вернитесь в камеру.
Следователь снял с массивного телефонного аппарата трубку.
– Дежурный! Отведите задержанную в камеру! Что-что!? Ничего, пусть пока посидят вдвоем. Потом что-нибудь придумаем.

Катя не сразу разглядела в камере гостя, который занял нижний топчан самой дальней нары. Даже тогда, когда открылась дверь, задержанный ничем не выдал себя – как лежал на спине, так и продолжал лежать.
Катя подошла поближе. Только теперь она заметила, что левый глаз мужчины был прикрыт серым платочком, сложенным вчетверо.
– Здравствуйте, – сказала Катя.
Мужчина ничего не ответил. Он продолжал неподвижно лежать с закрытыми глазами.
Катя присела на свой топчан. Душу царапала тревога. Ей не терпелось увидеть Песню. Как она там? Кормят ли, выдаивают ли ее? В чьи руки она попала?
Мужчина вдруг ладонью прикрыл левый глаз и хрипло закричал:
– Дежурный! Дежурный!
В дверном проеме показалось голова милиционера.
– Гражданин Крутояров! Что вы орете, как резаный?
– Мне нужен врач! Глаз болит, мочи нет! Прошу вас…
Дежурный криво усмехнулся.
– Может, вас еще в санаторий отвезти? Лежите и не орите больше! Ясно!?
Как только за дежурным закрылась дверь, Катя пересела поближе к незнакомцу, чтобы получше разглядеть его.
Мужчине было лет пятьдесят. Через лоб, наискосок, от левой залысины и до кустистых бровей над правым глазом тянулся синеватый след давнишнего шрама. На нем были черные брюки с заплатками на коленях, а на ногах – лапти.
– Дяденька, что с вами случилось? – спросила Катя.
Незнакомец открыл глаз и, продолжая придерживать рукой тряпочку, медленно повернул голову.
– Глаз не могу открыть. Видно, репейная колючка попала.
– Когда это случилось?       
– Сегодня…Утром...Когда от милиционеров пытался спрятаться.
– Ну-ка, уберите с глаз повязку.   
– Вы, что доктор? – недоверчиво спросил больной.
– Доктор, доктор…
Мужчина медленно снял с глаза тряпочку. C трудом, кряхтя  и раздвигая двумя заскорузлыми пальцами веки, открыл глаз. Весь глазной белок был опутан сплошной сетью красных капилляров.
– Здесь же темно, ты ничего не разглядишь, – обреченным голосом тихо вымолвил мужчина.
– Ничего, ничего, мне свет и не нужен, – старясь придать уверенность, скорее всего, себе, а не случайному соседу, ответила Катя. – Вы только лежите спокойно. Все будет нормально.
Катя, одной рукой упершись об край топчана,  а другой – об стенку, склонилась над больным. Она высунула язык и кончиком стала медленно водить по роговице глаза мужчины. Наконец кончик языка задел что-то колючее. Мужчина негромко застонал. Катя, не обращая внимания на стон,  осторожно вращая язык кругами, начала придвигать колючку к переносице. Затем она вытерла рукавом блузки кончик языка и мизинчиком вытащила колючку.
– Все, – выдохнула она с облегчением. – У вас в глазу, действительно, была репейная  колючка. Вот, можете полюбоваться. Глаз еще немножко поболит, а потом перестанет.
Сосед по камере привстал, снова приложил к больному глазу платочек и с удивлением уставился на Катю.
– К-как это тебе удалось, доченька?
– Моя бабушка так делала. Я у нее много чему научилась.
– Я даже не знаю, как тебя отблагодарить. Если бы не ты, как пить дать, остался бы без глаз. Видно, сам Бог тебя послал. Но как ты сюда попала, доченька?
– Я на выставке была…
Однако Кате договорить не удалось – со скрипом открылась дверь и послышался голос дежурного милиционера:
– Крутояров, на допрос!  Сторублева, на выход! Без вещей!
Первой вышла Катя. В коридоре ее уже дожидался пожилой милиционер.
– Я ваш сопровождающий, – сказал он. – Мы сейчас пойдем к Михеевой.
– Кому-кому? – не поняла Катя.
– К Михеевой. К нашей техничке. Ведь у нее находится ваша корова?

Они вышли на улицу.
– Держись рядом, – посоветовал милиционер, – а то люди могут подумать, что я веду арестованную.
 Возле универмага стояла бочка с квасом. Катю давно мучила жажда, но она постеснялась доставать деньги, припрятанные в лифчике. Денег было немного – всего двадцать три рубля. Их Катя еще до посадки на поезд завернула в платочек и уложила в лифчик. Зная, что ей предстоит далекий путь, она решила их потратить только в исключительных случаях.
– Пойдем, выпьем по кружке кваса, – предложил милиционер. – Жара такая, что сил нет терпеть. Раньше здесь всегда продавали мороженое. Эх, и вкусное же было! Ну, а теперь, понятно, не до сладостей – война!
– Спасибо, но мне что-то не хочется пить.
Милиционер потянул ее за руку.
– Ничего, ничего! Зря ты стесняешься. Не бойся: я заплачу.
Возле бочки стояла небольшая  очередь. Увидев человека в милицейской форме, люди покорно расступились.
Хотя квас был теплый, но Катя с удовольствием выпила всю кружку.
– Спасибо вам большое, – поблагодарила она милиционеру. – Я вам обязательно заплачу. Мелочь я  в камере забыла.
Милиционера Катины слова заметно развеселили.
– Конечно, рассчитаешься, ведь сумма-то приличная. 
Когда они свернули с  главной улицы в проулок, милиционер предупредил Катю:
– Михеева у нас несколько своеобразная личность. Ты будь с ней – как бы это лучше выразиться? – поласковее, что ли.
– Почему? – удивилась Катя.
– Характер у нее такой – тяжелый… к тому же Глафира Архиповна в районе – известная личность. Все ее здесь знают. Она еще в уездной милиции служила. Но и потом, когда вышла на пенсию, не захотела уйти из милиции, у нас городском отделении осталась работать техничкой. Железный человек!..Во время проведения продразверстки в нее даже из обреза стреляли. Убить-то не убили, но серьезно ранили. Даже своего мужа она посадила.
– Избивал, наверное, он ее, раз у нее такой несносный характер.
– Не-е-т…Тут дело в другом. Муж у нее, кстати, бывший буденновец, в двадцатых годах подался в нэпманы: открыл магазин, швейную мастерскую. Вот у них и началось! Жена – милиционер, а муж – нэпман, эксплуататор. Что между ними конкретно произошло, я не знаю, но однажды она наставила на мужа дуло нагана и привела в милицию. Его посадили. С тех пор мужика в городе никто и не видел. Только, чур, я тебе это не говорил. Договорились?
– Конечно.

Подойдя к кирпичному дому, милиционер щеколдой калитки несколько раз громко постучал.
– Глафира Архиповна! К тебе пришли! – громко крикнул он.
– Чево, орешь, Федюнька? – неожиданно послышался сзади скрипучий старушечий голос.
– Да вот, – засуетился милиционер, – пришли проведать корову. Вот эта девушка ее хозяйка.
Глафира Архиповна представляла собой тип женщины, выкованной революцией и гражданской войной. Она носила короткую прическу, на плечах – истертая военная гимнастерка, заправленная в длинную юбку. Даже годы не смогли ее согнуть: держала она голову высоко и, когда разговаривала, смотрела прямо в глаза собеседнику.
Глафира Архиповна недовольно поджала губы.
– Сдалась мне ваша корова! Зачем вы ее привели ко мне? Вчерась попросила соседку подоить ее, так она чуть не забодала бедняжку. Не корова, а адинорог какой-то. Вот и сейчас я была у соседки, хотела попросить ее, чтобы она пошла со мной на луг.
– А где сейчас Песенка? – осторожно, помня советы милиционера, спросила Катя.
– Я же только что сказала: «На лугу». Я ее утром веревкой привязала к колышку, а колышек вбила в землю.
– И ты, Глафира Архиповна,  за весь день ни разу не проведала ее? Как такое может быть?! Тебе же доверили не просто корову, а корову – рекордистку! А вдруг ее уже увели?
– А ты кто такой, чтоб мне выволочку устраивать?- напустилась старушка на милиционера. – Я, что, обязана ее содержать? Чем мне ее кормить прикажешь? Чем поить?
С каждой минутой в душе у Кати нарастала тревога.
– Глафира Архиповна, ради Бога, скажите, где этот луг находится? Далеко отсюда?
Старушка небрежно махнула рукой куда-то в сторону.
– Вон там. Возле торфяника. Отсюда не очень далеко. Даже версты не будет.
– А как туда добраться, тетя Глафира?
Милиционер настороженно покосился на Катю.
– Сначала надо спуститься прямо по нашей улице, затем свернуть в проулок, перейти мостик и идти по тропинке вдоль речки. Там увидишь часовенку…
Но Катя уже ее не слушала. Она сорвалась с места и помчалась вниз по улице. За ней вдогонку с криком: «Стой!..Стой!..Сторублева, это же побег!..» бросился милиционер, но вскоре отстал.

Катя без труда нашла заброшенную часовенку, которая стояла на пригорке. С него открывался чудесный вид на округу: под лучами солнца, которое уже склонилось к горизонту, словно осколки зеркала, блестели бочажки, обрамленные порыжевшими камышами, слева тянулся луг, отгороженный от торфяника полукруглым земляным валом, а вдали, за Клязьмой, темнела стена леса.
Песни нигде не было видно.
Обойдя часовню, Катя на излучине речки заметила ивняк. Она решила спуститься и начать поиски Песни именно с этого места. Она была уверена, что корова на солнцепеке, да к тому же без воды долго не продержится – обязательно попытается выдернуть колышек и укрыться где-нибудь под деревьями. О том, что с Песней могло случиться что-то плохое, Катя старалась не думать.
Как и предполагала Катя, ивняк служил местом отдыха и водопоя для домашней скотины: песок под развесистыми деревьями был истыкан копытами животных и усеян высохшими коровьими шлепками.
Катя подошла к речке и, сомкнув ладони в лодочку, зачерпнула водички. Уткнулась лицом в ладони и, затаив дыхание, от наслаждения зажмурила глаза. Вода приятно ласкала кожу и пахла точно так же, как в Кневешке, в которой в детстве так любила плескаться Катя. От волнения у нее закружилась голова. Ей вдруг почудилось, что она уже дома, и никакой бомбежки, тюремной камеры не было. 
Рядом, где-то в густых коронах деревьев, недовольно заворчала сорока. Катя подняла голову. Все было, как и прежде: все то же безоблачное небо, палящее солнце и старая часовенка, одиноко торчащая на пригорке.
Катя выбралась из ивняка и направилась в сторону земляного вала. Она поднялась на вал и огляделась. Вдруг со стороны лугов показалась лошадь, запряженная в телегу с сеном. Катя пригляделась и на возе заметила мальчика, который, лежа на куче сена, придавленного гнетом, правил лошадью.
Катя спустился с вала и, размахивая руками, побежала наперерез. Мальчик, заметив ее, натянул вожжи, и воз остановился.
– Мальчик, ты нигде бесхозную корову не видел? – с трудом переведя дух, спросила Катя.
– Коричневую такую, с веревкой на шее?
– Да-да!
Мальчишка привстал и указал в сторону кнутовищем.
– Видел. Вон там, за старой электростанцией. Там покос нашей артели находится.
– Давно видел?
– Ну, где-то часа два назад. Тогда мы с дедом как раз сено начали грузить. Она подошла к нам, но мы отогнали ее от сена. Дед сказал: «От греха подальше». Сам он прямиком в город пошел, а мне доверил лошадь.   
– Это далеко отсюда?
– Не-е-е-т, не далеко! Не более километра…Даже отсюда видно. Залезайте ко мне, я вам покажу.
Катя задрала юбку, поставила ноги на дышло, ухватилась одной рукой за гнет, конец которого был обмотан веревкой, подтянулась и, сама того не ожидая, легко взобралась на воз. Мальчишка на всякий случай натянул вожжи и басовито, явно подражая взрослым, дал команду лошади: «Тпру! Стоять!»
Катя заслонила глаза ладонью и стала вглядываться вдаль.
– Да не туда вы смотрите, – поправил ее возница. – Вон, видите черное здание? Это и есть электростанция. Нам в школе сказали, что она прежде работала на торфе. А потом ее закрыли. Но, наверно, снова откроют.
– Почему?
Мальчишка недоуменно посмотрела на Катю.
– Так, война же…Электричество стране нужно.
– А бочаги откуда здесь появились?
– Какие бочаги?
– Ну, эти озерки. Вон, те…
– А-а…Так это же выработки. Оттуда торф брали для полей и на топку...брикеты делали.
Катя, сказав: «Спасибо», скатилась с воза и побежала по пыльной дороге.

Электростанция представляла собой мрачное кирпичное здание с закоптившимися стеклами на окнах. Высокие решетчатые ворота были раскрыты настежь. Вся земля вокруг была покрыта толстым слоем торфяной пыли, на котором буйствовали бурьян и чертополох. Катя осмотрела вокруг, но следов коровы нигде не заметила.
Покос, о котором говорил мальчик, Катя нашла быстро, но и там Песни не было. От покоса в сторону Клязьмы вела дорога, местами поросшая травой. Катя, оглядываясь по сторонам, быстрым шагом пошла по этой дороге. Заметив впереди знакомый земляной вал, Катя удивленно посмотрела назад. Оказывается, она все это время кружила вокруг торфяника. От бессилия она села на землю и впервые за несколько дней горько заплакала. Катя ни о чем не думала – просто слезы лились и лились.
Вечерело. Тени от камышей уже доставали до середины оконца бочажков. Катя и мысли не допускала, чтобы вернуться обратно в город без Песенки. Даже надвигающаяся ночь ее не пугала.
Катя рукой смахнула слезы, поднялась с земли и побрела по дороге. Вдруг ей почудилось, что где-то замычала корова. Катя приставила ко рту ладони и громко крикнула: «Песня! Песня!» Прислушалась… В ответ– полная тишина. И вдруг…Нет, корова так мычать не может. Это не мычанье, а тяжкий стон, предсмертный хрип. 
Катя, не разбирая дороги, обцарапав ноги рогозом да осокой, бросилась туда, откуда  раздался подозрительный шум. Выбежав на открытое место, она увидела страшную картину, от которой чуть не упала в обморок: Песня, у которой круп едва виднеется из воды, скребет копытами передних ног землю, пытаясь выбраться из коварного бочага. Катя обежала водоем, упала на колени и обхватила голову Песни.
– Песенка, милая. Потерпи, я тебе помогу, – шептала она сквозь слезы.
 Песня приподняла голову, преданно взглянула сливовыми глазами на хозяйку, и, словно прощаясь, обреченно взмыкнула.
Катя взяла обеими ругами за рога и попыталась потянуть на себя корову, но поскользнулась на мокрой земле и упала. Рядом на траве лежала веревка. Катя быстро схватила ее и обвязала вокруг рогов. Начала тянуть. Но и из этой затеи ничего не вышло – Песню медленно засасывало болото.
Вдруг за спиной послышался шорох. Катя испуганно оглянулась. Перед ней, тяжело дыша, стоял парень. В руках он держал узкую почерневшую доску.
– Скорее, берите доску, – сказал он. – Нам надо ее подсунуть под корову, иначе она утонет.
Катя соскользнула в воду.   Ноги  сразу же ушли в тину. Катя боялась,  что болото и ее засосет, но, к счастью, ноги уперлись в дно.  Хотя оно было мягким, тем не менее Катя перестала погружаться в воду.
Парень тоже влез в воду, но только с другой стороны коровы. Он просунул под животом Песни доску.
– Хватайте конец и держите крепко, – приказал он.
Парень, левой рукой продолжая удерживать доску, протянул другую руку за веревкой. Под водой он перевязал доску веревкой, а другой конец перекинул Кате.
– Завяжите веревкой доску. Завяжите удавкой, чтобы не выскользнула. Умеете удавкой?
Катя кивнула головой.
– Завязали? – спросил парень.
– Да…
– А теперь, натягивая веревку, нам надо выбраться на берег. Смотрите, слабинку не давайте.
Катя с трудом вытащила из тины ноги и, продолжая удерживать в руке веревку, заползла на берег. Благополучно выбрался из воды и парень.
– Давай, тяни! – крикнул он.
Катя изо всех сил стала тянуть веревку. Вода, которая стекала с нее, намочила землю, и ноги разъехались.
– Давайте, выберемся на сухое место, – предложила она.
Медленно распуская веревку, они отошли подальше от водоема.
– Раз, два, три! Потянули! – скомандовал парень.
Катя тянула веревку через спину, поэтому не видела, что делала Песня. Она тянула так, что перед глазами вспыхнули и заплясали ярко-красные круги. В какой-то момент она почувствовала, как чуть-чуть, еле заметно ослабла веревка.
– Давай! Давай! – задыхался рядом незнакомый парень. – Еще чуть-чуть!
Наконец веревка резко ослабла, и Катя, обессиленная, рухнула лицом на землю. Через минуту она повернулась на спину и прямо перед собой увидела Песню, заслонившую пурпурно- золотистое небо. Катя, вся переполненная радостью, вскочила на ноги и обхватила руками ее шею.
– Как тебя-то звать? – спросила она, переведя дух.
– Я н-не знаю, – неуверенно ответил парень. – Это не моя корова.
Катя весело рассмеялась.
– Я не про корову. Я знаю, как ее звать. Тебя, тебя-то самого как зовут?
– Глеб…

Глава седьмая

Они, ведя корову за собой, шли к Клязьме: грязные, но радостные.  Говорил Глеб:
– Я ее еще издали заметил. Стоит и смотрит в сторону города. А потом по дороге пошла. А тут как раз появился мужик с мальчиком. Они сено везли. Вместе с ними была собака, черная такая, большая. Собака стала лаять на корову. Корова сначала отбивалась, потом побежала. Собака – за ней. Видно, спасаясь от нее, корова сиганула в воду. А, может, поскользнулась и упала. Там ведь дорога проходит совсем рядом с этой ямой, ну, откуда торф брали. Сам торфяник  находится подальше. Там торф выбрали полностью. Наверное, топили электростанцию. Когда я подошел, твоя корова была уже в воде. А мужик с мальчиком уехали. Я пытался вытащить ее, но ничего не получилась. Потом развязал веревку, ну, чтобы она ненароком не запуталась в ней, и побежал искать доску. Я думал, если мне удастся подвести доску под корову, она сможет продержаться. Прибегаю обратно, а тут – ты. Сначала я даже не понял, что это твоя корова. Думал, просто случайная прохожая. А все-таки здорово, что мы ее спасли, да?
– Конечно, здорово, – охотно согласилась Катя. – Если бы ты знал, что нам с ней пришлось пережить! Ну, ладно, потом как-нибудь расскажу. Давай, сначала умоемся в речке, а то мы с тобой с головы до ног в грязи. Я буду купаться здесь, а ты подальше отойди. Вон, туда – за мыс.
Из-за леса выползла полная луна и, пробившись сквозь кучерявые облака, которые появились на горизонте перед самым закатом, скудным светом осветила округу. От правого берега наискосок раскатилась рябистая лунная дорожка. Катя, оглядев вокруг, расстегнула мокрую блузку, лифчик, предварительно достав платочек с насквозь промокшими деньгами, и сложила на песок. Песня стояла рядом, покорно прожевывая не- переваренный корм. Из-за мыса на середину реки, неуклюже шлепая руками по воде, выплыл Глеб.
– Глеб! А ну, повертывай обратно! – стараясь казаться как можно строже, крикнула Катя.
Глеб описал по воде полукруг и, ни слова не говоря, снова скрылся за мысом.
Катя выпрыгнула из юбки и после недолгого колебания стащила с себя трусы. Затем,  осторожно ступая по песку, которая все еще хранила полуденное тепло, погрузилась в воду. Она нежно обволокла все тело. От нее пахло водорослями и рыбой.
Катя несколько раз звонко шлепнула ладонями по воде и, раскинув руки, буруня лунную дорожку, закружилась. Ей неожиданно стало легко и радостно. Впервые после бомбежки она почувствовала себя не одинокой. Катя толком даже не успела разглядеть нового знакомого, но что-то ей подсказывало, что на Глеба можно положиться. Когда они шли к реке, на фоне ночного неба, освещенного последними лучами уже закатившегося солнца, Катя видела его лишь в профиль: высокий лоб, прямой нос, полукруглый подбородок и кадык на тонкой шее. Однако, несмотря на явно не богатырское сложение, голос у Глеба был басовит.
Ночную тишину нарушил голос Глеба.
– Моя ссылка скоро кончится?
– Скоро! Дай только постирать юбку.
Катя выбралась на берег,  взяла юбку и снова вошла в воду. Закончив стирку, натянула трусы на мокрое тело, затем, держась рукой за холку Песни, надела юбку.
– Все! Можешь явиться! 
Когда Глеб, уже одетый в мокрые брюки и рубашку, подошел поближе, Катя протянула ему платочек со слипшимися купюрами.
– Вот, полюбуйся: все денежки промокли. Как ты думаешь: можно их высушить?
– Я, думаю, да. Только их надо прямо сейчас, пока они окончательно не слиплись, повесить на  ветках вон того куста – пусть подсохнут.
– Сделай, пожалуйста, а я тем временем Песенке вымя обмою. Давно пора ее доить, видишь, как вымя разбухло.
Песня после случившегося никак не хотела лезть в воду: она упиралась ногами и мотала головой. Глеб, видя, что у Кати ничего не получается, подошел сзади к корове и ладонью шлепнул по спине. Хотя ударил не очень сильно, но этого было достаточно, чтобы не на шутку рассердить Катю.
– Не смей бить мою корову! – крикнула она.
– Да я несильно, – стал оправдываться Глеб. – Чтобы тебе помочь.
- Ее бесполезно бить, - несколько смягчилась Катя. – Ее можно уговорить только словами да ласками.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что она понимает человеческий язык? – усмехнулся Глеб.
– Да, именно так хочу сказать. Не веришь? Сейчас сам убедишься. Ты только отойди подальше, а то она тебя боится.
Катя развязала веревку,  привычно обхватила шею Песни и начала уговаривать:
– Песенка, милая! Прошу тебя: иди за мной! В Воду! В воду!
Песня послушно последовала за ней в реку.
Катя зачерпнула ладошкой воду и плеснула на спину Песни. После недолгого колебания Глеб тоже вошел в воду и, помня грозный окрик Кати, осторожно начал помогать ей. Вдвоем дело пошло веселее: Глеб, видя, что корова не боится его, беспрерывно плескал воду, а Катя  смывала грязь с Песни.
Луна тем временем пробилась сквозь завесу облаков и залила водную гладь серебристым светом. По-над берегом робко заклубился туман, обещая на завтра жаркий день.
Катя попыталась доить Песню, но мокрая юбка прилипла к телу и не давала присесть на корточки. Ей ничего не оставалось делать, как задрать юбку выше колен. Она, ловко играя пальцами, привычно помассировала соски, смочив их молоком, и стала доить. Тугие струи молока бесшумно воткнулись в песок.
Глеб в это время снимал денежные купюры с веток и разглаживал их на ладони. Почувствовав запах парного молока, он подошел к Кате.
– Зачем ты портишь добро? Давай, лучше попьем молока, чем выливать на землю.
– Попей, если можешь. Ляг под вымя, а я буду доить тебе прямо в рот, – пошутила Катя.
Глеб проворно лег на спину, подполз под корову и широко раскрыл рот. Струи молока заплясали по его лицу. Он фыркал, щурил глаза и водил высунутым языком, стараясь поймать капли молока. Катю же разбирал смех.
– Ну, хватит, – от души посмявшись над Глебом, сказала она. – Вылезай. У нас так ничего не получится. Сложи ладони лодочкой и попробуй подставить их под струю.
Глеб присел на корточки с другой стороны и подсунул сложенные ладони под вымя. Катя за коровой не видела его лица, но по тому, как Глеб судорожно глотнул воздух, она все поняла и, перестав доить, попыталась прикрыть юбкой колени.
– Что случилось? – не своим голосом спросил Глеб.
– Ничего! Перейди на мою сторону. Так удобней будет.
Но и из этой затеи ничего не получилось – места для двоих возле коровы явно не хватало: если Глеб подставлял ладони, Кате нельзя было подобраться к соскам, а если она начинала доить, то Глебу никак не удавалось наполнить ладошки молоком.
– Первоначальный вариант был лучше, – вздохнул он. – Почему он тебе не понравился, никак не пойму.
– Сам знаешь, – сухо бросила Катя.
– Да ну тебе…Между прочим, последний раз я ел кусок хлеба вчера утром.
– Я тоже…
Наступило тягостное молчание.
Первой сдалась Катя.
– Иди на ту сторону. Так уж и быть: подставляй свои ладони. Только уговор: будешь смотреть на небо и считать звезды. 
На сей раз задумка удалась – Глеб вдоволь напился молока.
– Давай, теперь я тебя буду поить, – предложил он.
Глеб несколько раз наполнял ладошки молоком, но пока он вставал с корточек, обходил корову, на ладошках оставалось всего лишь полглоточка.
– Эврика! – воскликнул он обрадовано. – Я подлезу под корову, а ты ляжешь на меня и будешь ртом высасывать молоко. Иначе ты не достанешь до сосков.
– Ишь, чего захотел!
– Это не я, а ты захотела. Сама же сказала, что сутки уже ничего не ела. Я хоть с твоей помощью успел  молока попить.
При всей нелепости предложения Глеба Катя все же вынуждена была признать, что иного выхода у нее нет. Она пока искала Песню, не думала о еде. Только теперь, когда все
треволнения улеглись, она поняла, что очень голодна.
Глеб подлез под корову и протянул руки:
– Ляг на меня спиной.
Катя, так и не сумев преодолеть смущения, расположилась на Глебе.
– Я тебя не раздавила? – шепотом спросила она.
– Нет, – также тихо ответил Глеб. – Наоборот, даже очень приятно.
Глеб обеими руками, упираясь ладонями в лопатки, приподнял Катю, и она ртом прильнула к соску. Сначала ничего не получалось, но, когда Катя стала пальцами водить по соску, она почувствовала, как рот наполнился теплым молоком. Катя жадно глотала молоко, а под ней терпеливо лежал Глеб, обдавая ее спину своим жарким дыханием.

Они сидели на берегу, прикасаясь спинами и чувствуя тепло друг друга. Говорил Глеб:
– Мы сначала жили в Ленинграде, а потом отца – он у меня военврач – перевели в Украину, в Винницу. Вместе с ним туда переехали мама и Оксана, моя сестренка, ей тогда было десять лет. Случилось это в прошлом году, когда я уже заканчивал первый курс. Нынешним летом, как только сдал экзамены – а мне их пришлось сдать экстерно, то есть досрочно,  я поехал к ним. Пожил у них всего один день. Двадцатого июня – как сейчас помню, это была пятница – отец мне говорит: «Чует мое сердце: войны не миновать. Пока не поздно, поезжайте-ка вы все вместе в Ковров, к бабушке». Мама, услышав это, категорически отказалась ехать. «Мы с тобой все пережили, – говорит отцу, – переживем и это. Пусть дети едут, а я останусь с тобой». С моей мамой, я тебе скажу, спорить бесполезно: раз сказала, значит, так тому и быть. Сильный у нее характер, как и у жены коменданта крепости, ну, про которую Пушкин писал в «Капитанской дочке», помнишь?
– Василиса Егоровна?
– Кажется, да…Слушай, откуда ты это помнишь? Ну, ладно…Это к делу не относится. Так, слушай дальше. Мама, значит, отказалась ехать с нами. Отец нам билеты купил, и мы с Оксаной сели в поезд на Москву. Было это 21 июня, в полдесятого ночи. Мама нас на прощанье перекрестила, хотя никогда в Бога не верила – наверное, чуяла беду. А на следующий день, рано утром – мы еще спали – наш поезд попал под бомбежку. Паровоз, естественно, остановился. Из нашего вагона все бросились к выходу. Началась давка. Нам с Оксаной удалось выбраться через окно. Что нам пришлось пережить, даже невозможно рассказать. Пассажиры, те, которые живыми выбрались из вагонов, бросились в рассыпную. Но куда там, разве убежишь! Никто ничего не может понять, ведь войну не объявляли! Я поднял голову и разглядел на самолетах кресты. И тогда я понял: это война!  Мы с Оксаной отбежали от состава и упали в какую-то яму и это нас спасло. Когда самолеты улетели, мы выползли из ямы. Вагоны горят. Кругом трупы и раненые. Отовсюду слышатся стоны, плач…Дети маленькие кричат, плачут. Оставшиеся в живых пошли по дороге. Мы тоже пошли. Нас, наверное, человек сорок набралось. Только отошли от поезда метров пятьсот, как налетели немецкие самолеты. Они на этот раз не сбрасывали бомбы, а стали людей расстреливать из пулеметов. Вокруг чистое поле, укрыться негде. Мы с Оксаной бросились на землю. Лежим, не дышим. Вдруг рядом с моей головой просвистели пули: вжик-вжик-вжик. Мне показалось, что они даже мои волосы задели. Я кричу Оксане: «Ты жива?» «Жива», – отвечает. Вдруг слышим, как рядом заплакал ребенок. Я поднял голову и увидел, как маленький мальчик дергает за руку матери и плачет. А мать лежит на земле, убитая.  И тут, ты можешь себе представить? моя сестренка вскакивает и бежит к этому мальчонке. Я кричу: «Назад, Оксана!» Но она не послушала меня. Я бросился за ней. Но было уже поздно: она ойкнула и свалилась на бок. Когда я подбежал к ней, она еще была жива, только кровь струей хлестала из шеи. Она посмотрела мне в глаза и спросила: «Я умру, да?» Если бы она кричала или плакала, мне, может быть, стало бы легче. Но она свои последние слова сказала так буднично, словно ничего такого не случилось.   И мне от этого стало страшно,
так страшно, что захотелось по-звериному завыть. Ты слушаешь меня?
– Да, слушаю.
– Я Оксану донес на руках до железнодорожного разъезда и там похоронил.
– А потом что было?
– Потом?..Потом было много чего, ведь я почти триста километров пешком прошел. Мне, можно сказать, очень даже повезло:  в одном месте я случайно встретил бывшего отцовского сослуживца, тоже военврача. Он меня пристроил к санитарному поезду, на котором я добрался до Смоленска. А после Смоленска наш поезд снова разбомбили.  И я остался  гол как сокол: без документов и без денег. Я подумал-подумал и все же решил добраться до бабушки – как того хотел отец. Вот так я оказался здесь: на этом болоте, рядом с тобой.
– Интересно все-таки у нас с тобой получается: оба попали под бомбежку, оба чудом остались живы и оба оказались без документов. Что делать-то будем дальше?
– Что будем делать?..Будем пробиваться на восток. Вдвоем, я думаю, нам будет легче. К тому же нам по пути. Можно сказать, повезло.
За лесом, на том месте, откуда выкатилась луна, небо начало медленно розоветь. Туман, до сих пор таившийся возле берега, распластался на всю ширь речной глади. От реки повеяло холодом и сыростью. Катя, хотя и чувствовала спиной тепло тела Глеба, начала дрожать.
– Глеб, мне холодно, – съежилась Катя. – Я пойду, прилягу к Песенке. Мне очень спать хочется.
Глеб встал и энергично начал размахивать руками.
– Давай, ты тоже делай со мной гимнастику, – предложил он Кате. – Иначе оба околеем здесь.
И тут Катю осенило – она вспомнила про стог сена.
– Глеб, ты, кажется, говорил о каком-то стоге сена. Далеко отсюда до него?
Глеб радостно хлопнул ладонью по лбу.
– Вот дурья башка! Как я про это не подумал? Давай, поднимай Песню, пойдем к тому стогу... Недалеко топать, метров, наверное, триста-четыреста будет.
До спасительного стога сена они добрались быстро – только ноги промочили на росной траве. Глеб, сказав, что уже накопил большой опыт обустройства ночлега в таких необычных местах, стал выдергивать из стога пучки сена. Пока он возился, Катя с другой стороны поднырнула под стог и начала шарить рукой, старясь найти жердинки, чтобы завязать конец веревки.
– Ой! – вдруг раздался глухой крик в самой середке стога.
Катя, не на шутку испугавшись, поспешно выползла из-под стога.
– Глеб, что случилось?
– Т-там, вс-вс- в стогу кто-то есть...
   Предрассветную тишину взорвал звонкий девичий смех.
– Так, это же я была! Это я шуршала, Песню хотела привязать!      
– Фу, – с облегчением выдохнул Глеб. – А думал, змея. Страшно перепугался, даже не представляешь.
Глеб вдруг умолк и отвел взгляд.
– Ночлег готов. Можешь залезать.
Голос Глеба звучал глухо, точно так, когда он в первый раз пил молоко возле реки. И это напугало Катю.
– Нет. Я не полезу. Я здесь посижу, возле стога. А ты залезай, поспи малость.
Глеб подошел к Кате и взял ее за руки.
– Ты, что хочешь простудиться? Посмотри на себя: ты же вся дрожишь. Не бойся, все будет нормально – и сегодня, и завтра, и послезавтра. Я тебя никогда не обижу. Слышишь? У нас иного выбора нет. Ты это понимаешь? Давай, залезай. А я – за тобой. Только туфли сними, пусть маленько подсохнут.
…В стогу было тепло. Сладко пахло подвяленной травой. Глеб подсунул под голову Кати руку. Стало тихо-тихо.
– Спи, – шепнул Глеб. – Спи…

Первой проснулась Катя. Она открыла глаза. Сквозь дырку в стогу, которую они проделали ночью, внутрь сочился свет. Катя толкнула в бок Глеба:
– Глеб! Пора вставать!
Первым наружу выполз Глеб, за ним – Катя. Лучи солнца ослепили ее.
– Глеб, давай, заделывай нору, чтобы ничего заметно не было, а я подою Песенку. Только быстро! Нам надо поскорей уходить с этого места!
На этот раз только Глебу удалось попить парного молока – Кате было не до того. Пока она доила, вдали, на пригорке уже показались люди.
Катя и Глеб,   обходя  бочажки,  направились  в  сторону  торфяника  –  подальше  от
людских глаз. Катя вела Песню, а Глеб следовал сзади. Они шли долго, пока не наткнулись на ольховник. Катя уселась на поваленное дерево.
– Вот здесь мы на время устроим привал. Ты оставайся здесь, а я попытаюсь пробраться в город, к старушке, о которой тебе уже рассказывала. Мне во что бы то ни стало надо получить свою котомку. Я не могу объяснить, но уверена: Глафира Архиповна мне поможет.
– Но это же рискованно. Сама же рассказывала, как милиционер погнался за тобой. Тебя же могут арестовать за побег. Та же самая старушка тебя и отведет в милицию. Что тогда будешь делать? Может, мне сходить? Впрочем…
Катя подняла голову.
– Что «впрочем»?
Глеб почему-то отвел в сторону глаза.
– Просто, я хотел сказать, что это тоже не выход.
Катя решительно встала.
– Тогда я сама схожу. Ты остаешься здесь, с Песней. Следи за ней. Смотри: веревку из рук не выпускай. Далеко от ольховника не уходите. Понятно?
Вместо ответа Глеб подошел к ней и начал пальцами вычесывать из волос Катя былинки.
– У тебя же на голове полстога сена. И руки по локоть в царапинах. Что люди подумают?
Глеб так нежно перебирал чуткими пальцами волосы, что Кате на миг почудилось, будто мать ласкает ее по голове. Из приятного оцепенения ее вывела Песня, которая подняла морду, стараясь уловить какие-то неведомые запахи.
Катя перехватила руку Глеба.
– Все, хватит. Мне надо идти. Я постараюсь вернуться побыстрее.
Катя обошла поваленную ольху и, не оглядываясь назад, быстро зашагала прочь.   

Катя шла и удивлялась самой себе: как она решилась доверить Песню чужому человеку? Причем доверилась без всякого колебания! Но внутри ей что-то подсказывало: на Глеба можно положиться. Во всем его облике: в светло-серых глазах, в раздвоенном подбородке, в изящном изломе черных бровей, в чуть капризно вывернутых обветренных губах было что-то мужественное и одновременно нежное, женское. Даже в его взгляде очень часто переплетались решительность и сомнение. Катя заметила, что в решительную минуту Глеб мог брать на себя инициативу и даже повысить голос на нее, но уже в следующую секунду он растерянно оглядывался по сторонам, а на Катю смотрел робко и виновато. Какой из Глебов больше ей нравился, Катя и сама не знала. И вообще, нравился ли он ей? И тут Кате вспомнились слова Анны, сказанные в ночь бомбежки. В ее голосе, в словах было столько животного чувства, сладких остатков грубого наслаждения, что Кате сразу же захотелось отряхнуться, отмыться и отдвинуться подальше. Неужели любовь может быть и такой?
…Когда Катя перешла в десятый класс, из города прислали новую учительницу химии Розу Изольдовну, рано состарившуюся сухонькую женщину. Приехала она не одна, а с сыном – Андреем, большеглазым, черноволосым парнем, похожим на цыгана. В селе поговаривали, что Роза Изольдовна была из политических ссыльных, а Андрей, пока мать сидела, воспитывался то ли у бывших друзей семьи, то ли у дяди-пьяницы. Впрочем, и без того было понятно, что Андрей рос без материнского присмотра. Ему едва исполнилось семнадцать лет, а он держался как взрослый: курил, часто матерился и не прочь был пропустить стопку-другую на чьей-нибудь свадьбе.
А на свадьбы его, хотя он и считался чужаком в Иванькове, приглашали часто. Приглашали только по одной причине – никто в деревне не умел играть на гармони так, как Андрей. Играл молоденький гармонист особым образом: если выводил мелодию грустной песни или перебирал тонкими  пальцами перламутровые пуговки гармони, стараясь передать невыносимую грусть зареченских страданий, которых успел выучить за каких-то полгода, он закрывал веки, а если играл плясовую, наоборот, стрелял зеленовато-дикими глазами по сторонам, смущая молодых девушек и приводя в трепет замужних баб.
Иногда Андрей пел. Но пел он опять-таки особым способом – каждый раз внеся в мелодию что-то свое. Это «что-то свое» никогда не нарушало звуковую гармонию, наоборот, обогащало мелодию. Но не всем в деревне нравились его музыкальные выкрутасы.  Иногда старики ворчали: «Чаво корежешь музыку? Кто тебе дал право поганить наши песни?» «Это не я, вы сами такие поганые песни сочинили, я их только подправляю, – отвечал он им. – Чем на меня насылать проклятия, лучше задумайтесь, о чем вы поете:
 «Из-под дуба, из-под вяза,
  Из-под вяза во колено.
  Вот и калина,
  Вот и малина».
«Ну, где здесь поэзия? – наступал он на стариков, – Где мелодия? Где содержание? Полная бессмыслица… А вы, знай себе, поете: «Вот и калина, вот и малина…Темнота, да и только».
Может, Андрей так и мотался бы по свадьбам, если бы не Седов, который однажды насильно усадил непутевого сына учительницы в тарантас и увез в машинно-тракторную станцию. Там Андрея определили в плугари и отправили поднимать целину в самый дальний колхоз. Никто не ожидал и, прежде всего, наверное, сам Андрей, что его так затянет новая работа. Неожиданно он заважничал, перестал дразнить стариков, в клубе появлялся редко, а на свадьбы, вообще, отказался ходить. Девушки, прежде старавшиеся держаться подальше от него, вдруг все загрустили. Хотя по вечерам в деревне также весело заливались звуки гармошек, но в этой перекличке не хватало озорства и удали Андрея, его музыкальной дерзости и смелости.   
Катя до поры до времени не замечала деревенского гармониста. Но однажды,  когда она поздним вечером возвращалась домой, неся в руке ведро с молоком, на ее пути неожиданно возникла фигура Андрея.
«Ты что тут делаешь?» – растерялась Катя.
 «Тебя дожидаюсь, – как ни в чем ни бывало ответил Андрей. – Дай, ведро. Помогу донести до дому».
«Нет, я сама. Вдруг еще кто-нибудь увидит?»
 «И что? – с вызовом спросил  Андрей. – Со мной даже рядом пройти запрещено, да? Я что, прокаженный?»
«Да нет, Андрей, – поспешила успокоить его Катя. – Ты меня неправильно понял. Просто я хотела сказать…»
«Не надо мне ничего говорить. Я все понял. Все в деревне относятся ко мне как к изгою».
Андрей прошел вперед и встал перед Катей, загородив дорогу.
«А я не такой! Меня жизнь так переломала! Эх, ты разве это поймешь?»
«Ну, что ты, Андрей? – замялась Катя. – Я все понимаю. И в деревне все к тебе хорошо относятся. Это ты зря…»       
 «Правда? Ты не врешь?»
«Конечно, правда», – засмеялась Катя.
Переговариваясь, они незаметно дошли до дома.
«Катя, – Андрей опустил голову. – Возвращайся поскорей из Москвы. Я тебя буду ждать. Очень буду ждать. Я тебя очень…»
В это время послышался скрип отворяемой двери.
«Катя, это ты? С кем там разговариваешь?»
«Иду, мама! Иду!»
Через пять дней после этой встречи Катя уехала в Москву. В первые дни она часто вспоминала ту встречу, но потом мысли об Андрее из памяти полностью вытеснили другие впечатления и переживания.

Полностью отдавшись воспоминаниям, Катя и не заметила, как дошла до знакомого проулка. Она, опасаясь засады, хотела пробраться к дому Глафиры Архиповны задами, но  побоялась ошибиться, поэтому остановилась, не зная, что дальше делать. Заметив в конце проулка женщину, идущую навстречу, Катя хотела повернуть назад, но, к своей радости, узнала в незнакомке Глафиру Архиповну, которая был одета в ту же истертую гимнастерку и длинную юбку.
Старушка тоже узнала Катю.
– А, это ты? – прищурила она глаза. – Почему без коровы? 
–  Я ее оставила там. В надежном месте.
Глафира Архиповна облегченно выдохнула.
– Слава Богу, а то я вся испереживалась, думала, не приключилась ли беда. Не выдержала: собралась на поиски коровы. А ты куда идешь? Обратно в камеру хочешь?
– Нет, Глафира Архиповна. Я иду к вам. За помощью.
– Ну, говори. Не стесняйся.
– Мне, Глафира Архиповна, надо получить обратно свою котомку, которая осталась в камере. Вы ведь сегодня пойдете в милицию убираться?
Старушка задумалась.
– Сначала пойдем ко мне домой, а там видно будет.
Как только они зашли в дом, Глафира Архиповна усадила Катю за стол и, глядя прямо в глаза – так, что Катя невольно втянула голову в плечи – спросила:
– А ты почему ко мне обратилась с такой просьбой? Только честно отвечай.
– Мне…мне показалось, что вы очень добрый человек, хотя вчерашний милиционер утверждал другое.
– А, Федюнька! Значит, не забыл, как из-за меня его чуть из милиции не выгнали.
– И что он такого сделал?
– Сам знает, что сделал. Но это было давно, в двадцать девятом году. Не хочу про это вспоминать. Давай, говори.
– Я же все сказала, Глафира Архиповна. Мне котомка очень нужна.
Хозяйка дома критически оглядела Катю.
– Вот что, душечка. Тебе надо обязательно голову помыть, расчесать волосы. Кушать, наверное, хочешь. В сенях стоит керосинка. Умеешь пользоваться керосинкой? Ну, и хорошо.  В кастрюлю налей воду и подогрей. Мыло вон там, возле умывальника. Правда, всего лишь обмылок, но тебе хватит. В маленькой кастрюле щи. Только сегодня утром сварила. Наверное, еще не остыли. Поешь. Хлеб в буфете. Поняла? А я пойду на работу. Обязательно дождись меня. Если спать захочешь, ляг на кровать. Постель не расправляй, ложись так, на покрывало. Дверь закрой на запор. Ты все поняла?  Будь как дома.
– Спасибо вам большое, тетя Глафира.
– Не спеши раньше времени благодарить. Все. Я пошла.
– Тетя Глафира, – Катя просительно посмотрела на старушку. – Если можно, еще одну просьбу, пожалуйста…
 Старушка недовольно поджала сухонькие губы.
– Что еще? Ну, говори скорей.
– Там, возле горотдела милиции, справа от входа растет бурьян. Туда я бросила батожок, ну, палку такую, длинную. Посмотрите, пожалуйста, она еще там? Если там, прихватите, пожалуйста.
– Хорошо.   

Катя сделала все так, как говорила Глафира Архиповна: на керосинке подогрела воду, помыла голову, костяной гребенкой расчесала и уложила волосы. Пока грелась вода, поела щи. Хотя в них не было ни куска мяса, но ей показалось, что ничего вкуснее она в жизни не ела. Лишь посуду за собой не успела вымыть: прилегла на кровать всего лишь на минуту, а проспала почти шесть часов – пока в окно не постучала Глафира Архиповна и не разбудила ее. Зайдя в дом, Глафира Архиповна с торжествующим видом поставила на табуретку котомку.
– Только не спрашивай, как мне удалось выкрасть твою котомку. Если бы мне вчера сказали бы, что я стану подсобницей преступника, я бы плюнула в лицо этому человеку. А вот, погляди, как оно вышло.    
 – Тетя Глафира, я не преступница, честное комсомольское. Чем мне еще клясться, чтобы вы поверили?
Глафира Архиповна достала из кармана юбки пачку папирос и закурила.
– Не надо клясться. Я еще вчера поняла, что ты не преступница. Уж поверь мне, я их на своем веку достаточно повидала, поэтому сразу могу определить, преступник передо мной или не преступник.
– А вот тот дяденька, который со мной в камере сидел, преступник или нет? Как вы думаете?
– В камере никого не было. Дежурный сказал, что того мужика – ты ведь о нем спрашиваешь?– выпустили еще вчера.
– Глафира Архиповна, а обо мне вас не расспрашивали в милиции?
– Нет. Там почти никого не осталось. Говорят, ночью всех оставшихся милиционеров по тревоге вызвали и срочно повезли куда-то. Да ты не бойся, тебя никто специально искать не будет. Тебя не допросили, протокол ты не подписывала…
– Подписывала, тетя Глафира, – упавшим голосом ответила Катя.
Глафира Архиповна медленно выпустила клубок дыма и отряхнула пепел на загнеток печи.
– Душечка, вот это плохо…Протокол допроса – это уже документ. В отчет пойдет. Как ни крути, а получается, что ты – подозреваемая, да к тому же сбежавшая из камеры.
– Что же мне теперь делать, тетя Глафира?
– Постарайся не попадаться на глаза милиционерам. Наверняка, ориентировку на тебя уже разослали по всем городам и районам.
Катя подняла котомку и подошла к Глафире Архиповне.
– Спасибо вам большое, тетя Глафира. Как только доберусь до дома, я вам обязательно напишу письмо. Только скажите вашу фамилию.   
 – Фамилию не обязательно. Напиши «Глафире Архиповне», укажи адрес, и письмо дойдет. Ну, давай прощаться. Хотя я воинствующая атеистка – видишь, нигде дома икон нет – но тебе скажу: «С Богом». Если ты благополучно дойдешь до дома, я поверю, что Бог есть на свете. Ты только напиши, обязательно напиши, чтобы хотя бы в старости моя душа успокоилась. Да, чуть не забыла. Палку твою я нашла. Вон там стоит, возле калитки. Не забудь  прихватить с собой.  И вот еще.   В сенях лежит  авоська с молодой картошкой.
Возьми ее. Испечешь в костре и покушаешь.

Катя нашла Глеба и Песню на том же месте – в ольховнике. Песня лежала на земле, блаженно пережевывая корм, а Глеб сидел рядом, сонно клюя носом. Услышав за спиной шаги, он испуганно вскочил на ноги.
– Наконец-то! – радостно воскликнул он. – Что ты так долго? Я чего только не передумал! Все удачно?
Катя положила на землю котомку.
– И да, и нет. Потом расскажу, сначала ты должен поесть. Я уже пообедала. В котомке должны быть сырые яйца, соль в спичечной коробке, сахар и кусок хлеба. Есть свежая картошка, но ее испечем попозже. Ты, давай, ешь, не стесняйся, а я подою Песню. Теперь мы молоко можем спокойно попить из подойника.
– А где он? – удивился Глеб.
Катя с таинственной улыбкой извлекла из котомки туесок, в котором лежали оставшиеся три яйца, завернутые в газетную бумагу.
– Здорово! – не стал скрывать своего восхищения Глеб. – Все же, какая ты умница!

На  сытый желудок к Глебу вернулось умение трезво рассуждать.
– Ты права: нам нельзя показываться в людных местах. Во всяком случае, в городах и в райцентрах. Это – плохо, потому что возникнет проблема с продуктами. Но зато у нас, виноват, у тебя деньги есть. Это – хорошо. Значит, нам остается одно – покупать продукты у населения. А что нам нужно? Картошки немного, да яиц. Вместо чая будем пить молоко… Ночевать придется в лесу. Тут уж ничего не поделаешь. Но это тоже неплохо – сейчас уже нет ни комаров, ни слепней. Будем сооружать временные шалаши. Спички у нас есть, будем жечь костры. Так что у нас дела складываются не так уж плохо. Самое главное сейчас для нас – переправиться на ту сторону реки. Там, чуть выше того места, где мы вчера купались, должен быть брод – давеча я видел, как двое мальчишек перешли реку верхом на лошадях. Так что время терять не будем – в путь!
Глеб решительно закинул за спину котомку, взял в правую руку батожок и выбрался из ольховника. Катя, ведя за собой на веревке Песню, последовала за ним.
Глеб был прав: действительно, недалеко от того места, где они ночью купались, был брод. К нему со стороны города вела широкая проселочная дорога. К счастью, когда они подошли к реке, она была пустынна.
Глеб разделся до трусов и, положив брюки на котомку, первым вошел в воду. Катя, крикнув: «Глеб, не оглядывайся назад!», заткнула подол юбки за пояс и тоже шагнула в реку. Песня снова заартачилась: она испуганно косилась на течение, мотала головой и никак не хотела идти вперед.
Катя опустила подол юбки.
– Глеб! Помоги, пожалуйста! Подгони сзади Песню! Смотри, только сильно не шлепай!
Глеб повернул обратно к берегу и, обойдя Песню, подтолкнул ее сзади. Но корова еще сильнее стала упираться. Тогда Глеб поднял над головой батог, взмахнул им и грозно крикнул:
– А ну, вперед! Вперед!      
Катя недовольно нахмурила брови, обернулась назад. Но ничего не ответила.
Повелительный тон голоса Глеба наилучшим образом подействовал и на Песню – она перестала сопротивляться и послушно шагнула в реку.            
Правый берег Клязьмы, куда они переправились, как и у большинства рек средней полосы России, был крут. Под песчаными карнизами подмытого берега космами свисали переплетенные корни деревьев. «Хорошо бы зарыться в них и не думать ни о чем», – промелькнула мысль в голове Кати. Но она постаралась отогнать ее как
можно быстрее – уже начало вечереть и надо было позаботиться о ночлеге.
Глеб, который все еще шел позади, подгоняя Песню, будто угадал ее мысли:
– Нам надо поторапливаться, потому что ночевать придется в лесу. Пока светло, успеть бы шалаш построить, да испечь картошки.
 
В глубь леса вела хорошо укатанная проселочная дорога. Однако Катя и Глеб, опасаясь встречи с людьми, свернули с нее на другую дорогу, почти неприметную, заросшую травой. Она привела их на небольшую поляну, в середине которой стоял большой стог сена. На сей раз они решили не ворошить стог, а построить шалаш чуть поодаль, в глубине лесной чащи.
Глеб сразу же принялся за поиски сухих веток для костра, а Катя ножом стала соскабливать тонкую пленку золотистого масла, накопившегося на стенке туеска. Она еще накануне заметила, что Песня проявляет беспокойство и нервно перебирает ногами, стоит только хозяйке прикоснуться к ее соскам. Опасения Кати подтвердились: на сосках коровы действительно образовались трещинки. Хотя они были едва заметны, но Катя знала, насколько болезненными могут быть такие ранки для коровы. Ей удалось соскоблить совсем не много масла, но и этого хватило, чтобы обмазать им соски Песни. Хотя Песня, как и утром, от боли несколько раз негромко мыкнула, но все же дала выдоить себя до конца. Чтобы все молоко не пропало, Глебу и Кате пришлось несколько раз пить его из туеска. Хотя эта процедура на сей их позабавила только чуть-чуть,  тем не менее они вынуждены были признать, что пить молоко из посуды, пусть даже из такой, сделанной из коры березы, все же приятней и удобней, чем из ладошки.
Недалеко от разгоревшегося костра Глеб высмотрел три куста лещины, стоявшие рядом. Он согнул самую большую ветку и завел ее в самую середку другого куста. Затем такую же процедуру проделал и с ветками других кустов. Вскоре все ветки оказались согнутыми дугой и примкнутыми друг к другу, образовав прочный скелет будущего шалаша. Глеб решил натаскать сена, но Катя решительно воспротивилась: «Нехорошо – люди косили, убирали сено, складывали стог, а мы опять все разворошим, как сегодня утром…» Но даже без сена шалаш получился хорошим, только для подстилки пришлось наломать много мелких веток и надергать папоротника.               
К тому времени, когда картошка испеклась в золе и путники поели ее, стало совсем темно. У них от усталости закрывались глаза, но они сидели возле костра, глядя, как он догорает, и, не решаясь сказать самое главное – как будут спать: снова вместе, рядышком или по очереди.         
Первой молчание прервала Катя.
– Чудно как-то. Сидим в лесу, а птичьих голосов не слыхать.
– Сейчас у них нет необходимости петь. Они ведь поют, свистят только для того, чтобы привлечь внимание самок. Иногда мне кажется, что Бог все-таки существует. Если бы его не было, в природе не было бы такой гармонии и красоты.
– Ты что-то перескочил с одной темы на другую.
Глеб подбросил в костер несколько сухих веток.
–  Нет, не перескочил. Сейчас все поймешь. Вот, скажем, растения. Они, сама знаешь, цветут. Все цветут, даже крапива. Одним словом, красота. А знаешь, почему? Только для того, чтобы привлечь внимание пчел. Или шмелей. Они садятся на один цветок, потом – на другой. Вот так и происходят оплодотворение и продолжение рода. Все идеально продумано. Как и с птичками. Вопрос: кто все это рассчитал и придумал?
– Во-первых, пчелы не оплодотворяют, а опыляют. Но опыление многих цветов и растений, как мне кажется, происходит и без помощи пчел. Так что, ты совсем не прав. Вернее, не совсем прав. Кстати, у тебя по ботанике в школе какая оценка была? Уж не двойка ли?
– Конечно, нет. Но ботанику, честно, я не любил. И зоологию – тоже. Я геометрию любил. Поэтому поступил на архитектурный. Буду проектировать мосты. А теорию продолжение рода я придумал сегодня, когда сидел и ждал тебя. Я еще полностью не сформулировал ее, но все еще впереди.
– Что впереди?
Глеб, уловив в голосе Кати тревогу, поднялся и подошел к старому дубовому пню. С силой отодрал высохшую кору и подбросил в костер.
– Я не знаю, что нас ждет впереди. Но знаю одно: чтобы сохранить силы, нам надо выспаться. Так что отбрось всякие сомнения и душевные переживания. А потому милости прошу в шалаш. Как говорится, с милым рай и в шалаше.
Катя, согнувшись, зашла в шалаш и опустилась на подстилку. Внутри сильно пахло свежей листвой. Катя выложила из котомки резиновые сапоги, жилет и попыталась соорудить нечто похожее на подушку, но у нее ничего не получилось. Тогда Глеб взял сапоги и побежал к стогу сена. Он снизу вырвал несколько пучков сена и набил ими сапоги. Катя на пробу положила голову на голенище одного сапога, а другой протянула Глебу.
– Жестко, – сказал Глеб. – Давай, сделаем так. Положим сапоги рядом, а сверху накроем жилетом. Получится одна хорошая подушка.
Снаружи послышался тяжкий вздох, словно кто-то надул воздух в кузнечные меха, а потом выпустил его.
– Вот и Песня легла спать, – зевнула Катя.
Глеб придвинулся к ней ближе. Казалось, он не знал, куда руки деть: то протягивал их вдоль туловища, то сгибал в локтях.
– Обними меня, – тихо прошептала Катя, – а то мне холодно.
Глеб обдал ее затылок своим горячим дыханием.
– Катя…Я тебя, знаешь…Я тебя…
– Не надо, Глеб…Ничего не говори. И так хорошо…Даже слишком хорошо. Так не должно быть…Давай лучше спать.

Утро выдалось тихим и безветренным. Только иногда шальной ветерок пробегал по верхушкам деревьев, заставляя трепетать листья осины. Катя, когда была маленькая, как-то спросила мать: «Мама, а почему только листья осины пляшут на ветру, а других деревьев – нет?» Мать ласково потрепала по головке дочери: «Потому что они умеют радоваться». « А радоваться тоже надо уметь?» «Конечно, дочка. Когда человек радуется, у него в жизни все хорошо получается». «Мама, а мне кажется, ты неправильно говоришь». «Почему?» «Человек радуется потому, что ему жить хорошо. А ты говоришь все наоборот». Потом, когда Катя уже спать легла, она слышала, как мать говорила отцу: «А ты знаешь, наша Катя не по годам рассудительная растет. Сегодня она так интересно рассуждала, что не каждый взрослый додумается такое сказать».
У Кати онемела левая рука. Она хотела вытащить ее из-под головы, но побоялась разбудить Глеба, который продолжал спать, обнимая ее. Вдруг по телу Глеба пробежала дрожь. Он неожиданно задергался и  резко убрал с Катиной груди руку. Катя осторожно отдвинулась и приподнялась. Лицо Глеба было перекошенным, будто его мучила невыносимая зубная боль. Глеб словно что-то хотел сказать, но не мог – слова застряли в груди. Он стонал и корчился. Катя не на шутку испугалась.
Она нагнулась к Глебу и положила ладонь на его голову.
– Глеб! Глебушка, что с тобой? Проснись!
Глеб открыл глаза.
– Что? Что случилось?
– Ты заболел?
– Нет. Откуда ты это взяла?
– Ты так громко стонал и пытался кричать…
– А, сон приснился, такой… нехороший. Бомбежка, кровь…Я бегу куда-то, наступаю на чьи-то кишки, ноги скользят в крови, и я падаю. Рядом лежит Оксана. Она протягивает мне иголку с ниткой и говорит: «Глеб, зашей мне живот». А потом вдруг появляется черная собака и набрасывается на меня… Почти каждую ночь снится такой кошмар.
– Мне тоже не раз снилось, как бомбят наш поезд. Наверное, это останется на всю жизнь  и в моей памяти.
Они выбрались из шалаша. Песня уже была на ногах. Она подошла к хозяйке и протянула к ней морду. Катя провела рукой по холке.
– Что, моя родимая, домой хочешь? Сейчас я тебя подою, и мы дальше пойдем.

Обеденный привал Катя и Глеб решили устроить возле заброшенной пасеки. На нее они вышли, шагая по заросшей лесной дороге. Территорию пасеки с одной стороны огибала речка, русло которой угадывалось по прорези в густых зарослях малинника и дикой смородины. Когда-то это живописное место как нельзя лучше подходило для обустройства пасеки. Но со временем ее со всех сторон обложили густые чащи ольховника и березняка. Пчелам стало трудно добывать мед, вот и пришлось хозяевам переехать в другое место, оставив полуразобранный домик и омшаник с провалившейся крышей.
       Кате не терпелось отправиться дальше, но она вынуждена была согласиться с Глебом – надо остановиться здесь часа хотя бы на два-три, чтобы Песня могла попастись.
 На поляне, на которой когда-то стояли ульи, буйствовало разнотравье: под дуновением ветерка степенно покачивали головками ромашки, под пологом луговой овсяницы доживали свой век кровохлебка, клевер, белая кашка, а ближе к воде, под тенью ив вольготно разросся песчаный бессмертник вперемежку со змеевиком.
Пока Песня паслась, Катя и Глеб решили набрать в туесок малину, которая особенно хорошо сохранилась в тенистых и низинных местах.
– Сегодня, наверное, будет дождь, – сказала Катя, направляя в рот пригоршню малины.
– Откуда ты это взяла?
– Во-первых, утром не было росы. Во-вторых, ночью филин ухал.
– Эх, хорошо бы сегодня переночевать где-нибудь в деревне: попариться в баньке, лечь в чистую постель, поесть горячих щей!
Катя, шутя, шлепнула ладонью по спине Глеба.
– Ишь, размечтался! А ты забыл, что мне говорила Глафира Архиповна: «Постарайся держаться подальше от людных мест».
– Впрочем, – Катя опустила глаза, – если ты хочешь, можешь пойти дальше один. Я тебя не держу.
Глеб выбрал из туеска самую большую ягоду и преподнес ее ко рту Кати.
– Дурочка, ну, что ты говоришь? Как я могу бросить тебя? Я не знаю, как это объяснить, но мне кажется, что я тебя всю жизнь знал.
– Я тоже, – тихо прошептала Катя.
Перед тем, как отправиться дальше, Катя решила подоить Песню.
Они выбрались из густого пестротравья и расположились под сенью развесистой липы, которая наверняка подарила пасечнику не один пуд меда.
Но прежде чем начать дойку, надо было опростать туесок. Они уселись под деревом и начали есть малину, по очереди доставая из туеска ягоды.
– Как хорошо, что нет ни комаров, ни слепней, – сказала Катя. – Иначе нам пришлось бы совсем худо.
– Да, – охотно согласился Глеб. – Если бы нам пришлось топать в июле, нас бы комарье сожрало. А сейчас хорошо: тихо, тепло и комары не кусаются. Чем не жизнь?
Где-то неподалеку тревожно заверещала сорока, однако Катя и Глеб, увлеченные поеданием сладких ягод, не обратили на это никакого внимания. Рядом хрустнула ветка. Катя и Глеб в это время,   стоя  на коленях  и  весело смеясь,  пытались  поровну  поделить
последнюю ягоду. Чтобы не разломить его и не превратить в месиво, Глеб предложил делить так: Катя в зубах будет держать ягоду, а он попытается откусить половину. Глеб взял из туеска ягоду и медленно поднес ее к губам Кати. Катя зажала зубами ягоду, но она оказалась слишком мягкой и податливой – одна половинка осталась во рту, а другая упала на траву. Глеб подобрал ее и с напускным удовольствием хотел отправить в рот, но в это время тревожно мыкнула Песня. Катя подняла голову и ахнула. Перед ней стоял мужчина с винтовкой в руке. Он громко свистнул, обернулся назад и взмахнул рукой. Через минуту со стороны поляны подошли еще двое: один – пожилой, высокий, скуластый и худой, а другой – парень лет двадцати, среднего роста,  с кудрявыми светлыми волосами.
– О! – с радостной улыбкой развел руки пожилой. – Как нам подфартило! Есть свежее мясо, есть девка, есть и петух. С чего начнем, братва?
Молодой подошел сзади к Кате, схватил ее за груди и рывком поставил на ноги. Глеб бросился к парню, хотел оттолкнуть, но вооруженный мужчина ударил его прикладом винтовки, и он свалился на землю.
– А ну, не балуй! Мы здесь правим. Савок, привяжи-ка его к дереву, чтобы нам он не мешал. Веревка вон там, на голове у коровы.
Савок вразвалку направился к Песне. Он встал рядом с ней и начал развязывать веревку. Однако Песня резко мотнула головой и угодила правым рогом – самым острым – в бок бандиту.
Савок отскочил в сторону и, прижав к правому боку руки, опустился на колени.
– С-сука! Убью! Боданула прямо в ребро! Жиган, замочи ее в п..ду!
Жиган поднял винтовку, но к нему подскочил пожилой.
– Не сметь! Убери вентарь! Вы что, совсем о..ели! Хотите, чтобы нас накрыли энкеведешники? Они же нас вчера чуть не настигли! Вы забыли, как отстреливались? Сейчас нам надо быть ниже воды, тише травы. Сначала дождемся отца Жигана, жратвой запасемся, патронами, обрезом или наганом, а потом рванем на запад.
Мужчина, который держал винтовку, криво усмехнулся:
– Ну, ты и Архимед, Каланча. Мозги пытаешься нам вправить, а сам не знаешь простой вещи – надо говорить: «Ниже травы, тише воды».
Каланча метнул острый взгляд в сторону Жигана.
– Не, учи меня, Жиган! Похлебай с моего тюремной баланды, потом учи.
Савок со стонами встал на ноги.
– Ну, хватить попусту базар разводить. Давайте, лучше шалаву делить. Кто будет первый? Может, ты Жиган? Все-таки здесь ты на правах хозяина, как-никак на родной пасеке находишься.
– Нет, я уступлю пахану. Давай, Каланча! Смотри, какая аппетитная!
Каланча медленно, шагая вразвалку, подошел к Кате и, плотоядно усмехаясь, положил руки на ворот блузки. Катя изловчилась и укусила его за палец. Каланча отскочил назад и  наотмашь ударил Кате по лицу. Катя упала на землю.
– Ах, ты, сука! Кусаться вздумала?! Сейчас ты у меня заплачешь от удовольствия!
Каланча подскочил к Кате, с треском порвал блузку и стянул юбку. В это время трубное мычание Песни заполнило лес.
– Жиган! Савок! Успокойте, наконец, эту тварь! Через полчаса все краснопогонники будут здесь.
Савок недоуменно пожал плечами:
– Пристрелить?
Каланча, поднялся и начал застегивать брюки.
– Все испортили. Ничего не умеете делать. Доставай из сумки кусок хлеба. Пойду, успокою эту тварь. А ты, Жиган, займись девкой. А после Жигана ты, Савок. Не обидишься?

Жиган  отложил в сторону винтовку и,   не спеша, подошел к Кате,    которая все еще
продолжала лежать на земле. Не торопясь, с явным наслаждением от своего превосходства, он намотал на руку растрепанные волосы Кати и потащил ее в кусты. Катя, чтобы как-то унять боль, ухватилась руками за запястья насильника.
– Ты куда уволок ее, Жиган? – крикнул Савок. – Смотри, случайно не пусти в распыл, оставь и для нас!
Выбрав ровное место, бандит навалился на Катю. Она изворачивалась, кусалась, но после того, как Жиган ударил ее в лоб, у нее на миг все поплыло перед глазами. Однако Катя быстро пришла в себя и попыталась снова укусить насильника. Тогда  Жиган одной рукой стал душить ее, а другой сделал замах, чтобы ударить. В это время за его спиной возникла темная фигура мужчины, в руке которого блеснуло лезвие ножа.
Жиган неожиданно разжал пальцы и свалился на бок. Рубашка на его спине быстро пропиталась кровью.
– Батя, это ты? – прохрипел он. – За что?
Катя инстинктивно натянула трусы, которые не успел полностью стащить с нее насильник, и с трудом поднялась. В пожилом мужчине, который вонзил нож Жигану, она с удивлением узнала своего бывшего соседа по камере.
– Жиган! Что за шум у вас? Не можешь осилить? – послышался голос Савка. – Щас приду к тебе на помощь!
Крутояров приложил палец к губам, давая знак Кате, чтобы она молчала, и спрятался за дерево.  Когда Савок поравнялся с ним, выскочил из-за дерева и ударил его ножом. Однако Савок сумел увернуться, и удар ножа пришелся лишь в плечо.
– Каланча! Каланча! – бросился он назад.
Вдруг раздался оглушительный выстрел. Катя с испугу закрыла глаза. Ей показалось, что стреляли прямо в нее. Савок метнулся назад и, перепрыгнув через Катю, стремглав бросился в кусты. Когда Катя открыла глаза, она перед собой увидела Глеба с винтовкой в руке. Глеб, заметив незнакомца, быстро передернул затвор и поднял винтовку.
– Не стреляй, Глеб! – подняла кверху руку Катя.
Катя, прикрывая голые плечи руками, встала и, пошатываясь, пошла к Песне. Глеб, держа наготове винтовку, последовала за ним. На том месте, где они ели малину, Катя увидела Каланчу, который лежал с открытыми глазами, неестественно раскинув длинные руки. На лбу у него зияла черная дыра, из которой тонкой струей вытекала кровь.
Только увидев Песню и убедившись, что с ней ничего не случилось, Катя не много пришла в себя. Она подобрала с земли порванную блузку и надела ее. Затем натянула юбку. Глеб все это время стоял рядом, опасливо косясь по сторонам. Вскоре из кустов показался Крутояров, который, оставляя кровавый след на траве, волоком подтащил Жигана к трупу Каланчи.
Глеб и Катя подошли поближе.
Жиган все еще был жив. Хотя он тяжело и прерывисто дышал, но все же можно было отчетливо разобрать слова, которые он говорил Крутоярову.
– Батя, что ты наделал? За что ты меня так?.. Мы двоих вертухаев замочили, сбежали с этапа…Нас вчера со всех сторон обложили, но мы вырвались…Вырвались…Жить хотели…Почему ты стал пособником у советов? Разве не советы нас разорили, превратили в нищих? Если бы нас они не пустили по миру, разве я попал бы в тюрягу? Вспомни, батя, что ты мне сказал, когда я ночью пробрался в наш дом? Ты сказал: «Сынок, подайся к немцам, отомсти советам за наши унижения»…Мы ждали тебя здесь. Я корешам сказал: «Мой батя поможет нам. Мы прорвемся к немцам». А что получилось?..Батя, не перебивай меня. Я умираю…Одного тебя прошу: не заставляй меня мучиться, лучше пристрели сразу. Только сначала вытри слезы».
Крутояров протянул руку к Глебу.
– Дай, винтовку!
Глеб молча подчинился. Лесную тишину нарушил еще один винтовочный выстрел. Крутояров отбросил винтовку и прислонился к дереву. Было видно, как на шраме, который тянулся от виска, отчаянно пульсировала вздутая вена.
– Ребята, вы идите, – устало прикрыл он веки. – А я останусь здесь. Буду хоронить сына. Идите…   

Пройдя примерно полкилометра, Катя остановилась.
– Глеб, давай передохнем. Я больше не могу идти. Страшно устала, к тому же меня тошнит, и голова кружится. Мне надо чуточку полежать. Достань, пожалуйста, из котомки жилет. 
Катя, выбрав тенистое место под деревом, постелила жилет на траву и легла.               
– Пока я буду лежать, ты, пожалуйста, присматривай за Песней.
– Может, тебе водички принести? – спросил Глеб. – Я пойду, поищу.
– Нет.. Не ходи…Потерплю. Ты только не сиди возле меня и не смотри на меня. Хорошо?
Катя, вся обессиленная, в какой-то момент впала в забытье. Ей даже пригрезилось, как она летит по поляне над пестрым ковром разнотравья. Проснулась она от луча солнца, который пробился сквозь листву и упал на глаза. Хотя голова по-прежнему болела, но она почувствовала себя немного лучше.
Глеб, заметив, что Катя проснулась, подошел и опустился рядом на траву.
– Ну, как себя чувствуешь?
– Терпимо. Одно плохо – на лице наверняка большой синяк будет. Но это не так уж страшно. Можно идти дальше. А ты как себя чувствуешь?
Глеб вымученно улыбнулся.
– Тоже терпимо. Лоб только сильно болит. Вот здесь. Тоже, наверное, синяк будет.
– Охо! Да у тебя здесь такая здоровая ссадина. Откуда она?
– А ты разве не видела, как один из них ударил меня прикладом винтовки? Я от удара даже сознание потерял. А когда очнулся, рядом на траве увидел винтовку. Сам не помню, как вскочил на ноги, схватил ее и выстрелил в того, в долговязого. Я даже не целился. Просто навел винтовку и нажал на курок. Нам очень повезло, что винтовка оказалась на взводе, иначе я не успел бы передернуть затвор.  А потом я бросился выручать тебя. Я чуть не пристрелил и того старика. Слушай, откуда он здесь взялся и почему убил родного сына? Как ты думаешь?
– Глеб, я этого не знаю…И не хочу знать... Извини. Нам сейчас надо думать, что делать дальше. Мы с тобой попали в безвыходное положение. Меня милиция ищет. В лесу бродит тот самый бандит, как его? Савок. Значит, нам и в лесу оставаться опасно, и на людях появляться нельзя. К тому же идем мы с тобой, не зная дороги, можно сказать, куда глаза глядят. Долго ли мы продержимся так? У нас нет ни нормальной одежды, ни еды. Может, нам просто выйти на большую дорогу и сдаться милиции? Мы же не преступники…Как думаешь?
– Сдаться, конечно, можно. Думаю, рано или поздно разберутся. Может, на это уйдет неделя, а, может, месяц…Но весь вопрос в том, что будет с коровой? Пока с тобой будут разбираться, кто будет за ней присматривать? Кто будет ее кормить, доить? Как я понял, если бы не корова, ты бы давно была дома – села бы в поезд и поехала.
Катя обреченно вздохнула.
– Да, ты прав.
– Хотя…
– Что «хотя»?
– Можно корову оставить. И никто бы тебя за это не осудил. А еще лучше – продать и выручить за нее деньги. Никто же от тебя отчета не потребует. Разве ты виновата, что ваш поезд немцы разбомбили? Да и в дороге всякое может случиться. Взять хотя бы сегодняшний день. Если бы не удачное стечение обстоятельств, ни меня, ни тебя, ни коровы не было бы в живых.
Катя протянула руку, ухватилась за ветку и поднялась на ноги. Взглянула на Глеба. В этом взгляде смешалось все: и боль, и гнев, и надежда.
– Глеб, ты это серьезно говоришь? – дрожащим голосом спросила она.
Глеб встал и взял за руки Катю.
– Конечно, нет. Просто я рассуждаю. Как посторонний человек.
– Ты мне не посторонний. Это – первое. Второе – больше такие разговоры не заводи. Никогда! Как бы тяжело ни было. И третье…Ты больше Песню коровой не называй. Песня она и есть Песня. Считай, что это моя главная просьба. Договорились?
– Договорились.
– Вот и хорошо. А теперь пора в дорогу. Будь, что будет. Но нам здесь оставаться ни в коем случае нельзя.

Ближе к вечеру небо заволокло тучами, зашумели кроны деревьев, раздались раскаты грома, и начался дождь.
Катя и Глеб не стали прятаться от дождя под деревьями и решили идти до тех пор, пока не набредут на какое-нибудь селение. При всей рискованности такого решения иного выхода просто не существовало: припасы закончились, не было теплой одежды – облезлый  жилет в счет не шел. Но и на этот раз им пришлось переночевать в лесу, потому что тропинка, по которой шли, вдруг растворилась в чаще, к тому же неожиданно быстро сгустилась сумерки. 
Глеб в темноте разглядел тусклую свечу молодой березы, достал из котомки нож и,  сделав надрез, снял небольшой лист коры. Затем он срезал ветку лещины и положил на нее кору.
– Катя, в голенище сапога я положил спички. Достань их.
Истратив несколько спичек, они все же сумели поджечь березовую кору, которая, загораясь, обмоталась вокруг ветки.
Глеб подал факел Кате.
– Посвети, я поищу сухих веток.
Им с трудом удалось сложить костер и разжечь его. Сначала он только дымил, несмотря на то, что Глеб все время подкладывал куски березовой коры. Они разгорались с треском и веселым пламенем, но после того, как, полностью сгорая, превращались в смолистые сверты, снова наступала темнота. Но вот одна ветка занялась: пламя сначала робко слизнуло ее острым языком, потом, словно испугавшись своей дерзости, улизнуло куда-то вниз и уже оттуда, набравшись сил, вырвалось на середину костра и неистово заплясало, выхватывая из темноты мокрые лица Глеба и Кати, которые, стоя на корточках, с надеждой смотрели на огонь.
– Глеб, – Катя виновато опустила глаза, – я, кажется, опять промочила деньги. Как бы их просушить?
– Не только деньги, но всю одежду надо просушить. Иначе мы долго не продержимся.
– Я юбку снимать не буду. Пусть высохнет на мне. А ты как хочешь, можешь раздеться. Хоть до трусов. Но сначала деньги высуши.
– Нет, раздеваться я не буду. И сидеть больше не буду. Нам надо быть начеку – а вдруг на огонь заявится тот самый бандит, который сбежал?
Катя вскочила на ноги.
– Слушай, а где батожок? Там оставили?
– Точно! В суматохе забыли взять. Но нам особо он и не нужен. Если что, у нас нож есть, можем защищаться, лишь бы неожиданно не напал.
– Надо Песню подоить. Сделаем так. Я буду доить, а ты бери нож, встань за моей спиной и смотри во все глаза.
Пока Катя доила Песню, у нее из головы не выходила история с батожком. Как они смогли оставить его? А вдруг волки в лесу водятся? И тут ее осенило!
Как только она закончила доить, и оба попили молока, Катя поделилась своей задумкой с Глебом.
– Если Савок, действительно, где-то рядом, надо так спугнуть его, чтобы он убежал от нас как можно дальше.
– И как это сделать? Кричать? В ладоши бить и топать ногами?
– Нет, не надо. Ты Песню крепко привяжи к дереву и стой около нее. Держи ее крепко, чтобы она не вырвалась и не убежала.
Глеб недоверчиво уставился на Катю.
– Что ты задумала?
– Ничего особенного. Успокойся. Я просто вспомнила, чему меня научил дед.
Катя сложила ладони рупором, приложила ко рту, подняла голову и по-волчьи завыла –  сначала тихо, затем все громче и громче. Песня с испугу отпрыгнула в сторону, но Глеб сумел удержать ее. Чуть выждав, Катя еще раз повторила свой номер.
– Вот теперь можем быть спокойными, – устало выдохнула она. – Бандит к нашему  логову ни за что не подойдет.
– Почему твой дед по-волчьи выл?
– Как почему? Чтобы заманить их…
Однако Кате не удалось договорить. Где-то издалека, из лесной глуши донесся ответный зловещий волчий вой.
Катя бросилась к Глебу, который тут же крепко обхватил руками Катю.
– Успокойся, успокойся…Все будет нормально. Не бойся. Лишь бы костер не потух. Пока он горит, нам никакой волк не страшен.
…Ранним утром, как только по лесу разлился бледно-серебристый свет зари, путники отправились дальше. В ложбинке, невдалеке от их костра они наткнулись на растерзанный труп мужчины с вьющимися светлыми волосами. На сырой земле отчетливо виднелись многочисленные волчьи следы.

Глава восьмая

 Колхоз имени Ворошилова в районе числился в середняках. Тем не менее и районное начальство, и даже областное руководство любило заглядывать в хозяйство. Причиной тому были кони, породистые, самые лучшие в округе. Председатель колхоза Василий Иванович Чухонцев, бывший кавалерист, орденоносец, пользуясь прежними связями, еще до начала коллективизации сумел заполучить для местной коммуны, из которой и родился затем колхоз, шесть рысаков орловской породы, списанных из Красной Армии: трех кобыл и двух жеребцов. Потом к ним прибавились три тяжеловеса владимирской породы. Таким образом, к началу войны в колхозе имени Ворошилова образовался довольно большой табун породистых лошадей, годных и для выездов, и для участия в спортивных скачках, и для выполнения тяжелых хозяйственных работ.
Василий Иванович лелеял и холил своих питомцев. Каждый свой рабочий день он начинал с конюшни и заканчивал ею. Именно из-за своей неуемной любви к лошадям он часто ссорился с Марией Андреевной, главным колхозным зоотехником. Для нее самым важными были показатели производства молока, мяса, яиц и настрига шерсти. Районное начальство в первую очередь с нее спрашивало именно за эти показатели. Правда, и за коневодство спрашивало, но, в основном, только за проценты покрытия конематок. Но с этой строкой в районной сводке у колхоза имени Ворошилова всегда было в порядке, потому что процент покрытия конематок был почти стопроцентным – для племенных жеребцов Чухонцев ничего не жалел: ни сена, ни овса.
Еще с одним человеком конфликтовал Василий Иванович – с председателем райисполкома Сибирцевым. Причина неприязни друг к другу была та же, что и с Марией Андреевной – колхозные лошади. Догадывался Чухонцев, что ссора разгорается не без участия главного зоотехника, потому что Сибирцев удивительным образом всегда был хорошо осведомлен о колхозных делах. Он не раз на партийных пленумах критиковал Чухонцева за то, что тот в ущерб развития молочного и мясного производства да еще в условиях всеобщего перехода на механизацию сельского хозяйства львиную часть фуража тратит на лошадей. Тем не менее Сибирцев, когда выезжал в область, с удовольствием садился в тарантас, запряженный Атаманом – лучшим рысаком колхоза имени Ворошилова.
Но колхозники любили своего председателя. Зная его неравнодушное отношение к лошадям, они старались беречь их: не били, не перегружали, не калечили. Зато, когда возникала нужда в тягловой силе – огород ли вспахать, сено ли привезти – колхозники всегда находили взаимопонимание у Чухонцева.

…Чухонцев был в ремонтной мастерской, когда туда прибежал запыхавшийся Бахметов, которого все в селе звали просто Бахметом. Чухонцев с Бахметом, работавшим в колхозе ветеринарным фельдшером, состоял в приятельских отношениях: тайком, в соседнем районе крестил в церкви его сына, часто вместе парились в бане, а иногда, когда выпадало свободное время, рыбачили в реке.
– В-В-Василий Иваныч, – задыхался Бахмет, – из района пришло распоряжение… Наш колхоз должен поставить для нужд Красной Армии шестнадцать голов лошадей.
– Сколько?!
– Шестнадцать! – повторил Бахмет.
– А ну, запряги быстрей тарантас! Поеду к первому! Не может этого быть…
Первый секретарь райкома ВКП(б) Самарин был на месте, когда в кабинет ворвался Чухонцев.
– Сергей Борисович! – забыв поздороваться, с ходу перешел в наступление Чухонцев. – Что же это творится?
– Ты о чем, Василий Иванович? – удивленно поднял брови Самарин.
– Я насчет распоряжения, насчет лошадей. У меня шестнадцать голов реквизируют. Это же почти все стадо! Чем я буду пахать, сеять, хлеб убирать? Коров, что ли, запрячь вместо лошадей, а, может, баб – мужиков-то почти не осталось!?
Самарин привстал и поправил ремень гимнастерки. У него на лице заиграли желваки.
– Может быть, и придется запрячь. Сам знаешь, как на фронте дела складываются. Я тебя уговаривать не собираюсь. Это – приказ! А приказы, как известно, не обсуждают.
– Но…
– Что, «но»!?
– Сергей Борисович, – Чухонцев потряс бумагой. – Вот разнарядка. Ты изучил ее?
– Конечно.
– Тогда объясни мне – старому, тупоголовому – одну вещь: почему из всех хозяйств района самую большую контрибуцию наложили на наш колхоз? Вот смотри: у «Зари» – восемь голов, у «Красного пахаря» – и того меньше, всего шесть.
– Василий Иванович, я с удовольствием сохранил бы хотя бы половину твоего поголовья, но району дали такое задание, что придется отгрузить не только всех лошадей, но и выгрести из сусеков последние запасы зерна.  Я  даже  не знаю,   чем будем   засевать
поля под озимые.
– Ты меня не понял, Сергей Борисович, – не стал скрывать своей досады Чухонцев. – Я одно говорю, а ты – другое. Я тебя спрашиваю, почему такая несправедливость: мы должны поставить шестнадцать голов, а та же самая «Заря», кстати, самый хваленый колхоз, два раза меньше?
– А расклад тут простой. Да, у «Зари» столько же лошадей, сколько и у тебя. Но у них в отличие от тебя конское стадо самое хилое, лошади от худобы на ветру качаются. Ты, как бывший кавалерист, ответь мне, только ответь честно, годятся такие клячи для Красной Армии или нет? Чего молчишь? Вот то-то…Мало того, комиссия по выбраковке может оставить в «Заре» все поголовье. Вот такие дела…А теперь, давай, прощаться. Я сегодня последний день работаю. Уже завтра ухожу на фронт – все-таки удовлетворили мою просьбу. Пока обязанности первого секретаря будет исполнять Сибирцев. Я знаю про ваши взаимоотношения. Тебе, как старшему по возрасту, не к лицу ссориться с ним из-за пустяков. Налаживай с ним контакт. Вот тебе мой совет напоследок.
Чухонцев трясся в тарантасе, который катился по пыльной дороге. Его душила обида. Как же так получается? Он старался, днями ночами не спал, чтобы в колхозе заиметь лучшее конское стадо и теперь, выходит, все коту под хвост? Коровам фураж не додавали, свиней, овец кормом обделяли – лишь бы лошади были сыты, лишь бы колхозные рысаки побеждали на скачках. И чем все это обернулось? В выигрыше оказались те, кто развивал не коневодство, а мясное и молочное производство. Вот, наверное, хихикают про себя другие председатели: «Доигрался Чухонцев! Гоголем ходил, все призы на скачках посшибал…Пусть сейчас попрыгает. Посмотрим, кто теперь грамоты и призы будет получать».
На крыльце правления колхоза его встретил Бахмет.
– Василий Иванович, ну, как?
– А! – Чухонцев со злостью взмахнул рукой. – Все пропало! Готовь лошадей к отправке. Завтра комиссия по выбраковке приедет. Может, нам с тобой когда-нибудь медаль дадут… в утешение, так сказать, за подготовку породистых рысаков для Красной Армии.
– Василий Иваныч, – Бахмет взял за локоть Чухонцева и наклонился к нему, – тут у меня интересный план созрел. Авось, сработает? Говоришь, комиссия приедет завтра?..

Возле конефермы вдоль привязи шеренгой выстроились, позвякивая уздечками, колхозные лошади, в основном, в яблоко и соловые. Только одна лошадь, гнедая, стояла наособь, привязанная к телеге.
Члены комиссии: районный ветврач, тщедушный мужчина тел тридцати с большими роговыми очками на носу, представитель Красной Армии в гимнастерке, перетянутой офицерским ремнем с портупеей, и командирской сумкой на плече, заместитель председателя  райисполкома – статная  женщина в белой блузке медленно двигались вдоль привязи для коней.
Представитель Красной Армии обернулся к Чухонцеву, который шел позади членов комиссии.
– Да, кони у вас что надо. Все как на подбор. Хорошее пополнение получат наши кавалеристы. Но что-то я не пойму: у вас здесь только восемь голов, а где остальные?
Чухонцев достал из кармана носовой платок и, отвернув голову, шумно высморкался.
– Видите ли, у нас в колхозе две конефермы: одна здесь, а другая в соседней деревне, она тоже входит в состав нашего колхоза. Остальные восемь голов как раз находятся там.
Представитель Красной Армии повысил голос:
– А почему вы их сюда не привели?
– Видите ли, – замялся Чухонцев. – У нас возникли кое-какие проблемы.
– Василий Иванович, – недовольно насупила брови женщина в блузке, – что за еще проблемы?
– Давайте, подойдем, вон, к той лошади, которая стоит отдельно. Наш ветфельдшер вам все объяснит.
Члены комиссии всей гурьбой направились к одиноко стоящей лошади.
Представитель обошел лошадь, внимательно осматривая ее со всех сторон.
– Что это? – недоуменно спросил он, указывая пальцем на грудь лошади. – Соловьев, где вы? Подойдите сюда!
Районный ветфельдшер, поправил очки на носу и нагнулся, старясь получше разглядеть грудь лошади.
– Странно…Не то опухоль, не то отек. Г-хм, плотный такой. Довольно странно…Бахметов, когда эта опухоль появилась?
– Н-не знаю. Вроде вчера не было. Конюх первым заметил. Сказал, изо рта даже что-то вроде пены пошла.
– Пена, говоришь?
– Мне кажется, что это, не дай Бог, конечно, – симптомы карбункулезной формы сибирской язвы. Поэтому мы эту лошадь привязали отдельно.
Ветврач так быстро отскочил от лошади, что даже очки слетели.
– Откуда здесь могла появиться сибирская язва? – недоверчиво спросила женщина из райисполкома.
Чухонцев выступил вперед.
– Марья Васильевна, нынешней весной река подмыла берега возле Крутого яра. Раньше там, по словам стариков, находился скотомогильник. Вот мы и грешим на этот скотомогильник.
– А что вы до сих пор молчали? – сорвался на фальцет ветврач.
– Так мы же не знали, – спокойно ответил Бахмет. – Да и сейчас нельзя со всей уверенностью сказать, что это, действительно, сибирская язва. Это может подтвердить только анализ.
– Насколько я знаю, – вступил в разговор представитель Красной Армии, – сибирская язва – болезнь заразная. Правильно я говорю, товарищ Соловьев?
– Так точно, товарищ военный, – с готовностью ответил ветврач.
– Что же вы,  Аполлон Сергеевич, так безответственно, можно сказать, по-мальчишески ведете себя? – не на шутку разгневалась заместитель председателя райисполкома. – И вы, товарищ Чухонцев, тоже…спокойствие, какое-то… непонятное проявляете. Надо немедленно бить тревогу! Может, все конское поголовье у вас уже заражено?
– Марья Васильевна, все поголовье у нас никак не может быть заражено, потому что большая часть стада, как я уже сказал, содержится на другой конеферме. Поэтому лошадей мы оттуда сюда не стали перегонять, мало ли что... Так сказать, перестраховались. А на то, чтобы бить тревогу, как вы выразились, надо иметь серьезные основания. А у нас их нет. Не так ли, Аполлон Сергеевич?
– Совершенно верно, Василий Иванович, – почувствовав поддержку Чухонцева, начал приходить в себя ветврач. – Только лабораторный анализ может подтвердить диагноз. Но, к сожалению, у нас в районе это делать невозможно – нет условий.
–Так что же нам делать? – растерянно обвела взглядом собравшихся Марья Васильевна. – Как мы выполним план по конепоставкам? Может, оставим только вот эту заболевшую лошадь, а остальных заберем? Всего получится пятнадцать голов.
Марья Васильевна вопросительно посмотрела на представителя Красной Армии. Тот, в свою очередь, также – вопросительно – уставился на Соловьева.
– Я, право, не знаю…Вот если бы был лабораторный анализ.
Марья Васильевна моментально преобразилась. От ее растерянности и следа не осталось. Теперь она снова стала женщиной, привыкшей повелевать и приказывать.
– Что вы, Аполлон Сергеевич, заладили одно и то же: «Анализ, анализ»? Мы и без вас это хорошо знаем. Нам сейчас надо решить один вопрос: «Сколько голов можем поставить  в  Красную Армию  из  колхоза  имени Ворошилова?   Восемь  голов,  которых
заберем с другой конефермы, будем считать, уже засчитаны. Что будем делать вот с этими, с семью головами? Товарищ Чухонцев, товарищ Бахметов и вы, Аполлон Сергеевич…Я к вам, как официальное лицо, обращаюсь: «Вы можете дать гарантии, что они абсолютно здоровы, что не успели заразиться от этой больной лошади»?
Наступило тягостное молчание, которое прервал представитель Красной Армии. Он говорил медленно, выделяя каждое слово.
– Я полностью отвечаю за состояние лошадей, поставляемых в Красную Армию. Поэтому с учетом того, что члены районной комиссии, отвечающие за состояние и качество поставляемых голов, не дали соответствующие гарантии, согласен забрать только восемь голов, которые, как мне заверили, не контактировали с больной лошадью. Давайте, не тратя времени, поедем осматривать их.
– Товарищ Чухонцев, – приказным тоном обратилась к председателю колхоза Марья Васильевна, – сегодня же, немедленно изолируйте вот это конское стадо от других животных. А если больная лошадь падет, сразу же сообщите об этом нам, а труп закопайте или сожгите.
– Будет сделано, Марья Васильевна, чай, не без мозгов – соображаем. Коней мы отгоним в летний лагерь, а коров оттуда переведем в другое место, ближе к селу. Если что, конечно, сразу дадим знать. Как и положено.
Как только члены комиссии, составив акт, уехали, Чухонцев, уселся рядом с Бахметом на ступеньках крыльца правления колхоза и устало вытер пот со лба.
– Фу, кажется пронесло! Петь, у тебя спирт еще остался? 

Обойдя стороной деревни и поля, на которых уже начали жать рожь, выныривая из чащи и снова скрываясь в ней, Катя и Глеб вышли к опушке леса. После бессонной ночи, проведенной возле костра, вот уже четвертые сутки они пробирались на восток, ориентируясь лишь по восходу солнцу. Путники, голодные и измученные, едва держались на ногах.
 Катя, увидев за речкой, которая вытекала из леса, карду и домик, дымок, который тянулся к небу от летней кухни, опустилась на землю.
– Глеб, я больше идти не могу. Совсем выбилась из сил. Нам надо выйти к людям. Иного выхода у нас нет.
Глеб уселся рядом.
– Что, молчишь?
– Думаю.
– О чем?
– О нас с тобой.
Катя подняла голову. Высоко-высоко в полуденном небе парил ястреб.
– Как ты думаешь, видит, вон, тот ястреб нас или нет?
– Если с такой высоты может разглядеть мышку, то нас – подавно.
Катя вздохнула:
– Хорошо быть птицей! Лети, куда хочешь, и нет для тебя никаких преград, не то, что у нас с тобой. Почему нам так не везет? Попали под бомбежку, мне пришлось убегать от милиции, нарвались на бандитов, прячемся в лесу, будто преступники какие-то.
– Это все равно, что рассуждать про кривого человека: наполовину он зрячий или наполовину слепой. Один скажет: «Нет, он слепой, лишь наполовину видит», а другой с ним не соглашается: «Нет, он зрячий, только наполовину не видит».
– И к чему ты клонишь?
– А к тому, – Глеб проследил взглядом за полетом ястреба, – что мы оба могли погибнуть. Первый раз под бомбежками, а второй раз, когда встретились с бандитами. Хорошо, что отделались лишь синяками.  Так что не плакать, а радоваться надо. А к людям нам, действительно, придется выйти. Я тут с тобой полностью согласен.
– Тогда пошли. Будь что будет.

Катя и Глеб, ведя за собой Песню, перешли речку и по одной из многочисленных тропинок, выбитых копытами животных в урезе берега, поднялись по пологому склону. Карда была отгорожена жердями, почерневшими от дождя и ветра. Глеб вытащил прясла, и они ступили на скотный двор. Песня подняла голову и, возбужденно играя ноздрями, жадно ловила знакомые запахи.
В конце карды стоял домик в одно окошко, сколоченный из нетесаных досок. Обойдя домик, Катя и Глеб заметили в загоне, отгороженном от остальной части двора плетеным забором, гнедого коня, который стоял, низко опустив голову.   
Глеб хотел открыть дверь в домик, как вдруг кто-то громко крикнул:
– Стой! Сюды нельзя! Уходите немедленно!
Со стороны поля, засеянного клевером, к домику, прихрамывая и размахивая клюкой, спускался старик с густой запутанной бородой. На голове его красовалась соломенная шляпа с изорванными полями.
– Кому говорят, уходите отсюда! Щас же уходите!
Катя стояла, положив обе руки на холку Песни. Глеб подошел к ней и тоже встал рядом.
Старик открыл решетчатые ворота и вошел во двор. Он был в синих домотканых штанах с заплатками на коленях и в лаптях.
– Дедушка, – сказала Катя, – что хотите, делайте  с нами, но мы дальше идти не можем. Мы очень устали.
Старик открыл рот, чтобы еще что-то сказать, но его опередил Глеб.
– Дед, у нас деньги есть. Мы вам хорошо заплатим.
Старик вдруг испуганно оглянулся вокруг и начал пятиться назад.
Катя подбежала к нему, стараясь улыбаться как можно приветливее.
– Дедушка, пожалуйста, не бойтесь нас. Мы идем пешком из Москвы. Наш поезд разбомбили. Мы на выставке участвовали, вон, с этой коровой.
Старик недоверчиво прищурил глаза.
– На выставке, говоришь, были? А как докажете?
Катя вытащила из лифчика деньги, завернутые в тряпочку, и протянул их старику.
– Вот деньги. Видите? Их нам дали на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. В качестве премии.
Старик прислонил клюку к ноге, взял в руки купюры и недоверчиво начал разглядывать их.
– А чой, они у вас такие… кудрявые?
– Мы три дня назад под дождь попали. Вот, деньги и промокли. Когда мы их высушили, они стали такими…кудрявыми. Их вы можете взять. Только, пожалуйста, разрешите нам у вас передохнуть.
Старик колебался недолго – снял шляпу, вложил в нее деньги и бережно водрузил опять на голову.
– Ну, тады пошли. Да, чуть не запамятнул! Зовите меня просто – дед Парамон. Был молодой – звали Парамошой. А теперь какой из меня Парамоша? Эх, чудно, как жисть летит!
Старик толкнул дощатую дверь в домик и отошел в сторону, как бы приглашая гостей, свалившихся как снег на голову, войти первыми.
Обстановка в домике была самая что ни на есть скудная: в одном углу стоял дощатый топчан, застеленный старым тулупом, посредине – стол с х-образно скрещенными ножками и две грубо сколоченные табуретки. Вдоль противоположной стены тянулась скамейка в одну доску, под которой виднелась примятая картонная коробка. На конце скамейки стояло эмалированное ведро с отбитыми краями, на четверть заполненное водой. К боковой стене была прибита деревянная полка, на которой лежала кипа пожелтевших бумаг. 
– Располагайтесь, – старик указал рукой на топчан, – а я схожу на кухню поставлю  картошку вариться. Можете прилечь, пока я буду возиться на кухне.
Как только старик вышел, Катя села на топчан. Глеб остался стоять, упершись одной рукой об стол.
– Глеб, – сказала Катя, – нам обязательно надо хоть немного поспать. Ты ляг первым, а я подежурю.
– Нет, нет! Ты устала больше, чем я. Поэтому ложись и спи спокойно. Первым дежурить буду я.
– Тогда, пожалуйста, проследи за Песней. Надо бы ее покормить свежей травой.
Глеб подошел к Кате, взял ее за плечи и бережно уложил на тулуп.
– Не волнуйся. Все будет нормально. Спи.

Катя проснулась от негромкого покашливания. Она открыла глаза и увидела деда Парамона, сидящего на табуретке. Рядом, примостившись на самом краю топчана, безмятежно спал Глеб.
Заметив, что Катя проснулась, старик снова негромко прокашлянул.
– Проснулась, значит…Вот и ладненько. А то я ужо, прости господи, пужаться начал было.
– Долго мы проспали? – тревожно спросила Катя.
– Часов пять, наверное, будет. Эх, видно, здорово вы умаялись! Уснули, как мертвые. Захожу со двора с картошкой и вижу: спят мои гости, даже запаха картошки не чуют. Я ужо к лошадям сходил, корову вашу на луга свел, накормил.
Катя стала тормошить Глеба.
– Глеб, пора вставать!
Глеб, еще не успев окончательно проснуться, быстро привстал и недоуменным взглядом стал осматриваться по сторонам. Наконец, поняв, где находится, успокоился и виновато перевел взгляд с Кати на старика.
– Как только вы вышли, – начал оправдываться он, – я прилег на топчан ¬¬– думал, на пять минут. И сам не заметил, как уснул. Словно куда-то провалился.
– Так провалился, – улыбнулся старик, – что кричал как резаный. Я сначала и не понял, что ты кричишь во сне, думал, не случилось ли чего-нибудь.
Катя тоже поднялась с топчана: поправила блузку, завела за уши выбывшие пряди волос. На столе она увидела большую чашку с вареной картошкой, ломоть черного хлеба, две алюминиевые кружки и закопченный железный чайник. От зоркого взгляда деда Парамона не ускользнуло, с какой жадностью Катя посмотрела на стол.
– Картошка, вся остыла, – указал он рукой на стол. – Уж не обессудьте. А пока вы будете кушать, я подогрею чай. Только вы все скушайте, не стесняйтесь. Скоро внук Петя ужин принесет. Он у меня самый младший. Старшего нонешней весной в Красную Армию забрали. Одно письмецо прислал и – все. Больше о нем ни слуху, ни духу. Эх, война!..Будь она проклята!
Старик, прихватив с собой чайник, вышел. Катя и Глеб переглянулись друг с другом и быстро уселись за стол. Картошка, хотя и была прошлогодняя, да к тому же плохо чистилась, а хлеб успел уже изрядно почерстветь,  тем не менее они с удовольствием все съели. А когда дед Парамон занес со двора чайник и разлил по кружкам горячий чай, заваренный на травах, а потом выложил на стол  два серых куска сахара, Катя и Глеб вовсе почувствовали облегчение – во всяком случае, у них рассосалось чувство безысходности, которое преследовало их все эти дни.
Попив чаю, все трое вышли во двор. Катя сразу же направилась к Песне, которая, узнав хозяйку, сделала шаг навстречу и как всегда лизнула ее своим шершавым языком.
Глеб озабоченно оглянулся вокруг и зашел за домик. Через некоторое время он вернулся.
– Дед Парамон, что за лошадь у вас там стоит? Какая-то квелая. Болеет, что ли?
Старик надвинул на глаза шляпу и почесал затылок.
– Вроде того.
– Из-за нее карантин?
– Говорят, да. Остальных-то стреножили и пустили на луга, а эту оставили. Какая хворь набросилась на нее, никто толком не знает. Бахмет – это наш, колхозный коновал – вроде сказал, что это сибирская язва.
Катя испуганно схватилась за Песню.
– Сибирская язва? Глеб, беги скорей в домик, бери котомку – уходим!
Старик, протестуя, поднял руку.
– Ты, гостья, не спеши. Хоть я и не шибко грамотный, но дается мне, что это не сибирская язва. Ежели была бы язва, лошадка давно пала бы. А эта, как пригнали, уже третий день стоит, да ишшо овес кушает…иногда. Только вот воду много лакает. Может, ты ее осмотришь?
– Но я же не ветврач.
– Как не врач? Ты же, сама говорила, была на выставке. Значит, ты – грамотная, разбираешься в живности. Можа, взглянешь? Уж больно жалко лошаденку-то… Худого ведь ничаво не будет.
– Ну, ладно. Пошли.
Старик, подойдя к низкому забору, приподнял пряслину и отодвинул ее в сторону. Лошадь, почуяв людей, подняла голову и жалобно заржала.
Катя на груди лошади заметила припухлость, которая отливала зловещим лиловым цветом. На месте, где кожа гнедой вздулась, она заметила несколько пупырчатых точек, расположенных рядом друг с другом на одной линии.
– Пена была изо рта? – озабоченно спросила она старика.
– Нет. Вроде не было. По крайней мере, при мне не было.
– Дедушка, у вас есть сковородка, мыло хозяйственное и лук репчатый?
Старик, уронив на переносицу разлохмаченные брови,  задумался.
– Мыло-то есть. Лук вроде должон быть. Надо в коробке посмотреть. А вот сковородки нет.  Можа, вместо нее чугунок подойдет?
Катя ножом настрогала тонкие плестки хозяйственного мыла, нарезала мелкие куски лука, все это перемешала и уложила на дно чугунка. Затем чугунок понесла к летней кухне, сложенной  из кирпичей, и поставила на еще не остывшую плиту.
– Дедушка Парамон, – попросила она старика, – пока я буду здесь жарить лук с мылом, найдите, пожалуйста, тряпки, а еще лучше – полотенце, чтобы перевязать лошадь.
Старик беспомощно развел руками.
– Какие здесь полотенца могут быть? Есть только халат и то он весь рваный.
– Вот и отлично. Нарежьте его с Глебом на ленты – делайте бинты. Только побыстрее, а то у меня зелье на огне уже шипеть начинает.
 Когда все было готово, Катя на щепочку наскоблила золотистую массу и наложила на кусок серого халата. После этого все трое зашли в загон. Катя попросила старика придержать лошадь, чтобы она не брыкалась.
Гнедая, уловив незнакомый запах, попятилась назад, но старик, который предусмотрительно накинул на лошадь узду, крепко держал ее, стараясь успокоить словами.
Катя не без опаски подошла к гнедой и осторожно наложила на опухоль тряпку с загустевшей смесью расплавленного мыла и жареного лука. Гнедая от боли даже присела на задние ноги, но вырываться не стала. Пока старик держал ее за узды, Катя и Глеб быстро перевязали тряпкой больное место на груди лошади.
– Как ты думаешь? – не удержался от вопроса старик. – Язва у нее или нет?
– Я думаю, нет, – уклонилась от прямого ответа Катя. – Мне кажется, у нее карбункул.
– А это что такое?
– Ну, это своего рода чиряк, только со множеством головок.
– Смотри-кась, – удивился старик, – даже лошади, прости господи, простужаются.
– Да, бывает, они тоже простужаются. Особенно когда их, разгоряченных работой, поят студеной водой. Посмотрим, поможет ли наше лечение. Уже завтра будет ясно. Часа через четыре надо бы еще раз повторить процедуру.
– Повторим, обязательно повторим. Только внук мой что-то до сих пор не идет, не иначе, мать задержала или же заигрался с друзьями. 
 
 Как только они снова зашли в домик, старик устроил им настоящий допрос. Когда Катя и Глеб отвечали на его вопросы, дед Парамон вскидывал голову, будто напрягал память, а потом резко переводил взгляд на гостей и снова задавал вопрос. Частая перемена настроения старика Кате очень не понравилась. Хотя дед Парамон, казалось, смотрел на них ласково, но чувствовалось, что  гостям не доверяет. Катя хотела поговорить наедине с Глебом, поделиться с ним своими сомнениями и посоветоваться, как дальше быть: то ли остаться на ночь у деда Парамона, то ли идти дальше. Но она опасалась, что, если они вдвоем с Глебом уединятся, старик может их неправильно понять и тогда у него еще больше усилятся подозрения.   
К счастью, допрос длился недолго – дверь открылась, и в домик вошел мальчуган лет семи с холщевой сумкой за спиной.
– А, вот и мой долгожданный внук! – встал ему навстречу дед Парамон. – Ну, что, Петруша, ужин принес?
Мальчик бросил недоверчивый взгляд на гостей.
– Принес…Мама картошки малость положила, огурчиков и сала. Только оно шибко солено. Дед, если ты его будешь кушать, много воды будешь пить. Мама так говорит.
– Ну, и что?
– Опять будешь всю ночь ходить на улицу писать.
Старик заметно смутился. Он хотел еще что-то сказать, но мальчик его опередил.
– Да, чуть не забыл! Биб…библиотекарша тетя Люба газеты передала. Она сказала, что ты должен их прочитать дояркам. Только одна газета малость порвана. Дедушка, я не виноват, честное слово! Когда шел сюда, навстречу попался  кривой Степка. Попросил у меня целую газету на самокрутку. Я не дал. Тогда он оторвал от газеты кусок бумаги. Дедушка, ей богу, я не виноват!
– Ну, ладно, не велика беда. К тому же доярок отседова еще три дня назад перевели. Так что и почитать некому. Ты лучше скажи: какие новости еще принес?
Мальчик не по-детски тяжко вздохнул.
– Плохие новости, дедушка…Нашего учителя Семена Ивановича вчера забрали на войну. Дядю Лешу Кривова, Саньку Рыжего, папу Любаши дядю Колю тоже забрали… Тетя Ксения получила письмо от Витьки. Лежит в военной больнице, сильно раненый. Тетя Ксения мамке сказала, что его уже больше не пошлют воевать. А от Леньки снова ничего нет.   
– Ничего, Ленька еще напишет. Может, почта плохо работает – все-таки война. А Витька, значица, раненый. Жаль, у парня золотые руки. Лишь бы целехонький вернулся. Вот такие дела, оказыватся! Считай, никого из мужиков в колхозе и не осталось. Одни бабы да детишки. С кем Чухонцев урожай будет собирать?..Ох, беда, беда! Прости, господи…Ладно, хоть лошади остались.
Пока дед Парамон рассуждал, мальчик неожиданно шмыгнул носом и заплакал.
– Ты что, Петруша? – испугался старик. – Что случилось?
– Папка приходил, – вытирая слезы рукавом рубахи, продолжал всхлипывать мальчик. – Мамку опять избил…ударил по спине костылем.
– Пьяный!?
– Не-а…Вроде не пьяный.
Старик, не зная, куда себя деть, покрутился на месте и, припадая на одну ногу, подошел к двери.
– Пошли, Петруша. Будем разбираться с этим говнюком. Нашел с кем воевать!
– А нам что делать? – растерялся Глеб.
Старик задумчиво почесал бороду.
– Что делать? Хм…Тут, вот, какое дело…Даже не знаю, как растолковать вам. Я же говорил про сибирскую язву. Так, вот, прости господи, одну лошаденку, ну, ту самую, хворую, оставили здесь, а остальных отвели на луга. Там раньше поскотина была. Трех лошадок сегодня рано утром забрали. Карантин-то карантином, но ведь и хлеб надо убирать. Вечером их должны привести. То ли сюда приведут, то ли прямо на луга отведут – не ведаю. Ежели к тому времени не возвернусь – все- таки туда и обратно будет шесть верст с гаком, а с моей больной ногой  особенно не разгонишься – вы, пожалста, присмотрите за табуном.
– А как мы табун найдем? – спросил Глеб.
– Как выйдете за ворота, сверните направо. Пройдете клеверный луг. Он весь уже истоптан. А потом все время топайте вдоль речки. Там тропинка есть. Пересечете два небольших оврага и подниметесь на пригорок. Вот оттедова все и видно. Забот с табуном особых нет. Лошади, как уже говорил, стреножены. На водопой к речке они сами спускаются. Только, вот, в чем закавыка: у двух кобыл жеребята имеются. Но они, так, сами по себе…резвятся. Лишь бы в глине, прости господи, не увязли. Поэтому вы уж, того…приглядывайте за ними. Я о вас колхозного бригадира предупрежу: так, мол, так – ребята – уважаемые люди, в Москве на выставке были. Думаю, не осерчает. Вы меня не ждите. То, что в сумке есть, скушайте.

Оставшись одни, Катя и Глеб первым делом набросились на еду, потому что обеденная картошка лишь притупила чувство голода. Сало, несмотря на то, что было, действительно, пересоленным, съели в первую очередь. Несколько картофелин, три куска черного хлеба и два малосольных огурца оставили на потом. Зато впервые за несколько дней им удалось вдоволь напиться молока, потому что на сей раз Катя надоила его не в туесок, а в ведро, позаимствованное у деда Парамона.
Утолив голод, они решили покормить Песню свежей травой и заодно выполнить просьбу деда Парамона.
Лошадей нашли без особого труда. Они паслись на другой стороне речки, берега которой со стороны опушки леса также были изрезаны оврагами, на дне которых сочно зеленела трава.   
Катя развязала веревку и пустила Песню пастись. Глеб, широко раскинув руки, растянулся на траве.
– Как хорошо! По небу облака плывут, солнце садится. Тепло…А ведь буквально вчера было совсем по-другому.
Катя задумчиво поглядела на луга, речку, ольховники, разбросанные по оврагам, светлую кайму опушки леса.
– Да, даже не верится, что где-то идет война: гибнут солдаты, умирают люди, горят дома.
Глеб повернулся на бок и снизу посмотрел на Катю.
– Давай, сегодня не будем говорить о плохом. Хорошо? Ты лучше скажи мне, где ты научилась лечить лошадей?
– У меня мама в колхозе работала ветфельдшером. Она еще в молодости ветеринарные курсы закончила. Это уже потом, когда у нас образовался племсовхоз, из города прислали ветеринарного врача, а до этого все маме приходилось делать. Ну, и я вместе с ней: куда она, туда и я. В нашем роду по материнской линии все занимались лечением: и бабушка, и прабабушка. Бабушка травами и заговорами лечила всех: и людей, и животных. И меня она учила. Мне с ней было очень интересно. Она знала, какую болезнь какими травами лечить, как заговорить зубную боль. Говорят, даже от бесплодия бабушка могла вылечить. Она мне всегда говорила: «Катя, всегда прислушивайся к природе. В ней все делается со смыслом. Если даже вдруг весной ударит мороз и рассада вся погибнет, значит, так и должно быть».
Глеб с сомнением покачал головой.
– Что? Не веришь? Тогда скажи мне, почему всегда, когда цветет черемуха, бывают заморозки?
– Н..ну, наверное…
Катя рассмеялась.
– Скажи уж прямо: «Не знаю».
– Скажу прямо: «Не знаю!» А ты сама-то хоть знаешь?
– Знаю, но не скажу.
– Ах, не скажешь!?
Глеб схватил Катю за запястье и потянул к себе. Катя упала прямо на него. Она снова, как было в первый раз в стогу сена, уловила под мышкой Глеба запах пота. В другой раз такой запах у нее вызвал бы отвращение, но на этот раз она почувствовала непонятное возбуждение всего тела. Катя вначале упиралась руками, боясь близко прикоснуться к Глебу, но потом ее руки сами собой подогнулись, и она упала на грудь Глеба. Глеб, прерывисто дыша, обхватил ее руками и плотно прижал к себе. Катя неожиданно очень близко от себя увидела, как шея Глеба покрывается пунцовыми пятнами. Именно эти пятна вернули ее к действительности.
– Глеб! – прошептала она. – Глебушка, не надо. Прошу тебя… Пожалуйста.
Глеб разжал руки, повернул голову и невидящим взглядом уставился в небо.
– Прости, – глухо выдавил он из себя. – Прости.
В летний лагерь они вернулись, когда сумерки уже накрыли землю. Катя первым делом осмотрела гнедую. Она стояла по-прежнему, понурив голову. Повязка, к счастью, оказалась на месте. Пока окончательно не стемнело, Катя и Глеб поспешили повторно приготовить для больной лошади смесь из жареного лука и мыла. На этот раз гнедая то ли оттого, что смесь получилась слишком горячей, то ли не было деда Парамона, никак не давалась в руки: она то пыталась встать на задние ноги, то норовила укусить Глеба, то хотела вырваться из привязи. Когда все попытки наложить целебную смесь не дали результатов, Катя сходила в домик и принесла последний ломоть хлеба. Гнедая покосилась на хлеб, подрагивая мокрыми губами, обнюхала его и осторожно взяла из рук Кати. Только после этого кое-как удалось перевязать больное место.

Перед домиком стояла деревянная скамейка, вбитая в землю. Катя и Глеб присели на нее, упираясь спинами об стенку домика. Опушка леса, на которую они вышли утром, уже погрузилась в темноту. На все живое ночь предъявляла свои права. Песня подогнула ноги и улеглась на землю, как всегда шумно выдохнув воздух из коровьих мехов. Под ногами Кати в поисках пищи прошмыгнула мышка.
– Как тихо! – вздохнул Глеб и осторожно положил на ее плечо ладонь. – И темнеть уже начинает рано ¬– не то, что в июне.
Катя, молча, опустила голову.
– Глеб, – прошептала она, – давай, сегодня будем спать по очереди.
– Что случилось, Катя? Ты, что, за меня боишься?
«Не за тебя, а за себя боюсь», – хотелось признаться Кате, но промолчала.
– Ну, ладно, коли так, – стараясь показаться равнодушным, продолжил Глеб. – Ты иди спать, а  я посижу здесь. А потом я тебя разбужу. Старик, наверное, сегодня уже не придет.
– Нет, – тихо возразила Катя, – ты иди первым, мне что-то спать совсем не хочется.
– И мне что-то не хочется. Видно, днем выспались.
– Глеб! Глеб! – Катя схватила за руку Глеба. – Смотри, звезда упала! Эх, надо было загадать какое-нибудь желание.
– И какое же желание ты бы хотела загадать?
– Чтобы как можно быстрее добраться до дома. Какое еще желание у меня может быть?
Глеб откинулся назад и задумчиво поднял голову к небу.
– Значит, ты хочешь, чтобы мы как можно скорее расстались?
– Почему ты так решил? – испуганно спросила Катя.
– Ничего я не решил, но так получается...объективно.
 Кате особо не старалась думать о расставании. Ей было хорошо с Глебом и этого было достаточно. Хотя в его поведении часто проскальзывало что-то детское, граничащее с наивностью, но Катя вынуждена была признать, что Глеб очень часто действовал весьма рассудительно. «Мне кажется, что я с начала войны повзрослел лет на десять, – как-то в лесу признался он Кате. – Я даже думать и разговаривать начал как сорокалетний мужик». Катя с нарастающей тревогой следила, как меняются ее чувства к Глебу. Она не хотела разбираться в них – да и некогда было – но ее влечение к этому парню, с которым познакомилась-то всего несколько дней назад, давало знать о себе все сильнее и сильнее. Катя понимала, что им придется рано или поздно расстаться. Может, это признание неизбежности расставания, еще сильнее подогревало ее чувства – хотелось как можно больше, даже не смотря на боль, испить радость и горечь любви. А, в том, что она, на самом деле любит Глеба, Катя была уверена, как никогда.
…Они, обнявшись, так и просидели до утра на скамейке.

Как только взошло солнце, Катя и Глеб первым делом решили осмотреть гнедую. Подойдя ближе к загону, они заметили перемены к лучшему: лошадь стояла, уже не опустив голову, а энергично жевала охапку сена.
Катя медленно приблизилась к лошади и стала гладить ее по холке. Тем временем Глеб развязал тряпку. Как и предполагала Катя, на больном месте кожа лошади стала темно-красного цвета, а гнойные головки почти слились вместе.
– Я была права, – с удовлетворением покачала она головой, обращаясь к Глебу, – это не язва, а карбункул. Надо бы вскрыть его и выдавить гной, но, боюсь, это нам не под силу.  Придется дождаться деда Парамона. Может, втроем что-нибудь сделаем. Я сейчас буду доить Песню, а ты растопи кухню. Мне нужна теплая вода, чтобы обмыть вымя Песне.
  Глеб ножом расщепил липовое полено и разжег костер на летней кухне. На одной из плит был установлен котел, наполовину заполненный водой. Как только вода чуточку нагрелась, Глеб ковшом зачерпнул ее и понес к Песне, возле которой с озабоченным видом стояла Катя.
Катя ладонями зачерпнула воду и стала обмывать соски Песне, которая почему-то никак не хотела стоять на одном месте и тревожно поднимала голову, принюхиваясь к неведомым запахам.
Катя вылила остатки воды и начала доить. Она сидела на корточках и слушала, как бьются об дно подойника тугие струи молока.
– Катя! Катя! – вдруг она услышала радостный голос Глеба, который бежал к ней, размахивая газетой. – Катя, смотри, что я нашел! Кажется, здесь про тебя написано! Даже твою фотографию напечатали! Только жаль, что она наполовину порвана, как раз в том месте, где твое лицо должно было быть.
Глеб подбежал к ней и развернул газету. Катя, не переставая доить, краешком глаза зацепила статью в газете.
– Почитай, пожалуйста, что там написано.
Глеб начал читать.
«Доярка племсохоза имени Сталина Поречинского района комсомолка Екатерина Сторублева, активно участвуя в стахановском движении, удостоилась чести участвовать во Всесоюзной Сельскохозяйственной Выставке. В Москву передовая доярка приехала не одна,  а со своей коровой-рекордисткой Песней, которая дала в прошлом году 7850 литров молока. Это является одним из самых высоких показателей продуктивности для коров красногорбатовской породы. В этом году, активно участвуя в социалистическом соревновании доярок-шеститысячниц, Екатерина Сторублева взяла обязательство довести надой от каждой коровы до семи тысячи литров молока».
– Надо же! – искренне удивилась Катя. – Когда Николай Петрович предупредил, что у меня корреспондент должен взять интервью, я не сразу поверила. Даже тогда, когда корреспондент меня начал расспрашивать, я не верила, что попаду в газету. Ну, надо же! Только там немножко приврали – я ничего не говорила про социалистические обязательства. И где же ты нашел эту газету?
– Когда ты начала доить, я от нечего делать начал просматривать газеты. Некоторые номера были старые, напечатанные еще июне, то сеть до начала войны. Первым делом я решил их просмотреть. И сразу же натолкнулся на эту статью. Ты даже не представляешь, какая радость меня охватила!
– Почему?
– Ты разве не догадываешься? Ты же теперь можешь не прятаться! Эта газета для тебя все равно, что паспорт! Наконец, дошло до тебя?
– Дошло, – еле слышно прошептала Катя и у нее само собой полились слезы по щекам.
– Что с тобой, Катенька? – наклонился к ней Глеб.
– Ничего, Глеб, ничего…Это я от волнения. Будто тяжкий груз сбросили с плеч. Нам сейчас как можно быстрее надо добраться до какого-нибудь города или райцентра, чтобы я могла позвонить домой. У меня сердце кровью обливается, как только подумаю о родителях. Не зря мама сильно тревожилась, когда я уезжала в Москву.
– Но ведь не все так плохо. Могло быть хуже.
– Да, оно, конечно, так, но все же…
– Что, все же?
Катя, закончив доить, поднялась с корточек. Она с задумчивым видом уставилась вдаль.
– Меня не покидает ощущение, будто мною кто-то руководит. Смотри, что получается? Ночью, когда наш поезд немцы разбомбили, я легла с краю, ближе к двери вагона. И это меня спасло. Потом в камере случайно встретилась с этим, как его? с Крутояровым. И он потом нас спас…Тебя встретила. Если бы не ты, Песня утонула бы в болоте. А теперь, вот, эта газета. Не случайно же все это. Как ты думаешь?
– Даже не знаю, что тебе ответить. Давай, лучше об этом поговорим по дороге. Нам незачем здесь больше задерживаться. Дождемся старика и тронемся в путь.

Дед Парамон не заставил себя долго ждать. Едва Катя и Глеб уселись за стол, чтобы попить молока, на пороге появился старик с холщевой сумкой за спиной.
– Ну, как вы тут без меня? – спросил он, усаживаясь на табуретку.
– Все в полном порядке, – весело ответил Глеб. – Вчера, после вас, сходили на пастбище, лошадей проверили. Все целы.
Катя налила парного молока в кружку и придвинула ее к старику.
– Дедушка Парамон, вы же с дороги. Наверное, устали. Вот, попейте, пожалуйста, парного молочка. Только что надоила.
– Спасибо, но что-то не хочется…
– Вы чем-то озабочены?
Старик снял соломенную шляпу и положил на топчан.
– Тяжко…Тяжко на душе. Зачем только ходил в деревню? От внука по-прежнему нет вестей. Брата моего арестовали. Говорят, с бандитами связался…Жаль, хороший человек был. Наверняка, теперь расстреляют.      
– Дядя Парамон, а здесь, вот, в этой газете про меня написано. Видите? Даже моя фотография имеется. Только она немножко порвана.
– Ну-кась, подайте-ка газету.
Старик из нагрудного кармана протертого пиджака извлек очки со сломанными душками, перетянутыми резинкой, и, не спеша, словно боясь уронить чувство собственного достоинства, водрузил  на нос.
Закончив чтение, старик бережно сложил газету и медленно отодвинул ее от себя.
– Ну, и дела! Да…Быват же такое? А я, признаться, не сразу вам поверил. А как поверишь? Идет война…По радио говорят: «Надо проявить бдительность». А тут, откуда ни возьмись, из леса появляетесь вы, да к тому же с коровой. Теперь мне все понятно. Непонятно только одно: кто вам наставил синяков под глазом?
Глеб поспешил успокоить старика.
– Это мы случайно…Когда корову вытаскивали из омута…то есть из болота. Она там чуть не утонула.
Хитрые искорки блеснули в глазах старика.
– Ну-ну, быват и так. Не зря говорят: «В тихом омуте черти водятся». А они, как известно, шибко рогатые. Вот и нарвались, видно, вы на эти рога.
         Катя взяла со стола газету.
– Дедушка Парамон, дайте нам, пожалуйста, эту газету. Она нам очень нужна! Мы ее вместо паспорта будем показывать.
– Берите, берите! И без этого у меня есть что почитать. Только почему-то читать не хочется. Вот ведь какое странное дело. Почитал я тут про тебя, доченька, и будто в одно мгновенье попал в другую жизнь…Совсем в другую жизнь. Да…Без войны. Когда все на селе были живы. И внук мой был жив. Как все переломила война! И откуда этот Гитлер взялся? Какая женщина его родила? Я все об этом думаю и думаю…Наверное, и он был младенцем, с розовыми пятками и с розовой попой. Лепетал, наверное, что-то на ихнем – немчурском языке. Как такой ангелочек в дьявола превратился? Почему Бог проглядел его? А, может, и вправду его нет, ежели такое в мире творится? Как вы сами-то думаете?
Катя, пока старик говорил, свернула газету в трубку и сунула ее в голенище резинового сапога, который вытащила из котомки.
– Дедушка Парамон, как бы нам побыстрее попасть в какой-нибудь ближайший город или в райцентр? Нам очень нужен междугородний телефон.         
Старик задумчиво почесал голову.
– Ближе всего, конечно, Лакинск. Но я боюсь, что там того телефона, который вам нужен, нет. Значит, вам надо добраться либо до Владимира, либо до Собинки. До нее от нашей деревни будет верст пятнадцать.
– А до Владимира сколько километров будет?
– До Владимира? Наверное, верст сорок наберется. Раньше, бывало, на лошадях мы выезжали туда с первыми петухами и успевали возвращаться засветло. Если вы хотите попасть в Горький, вам не миновать Владимира. А вот Собинка, хоть и райцентр, как бы на отшибе находится, не по пути вам будет. Что будете делать?
Глеб вопросительно посмотрел на Катю. Он что-то хотел сказать, но его опередил старик.
– Ежели вы вздумаете идти на Собинку, у меня к вам будет большая просьба. У меня есть брат. Самый младший. Еще вчерась милиционеры увели его из дома. Это уже второй арест за неделю. Первый раз его загробастали московские милиционеры. Сутки продержали то ли в Ногинске, то ли в Орехово, а потом отпустили. А теперь, вишь, наши, собинские милиционеры, решили отличиться… Никто не знает, за что его арестовали. Но, я думаю, из-за сына. Его еще в двадцать девятом посадили. Когда пришли их раскулачивать, невестка моя, ну, брата жена, вцепилась в какого-то уполномоченного. Ну, понятно дело: кому же хочется задарма отдать нажитое добро и остаться голышом, да без крыши над головой? Надо бы воздержаться, но баба есть баба. И ничего тут не поделашь. И вот, когда она набросилась на уполномоченного, милиционер ударил ее прикладом винтовки по башке и проломил ее. Она тут же протянула ноги. Колька, племяш мой– тогда ему аккурат восемнадцать исполнилось – взял дрын и как следует огрел того супостата. Ну, и пошло-поехало. Арест, суд и тому прочее…В общем, влепили ему пятнадцать лет. Можно сказать, ни за что, ни про что. Вот такие дела!..
Глеб недоуменно посмотрел на старика.
– А мы тут причем?
– Ах, да, – спохватился рассказчик, – самое главное-то я упустил! Вот такое у меня к вам прошение. Не поленитесь, пожалуйста, навестите в Собинке моего брата. В районную кутузку его впихнули. Крутояров ему фамилия. Может, разрешат вам передать ему хлеба или махорки. Все-таки вы не простые, про вас, вон, и в газете написано. А в Собинку попасть проще простого: как выйдете отсюда сразу берите направо, а…
 – Вы, конечно, нас извините, – недовольно поджал губы Глеб, – но мы, скорее всего, такой круг делать не будем, а постараемся сегодня же добраться до Владимира.
Услышав эти слова, старик совсем сник.
– Ну, конечно, вам виднее. Ежели вы так решили, вам надо идти прямо по дороге, пока не дойдете до нашей деревни. А там вам дорогу покажут.
Глеб закинул за спину котомку.
– Дед, спасибо вам большое за приют. Нам пора!
Они вышли за ворота: впереди, ведя за собой Песню, Катя, за ней – Глеб, а позади – старик.
– Ну, прощевайте, – дед Парамон корявыми пальцами крошил поля соломенной шляпы. – Больше, наверное, не свидемся. Дай, Бог, вам прямой дороги и добрых людей.
 – До свидания, дедушка, – постаралась изобразить на лице улыбку Катя. – Не горюйте! Все образуется. Вот увидите!
Они едва успели отойти метров на тридцать, как сзади послышались крики старика. Катя и Глеб обернулись назад. К ним, прихрамывая на одну ногу, торопливо шел старик.
– Ух! – выдохнул он, подойдя к ним. – Старый дуралей, я же совсем забыл!
С этими словами старик достал из нагрудного кармана деньги и протянул их Кате.
– Вот, ваши деньги…вчерашние. Берите их. Они вам еще очень пригодятся. Только я малость потратил их. Немного, всего рубь. Вчерась с Петрушей в сельмаг зашли. Аккурат перед закрытием. Ну, и не удержались от соблазна…Купили кое-что. Так что, простите, коли что-то не так сделали.
– Нет! Нет! – замахала Катя рукой. – Они ваши, я же вам их отдала за то, чтовы нас  приютили.
– Я их не за приют взял. Я же говорил вам, что вы мне подозрительными показались: шастаете по лесу с коровой, синяки под глазами, а тут еще кучу денег показываете. Ну, я и взял. Так, на всякий случай.
Катя взяла деньги и, не зная, куда их положить, передала Глебу.
Старик еще что-то хотел сказать, но с досадой махнул рукой и заковылял назад. Катя и Глеб проводили его взглядом до тех пор, пока он не скрылся за летним домиком.
– Глеб, – Катя от волнения перевела дух, – ты знаешь, кто такой Крутояров?
– Брат старика, – с некоторым недоумением ответил Глеб. – Старик сам же сказал так. Почему ты об этом спрашиваешь?
– Крутояров – этот тот самый старик, который нас спас от бандитов в лесу.
– Откуда ты это знаешь? – удивился Глеб.
Когда Катя закончила свой рассказ, Глеб подозрительно посмотрел на нее.
–  Уж не хочешь ли ты пойти в Собинку, чтобы вызволить этого…Крутоярова?
Катя, радостная оттого, что Глеб сразу ее понял, в знак согласия закивала головой.
Глеб уставился взглядом куда-то вдаль. Долго он стоял так: глядя на дальний лес, на поле и не говоря ни слова. Кате показалось, что в нем опять борются два Глеба: один – родной, такой знакомый, и другой – таинственный, непонятный и чужой.
 – Ну, что же, – голос Глеба звучал глухо, – пошли в Собинку.
 Когда показалась окраина города, Глеб остановился.
– Катя, ты иди одна, – сказал он, отведя глаза. – Я останусь. Буду дожидаться тебя здесь.
– Почему? – встревожилась Катя. – Что-то случилось?
– Ничего не случилось. Просто так надо делать.
– Но почему? Ты можешь мне объяснить?
Глеб нагнулся и сорвал былинку.
– А тут и объяснять нечего. В милиции нас начнут допрашивать. Естественно, потребуют документы. У тебя хоть газета есть, а что я могу предъявить? Меня тут же арестуют. 
Катя обескуражено оглядела окрестности города.
– Ты меня здесь, в чистом поле, что ли будешь дожидаться?
– Нет, конечно. Я буду ждать тебя, вон, под тем дубом. Видишь? – Глеб указал рукой на одиноко стоящее дерево возле небольшого пруда. – Может, и Песню оставишь со мной? Пусть свежей травы поест. Ты без Песни быстрее обернешься.
Кате не хотелось расстаться хотя бы на время с Глебом, но она вынуждена была признать его правоту. Но все же она не согласилась оставить Песню с Глебом.  После того, как Катя один раз едва не потеряла свою любимицу, она решила ни на минуту не расставаться с ней.      
Катя взяла в руки конец веревки и, ведя за собой Песню, направилась в город.

Районный отдел милиции, разместившийся в половинке старого барачного дома, она нашла без труда.
Катя привязала Песню к штакетнику и поднялась на крыльцо. В дверях она едва не столкнулась с мужчиной, выходящим из здания.
В мужчине Катя со страхом и одновременно с радостью узнала следователя Сергея Васильевича. Следователь тоже ее узнал.
 - А, это ты, Сторублева! – удивленно воскликнул он. – Надоело прятаться по лесам? Решила явиться с повинной? Ну, давай, заходи. Поговорим…
Они, минуя дежурного милиционера, вошли в маленький кабинет, который по скудности обстановки ничем не отличался от того кабинета, где  следователь в первый раз допрашивал Катю.
Сергей Васильевич рукой указал на табуретку.
– Присаживайтесь, Сторублева. Ну, рассказывайте, что вас привело сюда. Честно говоря, я не думал, что нам снова придется встретиться.
Катя, не торопясь, развязала котомку, достала резиновый сапог и из голенища извлекла газету.
– Сергей Васильевич, вы тогда мне не поверили. Прочтите, пожалуйста, эту статью. Там про меня написано.
Следователь взял газету и, к удивлению Кати, быстро, без видимого интереса пробежал глазами статью. Затем отодвинул от себя газету, двумя руками облокотился об стол и с усмешкой в глазах посмотрел на Катю.
– Ну, и где тут про вас написано?
Катя вся вспыхнула от негодования.
– Как где?! Вы, что, издеваетесь надо мной? Вы же только что прочитали газету. Неужели  вам не ясно?
– Не ясно. Ясно только одно: в газете, действительно, написано про доярку Екатерину Сторублеву. Но как докажете, что именно вы являетесь Сторублевой. Может, вы выдаете себя за нее, а на самом деле являетесь совсем другим человеком?
Катя, услышав эти слова, совсем растерялась. Уже при первой встрече она прониклась доверием к этому суровому, но в то же время с добрыми глазами, следователю. Ей казалось, что Сергей Васильевич на самом деле доверяет ей, только вид делает, что подозревает.   
–  Может, и корова не ваша? – продолжил мучить ее следователь. – Может, вы ее украли? Как докажете?
Решение пришло неожиданно.
Катя вскочила с табуретки и ринулась к окну. Она дернула за шпингалет, но рама не открылась. Она тогда придвинула ближайшую табуретку к окну, залезла на нее и крикнула в открытую форточку:
– Песня! Песня!
В ответ с улицы послышалось взмыкание коровы.
– Вот, видите! – торжествующе улыбнулась Катя. – Вы теперь верите, что это корова моя?
Следователь, улыбаясь, вышел из-за стола и подал руку Кате, помогая ей спуститься на пол.
Они снова заняли свои места: Катя села на табуретку, а Сергей Васильевич – за стол.
– Я  вам еще на том допросе сказал: «Дело не в том,  верю я или не верю, а в том, что вы документально не можете доказать, что вы являетесь именно гражданкой Сторублевой». Вот в чем дело…Я вам больше скажу. На наш запрос пришел ответ из дирекции ВСХВ, полностью подтверждающий ваши слова.
– Тогда в чем же дело?
– А дело в том, что вы совершили побег, усложнив тем самым свое положение и вызвав новые подозрения.
Катя, стараясь показаться невозмутимой, картинно пожала плечами.
– Если я не преступница, как я могла совершить побег? Получается, что я всего лишь ушла…Или я что-то не понимаю?..
Следователь понимающе и, как показалось Кате, одобрительно улыбнулся.
– Вы совершенно правильно рассуждаете. Именно я это сказал буквально сегодня начальству. В результате, дело ваше закрыли. Так что поздравляю вас.
– Спасибо, Сергей Васильевич. Но как вы здесь оказались? Вы же, как я поняла, работаете не в Собинке? 
– Совершенно верно. Но это уже совсем другая история, не имеющая к вам никакого отношения. Самое главное, с вас сняты все подозрения… Хотя, по правде говоря, я сразу же поверил вам. Вас и не надо было задерживать. Но сами понимаете, военное положение… К тому же кое-кому захотелось отличиться, так сказать, проявить похвальную бдительность. Но теперь все это в прошлом. Вы свободны и вольны идти, куда хотите. Так что, до свидания, товарищ Сторублева.
Катя замялась. Она не знала, с чего начать.
– Сергей Васильевич…
– Вы что-то хотите сказать? Я слушаю вас. Только побыстрее, если можно.
– Сергей Васильевич, помните, со мной в камере, ну, когда вы меня допрашивали, сидел такой пожилой дядька?
– Крутояров? – удивился следователь. – Ну, а как же? Отлично помню. Я как раз нахожусь здесь по его делу. Его мы повторно задержали. А вы, собственно говоря, какое отношение имеете к его делу?

Кате пришлось все рассказать следователю: и как сбежала от милиционера, сопровождавшего ее, и как встретилась с Глебом, и как их спас от бандитов Крутояров. Все, что она говорила, Сергей Васильевич записывал на бумаге.
Как только Катя закончила свой рассказ, следователь устало откинулся на спинку стула.
– Ну, и задали вы, Екатерина, задачку! Вы даже не представляете, что наделали?!
– Опять я что-то не так сделала? – не на шутку встревожилась Катя.
– Нет, нет, – поспешил успокоить ее Сергей Васильевич. – Вы правильно поступили. Это мы, вернее, кое-кто из нас напортачил. Но это вас не касается. Вы пока посидите здесь, а я схожу кое-куда.
Долго Кате пришлось ждать следователя – почти полтора часа. Она сильно проголодалась, к тому же ее тревожила Песня. Она стояла на солнцепеке и наверняка мучилась от жажды. Катя хотела выйти на улицу и попытаться напоить водой Песню, но ее остановил дежурный милиционер.
Наконец, явился Сергей Васильевич, да не один, а с высоким мужчиной в офицерской гимнастерке. Он не представился, но, судя по тому, с каким почтением относился к нему следователь, Катя поняла, что незнакомец – важный человек.   
– Екатерина, вы можете еще раз нам рассказать о вашей встрече в лесу с бандитами? – попросил ее Сергей Васильевич.
Кате повторила свой рассказ. Мужчина, который сидел напротив на табуретке, внимательно, пытливо глядя ей в глаза, слушал. Он часто прерывал ее, задавая вопросы. Его интересовало каждая мелочь: во что бандиты одеты были, о чем говорили между собой, как обращались друг к другу. Затем он переключился на Глеба. Кате показалось странным, что незнакомец несколько раз задавал ей одни и те же вопросы о Глебе, только сформулировав их чуточку по-другому.
Катя уже закончила рассказывать, когда вспомнила про болезнь гнедой лошади.
– Сергей Васильевич, – обратилась она к следователю, – нам так не терпелось уйти, что мы забыли сказать деду Парамону, что беспокоиться не о чем. У лошади не сибирская язва, а карбункул. Это я точно установила. Так что карантин со всего колхозного стада можно снять. Пусть обрадуются в колхозе.
– Екатерина, – добрым, но укоряющим взглядом одарил ее следователь, – это не по моей части. Я же вам сказал, что я здесь нахожусь совсем по другому поводу – по делу Крутоярова.
– Постойте, постойте! – оживился мужчина в офицерской гимнастерке. – О чем это вы?  Об эпидемии сибирской язвы в колхозе имени Ворошилова?
Мужчина подошел к телефонному аппарату, стоящему на столе, и несколько раз энергично покрутил ручку аппарата.
– Алло! Девушка, соедините меня срочно с районным отделением НКВД! Алло! Алло! Сидельников! Ты меня слышишь?! Срочно бери районного ветфельдшера, кого-нибудь из райисполкома и немедленно выезжай в колхоз имени Ворошилова. Что, что?.. Нет, надо проверить! Может, там никакой эпидемии не было и нет! …Обязательно бери объяснительные у председателя колхоза и ветфельдшера. Что? Нет, арестовать не надо. Я же сказал человеческим языком: надо про-ве-рить! Давай, действуй!   
Мужчина положил трубку на телефонный аппарат и уставился на Катю.
– Я теперь могу идти? – обратилась она к нему.
– Нет, – жестко ответил мужчина. – Мы вам дадим сопровождающего, чтобы вы привели сюда вашего знакомого Глеба. Мы должны его допросить. Только не вздумайте на этот раз сбежать.
– Но…
– Екатерина, – мягко прервал ее следователь. – Поймите, это необходимая процедура. Мы вас долго не задержим. Возьмем у Глеба показания и отпустим. Корову можете завести во двор. Дежурный ее напоит.

Катя и милиционер, который сопровождал ее, вернулись ни с чем – Глеба они нигде не обнаружили.
Было видно, известие об этом Сергея Васильевича совсем не обрадовало. 
 – Екатерина, вы хоть знаете, где он живет, как его фамилия?
Катя отрицательно покачала головой.
Следователь подошел к окну и заложил руки за спину.
– Ну, как можно доверять человеку, о котором ничего не знаешь? Не понимаю я вас, Екатерина…Может, он фашистский лазутчик, так сказать, шпион, специально засланный в тыл?
– Глеб – шпион? – улыбнулась Катя. – Да будет вам, Сергей Васильевич! Какой интерес шпиону бродить по лесам, погоняя корову?
– Не говорите…Судя по вашим рассказам, этот ваш Глеб – человек призывного возраста. А по закону военного положения все призывники, где бы они ни находились, должны немедленно явиться в ближайший военкомат. Вам, конечно, незачем это знать, но Глеб должен был знать.
В кабинете стало тихо.
– Сергей Васильевич…
– Да. Говорите, я вас слушаю.
– Вы освободили Крутоярова?
– Пока нет. Но, думаю, ему недолго осталось сидеть. Если бы не вы, ему пришлось бы до конца своей жизни провести в тюрьме. Ну, хватит о нем говорить. Лучше скажите, где вы будете сегодня ночевать? Здесь есть дом приезжих. Пойдемте, я вас отведу туда.
– Нет, нет, Сергей Васильевич! Мне надо идти. Я не могу оставаться здесь. Мне надо как можно быстрее попасть домой.
– Чтобы корову осеменять? – улыбнулся следователь. – Она, что, до сих пор еще не пришла в охотку?   
– Вам бы только посмеяться надо мной, – обиделась Катя.    
– Ну, ладно…Не обижайтесь на меня. На самом деле я очень рад, что встретился с вами. Будто белое пятно появилось в жизни. Чем я вам еще могу помочь? У вас хоть деньги есть?
– Есть, – соврала Катя.
Сергей Васильевич подошел поближе и положил руки на ее плечи.
– Так, есть или нет? Только по-честному, по-пионерски.
– Нет, – потупила взор Катя. – Я все деньги оставила Глебу. Мне лишь бы позвонить домой…
Сергей Васильевич укоризненно покачал головой.
– Эх, Катя, Катя…Ну, нельзя же быть такой доверчивой. Ну, ладно…Что теперь поделаешь? Вот вам восемь рублей. Это все мои деньги. Берите.
– Нет, нет! Что вы, Сергей Васильевич! Я не возьму.
Следователь взял ладонь Кати, положил на нее одну пятирублевую и три рублевые купюры. После этого он с нажимом закрыл ладонь и улыбнулся.
– Все! Больше дискуссировать не будем. Я вам всего лишь в долг даю. Так что особо не переживайте. Вернете после войны. С процентами.
– Спасибо, – тихо сказала Катя. – Я вам обязательно верну.

Катя вернулась к тому месту, где оставила Глеба, только под вечер. После того, как она рассталась со следователем, ей пришлось искать ведро, чтобы подоить Песню. Хорошо, что дежурный милиционер нашел ей ведро. За молоко дежурный поделился с Катей домашними шанежками и двумя яйцами, сваренными вкрутую. Он же сообщил Кате, что телефонная связь с областным центром прервалась и неизвестно, когда ее восстановят. Напоследок посоветовал ей идти, минуя Владимир, на Судогду – так, мол, прямее и короче.
Катя не удержалась – по дороге съела одну шанежку, оставшуюся часть оставила для Глеба. Но его, как и в предыдущий раз, когда она явилась за ним с милиционером, нигде не было. Девушка несколько раз обошла дуб, стараясь найти примету, которую мог оставить Глеб, но ничего не обнаружила. Катя снова, как неделю назад, оказалась одна. Она взяла в руку конец веревки, поправила котомку и потопала
на восток, стараясь идти так, чтобы солнце всегда светило в спину.    
На ночь она остановилась в березовом перелеске. Разожгла костер, съела два яйца, шанежку, подоила Песню. Когда Песня легла на траву, Катя расположилась рядом и прижалась к ней. Она ощущала тепло коровы, слушала, как Песня мерно пережевывает корм. От ее шерсти исходил такой домашний запах, что к горлу подкатился
комок. «Ничего, Песенка, ничего, – шептала Катя, поглаживая  холку Песни. – Дойдем мы до дома, обязательно дойдем, хотя и  остались одни. Ну, и что? Все равно рано или поздно нам пришлось бы расстаться. Чем раньше расстанешься, тем лучше». Катя изо всех сил старалась держаться, но слезы полились сами собой.

Рано утром Катя собралась в путь.  Ей, конечно, легче было бы идти по дороге, но август в тот год выдался жарким, и трава по обочинам и на открытых местах вся пожухла. Поэтому Катя старалась придерживаться лесистой местности, где Песня всегда могла полакомиться свежей травой.
Катя заметила еще одну странную особенность в поведении Песни. Когда ей после безуспешных поисков Глеба пришлось возвращаться с милиционером в Собинку, Песня никак не хотела идти. Но стоило ей повернуть на восток, Песня без понуканий резво пошла вперед. Через некоторое время Катя решила проверить свою догадку. Она повернула обратно и пошла на запад. Песня, которая до этого момента вела себя послушно, вдруг заупрямилась и никак не хотела следовать за хозяйкой. Катю  это очень обрадовало. Она поняла: Песня каким-то седьмым чувством улавливает правильное направление к дому.
К вечеру Катя почувствовала усталость. Когда она поняла, что ей до Судогды засветло не удастся добраться, решила передохнуть. Ей показалось, что лучшего места, чем на опушке леса, вдоль которой шла проселочная дорога, ведущая в Судогду, не найти.
Вечерело. С пригорки открывался чудесный вид: за речкой на лугах паслись деревенские коровы и овцы, по небу плыли подсвеченные лучами солнца, легкие облака. Кате вдруг показалось, что ее перенесли назад, когда они с Глебом сидели на траве и также любовались природой. Почему она тогда не сказала ему, отчего бывают заморозки, когда цветет черемуха?
Катя ощутила такую пустоту в душе, что снова захотелось заплакать. Вдруг ей послышалось слабое уханье филина. Она прислушалась. Нет, филин так не ухает. Наверное, какой-нибудь мальчишка балуется. Чтобы как-то отвлечься от тяжких дум, Катя решила немножко поозорничать. Она приложила к губам ладони, сложенные лодочкой и, набрав в легкие как можно больше воздуха, дунула в щелочку между ладонями. В ответ послышался прерывистый свист, лишь отдаленно напоминающий уханье филина. Катю это позабавило, и она снова приложила ладони к губам. Но на этот раз ответа не последовало. Катя грустно улыбнулась и встала с пня, на котором сидела. В это время подала голос Песня, которая паслась возле молодых берез. Катя повернула голову и от удивления застыла на месте – рядом с Песней стоял и улыбался во весь рот Глеб.
Катя, скинув котомку, бросилась к нему.
– Глеб! Где ты пропадал?! Что случилось?! Я что только не передумала!
Глеб крепко обнял ее.
– Ничего, ничего…Все будет нормально. Самое главное, мы опять вместе.

Они снова шли вместе рядом, усталые, но счастливые. Говорил Глеб:
– После того, как ты ушла в Собинку, я вдруг вспомнил, что деньги остались у меня. Ну, я и пошел в город. Вижу: возле какого-то здания стоит наша Песня, привязанная к штакетнику. Я отошел подальше, но так, чтобы все было видно, и стал ждать. Долго пришлось ждать, наверное, часа два. Я уже волноваться начал. И вдруг вижу: ты спускаешься с крыльца в сопровождении милиционера. Ну, думаю, опять арестовали тебя. Вы с милиционером направились по улице. Я – за вами. Решил проследить, куда тебя поведут. Когда вы завернули к окраине города, мне все стало ясно: меня тоже хотят арестовать. Я свернул в ближайший проулок и побежал в сторону леса. Я вначале растерялся, но потом решил вернуться в Собинку и попытаться во что бы то ни стало найти тебя. Подумал: эх, была не была! Я сразу же направился в горотдел милиции. Про себя решил: пусть арестуют, по крайней мере, вместе будем сидеть.  Возле  горотдела  мне
навстречу попался один милиционер. Я у него спросил: «Вы не видели девушку с коровой?» Он удивленно посмотрел на меня и сказал, что тебя давно отпустили. Он еще что-то хотел спросить у меня, но я поблагодарил его и дал стрекача. А о том, как я тебя нашел, лучше не спрашивай. Сам удивляюсь, как это получилось. Видно, сердцем чуял, где тебя можно встретить. Скажу лишь одно. Но ты только не смейся. Ладно? В общем, когда я шел по дороге в лесу, чуть не наступил на коровьи шлепки. Они были свежие, темно-зеленого цвета. И от них пахло. Пахло, ты представляешь? Песней. Я так обрадовался, потому что понял: вы где-то рядом, и мы   снова будем вместе.

Глава девятая

Удивительно все-таки устроена человеческая натура! Всего лишь час назад Кате казалось, что нет в мире человека несчастнее ее, как в один миг все перевернулось. Одно только ощущение, что снова рядом  с ней Глеб, придало ей силы. Кате несколько раз захотелось дотронуться до Глеба, провести рукой по его кадыкастой шее, но она старалась сдерживать свои чувства. 
...На этот раз путники решили построить добротный шалаш. К этой мысли они пришли, когда в сосновом бору наткнулись на большую кучу жердинок.
Глеб выбрал четыре самые крепкие жердинки, попарно привязал их друг к другу за верхушки, ножом заострил концы и силой воткнул в землю. Затем вместо конька, скрепляющего скаты, положил сверху самую длинную жердинку. После этого он несколько раз сходил на речку за камышами. Катя стелила ими землю и укрывала стенки шалаша.
Когда они, как всегда, вдоволь напившись молока, залезли в шалаш, им показалось, что ничего уютнее, чем это временное пристанище, на свете нет. От них пахло потом, немытыми телами, но им казалось, что нет ничего приятнее этого запаха. Рука Глеба скользила по телу Кати, горячей волной наполняя все нутро, губы, потрескавшиеся, с соленым налетом, жадно искали ее губы, присасывались, а острый кончик огненного языка плясал во рту, затмевая разум.
Потом Кате стало стыдно, так стыдно, что она поднялась с камышовой подстилки и долго сидела, молча, сомкнув руки на коленях.
Глеб сзади обхватил ее руками и прижался лицом к спине.
– Катя…
– Не надо, Глеб. Ничего не говори. Дай мне посидеть молча.
Катя пыталась отцепить его руки, но Глеб, горячо дыша в спину, прижался еще сильнее. Катя почувствовала, как ее снова охватывает какое-то непонятное, совершенно не управляемое желание погрузиться в сладостную истому. Именно это чувство – чувство, которое ей не подчиняется и которое безжалостно властвует над ней и пожирает ее, напугало Катю. Она резко вскочила на ноги и так ударилась головой об скат, что шалаш мигом развалился, накрыв их обоих.
 Утро выдалось хмурым. На Мещеру, по низменным лугам и лесам которой Катя и Глеб пробирались на восток, неожиданно с севера набросились облака. Заморосил мелкий дождь, вначале робко, будто боясь покуситься на августовскую жару, а потом все сильнее и сильнее, пока плотной пеленой не накрыла всю округу. Катя достала из котомки жилет и сапоги. Жилет она без слов протянула Глебу, а сапоги надела сама.
На душе у них тоже было хмуро. Глеб несколько раз пытался заговорить с Катей, обнять ее, но каждый раз получал мягкий, но решительный отпор.
Так они шли – без слов, мокрые с головы до ног, замерзшие.
Беспокойно вела себя и Песня. Она часто останавливаясь и почти не ела траву. Иногда Песня подолгу принюхивалась к чему-то, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, и  прерывисто  взмыкивала.    Катя  сразу поняла,   в чем причина   тревожного  поведения Песни. То, чего она боялась, случилось – Песню надо было осеменять. Но где? Стремясь спрямить путь, они не стали заходить даже в Судогду. Они шли по кочкастым и болотным местам, не выбирая дороги. Только на восток! И только на восток!
Ближе к обеду им стало ясно, что они потеряли ориентир. Как ни вглядывался Глеб в плотную завесу туч, стараясь засечь солнце, но это ему никак не удавалось. Когда Катя поняла, что они могут заблудиться и повернуть не в ту сторону, она решила вперед пустить Песню. Песня, словно уловив желание хозяйки, резво пошла вперед, выбирая только ей одной ведомым чутьем правильное направление.
 В какой-то момент, когда они вышли из леса, Песня вдруг остановилась и напряглась. По ее спине пробежала мелкая дрожь. В ту же секунду она резко рванула с места и побежала в сторону поля, заросшего травой. Катя от неожиданности упала и Песня поволокла ее по мокрой земле. 
– Глеб! Глеб! – закричала она, стараясь не выпускать из рук конец веревки. – Держи Песню!
Глеб догнал Песню, ухватился за веревку и затормозил ногами. Песня остановилась. Катя, вся перемазанная в грязи, встала на ноги. Она подошла к Песне и охватила шею.
– Песенка, красавица моя! Ну, потерпи немножко, скоро будем дома. Там тебя ждет Барин, твой друг. Он, наверно, соскучился по тебе. Потерпи немного, родненькая!
Но на Песню на сей раз ласковые слова хозяйки не подействовали: она резко мотнула головой, задев рогом Катю. Катя от боли ойкнула и схватилась за бок. Песня встала на задние ноги и попыталась наскочить на хозяйку, но Глеб с силой пригнул ее голову к земле. Он крепко держал ее за рога, а Песня, скальпируя копытами задних ног травяной покров, начала описывать круги вокруг них.
– Не держи ее за рога, – еле перевела дух Катя. – Отпусти, только веревку не выпускай.
Как только Глеб отскочил в сторону, Песня снова попыталась вырваться, но Глеб и Катя крепко удерживали ее. Тем не менее корова, влекомая зовом природы, устремилась вперед. Катя и Глеб, держась за веревку, едва поспевали за ней.
Когда прошли поле, в ложбинке показались пасущиеся коровы. Песня повела их прямо на стадо. Коровы, заметив чужака, тревожно подняли головы. Незваных гостей увидели и две пожилые женщины, судя по всему, пастушки. Одна из них подняла клюку и замахала над головой.
– Не пущайте свою корову сюда! Забодают! 
– Я ее не могу удержать! – крикнула Катя.
– Чаво?
– Быка она хочет! – поспешил на помощь Глеб.
– А, быка!..Быков у нас нет! Вам надо идти на колхозную ферму!
– А как туда пройти?
– Да, вот, топайте прямо по полю и сразу увидите ферму! Недалеко отсюда! Только сначала разрешение у прядседателя получите!
– Спасибо вам большое! – в один голос поблагодарили пастушек Катя и Глеб.

Ферму – старое деревянное здание с сорванными с петель дверями – они, действительно, нашли быстро. Она располагалась рядом с деревней. Кате в глаза бросилась ветхость большинства домов, многие из которых были укрыты соломенными крышами. 
Они не стали задерживаться возле фермы, а сразу же направились в деревню на поиски председателя колхоза.
Председателя – женщину небольшого роста, с короткими черными волосами в вязаной кофте и в грязных кирзовых сапогах – они застали в правлении колхоза.
Выслушав просьбу Кати, председатель задумалась.
– Конечно, быка не жалко. Но вот в чем беда. Ваша корова, как вы сказали, рекордистка.  Ее надо бы свести с племенным быком.   А наш  –  так себе,  обыкновенный,
беспородный. Если испортим вашу корову, меня по головке не погладят. Вон, говорят, на днях в соседнем районе арестовали и председателя колхоза, и ветеринара.
– За что? – встревожилась Катя.
– Говорят, хотели сорвать план по конепоставкам в Красную Армию. Дали справку, что кони заболели сибирской язвой. Проверили и выяснилось, что никакой язвы нет. Вот и арестовали за саботаж председателя и ветеринара. Как бы и у нас так не вышло… 
– И что же им будет теперь за это?
– Не знаю…Наверное, будут судить.
– А если они, действительно, заблуждались? То есть, они в колхозе подумали, что это сибирская язва, а на самом деле оказалось совсем не так.
– Я, право, не знаю, как там получилось. Но то, что по этому факту во всех районах провели совещание, говорит о многом. Нам так и сказали: за саботаж в военное время могут и расстрелять.
От внимательных глаз председателя не укрылось расстроенное выражение лица Кати.
– Вы тоже слышали про эту историю?
– Нет, – поспешил вмешаться в разговор Глеб. – Впервые от вас слышим.
– Ну, и хорошо, что не слышали. Так спокойнее…Давайте о деле поговорим. Вы все-таки хотите свести вашу корову с нашим быком?
– Даже не знаю, – растерялась Катя. – Если не покрыть сейчас Песню, она же останется яловой. А это не повлияет на ее породные качества?
Председатель пожала плечами.
– Я не зоотехник, не знаю. Давайте, спросим Семена Федоровича, нашего счетовода. Он когда-то служил ремонтером в армии.
Председатель приоткрыла дверь в коридор.
– Семен Федорович! Зайди-ка ко мне!
Из темного чрева коридора выплыла массивная туша пожилого мужчины с черными нарукавниками на пиджаке.
– Семен Федорович, скажи-ка нам: можно ли испортить породистую корову, если ее покрыть беспородным быком, например, нашим Мозырем?
Семен Федорович беспомощно развел руками.
– Откуда мне это знать, Анфиса Михайловна?
– Но ты же в армии лошадьми занимался?
Семен Федорович поправил очки на носу.
– Вот именно – лошадьми, а не коровами. А в чем дело, собственно говоря? Впрочем…
– Что «впрочем»?
– Если, так сказать, для получения удовольствия, то можно покрыть любым быком. Корове-то, по большому счету, все равно: породистый или не породистый, лишь бы бык был. Хотя, как мне кажется, животным такие чувства, как удовольствие, недоступны. Они же этим занимаются только для того, чтобы приплод дать. Это, мы, так сказать, люди возвели все это…
– Фу, Семен Федорович, – нахмурилась Анфиса Михайловна, – опять ты на своего любимого конька сел. Хоть бы при гостях воздержался.
– А что я такого сказал, Анфиса Михайловна? Природой так задумано, а не нами. Корове – коровово, а человеку – человеково. Если бы, так  сказать, люди, то есть, женщины приходили  в охотку только один раз в году, как корова или кобыла, то не было бы ни искусства, ни прогресса…Ничего не было бы! 
Председатель негромко стукнула ладонью об стол.
– Ну, хватит, Семен Федорович. Спасибо за лекцию. Можешь идти.
Как только за счетоводом закрылась дверь, Анфиса Михайловна виновато посмотрела на Катю и Глеба.
– Вы уж извините, что так получилось. Он у нас очень башковитый. В Красной Армии офицером служил, пока инвалидность не получил. Уже лет десять живет в деревне. Один…Жену в прошлом году похоронил. Он у меня и за главного бухгалтера, и за счетовода. Даже не знаю, как бы я справилась с этой ношей, если бы не Семен Федорович.
Анфиса Михайловна решительно вскинула голову.
– Так, что будем делать? Сведем вашу рекордистку с нашим Мозырем или нет?
Катя не знала, что ответить. Ей, казалось, что от сырости у нее заклинило мозги. У Глеба тоже от холода стучали зубы.
Анфиса Михайловна подошла к ним поближе.
– Детки, так не годится. Вам надо срочно сменить одежду и согреться. Иначе протянете ноги. А с коровой разберемся позже. Бывает и так, что коровы, если сразу не огулять, спустя некоторое время еще раз приходят в охотку. С вашей коровой тоже может такое случиться. В общем, посмотрим. Но сначала идем ко мне домой. Сегодня уборки нет – дождь идет. Может, завтра прояснится. Хотя вряд ли – обложило все кругом.

Анфиса Михайловна оказалась словоохотливой женщиной. Пока шли к дому, Катя и Глеб успели узнать о ней почти все: и то, что ее, учительницу начальных классов, после того, как прежнего председателя колхоза взяли на войну, люди на собрании почти насильно избрали на эту должность; и то, что у нее трое детей: двенадцатилетний сын и две пятилетние дочери-близняшки; и что муж на войне, живой, правда, раненый – лежит в госпитале.
Они завели Песню во двор и вошли в дом.
Две белокурые девочки, игравшие тряпичной куклой на полу, вскочили на ноги и радостно подбежали к Анфисе Михайловне.
– Мама! Мамочка пришла!
Анфиса Михайловна ласково потрепала их по головкам.
– Ну, хватит, хватит. Я же вся мокрая…Девочки, у нас сегодня гости! Дядя Глеб и тетя Катя! Погодите, а где Костик?
Девочки наперебой стали быстро рассказывать. Из их слов Катя поняла, что Костя решил: раз идет дождь, значит, рожь в поле косить не надо, а коли так, лучше натаскать воду в котел и наколоть дров, чтобы вечерком, когда мама придет с работы, затопить баню.
Анфиса Михайловна довольно улыбнулась и, обращаясь к Кате, сказала:
– Костик у меня очень самостоятельный. Я сама с утра до ночи в поле и все заботы по дому легли на его плечи. Какой-никакой, но все же мужик в доме.
Анфиса Михайловна достала для Глеба мужнины брюки, рубашку и велела переодеться. Глеб, забрав вещи, вышел в сени. Нашлась теплая одежда и для Кати. Пока Глеб переодевался, Катя зашла за занавеску, подвешенную на веревке между самодельным платяным шкафом и печкой.  Она сняла  с себя мокрые блузку, юбку и переоделась. По телу сразу же разлилось приятное тепло. Когда Катя вышла из-за занавески, Глеб уже стоял возле двери. На нем были помятые серые брюки, которые он придерживал руками, чтобы не сползли, и ситцевая рубашка, такая же короткая, как и штаны.
Катя, увидев Глеба в непривычном одеянии, чуть не рассмеялась, но вовремя спохватилась.
Серафима Михайловна деловито оглядела Глеба.
– Вроде ничего. Правда, чуть коротковато, но вполне терпимо. Петька-то мой пониже ростом и пошире в плечах. Сойдет, не на свадьбу же идти. А, вот, Катя, тебе все как раз подошло. Будто для тебя сшито.
– Спасибо вам большое, Анфиса Михайловна.
– Ну, что ты, Катя, не стоит благодарить. Вы пока побудьте здесь, а я сбегаю в баню, посмотрю, что там делает Костик. Если все готово, баню прямо сейчас можно затопить. Пока покушаем, поболтаем, она будет готова.

Ничто так не располагает к откровенности, как баня.
– А я ведь, Катя, как женщина, познала настоящее удовольствие, ну, надеюсь, ты понимаешь, о чем речь, только после рождения близняшек, - рассказывала Анфиса Михайловна, когда они, помыв близняшек, отправили домой, а сами, распаренные, остались сидеть в предбаннике. – До этого, поверишь ли, я ничего не испытывала, хотя своего Петьку очень любила. Почему так получилось, даже не знаю. Видно, долго дозревала. А потом, когда впервые это испытала, я еще сильнее полюбила Петю. Бывало, чуть прикоснется ко мне, я уже начинаю дрожать. Боялась, что сойду с ума, если его заберут на войну, и я останусь одна. И вот осталась. И – ничего, представь себе. Правда, иногда охватывает такая тоска, что плакать хочется, но чтобы…мужика сильно захотелось – ни-ни... Будто отрезало. Вот как корежит человека война – все чувства отмирают.
Анфиса Михайловна налила в стакан квасу и протянула Кате.
– А у вас с Глебом как?
От неожиданности Катя поперхнулась. Хорошо, что в предбаннике к вечеру стало сумеречно, и Анфиса Михайловна не заметила, как краска залила лицо Кати.
– Никак... Мы же с ним не муж и жена. Мы познакомились по дороге. Он помог мне вытащить Песню из болота. Просто нам по пути. Ему в Ковров надо.
– Погоди, погоди…В Ковров, говоришь? Так это же совсем в другой стороне! Тебе надо идти прямо на восток, к переправе, а ему – на север.
– Да? – упавшим голосом спросила Катя и бессильно откинулась к стене.
– Что с тобой, Катя? Может, кваску еще выпьешь?
– Спасибо. Вы не волнуйтесь. Все нормально - просто я сильно устала.
–Тогда, давай, еще разок попаримся и пойдем домой. Наверное, Костик и Глеб совсем заждались. Обычно первыми у нас моются Петька и Костик, а мы – после них. Но как только Петька ушел на фронт, порядок поменялся – теперь мы первыми моемся.
Когда они зашли в избу, Костик,  сидя на низенькой табуретке, чистил картошку.
– С легким паром! – радостно бросились навстречу маме близняшки, одетые в одинаковые длинные белые рубашки.
– А где, дядя Глеб?
– Его тетя Варя увела, – ответил Костик, сосредоточенно продолжая чистить сморщенные прошлогодние картофелины. – Говорит: надо насадить колесо телеги.
– Давно? – В голосе Анфисы Михайловны Катя уловила тревожные нотки.
– Не очень. Как только Юлька и Тамарка пришли из бани.
Анфиса Михайловна спешно стала надевать сапоги.
– Ах, эта Варька! Никак неймется ей! Приспичило срочно телегу чинить!
Чувство тревоги передалось и Кате – она тоже спешно начала одеваться. Однако едва они открыли дверь в сени, как на крыльце послышались мужские шаги. В дом вошел Глеб. В коротких мокрых брюках и рубашке с чужого плеча он выглядел еще более смешным и нелепым.
– Ты где так долго пропадал? – напустилась на него Катя.
Глеб недоуменно перевел взгляд с Кати на хозяйку дома.
– Да что стряслось? Смотрите на меня как на преступника.
Но Катя продолжала наседать.
– Ты не увиливай от ответа! Скажи, чем ты занимался там столько времени?
– Как чем? Помогал женщине ремонтировать телегу. Я что-то не то сделал?
Анфиса Михайловна примирительно подняла руки.
– Ну, тихо-тихо, детки. Хватить пререкаться. Глеб, ты лучше ответь: с вами был Варькин сын, Ваня?
– Пацан? Такой кудрявый? Был. Мы с ним вместе работали.
– Ну и ладненько. А сейчас прошу к столу. Покушаем, чем бог послал. А он нам сегодня послал…Что послал, детки?
– Вкусный суп с мясом! – хором крикнули близняшки.
– Чтобы сварить щи, утром специально затопила печь. Наверное, еще не остыли. А картошку отварим на завтра.
Костик тем временем закончил чистить картошку и вынес из кухни тарелки и ложки. Анфиса Михайловна принялась резать хлеб.
– Еще три дня назад одна корова свалилась в силосную яму и сломала ногу. Пришлось резать. А что делать? Гипс ведь не наложишь. На правлении колхоза решили мясо раздать в счет трудодней. В первую очередь раздали семьям фронтовиков. Вот и нам досталось немножко. Вчера, когда ездила на совещание в район, хотела доложить об этом, а потом передумала – побоялась. Начнут ведь искать виноватых…Затаскают всех. И в первую очередь меня, как председателя. Как выкручусь, даже ума не приложу.
– А ты, мама, посоветуйся с Семеном Федоровичем, – подал из кухни голос Костик.
– Точно! – заулыбалась Серафима Михайловна. – Ах, ты, умничка, у меня.
– Мама, мы  в баню пойдем после ужина? – спросил Костик, выглядывая из кухни. – Остынет ведь.
Серафима Михайловна обернулась к Глебу.
– Что будете делать? Может, сначала покушаете?
Глеб вопросительно посмотрел на Катю, которая, занятая близняшками, не заметила его взгляда. Но зато заметила Серафима Михайловна.
– Катя, как думаешь, им сейчас идти в баню или после ужина?
– Разве это так важно?
Костику, видимо, надоел этот разговор. Он подошел к шкафу, взял с верхней полки полотенце, майку, трусы.
– Дядя Глеб, пошли в баню. Пока не остыла, успеем попариться.
Как только мужчины вышли, Серафима Михайловна подошла к Кате, которая, сидя на полу, играла с близняшками, и дотронулась до ее плеча.
– Кать, пока мужиков нет…
Катя подняла голову.
– Что такое, Серафима Михайловна?
– Кать, скажи: как вам стелить? По отдельности, али?..
– По отдельности, Серафима Михайловна, по отдельности.
Глаза Серафимы Михайловны блеснули хитрой улыбкой.
– Ну, вам виднее. А то могли бы лечь в сенях. Там, в чулане стоит большая деревянная кровать, широкая такая.
– Нет, нет, Серафима Михайловна. Пусть на ту кровать лягут Глеб с Костиком, а я, вот, с этими куколками буду спать. Хотите со мной спать, подружки? Я вам сказку на ночь расскажу.
Близняшки вскочили на ноги и стали от радости прыгать.
–Ура! Ура! Мы будем спать с тетей Катей!   
   
  Близняшки даже до половины не дослушали сказку – дружно засопели. Спала и Анфиса Михайловна. Ветер за окном трепал вишню, роняя с веток тяжелые капли дождя на оконный откос, сделанный из жести. Только Кате, не смотря на сильную усталость, не спалось. Виной тому был Глеб. Катя чувствовала, что их отношения становятся глубже и сложнее. Первоначальное чувство легкости, которое она испытывала с ним, постепенно гасло, уступая раздумьям и переживаниям. В ней как бы перемешались две Кати: одна хотела быть с Глебом, чувствовать его губы, дрожь, пробегающую по всему телу, замирать, когда руки его скользят по ногам, по спине, заставляя все забыть на свете, и другая – рассудительная, знающая, что можно и что нельзя. Вторая Катя злилась на первую, но ничего сделать не могла.   В одно время,   после ночевки в лесу,  казалось,  с первой Катей все покончено, но, стоило Анфисе Михайловне заикнуться о бане, как сердце Кати снова забилось. Ей вдруг очень сильно захотелось пойти с ним в баню, слиться с ним на полу, спасаясь от жара, а потом сидеть рядом вместе на скамейке в предбаннике, вдыхая аромат спелых яблок, которые с глухим стуком под порывами ветра падают на землю.
Другое чувство, совершенно неожиданное, о котором Катя и не догадывалась, она испытала, когда узнала, что Глеба какая-то женщина увела ремонтировать телегу. Сначала она испугалась, что может потерять его, потом ей показалось, что между ними влезло что-то страшное, скользкое и мерзкое. Сама мысль о том, что какая-то чужая женщина, падкая на мужские ласки, может дотронуться до Глеба, а он может откликнуться на ее зов, вызвало в ней такое отвращение, что даже затошнило. «Ревность – это вечный спутник любви», – как-то сказала ей мать. «Неужели это любовь? – думала Катя, лежа с открытыми глазами. – Почему она меня настигла в такое время? И что теперь с нами будет?» Так и не найдя ответа ни на один вопрос, Катя забылась в тяжелой дреме.
Утром, едва проснувшись, Катя поспешила во двор, к Песне. Она лежала под навесом. Увидев хозяйку, Песня встала и, подойдя к Кате, ткнулась в нее мордой. Катя потрепала ее холку.
– Ну, что, перехотела быка, да? Это хорошо! Потерпи немного. Недельки через две будем дома. А сейчас я тебя подою, и мы пойдем дальше. Ладно?
– Катя! Ты с кем так душевно разговариваешь?
На ступеньках крыльца, выходящего во двор, Катя увидела Анфису Михайловну в старой кожаной тужурке, наброшенной на плечи.
– С Песней беседую.
– Как она? Успокоилась?
– Вроде того.
– Ну и отлично. А то, что она может остаться яловой, ты не беспокойся. Хорошая корова, если в первую охотку не покроется, обязательно второй раз захочет осемениться.
Анфиса Михайловна озабоченно подняла голову к небу.
– Да, и сегодня не будет ведро. Вот-вот начнет моросить.  Скоро сентябрь, а мы даже половины хлебов не убрали. Каждый год у нас так: то сеногной, то хлебогной. 
– И у нас так, Анфиса Михайловна. Хорошо, что наш совхоз образцовый – и жаток, и лобогреек хватает. А недавно урожай начали убирать комбайнами.
– Какие тут у нас комбайны! Не до жиру, быть бы живу. Неужели и нашим детям суждено серпами жать хлеба?
Анфиса Михайловна зашла под навес.
– Катя, может быть, вам переждать непогоду у нас? У тебя хоть сапоги есть, а у Глеба только летние  ботинки. И то они вот-вот развалятся. Конечно, я вам кое-какую одежку дам, но она вас от дождя не спасет.
– Спасибо вам, Анфиса Михайловна. Но мы задерживаться у вас не будем. Каждый час дорог. И так уже много дней мы потеряли. К тому же, с Глебом мы, скорее всего, расстанемся. Ему же, как вы сказали, совсем в другую сторону надо. Он  в отличие от меня быстрее дойдет до дома.
Анфиса Михайловна положила ладонь на спину Песни.
– Ты в этом уверена? 
Катя невольно потупила взор.
– В чем?
– В том, что вы расстанетесь?
– А разве иначе может быть? – с трудом сдерживая слезы, еле слышно сказала Катя. 

Только на четвертые сутки, точно следуя по маршруту, нарисованному на листке бумаги Анфисой Михайловной, они добрались до Павлова перевоза. К тому времени Катя успела потратить тринадцать с половиной рублей.  Десять рублей  она  насильно сунула в карман Анфисы Михайловны за кожаную тужурку, которую она отдала Глебу. Еще четыре рубля Катя потратила в Красной Горбатке, где в поселковом магазине купила галоши, трусы, иголку, чулки, маленький топор и продукты: три консервные банки с килькой, крупу, сахар, немного соли. После недолгих колебаний, посоветовавшись с Глебом, купили и небольшой котел. Катя рассудила так: туесок, мятый-перемятый в котомке, совсем развалился и пришел в негодность, а котел можно использовать и по прямому назначению, и вместо подойника.
Напряженность, возникшая между ними, исчезла только на третьи сутки после расставания с Анфисой Михайловной. Произошло это так.
Шли они по лесу. К тому времени дождевые облака разошлись, и все чаще стало выглядывать солнце. Обеденный привал путники решили устроить на берегу  речки. Хотя она казалась неширокой, но на заводях то ли дело под лучами солнца проскальзывали темные тени рыб.
– Вот бы удочку! –  мечтательно произнес Глеб, глядя в воду. – Мы бы сейчас ушицы сварили.
– А ты смастери ее, – поддела его Катя.
– Из чего? – опешил Глеб.
– Ну, хотя бы из булавки. Наши деревенские мальчишки так делали. Вот тебе булавка.
Катя отстегнула от юбки булавку и подала Глебу.
Глеб сначала распрямил булавку. Потом, зажимая ее душкой котла, скрутил нечто похожее на рыболовный крючок. Никак не удавалось сделать насечку в конце крючка – нож лишь скользил по поверхности стальной булавки, даже не оставляя следов. Так и ничего не придумав, Глеб просто-напросто загнул кончик крючка. На леску пошла нитка, которая была вдета в иголку, вместо грузила приладили камешек, подобранный на берегу речки. Пока Глеб возился с крючком, Катя топором раскрошила старый пень и нашла в трухе несколько белых гусениц. Подобрать подходящую ветку для удилища не составило труда.
Едва Глеб закинул удочку, как поплавок, сделанный из сухой ветки, резко пошел вниз.
Глеб от неожиданности резко дернул удилище. Вместо рыбы он вытащил лишь оборванный конец нитки.
– Нужна леска, – расстроился он. – Без лески нам не поймать рыбу. Зря только время тратим.
– Глеб, ты читал «Любовь к жизни» Джека Лондона?
– Читал.
– Ты помнишь, как этот…ну, тот, который полз по тундре, пытался поймать рыбок в луже? Помнишь?
– Конечно, помню. Ты, что, и мне предлагаешь перегородить речку, а потом выпускать из плотины по одной рыбке?
– Я не это имела в виду. Я просто хочу, чтобы ты понял: из любой ситуации есть выход. Надо только искать ее. И не сдаваться. Вот, представь на нашем месте наших предков. Как они стали бы ловить рыбу? Что использовали бы в качестве лески?
– Не знаю. Может быть, волосинки из конского хвоста? Но где мы здесь найдем лошадь?
– Конский хвост, говоришь? Ну-ка, подай сюда тужурку.
Катя взяла нож и распорола подкладку тужурки. Он оказался набитым конскими волосами.
– Глеб, вот тебе леска. Остается их только связать вместе.
На сей раз удача была на их стороне – Глеб вытащил несколько красноперок, подлещиков и даже  двух голавлей.
Уха, сваренная без единой картошки и лука, получилась на удивление вкусной и наваристой.

После обеда возникла еще одна непредвиденная трудность – надо было доить Песню, а в котле еще оставалась уха. Дохлебать ее не представлялось возможным, потому что оба и так объелись, вылить – рука не поднималась. Но и молоко выдаивать прямо на землю было жалко. Посоветовавшись, Глеб взял топор, нож и отправился в глубь леса, чтобы надрать березовую кору  и сделать из нее нечто похожее на туесок, который их прежде не раз выручал. Спустя полчаса он вернулся, держа в руках длинный стебель дудника и небольшой гриб трутовик. 
– Березовая кора не снимается, – развел он руками. – Несколько раз пытался, но все бесполезно.
– Ну, конечно. Я же предупредила тебя.  Обычно березовую кору снимают в начале лета, когда сок есть в деревьях. И лыко для лаптей дерут в это же время. А дудник для чего срезал? Трутовик зачем?
– Так просто. Ради интереса. Думаю, вдруг пригодятся.
– Мы в детстве на трутовике рисовали такие смешные рожицы и писали палочками. Смотри.
Катя сломала тоненькую ветку ивы и нарисовала на темно-мягкой поверхности гриба маленькую рожицу человека.
– Вот здорово! – удивился Глеб.      
– А из дудника мой дедушка мастерил свирели. Хочешь, покажу, как он это делал?
 Катя взяла нож и срезала верхний конец стебля под острым углом. Затем она вырезала небольшую дырку и, приладив стебель к губам, дунула в трубку. Сначала ничего не было слышно, но затем где-то в глубине возник и вырвался на свободу тоскливый музыкальный звук.
Глеб  в нетерпении протянул руку.
– Ну-ка, ну-ка, дай сюда. Я тоже попробую.
Он взял в руки свирель, с любопытством повертел ее и поднес ко рту. У Глеба звук получился мелодичным и грустным.
– Это же настоящая флейта, но только примитивная. Я схожу туда и принесу еще несколько штук.
Глеб, словно забыв обо всем на свете, с увлечением мастерил свирели, пытаясь добиться нужного звучания. Кате тоже передалось его увлечение, и она с интересом следила за работой Глеба. Наконец, он выбрал подходящую свирель, уселся на берегу и, устремив куда-то вдаль свой взгляд, начал играть. Кате никогда не приходилось слышать такую красивую, щемящую душу мелодию.
Закончив играть, Глеб обернулся. Глаза его были полны грусти и печали.
Катя подошла к нему и уселась рядом, положив на его плечо руку.
– Боже мой, какая чудесная мелодия! И какая грустная!
– Да, чудесная…И грустная. Я ее слышал в прошлом году. В Ленинграде. Это музыка из какого-то зарубежного фильма. Мне она очень понравилась.  И ее запомнил. Я рад, что и тебе она понравилась.

– Ты где так научился играть?
– В Ленинграде мы жили в коммуналке. Соседом нашим был Исаак Моисеевич, еврей…Он играл на флейте в театральном оркестре. Жил один. Ни с кем особо не общался. Но с моим отцом очень сдружился. Уж не знаю, на какой почве они нашли общий язык. Скорее всего, их сблизили шахматы. Оба были заядлыми шахматистами. Исаак Моисеевич часто приходил к нам. Мама его тоже привечала. Ты знаешь, каким он был? Тихим, беззлобным…И очень добрым. Он-то и научил меня играть на флейте. Когда мне было шесть лет,  мама записала меня  в музыкальную школу.  Она  хотела  сделать  из 
меня выдающегося пианиста. Но я не хотел быть музыкантом. Плакал, упирался, никак не хотел идти в музыкалку, хотя учителя говорили, что у меня чуть ли не абсолютный музыкальный слух. Проучившись полтора года, я бросил школу. Спасибо папе. Он поддержал меня. «Пусть ребенок занимается тем, что ему нравится», – сказал он маме. А потом, представляешь, когда мне уже исполнилось четырнадцать лет, благодаря Исааку Моисеевичу, я полюбил музыку. Даже сам не знаю, как это произошло. Уже на первом курсе меня взяли в институтский духовой оркестр.
– А на чем ты там играешь?
– На тромбоне? Слышала про такой инструмент?
– Нет, не слышала. А почему ты в консерваторию не стал поступать?
            Глеб рассмеялся.
– Я? В консерваторию? Да ты что! Чтобы туда поступить, знаешь, каким талантом надо обладать? Нет, я музыкантом быть не хочу. Мне нравится мосты строить.
– Почему?
– Когда я был маленький, мы на лето постоянно приезжали к бабушке и дедушке. Они жили не в самом Коврове, а неподалеку, в селе. Их село разделено на две части рекой. На этой реке было три моста. Все три – деревянные. Очень часто их половодьем сносило. И каждый раз мосты заново приходилось строить. Я очень любил наблюдать, как мужики строили мост. Особенно нравилось смотреть, как они забивали сваи. Берут, бывало, бабу, ну, это что-то большого бревна…
– Знаю, у нас в Иванькове тоже так мосты строят.
– Ну, тогда ты имеешь представление, как надо строить мосты. Так, вот, бывало, возьмутся мужики за бабу и давай прибаутками вколачивать в дно реки сваи. До сих пор помню некоторые из них: «Хо-па! Хо-па!..»
– Не надо, Глеб! Я тоже знаю такие прибаутки. Уж очень они соленые…У нас в деревне мужики точно также приговаривали, когда забивали сваи.
– Но самое интересное наступало, когда мост был готов. С двух сторон реки люди с пивом, с пирогами и с песнями сходились на средине моста. А строители, представляешь, в это время стояли под мостом!
– Почему?
– Они как бы гарантировали, что мост не рухнет. Вот, я тоже мечтаю построить такой надежный мост и гордо стоять под ним. Я даже кое-какие конструкционные хитрости придумал. Правда, никому об этом еще не говорил, потому что расчеты надо еще раз тщательно перепроверить.
– А я буду стоять на том мосту, прыгать и кричать: «Глеб! Как ты там, внизу, под мостом!? Не страшно!?»
– Это было бы здорово! Наверное, я это время чувствовал бы себя самым счастливым человеком на свете. Мне даже во сне снятся мосты, такие ажурные, горбатые, красивые.
– Если тебе снятся такие красивые сны, почему ты каждую ночь во сне кричишь? Ты даже вчера Костика напугал. Он, бедный, ночью прибежал к маме и говорит: «Дядя Глеб кричит и весь дрожит. Мне страшно с ним».
Глеб опустил глаза. Катя переложила руку на его голову и медленно провела по волосам.
– Прости, если что не так.
– Не за что просить прощения…Я сам это знаю. Я же сказал, что мне каждую ночь снятся самолеты, бомбы, мертвые дети…Снится Оксана… Там, в санитарном поезде, я насмотрелся такого, что ты даже представить себе не можешь. Я хочу избавиться от этого кошмара, но ничего с собой поделать не могу. Мне страшно…Видно, я слабый человек.
– Нет, Глеб. Ты сильный человек. Вспомни, как мы вытаскивали Песню из болота. Вспомни, как ты застрелил бандита. 
– Это всего лишь порыв души, сиюминутное геройство. Это совсем не то.
– То, Глеб, то! Если бы у тебя внутри ничего не было бы, оно и не проявилось бы. Зря ты так плохо о себе думаешь.

Все это время из головы Кати не выходили слова Анфисы Михайловны. Чем дальше они шли на восток, тем больше ситуация становилась безвыходной. Кате свое будущее представлялось ясным – ей во что бы то ни стало с Песней надо добраться до дома. А Глеб?..Что с ним будет?
Катя несколько раз порывалась завести разговор с Глебом, но каждый раз что-то останавливало ее, и она откладывала его на завтра. Хотя она старалась не давать волю  чувствам, но это ей никак не удавалось – чем реальнее становилась угроза расставания, тем сильнее ей хотелось быть с ним вместе. В то же время девушке казалось, что в отношениях между ними появилось какая-та неясность. Катя не могла понять, что это такое и почему оно вызывает у нее тревогу, но она чувствовала угрозу, нарастающую с каждым днем.
Катя видела, что и в Глебе происходит какая-то внутренняя борьба. Он становился все молчаливее и задумчивее. Только иногда она улавливала на себе его ласковый и грустный взгляд, который выдавал прежнего Глеба – Глеба, старающегося угадывать каждое ее желание.
Катя решила, что наступил самый подходящий момент для откровенного разговора.
– Глеб, ты же говорил, что тебе надо в Ковров, а мы с тобой, как я поняла, идем совсем в другую сторону.
Глеб сорвал былинку и обломил ее.
– Ты хочешь, чтобы мы как можно быстрее расстались?
– Конечно, нет! О чем ты говоришь?
Глеб повернул голову в сторону Кати.
– Я тоже об этом думаю. Но чем больше думаю, тем больше запутываюсь и не нахожу ответа. Нам все равно придется расстаться…видимо. Я не знаю, когда это произойдет и как. Но я буду с тобой. Буду, насколько это возможно. Зачем мне Ковров? Чтобы бабушку повидать? Документов у меня нет. Я – никто! Понимаешь? Никто! Пропавший человек...
– Ты не пропавший, Глеб.
– Катя, ты меня неправильно поняла. Я хотел сказать, что меня давно уже потеряли. Родители живы ли, я не знаю. Где их искать, тоже не знаю. Друзья мои, наверное, уже воюют, а я сижу здесь, в лесной тиши, ловлю рыбу. Ну, ладно, хватит ныть. Пошли дальше.
– Может, сегодня переночуем здесь? Построим шалаш. Ты же стал настоящим мастером-шалашником. Мне в твоем шалаше больше нравится спать, чем в чужом доме.
Глеб посветлел лицом.
– Правда? Ну, тогда за дело! Я сегодня построю лучший в мире шалаш!

На этот раз они спали вместе.

Глава десятая

Они едва успели на паром. Глеб, увидев, что он уже заполнился людьми, побежал вперед и уговорил паромщика – крепкого мужика в солдатской гимнастерке, у которого не было правого глаза – чуточку подождать Катю. Но когда Катя подошла, случилась заминка – Песня никак не хотела ступить на паром. Ни уговоры Кати, ни подталкивание Глеба не помогли – Песня из всех сил упиралась ногами.
– Никифор! Чего ждешь? Давай, отчаливай! – крикнул кто-то с парома.
– Успеешь, Матвей! Куда торопишься? К Марфуше, что ли? – беззлобно усмехнулся щербатым ртом паромщик. – Так, вчера к ней подселили какого-то офицера на постой. А значит, тебе там нечего делать.
– Девка, слышь! – махнул рукой Кате мужик в лаптях. – Завяжи своей корове глаза!
Катя набросила тужурку на голову Песни и, придерживая ее рукой, чтобы не сбросила в воду, повела корову на паром.
– Корову продавать едете? – поинтересовалась одна из женщин, энергично продолжая лузгать семечки. – Почем хотите продать?
– Нет, корову мы не продаем, – сухо ответила Катя.
– Жаль. Корова, сразу видно, щедрая на молоко. Я бы за нее хорошую цену дала бы. Ну, раз не хотите, не надо. Дело ваше. А, может, все-таки продадите?
– Нет! – зло сверкнула глазами Катя.
– Марья, ты че пристала к девке? – крикнул с носа парома мужик в лаптях. – Мало тебе богатства? Вон, гляди на берег. Видишь, тебя двое военных дожидаются. Доигралась, Марья! Упрячут тебя за решетку за спекуляцию. Вот тогда будешь знать.
– Что за чушь ты несешь, Миколай! Типун тебе на язык! Эти военные документы проверяют – дезертиров и бандитов ловят. Ты понял? Они и вчера наш паром встречали. Правильно, Никифор Иваныч?
– Правильно, Марья Сергеевна, правильно, – добродушно ответил паромщик.
Катя и Глеб тревожно переглянулись друг с другом.

Когда паром преодолел половину пути, женщина, которая хотела купить Песню, пробралась вперед и первой сошла на берег. Она подошла к военным и что-то стала им говорить. Военные: офицер и солдат с винтовкой за плечом, встали по обе стороны деревянного настила, по которому пассажиры начали сходить на берег. Как только Глеб и Катя поравнялись с ними, офицер остановил Глеба.
– Гражданин, ваши документы!
Глеб только открыл рот, чтобы что-то сказать, но Катя опередила его.
– Товарищ офицер, он мой муж! Мы были в Москве, на Всесоюзной Сельскохозяйственной Выставке. Наш поезд разбомбили. Все наши документы сгорели. А теперь мы идем домой! Вот газета. Там все про нас написано.
–  Гражданка! Отойдите в сторону! Без вас разберемся! И уберите отсюда корову, она только мешает нам.
Но Катю уже трудно было остановить.
– Товарищ офицер, нас проверяли милиционеры и в Москве, и в Собинке. Если бы мы были в чем-то виноваты, они нас сразу же арестовали бы. Если не верите, можете делать запрос.
– Гражданка, – повысил голос военный, – мы без вас знаем, что нам делать. Вы нас не интересуете, а вот ваш муж…Нам придется его задержать.
– А в чем мой муж виноват? В том, что он попал под бомбежку? В том, что у него и у меня документы сгорели? Если вы хотите арестовать его, арестуйте и меня. Но учтите, наша корова – первая рекордистка в СССР, самая высокопродуктивная корова. Ее даже для кино снимали на выставке.
– Ну, и что?
– А то, что за ее судьбой следит сам нарком земледелия. Дело в том, что ее надо срочно осеменять. Вот мы и торопимся домой, в наш племсовхоз. Если по вашей вине корова останется яловой, вас за это по головке не погладят, потому что это саботажем пахнет. Вы поняли?
Офицер явно пришел в замешательство. Он посмотрел на солдата, но тот отвернулся и равнодушно начал созерцать окрестные леса.
Офицер расстегнул ворот гимнастерки.
 – Ну, ладно, сам вижу, что не дезертиры. Можете идти.   Впрочем,   в городе  вас все
равно остановит военный патруль. Так что, далеко не убежите, если даже захотите. 
Как только Катя и Глеб отошли вдоль берега подальше от переправы, они в изнеможении опустились на песок.
– Фу! – Катя вытерла потное лицо платочком. – Как я перепугалась! За всю жизнь, наверное, столько не врала, как сегодня. Я думала, все – нам пришел конец! Откуда только слова у меня взялись? Набрехала офицеру с три короба. Ты, что, Глеб, молчишь?
– Думаю.
– Думай, не думай, но мне придется сходить в город. Попытаюсь дозвониться до совхоза. Может, на сей раз повезет. Ты с Песней оставайся здесь и жди меня. Паси ее здесь же, далеко не уходи. Я постараюсь вернуться как можно быстрее. 
Катя поднялась по крутой тропинке на берег, напоследок оглянулась назад и направилась в город.
 Почта находилась в одноэтажном кирпичном здании в самом центре города. Катя, вспомнив свои приключения, когда в первый раз пыталась позвонить домой, сразу же зашла в кабинет начальника почты. Ей снова пришлось рассказывать свою историю, подкрепив ее газетной статьей. Начальник почты – высокая статная женщина – повела Катю к телефонистке.
– Валюша, – сказала она молоденькой девушке, – постарайся во что бы то ни стало помочь вот этой девушке. Ей надо срочно позвонить…как вы сказали? В Поречье?
– Да, да! В Поречье! В Иваньково.
– Хорошо, Светлана Ивановна. Попытаемся. Может, и получится. Сегодня и с Москвой, и Горьким связь хорошая, не то, что вчера.
 Телефонистка зашла за деревянную перегородку. Кате было хорошо слышно, как она переговаривается с невидимыми телефонистками: «Алло, Горький! Центральный! Это ты, Света? Как? По голосу определила. Уже научилась. Свет, соедини, пожалуйста, с…Свет, это срочно! Спасибо! Алло! Поречье!? Дайте мне Иваньково! Что, что!? Не слышно! Повторите!.. Иваньково! Дайте контору совхоза! Алло! Это Иваньково?! Сейчас с вами будут говорить!»
– Девушка! Идите в кабину!
Катя быстро зашла в кабину и с дрожащими руками взяла телефонную трубку. Она хотела громко сказать «Алло!», но из груди вырвался лишь хрип.
– Алло! – услышала она в трубке голос мужчины. – Алло! Кто это? Говорите!
– Я! Катя! Катя Сторублева! Это вы, Иван Павлович?
– Я, Катя, я! Как ты там? Откуда звонишь?
– Я звоню из города Павлова! Со мной и с Песней все в порядке! Как вы там? Как мои родители?
– У нас все нормально! Не волнуйся! У тебя дома тоже все хорошо, только очень переволновались. Но потом, когда узнали, что ты жива, немножко успокоились.
– А как вы узнали? Я все время хотела позвонить, но никак не удавалось.
– Тут запрос к нам пришел насчет тебя! Из милиции! Слушай, Катя! Кто тебя сопровождает? Его милиция разыскивает! Ты это знаешь?
– Знаю, Иван Павлович, знаю! Он очень хороший человек. Без него мы погибли бы. Вы не волнуйтесь! И мама с папой тоже пусть не волнуются. Он – студент. Мосты строит! Третий курс закончил. А документы у него  сгорели во время бомбежки.
– Мосты, говоришь, строит? Слушай, Катя! Я последние дни дорабатываю в совхозе! Дела уже сдаю! Меня назначили начальником управления по строительству моста через Суру. Мне очень нужен толковый инженер!
– Но он еще не инженер, Иван Павлович!
– Это не важно! Мы ему дадим бронь!
– Что!?
– Освобождение  от  фронта!   Ты только  приведи его сюда!    И   документы  ему
восстановим!   Катя, слушай меня!   Завтра от нас  должна выехать  полуторка  с грузом   в
Горький. Обратно она поедет пустая. Она могла бы вас захватить с собой. Песня в кузове вполне уместится. Завтра ты перед обедом, где-то около одиннадцати часов позвони снова, и я тебе точно скажу, где ждать эту машину. Ты только точно в это время  позвони, потому что потом я уеду в область, и меня ты не найдешь. Машина заедет за вами в Павлово. Он же неподалеку находится от Горького. Ты все поняла, Катюша? До встречи! Да вот еще…Чуть не забыл. Андрей убит. Он добровольцем ушел на фронт. Похоронка пришла. К ордену посмертно представили. Вот, такие у нас дела…Ну, пока, Катя! До встречи!   
– До свидания, Иван Павлович.
Катя повесила трубку.
– С вас два рубля пятнадцать копеек, – сказала девушка, выходя из-за перегородки.
Катя рассчиталась с телефонисткой, поблагодарила ее и вышла на улицу. Ее переполняло чувство радости. Хотелось петь и дурачиться. Она, подняв руки, несколько раз покружилась на месте, вызвав удивление и улыбку у прохожих. 
   
Глеба и Песню Катя на месте не нашла. По следам, оставленным на песке, она прошла по берегу, поднялась на пригорок и увидела Глеба. Он сидел, наклонившись вперед, и пристально смотрел на муравейник. Рядом паслась Песня.
Услышав приближающиеся шаги, Глеб поднял голову.
– Ты что там увидел? – поинтересовалась Катя.
– Смотри, – Глеб указал веткой ивы на середину муравейника. – Видишь этого большого жука?
– Вижу.
– Он напал на муравейник. Я стоял и смотрел. Думал, жук победит муравьев. Но я ошибся. Муравьи  бесстрашно набросились на него. Жук изворачивался, защищался, но…сама видишь,  муравьи убили его.
Катя присела рядом на корточки.
– И, правда, он мертвый. Я слышала, что муравьи могут загрызть и человека. Мне дед рассказывал, как в старину конокрадов обвязывали веревками и клали на муравейник. Я представляю, какой мученической смертью они умирали.
– А у нас конокрадов в старину наказывали так – мне об этом рассказывала бабушка: пригибали к земле два дерева, за верхушку одного дерева привязывали одну ногу человека, а за верхушку другого дерева – вторую ногу, а потом деревья отпускали.         
 Катя невольно съежилась.
– Фу, Глеб, давай, не будем говорить о плохом.
– Ну, тогда поговорим о хорошем. Давай, начинай.
Катя встала и мечтательно посмотрела на левобережные леса, откуда они вышли накануне.
– Глеб!
– Ну, что. Давай, говори. Я с нетерпением жду.
Катя уловила в голосе Глеба иронию и нахмурила брови.
– Глеб, ты зря проявляешь недовольство. Если бы ты знал, что я тебе сейчас скажу, ты бы пустился в пляс. Подойди ко мне и встань рядом.
– Это еще зачем?
– Я буду тебя придерживать, чтобы ты не упал в обморок от услышанного.
– Меня уже ничем не удивишь и ни от чего не буду падать в обморок.
Тем не менее Глеб поднялся и подошел к Кате. Он встал напротив и положил руки на ее плечи.
– Глеб, – Катя перевела дух. – Глеб, наши беды закончились. Все осталось позади! Представляешь? Я переговорила с Иваном Павловичем. Его назначили начальником управления. Он будет строить мост через Суру. Я ему рассказала про тебя. Он сказал, что тебе дадут бронь.
– А что это такое?
– Я сама впервые услышала это слово. Иван Павлович сказал, что это освобождение от фронта. И еще он сказал, что тебе восстановят документы. Представляешь, тебе не надо больше прятаться! Но самое главное, мы будем вместе…то есть рядом. И еще он сказал, что уже завтра или послезавтра за нами сюда может приехать машина, чтобы забрать и меня, и тебя, и Песню.
Глеб убрал руки с плеч Кати и пальцами начал потирать лоб.
– Погоди, погоди…Ты обрушила на меня такие новости, что я, что я…даже не знаю, как это выразить словами.
– Ты, что, не рад?
– Рад, конечно. Но все так неожиданно, что…даже не знаю.
– Не знаешь – не говори. Зато я знаю. Сейчас мы с тобой отойдем подальше от города, зайдем в лес и будем строить шалаш. Такой шалаш, чтобы нам запомнился навсегда. Последний наш шалаш. И будет у нас с тобой праздник! Смотри, что я купила в городе.
Катя поставила авоську на землю и вытащила бутылку шампанского, завернутую в серую оберточную бумагу.
Увидев шампанское, Глеб слегка опешил.
– Ты, с чего это вдруг?
Катя рассмеялась.
– Не вдруг, а осознанно. У нас сегодня должен быть праздник! Настоящий праздник! Я еще ни разу в жизни не пила вино – надо же когда-нибудь попробовать. Разве мы не заслужили этот праздник? Давай, собирайся. До вечера нам надо успеть построить шалаш. Ты только подумай: завтра или послезавтра будем уже дома! Мне даже не верится! Неужели все осталось позади?

Они сидели на высоком берегу Оки, глядя на левобережное густолесье, которое их недавно приютило. По левой стороне реки уже тянулся туман, а солнце все не хотело спрятаться за деревьями.
Со стороны города показалась лодка. Она наискосок пересекла реку, прижалась к противоположному берегу, где течение было не столь быстрым, и поплыла вверх. За веслами, сгорбившись, сидел мужчина. Он уверенно правил лодкой – даже ни разу не обернулся, чтобы сверить курс.
– Кто это? – спросила Катя. – Рыбак?
– Нет, скорее всего, бакенщик, – ответил Глеб.
– Значит, по реке пароходы ходят? Вот не думала. А ты знаешь, я еще ни разу не плавала на пароходе.
Глеб указал рукой на реку.
– Вон, там, видишь, какое-то сооружение стоит на воде? Это и есть бакен. Его на ночь зажигают, чтобы корабли в темноте случайно не наткнулись на мель.
Катя закинула руки за голову и легла на жилет, постеленный на земле.
– Вот бы и по жизни было так.
– Как? – не понял Глеб.
– Чтобы стояли бакены и предупреждали: сюда нельзя – сядешь на мель.
Глеб прилег рядом. Он осторожно расцепил руки Кати и просунул свою руку под ее голову.
Долго они так лежали, глядя на вызвездевшееся ночное небо.
– Гляди! Гляди! – радостно воскликнула Катя, вскинув руку. – Звезда упала! Ты видел? А вот еще одна…Говорят, в такие минуты надо загадать желание, и оно обязательно исполнится. Ты помнишь, как мы уже пытались загадать, но тогда у нас ничего не получилось?
– Помню.
– Давай, еще раз попробуем. Ты загадал?
– Нет, не успел.
– Давай, вместе загадаем и будем ждать. Раз, два, три…

Они лежали и смотрели на небо, а звезда все не падала. От реки тянуло сыростью, и они совсем озябли, но продолжали лежать, наблюдая за звездами. Наконец, одна заблудшая звездочка робко прочертила по небосклону тонкую серебристую нить и  быстро исчезла где-то в бездонной глубине вселенной.
– Ты что загадал, Глеб?
– А ты?
Катя мечтательно посмотрела на небо.
– А вот и не скажу. Догадайся сам.
– Чтобы скорее наступило завтра…
– Теплее, теплее…
– Чтобы за нами приехала машина…
– Совсем тепло...
– И чтобы мы все вместе поехали к тебе домой...
– Тепло, но еще не горячо.
– М-м…
Глеб задумался.
– Хоть убей, но больше в голову ничего не лезет. Сдаюсь. Говори.
Катя положила голову на грудь Глебу.
– Я мечтаю…Я мечтаю…Ты только пойми правильно…В общем, я хочу, чтобы мы оба работали на строительстве моста. Ты будешь инженером или мастером каким-нибудь, а я – кем хочешь: хоть учетчицей, хоть поваром. Лишь бы быть вместе…Ну, как тебе моя мечта? Нравится?
 Глеб ничего не ответил, только еще крепче прижал к груди Катю.
– А ты что загадал?
– Потом скажу.
– Когда?
– Когда ты скажешь, почему во время цветения черемухи всегда наступают холода.
Катя высвободилась от объятий Глеба.
– Вообще-то это нечестно, Глеб. Но так уж и быть: я тебе скажу…Нет, я тебе это скажу в следующем году, когда черемуха снова зацветет. Так будет убедительнее. Договорились? А сейчас пошли в шалаш. Я совсем замерзла. Вон, и Песня уже легла спать.
Глеб послушно поднялся, отряхнулся, подошел к шалашу и, на коленях вслед за Катей заполз в его темное чрево.

Катя медленно открыла глаза. Было очень тихо и уютно. Сзади, плотно прижавшись к ее спине, словно ребенок, посапывал Глеб. «Кажется, Глеб сегодня ночью впервые не кричал во сне, – подумала Катя. – А, может, я просто не услышала».
Вдруг Глеб зашевелился. Он убрал руку с груди Кати и чуть отодвинулся назад.
– Я опять во сне кричал, да? – тихо спросил он.
– Нет. Ты не кричал, иначе я бы услышала. Я думаю, у тебя это прошло, Глеб. И вообще, у нас все складывается, как нельзя лучше. Сегодня утром я впервые проснулась с таким чувством…как бы тебе объяснить?
– С радостным?
– Не совсем. Раньше я просыпалась и не знала, как закончится день. Меня ни на минуту не покидала тревога. А сегодня по-другому, совсем по-другому: на душе светло и легко. Даже сон мне такой же снился – легкий и светлый. Будто иду я домой с фермы домой. В руке ведро с молоком. Нам его давали за каждого теленка, полученного от коровы. Иду, значит, с молоком…
Кате неожиданно трудно стало дышать.
Глеб приподнялся на колени.
– Что с тобой?
Катя кулачком вытерла выкатившуюся слезу.
– Ничего, Глеб…Все нормально. Просто вспомнила про одного деревенского паренька-гармониста.
– Про кого?
– Ничего…Все нормально. Потом как-нибудь расскажу.

Ближе к десяти часам Катя стала собираться в город. Договорились так: пока она будет в городе, Глеб останется с Песней – сведет ее на водопой и постарается накормить свежей травой. Шалаш решили не разрушать – мало ли что, вдруг машина с опозданием приедет и придется снова переночевать на берегу Оки.
Если левый берег реки был пологий и песчаный, то правый представлял полную противоположность: крутой, изрезанный оврагами c оголившимися прожилками красной глины и серого известняка.
Чтобы не лазить по оврагам, Катя спустилась к реке и, оставляя следы на песке, пошла в сторону города.
Войдя в здание почты, Катя застала двух сильно расстроенных женщин: начальницу почты и вчерашнюю телефонистку, которая все время вытирала слезы платочком.
– Валюша, пойми, – уговаривала телефонистку начальница почты, – мы обе уйти с работы никак не можем, кто-то же должен остаться. Время, сама знаешь, какое.
– Но я обещала проводить Ванюшу, Светлана Ивановна, – продолжала всхлипывать телефонистка. – Он же мой муж! Даже три месяца не успели прожить вместе!
– Но и я сына должна проводить, Валюша. Он же у меня единственный…Сама знаешь.
Заметив Катю, Светлана Ивановна стала объяснять.
– Вот ведь какая оказия вышла: сегодня обе провожаем на войну своих мужиков: Валя – мужа, а я – сына. Пароход вот-вот должен прибыть на пристань. 
– Хорошо, Светлана Ивановна, – в очередной раз всхлипнула Валя. – Вы идите. Скажите Ванюше, что я все равно его разыщу на фронте – завтра же запишусь в добровольцы.
Светлана Ивановна улыбнулась.
– Какой же из тебя боец? Что ты несешь, Валя? Ты же беременная! Забыла?
– Аборт сделаю.
– Дура ты, Валя, - беззлобно сказала Светлана Ивановна. – Как только у тебя язык поворачивается такое говорить? Ну, ладно, я побежала.
Катя подождала, пока успокоится телефонистка. Но Валя продолжала сидеть, как окаменелая, тупо уставившись в одну точку.
– Мне бы позвонить, – подала голос Катя. – По тому же адресу, что и вчера.
– Что вы сказали? – подняла голову телефонистка.
– Мне бы позвонить. В Поречье… Как вчера.
– А…Сейчас попытаемся…Алло! Центральный? Свет, это ты? Дай, пожалуйста, Поречье.
Хотя форточка в здании почты была занавешена марлей и с потолка спиралью свисала клейкая бумага, мух в комнате было предостаточно. Одна из них села на голое колено Кати и больно укусила. Катя машинально смахнула ее и продолжала с нетерпением  вслушиваться в разговор двух телефонисток.
– Свет, попытайся еще раз! Нет, не получается? Звонок не идет? Вообще, не идет?..Хорошо, давай, попозже. Нет, нет! Через часок, ладно?
Телефонистка поднялась с места.
– Девушка, пока с Поречьем связи нет. Попытаемся связаться через час.
– А раньше нельзя?
– Нет, нельзя. Из Горького сказали, что только через час. А пока вы будете сидеть здесь, я сбегаю на пристань. Я быстро! Хорошо?
Катя согласно кивнула головой.
Не прошло и получаса, как раздался телефонный звонок. Он звучал прерывисто, настойчиво и резко. Катя с надеждой посмотрела на дверь, но она оставалась закрытой. Потом она подошла к стойке и потянулась, чтобы взять трубку, но аппарат стоял далеко. Пока Катя размышляла и металась по комнате, не зная, что делать, звонки прекратились.
Уже прошло много времени, когда в почту вбежала Валя, растрепанная, запыхавшаяся и с заплаканными глазами. Она, ни слова не говоря, скрылась стойкой и стала с надрывом в голосе кричать в трубку.
– Алло! Центральная? Да, Свет, это я. Что? Нет, не заболела, просто голос такой…Да? Когда?..Светочка, попытайся еще раз связаться…Хорошо, я буду на связи. Алло! Поречье?! Дайте, пожалуйста, Иваньково! Да, да, контору совхоза! Что? Не отвечает? Девушка, подождите немного, вдруг возьмут? Алло! Дев…
Валя медленно подняла опухшие глаза.
– Девушка, никто трубку не взял. Может, попозже еще раз попытаемся связаться?
Ни слова не говоря, Катя повернулась и открыла дверь.

Катя медленно направилась к пристани. Навстречу шли люди: женщины с заплаканными глазами, детишки, не по годам серьезные и печальные, да мужчины, в основном, старики. Было заметно, что некоторые мужики уже успели выпить. Они, размахивая руками, о чем-то оживленно разговаривали.
Навстречу Кате протарахтело несколько телег. На них сидели женщины и дети - многие в лаптях и в домотканых рубашках – видно, приехали на проводы из деревень.
Серая пыль висела над дрогой. Она садилась на мокрые – то ли от пота, то ли от слез – лица женщин. Даже собаки, высунув морды из-под ворот, не лаяли – только смотрели.
Когда Катя добралась до берега, пароход, выпуская черный дым из трубы, уже отчалил от пристани и поплыл вниз по течению. Обе палубы были забиты людьми. Издали они казались маленькими, а руки, которыми на прощанье махали родным, оставшимся на берегу, напоминали колосья, колышущиеся на ветру.
Катя по тропинке, еле приметной в кустарниках,  поднялась на берег.
 Шалаш был пуст. Рядом стояла Песня, привязанная к иве.
- Глеб! Глеб! – крикнула Катя. – Где ты?
В ответ – тишина, лишь нарушаемая криками чаек.
- Глеб! Ну, хватит шутить! Выходи!
Катя описала несколько кругов вокруг шалаша, кричала, но Глеба нигде не было.
Катю охватила тревога. Ноги перестали держать, и она опустилась на песок рядом с котомкой. Вдруг она под собой почувствовала какой-то камешек. Катя подсунула руку под себя и вытащила гриб-трутовик. На ее полукруглой поверхности было нацарапано палочкой: «Я тебя буду любить вечно. Глеб. 24.VIII.1941 г.»

 Катя с Песней добрались до дома вечером 12 сентября 1941 года, когда люди высыпались за околицу встречать деревенское стадо. Как рассказывают старики, никто Катю не узнал. Все ее приняли за заблудшую цыганку. И еще рассказывают, что, то ли в ноябре, то ли в начале декабря  того же года, когда уже установились морозы, она получила с фронта солдатское письмо, но от кого оно было, так и осталось тайной.
Но прежде чем войти в село, Катя повела Песню на ферму, в загон, где стоял Барин. Бык неспеша, с ленцой подошел к корове, обнюхал ее и равнодушно отвернулся. Песня  тоже не удостоила вниманием знаменитого отца своих телят.
Барина все же сдали на мясо, но уже после войны. А Катя так и не вышла замуж.