В приёмном, как на зло, весь день было много поступлений и ни одного хоть сколько-нибудь интересного.
- Я чувствую себя ветеринаром, - наконец, пожаловался он Уилсону, отправив последнего пациента принимать очередную порцию таблеток от изжоги. – Тянет щупать носы и просить дать лапку.
Уилсон тоже только что закончил смотреть последнего больного в палате и искал Дига или кого-нибудь другого англоговорящего из персонала, чтобы продиктовать запись в лист назначений.
- Дига уехал, - сказал Хаус, - А, между прочим, были времена когда врачи всего мира изъяснялись на латыни и понимали друг друга.
- Ты – можешь? – вяло поинтересовался Уилсон, заполняя хотя бы названия и дозы.
- Со словарём. Предпочитаю живые языки. Что ты носишься с этими листочками? Задай текст в переводчик – и не парься.
- Я пытался, - сказал Уилсон. – Он, конечно, переведёт, но такой перевод без объяснений может оказаться для пациента фатальным. И куда, интересно, уехал Дига? Нам его ждать?
- Конечно, ждать. Или его, или ночного дежурного. Насколько я понял, кроме нас тут врачей больше нет – вдруг твой протеже решит помирать прямо сейчас.
Хаус, увы, как в воду глядел – не прошло и получаса, как Уилсона позвали в палату к тому самому парню – Коста Бола, так его звали, хотя он не был мексиканцем – физиономия самая европейская, и английский чище, чем в Нью-Йорке. Хаус зачем-то увязался следом.
- Что случилось? – мягко спросил Уилсон, подходя.
- Случилась твоя мамаша с твоим папашей, чтобы ты родился и мог задавать идиотские вопросы, - ответил Коста Бола, сразу же напомнив этим Хаусу одного его малолетнего пациента, некогда удостоенного чуть ли ни от каждого члена команды - а команду Хауса нельзя было считать незакалённой в такого рода делах - нежного имени «гадёныш». – «Что случилось?» Прикинь, рак у меня случился – не знал?
- Я имел в виду, что случилось прямо сейчас? - терпеливо уточнил Уилсон. – Вам стало хуже?
- А ты что думал, мне станет лучше от того, что меня сфотографируют в томографе? Я – не фотомодель, чтобы тащиться от каждого снимка.
- У вас боль усилилась? – Уилсон оставался невозмутимым и предупредительным.
- «Усилилась», - снова передразнил Коста Бола. - Да меня наизнанку от боли выворачивает. Я руки поднять не могу и всё время блевать тянет. А мне капают какую-то херню вместо стоящего лекарства. Заворовались!
Хаус скрестил руки на груди и привалился к косяку с видом естествоиспытателя, наблюдающего спаривание жуков.
- А ты ещё кто такой? – удостоил его внимания Бола. – Санитар? Судя по глупой роже, больше ты ни на что не способен.
- Перестаньте, - поморщился Уилсон. – Это врач.
Но на Бола это не произвело никакого впечатления.
- Надо же! Врач на враче, и ни один ничего толком не может сделать, кроме как наблюдать, как те, кого вы поставлены лечить, в мучениях подыхают у вас на глазах. Чем вы занимались там, в своих институтах? Мастурбировали? Этот сукин сын Кавардес обещал мне стойкую ремиссию Повезло ему, что он сгорел, не то я бы сейчас рожей его потыкал в эту ремиссию. Пять месяцев! Пять месяцев – и эта дрянь сожрала меня. А теперь я подыхаю, а какой-то лысый мигрант с глазами сутенёра спрашивает, что у меня случилось. Мне нужно обезболивающих. Море обезболивающих, а не эту жалкую мочу, которую мне капают по капельке!
- У вас большая доза, - сказал Уилсон, взглянув на дозатор.
- Слушай, - спросил Хаус Уилсона, совершенно игнорируя Бола. – Как ты умудряешься вычленять из его галитоза смысловую составляющую? Вот весь этот поток просто, чтобы попросить поднять ползунок на пару делений? Да подними – жалко, что ли? В конце концов, если он вырубится, всем лучше будет.
Неожиданно Бола отнёсся к его вмешательству благосклонно:
- Вот, - сказал он, тыча указательным пальцем Уилсону чуть ни в лицо. – Послушай, что умный человек говорит.
- А только что у меня была глупая рожа, - напомнил Хаус.
- Ну и что? Умный человек с глупой рожей – бывает.
А если его дыхательный центр вырубится? – спросил Уилсон, с которого при разговоре с Хаусом респект слегка сдувало.
- Сеньор, вы будете сильно против, если ваш дыхательный центр вырубится? – вежливо спросил Хаус Коста Бола. – Вот видишь, Дайер, сеньор не против.
- Вы тогда умрёте, – сказал Уилсон.
- Сейчас или через пару дней – вариантов не так много.
- А кто мне говорил, что даже один день имеет значение?
- Кто говорил? – удивился Хаус. – Я это говорил? Я, наверное, был пьяный или обдолбанный. Ни день, ни год не имеют никакого значения. Только одна секунда – текущая. А она проходит у сеньора под знаком боли. Вот что имеет значение.
Уилсон сощурил глаза и следующую фразу уже не проговорил даже – прошипел:
- Да ты рехнулся на этом противостоянии с болью, как будто, кроме неё, вообще ничего важного нет.
- Нет, - совершенно спокойно согласился Хаус. - Когда она есть, больше ничего важного нет – или она, или важное. Прибавь дозу! – повысил он голос, но тут же добавил – тише и мягче. – Под мою ответственность, док.
На выразительной физиономии Уилсона зависло смятение – похоже было, он не совсем понимал, что вообще происходит и, в частности, что происходит с Хаусом. Тем не менее, ползунок дозатора он сдвинул.
- Давно бы так, - сказал Бола, чья агрессивность, кажется, снизила градус вместе с уменьшением боли. – Этот человек с тростью, - он указал на Хауса, - похоже, кое-что знает о боли не понаслышке и, по крайней мере, знает, что говорит. А вам, сеньор, надо бы уяснить себе, что для того, чтобы врубиться, что чувствует умирающий онкобольной, недостаточно просто обриться наголо. Этого недостаточно, понимаете?
Уилсон беззвучно шевельнул губами и отвёл взгляд. А Хаус издал звук, напоминающий одновременно и спастический кашель, и лошадиное фырканье. Но чтобы склонить наблюдателя в пользу кашля, поднёс ко рту кулак.
- Отдыхайте, - сказал Уилсон и, не дожидаясь очередной колкости Бола, вышел из его палаты.
- Ты понимаешь? – повторил Хаус, нагнав его и кривляясь голосом. – Просто обриться наголо – недостаточно.
Он не смеялся, не смотря на только что подавленное фырканье – ничуть не смеялся. Глаза были злыми.
- Ну, ты чего? – не выдержал Уилсон, – Он же не знает…
- Зато Дига знает. Зачем он подсунул его тебе?
- Что значит «подсунул»? Это пациент…
- Вот только не прикидывайся, будто ты не понимаешь, о чём я говорю, - поморщился Хаус. – И заодно уж не прикидывайся, будто тебе всё равно.
- Нет, мне не всё равно, - не сразу ответил Уилсон. – Но мне должно быть всё равно. Он – пациент. Если мне не всё равно, пациент – я. А я так не хочу, - он даже головой отрицательно мотнул для убедительности и повторил ещё раз: - Не хочу!
- Это от тебя не зависит, - сказал Хаус. – Ты – человек. Даже если пытаешься претендовать на что-то большее, на жречество – или как это называется?
- Это называется «врач», - Уилсон улыбнулся уголком рта. – И я, кажется, успешно претендую, раз мы здесь, а не в номере. А вот и – слышишь – кажется. Дига вернулся…
Действительно, было слышно, как Дига громко поздоровался с кем-то у центрального входа, раздались его шаги и он показался в конце коридора.
- Я прошу извинить, что поздно. Вам уже, конечно, надо быть домой, - проговорил он по-английски, но, как и всегда, с сильным акцентом и не слишком верно.
У Хауса зачесался язык высказать ему претензии по поводу Коста Бола, но тут же он понял, что высказывать, собственно, нечего: пациент – есть пациент, тут Уилсон прав. И ничьи тараканы никого не должны волновать, как бы громко они ни шуршали. Уилсон, кажется, прочёл всё это по выражению его лица и сначала нахмурился, а потом просто властно взял за плечо и развернул к выходу – очередная вольность, от которой Хаус на какой-то миг лишился дара речи. А потом уже было поздно, оставалось сказать Дига «аста ма нана» и попытаться сесть на автобус – не факт, что не последний сегодня. Впрочем, в крайнем случае можно было воспользоваться услугами такси – телефонные номера висели на автобусной остановке, и предусмотрительный Уилсон ещё в первый день аккуратно сфотокопировал их на телефон.
Как и всегда в этих широтах, вечер упал стремительно – солнце словно не закатилось, а висело-висело – да и сорвалось в море. Хаус на остановке присел на скамейку, откинулся, прижавшись головой к завешенной рекламными проспектами фанере… Привычно ныло больное бедро, но хоть не дёргало искрящими разрядами. Зной улёгся, дохнуло свежестью. Жёлтым зажглись фонари, сразу сгустив мрак. Где-то неподалёку прошла группа молодых людей, бренча гитарами, смеясь и болтая своей южной скороговоркой. Залаяла собака.
- «По улицам кралась полночь, стучась у закрытых ставень, а следом за ней собаки гнались стоголосой стаей, - вполголоса проговорил вдруг Уилсон. – А ночь квадратной и белой была от стен и балконов. Цыгане и серафимы коснулись аккордеонов».
- Ты пропустил половину, - быстро сказал Хаус, потому что помнил, что там дальше. – Если так хреново помнишь стихи, уж лучше не читай.
Уилсон покачал головой, сжав губы в одну линию, а глаза прикрыв.
- Последний автобус, конечно, уже ушёл, - сказал Хаус. – И нам придётся тратиться на такси или ловить попутку, и тоже тратиться, тем более, что здесь её не поймать. Проклятый Дига!
- Ничего не изменится, - сказал Уилсон тихо. – Этот Коста Бола умрёт, а ничего не изменится. Так же будут гореть фонари, так же болтать парни с девушками, так же пахнуть морем… Тебе не странно?
- Было бы странно, если бы было иначе, - неохотно ответил Хаус, потому что обычно отвечал на вопросы, когда они заданы прямо.
- И ты по-прежнему не веришь в Бога?
- А что он сделал такого, чтобы я в него поверил?
Уилсон тихо засмеялся:
- Парадокс дуальности, Хаус?
- Звони лучше в такси, чем философствовать на ровном месте, не то придётся здесь ночевать. А здесь жёстко и неудобно, - он поёрзал на скамейке и уронил трость. Уилсон поднял – быстро и почти машинально.
- У тебя лакейство в крови, - сказал Хаус, забирая протянутую трость.
- А у тебя не выйдет, – серьёзно ответил Уилсон.
- Лакействовать?
- Нет, задеть меня настолько, чтобы отвлечь от мыслей, которые тебе кажутся мрачными.
- А они… не мрачные?
Уилсон молча покачал головой. Но потом вдруг почему-то решил всё-таки заговорить, и это было у него, как обыкновенно, словно прорывом:
- Ты знаешь, нет… - чуть ли ни с удивлением произнёс он. – Не мрачные. Грустные – может быть. Мы, как правило, живём, не осознавая своего места в мире – в материальном мире, я имею в виду - не в государственном устройстве. Сиюминутность нас поглощает, и все эмоции, все заботы – на этом уровне. На сиюминутном. А такое ощущение подкрадывается изредка. Слава Богу, что изредка, иначе с ума можно сойти, но всё равно это ощущение дорогого стоит. Когда осознаёшь себя частью сущего. Частью Бога, если хочешь…
- Не хочу, - спокойно возразил Хаус. – Не хочу быть чьей-то частью, тем более, частью кого-то, кто сам является частью – и не лучшей – воспалённого воображения легковеров вроде тебя, которым проще придумать этот, как ты выражаешься, «материальный» мир, который нигде не материальный, чем попробовать понять вот именно, что материальный, реально существующий. И когда этот самый реально существующий мир кладёт их на ладонь, готовясь прихлопнуть, они покорно лежат на спине и сучат ногами о своём предназначении и своём месте в этой придуманной виртуальности вместо того, чтобы… - он вдруг замолчал, как замолкает человек, разошедшийся в запальчивости спора и чуть не проговорившийся о чём-то, о чём бы не хотел говорить. Глаза его остановились на чём-то невидимом, и взгляд сделался матовым, как стекло в общественной душевой.
- Чтобы что? – тихо спросил Уилсон. – Чтобы научиться не умирать? Чтобы меня научить не умирать. Да. Хаус? И это мне говорит человек, который топит за реальность без фантазий? Человек, изучавший медицину? Да ты с ума сходишь! В демиурги решил податься? Наглец…
Хаус не отвечал. Медленно он поднёс ко рту сжатый кулак и сжал зубы на выступающем суставе так, что Уилсону показалось, он сейчас прокусит кожу. Глаза при этом оставались мёртвыми. Невидящими.
Их спас автобус. Появился, наконец, освещённый огнями, брякнул хриплым гудком, затормозил со скрипом, качнувшись на рессорах, с лязгом распахнул двери-гармошки. Обшарпанный. Допотопный. Цвета пыльного бегемота. С рекламными надписями на бортах и всё тем же неунывающим Сантой с дельфинами. Уилсон вскочил, потянул Хауса за собой – слишком поспешно. Хаус споткнулся на ступеньках, зашипел сквозь зубы, выругался, и то, что охватило их обоих на остановке, отступило, растаяло в чёрном ночном воздухе, приправленном фонарным светом, в запахе бензина. Они плюхнулись на исцарапанные выцветшие сидения с чувством близким к эйфории, как бывает после приступа острой, но, слава Богу, короткой боли.
Автобус тронулся и потрюхал своим привычным неспешным аллюром, огни метнулись по стёклам и растворились в темноте, а она без огней стала прозрачней, задышала простором моря и неба, засверкала звёздами. Тусклый свет в салоне помигивал и почти не мешал. Кроме них и водителя в автобусе никого не было.
- Прости меня, - наконец, тихо и виновато сказал Уилсон. Сказал через силу, потому что понимал, что не нужно снова начинать, но и просто промолчать не мог.
- Ты никогда не научишься премудрости вовремя затыкаться, - вздохнул Хаус, но вздохнул уже спокойно и примирительно. И придвинулся ближе, чтобы снова удобно устроить голову на плече своего спутника. Не будь это салон автобуса, Уилсон не утерпел бы – полез ему пальцами в волосы, а так просто чуть развернулся, чтобы сделать «подушку» удобнее. Но про себя он продолжал мысленно читать Лорку.
Пока ехали, Хаус предсказуемо успел заснуть – лишённый нормального ночного сна, он перешёл к привычной практике вот так «надёргивать» по полчаса, по часу, по два в свободные минуты между работой, в поездках, на пляже. Это работало, и это, в любом случае, было лучше, чем ничего, так что Уилсон старался не мешать. К тому же, спал он в такие «урывки» обычно спокойнее, чем ночью. Только не сегодня. Может быть, неудобная поза или потряхивания автобуса были виноваты, но он начал вдруг поскуливать во сне, потом тихо вскрикнул, забормотал что-то – по-испански, между прочим – и, наконец, дёрнулся с испуганным возгласом: «но ло матес! но апагуэс!» - и трость его опять со стуком полетела на пол, а следом он чуть и сам не слетел с сидения – Уилсон удержал, ухватив за плечо:
- Хаус!
Водянисто-голубые глаза распахнулись, но мысли, сознания в них не было.
- Откуда ты здесь? – хрипло и странно – словно испуганно - спросил он. – Я умер?
- С чего бы? – сам слегка перепугался Уилсон. – Просто едем домой, в автобусе.
- А где же Эмбер? Почему она не… Мы где? – снова уж с явным страхом спросил он. озираясь. – Почему я ничего не слышу? Где спасатели? Где кран? Что у тебя с волосами?
Уилсон почувствовал на спине неприятный струящийся холод.
- Да очнись ты! – заорал он и с перепугу влепил Хаусу увесистую пощёчину – такую, что у того голова мотнулась, а глаза невольно захлопнулись, как створки затвора.
- Да блин! – сказал он, садясь прямо и мотая головой. – Ты мне так сотрясение мозга устроишь, амиго! Мы что, приехали?
Только теперь Уилсон почувствовал, что автобус стоит, и увидел, что водитель развернулся в салон и смотрит на них.
- Перебрал, - сказал ему Хаус грубо. – А то тебе не случалось... Эстой борацо А вецес тамбиен эстас борацо верда? ( я пьян, как и тебе нередко случалось, правда?)
Водила добродушно заулыбался, показал на дверь – мол, выбирайтесь-выбирайтесь, не то уеду.
Уилсон соскочил с подножки и, обернувшись, смотрел, как спускается, придерживаясь за поручень, Хаус. Этот взгляд выражал тревогу, и глаза казались ещё темнее, чем обычно – тот самый «эль шоколад амарго», который разглядела в них Оливия Кортни. Горечь, во всяком случае, определённо присутствовала, и Хаус почувствовал всё – и беспокойство, и горечь.
- Перестань на меня так пялиться, – сумрачно сказал он. – И не переспрашивай «как – так?», сам прекрасно понимаешь. Я – в порядке.
- Ну, да, - хмыкнул Уилсон. – Если считать порядком злокачественную бессонницу и начинающийся лунатизм на её почве. Следующая остановка – острый психоз. Не забудьте пристегнуть ремни.
- Я – в порядке, - повторил Хаус, добавляя металла в голос, при этом ещё и напрягая нижнюю челюсть и свирепо сдвигая брови.
- Напугал, - глядя ему в глаза, сказал Уилсон. – Но не убедил.
Металл расплавился.
- Перестань. Я просто…
- Перебрал, да? Версия для водилы, думаешь, и со мной прокатит?
- Перестань, – повторил Хаус, уже совсем тихо. – Всё будет нормально. Нога болит – мешает нормально спать по ночам. Это шарлатанское снадобье, которое здесь выдают за кодеин, сделано из помёта австралийских кроликов. А я по Чейзу помню, какая это гадость.
Во всяком случае, своего ехидного юмора он не утратил. Это успокаивало.
- Пойдём домой, – сказал Уилсон. – Закажем ужин в номер – и сразу ляжешь.
- Сразу не лягу. Нужно посмотреть кое-что.
- Хаус…
- О, чёрт! – снова вскипел тот. – Вот как же я ненавижу эту твою интонацию – ты её перед зеркалом репетируешь каждое утро, что ли? Уже шестой десяток, как я – Хаус. Дальше что?
Уилсон шевельнул плечом. И вдруг предложил:
- Может, попросим хоть полдня выходного? Просто поваляемся на пляже, на скутерах погоняем, а? Помнишь, какую мы славную войнушку как-то тут устроили? Должен Дига нас хоть на полдня отпустить – в конце концов, у него есть Ханна, есть Ромирес…
- А это кто? – изумился Хаус.
- Твои коллеги, - улыбнулся Уилсон. – Фельдшер и медсестра. А, ну, да, ты же простых смертных не замечаешь – я забыл...
На это Хаус не ответил, и они просто пошли к отелю – сначала по твёрдой, даже асфальтированной дорожке, потом по убитой гальке, наконец, по уже недостаточно убитой, норовящей прихватить за щиколотки и набиться в кроссовки, в случае Уилсона – в туфли; хоть и спортивные, но всё-таки туфли, требующие по утрам своей порции уходя при помощи губки и какого-то прозрачно-серого геля.
А Хаус свои кроссовки скинул, и носки тоже стянул и сунул в карманы – так небрежно, что они повисли у него по бокам двумя языками. Уилсон уже давно привык, но всё равно каждый раз думал про себя, что босой человек с тростью выглядит странно.
- Вот тоже наступишь на электрического угря, - сказал он, - и будешь скакать и веселиться.
- Ну, ты - натуралист, - хмыкнул Хаус. - Что ему в камнях делать? Голову разбивать? Лучше тоже разуйся – тебе это больше понравится, чем каменное крошево в носках.
Уилсон, помедлив, послушался – и не пожалел: нагретые за день мелкие, но не острые камни ласкали ступни приятным сыпучим теплом. Он побрёл, загребая ногами, впитывая это ласковое тепло южной ночи, вдыхая тоже тёплый, но уже посвежевший бриз, прислушиваясь к шелесту волн, и в его душе росло какое-то большое чувство, напоминающее почему-то о серебристом тумане берега из его повторяющегося сна.
- Боже, - вдруг вырвалось у него вслух против его воли. – Как же хорошо жить! Как я хочу жить, Хаус, если бы ты знал!
- Живи, - откликнулся Хаус тихо и без выражения, как далёкое эхо, или как, может быть, откликнулся бы ему с того самого Туманного Берега его хранитель.
В номере, как только Уилсон увидел, что Хаус, перекусив заказанной курицей с овощами, снова разложил на столике свои таблицы и анализы и явно нацелился продолжать научную работу, не смотря на поздний час, в нём немедленно взыграл дежурный по режиму.
- Не вздумай! – воскликнул он угрожающе, обличительно тыча пальцем в заваленный столик. – Ты просто обязан выспаться, а не торчать опять всю ночь над бумагами.
- Я сейчас не хочу спать, - буркнул Хаус, не поворачивая головы. - Захочу – лягу.
- Вот ты ляг – и сразу захочешь.
Хаус отложил в сторону статью, которую притащил из больницы и за которую было взялся, и обернулся к нему, навесив на лицо маску христианского долготерпения:
- У меня не так много времени, чтобы тратить его на пустое лежание в кровати по твоей прихоти, если мне в данный момент не хочется спать, а хочется работать. И у тебя, кстати, тоже не так много времени, чтобы на этом настаивать.
Уилсон упрямо набычился:
- Если ты не станешь полноценно отдыхать, его у нас обоих совсем не останется. То, что было в автобусе…
Хаус быстро перебил:
- Да не было ничего в автобусе. Уилсон. Крепко заснул, не сразу сообразил, где нахожусь. Что в этом особенного?
- Вот и ложись, чтобы не засыпать в автобусе так, что не можешь сообразить, где находишься. Ложись, и если ты, действительно, спать пока не хочешь, я могу тебе вслух почитать эту статью из журнала, на которую ты нацелился. У тебя же прекрасное восприятие со слуха – сам хвастался.
- А ты читаешь по-испански? – усмехнулся с нескрываемым чувством превосходства Хаус.
- Я половину не понимаю по-испански, - улыбнулся Уилсон. - Но буквы-то знаю, так что прочесть – прочту. А понимать – это уже твоё дело.
Должно быть, Хаус, действительно, окончательно вымотался, потому что он неожиданно согласился лечь и слушать. Уилсон забрался с ногами на его кровать, прихватив журнал и, придерживая его одной рукой, другой дотянулся и уже привычно запустил пальцы в отросшие кудлатые пряди.
- Ты меня с домашним питомцем не путаешь? – дежурно проворчал Хаус, убирая голову. Уилсон его настиг и, молча, повторил вторжение, уже начав вслух читать. Слушать его произношение было невыносимо смешно, но Хаус слишком устал, чтобы смеяться. Поэтому он просто закрыл глаза и тут же закачался на волнах сгущающейся дрёмы. «Вот на этом уровне бы и оставаться – по-настоящему сны сюда не достают», - подумал он безнадежно, проваливаясь в сон.
Впрочем, на этот раз – из-за прикосновений Уилсона или звука его голоса – сны щадили его. Нет, приятными они не были, но оставались размытыми, неотчётливыми, и мёртвое тело Уилсона на больничной койке хосписа только мелькнуло, а Кадди предпочла держать язык за зубами, щекотно и прохладно целуя его в шею. Правда, почему-то в тюремной камере и на глазах у фашиствующего придурка и его дружков, но и они на этот раз смиренно помалкивали – только дрочили помаленьку, скромно отвернувшись. А потом приснился берег океана, на котором спешно разворачивалось какое-то воинское соединение, и это уже было совсем нейтрально, и можно было по-настоящему отдохнуть, даже не прислушиваясь к отрывистым командам голубоглазого седого полковника, очень похожего на него самого лет через пятнадцать.
Он проснулся уже совершенно глухой ночью, чтобы отлить. Уилсон, выронив журнал и неудобно скорчившись большей частью у него в ногах, спал. Хаус растолкал его здоровой ногой и прогнал в постель, добрался, кряхтя и поскрипывая зубами, до туалета, вернулся, снова лёг, прикрыв глаза, пережидая, пока утихнет боль, и – удача – снова уснул. Без снов. До утра. До будильника.
Уилсон, проснувшийся раньше будильника, неподвижно стоял у окна спиной к Хаусу и в глубокой задумчивости теребил клапан нагрудного кармана своей рубашки, словно пытался застегнуть его на пуговицу, но не вполне отдавал себе отчёт в том, что делает – и не получалось.
Снаружи, как всегда, доносились пронзительные крики чаек и плеск волн – звуки привычные до того, что их уже перестаёшь замечать, если не сосредоточишься прямо на них. Хаус сел в постели, потёр голову, окончательно сбивая в ком смятые подушкой волосы, привычно тронул проснувшееся вместе с ним больное бедро, привычно поморщился, кряхтя, потянулся за таблетками.
- Ты хорошо спал, - сказал Уилсон, не поворачиваясь. – Только не знаю, долго ли.
- Откуда тебе знать? – хмыкнул Хаус. – Ты сам вырубился, двух абзацев не прочитав.
- Я ещё слабенький, устаю, - сказал Уилсон, и Хаус расслышал отчётливую улыбку в его голосе. Это было хорошо – лучше неподвижной задумчивости, и Хаус, проглотив таблетку, снизошёл до признания:
- Долго. Всю ночь. Просыпался один раз – полчаса можно вычесть. Но не больше… - помолчал и добавил. – Ты правильно сделал, что заставил меня.
Это было очень много для Хауса, так сказать. Уилсон заулыбался ещё шире, но оставаясь к Хаусу спиной всё-таки. И, тем не менее, Хаус заметил.
- Чего ты рассиялся, как новенький дайм? Лучше кофе свари – у тебя прилично выходит, - и сам захромал в душ, даже не дожидаясь, пока таблетка начнёт действовать. Уилсон отметил это про себя и удовлетворённо кивнул – похоже, для Хауса день начинался неплохо.
И всё, действительно, было неплохо, пока они завтракали в кафе при отеле, пока ехали в автобусе – с другим, не вчерашним, водителем, пока шли от остановки до больницы.
А в больнице их встретил крик боли. Кричал Коста Бола. Крик начинался глухим низким ворчанием, потом нарастал до пронзительного и снова падал, заканчиваясь длинным стоном, некоторое время было тихо – и всё начиналось сызнова. Похоже изредка кричали роженицы в приёмнике родильного отделения Принстон Плейнсборо, если их доставляли с улицы в родах и ещё не успевали адекватно обезболить.
Уилсон при первых же звуках этого крика, заставшего их в коридоре, побледнел, словно выцвел, ни слова не говоря, кинулся к шкафчику раздевалки, кое-как, не попадая в рукава, нацепил халат и бросился в палату, откуда раздавались вопли. Хаус пошёл следом, не заморочиваясь униформой.
Коста Бола не лежал и не сидел, а как-то полувисел на своей функциональной кровати. Его лицо было напряжено, со вздутыми верёвками синих вен, глаза закрыты и кричал он, даже не расцепляя зубов – только губы оттягивал, ощеряясь. Начал, видимо, недавно – медсестра только успела прибежать и торопливо набирала что-то в шприц. Одновременно она пыталась не то расспросить, не то успокоить его, лопоча скороговоркой, но он, кажется, даже не слышал.
Уилсон, так порывисто вбежавший в палату, словно растерялся и застыл на миг, Хаус опередил его. Шагнул к кровати, прижал пальцы к вздувающейся на шее жиле, определяя пульс, бесцеремонно насильно приоткрыл зажмуренное веко, наклонился ниже и вдруг спросил в самое ухо: пор куэ гритас комо си эставирос дандо э люс? почему вы кричите, как будто рожаете?
Вопль прервался, Коста Боло коротко взмахнул рукой и ударил Хауса в лицо – вернее, хотел ударить, но тот отшатнулся, и удар пропал зря.
- Тенго канцер! – с ненавистью выплюнул он у меня рак
- Тиенос сейс месес де канцер. Левас сейс месес гритандо? У тебя шесть месяцев рак – ты шесть месяцев орёшь?
- Ме дуэле! Мне больно
- А ми тамблиен ме дуэле, - Хаус указал на свою ногу. - Перо но эстой Мне тоже больно, но я же не ору
- Куэ м еден венено! Пусть они дадут мне яду
- В конце концов ты всех достанешь до того, что они так и сделают, - уже по-английски проворчал Хаус, словно забыв, что пациент понимает по-английски – а может быть, и наоборот, хорошо об этом помня и повернулся к медсестре. – Кви эстас виендо? Что вы смотрите? Вырубите его. Апагало!
На удивление, медсестра, кажется, поняла. Она быстро сделала укол и отступила. Коста Бола ещё раз взвыл, но уже тише, застонал длинно и стал затихать.
Хаус сразу после этого повернулся и вышел, Уилсон остался в палате.
Медсестра попыталась что-то объяснить ему, и хотя он по-прежнему не слишком хорошо понимал язык, он догадался, о чём она говорит – просто потому, что уже сам это знал: опухоль врастала в нервный пучок, вызывая мучительную боль, а дозу морфия прибавлять было уже почти некуда. Бола и сейчас не выключило полностью – он просто перестал кричать и тихо поскуливал, закрыв глаза.
- Пациентос кон канцер муэрен дуро, - сказала медсестра, сочувственно качая головой.( раковые пациенты умирают тяжело)
- Йо ло се, - сказал Уилсон (я знаю). Прежде бы он добавил «я - онколог», но сейчас он не это имел в виду.
А Хауса в коридоре перехватил Дига.
- На один минутка, доктор Экампанэ! Мой кабинет, пожалуйста.
Хаус послушно пошёл следом, глядя в его спину и невольно вспоминая, как бывало шёл за Кадди в такой же начальственный кабинет, только смотреть на Кадди со спины было куда приятнее.
Кабинет был маленький, и стол в него, похоже, едва втиснули – так что Дига приходилось втягивать живот пробираясь на своё место. Хаус, не дожидаясь приглашения, сел, трость поставил перед собой, опёрся подбородком, с трудом удерживаясь от «чего надо?»
- Вы на нелегальном положении, - проговорил Дига, глядя не на него, а на свои руки. – Мы все делаем вид, что этого нет, но это так.
«Старая песня, - подумал Хаус. – Похоже, он опять завибрировал».
- Если вы убьёте пациента, и будет разбирательство, – продолжал между тем Дига, - врачебная ошибка может быть квалифицирована, как уголовное преступление. Вас в лучшем случае депортируют, а меня лишат должности и лицензии – тоже в лучшем случае.
- У вас же свой крючок в полицейском департаменте, - сказал Хаус, ещё не понимая до конца, к чему тот клонит.
- Мой крючок? – заинтересовался Дига незнакомым выражением. – Это как?
- Ну… нужный человек, связь, полезное знакомство.
- А, понятно. Нет, это не поможет. В том случае, если пациент умрёт от передозировки, это, точно, не поможет. Здесь не практикуется эвтаназия – тем более, по личной инициативе врача без подписи больного.
- Я не пытался совершить эвтаназию, - у Хауса, наконец, все непонятные элементы этого разговора встали на место. – Я пытался уменьшить страдания умирающего пациента. Временно. Не убивая его… А у вас тут агентурная сеть, да?
- Я закрыл бы глаза на это, исходи инициатива от вашего друга, - продолжал Дига, игнорируя вопрос об агентурной сети. – Его психологическое состояние можно понять. Коста Бола – особенный больной. И – нет – так не задумано, он поступил именно сейчас, когда вы здесь, совершенно случайно. Но вы должны быть благоразумны и беспристрастны – это основа медицинской этики. Простите, что приходится доносить до вас такие прописные истины, но я вижу определённый пробел. Изменение назначения, когда речь идёт о высоких дозах наркотических препаратов, согласовывается и фиксируется. Просто своей волей сдвинуть ползунок – нарушение, если не преступление. Это понятно? Если подобное повторится, нам придётся прервать наш и так не совсем законный контракт. А он, насколько я понял, нужен и вам, и вашему другу – в ещё большей степени, так?
- Так, умник, - сквозь зубы отозвался Хаус, только сейчас почувствовавший, что имеет дело с человеком, оказавшимся на административной должности не по недоразумению. Не смысл его слов – само бесстрастное выражение и лица, и тона убеждали в этом. И совершенно чёткое попадание: сейчас Хаус не мог себе позволить быть уволенным из этой провинциальной больницы провинциального города. Из-за Уилсона. И Дига прекрасно был в этом осведомлён.
- Надеюсь, мы не будем больше возвращаться к этой теме, - подытожил Дига и встал, всем видом демонстрируя готовность немедленно приступить к своим повседневным обязанностям.
Хаус вышел из кабинета раздражённый, но по мере того, как он удалялся от Дига по коридору, его мысли приобрели более оптимистической направление: «Ну, чего ты заелся? – спросил он сам себя. – Первый разнос от начальства? Прежде ты, помнится, с этим прекрасно справлялся, придётся просто припомнить старые навыки».
Он отправился искать Уилсона, чтобы пересказать ему беседу с Дига, и нашёл его в крошечной ординаторской – в здешней больнице вообще, видимо, процветала экономическая склонность к миниатюре. Уилсон сидел, закрыв лицо руками, и руки заметно тряслись.
- Эй, ты чего? – испугался Хаус, сразу забывая и Дига, и разговор с ним. – Что с тобой?
- У меня паническая атака, - глухо сказал Уилсон, не открывая лица. – Не могу справиться… Сделай что-нибудь.
- Прежде всего просто посмотри на меня, - сказал Хаус, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Он взял руки Уилсона за запястья и отвёл их от его лица. Лицо было бледным и мокрым, в глазах кипело отчаяние.
- Ты же прекрасно знаешь, - продолжал Хаус всё так же ровно, - что панические атаки не опасны сами по себе. И ты поставил себе диагноз – это уже означает, что ты контролируешь ситуацию. Давай просто наладим дыхание, и всё это уйдёт само. Давай, медленно поднимай руки вверх и медленно вдыхай, - и он сам потянул руки Уилсона кверху. – Ещё, ещё. Смотри на меня. Вот так. А теперь выдыхай. Медленно. Сделай губы трубочкой. Дуй в эту трубочку, но так, чтобы не задуть свечу. Молодец. Всё правильно. И ещё раз. Да.
Он продолжал дирижировать дыханьем Уилсона, не выпуская его рук и не позволяя ему отводить взгляд, говоря успокаивающим тоном, тихо, но твёрдо, а его собственные мысли при этом метались: «Это из-за Коста Бола. Я знаю, всё дело в Бола. А что будет дальше? Он так и будет умирать в мучениях – тут ничего уже не поделаешь, и Уилсон снова и снова будет примеривать их все на себя, час за часом, день за днём. Сколько он так выдержит? Сколько так вообще можно выдержать? Добиться перевода этого Бола куда-нибудь? Куда? Нет, ересь, бред! Дига на такое ни за что не пойдёт. Уволиться самим? Уйти, чтобы где-то, чтобы не на глазах? Нет, нельзя. Это слишком на поверхности, этого Уилсон не позволит, а если и позволит, такое увольнение-бегство его не успокоит. Никак. Даже наоборот. Представлять у него получится ничуть не хуже, чем видеть. Но что делать? Что делать? Хоть бы этот тип скорее уже умер!»
- Ну, как ты? – спросил он вслух. – Лучше?
Уилсон кивнул. Проглотил слюну, дёргая кадыком. Длинно прерывисто вздохнул, высвободил, наконец, руки.
- Дурацкое такое состояние… Главное, понимаю, что всё это только здесь, - он согнутым пальцем постучал себя по лбу, - но реально просто давлюсь ужасом. У тебя такое было?
- Давно, - Хаус сел рядом, забросил в рот таблетку, другую переломил пополам, протянул половинку Уилсону. – Выпей.
- Да я так подсяду, - с трясущейся улыбкой ответил тот, но ладонь ковшиком протянул.
- Вон вода в графине. Запей. Глотать на сухую нужен некоторый навык. Давай-давай, не сомневайся. С одной половинки не подсядешь.
- С одной? А сколько их ещё будет, пока этот парень здесь? – спросил Уилсон. И, отвечая, скорее, взгляду Хауса, чем словам, добавил. – Я же не идиот, и ты тем более не идиот. А что делать? Вот так вот совпало. Думаешь, Дига, что ли, подстроил?
- Ну, нет, это твой Элохим подстроил, - усмехнулся Хаус. - Вы же так его называете?
- Да не называем мы его так, - досадливо поморщился Уилсон. – Я уже говорил тебе. Что это будет, Хаус?
Хаус прекрасно понял, о чём он спрашивает с такой подвисающей тоскливой интонацией. Но у него не было ясного ответа, поэтому он, скорее, огрызнулся, чем переспросил:
- Что – «это»?
- Это его умирание, - сказал Уилсон. – Это неизбежное его умирание у меня на глазах со всеми полагающимися адскими муками. Ты думаешь, я выдержу?
На этот раз Хаус ответил не сразу – честно подумал, и довольно долго. И ответил тоже честно:
- Я думаю, ты выдержишь. Тебе будет непросто и, скорее всего, эта паническая атака не последняя, но ты выдержишь. Этот парень скоро умрёт. Ты останешься жить. Я не знаю, сколько ты ещё проживёшь, да и никто не знает, но ты останешься жить, когда он умрёт. Это точно.
- Этого точно тоже никто не знает, - покачал головой Уилсон. – Часто всё решает мгновение. Оторвавшийся тромб, электрический угорь, отбойная волна, неисправный тормоз…
- Ты выдержишь, - повторил Хаус.
- А ты? – вдруг спросил Уилсон и поднял на него требовательные тёмные – словно бы даже темнее обычного – глаза. – Ты – выдержишь?
Хаус растерялся.