Полумистический рассказ (14+).
* * * * *
Эзотерики утверждают, что человек – это сгусток вселенской энергии, в трёхмерном мире заключённый в физическое тело. А всего, включая физическое, тел человека – не менее семи, заключённых друг в друга, подобно матрёшке. Невидимые глазу «тонкие» тела каждого из нас – часть энергетического поля Земли, где нет ни прошлого, ни будущего, а всё – настоящее; где есть ответы на все вопросы, откуда приходят к нам озарение, вещие сны, неведомые гости… Не всем в обыденной жизни доводится встретиться, воочию, с последним, меня же угораздило!..
* * *
Я ещё не ходила в школу, но слова из кубиков уже бойко складывала. Ещё боготворила свою мать, но больше любила бабушку. Её крупные руки летом пахли ягодами, а зимой пирожками с вареньем, голос был похож на мурлыканье или воркование, а фигура напоминала пышное облако. Мне хотелось жить с нею, в прохладном, летом, и в тёплым, зимою, доме посреди сада, который казался волшебным лесом, всегда новым в своей изменчивости, с множеством мелких жителей, которые ползали, скакали и летали по своим, неведомым мне, делам, заставляя фантазировать, наделяя хлопотливых муравьёв, пушистых гусениц и скользких дождевых червей, мелких букашек и пёстрых бабочек именами и поступками знакомых мне людей. А ещё я любила бабушкину кошку, которую мне разрешалось тискать, и собачку, к которой запрещалось подходить. Кошка зло щурила на меня зелёные, как у мамы, глаза и недовольно била пушистым хвостом, а собачка приветливо махала куцым обрубком и рвалась с цепи мне навстречу, и карие, как у бабушки, глаза молили о ласке...
Но каждые шесть дней я жила с мамой, в маленькой комнатке с уходящим в белёсую высоту потолком, со сладким запахом горьких на вкус духов, с резким треском будильника по утрам и странными историями о маминых невзгодах, вместо сказок на ночь. В долгожданный вечер шестого дня бабушка приходила за мною, чтобы избавить от дрожи нетерпения и увести за руку в иной, отличный от гнетущего сутолокой детсада и подавляющего постоянным недовольством мамы, мир. Субботний вечер и половину следующего воскресенья я была свободна и счастлива, тогда ещё причины этого не понимая!..
У бабушки между двумя моими жилищами был неизменный маршрут, в соответствии с которым мы заходили в церковь, огромное пахнущее воском и ладаном здание, где мерцали огоньки свечей перед портретами измождённых людей с поднятыми к сумрачному своду глазами или со строгим взглядом, от которого по моей спине бежали неприятные мурашки. Бабушка покупала у хмурой старушки за высоким прилавком три свечи, одну из которой ставила перед фигурой гимнаста, с тряпкой вместо трусов, а две – перед портретом женщины с ребёнком, по самые лица зажатых в поблескивающий металл. Как и мне, бабуле было жаль этих несчастных, и она подолгу стояла, взмахивая рукой со сжатыми пальцами и шепча что-то, вытирая с морщинистых щёк капающие с ресниц слёзы. Я, чтобы тоже не заплакать, отходила на центр мозаичного пола и кружилась, запрокинув голову и закрыв глаза, отчего иногда падала, весело смеясь. На меня шипели старушки в тёмных платках, а бородатый дед, с большим крестом на толстой цепи поверх длинного халата без пуговиц, строго грозил пальцем.
В тот вечер и бабушка погрозила мне пальцем и вывела из церкви, приказав ждать её, никуда не уходя. Я осталась в одиночестве подле высоченных дверей. С высоты неширокой каменной площадки, над стёртыми множеством ног ступенями, мне сквозь кроны раскидистых лип была видна часть пустынной улицы с длинными прозрачными тенями. От распахнутой калитки кованой ограды, вдоль брусчатой дорожки до церковных ступеней, тянулась клумба жаждущих влаги цветов. Под их поникшей листвой, в серой пудре пыли, купалась небольшая стайка воробьёв, один из которых, звонко чирикая, прыгал на одной ножке, поджав вторую под себя. И я, от скуки, запрыгала так же! Потом, прижав сандалики друг к другу, спрыгала вниз по ступеням и уже, развернувшись, была готова прыгать вверх, обратно… Как увидела кошку, тащившую за угол церкви голубя! Несчастный сизарь, безжизненно запрокинув голову и скрючив розовые лапки, бил крылом, стараясь зацепиться за камни брусчатки; а буро-полосатый зверь, спотыкаясь и задирая морду, пытался, на ходу, закинуть беспомощное тельце себе на спину… И я заспешила спасти раненую птицу!..
За углом церкви брусчатка почти сразу же кончилась, перейдя в тропинку меж зарослей лебеды и крапивы. Кошка, шмыгнув со своей добычей под один из кустов отцветшей сирени, словно растворилась в его плотной тени, и я оказалась на краю небольшого старинного кладбища. Попыталась прочесть слова под ближайшим чёрного гранита крестом, но, хотя буквы и были знакомы, разобрать смысла слов не смогла. Перешла к другому, со столь же непонятным смыслом букв и цифр, к третьему… И не заметила как оказалась перед посеревшим от времени беломраморным памятником.
Между удушливо пахнущих кустов белого шиповника, в прохладной тени старых лип, на резной «шкатулке» постамента белела, поджав под себя ноги, фигура девочки моего возраста. Одна из её коротеньких косичек была стянута бантом. Второй лентой, из полурасплетённой косы, девочка, видимо, хотела связать венок, лежащий на её коленях, но цветы рассыпались и окаменели вместе с нею навек. Мне захотелось заглянуть в лицо бледной девочки и встретить её ответную улыбку!.. Между, словно расступившихся, ветвей с облетающими белоснежными лепестками я сделала пару шагов… И увидела яркую деревянную матрёшку, стоящую на краешке мраморного платья незнакомки… Издалека, перебив вечернюю трель соловья, донёсся встревоженный голос бабушки! И, не отдавая себе отчёта, я, без труда дотянувшись до матрёшки, схватила её и, засунув в широкий карман своего сарафана, заспешила на зов…
Ни бабушка, ни потом мама не спросили – откуда у меня игрушка. Первая решила, что деревянную куклу я прихватила из дома, вторая – что её подарила бабушка, а мне было совестно признаться, что, пусть не нарочно, но взяла чужое. Так матрёшка нечаянно стала моей первой тайной!..
Угрызения совести всё же до боли в груди мучили меня. Стремясь избавиться от неё, я, оставаясь наедине с матрёшкой, разбирала и собирала её семь куколок, плотно вставляемых меньшая в большую, с самой большой, похожей на старушку, и центральной, похожей на младенца. Мне казалось, что личико одной из внутренних фигурок похоже на лицо то ли беломраморной девочки, то ли на моё; но я никак не могла понять – которое, что заставляло вновь и вновь разбирать и собирать игрушку, каждый раз придумывая новое оправдание своей краже. И вот однажды!..
Мама куда-то убежала «на минутку», а я, приготовленная ко сну, сидела в постели на своём диванчике и в очередной раз пыталась в сгустившихся сумерках найти знакомое личико среди семи разобранных мною куколок...
– Посмотри на меня, – голос прозвучал тихо, не напугав неожиданностью.
А испугаться, наверное, стоило бы! Передо мной, на постели, сидела, поджав под себя ноги, полупрозрачная девочка. В потоке лунного света сквозь неё были видны и листья сирени на обоях, и цветы шиповника на тюле окна…
– Кто ты? – не спросила, а скорее выдохнула я.
– Ты, – ответило, показалось, эхо.
– Откуда? – я скорее удивилась, чем испугалась неожиданной гостье.
– Оттуда, – ответило эхо, а девочка, грустно улыбнувшись, стала заплетать свою полурасплетённую косичку.
И мне сразу вспомнилась беломраморная «шкатулка» среди чёрных гранитных крестов. Показалось даже, что запахло белым шиповником, а по голове и спине прокатилась волна мурашек, будто кто-то погладил, успокаивая. Но я всё же подняла одеяло до самых глаз и прошептала новый вопрос:
– Зачем?..
Незнакомка склонила голову к плечу и, дружески улыбнувшись, тоже прошептала:
– Чтобы отвечать на более важные вопросы.
Не помню о чём в тот, первый, вечер мы говорили, пока я, не заметив как, уснула. Не помню, о чём мы болтали и в другие вечера моего одиночества. Но наш последний разговор стал одним из решающих в моей жизни!..
Я резко проснулась в свете луны, струящемся вместе с ароматом цветущих лип сквозь колеблющиеся складки тюля распахнутого окна, приподнялась на локте и увидела её… Девочка с полурасплетённой косой сидела, поджав ноги, в моей постели и складывала свою разобранную матрёшку. Я взглянула на мамину кровать, она была пуста и даже не разобрана. Болезненное чувство одиночества уже привычно сдавило моё сердечко, и я спросила:
– Что такое счастье?
– Мотылёк, коснувшийся на мгновение сердца, – грустно ответила, не отвлекаясь от игрушки, моя «подруга».
– Когда-нибудь он прилетит ко мне?
– Да, но не скоро. Лет через двадцать пять, когда уже умрёт твоя бабушка…
Хлопнула входная дверь в прихожей, и моя собеседница скользнула с постели!.. Мама нетвёрдой походкой вошла в комнату и стала стягивать с себя одежду.
– Мама, – тихонько позвала я.
– Почему не спишь? – мама осторожно присела на край моего диванчика. От неё неприятно пахло.
– Мам, а можно, чтобы бабушка умерла побыстрее?
И звонкая пощёчина, наотмашь, оглушила меня!.. Потрясённая, я не заплакала, а мама тяжело рухнула на свою кровать и засопела в глубоком сне.
В свежести следующего утра, рвущейся из распахнутого окна, как всегда торопливо собираясь, мама заметила, что над моей припухшей щекой, под глазом, синеет пятно.
– Что ты вчера сказала? – спросила она куда-то в сторону.
Я посмотрела – кому задан вопрос, но никого не увидела, лишь солнечные зайчики и тени тюлевых цветов скакали по стене.
– Что сказала? – повторила мама вопрос, повернувшись ко мне.
Судорожно глотнув воздух и неосознанно втянув голову в плечи, я ответила:
– Можно, чтобы я стала счастливой пораньше?
– Что за чушь! Объясни, – мама подошла к трюмо, расчесать свои длинные волосы.
Я, в маячке и трусиках сидя на стуле, замерев с носком в руках, вновь лихорадочно глотнула воздух.
– Девочка сказала, что буду счастлива, когда умрёт бабушка.
– Что за девочка? – мама бросила расчёску и смотрела на меня через зеркало, нахмурившись.
– С кладбища, – мне стало трудно дышать и захотелось зажмуриться.
– Откуда? – мама повернулась, у неё поднялись брови и округлились глаза.
Так и не натянув носок, я, сначала запинаясь, а потом всё быстрее и быстрее, боясь быть прерванной, рассказала, что взяла чужую игрушку, и её хозяйка стала приходить ко мне поиграть. А вчера она сказала, что буду счастлива только через двадцать пять лет, «когда уже умрёт бабушка». Но двадцать пять – это больше, чем пальцев у меня на руках и ногах!..
– И как она через запертую дверь приходит? – мама, сидя на краю своей ещё неприбранной постели, смотрела на меня внимательно, как никогда раньше.
– Я не знаю. А уходит за штору…
Поймав мой взгляд, мама подошла к окну и отдёрнула штору. За кружевом тюля, под окном, была лишь стена и белая чугунная батарея.
– Ну и куда твоя подруга уходит? – лицо мамы показалось незнакомым.
Я молчала, мне вновь стало трудно дышать. А мама, вдруг встав передо мною на колени, придвинула лицо к моему, почти нос к носу, и громко прошептала:
– Если ты кому-нибудь расскажешь эту глупую историю, тебя запрут в дом с решётками на окнах, и все станут звать «дурою». Поверь – я знаю, о чём говорю!
От того, как она это сказала, мне вдруг стало холодно, и в глазах замелькали тёмные мушки. Я покачнулась и упала со стула!..
В тот день мы не пошли в детский сад. Достав из шкафа сарафан, вместо детсадовского платья с белым воротничком, мама сказала, что отведёт меня к бабушке, и велела взять с собою матрёшку. Я решила, что по дороге мы зайдём на кладбище и вернём многослойную куклу её хозяйке. Но, поравнявшись с магазином «Игрушки», мы поднялись на его крыльцо, и мама свистящим шёпотом приказала отнести матрёшку и оставить её где-нибудь на прилавке. Посмотрев на витринное окно с решёткой, я догадалась, что мама хочет вернуть меня в магазин, где – сама рассказывала – «купила» младенцем, как живую куклу. Наверное, я – бракованная! Теперь меня, дуру, уже больше никто не купит. От этого открытия я горько расплакалась! И мама, опять рассердившись, зло дёрнула меня за руку! От неожиданности и боли я уронила матрёшку на ступени. Она покатилась и рассыпалась на части! А мама меня, ничего не видящую от слёз, схватила на руки и понесла по улице мимо церковной ограды...
Так мною была потеряна злополучная матрёшка, в середине которой было личико то ли девочки с полураспущенной косичкой, то ли моё. Наверное, именно тогда потеряла я и безоговорочную любовь к матери. Да и к бабушке, переставшей приходить за мною, стала относиться с опаской. Мраморная подруга больше мне не являлась, и я постаралась забыть её визиты, но чувство, что многие ответы на вопросы жизни знаю наперёд, осталось…
* * *
Минуло много-много лет и событий. Далеко-далеко от посёлка, где прошли мои горестное детство и болезненное отрочество, в большом городе, где миновала тревожная юность и наступила уравновешенная зрелость, я – с новорождённым сыном, с мужем и будущими крёстными, – ясным летним вечером ступила на огороженный чугунной решёткой церковный двор...
В нежном благоухании шиповника, словно приветствуя нас, защёлкал в отцветших кустах сирени под кронами столетних лип, сладкоголосый соловей. У церковных ступеней приветливой улыбкой нас встретила девочка лет шести, вероятно, оставленная в одиночестве «на минутку». Перед нею на деревянном ящике, накрытом белой кружевной клеёнкой, отчего импровизированный прилавок казался мраморной резной шкатулкой, стояли глиняные подсвечники, свистульки в виде птичек и несколько расписных матрёшек. Одна из коротеньких косичек улыбчивой малышки была с алым бантиком, вторая – полурасплетена...
Всю службу, тревожно наблюдая за сыном на руках моей подруги, в пятернях священника, в воде купели, вновь на руках уже «крёстной», я не слышала, что говорилось. Крестилась, механически, и всё думала: «Где-то раньше видела эту девочку!». И вдруг… Память словно отдёрнула штору! Я вспомнила маленькое заросшее лебедой и крапивой кладбище, мою мраморную «подругу» и особый материнский взгляд, которого всегда боялась до дрожи в коленях… А ещё неожиданно подумала, что наконец-то буду счастлива – полгода назад умерла моя бабушка. И невидимый мотылёк крылом коснулся моего сердца!..