Глава 104
В Париже Шевретту ожидало два разочарования: политическое и личное.
Причиной политического разочарования стало то, что Королева, которая при жизни Короля и кардинала противилась их политике, взяв бразды управления в свои руки, продолжала её неуклонно и последовательно.
Из любви к детям и ради того, чтобы оставить им сильную страну она пренебрегла своей прошлой привязанностью к брату и ко всей испанской семье. Она продолжила войну с Испанией и добилась больших побед, вопреки тому, что многие ожидали от неё совершенно противоположных действий. Бывшие друзья и враги кардинала Ришельё ожидали, что будет заключен мир с Испанией, что Королева откажется от прежних союзников и заключит союзы с бывшими врагами Франции, но она по совету Мазарини настолько успешно продолжила политику Ришельё, что он, вероятно, с небес благословляла её царствование.
Личным разочарованием Шевретты было то, что Королева дала ей понять, что не собирается продолжать её опасные игры, что время для интриг закончилось навсегда, что отныне герцогиня, которая и ранее не была ровней Королеве, теперь тем более должна всегда помнить своё место. Подруга в прошлом, теперь она стала неприятным воспоминанием и, что гораздо хуже, свидетельницей многих дел и носителем многих тайн. Поэтому Королева облекла свои требования в предельно мягкую форму, признаваясь в дружбе и нежных чувствах к подруге, и ссылаясь на государственную необходимость, на невозможность продолжения развлечений молодости, на занятость, на этикет, на то, что Королева совсем не принадлежит себе и ещё на Бог весть какие обстоятельства.
Шевретта всё поняла, изобразила дружбу, любовь, покорность и благодарность, но про себя она прекрасно помнила, что знает с десяток тайн Королевы, самыми опасными из которых были тайна зачатия Дофина и тайна о существовании его брата-близнеца. Герцогиня прекрасно понимала, что эти две тайны могут составить основу для существенного увеличения её состояния, обеспечить её силу и власть над Королевой лишь в том случае, если будут оставаться тайной для всех, кроме неё и кроме тех, кто уже был посвящён в них. Она понимала, что, вероятно, тайна зачатия Дофина известна кроме неё и Королеве лишь мне, а в тайна рождения его брата известна, вероятно, ещё тем лицам, которым было доверено опекунство над ним. Она также надеялась, что эта тайна никогда не станет известна Мазарини, поскольку он мог бы в этом случае посоветоваться избавиться от герцогини, что являлось бы лучшим способом сохранить обе эти тайны.
Я не могу достоверно сказать, были ли эти тайны известны Мазарини. Он был человек мягкий, в отличие от Ришельё он не злоупотреблял смертной казнью, в самом серьёзном случае он удовлетворялся заключением своих врагов в Бастилию или в иное аналогичное место. При его правлении головы перестали столь часто слетать с плеч, как это было при Ришельё. Но Шевретта этого ещё не знала.
Удивительно и то, что подобное человеколюбие, мягкость и взвешенность политики нового первого министра воспринимались всеми как его слабость.
Ришельё перед смертью посетовал Королю на то, что Королева – испанка, и Мазарини – иностранец. Как он ошибался в них! Королева стала одной из самых французских Королев в истории Франции. Быть большей француженкой было бы уже невозможно. Настолько сильно она любила сыновей. Мазарини также старался стать французом во всём. Им это почти удалось, но только не в глазах принцев, не в глазах дворян и не в глазах простолюдинов. Разумеется, не сами простолюдины додумались до того, чтобы обвинять Королеву и первого министра в том, что они иностранцы, эти идеи подкидывали в народ принцы и герцоги. Но идеи овладевали народом, и народ постепенно привык к тому, чтобы называть Мазарини мерзким итальяшкой, а Королеву – испанкой. Впрочем, к Королеве народ всё же относился со всем должным почтением, и если и хотел кого-то низвергнуть и отправить в отставку, то это только, разумеется, кардинала.
Но всё это началось не сразу, а постепенно. Поначалу же правление Королевы было настолько безоблачным, что поэты сравнивали его с Золотым Веком, а саму Королеву – с одной их античных богинь.
Правда, Королева, понимая, насколько хрупко её регентство, старалась заручиться поддержкой всех, поэтому насколько могла никогда никому из просителей не отказывала, что, к сожалению, также дало повод упрекать её в слабости. Щедрость быстро приводит к бедности, и поскольку Королева не читала трудов Никола Макиавелли, она не знала, что щедрость государя может считаться пороком, а скаредность – добродетелью. Она не учла примера своей свекрови, Марии Медичи, которая щедро раздавала деньги и приобретала друзей, но когда деньги закончились, закончились и друзья. Ибо друзья окружают нас не тогда, когда мы им что-то выплатили, а тогда, когда им есть на что надеяться в будущем.
Этой простой истине её никто не научил, поскольку никто не мог и помыслить о том, что она когда-то станет единолично или почти единолично править таким государством, как Франция.
Меня беспокоило, как бы Шевретта не выдала одной из двух тайн, известных нам обоим. Я ничуть не беспокоился о том, как бы она не замыслила избавиться от меня. Мария была не из тех людей, которые замышляют и осуществляют банальное убийство, тем более, убийство одного из своих любовников. Всем своим любовникам она оставалась верна, всех их продолжала любить всю свою жизнь, что, вероятно, доказывает, что она попросту никогда никого не любила, а лишь испытывала ко всем нам собственнические чувства.
Отношения между нами были бы намного лучше, если бы она позволила мне считать моих детей моими детьми. Но она была в этом непреклонна настолько, что даже теперь, когда её нет на свете, как нет и её второго супруга, герцога де Шеврёз, и никто не мог бы мне запретить с ними общаться на правах их истинного отца, мне не приходит это в голову, и я не собираюсь менять то состояние моего лёгкого знакомства с ними, которое сложилось при её жизни. Уж если ты не полюбил своих детей со времени их детства, то это не придёт со временем их взросления, когда они сами стали родителями. И в их детях я не вижу своих внуков. Иногда я думаю, что, быть может, это вовсе и не мои дети, и не мои внуки. Но то, что я знаю умом, я знаю, хотя сердце не желает прислушаться к голове и принять их как моё потомство. Я люблю их, люблю издалека. Я дал бы себя убить за любого из них! Я заказал портреты всех их и часто подолгу разглядываю их. Но я никогда не признаюсь никому из них в своём родстве с ними. Чёрт бы побрал эту дворянскую честь! Только Король может открыто признать своих внебрачных детей так, чтобы их достоинство, честь, состояние не пострадали, и даже возвысились. Все остальные должны зажать своё сердце и при встрече холодно и вежливо раскланиваться со своими детьми так, как если бы это были совершенно посторонние люди, равные тебе по положение в обществе, но не более того. Как я завидую Атосу, который всё же сам воспитывал Рауля и нашёл в себе силы признаться в своём отцовстве!
(Продолжение следует)