Это еще цветочки. И спорить трудно, ведь цветочки есть, вот они. А по поводу «еще» – будет видно после, когда-то дальше. Это выходишь из дома, чтобы вдохнуть слегка, посвежее. Обуваешься, переступаешь порог. Вот он, двор с природой. Вот и воздух – дыши. А, нет, дождь прокатился, и остался теплый пар, не желающий заходить поглубже в грудь. Стоишь, ничего не ждешь. А за углом, за углом твоего же дома и в твоем же дворе – голос. Озадаченно слушаешь. Воздух легче не становится, а только тяжелее. Женский голос. Поет. Еще не двигаешь ничем, кроме живота, а мысль идет – язык. Непонятен язык женщины. То есть, что же она поет за слова. И поет тревожно. Больше того – ты тревожишься, ведь как так – голосит в твоем дворе. А ворота на замке. А ворота попробуй перелезь. Перелезла? Хорошо. Стала петь? Ну, значит нужно ей петь и петь здесь. Где еще? Чей еще двор так наполнишь песней? Дышать стало никак попроще, а небо снова начало бугриться черной мазней. Польет? То есть, какая разница, пока нужно подумать о другом – кто там, за домом, в моем дворике? А голос продолжает. И, знаешь, красиво. Подумал, вслушался – вначале тревожно и мне тревожно, а теперь уже как-то ей ранимо, а мне нежно. Возвышающая нота. Теперь я иду, плечи подворачивает, в коленях никак каток, тоже подводят. Всё – неожиданность и ощущение частности частного пространства. Стена дома, ведущая меня к своему повороту, за которым голос, краснеет кирпичом и сияет бывшим дождем. А пар всё глуше, дождевой. Я даже глаза тереть стал – вокруг белый пар настилает. А песня, да, не перестает. Заливается, такой мягкий голосок, но с внутренней мощью, сильной грудью. Выворачиваю. А там у меня садик. Некрупный, чисто лавочка, кустики и стены. Вглядываюсь, потому что натурально – сложно смотреть вперед. И вижу голос. Одна фраза – веки, другая – губы, вот поет лоб, поют руки, нос. И, через какое-то там незначительное время мгновения, передо мной уже девушка. Сидит на моей лавке, значит. Поет, глаза закрыты. На лице выражается упоенность своей тоскливой песней. Вокруг день, часов шестнадцать. Ветерок немного подмахивает, спине даже суть прохладно. Кусты вокруг молча покачиваются, кивают оранжевыми, а кто красными, цветкам. Девушка поет. И ведь ничего ей не хочется сказать, потому что в этой части двора определенно не хватало ее песни. Начинаю различать слова, или слова начинают различать меня. Поет она о том, что все обмениваются историями. Жизнь – это одно. Для тебя – что-то непонятное, длящееся, стоячее, ползущее. А для других – это история. Не всегда интересная. А глянешь назад, на тех себя, кто за тобой. Вон на того, кто шел сюда, на того, другого, кто вышел из двери, на того, кто до этого сидел за столом и что-то писал. Они – история. Для тебя и для тех, кто теперь читает. А кто читает, может обернуться назад. Да, то же. Повествование шагов и тишины между шагами. Может, если про тишину, то дело в ней. В тишине, между этими топ и топ, цок и цок, хлюп и хлюп. Что это за «и»? И вот так она поет. Сидит «и» поет. А я затрудняюсь сказать, как же она в точности выглядит. Вроде и вижу каждую черту лица, это упоенное напряжение кожи, черт. Но описать не могу. Зацепиться, уловить. А она продолжает, что песни – тоже истории. Только и есть, что истории вокруг нас. Истории о том, чего никогда не было или не будет. И те, которые, показалось, были. Все время кажется, что есть что-то. Начинаешь объяснять и вот – рассказ. И вот, кто-то другой его слушает. И кто-то из них – ты, а кто-то – нет, но и у него (или ней) там тоже есть истории, которые рождаются в процессе слушания. И вокруг, таким образом, только слова да рассказы, с утра и до вечера. В прошлом – рассказы, о будущем. И между ними вот ****. Вот оно. А? **** Что? **** Я вот это обозначил ****, хотя обозначать нечего. Понятно? Кому? А гостья моя теперь пела о том, что песня завершается. И все больше в ее словах было неразличимого, только мелодии. И чем дальше, тем неразличимее она становилась. А небо, я обратил внимание, гудело погромче, погромче. Тут я подумал, стой же, как же так! Нужно же ей что-то сказать. И стал раскрывать рот, скрипеть челюстью, взмахивать языком. Но пока я копался со всем этим, небо совсем разнервничалось и заплакало. Нет, оно не из-за меня, конечно, оно просто. Ему нужно плакать, потому что от этого многое зависит с одной стороны, а в с другой – да просто плачет, что мы всё ищем смысл в этом? Цветочки. Я стоял теперь около лавки, облитый холодным серым небом, вслушивался в камень под стопами, в кирпичи стены. Они как будто бы несли еще звуки той песни, и там, в этих звуках, хотя очень трудно, но можно было различить сколько-то мою гостью. Я замирал дыханием, почти останавливался сердцем, а она всё уходила и уходила, дальше и дальше. И теперь, когда даже на кончиках листьев не было ни одного нежного эха, а отчетливо увидел лицо, цвет волос, цвет глаз, которые она открыла, чтобы попрощаться со мной. Теперь я знал ее. Отныне я решил, что на моей лавочке я буду растить цветы в горшках. И они будут там, они будут ****. А когда-то они станут рассказом. Вот, уже. И это еще цветочки.