Балет

Митенька рос в интеллигентной семье. Папа – военный инженер, мама – детский врач. Родители хотели, чтобы сын выбрал техническую профессию. Мужчине подобает что-то строить, конструировать, в крайнем случае – кого-то лечить. Однако сыну технические дисциплины явно не нравились. И ладно бы не нравились – он ими откровенно пренебрегал, предпочитая запоем читать книжки про приключения, рыцарей, космические путешествия, мушкетёров, мрачные тайны подземелий и пиратские похождения. Попытки вразумить мальчика ни к чему не приводили. Ближе к старшим классам он вдруг стал, ко всему прочему, увлекаться художественным чтением и даже заговорил о возможности поступления в театральный институт. Попереживав, родители решили пойти навстречу сыну. Ну, не удался мальчик – что тут поделаешь!

Участок, который обслуживала мама Мити, охватывал несколько домов, в которых жили работники местного драматического театра. У одной из актрис был весьма болезненный ребёнок. Однажды, будучи вызванной к больному, Митина мама поинтересовалась, как сделать так, чтобы сына посмотрел кто-то из творческих работников театра. Если обнаружится, что у него есть способности, нельзя ли будет у кого-нибудь получить несколько уроков? Молоденькая мамочка-актриса с лёгкостью предложила собственные услуги, и вскоре Митенька, войдя через служебный вход в здание театра, уже топтался около столика охраны.

Сначала мальчик услышал громкие голоса. Несколько человек о чём-то спорили, перебивая друг друга, что-то доказывали, в чём-то кого-то обвиняли, восклицали, требовали, выкрикивали бранные слова. Казалось, перебранка вот-вот перейдёт в потасовку! Ужас! Вдруг из распахнутых дверей вылетела всклокоченная молодая женщина. Она остановилась, оглядываясь вокруг себя. Пристально посмотрела на охранника, подумала о чём-то. Выпрямилась, потрясла головой, видимо, успокаиваясь и сосредотачиваясь. Поправила рукой волосы. Митя вдруг стал смотреть на эту руку. Крупная ладонь, длинные пальцы с длинными аккуратными ногтями. В тот же момент, как будто перехватив взгляд, женщина увидела Митю.

– Ты Дмитрий? – спросила она совсем не громким, а мягким, тихим голосом. – Я Люба. Ты же ко мне пришёл? Я тебя жду. А чего мы такие испуганные? У тебя всё в порядке?.. Пойдём.

Они поднялись по крутой винтовой лестнице на второй этаж. В довольно тёмном длинном коридоре по обеим его сторонам видны были закрытые двери. На каждой из них висели таблички с какими-то фамилиями. Люба подошла к одной из них, открыла её и впустила мальчика внутрь.

– Это моя гримёрка. Мой стол вот здесь, с краю. Там, у окошка, стол Ксении Львовны. Она немного приболела. Нам с тобой, Митя, это на руку. Спокойно всё обсудим. Ты пока располагайся, я скоро приду.

И она выпорхнула в коридор.

Время шло. Вскоре Митя заскучал. Да и сидеть на стуле стало трудно. Хотелось пройтись, размяться. От двери гримёрной до окна, лавируя между стульями, можно сделать восемь небольших шагов в одну сторону. И восемь – в обратную. По пути можно смотреться в зеркала, вдыхать воздух, пропитанный запахом грима, читать надписи на афишах – ими оклеены практически все стены. Надоело и это.

Митя вышел в коридор. Тут хоть пошагать можно из конца в конец. Сделав несколько шагов, он понял, что прогулка может оказаться интересной. Из-за каждой двери доносились голоса. По одним можно было понять, что там репетируют роли. Другие травили анекдоты и, стараясь оставаться интеллигентами, смеялись, иногда даже всхлипывая, но намеренно приглушённо. За одной дверью он услышал, как хлопнула пробка от шампанского и послышалось характерное бульканье: вино разливали по бокалам. В конце коридора Митя остановился и замер, думая, как бы ему тихо и незаметно умчаться прочь и оказаться в Любиной гримёрке. Из-за двери раздавалось ритмичное постукивание. Сначала оно было редким, потом стало учащаться. К нему добавились скрипы, стало слышно, как кто-то охает и ахает, а кто-то как будто рычит. Митина душа заметалась, не зная, что делать, как не выдать себя. Он успел сделать несколько быстрых шагов в обратную сторону, как дверь за его спиной распахнулась и в коридоре оказалась ещё сильнее растрёпанная, раскрасневшаяся Люба. Платье на её груди было расстёгнуто настолько, что виден был белый бюстгальтер. Двумя крупными ладонями с длинными аккуратными ногтями она одёргивала смятый и задранный высоко вверх подол. Ещё не видя ничего вокруг, она громко шипела тому, кто остался в гримёрной:

– Ты меня достал, понял? Держись от меня на выстрел. Извращенец! Иначе… иначе, запомни, коз-з-зёл – вылетишь из театра. Я тебе устрою! Коз-з-зёл!

Кто-то низким мужским голосом с красивой, эффектной, даже чарующей хрипотцой, ответил:

– Ты же сама захотела? Тебе что, не понравилось, детка? Иди сюда! Куда ты умчалась? Мы же только начали. Не хочешь так, ну, давай как обычно. Ты чего? Эй!..

Митя оторопел. Или эта женщина Люба одна тут такая и ему просто не повезло, или все в театре такие, как она… буйные, что ли. Нет, ему точно в эту жизнь не вписаться.

Тут Люба заметила Митю. Едва взглянув, увидела его мертвенную бледность, поняла, что мальчик не знает, как себя вести. Он случайно услышал то, чего слышать был не должен. А теперь вот и увидел. Как себя держать с ним? Что делать? Наверняка у него о театре сложится совсем не то впечатление, которое должно было бы сложиться. Как же: первая «живая» актриса, с которой он познакомился, и сразу – на тебе! «Ведь он знает, что я замужем. Мама, наверно, сказала ему, что у меня маленький болезненный ребёнок, положительный муж… Ну конечно, положительный, если служит в одной воинской части с его отцом. А тут всё ведь слышал. Может, конечно, и не понял, что там другой мужчина, да вряд ли… Вот же, как специально…»

– Дмитрий! Во дела! А ты что тут расхаживаешь? Это служебное помещение. Тут нельзя просто так находиться. Ты можешь помешать артистам. Они роли репетируют. Вот и мы тут… репетируем. Идём-ка, идём. Нам надо поговорить.

– Знаете, Любовь… простите, вы не назвали вашего отчества… я, пожалуй, пойду.
– Твоя мама сказала, что ты хотел бы прослушаться…

– Спасибо. Но мне надо идти. В другой раз. Извините. Я здесь могу выйти?
Вечером, отвечая на расспросы родителей, Митя отделывался общими фразами, смысл которых сводился к тому, что он передумал поступать в театральный институт.

Родители с довольным видом молча переглядывались.

С тех пор Митя почему-то стал обращать особое внимание на детали во внешности людей. Как кто жестикулирует, какие у человека руки. Ему стало казаться, что по рукам можно определить очень многое: можно ли доверять человеку? какой у него характер? У большинства людей руки были одинаковыми. Особенно у тех, кто много работал физически, что у мужчин, что у женщин. Больше всего Мите нравились сухие ладони, цепкие пальцы, короткое и твёрдое рукопожатие. Сидя на уроках в школе, он исподтишка рассматривал своих одноклассников, особенно девочек. Лариска играет на пианино. Почему тогда у неё пальцы не особенно длинные? Как она берёт сложные аккорды? Светка – пухленькая толстушка. Понятно, что у неё ладони тоже пухлые, и на всех пальцах как будто лежат маленькие подушечки. Однажды Митя помог ей с домашним заданием по геометрии. Светка протянула ему руку со словами «ты настоящий друг». Пожимая её потную ладошку, мальчик подумал, что не хотел бы больше к ней прикасаться… А вот рук учительницы русского языка и литературы Веры Павловны Мите коснуться не пришлось, хотя сделать это ему очень хотелось. Все её пальцы, на обеих руках, были унизаны перстнями. Мите интересно было бы узнать, а как она пожимает руку – наверно, покровительственно, вальяжно? Или только пальчики подаёт? А может быть, сгибает кисть, подставляя её под поцелуй? Какая только ерунда не лезет в голову!

Однако однажды Митя испытал настоящее потрясение. Он ехал с родителями по грибы в обычной электричке. Напротив него сидела молодая женщина, очень скромно одетая. Голова повязана платочком, на коленях корзинка. Видимо, все пассажиры целенаправленно направились по грибы и ягоду. Корзинку надо было придерживать, и женщина держала её обеими руками. Сидя напротив, Митя машинально стал смотреть на эти руки и вдруг почувствовал настолько невероятное наслаждение, что его челюсти свела судорога, а из горла рвался стон. Причина была напротив, вот в этих руках, точнее, пальчиках, ладошках. Они были маленькими, почти детскими и никак не сочетались со всем телом женщины. Но какими же они показались Мите красивыми! Ему захотелось взять эти ладошки в свои, несмотря на разницу в возрасте между ним и этой чужой женщиной. Они в его руках казались бы совсем миниатюрными. Он бы спрятал их в своих ладонях… Правда, что дальше с ними делать, Митя и вообразить себе не мог. Но восторг, от которого свело челюсти, стал открытием. Он понял, что теперь знает, что руки могут ему нравиться, и очень сильно! Он теперь знал, какие именно руки ему нравятся. Понял, почему так пристально вглядывался в руки многих людей. Искал свой идеал. Зачем ему хотелось его найти? Все ведь живут, даже не задумываясь об этом! Кто его разберёт…

Теперь, заходя в комнату, где родители смотрели соревнования по фигурному катанию, Митя смотрел не на исполнение фигуристами сложных прыжков и поддержек. Он вглядывался, как они исполняют дорожки, как при этом держат руки. Руки – главное! Теперь его интересовали не только кисти рук, но и локти, и предплечья. Он испытывал невероятное наслаждение, наблюдая, как спортсмены исполняют волну. Она проходит по рукам от кончиков пальцев, через локтевой сустав, к плечу, уходит к другому плечу, оттуда дальше – к предплечью, локтю и, через изысканное движение кистью, улетает к зрителю через кончики пальцев…

Теперь он стал и на себя смотреть иначе. Останавливался перед зеркалом, смотрел на себя. Он изменился за последние два года. На лице стал расти чёрный кудрявый пушок. Голос стал значительно более низким. Слушая самого себя, он пытался понять – есть ли в его голосе та самая завораживающая хрипотца… Неожиданно густыми вдруг оказались его брови… Однажды Митя листал журнал «Наука и жизнь» и на цветной вклейке увидел портрет фаюмского мальчика. Глядя на него, не поверил своим глазам – с картинки на него смотрел он сам! Открыв журнал на нужной странице, Митя стал читать. Первое, что прочёл: погребальный портрет. Б-р-р! Пересилил себя, стал читать дальше. Название произошло от оазиса в Египте: Эль-Файюм. Но вот портрет – это греческий тип. Золотой венок на голове – характерно для древней Греции. II век нашей эры… Надо же. Значит, его давние-стародавние предки были оттуда родом?
Митя снова посмотрел на себя в зеркало. Теперь и двигаться хочется иначе. И голову ставить по-другому, и спину держать.

Он снова поднёс к лицу свои руки, стал рассматривать их, снова попытался пропустить волну, как это делали спортсмены. Сначала не получалось, но вдруг получилось! И, совершая это упражнение, Митя чувствовал, что с его телом происходит что-то необычное. Оно в эти минуты как будто становилось подвластным невидимой внутренней пружине. Митя ощущал себя всего – от кончиков пальцев на ногах до кончиков пальцев рук. Он казался себе невероятно пластичным, гибким, похожим на дамасский клинок. Оставалось понять, что делать с этими новыми ощущениями. Вероятно, следовало записаться на пантомиму, но в их городке таких групп никто не набирал, да и уже подходило последнее школьное лето. Надо было думать, куда ехать поступать. И, главное, какую профессию выбрать. Почти до самого конца школы Митя не знал, кем станет. Гуманитарием – да, определённо. Но кем именно? В артисты не пойдёт, в журналисты – для поступления на журфак не хватало публикаций. Учиться на филолога? Чтобы потом идти учителем в школу? Очень не хотелось бы. Но ведь главное – получить образование. А там посмотрим. Так думали родители, ну, и Митя, разумеется, к ним присоединился.

И вот он уже абитуриент! Собирается стать студентом филологического факультета одного из крупнейших в стране университетов. За окном – начало 1970-х годов. «Вся жизнь впереди, – как поётся в популярной песне, – надейся и жди!»

Однажды в перерыве между занятиями на подготовительном отделении Митенька стоял около перил и, не зная, чем заняться, рассматривал сновавших мимо него молодых людей, таких же абитуриентов, как он сам. Только что закончилась лекция об истории. Точнее, не о самой истории, а о том, как надо правильно выстроить свои знания о ней, чтобы успешно сдать вступительный экзамен. Лекцию читал молодой преподаватель, на вид лет двадцати пяти. Это был худощавый молодой человек с непривычными и странными манерами. Митя собирался записывать, открыл тетрадку, приготовил ручку и вдруг услышал голос с какими-то модуляциями, не тонкий, не высокий, но и не низкий, а какой-то дребезжащий. Разве таким голосом можно что-то рассказывать? Невозможно ведь сосредоточиться! Говоря, препод то и дело складывал губы колечком и склонял голову чуть набок. Митя понял, что, прежде чем записывать, надо разобраться в складывающемся впечатлении. Он поднял взгляд и стал наблюдать за преподавателем. Голос зацепил, но ладно, к нему можно привыкнуть. А вот движения… Жесты! Препод двигался, постоянно изгибаясь и делая странные жесты руками… Это были даже не жесты, а настоящие пассы. Он фокусник, что ли?.. Его руки почему-то всё время взлетали вверх, кисти как-то странно выворачивались, как будто Юлиан Петрович (так звали этого странного человека) всё время хотел кого-то погладить то тыльной стороной ладони, то самой ладонью. Митенька, учась в школе, привык видеть преподавателей-мужчин совсем другого склада. Жесты у них были рубленые, точные, лаконичные. Никто из них не пытался гладить кого-то невидимого.

Стоя у перил после окончания лекции, Митя думал, что опять сделал открытие относительно рук и жестикуляции. Ну, и голоса, конечно. Оказывается, они могут быть и такими.

Вдруг он увидел, что из аудитории стремительно вышел Юлиан Петрович, огляделся и, заметив, Митю, быстрым шагом направился к нему.

Подойдя, Юлиан Петрович сказал: «Молодой человек, не поворачивайтесь ко мне. Стойте в профиль. Да. Вот так. Никогда не видел фаюмского мальчика в профиль. Всё. Спасибо. Я запомню». Он сделал паузу, желая понять, знает ли Митя, кто такой фаюмский мальчик, увидел на его лице вместо удивления улыбку победителя, удивился сам, склонив голову набок и слегка покачав ею. Хотел уже было отойти прочь, но вдруг развернулся на каблуках и спросил у Митеньки, глядя на него в упор: «Откуда вы приехали в Свердловск? Да? … Понятно. Там есть театр? … Драма? Понятно. … Скажите, а вы любите балет? Никогда не бывали? Могу вас провести сегодня в наш театр оперы и балета на «Лебединое озеро». Хотите?» Не понимая, как реагировать на такое внезапное предложение, не зная, как на это приглашение посмотрят родители, испытывая гамму смешанных чувств, Митя тем не менее согласился. Преподаватель университета! Пригласил его в театр! Прямо сегодня! Назвал фаюмским мальчиком… Надо же! Попал в точку! Как тут было отказаться.

Заручившись согласием юноши, Юлиан Петрович взял его под локоток и повёл в сторону лестницы, говоря, приглушив дребезжание в голосе, что он непременно проведёт его в театр. И вообще – Митя запросто может называть его просто по имени, Юлием…

Вечером, уведомив родителей, которые и привезли Митеньку поступать, юноша переминался с ноги на ногу у парадного входа в оперный театр. Мимо не спеша проходили нарядно одетые люди. Время подходило к семи, людей становилось всё больше, а Юлиана Петровича… Юлия всё не было. Вдруг кто-то резко взял Митю за локоть и прошипел в ухо, что надо было ждать у служебного входа, он же сказал… что он уже обыскался, что надо спешить. «Быстро за мной!» – скомандовал Юлиан Петрович и мелкими шажками припустился куда-то за угол.

За пару шагов от служебного входа Юлиан Петрович остановился, подошёл почти вплотную к Мите и сказал строгим тоном: «Тебя будет встречать капельдинер, Маргарита Львовна. Она тебя пристроит». Он помолчал и уже мягко, дребезжа голосовыми связками, добавил, переходя почти на шёпот: «А после спектакля я жду тебя у служебного выхода. Здесь. Ты понял? Обсудим увиденное…» Он быстро опустил взгляд вниз и тут же поднял его вверх. При этом чуть склонил голову набок и сделал какое-то странное движение губами, как будто целовал кого-то. Митя никогда ни с кем и ни с чем подобным не сталкивался и не знал, как себя вести.

Юноша первый раз оказался в таком большом театре. Едва зашёл в фойе, как тут же его ослепил яркий свет, позолота всюду, изысканная лепнина на стенах и потолке, крупные фотографии актёров, режиссёров, директоров театра. Все в эффектных позах, у всех выразительные лица, на каждом лице столько ума, эмоций, чувственности… Митя никогда раньше так близко не видел профессиональных портретов артистов.
И вот он уже стоит в ложе около самого входа. Сидячих мест нет. Его сюда привела бабулечка в униформе. Спросила, скорее по привычке, не успев осознать, что перед ней совсем юнец, будет ли он брать программку. Митя пожал плечами, поинтересовался, сколько стоит. Услышав, что три рубля, вспомнил о мятом рубле в одном кармане брюк, о большой горсти мелочи в другом и отрицательно покачал головой. Тогда бабулечка поджала сухие губы и буквально затолкнула его в какую-то дверь с маленьким затемнённым квадратным окошком, шикнув: «Стой здесь тихо до антракта! Там посмотрим» … Юноша не успел ещё прийти в себя от обрушившихся на него театральных впечатлений, как дверь за ним закрылась. Эта бабулечка была первым человеком театра, кроме приснопамятной Любы, с которым Митя разговаривал. Поэтому юноша смотрел на неё с непонятным для самого себя восторгом, разглядывал её униформу, бейджик, приколотый на лацкан, вслушивался в то, что она говорит. Митя никак не мог бы назвать её «капельдинером». Капельдинер в его почти детском ещё сознании – это почти как «метрдотель» или «швейцар» – кто-то официальный, важный, значительный, от которого многое зависит. Во всяком случае, возможность попасть или не попасть внутрь вожделенного здания гостиницы или, тем более, театра – точно. Строгость бабулечки казалась напускной, а сама она – тёплой, уютной и приветливой. Хотелось сказать: «Бабуль, ну ты чего строжишься?» И улыбнуться…

В маленьком замкнутом пространстве ложи второго яруса тоже всё было интересно. Прямо перед ним, в наиболее близком к двери ряду, стояли стулья с высокими спинками и сиденьями, расположенными необычно высоко над полом. Далее следовал ряд стульев со спинками пониже. Прямо перед мягким, затянутым бархатом обрамлением ложи – уже обычные стулья с обычными спинками.

Стоять у входа было удобнее, чем сидеть. Поверх высоких спинок театральных кресел, поверх голов сидящих видна была вся сцена. Митенька успел рассмотреть тяжёлый занавес тёмно-вишнёвого цвета, золотистую бахрому, обрамлявшую его снизу, и массивный ламбрекен по верхнему краю. Наконец, зазвучала музыка, занавес словно бы разломился на две части и медленно уполз за кулисы. Митенька замер. Когда-то давно, ещё в детстве, дедушка водил его на балет «Щелкунчик». Они сидели очень далеко, видно было плохо. Митенька запомнил только яркие краски на сцене и музыку. Дедушка рассказал ему в двух словах, о чём балет, и, слушая музыку, Митенька по едва заметным перемещениям персонажей по сцене угадывал, что там происходит, сопереживал действию и с каждым аккордом радовался, испытывал испуг, бросался спасать, ликовал при победе добра над злом. Вот и теперь, едва вступил оркестр, он вздрогнул. Музыка как будто подняла его над полом, чуть покачала из стороны в сторону и понесла туда, вниз, на сцену. Но, увы! Физически перенестись туда было нельзя, он мог помешать танцовщикам и танцовщицам, и он повис над партером, потом оказался чуть дальше, около амфитеатра, откуда видны были действующие лица, все вместе и каждый по отдельности.
 
Всё ему нравилось, все двигались легко, прыжки были высокими, действия синхронными, музыка прекрасной… пока не появилась ОНА. Выпорхнув на сцену, она на миг замерла, полукругом подняв руки над головой, а потом… У Митеньки вдруг снова свело скулы. Как тогда, в электричке. Что она делала руками? Разве могут руки быть такими гибкими, такими пластичными? Разве могут движения быть таким соразмерными? Как же это красиво! Чарующая музыка усиливала впечатление. Всё исчезло. Осталось только происходившее на сцене. Да на какой сцене! Там – в парке, в замке, на балах, на берегу озера. Прекрасный принц, злодей-колдун, чёрный лебедь, белый лебедь, борьба за любовь с силами зла, с самой стихией. И победа, торжество, счастье… Конечно, если бы не существовала гармония в танце между принцессой и принцем, между всеми, кто участвует в мизансценах на протяжении спектакля, ОНА не показалась бы ему столь прекрасной. Диссонанс возник только однажды. Когда появился чёрный лебедь. Если все движения белого лебедя были плавными, невыносимо красивыми, прекрасными, то рисунок роли чёрного лебедя был резок, руки, казалось, не гнулись, а ломались. Балерина, исполнявшая эту роль, была, скорее всего, ещё более опытной и мастеровитой. Потому что от неё исходило ощущение злой силы, движения были подчёркнуто резкими и грубыми. А вместе – белая и чёрная – они составляли пару. Митенька понимал уже тогда, что добро не существует без зла. Как можно понять и оценить хорошее, если нет плохого? Только на контрасте, только в сравнении…

Вдруг он снова оказался на том же месте, откуда музыка унесла его в зал. Его вернула простая мысль: почему он не купил программку? Ведь в ней написано имя этой невероятной балерины! Ему ведь предлагали купить, а он… Возникшая земная, низкая мысль мешала досмотреть спектакль до конца. Он сунул руку в карман с мелочью и, перебирая её, стал прикидывать, хватит ли светлых монеток, чтобы в сочетании с мятым рублём составить необходимую сумму…

Спектакль тем временем закончился. Люди перед Митенькой поднимались со своих мест. Сразу стало невероятно тесно. Юноша спиной открыл дверь и вышел из ложи. Маргарита Львовна, бабулечка-капельдинер, была тут как тут. Митенька подошёл к ней, сказал спасибо и спросил, можно ли купить программку. Бабулечка сначала удовлетворённо кивнула, извлекла из пачки программок одну и протянула юноше. Но, когда увидела в его ладони горсть мелочи, снова поджала губы, и сверху вниз стала наблюдать, как он, склонившись, набирает необходимую сумму. Наконец программка была в руках у Митеньки. Открыв её, он в первой строчке списка действующих лиц увидел: «Одетта – Елена Степаненко». Елена Степаненко… Елена Степаненко. Вот как её зовут. Он шептал про себя её имя, продвигаясь к выходу. Митенька совсем забыл, что ему надо идти в другом направлении. Вспомнил об этом, только оказавшись на улице. Спохватился, покрутил головой, пытаясь сориентироваться в ещё не совсем знакомом месте, и быстрым шагом направился к служебному входу.

Юлиан Петрович на этот раз выглядел очень спокойным. Он стоял чуть в стороне, листая какой-то журнал, словно отыскивая в нём что-то для себя чрезвычайно важное. Митеньку он заметил издалека, однако не подал вида, что увидел. Продолжал листать журнал. Митя подошёл поближе. Остановился рядом.

– Юлиан Петрович… Спасибо вам огромное! Я под таким сильным впечатлением нахожусь…

– Понравилось, что ли? Как тебе Григорьев?

– Гри-горьев? А кто это?

– Ты программку-то видел?

– Ну да, вот она.

Митенька раскрыл программку.

– А, ну да. Он танцевал вместе с ней…

– Вот чудак. С кем это – с ней? С Окатовой, что ли?

– Нет, там другая фамилия.

Митенька снова открыл программку.

– Елена Степаненко. У неё такие руки… такие…

– Эй, эй, мальчик! Ты не влюбился ли случайно? Ты это брось. Они с Антоном женаты уже лет десять, поди.

Юлиан Петрович задумался.

– Я знаю Антошку ещё с балетной школы. Мы вместе туда ходили. Да… Он мне всегда очень нравился. Очень. Стильный такой.

Юлиан Петрович сделал эффектный жест рукой, выражая восторг, а потом – сильное разочарование.

– Красавчик просто…

Он посмотрел на Митеньку.

– Хотя он, конечно же, никогда не был похож на фаюмского мальчика. А ты похож…

– Да причём тут фаюмский мальчик? Я совсем другой. И что вы меня сравниваете с Антоном Григорьевым. Он солист балета…

– Заметь – высшей категории!

– Да, я понимаю. А вы знакомы с Еленой…

– С Леночкой-то? Да знаком, знаком. Они как с Антошкой сошлись, так и…

Юлиан Петрович помолчал, нахмурился и сказал куда-то в сторону:

– …так мы с ним и раззнакомились. Так. Я не понял, тебе Ленка больше понравилась, чем Антон? Ты серьёзно?

– Да мне Григорьев… как-то… не помню. А вот Елена Степаненко… У неё такие руки, она такая пластичная!

– Ну, не красотка, скажу я тебе. В жизни – совсем не красотка… Но ладно, уговорил. Передам ей при случае, что в неё один будущий первокурсник влюбился.

– Да нет, что вы! Не надо! Она же мне как балерина понравилась. А как человека я ведь её совсем не знаю!..

– Всё с тобой понятно, мой юный друг... Вот что! Завтра с утра у нас лекции. Пройдёмся по билетам прошлого года. Смотри, не опаздывай. Ты в какой стороне живёшь? Понятно. Тогда тебе туда (Юлиан Петрович махнул рукой в сторону трамвайных путей). А мне туда (взмах в противоположную сторону). Пока-пока, театрал!..

Молодой преподаватель смерил Митеньку острым взглядом с ног до головы, поправил сумку, перекинутую через плечо, и нырнул в дверь служебного входа.

…Митеньке всю ночь снились Леночкины руки. Они у него на глазах превращались в крылья, и тогда она взлетала над сценой. Подлетала к нему, парящему в центре театрального зала. Делала взмах, другой, кружилась вокруг него. Митеньке казалось, что она ласково улыбается ему и как будто хочет что-то сказать. Делая круг за кругом, она удалялась, удалялась… Опускалась на сцену, и тогда её крылья снова становились руками. Она делала фуэте, потом ещё одно, прыжок с батманом… во сне Митенька как будто открыл энциклопедию балета, просмотренную им уже в постели. АЛЯСГОН, АРАБЕСК, АТТИТЮД, ЭКАРТЕ… Он хотел спросить Елену Степаненко, можно ли называть её по имени, но тут, откуда ни возьмись, явился Антон Григорьев. Пристально посмотрел на Митеньку и, улыбаясь не грозно, а очень по-доброму и чуть иронично, слегка погрозил ему пальцем. Потом они с партнёршей взялись за руки и балетной походкой убежали за кулисы…

Ему приснился и тот голос с хрипотцой. Он укоризненно что-то говорил ему. Слов Митя не разобрал, однако ему показалось, что голос укорял его за опрометчивую торопливость. Зачем сбежал из театра? Не показался, не прослушался? А вдруг бы в нём окрыли талант? Ведь всё было возможно! Митя вдруг увидел себя, выходящим балетной походкой из кулисы, а навстречу ему из другой кулисы шла Леночка… Елена Степаненко. Они делают одно па, другое. Он подходит к ней ближе. Нужно сделать поддержку? Но как? Хотя бы коснуться нужно… Он вспомнил, как Григорьев уверенными движениями подхватывал партнёршу, поднимал её, подкидывал, крутил… Митя протянул было руку, и вдруг ему почудилось, что его как будто окликают. Он повернул голову и увидел, что в пустом зале стоят рядом Юлиан Петрович и Антон. Оба скрестили руки на груди. Оба смотрят на него осуждающе. Но их осуждение разное. Антон смотрит взглядом ревнивого мужа, а Юлиан Петрович как будто разочарован в нём. Не этого он ждал от мальчика… Фаюмского мальчика! Перед глазами возник портрет, тот самый, из журнала. Митя стал всматриваться в него, всматриваться… «А каков фаюмский мальчик в профиль?» - спросил кто-то голосом Юлиана Петровича. Да, хорошо, хорошо, согласен и с вами, Юлиан Петрович, и с вами, Антон Григорьев. Всё правильно. Смотреть на балет, и вообще, в театре лучше быть зрителем… А руки? Руки… Они где-то рядом, где-то тут, где-то тут, где-то тут… И вот Митя уже не в театре, а в электричке, и перед ним она – та женщина, те руки, ладошки, пальчики… Теперь и ощущение совсем другое, не то, что в театре – спокойное, устойчивое, земное. Здесь, в отличие от сцены, всё может быть на самом деле, всё может случиться именно с ним, а не в воображении. Нужно только посмотреть ей в глаза и улыбнуться…