Начало: "Собака. Лето. Собака"
http://proza.ru/2023/06/23/1314
Утро в горах, в отрогах Памира, не имеет ничего общего с утром в городской спальне. Ничего не имеет схожего с утром в любом другом месте нашей обитаемой планеты. Понятно, ночь была сильно подкорочена сопеньем хищных ноздрей, шумной пересталикой голодных брюх, топотом невиданных и невидимых, прекрасных и клыкастых Ночных Существ, Что такое палатка? Мыльный пузырь! Иллюзия, плод городской фантазии. И ночь течет сквозь палатку всеми звуками, шорохами, стонами Духа Гор. Поэтому утро всегда кажется преждевременным и бесцеремонным, как непрошенный гость, перед которым необходимо встать, расшаркаться голыми пятками, а прежде вывалиться из ставшего печкой спальника и взяться за разведение прозрачного утреннего костерка на углях остывшего ночного. И приготовиться к неторопливым новостям нового горного дня.
Солнце всходит на Востоке. Экономя влагу и силы, чик-чирикают дневные пташки. Солнце становится на дневной прикол в центре неба, в зените славы и не сходит с него до самого вечера. Такие новости. На солнце нельзя смотреть. Лучше не смотреть и не показывать ему бледную человечью кожу – тут же получишь ожог, будто пробежал сквозь мартеновскую печь. Даже утреннее, ласковое на ощупь, солнце Востока прячет в луче смертельное жало.
Дни похожи один на другой, в прятках с солнцем, в поисках сочетания Трёх Благ: Кружевной Тени, Большого Плоского Камня и Звона Реки.
Для собаки эти блага так же приемлемы. Особенно звон реки.
В реку она входит каждые семь минут и ей невдомек, что в одну и ту же реку не войдешь дважды. Собаке можно семижды семь раз в день и ей за это ничего не будет, кроме чистой мокрой шерсти.
Ослик. Лето. Лувр.
Пребывая в ту пору в допаспортном возрасте, я имел приблизительное представление о свойствах мироздания. Вместо того чтобы осваивать эти свойства пользуясь спортивным примером моего младшего брата, я с собакой, холстами и этюдником, погнался за славой в эфемерные горные выси. Спуститься с отрогов я планировал с перевязанным лозой, пачкающей свежей краской, собранием высокогорных, близких к идеалу, шедевров. Сам готовый к славе, почестям и запаху лаврового листа.
Работники музея Гуггенхайма уже надели синие халаты, сотрудники Эрмитажа вооружились лестницами, служители Лувра без устали расчищают стены под высокогорную коллекцию кистепёрых произведений света и тени, виридоновой зелёной с лазурью берлинской, сиены жжёной с умброй натуральной.
Спорящая с пожаром полуденного солнца ван-гоговская жажда гнала меня с этюдником и молодой собакой, с глазами полковника Исаева, по фанским горячим кручам. Наконец мы взошли на сияющую вершину. Не самую высокую - о, нет! Не снежный пик, не крышу мира. А на такую вершину, с которой видны другие вершины - и несть им числа!
Непостижные, бесстрастные как пирамиды Гизы, так же как они, рисующиеся всего двумя линиями, горные вершины показывали всем своим видом, что никакая тайна бытия не будет раскрыта человеку, как бы последний не старался взлететь, возвыситься, воспарить. Горы вздымали к небесам шершавые грани своих пород, топорщились геологическими срезами, будто растянутый на миллиард лет Большой Взрыв Земной Мантии.
Небо над нами уже не имело смысла, вкуса, цвета и запаха – один только пульсирующий ультрафиолет. В нём полоскалась одинокая алюминиевая звёздочка аэрофлота, следующая своим прозрачным высотным эшелоном. С курятиной во рту, подпрыгивая на таких родных воздушных ямах, исключительно скуки ради поглядывая сверху вниз в круглое окно, где теории первозданного Хаоса и Большого взрыва успешно противостоял порядок горных хребтов, политых глазурью ледника, с проступившей солью снежников, полу-дремал в кресле 9 а пассажир из Москвы.
Сочетание всех Трёх Благ, осталось далеко внизу, в роще сладких грёз. Если мне шехерезадово повезет и я найду хотя бы одно из пресловутых Трёх Благ, то уж поверьте, шедевр за мной не заржавеет! И вскоре оно действительно нашлось - на северном склоне. Вид сверху был не в пример зеленее южного, по которому мы совершали своё восхождение. Северный склон был с покрыт небольшими скалистыми уступами, каждый из которых являл подобие модели рая с новгородской иконы.
На такой миниатюрной терраске сопрягался с бездонной синевой и калёным каменным пейзажем крошечный парадиз из двух-трех дерев или одинокой арчи, обвившей жилистыми корнями своё скалистое ложе и так изогнувшей сухой стан свой, что казался уже не деревом, а железной волей к жизни.
На одном таком, новгородского письма райке, разместились сразу полтора блага и один заколдованный юноша в теле молодого осла. Три дерева в совокупности давали столько тени, что её впору было собрать, скатать и торговать в розницу на восточном базаре.
В благословенной тени по влажно-зелёному плюшу сочился источник второго Блага. Подобием незакрытого до конца крана, источник бил прямо из-под скалы. За последнюю тысячу лет ледяная струйка проточила в камне чашу и наполнила её до краёв студёной живой, став персидской миниатюрой озера Искандер-Куль. С края озера, размером с раскрытый чемодан, стекал верхний слой воды и уходил в тайник, под корень дерева. Отчего дерево выглядело особенно прекрасным, как родной брат близнец японской сосны с гравюры укиё-э*.
Пейзаж сам напрашивался на холст. По переднему плану ослик с дивными глазами, отороченными княжескими ресницами. По дальнему - ледник Федченко. А холст вскоре засверкал красками с покушениями на Русский музей, зал Куинджи.
Когда высочайше горный пейзаж был практически готов к худсовету, в его анималистической части наметились некоторые изменения. В молодом Луции проснулась животная страсть.
Это произошло будто бы само собой. Но до известной степени, к тому явлению приложила лапки и крылышки эскадрилья синих мух. Они то и атаковали прекрасного Луция в личине осляти. Основную летучую рать он отогнал специально предназначенной для таких целей кисточкой на кончике хвоста. Но одна, наиболее опытная и беззастенчивая муха, всё не улетала и не улетала и совершила посадку, как выяснилось, Луцию в зону бикини. Взгляд Луция вдруг сделался бездонной синевы, ресницы его затрепетали бархатом махоонов, и во всей красе предстала пятая нога ишака.
Художник стащил с чела берет и протер зеницы. Пятая нога немного не доходила до земли и покачивалась. Пикассо набрал черной краски и простер кисть над холстом. Правда жизни и правда вымысла боролись а сердце рафаэля. Осел пустил слезу из синего глаза и двинулся к джорджоне в поисках любви.
И его ничего не связывало и не останавливало: ни путы, разница в интересах, ни гендерное или биологическое несоответствие. Луций встал перед этюдником на задние ноги.
Ван-Гог вернулся за мольберт только через пол-часа.
Этюдник восстановлению не подлежал. Живописи повезло ещё того меньше, несмотря на тот факт, что сам холст практически уцелел.
В холщовый мешок мне удалось соскрести ценное содержимое бывшего этюдника.
Холст с остатками красочного слоя, налипшими мухами, музами и всем ослиным генофондом, я запустил в последний полёт прямиком в ущелье.
Холст летел по кривой, красиво и долго, пока скрылся в роще на дне ущелья. Луций, заколдованный в осла, собака с человечьими глазами и пейзажист-анималист проводили его в последний полет, кто взмахом хвоста, кто пописав на дорожку на дорожку, кто обещанием горам, бросить холст и кисти и стать простым поэтом.
И двое ушли. Собака и её двуногий друг спускались с горы налегке, оставив третьего одного, в парадигме новгородского письма.
следующий "Лето. Толедо"
http://proza.ru/2023/06/29/1039