Роман Время Везувия
Часть третья
"Кира, дневник."
0.00
Когда я первый раз увидела его, мне показалось, что день светлее стал. Надо же,- подумалось тогда,- такая лучезарная какая-то красота, прямо - вино, захмелеешь, когда выпьешь. Вся жизнь моя стрелой промелькнула перед глазами, полной чепухой показалась, а тут - нахлынуло: вот оно, настоящее.
Высокий, стройный, одет хорошо, со вкусом, даже умно как-то, очень разборчиво, лицо красивое, но - много таких, и вдруг: глаза. Глаза просто необыкновенные, глубокие, синие, и сразу - преображение, вспыхнуло всё, и фигура вся точно с потолка слетела - ангел. Ах, ангел, чей ты? Ангелы ведь никому не принадлежат ?
Мне сразу же захотелось идти за ним, преследовать, к стене цепью приковать его, себя, руками, ногами крепко обвить, облизать всего, но сказала себе: нельзя! Что-то сдержало меня. Тяжким пороком вдруг показалась моя устремлённость. Потом поняла: уверена была, что снова увижу его, что снова прийдёт, что заметил меня, и всё у нас получится. И не ошиблась. Явился во всей красе своей и больше: весь вечер танцевал только со мной, смотрел только на меня. Тревогу я вдруг почувствовала - что не успею, не смогу, азарт, сладость затаённую, как солдат перед боем, восторг перед неизведанным.
Он меня совсем не знает, это ах как замечательно!
0.00
Утром проснулась, ничего не пойму - что-то тёплое, светлое в душе, как зайчик солнечный. Что? Давно такого не было.
Поднялась, умылась, причесалась, завтракать села. Свежее, яркое не проходит, а только разгорается. В пальцах весёлые иголочки, будто я птица и лечу. Сердце от потаённой радости так и сжимается. Неужели,- думаю,- это то самое? Во мне давно этого высокого света не было, одухотворённой приподнятости. Даже не смысл моей жизни виден, а смысл - всего происходящего.
Любовь, вот что это такое. Она такая сладкая, чистая, как пушистый ягнёнок мягкая и волнистая, как вода - прозрачная. И на самом дне всякие чудеса и прелести колышатся, переливаются: перламутр и золото, рубины и изумруды, и ты вдруг знаешь, что всё это - если достанешь - твоё, только твоё...
Такая ясная, глубокая, прохладная...
Вздор. Он женат, он сам мне об этом сказал, так на что надеюсь я? Он - как все, ему просто погулять, развеяться надо.
Странное дело - ничего не помогает, не могу успокоиться, несётся горячий ветер внутри, обжигает, волнует, тревожит сердце. Что ж, подождать надо. Может, я только заразилась, как гриппом, и всё скоро пройдёт?
Пора на работу валить.
0.00
Он хорошо танцует, когда мы рядом - он ведёт. Смотрит, как лезвием режет, только без боли и крови, и самой руки, вены хочется подставить, сахарная улыбка на лицо так и вспрыгивает. Уверен в себе, но не наглый, всем своим поведением будто говорит: возьми, а не хочешь - не надо.
Проверим. Хочу.
Пару известных приёмчиков - и он весь задрожал под своим новомодным бордовым пиджаком. Мальчик милый, какая сила свела нас вместе, чьей волей мы оба брошены в этот прекрасный и жестокий мир, с какой целью?
Горячая нежная щека, дорогой пряный одеколон. Кружится голова...
Вот так в жизни - дышишь всё время и забываешь, что дышать очень приятно.
Он мною восхищён, и, кажется, это не враньё.
Хорошо быть красивой, но не думаешь об этом - несёшься.
Серые дома, серое небо, серые люди на улицах, а мне - весело, всё скачет, танцует перед глазами. Нужно чтобы внутри, в самом сердце огонь горел,- я поняла,- тогда всё ярким кажется, непревзойдённым. Чудо.
0.00
Мне хотелось сразу по полной программе раскрутиться, всей грудью вздохнуть, но поняла - нельзя. Этот яркий, но такой ещё маленький огонёк от сильного порыва погаснуть может. Ведь мне волшебное нужно? Так приелось пресное сердцу!
Странно, действительно странно - будто какой-то мотор во мне работает, издавна, загодя в меня заложенный, шепчет негромкий механический голос. Я не знаю, как надо в данный момент поступать, куда двигаться, и вдруг на поверку выходит, что сделала красивее всего, будто тропинка передо мной выстлана - иди! и знаю, обведёт она все пропасти, никогда вниз не упаду, не расшибусь до смерти!
Не целуй!- мне из воздуха принеслось. А как хотелось прижать его к себе! Стерпела, послушалась. Он сказал: до завтра, руку мне по-особому, горячо пожал.
Да, да - завтрашний день нужно себе обеспечить. Как правильно!
Его зовут Вадим. Скорей уводи меня от моих невзгод, Вадим!
0.00
Мы гуляли. Улицы - ленты. Люди, машины - река. Мы, точно две маленькие лодки, плыли по течению. А я и не знала, что мой город такой большой и красивый - натянули кирпичную кожу на глобус. Ходить по асфальту приятно, и совсем он не твёрдый, ты ходишь, а кто-то большой крутит фасады, окна, деревья, столбы перед тобой - всё, весь мир, вертится, разглядывай только, дыши!
Мы говорили обо всём на свете: о людях, о времени, о домах. Он всё видит, всем интересуется. Оказывается (он мне рассказал), дома - как люди, у каждого своё лицо, свой характер, свой стиль. Он говорит, что дома это и есть окаменевшие души людей. А горы тогда - что? А луна, солнце, звёзды? Смешно и мило, глупо. Не знаю. Столько инетерсного, важного вокруг, а я как та стрекоза - скакала, скакала... На мир из затемнённых окон лимузинов смотрела, мир для меня просто нарисованным на холсте был, большим и плоским, скучным. Я в двери домов входила, в роскошные комнаты, а там... а там совсем другая история...
Может, мне повезёт? Я уже и верить перестала в то, что когда-нибудь сама себе буду принадлежать. И ещё - что любить меня будут просто за то, что я есть.
0.00
Совсем забыла: ведь он женат, у него ребёнок, к нему намертво привязаны другие люди, значит - я их оттолкну, стану причиной их несчастья? Значит - снова неправедное, ложь? А чего я, собственно, дура такая, испугалась, что со мной? Разве я одна такая, кто о себе прежде всего думает? Разве не плюют они сами на своих близких в погоне за наслаждениями? Они, мужики, сами выбирают себе на голову приключения, им и отвечать за всё, а мы, бабы, только рядом стоим. Так чего кипятиться, мучититься?
Но всё же, если честно признаться себе: здесь - пятьдесят на пятьдесят. Грех прелюбодеяния мы напополам с мужчинами делим. Молчание наше бабье это соучастие в зле; а то и прямо к измене их толкаем. Ах как приятно нам, что именно нас выбирают, что именно нас другим предпочли, да ещё деньги немалые за это положены. Над этим думать нельзя, оно само должно получиться - выбор. Но мне уже кажется, что за Вадика буду драться, ногтями бить. Он - мой приз, выстраданный за долгие-долгие годы. Если нельзя все ходы наперёд расчитать, так не лучше ли вообще не задумываться ни о чём - так спокойнее, легче? А ведь теперь у меня всё чистое, чистые помыслы.
Деньги - сильная вещь, но не они всё же в этой жизни главное.
Человек свободным должен быть, как птица.
0.00
Влюбилась я, Господи! Думаю, думаю, о нём, остановиться не могу... Зачем это мне? Сердце начинает так часто стучать, когда его вижу, что задыхаюсь. Просто невероятно: я в школе так влюблялась - без памяти. Такое сильное, свежее чувство! Грудь словно выхватили наружу пальцами, и сердце сладко ноет, терпеть это без улыбки и счастливого смеха невозможно. Будто всё время кто-то подмышки щекочет. Хочется всё бросить, помчаться к нему, обнять. Душа рвётся, а понимаю - нельзя. Столько разного - и грязи тоже - за мной тянется, что сразу отрешиться от этого немыслимо, можно погибнуть от перемен. Я - фабрика, тёлка, производитель денег, меня просто так не отпустят, не отдадут, пусть даже на колени упаду. Раба любви.
Но так сильно сердце на волю рвётся, что слышу: любо свободна буду, либо сгорю.
0.00
Наконец, привела его к себе. Он скован, волнуется. Почему? Дитя совсем малое. Пара часов у меня всего было, потом должна была мчаться делать дела.
Он мне говорил, обнимая меня, что я шикарная леди. Хи! Что - сумасшедшая девчонка. Мне это очень нравилось.
А ты, а ты,- шептала я ему в его мягкий, как шёлковый, подбородок,- барабанщик судьбы.
Почему?- не понял он, отодвинулся.
Не знаю, так мне показалось: прогремел судьбы барабан.
Не знаю,- я ему честно сказала.- Наверное, как стучат барабаны, нравится: бом, бом!
А он меня, улыбаясь, в отместку виолончелью назвал.
Чего?- говорю.- Какой ещё качелью?
Потому что талия у тебя очень тонкая,- сказал.
На,- я ему её подставила.- Играй!
Его глаза горели, как изумруды. Раскосые, синие, зелёные, чёрные, бездонные, я просто тонула в них.
Я не включала форсаж, а мне очень хотелось, но, кажется, и от того, что он получил, обалдел он.
Я сказала, что у меня деловая встреча - пока!
Он мне в окно помахал рукой, стоя внизу, между серыми, набитыми на обочины сугробами. Милый! И небо вдруг наверху прояснилось, вспыхнуло нежно-голубым.
А через пол-часа... А вот об этом писать не буду, надоело всё до чёртиков.
0.00
Сегодня - ещё. Мы плыли на волнах наших взглядов, плечей и рук. И мне снова ярко показалось: уйду, улечу от моих мучителей, только и видели меня! Нырну в него с головой, в моего избранника, пусть спасает меня. Хочется быть беззащитной, неприкаянной, зависимой - я ведь всё-таки женщина! Надоело быть мужиком в юбке - самой все свои вопросы решать, врать, царапаться, кусать... Деньги у меня есть - закатимся куда-нибудь на край света: тёплое море, солнце, соломенное бунгало...
Раствориться, исчезнуть...
Или податься в монастырь? В холодной узкой келье большими глотками пить одиночество. Никого рядом - ни врагов, ни друзей, впереди - вечность, беззаветно любить - всех... А что такое любовь? Что есть это странное чувство? Кажется - голая химия, более ничего, это удручает. Заиграли гормоны под кожей - и ты, нарумянив щёки, подняв хвост, бежишь к мальчикам: вот этот, широкоплечий и узкобёдрый с пачкой зелёных в зубах - самый лучший, самый красивый, ату его! Когда тебе хорошо, ты ни о чём не думаешь, весь мир, кажется, лежит у твоих ног. Но вот всё исчезает, как мираж, всё твоё дутое благополучие, ты на дне, и что? И вот тут ты, наконец, думаешь о Боге, умоляешь его, чтобы скорее вернулось всё.
Но это лёгкое кипение в груди - что это? Непреходящая чувство приподнятости? Крылья за спиной, божественный свет? Люди нужны друг другу, ищут друг друга, увы, порой тщетно - всю жизнь. Я, кажется, нашла,- вот что это.
Надо сделать так, чтобы всегда - к Богу.
0.00
Я сказала Гржмбовскому: всё хватит, вот так натерпелась! Он своей красной, на моих харчах отъетой физиономией широко расхохотался. Сказал, что я не смогу от дел отойти - мол, духа после стольких лет приверженности лёгкой - с его якобы подачи - наживе у меня не хватит. Это почему?- я возмутилась, наглухо прижав его коленками и локтями у стены. Он смеялся, но сам сине-фиолетовый от злости стал, затрясся весь, кулачки свои маленькие так сжал, что те побелели. Потом говорит, поспокойнее уже: хорошо, если хочешь - уходи. Это он, конечно, так сказал, чтобы усыпить мою бабскую бдительность, время чтобы для себя выгадать, слишком ценный я для него фрукт, ТОВАР. Свинью непременно подложит - я была в том очень уверена - когда случай ему удобный подвернётся, носом в дерьмо ткнёт - а не умничай у него! Ох, как хорошо я знаю этого святошу папочку - душегуба и сердцееда!
Он вскочил, стал быстро собираться. Нервно набросил на шею в блестящую строчку шёлковый шарф, на плечи - мягкий кремпленовый плащ; пёстрый галстук выбился у него из-под пиджака, сунул очёчки свои в карман отутюженных брюк. Возле входной двери обернулся с ехидной, кривой улыбочкой, спросил: я хорошо подумала?- насмешливо, ядовито прищурился. Я почему-то смутилась, залопотала сбивчиво что-то, хотя твёрдой и настойчивый решила быть. Он, услышав меня, тотчас возрос, осанился, исчез за дверью с победным видом. Конечно - что же ему не радоваться, ведь я самый дорогой бриллиант в его бабьей коллекции, курица, несущая золотые яйца.
Звонят в дверь, тарабанят кулачищами, трезвонят целый день так, что телефон раскалился до бела. Лимузины, джипы, дачи, сауны... Тошнит, ей-Богу, от всего этого!
А жить на что, с другой стороны? Смешно и страшно сказать - ведь нечего больше в жизни своей не умею, только - это, только - гм, секс. Пусть год, пусть два на плаву продержусь, а - дальше что? Нищая уборщица в кафе или - обрюзшая, с двойным подбородком дворничиха? А ухоженные ногти мои? Нежная кожа рук? Всё прахом пойдёт, покатится в тартарары. Нужен богатый муж, любой,- только так. По любви жениться красной девице?
0.00
Сегодня утром - звонок в дверь. Открываю. Передо мной - незнакомый мужчина. Здравствуйте? Здравствуйте,- с широкой, приветливой улыбкой на лице говорит. Вы - такая-то такая? (он назвал меня по имени-отчеству). Да,- пугаясь немного,- отвечаю. Разрешите войти? Пожалуйста!- я глаза на него вытаращила. Вывернув вперёд одно плечо в хорошем твидовом пальто, он вошёл. Мне вдруг страшно совсем стало, подумала: охранникам Гржмбовского позвонить? Посадить их в прихожую нужно, и ведь предлагали такое умные люди! А вдруг какой-нибудь безумец, маньяк с тесаком явится, обиженный, отверженный ухажёр - что тогда делать буду?
Он сказал так, этот мужик, покачивает надо мной с пятки на носок, сбросив с лысеющей головы фетровую широкополую шляпу: "Отнеситесь спокойно к тому, что я вам собираюсь сообщить."
Мент? Вербовать пришёл? Видали таких! "Вы из милиции?"- сразу, без обиняков спросила я, бровями в него заиграла. "Не совсем,"- сказал он, смутившись, чуть застенчиво прокашлял в ладонь. Вынув из кармана, развернул красную книжечку с золотом тиснёным на нём гербом; мелькнули фотокарточка, синяя печать с двуглавым орлом. Я хотела взять, чтобы получше разглядеть - он не дал. "Из моих рук смотрите"- строго теперь сказал. Служба безопасности, какая фамилия, к сожалению, так и не разобрала... "Чем могу?"- вежливо спрашиваю, а сама быстро крутить в голове начинаю: где, какие грешки натворила по их части? "Для нас не секрет род вашей деятельности,"- всё также не спеша, учтиво; чуть-чуть приклонив ко мне голову, облив горьковатым запахом дорогого одеколона, тонкими губами кривенько приулыбнулся, как бы извиняясь; к руке моей холодными своими пальцами-щупальцами прикоснулся: "Я не затем пришёл сюда, чтобы моральный аспект обсуждать, поверьте." Он извинился ещё раз - какой вежливый! Ага, думаю, раз чересчур галантен, глаза сахаром лучатся, значит - нравлюсь ему, этим надо непременно воспользоваться! А как у него насчёт этого: я халатик будто ненароком повыше взбросила, голой ногой под коротеньким пеньюаром взбрыкула, уголочки на груди пошире разбросала - своё оружие массового поражения решила использовать. "Не надо этого,"- ещё более смутившись, сказал он, и тут же его лицо снова строгим и беспристрастным становится. Да, закалка, надо заметить, у них, у бойцов невидимого фронта, ещё та. Да нужен ты мне! - я хмыкнула, плечом дёрнула.
"Вы гражданина такого-то знаете?"- спросил он, видимо, то, что изначально собирался спросить, и глазками своими серыми в меня неприятно так засверкал. О, если бы не этот его отчуждённый, осуждающий взгляд - симпатягой, пожалуй, был бы; такой мужик - весь в соку, чуть за сорок, мне такие очень нравятся. И тоненькие шпионские усики. И тут до меня начинает доходить,- а ведь он фамилию Вадима моего назвал! "Нет,- холодея вся, говорю.- Знать такого не знаю, ведать не ведаю." Он меня опять за руку тихонечко берёт: "Кира Владимировна,- говорит тихо, проникновенно, почти даже нежно, но и требовательно тоже.- Зачем вы сейчас врёте?" Ох ты ж - смотрите - "Владимировна!" Не иначе разжалобить хочет, на жалость давит. "Нет,- повторяю уверенным голосом, жёстко; головку гордо вздёрнула.- Впервые о таком слышу." Свяжись с ними только! Он, с сожалением: "Зачем вы так?" Тяжко вздыхает - ранила, понимаешь, нежное сердце его. Смотрю, он на мой открытый лиф нет-нет да и уставится, глаза сокровенным, сладким огнём лучатся, пальцы от внутреннего мужицкого вожделёния так и дрожат.
Ага,- думаю,- значит, зацепился за мой крючёчек; мужик он и есть мужик, ему бабу подавай. Глаз-то у меня острый, намётанный, в нашем бабьем деле важно это; а не доглядишь чего важного - собственной шкурой расплачиваться потом приходится, так-то вот. Поэтому глядим в оба и боковое зрение подключаем тоже.
Я молчу, губки обиженно поджала. Он дальше режет: "А знаете,- говорит каменным голосом и глазами гневно сверкает,- что он завербован иностранной разведкой?" Да хоть самой марсианской, мне какое дело? На понт берёшь? Давай дальше выкладывай...- я по сторонам носом верчу, губами беззвучно посвистываю. "...государственной важности сведения разглашает!"- он назидательно указательный палец уставил в потолок. Говорит, а сам снова в разрез халата мне пялится, на ножки мои белые внизу, которыми я кренделя усердно выписываю.
"...вы обязаны нам помочь!"- наконец, потребовал он.
Ага, сейчас, размечтался.
И давит, накручивает: "Поймите, он опасный преступник, таким, как он, место в известном всем месте, в тюрьме..."
Молчу, пусть выговориться. Это вторая наша заповедь - меньше болтай, больше слушай собеседника; не то твой не в меру длинный язык - быстро подрежут.
"... родиной не торгуют, Кира Владимировна!.."
Третья великая заповедь: никогда не спорь, соглашайся; потом, когда удобный случай подвернётся, можно будет всё и переиграть по-своему, в пользу свою! Я стала, точно подменили меня, вздыхать, руки заламывать, прижимать их к вздрагивающей под халатом груди, залопотала тоненько: "Ай-ай-ай, позор какой! До чего докатились люди! Только я тут причём?.." Говори, когда от тебя хотят, чтобы ты говорила, кивай головой, поддакивай. Люди любят, когда им в рот заглядывают. Но - заповедь пятая - не переборщи, не переусердствуй; пропадёшь, если будешь слишком старательной.
"...сотрудничество с органами это почётная обязанность!"- утвердил усатый с ярко зазвучавшей патетикой в голосе.
"А если я откажусь?- снова пошла я на попятную.- Что - лишите лицензии?"
А, правда, - что они сделают?
Несколько секунд он молчал. Глаза его подёрнулись лукавым туманом.
"Зачем?- он в наигранном смущении стал свои ухоженные ногти на пальцах разглядывать, усиками крысиными своими под длинным носом подёргивать.- К вам многие ходят; для начала вас хорошенько изобьют. Потом, если будете незговорчивой - ещё раз. Потом? Потом ещё что-нибудь произойдёт, скажем,- автоавария. Или кислотой в лицо мальчишки плеснут на улице. В общем, работать по своему профилю вы больше не сможете, да и ни по какому другому, скорее всего,- тоже."
Он замолчал, испытующе на меня уставился. Вот тут мне стало страшно, крохобор и дамский угодник Гржмбовский отцом родным в сравнении с этим... залётным упырём показался. Они, работники плаща и кинжала, ради одних им понятных, каких-то возвышенных целей - на всё способны. А ведь нам, ночным бабочкам, бюллетени-больничные не дают, самой придётся, если что, из дерьма выбираться, рёбра поломанные залечивать. Всяко в нашей нелёгкой работе бывает...
Я улыбалась изо всех сил, хотя мне криком кричать хотелось. Заповедь номер шесть - всегда улыбайся, даже если тебе ноги вот-вот выдернут; терпи,- не то вообще голову с плеч потеряешь.
"Что нужно делать?"- тоненко, жалобно пропела я, но тон мой, я это увидела,- ему очень понравился. Он меленько, самодовольно головой покивал, глаза его, превратившись в две узкие щели, стали лучиться - доволен, негодник, собой, победой над слабой девушкой наслаждается. Всё по инструкции сделал - напужал донельзя, понимаешь, а сейчас руки крутить начнёт. Что ж, мы тоже не лыком шиты, едрёна корень; щас, думаю, я тебе дам...
Он мне - как это там у них в конторе называется?- поручил задание.
"Вы теперь наш боевой товарищ!- сообщил он мне с показной, деланой гордостью в голосе, чёрными точками ноздрей торжественно и пошло трепетнул. "От вас требуется, втеревшись к объекту в доверие..." "... и выведать фамилии, явки, пароли..."- закончила я за него, непроизвольно начав юродствовать. Он весело в меня посмотрел, рыжие ресницы его пряно затрепетали. "Чувство юмора имеете, это хорошо. Но суть верно вами ухвачена."- говорит.
Напугал до полусмерти, а теперь комплиментами одаривает - ишь, виртуоз выискался!
"Надо,- делаясь серьёзным, покашливая в кулак, говорит,- информации из него побольше почерпнуть, дела касаемо." Это из Вадика, значит, из моего глупого мальчишечки - а хрена тебе лысого! Тут я на него чисто по-бабски не на шутку разозлилась - ворвался, понимаешь, угрозами так и сыпет, чистый произвол чинит и ещё при этом глазки свои, куда не надо, суёт!
"А ты знаешь,- говорю; руки в бока уставила, надвигаюсь на него, из глаз кипятком ошпариваю,- что ты можешь и не выйти сегодня отсюда, м-м?" Его лицо надо мной тотчас, как восковая белая маска, как вопросительный знак, замерло.
Симпатичный, гад, тонконосый, сероглазый, чистокровный рысак.
"Как это?- он захлопал растерянно глазами, его передёрнуло всего, будто внутри тела у него прополз громадный жирный червь. Руку в карман пиджака быстро, натренерованным движением сунул.
"А вот так,- говорю дальше, растягивая губы в прехищной улыбочке.- Вышибалы, мордовороты сидят в соседней квартире, меня охранять посаженные, мои слуги и лакеи преданные. Голову на раз отвинтят, только моргну я им. Так что, зря ты тут передо мной распыляешься..."
Он весь подобрался, в кармане крепко что-то сжимает, примолк, не знает, куда и глядеть, куда кинуться. Побелел смертельно. Боже,- всполошилась я.- Ещё стрельбу у меня дома затеет!.. Я пряную улыбочку снова на румяную щёчку подцепила.
"Шутка это,- говорю,- ваше благородие, а вы разве не поняли?"
Он, к чести его сказать, мгновенно овладел собой, тоненько, дёргая плечами, тоже подсмеиваться начал.
"Один - один, - говорит,- Кира Владимировна, ничья."
Меня от этой его "Владимировны" уже коробить начало.
Он выпрямился, развернул плечи. Высокий, статный. Руку вперёд протянул.
"До свидания!"- взял мою и не отпускает, пожимает так многозначительно трепетно.
"Может, останетесь?"- я спросила игриво, плечо одно голое к нему поддёрнула из халатика. Он задержался у двери, мне показалось, что он колеблется.
"Мы с вами свяжемся,"- после некоторых раздумий, длящихся несколько дольше, чем нужно было, сказал он угрюмо. "Аккуратней работайте,- напоследок сказал, усики свои пальцами приглаживая.- Чтобы объект не заподозрил ничего. Ясно вам?"
Куда уж яснее.
Когда он, наконец, ушёл, я села в комнате возле окна, смотрела, как ветер колышет деревья, как люди (о, они счастливые!) беззаботно бредут по улице; думала: что же это такое происходит на белом свете? Только-только счастье своё нашла, а уже вороны чёрные поналетели, кружат над головой...
0.00
На части рвут, терзают меня, бедную девушку, минуты свободный с ними не сыщешь, не продохнёшь у них,- квартиру, побрякушки, долги тяжко нужно отрабатывать. С Вадимом давно не видилась. Может, уже и позабыл меня, взбалмошную, другую себе нашёл... И не поделишься ни с кем горькими мыслями своими, не отведёшь душу. Скажут: ах, влюблена? Кто таков? Что за герой такой распрекрасный выискался? Что - туз денежный? Киноактёр? Космонавт, может быть? Нет? Так - что? Ах, обычный парень, очень добрый и отзывчивый? Не смеши, скажут, людей, дурёха... И скрыться - никуда с ним не скроешься; найдут, из-под земли достанут, на голые хлеб и воду посадят, вот тогда запоёшь у них! Сейчас хоть связи кое-какие, годами наработанные, имеются; а в бегах, отринув всё, - что смогу? Пахать надо, бабки закалачивать, вот, увы, в жизни главное.
Найти бы покровителя высокого-высокого - чтобы по одному его слову дверь в любом кабинете открывалась, горы дрожали и моря закипали. Вот тогда, за спиной у такого, можно и в чистую любовь спокойно играть.
0.00
Удочку сегодня забросила. Говорю своему благодетелю Ромуальду Арнольдовичу: "Дорогой мой, а могли бы вы в случае необходимости заступиться за одну бедную девушку, если речь пойдёт о поруганных её чести и достоинстве?" Минуты две он молчал, ворочался, сотрясая кровать, с бока на бок, дулся, думал, плямкал губами. Включил, щёлкнув, ночник.
"Смотря за кого,"- с надменностью уронив уголки влажных полных губ вниз, отвечает, смотрит мутно, с пустым безразличием своими выпуклыми рыбьими глазами. Да на тебя, дорогуша, пахать, как последний ишак будешь, и то капли благодарности не получишь, мало-мальской поддержки не дождёшься! Мой любезный и ласковый друг...
Минут через пять тягостного молчания, копнула поглубже. "За человека, который бы вам был очень-очень близок?"
Он, с треском зевая во весь рот: "Давай-ка лучше спать".
Теперь надулась я, повернулась к нему спиной; в глазах у меня стали набираться горькие слёзы, задрожали губы.
"Скажи прямо,- недовольно хмурясь, всё-таки спросил он.- У тебя неприятности?" Голову мою за подбородок грубовато пальцем к себе повернул. У меня уже версия была готова, что и как. "Да,"- отвечаю дрожащим голосом, трепещу вся, как несчастная птичка, пойманная в силки. Никаких имён, само собой, называть не стану, просто лапшу на уши ему погуще навешаю.
Он встал, зевая и брюхо своё голое, круглое почесывая, в трусах-парашютах по комнате стал прохаживаться. Закаурил. "О какой же чести, извини, здесь может идти разговор?"- с гадким намёком, спросил он. Это было уже слишком. Я зашипела, с размаха швырнула в него подушку.
Я сказала примерно так: наехали на меня потому что я - такая, ну вот такая, этакая; шантажируют, разными гадостями пугают, заставляют работать на себя, наушничать.
Он простенько так, чуть встревоженно (кто посмел сунуться в его вотчину?), но с неизменно царственным видом: "Кто это?"- и взглядом своим тяжёлым свинцовым придавил. "Из этих, как их, - замычала я,- органов безопасности." Хотела другое сказать, что не знаю, мол, кто, но он прямо пригвоздил, загипнотизировал меня, жаба глазастая.
У него лицо съехало, поплыло куда-то в сторону, один глаз мелко задергался. Подойдя к нему, я его за плечи ласково обняла, а он руки мои стал грубо откидывать, лысину свою нервно затеребил, жир на бёдрах его задрожал, заволновался. Я молчу, и он молчит. Я делаю выводы, исходя из внешнего вида наблюдаемого мной объекта: явно сдрейфил, судорожно обдумывает, как быть, возможно - унести поскорей ноги, но не знает, какой придумать предлог для этого, чтобы его трусость не так сильно бросалась в глаза. Сейчас ласково заговорит, но подчёркнуто категорично. Скорее всего это будут последние его слова из нашего совместного, так сказать, проживания. Ариведерчи, мучачос!
Он долго расхаживал возле кровати надо мной, смирно, покорно сидящей с растрёпанными волосами, с жадно разъятыми в него глазами, коротко взглядывая на меня, слишком долго, пожалуй, для отрицательного решения. Надежда зажглась в моём сердце. "Что ж, мне, пожалуй, пора,"- наконец выдал банальное он, хлопнув резинкой трусов, подтянув из повыше, и вспыхнувшая было во мне надежда погасла. Закряхтел, натягивая брюки и рубашку, необъятный свой пиджак с раздутыми карманами; без слов, тихо притворив за собой дверь, удалился в ночь. Под окном заурчала машина. Это вышло даже короче, чем я ожидала. Что же - прощай, Ромуальд, ты долго служил мне опорой и надеждой, а вот главного испытания на прочность - преданностью - ты не выдержал. Будет теперь жена твоя законная находить на плечах твоего роскошного фрака светлые завитые кудри из ветреный головки какой-нибудь твоей новой, золотоволосой, голубоглазой и крутобёдрой пассии.
Жаль - твой кошелёк сильно потел и худел от моего в твоей жизни присутствия. Придётся теперь мне потуже затянуть поясок, на какое-то время позабыть о чёрной икре и сладких пряниках.
Я долго сидела, не двигаясь, глядя пустототу; затем рухнула на постель, уткнулась носом в подушку и глухо разрыдалась.
0.00
И дня не прошло - примчался ко мне Гржмбовский. Запыхался, с порога в распахнутом настеж пальто пискляво кричит: "Что ты там такого Ромуальду наплела, какая ещё, к чертям, безопасность? Ты что - с ума сошла? Это правда? Что они хотят от тебя?" Возбуждён, нервен, голубой щегольской шёлковый шарфик на бок выбился, кепи на затылке еле держится, глаза так и сверкают гневно, того и гляди - укусит сейчас. Сутенёришко мой ненаглядный, заботливый ты мой! Вечно у тебя за других голова болит, всё-то ты знаешь, всё видишь, всё ведаешь, неугомонный такой. Ну-ка, сядь!
"Обязуюсь найти денежный мешок ещё потуже старого!"- бойко отрапортовала я, неожиданно для себя испытывая полное к данному вопросу безразличие, стульчик к нему ногой притолкнула. Ничего, никого я искать не собиралась - хватит, всё, очень надо мне! На Вадьку - эх, была не была! - окончательно ставку сделаю, сам случай на руку мне.
Гржмбовский, страшно вдруг побледнев, закричал ещё тоньше, пронзительней, что таких людей, как Ромуальд Арнольдович, ещё поискать надо, что ошибку роковую для себя, "для всех нас", отпугнув его, совершила.
Я нахмурилась. Что он, старый пень, корчит из себя? Моего хозяина? Захочу - в пыль его по асфальту мои культуристы-доброжелатели разотрут. Только из жалости держу его при себе, начинали когда-то, во время оно, вместе - жалко мне его, старикашку, Жеребовского, Горемойского...
Ромуальд - чинуша, конечно, не малый, шикарная машина его толстую задницу повсюду возит, вышкольные лакеи перед ним раскланиваются, двери перед ним с поклоном, услужливо открывают. Но, видно, не безразмерна власть его, есть те, перед кем и он шапку ломает. Нет, не вернётся он, хоть на колени перед ним становись. Будет он из-за какой-то... на неприятности нарываться...
Я - "какая-то"... Вот так; вот она - правда.
А ведь в ногах, было время, у меня валялся, руки даже с пьяного глазу как-то нижайше просил (забыл, правда, об этом назавтра). Соратники, подельники его толстозадые чёрной завистью завидовали ему, в открытую, а он взял - и на зло всем перекупил меня, весь мир к ногам моим положил, даже так - небрежно бросил; дорогими мехами плечи мои укутал-укрыл, золотом и камнями пальцы увил. "Кира, Кирочка!"- раскланивались все тогда передо мной, как перед супругой законной его, и каждый готов был мне покорнейше услужить даже в самом малом деле, а как же - самого Ромуальда Арнольдовича избранница! Честно признаюсь, приятно было своей новой, безмерной властью пользоваться, близостью к венценосному полу-божеству. И жёнушка его правоверная, само собой, знала обо мне, меня рядом с ним не единожды видела, только делала вид, что ничего вокруг не происходит. Боялась, конечно, голуба,- хоть и не слишком люба ему была, да и он, изменщик, ей тоже - потерять его и власть свою годами устоявшуюся посему тоже; боялась, родимая, что, подними шум она,- погонит немедля её от себя прочь, как надоевшую, паскудную собачонку. Как бы мне первенство уступала в близости с ним минутной, физической, но - не в близости долговременной, семейной. Ох, как же глаза её резали, кусали, когда ненароком встречались мы с ней где-то на узкой дорожке,- так бы и порвала меня на куски, если бы случай удобный выпал ей! Только я не давалась - зачем? Старательно обходила все возникшие острые углы, все нарастающие противоречия, и многие те, которые по её воле были устроены. На крыльях взлетела, я тогда - на самой вершине была, царица полная, всех своих подруг и недругов далеко обогнала!
Напрасно боялась, конечно, она, страдалица. Артист знаменитый какой, денежный туз или кто другой подобный - не раздумывая бросил бы её, а этот - тяжеловес, мастодонт, чинуша, политикан до мозга костей - никогда. Ему образ праведника нужен, имидж народного благодетеля, святоши для его карьерной общественной деятельности; на него люди, избиратели его, должны глядеть и как-бы равняться на него, а он, по сути - я заметила - только от этого больше сладких энергий человеческих в себя он впитывает. Да и зачем ему её, жену свою, бросать? Семью, уже выросших, взрослых детей? У него и при живой-здоровой жене баб всегда было до края и больше; в этом деле, в свободной любви, уж если покатился - не выберешься. Захочешь остановиться, а не сможешь, нет,- чистый наркотик.
Я, наивная, думала, что окончательная победа в итоге станет за мной - старалась по началу, как могла, достичь её. Нет, таких, с каменными задницами, как она, не пересидишь, не переждёшь, не переборешь; их мир, который они старательно вокруг себя выстроили,- настоящая неприступная крепость, и ворота в них какие-то заколдованные: кажется, что вошёл, перешагнул порог, а на самом деле всё на половичке перед входом топчешься - невидимая стенка из пуленепробиваемого стекла не пускает, отталкивает. Стоишь на порожке - гость не гость, друг не друг, так - прохожий, попутчик, наваждение.
Я бы с превеликим удовольствием на её сладкое местечко уселась! У мужа - любовницы, баба на бабе сидят? Да - наплевать! Ради всего сваятого, сколько угодно! Главное в жизни - давно поняла я - чтобы холодильник у тебя был до краёв жратвой затарен да лимузин у подъезда стоял, дожидался тебя с преданными лакеями. Я бы и сама себе тогда красавца-мужика, плэйбоя, са спиной у законного отыскала,- а что же, я с одним и тем же остолопом всю жизнь свою мучиться должна? А он - да чёрт с ним, пусть гуляет, пусть с кем хочет спит! Пусть хоть целый гарем заведёт! Лишь бы жрать в дом носил и безраздельную власть над другими обеспечивал.
Гржмбовский, Лёва, явившись не запылившись, усевшись по-хозяйски на стул, разбросав в стороны свои остроносые модные туфли, не унимался: "Ты пойдёшь и извинишься перед ним,- как Отче Наш, толдычил.- На колени перед ним упадёшь, ползать будешь!" "Да в чем извиняться-то?- не могла в толк взять я, злилась.- В чём виновата я перед ним?" Если честно - мне теперь Ромуальду за все за многие годы по его вине мои обиды и унижения в его медную лысину зонтом с размаху хотелось треснуть. Ну ушёл и ушёл, чёрт с ним, с медноголовым! Другой такой же сыщется, мир щедр, велик.
Лёве до зарезу нужен был этот человек, он к нему через меня намертво присосался, к его громкому имени, к густому денежному шлейфу, который за ним, за именем этим, тянется. Жирует на нём, как настоящий паразит, так что и отползать никуда ему не хочется,- вот оно что, вот оно как. Правду сказать - гнусный тип, настоящий клещ-кровопийца. Раньше он, Лёва, гораздо приятней, покладистей был, не таким конченым занудой. Испортила, разбаловала его власть над нами, несчастными бабами. Точно паук паутиной своей по рукам и ногам опутал.
Что ж, возможно, придётся с Ромуальдом и помириться - чем чёрт не шутит! Тем более, что кое-какой хитрый план у меня в голове начал вырисовываться.
0.00
Я смотрела Вадиму в лицо, искала на нём следы тайного порока, вожделения, алчности, плотских поползновений - что там ещё шпиону, воину плаща и кинжала, положено?- и не находила. Милое, умное, яркое, незабываемо одухотворенное - да; а тёмных, каких-то гнетущих душу пятен - не было. Он шутит - обхохочешься, за живот так и схватишься; злые люди не могут ярко, зажигающе шутить, или я ошибаюсь? Только иногда по лицу у него промчится какая-то холодная тень, чёрная полоса, точно рябь по зеркальной поверхности пруда, а приглядишься - то уже и не разобрать ничего, всё доброе, светлое по-прежнему, сияет.
Вот что мне в нём нравится: он приходит ко мне, и каждый раз заметно, что он взволнован, завоевывать меня как в первый раз собирается, и ему это до чёртиков приятно. Он как бы каждый раз всё время новый, непознанный, и ко мне всегда трепетно, тоже по-новому относится; какая-то в нём изысканная чуточка, капелька, аромат одухотворенный и лёгкий - каждый раз, говорю я,- новое, яркое. Что?- пыталась сообразить я. Слово? Движение? И никак не уловить было сначала.
С другими - не так. Надоело, когда тобой, как вещью пользуются, а потом бросят, точно ненужную куклу с оторванной ногой на пол; вот это - как тяжёлый противовес его возвышенному мной увлечению. Наглые рожи эти, хохочущие губы и рты, жующие челюсти, глотающие, победно орущие глотки, дрожащие подбороди и животы - швырнут тебя в самый низ, на землю, и голова, как у фарфоровой статуэтки, отвалиться, рассыпется, захрустит под их каменным каблуком. Да, просто кукла с красивыми нарисованными синими глазами.
Почему в этом мире одним - всё, а другим ничего? Какая злая, несправедливая рука правит бал над всем этим бардаком? Продираешься через дни и недели, словно через колючий куст, больно хлещут и кусают в лицо противные ветки, дерут до крови колючки. Напрочь забываешь, зачем главное человеку дано - время; начинаешь торопиться, бежать, и совсем - не туда, куда надо бы; гонишься за поманившей тенью, за эфемерным, локтями и коленями орудуешь в безумствующей толпе таких же, что и ты, соискателей мнимых благополучия и счастья. Тянешься за яркой обёрткой, догнала - а там ничего, пустышка; думаешь: куда я спешила? Зачем? Одумаешься, оглянёшься: а тебя так далеко от земли уже унесло в бездонную пучину, что и не видно её, земли, вовсе. И гребёшь, продираешься в отчаянии дальше и чувствуешь - пропала...
А так хочется, чтобы бы жилось легко, без сумасшедшей гонки, без изматывающих нервотрёпки и слёз. Ведь сердце-то у всех людей изначально доброе, и поступки у них должны быть посему только хорошие, добрые. Натерпишья несправедливости, намаешься, а потом злобно мстить начинаешь всем подряд, накопленную ненависть во все стороны, словно скверну, разбрызгиваешь.
Увязла по самое горло, так тяжело на душе! И - за соломинку готова уцепиться, чтобы спастись. Может, только поэтому и выбрала себе бессеребренника, нищего принца, наделила его качествами, во многом надуманными мной за годы странствий и страданий; сама своим мечтам восхитилась, сладко заплакала над придуманной мной лубочной картинкой. А получается - сама над собой всегда плачу, над своей пропащий судьбой.
Тревожащее, примо в сердце жалящее чувство, что жизнь настоящая - где-то вдали от меня протекает, стороной идёт, что только у других хорошо и правильно жить получается! Кажется, не слышу, не слушаю звучащий негромко голос у меня внутри, отвожу от очевидного в сторону глаза, затыкаю наглухо себе уши. Потому что всегда хочется делать то, что проще, доступней в данный момент. А ведь всё предельно просто, ой как просто же всё! Приди домой, сядь у распахнутого окна, взгляни в чистое небо, в его сияющую голубизну, в бескрайние переливы деревьев и крыш, окон и стен, на плывущие волны людей, и - увидишь ясный и чёткий порядок везде; улыбайся и руку другому протягивай, говори только добрые слова, комплименты. И тогда время, каждая минута его, подарком сказочным обернётся, целой вечностью, и впереди такой светлой, переливистой строчкой будущее забрезжит, какое - неясно ещё, но главное - свершится, обязательно сбудется. Нет, не вижу, не хочу понять... За эфемерным гонюсь, точно лошадка зашоренная...
Ну да, разумеется - дом нужен, и побогаче, а к нему мебель, вся необходимая обстановка; а там - автомобиль последней модели подавай, и - пошла, понеслась нелёгкая...
Где красоту эту истинную сыщешь теперь? Все только за прибыль друг в друга зубами схватились...
Вадим молодой, сильный, напористый; мне кажется, у него в жизни большие перспективы, и это неоспоримо главное. Он куда-то, по его словам, за моря ездит, бизнесом занимается, пусть пока небольшим, но это начало, тяжкий труд, страдания и пот, возможно, и - кровь. Кожаные кресла и офисы потом начнутся, служебные лимузины, секретарши и всё другое прочее по причине больших денег причитающееся. Он до всего хочет дойти своим умом, всё сделать своими руками, никому на горло ногой не наступает,- и это безусловно меня очень привлекает. Он и красоты города, природы вокруг себя успевает заметить и деньги посчитать - как хорошо!
А жена его... Что ж - раз уж сам он захотел любовных приключений, пусть теперь сам и выбирает, с кем дальше ему оставаться, с кем плыть по океану времени. А она - крепче держи своё счастье, милочка!
Я долго не могла начать свои расспросы, крутилась вокруг да около. Начала издалека: американцы,- говорю избитое,- хороший, способный, мол, народ; трудолюбивые, уступчивые, всё у них на ранчо в полном порядке, достаток у всех есть и ещё другим успевают помочь. И как, спрашиваю, это только у них получается? У нас с ним, с Вадимом, разговор зашёл о том, что надо бы нам, лежебокам, очнуться от нашего сонного царства, двигаться вперёд, вынырнуть из морей водки и вина.
Он недобро сверкнул в меня глазами, так и пронзил ими насквозь, как бы оценивая, взвешивая всю меня: не вру ли, не лукавлю, нет ли камня за пазухой? Это было в нём новое, непри ятное. "Мерзавцы конченые,- он затем сказал с кривенькой, недоброй ухмылочкой,- потому что не отстроить, а поработить весь мир хотят." У меня и челюсть от удивления отвисла. Отбил он этими словами всю охоту у меня дальше его расспрашивать, почувствовала, что вечер неисправимо испорчен, настроение тоже - то ли моими словами, то ли ещё от чего, внутри у него, у Вадима, сокрытого. Он подавленно примолк и скоро улетел, и точно свет в комнате закончился, в полной темноте очутилась.
Гржмбовский в трубку прогундосил: "Давай собирайся и - марш работать", адрес назвал.
Как из пут этих вырваться?
0.00
Позвонили. Звонок как-то тревожно разлетелся по комнатам.
"Кира Владимировна?- пропела трубка очень ласково, вкрадчиво.
"Владимировна"... Понятно всё.
"Что?"- отвечаю хмуро.
"Как ваши успехи?"- с ноткой требовательности голос спрашивает. Вам успехи, а у нас - прохудилось. "Нормально,"- беря себя в руки, вздохнув, бодро рапортую; чтоб вам пусто было, - сама при этом думаю, - сатрапы! "Есть что-нибудь конкретное, важное?"- спросили. А у меня перед глазами - хитрое усатое лицо того залетевшего ко мне гэбэшника; сперва изобьют, говорит, а потом, в дополнение, кислотой в лицо брызнут... "Подбираюсь, ищу подходы"- я почти с возмущением крикнула в трубку. "Ещё неделю вам сроку," - вежливо сказали и дали отбой.
Так - решила я - действовать!
Быстренько накинула на себя, что поскромнее, побежала. Мчалась в такси, думала: крепко же они в него вцепились, прямо-таки мёртвой хваткой! Ледяным дыханием из нависшей пасти веет. Неужели всё - правда?- думала.- Неужели Вадик споткнулся, катится, бедолажный, как и я, вниз по наклонной плоскости? Не хотелось верить в это. Страшно... ЭТИ шутить не будут... Скорее всего что-то хотят от него, какую-то хитрую против него игру затеяли. Но - какую? Какие сегодня к чёртям собачьим секреты, когда всё в тартарары сыпится, буквально за копейку мать родную любой продать готов, и - продают, известное дело! Всю страну растащили по кусочкам, да свои же больше всех тащат, якобы в доску их общему делу преданные, якобы добропорядочные. Прямо из-под носа у властей несут, народ на нищету обрекли. "Шпионы!" Пусть зады свои драгоценные со стульев в кабинетах поднимут, хотя бы за город, на дачи отправятся, увидят там: замки, хоромы барские до самых небес из ниоткуда поднялись - на какие-такие шиши? Вот там, в этой среде новоявленных богачей пусть пошуршат - такое откроется! Вот там - шпион на шпионе, предатель на предателе, бандит на бандите сидят. Только не будет этого никогда, не будут же они сами себя за руку хватать, абсурд какой! Ворон ворону глаз не выклюет. А у них самих, в их вотчине - ещё покопаться хорошо нужно... Мелочь хватают, а крупную рыбу не трогают. Им свой хлеб оправдать нужно, вот и гребут кого не попадя.
Ну да плевать на всё! Вадьку спасать надо, ведь так?
Гржмбовский был дома, восседал в кресле в окружении своих юных мальчиков. Они брызнули от него, как ртуть, по разным комнатам, сверкая арматурой голых рёбер. Они стесняются, он - уже нет. Халатик атласный, бордовенький свой на тощих животе и бёдрах запахнул. "Лёва,- страстно ему говорю.- Я согласна!" Мириться с Ромуальдом в смысле. Он засветился весь, руки по-отечески протянул ко мне, обнял. Про зашкаливающие расходы грустно запел, про дебет с кредитом. "Ты только слишком не радуйся,- я ему говорю, за пуговичку его теребя.- Он, Ромуальдик золотой наш, просто так не вернётся." Лёва теперь перепугался не на шутку.
Мальчики, одетые уже в модные хрустящие курточки и Монтану, шикнули через комнату в коридор, лбы застенчиво опустили. Выше голову, пацаны! Вы ни в чём не виноваты, никто в том не виноват, что громадный вулкан под землёй открывается!
Настроение у меня было приподнятое, идейки какие-то светлые вились под черепом.
"Неужели и шансов никаких нет?- трепещет Лёва, тонкой рукой сигарентку закуривая.- Ни вот столечки?" Я сказала подчёркнуто мрачно (играла, конечно), что Ромуальд не станет рисковать, он слишком значимая фигура в наших местах, завязан в своих тёмных делишках со многими большими людьми. "Всё,- продолжаю с угрюмой физиономией играть,- финита ля комедия!" "Угораздило же тебя вляпаться!- ругается, шипит Лёва.- Что ты предлагаешь?"- он, конечно, чувствует, что не с пустыми руками я к нему заявилась.
Пусть помучается. Планчик у меня имеется кое-какой. Пока ему, Лёве, рано ещё о нём знать - не ровен час проболтается. Тут я внезапно оттаяла. "Ладно Лёва,- снисходительно я ему выдала.- Можешь заказывать новые шикарные костюмы в бутике." Смотрю - а Лёва уже расцвёл весь, как куст сирени по весне, целоваться и обниматься лезет, слёзы счастья мне на руки роняет. Нервы у него ни к чёрту, надо заметить, до предела расшатаны; что ж, работа наша берёт своё, изматывает.
"Только и тебе чуток тоже поработать придётся, попотеть, дядя,"- снова строгое лицо на себя натягиваю. "Да что угодно ради дела!"- неожиданно быстро осторожный, осмотрительный Лёва соглашается; видать, велика финансовая яма, в которую угодил он. Сказал, что верит в меня, как во всемогущего ангела, в мою светлую голову. Конечно,- я с горечью подумала,- в дерьмо носом пару раз ткнут - способности соображать быстро развиваются. Носом в дерьмо - глядишь, уже ой как варит котелок, кумекает; внимательно теперь смотришь, куда ногу поставить, чтоб не измазаться.
"Что, что надумала, говори скорей?- прыгал он радостно, как молодой козлёнок, вокруг меня.- План какой?"
Дома у него очень уютно, мебель - невысокая, приземистая, по последней моде, цвета почти чёрного, тёмно-серого, хрусталь изливает разноцветные огни под стёклами; кресла глубокие, широкие, ростопырились, как добрые и толстые, мягкие жабы. В бежевое, почти в белое стены, как яркие вспышки на них - разновеликие квадраты картин в золочёных витых рамах. И он посреди этого роскошества в турецких остроносых тапочках с хлястиками, в бордовом атласном халатце воссел, капитан.
Неизбежно привыкаешь к уюту, к роскоши - горькая, сермяжная правда это. А потом вместе с куском души, если жизнь прижмёт, от себя отрывать нажитое приходится, по-живому, с жутким хрустом, щемящим душу. Не ищи сокровища на земле,- сказано,- а ищи их на небе...
Мы утонули в креслах, он с нетерпением уставился своими стариковскими бесцветными глазками на меня, примолк, пальчиками своими игрушечными одни об другие тихо постукивал. Чёрт знает,- мелькнуло во мне,- говорить ему, нет? Слишком рискованно всё то, что я задумала.
"Лёва, - вздохнув, я сказала, - мы используем твоё необыкновенное дарование."
Он засмущался, покраснел, как девушка.
"Ведь тебе же симпатичен Ромуальд Альбертович?"- неожиданным вопросом я его ошарашила.
"Он не такой,- качнув растрёпанной, в жёлтое крашеной головой, Лёва с явным сожалением выдавил, мягкие белые руки его заизвивались в волнении на животе.
Влюблён и давно. Бедный Лёва.
Мне тоже Ромуальд когда-то очень нравился. Тёмно-синий роскошный костюм, белоснежная сорочка с запонками, дорогущий Роллекс, сверкая радугой, на полной, поросшей мягкой шерстью его руке; туфли - настоящая сказка; в него за одни эти туфли можно было без памяти влюбиться, без промедления отдаться ему: чёрные, даже слегка бордовые, матовые, мягко сверкающие - настоящие автомобили; они, наверное, такие же бесценные были, как самые настоящие Мерседесы и Аудио.
Состоятельный мужик, он вокруг себя некую волшебную ауру распостраняет. И это даже не парфюмерия, не чудо-одеколоны, не волшебный запах от них - нет; это нечто незримое, не осязаемое, но, кажется, - что видишь ЭТО, чувствуешь. Идёт, гордо голову подняв; грудь его, плечи; повернулся, руку в карман брюк небрежно кинул; поставив надменно голову, что-то вальяжно спросил, гладко выбритый подбородочек - вверх, ироничная улыбка на губах, или - собранный, серьёзный. А вокруг преданная свита летает, к самым его ногам низко стелется. Он не напирает, ни на кого не давит, никого не жмёт - ничего подобного; никого вокруг не замечает даже. А они, рабы его, все ему кланяются, точно заводные; будто, если подобный ритуал они не совершат, их немедленно отправят на эшафот; очень, бедолаги, стараются.
И туфли сюда же, и одежда, и одеколон, всё вместе; всё чрезвычайно дорогое, а видишь - не жалеет, мнёт, загибает, садится, встаёт, использует, как будто всё из простой, грубой мешковины сделано. На пальцах ничего особого нет - так невзрачный перстенишко на мизинце, но кажется, что все они золотом и камнями увешаны.
Они, такие, вежливы, не кричат, говорят в пол-голоса, но в полуприкрытых глазах, в выражении лица - стена, и что за ней - не разобрать, ни одной щёлочки в ней не найдёшь, не подглядишь, не подсмотришь. А как хочется попасть туда, за эту стену, прямо неодолимо влечёт! И в сердце что-то сладкое, тревожное подниматься начинает, щекотать. Думаешь: это любовь? Так бы и бросилась ему на шею без оглядки. Хочется немедленно сквозь его непреступное окружение прорваться к нему, бороться за него, победить.
Бабы на таких летят, как мухи на мёд. Пышными бёдрами, полуоголёнными грудями колышат, томно, с намёками взглядывают; острыми когтями, зубами готовы порвать друг друга в незримо начавшейся гонке за лидерство. Оно и понятно, приз - билет в обеспеченное будущее.
У меня было всегда больше шансов на успех, чем у других моих конкуренток на соискание счастья. Мы себя на все сто мним людьми, высшими существами, а ведь по сути дела все мы - животные, из царства природы. Мы, бабы, на широкую грудь самца летим, на его длинный рубль; а он, дон жуан, - на пышные красные губки наши, к румяным щёчкам и вздёрнутым носикам, к осиным тоненьким талиям, к бархатной нашей коже. Этого добра у меня навалом. Красный светофор на мордахе зажжешь, глубоким декольте линию груди подчеркнёшь, пышной попой внизу вильнёшь - все мужики возле тебя тормозят, аж пыль из-под копыт летит, аж заносит их. Вот когда стены перед тобой рассыпаются в прах, распахивается широко заветная дверца - входи!
Вот ради этого момента и живёшь - "входи!". Идёшь теперь не спеша, бёдрами победно качая, влетаешь туда - в узкое, жаркое пространство, куда другим путь заказан, и надо ещё сбить дыхание, грудь свою сдержать, чтобы не прыгала от волнения и счастья, как у девчонки несмышлёной. Потом привыкаешь, конечно,- полное спокойствие в движениях и на физиономии.
А там, за дверью этой волшебной,- точно что рай, разве ангелочков с крылышками не хватает; а на хрена они нужны, если демоны всемогущие есть, хоть отбавляй их, так и шныряют вокруг, преданно службу перед тобой несут. Правильно, только душу-то твою по кусочку они себе забирают. Не чувствуешь этого сначала, сладкой пеленой глаза застелены, а потом кристально ясно становится: выбирать нужно - либо фортовая пиковая ты дама, королева бала, совершенно голая под платьем; либо - чистая, носа ни в какие такие смутные дела не суёшь, честь и совесть свои от растления сберегла. Очень хорошо становится видно страшную дилемму эту.
У меня богатых мужиков, не таких, как Ромуальд, конечно, было - хоть отбавляй. Они все внутри одинаковые, обыкновенные. Там, за тонкой перегородочкой у них, всё простое: голова по утрам от тонны спиртного раскалывается; грязные, рвотой забитые раковины и унитазы, скандалы и жадность в итоге к лишней копейке.
Мне однажды сказано было так: нужно одного высокопоставленного человека по полной программе обслужить; в начале - светское общество, званый ужин, заумные беседы, то да сё, ну а потом - в номера, развернуться и показать класс, понятно какой. Человек, мол, весьма денежный, при громадной власти. Мол, очень приглянулась я ему.
Да нет проблем.
Я во всё чёрное в тот вечер нарядилась, как бы продлила свою огненно-чёрную причёску-каре; длинный, пышный хвост вечернего платья. Грудь, плечи, бёдра, ноги - всё на своих местах, всё гладко и правильно скроено. Никаких ни в чём излишеств, а вместе всё получается призывно очень.
Мы встретились предварительно с доверенными его людьми. Меня проинструктировали, что и как нужно делать, что говорить. Что он любит, а что - нет, чему может отдать предпочтение. Слушать и на все вопросы отвечать односложно - "да", "нет"; ласково улыбаться. Короче, им нужна была только моя я красота, моя пышная задница, а на всё остальное, на мозги мои, на внутренний мой мир, им было глубоко наплевать. А мне - было наплевать на них всех, меня, честно сказать, только денежки их интересовали, тугрики. Видали мы таких. Выпили, поговорили - "мерси", "пардон", "будьте любезны", "плиз" - сожрали весь фуршет, вот теперь можно и в номера, по-настоящему развернуться-расслабиться, вот здесь к прямым свои обязанностям надо приступать.
Короче, оделась, пошла. Интересно, в принципе.
На улице колючая метель, снежная белая карусель вертится.
Из машины в машину, из подъезда - в подъезд, на плечи мне ненароком, в дар, шубу чёрную лисью набросили, никакой ветер её не берёт. Бравые молодцы волчками рядом крутятся; вокруг меня точно живая, но непреступная стена выросла - распахнутые пальто охранников, переговоры по рации, строгие пиджаки и галстучки, услужливо подставленные локотки, буквально на руках меня несут. На мгновение представишь, что всё, вся кутерьма эта необыкновенная, взаправду - голова кругом идёт, кажешься себе выше крыш и проводов ростом; вчера ещё была комаха малая, а стала вдруг - целая гора, от высоты и полёта дух захватывает. Вот это жизнь, вот это размах,- с восторгом думаешь. А что завтра будет, плохо ли, хорошо - об этом думать не хочется.
Машина наша по улицам мчалась, как ураган. Город за окнами в одну сверкающую риазноцвеьную линию выстроился.
Кто же,- я думаю,- это такой? Бог сам, что ли? Или чёрт с копытами и рогами?
Вряд ли ворюга какой-нибудь, у тех прислуга - ломовые кони, шеи хомутами можно перехватывать; а тут - гляди-ка - чистюли, белые рубашечки, галстучки, ладошки взволнованные потные, и железных пушек за ремешками и под мышками не видно. Ответственный государственный работник, возможно; или - торговля недвижимостью.
О деньгах мне между делом сказали не беспокоиться - какую-то совершенно баснословную сумму гонорара назвали. Я думала сперва - ослышалась.
Всё сверкало, сияло вокруг: стрелки приборов в машине, дорогие часы на руке водителя, светофоры за окном, неоновые витрины, на ветках замёрзший лёд, фары едущих навстречу машин - с явно каким-то, казалось, особым значением. Я закурила, чья-то рука мне огонёк услужливо поднесла. Я перестала трусить. Хорошо: просто едешь, не ждёшь ничего впереди пугающего.
К фасаду старинного особняка подлетели, осыпанному высокими, ярко сияющими окнами. Меня бережно из машины выпихнули, тут же под локоть мягко подхватили. Дубовые тяжёлые двери перед носом распахнулись. Я вошла. Жарко натоплено. Шубку с плеч у меня тут же любезно сдёрнули, трепетно утащили её в гардероб, как величайшую святыню. Людей не много - мужчины, женщины, молодые и не очень, негромко все переговариваются. На стенах - гобелены, живопись с определённым уклоном - всё больше обнажённые женские натуры, натюрморты с цветами и фруктами.
Рукой услужливо показывают - туда, сюда. Я и двигаю, игриво повиливая бёдрами, шурша колготками. Мужчины, с нескрываемым восхищением на меня оглядываются, я приветливо улыбаюсь в ответ, что ж - понимаю их. В меня этот мой добрый, всемогущий дух вошёл, тихо нашептывал на ухо - что делать, как смотреть, что говорить; вдохновение проснулось во мне, как у актрисы на сцене, я светилась вся изнутри, и каблучки мои стучали по паркету, как секундная стрелка, как бегущее электричество.
Я сразу поняла, кто из них - он. Синий в полоску костюм с небесным отливом, рыжеватые, не слишком густые волосы, благородная проседь в висках, галстук на полной груди - красная с серебряным отливом волна. И эта особая стать, гордая осанка, и - эта неприступная стена во взгляде. Он не сразу посмотрел на меня, хотя ему в мою сторону показывали. Посмотрел, наконец, и я увидела, как волшебная дверца - туда, в сказочный резной терем - передо мной открывается. Если наша профессия, понятно ведь какая,- творческая, то именно вот это и есть - триумф, взятие желанной высоты, веса, преодоление дистанции.
Все вокруг него изгибались, как паяцы, только бы у входа в эту заветную дверь постоять; а мне не надо было, меня уже, я знала, сейчас пустят вовнутрь, пустили уже.
Немолодой, довольно грузный, но спину держит прямо, по-военному. Уж не генерал ли, не маршал, не солдафон?- мелькнуло в голове неприятная мысль.- У них, у этих, орган - по колено, а мозги напрочь отсутствуют. Работают, качают, точно помпа, и всю ночь анекдоты пошлые рассказывают. В ушах потом весь день звенит от их пустой трескотни. Впрочем, всё равно; за такие бешеные бабки - хоть со слоном, хоть с динозавром!
Наконец, подошёл ко мне. Нас представили. Странная, громкое имя - Ромуальд, сразу и не выговоришь; впрочем, мне какая разница?
"Добрый вечер, Кира,"- сказал он мне таким мягким, дружеским тоном, как-будто мы с ним сто лет уже были знакомы. Мужик как мужик,- смотрю,- таких тысячи. Лоб, нос, щёки, уши, губы - всё на своих местах, всё обычное; глаза вот только чуть больше, чем нужно, выпуклые, нагловато-спокойные, бывалые; видать, когда в утробе маминой его выстругивали, чья-то тяжёлая длань ему по затылку стукнула, чтобы он в жизни потом лучше всё замечал, видел то, что другим не по силам увидеть. Для мужика, впрочем, так даже очень ничего. Мне показалось, что я его где-то раньше видела, но где?
Значит, сегодня вечером я дама его сердца; я совсем успокоилась. Поближе к нему пристала, под руку неспешно взяла; дама так дама - надо входить в положение. И - запрыгала, залетала вокруг нас челядь.
Чёрное, белое, одинаковое - это мужчины; красное, синее, жёлтое, голубое, разное,- это дамы, их кошачьи хитрые лица. Лакеи снуют, шампанское так льётся рекой. Звенят на разносах стаканчики, гудит утробно толпа. Квартет скрипками и виолончелью негромко журчит на тоненьких, невесомых стульчиках, парит, точно на облаке.
Вошла я вот так: как дикая пантера, сытая. Ноги на высоких каблучках по одной линии вела. Эти все рты свои сразу захлопнули, а потом распахнули, на меня с любопытством, оценивающе уставились - точно молния их всех поразила при виде меня, точно яркое солнце в комнату ворвалось. Чертовски это было приятно на раздаче красоты и счастья оказаться. Мне захотелось вдруг выбрыкнуть что-нибудь непредсказуемое, отхохмить, чтобы расшевелить это прокисшее кладбище.
Когда люди собираются вместе, они, сами не желая того, начинает себя вести совершенно по строго отточенному шаблону, как будто в воздухе заколдованный, зловредный газ завис, мешает который всем думать так, как они раньше думали, делать то, что они всегда делали. Всем невыразимо скучно, позёвывают тайно в ладонь, хотят вдрызг напиться, сбросить с ног каблуки, но - терпят; или совокупиться с пассиями своими без всяких обиняков где-нибудь в тёмном углу, уехать к чёрту домой и просто улечься спать, выспаться. Хотят, но не могут, потому что - так принято, потому что - о, о, смотрите! - светское общество. Надо изо всех сил притворяться, что шампанское и виски со льдом, мартини, или канапе с оливой - это верх изысканности и совершенства; а другие существа, важно расхаживающие вокруг, тебе также интересные, как и ты - им, как и ты сама себе. Тут уже, раз такое дело, и обязательный показ мод, драгоценностей, кошельков и вставных челюстей.
Утром, перед МЕРОПРИЯТТИЕМ, народ просыпается, вдевая ноги в шлёпанцы, говорят себе: надо! Моются, накрашиваются, влезают в рубашки и костюмы, в жабо, в узкие вечерние платья и отправляются умирать от тоски куда-нибудь в ослепительно сверкающий электричеством дворец, арендованный по случаю. Теперь бывшие совработники и партноменклатурщики выдумали новое: красивых женщин брать напрокат. Свои законные клячи надоели до коликов, загнали их, точно беговых лошадей, на долгом пути и бешеных поворотах,- и подавай им свежатинки, персик. Вот тут мы, наш брат, или точнее - наша сестра, и выступаем широким фронтом. Уж что-что, а красоты тут нас в полном достатке. Главное, чтобы спрос на неё был, и мы без работы не останемся.
Куда Ромуальд Арнольдович - туда и я, наличествую рядом, следую за ним, как тень. Он меня с какими-то личностями, здесь присутствующими, знакомит, я галантно на раскланивались, ручку подаю целовать - подобострастно целуют. Я шампанское со стола - бокалов десять уже - глотаю и начинаю медленно уплывать, пол под ногами качается. Но -не страшно, я привыкла, автопилот у меня в полном порядке. К покровителю своему прижимаюсь, флюиды волшебные в него расплёскиваю, смотрю - взгляд у него стал сладкий, томный, глаза маслом подёрнулись, ладонь мою своими лапищами схватил и не отпускает. Вдруг вынул из кармана перстень с чудовищного размера красным камнем и на палец мне бережно надел, нежно сжал пальцы.
Вот эта женщина, вот это власть женщины! Я, никто, ноль без палочки, а теми повелеваю, кто что ещё вчера через меня, не моргнув, колёсами бы переехали.
Начали танцевать под лёгкую музычку, неизвестно откуда льющуюся, закружились.
Тут подходит один, молодой, не отводя от меня восхищённых глаз, у Ромуальда трепетно спрашивает: "Вашу даму позволите на танец?" Он царственно кивнул, разрешает. Парнишка мне жарко шепчет на ухо: поехали со мной, не пожалеешь, мол! Зачем тебе этот старый хрыч? Молодой, наивный, он думает, что молодость, азарт это главное в жизни оружие, что он, такой яркий и молодой, посему король; мускулы под пиджаком напрягает, прикасаясь ко мне, выдвигает вперёд свой стальной с ямочкой подбородок, несокрушимо переставляет колонны ног, как броненосец. Но ведь это ещё далеко не всё,- смеюсь я, глядя на него,- толщина брони или длина ствола пушки; это мелочь, на это клюёшь в начале или в конце, когда нечего или всё уже было, и тогда хочется простого, основополагающего. А теперь, в середине пути, мне дорогая игрушка любая, разукрашенная резьбой и инкрустациями, со всякими прибамбасами, какие только возможно. И чтобы власть над другими людьми по полной вкусить, надышаться ей. Страсть, безумие - это всё хорошо; но пусть будут и изысканные подарки, заграничные шоп-туры, жаркие страны, море, лагуна, пальмы, бамбуковое бунгало и вся та экзотика, какую в кино без остановки показывают. Небо и облака хороши, спору нет, но мне бы на них с палубы царской яхты посмотреть или из иллюминатора космического корабля.
Он, молодой, задиристый, прыгающий козлик, не видит, я - тёртый калач - вижу, и мы с ним кружим.
Едва я присела, дышу, ещё один подбегает: "Разрешите?" Ромуальд весело и значительно громадной, лобастой своей головой кивает, светится от удовольствия - давай! Полетели и с этим. Дует мне в ухо: "Будь моей!" "А что за это дашь?"- серьёзно я ему. "Всё, что пожелаешь! "-страстно говорит, глазами в меня блещет, точно испепелить хочет. И таких я видела, знаю - переполненных несбыточными обещаниями. Впрочем, подумаю.
Беседуя с кем-то, Ромуальд издали за мной наблюдает, чуть развернётся в мою сторону, чуть взглянет - контролирует, глазами линеит, словно ручкой своей с золотым пером чиркает. Важный, большой и неприступный, как скала. Мой. И именно этот факт, что гигантский айсберг у ног моих оказался, больше всего меня радует.
Этого поставила возле стенки, следующий уже ко мне прыгает: "Сударыня?" Поплыла, приобнявшись и с ним (Ромуальд мне снова кивнул, хитро, многозначительно улыбнулся). Постарше, но стараются от молодых не отстать. Шепчет, щёлкая вставными пластмассовыми зубами: "Озолочу, поехали ко мне прямо сейчас..." Я оборотов прибавила, гляжу - позеленел, ртом воздух, как рыба, хватает; руки отпустила - он тихонечко так , заплетаясь ногами и качаясь, пошёл в сторону, пропал в кулисах, старушка какая-то за ним, побелев, кинулась.
Ну, и началось - очередь ко мне танцевать выстроилась, Ромуальд Арнольдович по-настоящему весь уже сияет, счастлив. Ему мои танцы нужны? Нет, ему вот это надо: когда его собственность, а значит, и его самого, обожают, обожествляют. Я ему, пробегая мимо, выдохнула: "Не боитесь, что перекупят?" А он: "Кишка у них всех тонка, не боюсь". "Тогда,- хохочу я,- придётся раскошелиться". "Сколько захотите."- легко парировал он." "Что смотрите?- весело, озорно крикнула, поворачиваясь ко всем. - У кого-то есть возражения?" И ни одна собака не тявкнула.
И вот тогда я Ромуальда приглашаю, обхватив его за могучие плечи, и мы прогремели по всему залу танго. И он неожиданно лёгок и подвижен, как мальчик, оказался, и он меня, душу мою, насквозь увидел, а я - его; мы с ним оба, обнявшись, кружились, хохотали.
И вот - кончено действо. Музыка стихла, все разошлись по углам. Мои плечи снова пушистой шубкой укрыли, его под белы руки в длинное пальто всунули. Мягкая, бархатная утроба авто нас поглотила, и - рванул город, теперь в обратном направлении, потянули дома один за другим за ниточку.
Маленькие телефонные трубочки, похожие на конфетки в ярких обёрточках, приятно верещали в карманах лакеев, в полголоса те просили Ромуальда Арнольдовича до утра не беспокоить, с опаской на нас оглядывались.
Он по-свойски мурлыкал со мной, будто всю жизнь свою знал меня; ладонь, пальцы мои взял, нежно поглаживал. Я отвечала на его вопросы, как учили меня - односложно и незатейливо. Уютный салон машины, чуть покачивающееся мягкое сиденье, зеленоватое мерцание приборов на панели, терпкий запах дезодоранта и сладкий - его духов. Тихо, уютно, тепло. Честное слово, мне захотелось его нежно обнять, по лицу и по волосам ладонью огладить, хотя, пожалуй, он мне годился в отцы. Не часто со мной так бывает, чтобы сразу глубоко зацепило, за живое взяло, но вот же - случилось...
Наконец, нас привезли куда-то за город. Ехали по пустынному шоссе под редкими фонарными столбами. Открылись перед носом машины чугунные, витые ворота. Снова - яркие огни. Снова - высокие окна. Чистая, выметенная от снега под ногами плитка. У высокой лестницы лакеи во фраках и бабочках нас встречают. И - телефоны мелодично трезвонят, как тоненькие колокольчики. В логово его привезли; а вдруг он - маньяк, людоед, Синяя Борода?- веселилась я.- Не всё ли равно теперь?..
В его комнате, в спальне, я ещё больше шампанским нарезалась, расстёгивала Ромуальду рубашку, он шутя отбивался, говорил, что сегодня это совсем не обязательно, что он в зале кончал неоднократно, глядя на меня, на то, как я приколы отмачиваю. Нет так нет,- я не стала особо настаивать; я ему сказала посреди кружащейся комнаты: "до завтра" и упала с наслаждением в подушку.
Утром я проснулась на ослепительно белом, почти голубом, постельном белье, в лучах яркого восходящего солнца, и начался мой на долгие месяцы маленький рай. В общем, я без ума была от Ромаульда, и показалось мне, что затрепыхался в моей ладони счастливый билет в будущее.
Лёве я сказала, что начинается по-настоящему криминальная страница нашей с ним непростой и бурной совместной истории, и пусть он сразу скажет, стоит ли нам делать первый шаг, или лучше воздержаться?
"Он нас попросту растопчет"- подавленно сказал Лёва.
У меня другого выхода не было, только он, страшный и ужасный, всемогущий Ромуальд, может мне помочь с Вадимом моим.
"Если захочет, то - да,"- вздохнула я, соглашаясь. Мне было нужно, чтобы Вадима непременно спас, а там - хоть трава не расти... У меня вдруг пронеслось в голове: а надо ли? Любовь ли это вообще? Сколько у меня уже было подобных влюблённостей - и не сосчитаешь... А затем прогремело, как чугунный стержень: последняя это твоя, дорогуша, соломинка, иначе сметет тебя слепой ураган жизни, так глаза и сердце свои по-настоящему и не успеешь открыть.
Вот, вот - я так возрадовалась! - истина: спасти себя надо. Всё в жизни было, даже - страшное, и как не погибла - не знаю, так теперь же вверх, к свету лети, к любви, к сияющей поверхности! Какое-то высшее испытание наступило, я чувствовала, всё закрутилось вокруг меня, и нужно было только вовремя выпрыгнуть из пасти водоворота, соскочить с бешено вертящейся карусели жизни, и там - видело сердце - много воздуха и покой.
Лёву в первый и последний раз использую, Бог простит. А сколько раз он меня в чёрную использовал? Ничего, не растает, не сахарный.
0.00
Да, вот именно так - спастись, душу свою чистой сохранить. К этой мысли в итоге приходишь, как усталый путник к источнику влаги. Жила, ничего не знала, не ведала - как дышать, в какую сторону смотреть, что путного совершить. Одно казалось светом, правильным, потом меркло; другое всходило - туда со всех ног бежала, и вставало передо мной: непролазный лес, деревья до самого неба, черно кругом, и я стою одна-одинёшенька на дремучей тропинке, верчу головой: куда?
Вот, Вадим ворвался в мою жизнь, как яркий, свежий луч света. Мне показалось - знамение. Этот ветер огненный в сердце, его ни с чем не спутаешь, прямо дух прибирает, прихватывает. Может, не любовь это вовсе, может - любовь только-только начинается, путь к ней нарисовался, а настоящая она впереди ждёт? Не знаю. Знаю только одно но: что новая путь-дорога передо мной открылась, и сейчас один шаткий мосток с будущим соединяет, под ногами - пропасть; и не ступить на него, засомневаться, задрожать от страха - ничего дальше не будет, всё закроется снова неясной, мутной пеленой.
Если бы годами раньше проснулась - проще бы было. А сейчас - ой как часто лукавила в жизни, ой грешница! И дёшево, пожалуй, не откупиться.
Никогда не поздно прощение попросить, только путь к искуплению по-разному сложен и длинен будет, и тут уж - терпи, сама виновата, что голоса сердце когда-то не послушала. А ведь звучал шёпот, ласково и настойчиво, как ветерок по утру, и не поверила. Вспомнишь - страшно становится: столько в жизни грязи было и столько обидных пощечин, плевков в самую душу. Подумаешь обо всём этом, о былом, Вадька - буквально как сын мне, в самую душу себе его принять, втиснуть хочется, слиться с ним воедино. Радостно и смешно, ей-богу! Он - будто произведение моё, сваяла его, слепила из глины или нарисовала, и никогда не расстаться теперь, ни при каких обстоятельствах!
Я решила сперва по своим скромным каналам всё разузнать о нём. Ведь не скажет мне Вадик о своих шпионских делах (если есть, конечно, они) ничего, никогда, ни за что; покрутит пальцем возле виска: что ты, хихикнет, Кирка, с ума сбрендила? Какая разведка? Сейчас, скажет, все секреты на улице под ногами валяются - подходи, бери, кто хочет. Что на это возразишь?
Ребяток своих, преданных псов, высвистела, озадачила их. Побежали мальчики разнюхивать. Подожду, посмотрю, что здесь к чему. Это, наверное, нужно - конфиденциальность соблюсти. Научила меня жизнь игру свою собственную вести, самостоятельно, не то быстро краплёные карты подсунут.
Получу информацию и - к стеночке его, Вадика, и припру, вот тогда поговорим мы, вот тогда уже не отвертится.
0.00
Я осмелилась-таки позвонить Ромуальду Арнольдовичу. Он сам, что было весьма неожиданно, взял трубку.
"Почему вы не звоните, не приезжайте, не удосуживаете меня своим вниманием?"- спросила я попреданней, поласковей. Он человек очень прямой, он мне сразу, без обиняков, заявил деревянным голосом:
"Кира, мы должны с вами разорвать все отношения."
Да без проблем, убожище!- изо всех сил хотелось в трубку крикнуть мне, захохотать, но я сдержала себя.
"Почему же?"- спросила я обиженным голосом, почти по-детски захныкала. Он недовольно засопел в трубку.
"Всё в мире кончается, увы."
"Ромуальд, не надо так. Ты неправ."- Я ему "ты", "вы" говорю в зависимости от ситуации. Он какое-то время молчал. Я знала, чувствовала, что он хотел бы вернуться ко мне, но его что-то от этого шага удерживало - то, очевидно, чего я своими неосторожными словами коснулась. Я стала ласковое, сладкое мурлыкать в телефон. Он молча слушал.
"Что они от тебя хотят?"- спросил, наконец, он. "В том-то и дело, что я не знаю! Понятие не имею!"- торопливо и сбивчиво залопотала я. Кажется, попалась рыбка на удочку! Всего одна встреча с ним мне нужна была, один разок нужно было нам повидаться! Ты мне часто, хищник, зубы свои показывал, теперь испробуй мои, пантеры, железные когти!
"Я занят, позвони мне завтра,"- оборвал он, схитрил. Меня тотчас словно током ударило: знаем! год потом тебя не доищешься! Нет, надо действовать прямо сейчас, прямо сейчас обещание у него вырвать! Он хоть и сноб, но - честный, слово своё держит; даст его - не отвертится.
Я стала говорить про одиночество, про пустой бездушный мир вокруг, про людское равнодушие. "Я не могу без тебя!"- простонала я надрывно, призывно. Мне смеяться хотелось - сентиментальный болван, на него такие штучки ох как действует. Мужики - романтичные, сентиментальные по сути существа, а мы, женщины, этим во-всю пользуемся. Мне вдруг стало совестно от такого моего озарения. Кругом - обман, и я тоже обманщица...
"Где?"- после продолжительной паузы он спросил взволнованным голосом. "Как обычно, у меня,"- я сказала. Он настаивал, что перезвонит. "Нет,- закричала истошно я, чувствуя, что он опять ускользает.- Скажи прямо сейчас, когда?" "Ну хорошо,- он сдался (да, да! - моё сердце ликовало).- На следующей неделе,"- и он бросил трубку.
Что ж, есть время хорошо приготовиться.
0.00
Сорока на хвосте мне принесла: плохо дело - тонет мой Вадик, погибает. Наверное, это неведомо ему, не знает, что камнем идёт ко дну. Я знаю. Ему наверняка кажется, что он Джеймс Бонд, что весь мир у его ног находится.
Сообщили мне, что подозрительные встречи совершает с иностранными гражданами в удалённых от людских глаз местах, какие-то пакеты передаёт; а то и наоборот - в чересчур людных, переполненных толпами, на вокзалах, на рынках,- для отвода внимания. У него чересчур романтичная натура, он наверняка думает, что это всё шуточки, что будет очень весело, если он в чёрном плаще и с кинжалом на поясе немного походит. Не видит взоров на него устремленных, ядовито-внимательных, выжидающих, пристальных, не чувствует приготовленную для него ловушку, загонную яму. Не протяну руку помощи ему, самому близкому теперь мне человеку,- ещё чернее душа моя станет, не отмоюсь потом вообще некогда.
Вот такие теперь у меня новые испытания, и нужно думать без устали, соображать, выкручиваться, перехитрить всех, преодолеть все препятствия, и - спешить, спешить!
Он, Вадик, как всегда мил, остроумен, нежно-напорист, я улыбаюсь, хохочу, а в голове у меня только одно - выросшая передо мной гора отчаяния, за ней - крутой спуск и острые камни на дне.
0.00
Так и подмывает меня сказать ему о происходящем, предупредить: уезжай на время из города, затаись где-нибудь в укромном месте, прекрати дурить... Он испугается, удариться в панику, семью свою бросить на произвол судьбы у него духу не хватит. Дров наломает, ещё чего доброго сдаваться властям потянется, и - всё, ищи Кира Владимировна себе новый объект для обожания, да не из губатых и говнистых этих властителей, а настоящего молодого принца, да ещё с мозгами, да ещё по уши в тебя влюблённого... Ему за такие его дела года и года в тюряге сидеть - не дождаться мне.
И я вдруг подумала: ведь помочь хочу человеку, потому что сама в него влюблена, следовательно - как бы сама себе помогаю, какая же тут справедливость - чистым эгоизмом попахивает! (Что-то о справедливости и прочих сентиментальных вещах слишком часто задумываться стала - к добру ли это?) Столько людей вокруг страждущих и страдающих и руки дружеской ждут, да некому её подать, как нет дождя, когда он нужен, а прольётся он там, где и без того воды хватает, где на затянутое облаками небо и не смотрят с надеждой и мольбой, где все бочки и корыта заполнены дождевой водой впрок! Вот туда бы, в это бушующее море страдания и направить свои усилия, тратить себя там, наполнять радостью иссушённые сердца людей. Всем, всем людям помочь - без исключения, не жалея себя!
Я подумала об этом и испугалась - опять не верной дорогой пошла, опять только о себе думаю! Всё перемешалось у меня в голове, не по себе стало. Ведь преступник, получается, Вадик? Пострадают многие люди из-за него? И что же делать? Бросить его - отшвырнуть, как горящую рукавицу, не то вся сгорю. Сдать в органы с потрохами, чтоб другим неповадно было... А моя любовь?- следом вставало.- Получается, предам её? Забыть, затушевать ведь её невозможно - кричит изнутри!
0.00
Я не хотела, не могла никого видеть, запёрлась в доме, на телефонные звонки не отзывалась. Внутри меня повисла чёрная звенящая пустота. Мне казалось, что жизнь моя кончена. Везде ошиблась, везде - стена; некуда идти, двигаться, настоящих друзей нет как нет; любимый человек и тот нечестным оказался...
Телефон орал, подпрыгивал. Дверь с той стороны чуть ногами не выносили - я не шевелилась, точно заколдовали меня, уткнулась молча носом в подушку. Какая-то тонкая работа происходила у меня в голове, я не могла уследить, какая. Обрывки мыслей носились - весь мой пройденный путь, лица людей, серые, пасмурные дни или яркое солнце, дома, улицы, города. Я как будто спала, а некий счётчик внутри меня накручивал обороты.
Мне так хотелось синего неба, воздуха, чистоты! А меня перед глухой кирпичной холодной стеной поставили, в неё лбом уткнулась. Доискаться в этой жизни до истины - вот чего мне хотелось больше всего.
Когда совсем молоденькая была, я просто вперёд шла, не оглядываясь; жизнь для меня одной яркой полосой вокруг горела. Конечно, мне, как и всем, получше, подостойней в жизни устроиться мечталось - барменом на какой-нибудь теплоход, и - отправиться в дальнее плавание; красиво, броско одеваться, купаться в восхищённых моей красотой взорах мужчин, деньжата неплохие зарабатывать, чтобы было на что покутить.
Что ж, в бар я всё-таки попала. Ребята знакомые помогли, переговорили с кем нужно, подпихнули, в общем, меня. Сколько мне тогда было? Да лет семнадцать, самый настоящий неоперившейся птенец. Но, казалось мне,- всё знаю, везде уже побывала, всех людей выучила.
Бар - гладкая стоечка, зеркало за спиной, бутылочки, фужеры на полках сверкают. Прямо как в кино - сказка! Разговорчики целый день, непредвзятое внимание ко мне со стороны клиентов мужского пола; женихи, получается, пачками являются - только выбирай. Только мне самый лучший нужен был, золотой, необыкновенный, рыцарь на белом коне. Разговоры разговорами, улыбки улыбками, ласковые взгляды, но сердце своё я никому не отдавала. Поцелуи, конечно, обнимашки - всё было, как короткий глоток воды, быстро проходило.
Обижать меня никто не смел, за этим очень строго мои все воздыхатели следили, и местные бандюки посему все были за меня.
Ах, райские деньки настали! Я уже подумывала , не Мадонна ли я, не Барбара ли Стрейзанд? И ещё выше хотелось подняться. Смотрела на себя в зеркало: внешние данные имеются, петь - научусь, танцевать - тем более; мне мальчики заезжие московские намекали, подмигивали: поехали, мол, с нами, не пожалеешь! Я по ночам не спала, крутилась в горячей постели, всё думала. Представляла: Красная площадь, Кремль, рубиновые звёзды на башнях горят, и я где-то рядом нахожусь, королевна. Бесчисленные концерты, кинокамеры, букеты цветов, микрофоны, восхищённые почитатели моего таланта, беспрецедентный успех! Ах, микрофон - такая удивительная штучка, атрибут избранных! Взмахни же, ты, волшебная палочка, начнись поскорее новое!
Москвичок один длинноволосый приглянулся мне. Говорит интересно, смешно акает, будто иностранец какой. Уговаривал меня: всё будет у тебя, посмотришь! Я очень верила. Он, слова эти говоря, тихонько, настойчиво ладонь мою теребил, и будто ветерок перемен кожи моей касался, требовательный и ласковый. Мне мой такой дорогой, выстраданный бар вдруг игрушечным, ненастоящим показался, и район наш, и город, и вся моя жизнь предыдущая. Так страстно захотелось вверх взлететь, взмолилась ангелам небесным я!
Вот,- твёрдо сказала я тебе,- избранник мой! Ни спать я теперь не могла, ни сидеть - к нему только рвалось моё сердце. С работы по случаю и без случая убегала, искала встречи с ним, целовались по-чёрному! Он стал моим господином, короче, а я - покорной рабыней его.
И поехали с ним в Москву.
Сели в поезд. Города за окном бежали, поля, леса, полустанки, фонарики и луна, прохладой в открытое окно веяло - хорошо! Мы с ним в отдельном купе обнимались, как безумные, и я ему, наконец, с наслаждением себя отдала. Деревья, проносясь, махая зелёными лапами, к нам в купе со вздохами удивления заглядывали...
И вот он - громадный город. Ещё больше, чем я думала, ещё выше, ещё значительней! И людей - миллион, волны, целый океан. Я даже испугалась - накроет с головой сейчас, унесёт!
Взяли таксомотор. И посыпались причудливые дома в окна к нам. Вот оно, вот!- с восторгом шептала я, уткнувшись носом в стекло.- Начинается! Дома, выделывая каменными ладонями, надо мной плясали какой-то раздольный танец, деревья, даже столбы с фонарями и краснолицие милиционеры смешно пританцовывали. Парнишка мой самодовольно улыбался, брови у него на лице чуть лукаво плавали: ну что, ну как?
Сверкающие витрины магазинов, шумные улицы, гигантские, безразмерные площади... Здесь,- губами шептала счастливая я.- Это случится здесь, в этом великом городе. Я, такая молодая, и уже началось - сдвинулись горы, раздались моря, я первый, самый важный в жизни шаг, сделала.
Мы где-то в многоэтажке на окраине города остановились, у какого-то знакомого Сашкиного. Oн, Сашка мой, с порога бросил мне: посиди, подожди, займи себя чем-нибудь, и - умчался куда-то. Я в красочные, иллюстрированные журналы носом нырнула, стала внимательно столичную жизнь изучать, кто что носит, что говорит, какие дела здесь в моде. Вся сгорая от нетерпения, смотрела в окно, бегущие куда-то, зовущее меня. Мне хотелось чтобы Сашка поскорее вернулся только с хорошими новостями.
За окном, казалось мне, из самых облаков росли мускулистые небоскрёбы, пронзали могучими ступнями асфальт и зелёные квадраты газонов. Их было так много, они, как добрые солдаты, сюда строем пришли, большие и сильные, и - главное - очень уступчивые.
И ярко показалось вдруг мне: в самом центре вселенной нахожусь, прибыла сюда с особым визитом, и все от меня добрых, великих деяний ждут, с большим вниманием на меня глядят - всё человечество! Я, Кирка, маленькая, смазливая девчонка, дырка от бублика, прибыла на Альфу Центавра с визитом доброй воли и буду теперь править здесь бал.
Нашла в какой-то комнате большое зеркало и не отходила от него. Носик, брови, щёчки, белая шейка - бесконечно проверяла я - всё на месте, я была очень собой довольна. Великим кинодеятелям, режиссёром я обязательно должна была понравиться. Сначала дадут, конечно, не главную роль в фильме, пусть. Я так сыграю, блесну! От последующих выгодных предложений отбоя не будет.
Так я, наивная, думала, очень на мгновенные успех и счастье надеялась.
Наконец, примчался Саша, сказал быстренько собираться. А что собираться, что собирать? Маленькая через плечо сумочка-радикюль, зеркальце и пудреница в нём, помада.
Вниз на подрагивающем лифте - в громадное, искрами звучащее солнце; пахнущее бензином такси снова поглотило нас. Только вперёд!
Конечно, я волновалась, ещё и как! Саша говорил что-то, я его почти не слышала. Сердце колотилось неистово, металось сладко в груди. Образы маститых режиссёров поднимались, точно светила, передо мной и, сурово, с затаённым восхищением поглядывая на меня над очками, чиркали что-то в блокнотах карандашом. Я с ужасом подумала, что надо было хотя бы пару стихотворений Пушкина повторить или басню Крылова, что-нибудь патетическое из Маяковского.
Саша говорил, что сейчас в одной студии собирают девчонок на небольшие эпизоды в кино; главное там - фигура, внешность, и у меня шансов - миллион. Я знала, что я красивая, это здорово вселяло в меня уверенность.
Мы вошли в какое-то сверкающее стеклом здание, поднялись вверх по лестнице, и - всё, я теперь не могла вспомнить даже имя своё. "А точно басню спрашивать не будут?- пилила я Сашку, вцепившись ему в ладонь, чувствовала, что вся бледнею от ужаса. Он весело смеялся, подтрунивал надо мной. Он, москвич, был спокоен, конечно.
В большом зале - толпа, одни девушки. И тут моё настроение стало стремительно портиться. Девицы были все как на подбор - длинноногие, полногрудые, ясноокие, хищно перемещались по залу, точно они были настоящие хозяйки здесь.
Я сама вдруг стала, как режиссёр, внимательно всех осматривать, взглядом своим достойных отбирала: у той - ноги стройнее, чем у меня, та - грудастее ; у этой, волоокой, - глаза, как целые синие озёра, смотреть всё время в них хочется, а та - и вовсе как Мерлин Монро, с родинкой на щеке, очень миленькая... Все, как одна, высокие, гибкие, подвижные, точно кошки, нахальные и напористые, острыми своими белыми зубками запросто шею кому угодно, кто на пути у них встанет, перегрызут. И даже зрачки у них в глазах поперёк, козлиные. Я себя вдруг загнанной в угол мышкой почувствовала.
Серая, слабая мышка? Не хочу, не буду!
В зале покрутилась, у меня осанка сразу стала прямее, плечи расправила, улыбку нацепила на губы; и - ушки на макушке. Я не слишком высокая, но словно выше ростом стала, зубы хищно ощерила - откуда это только и взялось во мне. Вот так - лучше. Пусть теперь подойдут.
Взволнованный Сашка подбежал: "За мной!". И - за руку тянет, спешит, нетерпеливо оглядывается.
Мы двинулись какими-то полу-тёмными переходами прямо за кулисы. Они, все девушки, завистливыми взглядами сопровождали нас. А у меня душа от восторга так и взлетела. Ну что, съели, милочки?- хотелось крикнуть мне им, холодную улыбочка заизвивалась у меня на губах.
Господи, какая же непростительно самоуверенная и наивная я тогда была!
Полутемно, запах этот необыкновенный - театра, кулис, старыми материями, вековой пылью, дощатыми полами, тончайшим ароматом духов и ещё чем-то неуловимым и трепетным...
И вот - ударил в глаза яркий свет.
Длинная комната с высокими окнами. Стол. За столом - несколько немолодых уже женщин и - мужчина, попивает из чашечки кофе, позванивая блюдцем. Очень как-то тяжело и невесело на меня все посмотрели. Саша, подскочив, руку тому мужчине пожал, мне показалось - очень сумбурно, навязчиво. Услышала: "Вам звонили... Вот она..." Мужчина с интересом теперь взглянул на меня.
В дверь то и дело стучали, влазили очень симпатичные головки. "Я пока занят!"- раздражался мужчина.
"Подойдите."- обратился он ко мне, поманив меня пальцем. Он попросил меня пройтись туда-сюда по комнате, покрутиться. Посматривал на меня как бы свысока, хотя и восседал, задрав ногу за ногу, на стуле, как хозяин на свою вещь. "Хорошо, хорошо!"- оживился он, привскочил со стула.
Настоящий режиссёр! Сейчас всё решится! У меня, я чувствовала, сердце перестало биться.
Мне стало от чего-то неуютно, показалось, я стою перед ними голая. Я себя изнутри подталкивала: артист ничего не боится, на всё ради дела готов! Я очень скованно ходила, точно на ходулях, с непривычки неловко было выпячивается. Но я прекрасно знала: блат - великое дело.
"Не уходите, подождите здесь,"- сказал он мне, поставил на стол пустую чашку; поднявшись, двинулся к выходу, свита сейчас же поплелась за ним. "Так, работаем, работаем! " - неизвестно к кому обращаясь, выкрикнул он. И все они куда-то ушли.
"Вот видишь, видишь!"- радовался Сашка. А у меня было почему-то страшно беспокойно на душе. И кто-то за дверью цокал каблуками, точно плёткой по полу стегали.
Мне вдруг страшно захотелось домой, сердце так и заныло. Чужие люди, чужой город, дома до самого неба, точно высокая стена между этим и тем. Зачем я здесь? Мне стало нехорошо, от того, что я что-то не то делаю, не так, как нужно, поступаю, за спиной как бы у всех свои тёмные делишки проворачиваю. Я стала даже завидовать другим девчонкам - тем, которые в зале оставались, их в принципе честным улыбкам, словам, их ангельскому терпению, даже их боевому, бескомпромиссному настрою. Я как будто вдруг оказалась совсем одна, вдали от всех, в какой-то безмолвной пустыне, глядела на мир из другого измерения. Саша, хлопнув меня по плечу, с чистой совестью ушёл в буфет пиво пить, полетел - худенький, прямой - по коридору. Милый мальчик, мне захотелось его приголубить, к груди крепко прижать.
Не надо мне выигрывать конкурс,- ярко, как молния, сверкнуло надо мной,- у меня что-то другое должно наступить впереди в жизни, наступит обязательно! Можно, в конце концов, и здесь, в первопрестольной, остаться, самой какое-то укромное местечко для себя поискать, покрутиться, хоть в ЖЭК дворничихой для начала устроиться - пусть.
Я гнала от себя эти горькие, волнами наплывающие на меня мысли, говорила себе, что это минутная слабость, что это пройдёт. Артистом ведь быть лучше всего на свете, это понятно, все двери, когда ты знаменит, перед тобой открыты - входи, куда захочешь, лети. Главное - начать. Оружие женщины - красота, обворожительность, остальное всё - слава, успех - следует за ними. А часто ничего больше и не требуется. Мужчины ведь любят власть и красивых женщин, и женщин даже больше, - так, кажется. Точнее сказать - пользоваться женщинами, властвовать над ними. Блеснула женщина, девушка своей красотой, произвела впечатление - вот это и есть начало. Мужики пусть теоремы решают, поэмы слагают, сражения на поле боя выигрывают; а мы - мы их потихоньку будем прельщать, совращать, вот наша работа, вот наша прямая обязанность. Только нужно это делать с умом, с холодным расчётом, свои женские интересы при этом соблюдать.
Всё это звучало откуда-то из глубины моей души, было надежно запрятано, закодировано - и теперь вдруг открывалось; и я слушала, слушала этот глуховатый шёпот, волшебные, проникновенные колокольчики.
Никаких дворничих, конечно; нет. Буду только артисткой, на худой конец - модной певичкой...
Я стала вспоминать лицо режиссера. Обычное - нос, брови, глаза, щёки; никогда раньше его не видела. Мне было очень приятно, что я, совсем молоденькая, провинциалка, так высоко взлетаю, возношусь до небес с первой попытки. Горящая узкой полоской тревога в груди немножко портила настроение, но я, повторяю, решительно гнала её прочь.
Сашка прибежал, запыхавшись: "Где ты ходишь?" Как-то неласково дёрнув за руку, он потащил меня за собой.
В зале никого уже не было, несколько девушек собирались возле составленных в ряд стульев с расстроенными лицами. Вот, я победила!- приятно щекотало меня.- Единственная из многих. Утверждена!..
Снова пролетев через тёмную линию коридора, я предстала перед светлым ликом громовержца. Фурии, его окружение, метая в меня огненные взгляды, витали вокруг него. Сигареты, кофе, кислые, услужливые к нему на губах улыбочки. "Можете идти, на сегодня - всё,"- бросил им вседержитель, и фурии, улетая, захлопали крылышками. Он повелительно взмахнул рукой, и Сашка тоже исчез. Мы на облаке остались вдвоём.
"Откуда вы прибыли к нам?"- спросил он меня теперь не слишком требовательно, попроще. Подошёл ко мне ближе, присматривался, прищурившись. "Чем занимаетесь?"
Рассказала ему. Он взял мою руку, поднял, стал поглаживать. Жидкие волосы, начинающаяся под ними лысина, глубокая морщина с одной стороны рта, гладко выбрит; глаза... в глазах - никакой гениальности, никакого такого особого огонька, обыкновенные глаза.
Он вдруг оказался совсем рядом со мной. "Очень хотите быть артисткой?"- услышала прямо над собой его дыхание, глаза мне страшно было поднять. Что сказать? "Да, хочу." Он прихватил грубо меня за талию, притянул к себе, к серым, колючим своим глазам, подёрнутым маслом, елеем. Артистка должна уметь всё, ничего не бояться,- одними губами твердила я, чувствовала, как пол подо мной качается. Комната поехала, стала заваливаться; так, в этом странном положении наискось, и остановилась. Мне показалось, я падаю, закружилась голова, шкафы от стены заскользили прямо на меня. Что он хочет сделать? Зачем это?- как плёткой, застегали вопросы.- Пусть сразу скажет: я принята, я буду сниматься? Да? Нет? Он жадно гладил меня, мой свитер, мои джинсы, язык безобразно вывалился у него изо рта, коснулся моего лица. Секунду какую-то в сердце моём продолжалась борьба, бушевали сомнения; потом стремительно, сокрушая всё, стала распрямляется стальная пружина. Перед глазами побелело всё, пространство сжалось, а потом развалилось в стороны, со звоном лопнуло. Я едва удержалась, чтобы не вцепится ногтями ему в щёку. "Пустите!"- не в силах говорить, зашипела я, зубы мои ощерились. Он орудовал маленькими своими ладошками, бесцеремонно лапал меня; его разросшийся влажные губы поехали на меня, шевелились, как два жирных червя.
Запах кофе и искуренного табака, хорошего крепкого одеколона прилетел ко мне, его кислое дыхание. Я почувствовала страх, а потом слепящую ярость. Он крепко держал мои руки. Я дёрнулась, просунула пальцы, ладонь в кольцо его жёстких объятий, вырвалась, сжала ногтями его лицо, сильней, ещё сильней. Я хотела разорвать ему кожу, выцарапать глаза, я могла, но - сдержала себя. Он, пронзительно вскрикнув, отскочил в сторону, длинные красные полосы отпечатались у него на щеках, на лбу под сжавшимися, как лезвия, глазами; вздулись маленькие красные заблестевшие капельки. Он дрожащей рукой вынул из кармана платок, вытер лицо, тяжело, страшно усмехнулся. Взгляд от его стал ледяным. Он, очевидно, хотел бы меня прихлопнуть, но только придавил из глаз презрением; в них было написано: всё, не будет ничего у тебя, деточка - конец тебе... Я повернулась, быстро пошла прочь; дверь с грохотом открыла ногой.
Саша меня поджидал внизу на улице, курил. Улыбаясь, подскочил ко мне. Я задыхалась, грудь моя судорожно вздымалась. "Что случилось?"- с тревогой спросил он. С возмущением я ему рассказала о только что произошедшем. Он побледнел, сказал, что убьёт этого бездарного режиссёришку, что давно, мол, этого хотел. Я с благодарностью обняла его. Что же - пусть дворничиха, пусть общепит, радостно пронеслось во мне,- пусть другое в жизни сбудется!
Он, раскачивая кулаками, с решительным лицом ушёл разбираться. Я уселась на лавку, в солнце, в синее небо. Всё весело летало, скакало у меня перед глазами, пело, нагло орало даже. Я снова увидела настоящее, буйствующие краски, мир будто наново передо мной открылся; даже ещё сильнее, чем прежде, всё горело. Я осталась сама собой, не изменила себе,- вот почему,- догадалась я, светло рассмеялась; горького в душе, в сердце больше не было!
Саша надолго пропал. Мне не хотелось снова туда возвращаться.
Они вдвоём, как ни в чём ни бывало, стояли в коридоре возле стены, разговаривали, улыбались пожимали друг другу руки... Этому вельзевулу! Я задохнулась от возмущения. Стремглав побежала назад.
Забитое злыми физиономиями метро, бетонные переулки - и я взлетела на этаж, в чужую эту квартирку. Дома за окном шатались, готовые, казалось, вот-вот упасть.
Быстренько я собрала вещички и выскользнула вон.
Нет, это не любовь,- твердила себе я, пробегая по лестнице, по улице,- не любовь! Руку жмёт, юлит и жалобно улыбается, а должен был мерзавцу морду набить. У меня голос в ушах звучал: беги! беги отсюда что есть духу!
Утром я стояла на влажном после ночного дождя асфальте привокзальной площади у себя в городе и улыбалась. Мне быстрее хотелось попасть домой к папе и маме, обнять их, пожаловаться, услышать от них слова сочувствия. Во мне было очень много сил, я хорошо выспалась ночью в поезде. Тепловозы, солютуя мне, гудели радостно. Стена вокзала торжественно и важно возвышалась над головой, сияя в утреннем розовом солнце.
На работе, в баре, куда я прибыла к полудню после законно полученных отгулов, мне внезапно устроили ревизию. Я, как дура, сидела и целый день допоздна считала бутылки, сверяясь с предоставленной мне ведомостью. Ни с того не всего всё это,- с неприятным удивлением думала,- прямо как снег на голову. Наш директор вокруг меня выхаживал, с каким-то скрытым смыслом, хитро на меня поглядывая. С ужасом я обнаружила у себя значительные излишки - марочное вино, другие импортные напитки, которых у меня никогда и в помине не было. Заламывая от свалившегося на меня несчастья руки, я подошла к нему. "Откуда всё это?"- криво улыбаясь, спросил он. Я стала объяснять, была уверена что он мне поверит. Не поверил. "Ты ведь хорошо знаешь, что такое излишки?"- изломав брови, строго спросил. Прекрасно мне это было известно. Это означало одно: я обманываю, обвешиваю посетителей, наживаюсь на этом. Ничего этого, разумеется, и в помине не было. "Под суд пойдёшь, как миленькая!"- прикрикнул безжалостно, стал наезжать на меня своим громадным круглым животом в засаленном пиджаке. Что-то здесь было не так, вся ситуация была явно подстроена. Но кем и, главное, зачем? Может, это он сам подсунул мне липу? - осенило вдруг меня. И свидетель моим мнимым злодеяниям нашёлся - пожилая бухгалтерша наша тут же присутствовала, возмущённо покачивая своей маленькой головкой с узлом волос на затылке, руки-крылышки свои, точно голубок, к кофте жала. Оформили постановление: обнаружены незарегистрированные спиртные напитки в таком-то количестве; факт налицо, мол,- теперь не отвертишься. А я ещё подписала всё, дура набитая, находясь в какой-то прострации. Подписала и испугалась! А вдруг и правда - заявят в милицию? Московский режиссёр у меня перед глазами пронесся, ехидно и злорадно улыбаясь. Две катастрофы подряд,- была изумлена, раздавлена я.- Таких совпадений просто так не случается - какой-то здесь был излом на астральном уровне...
В тёмном углу директор меня прижал: "Хочешь, всё прощу?"- и дышит перегаром и чесноком мне в лицо, глазки его поросячьи подёрнулись сладким елеем. Ах, вот оно что, вот оно как,- поняла я.- Да он попросту меня домогается! Я не нашла в себе сил возражать, перестала отталкивать его. Он потащил меня к себе в кабинет, запер дверь на ключ.
Я домой поздно вечером бежала, на щеках и шее шевелились его жирные поцелую, жгли.
Назавтра я за ним как хвостик бегала, руки от волнения заламывала. Он многозначительно и важно отмалчивался, в проклятых этих тёмных углах засосы мне ставил, под юбку влазил руками. Я на пацанов, друганов своих, не могла расчитывать, он над ними высоко властвовал; когда я им об этих гадостях и паскудствах рассказывала, они только глаза опускали.
Хотела тут же уволиться, но он меня держал угрозами своими. "Выходи за меня замуж."- в итоге выдал, сделал мне предложение. Я была ошарашена. Представилось на секунду: я иду под венец с этим козлом плешивым - какой ужас! Да он мне в дедушки годится! Весь день, стоя за стойкой бара, прорыдала.
Если я начинала своевольничать, артачиться, он доставал бумагу из ящика стола и, размахивая ею в воздухе, снова угрожал меня в тюрьме сгноить. Вынул из кармана две бордовые бархатные коробочки с обручальными кольцами, сказал что день бракосочетание уже назначен; иди, говорит, платье свадебное себе выбирай, заказывай.
Узнав обо всём, родители мне советовали не связываться, подчиниться. "Какая разница? - вздыхала притихшая, почерневшая мама.- Деньги у него есть, вот главное; а возраст..." Тут она не выдержала и заплакала. Для мамы пусть хоть телеграфный столб, лишь бы только деньги были. Мне вообще показалось, что они меня замуж поскорее выдать хотят, устали от моих выкрутасов и похождений. Это неприятно было осознавать. Папа, мама, самые близкие на свете люди, а ведут себя, как чужие. Чёрная тень неизбежности надо мной нависла; показалось, что весь мир подлостью густо пропитан, как пирог прокисшим кремом. И я решила подчиниться. Я женщина,- думала я,- слабое существо, не могу же я всему миру в одиночку противостоять? Пусть будет, как будет, пусть время какое-то пройдёт, а там неизбежно всё прояснится.
В нашем доме, в соседнем подъезде, в четырёхкомнатной, проживал один ханыга, крутая шишка, на чёрной иномарке - тогда большая редкость - разъезжал. Отчаянные мысль мелькнула у меня в голове. Чем чёрт, думаю, не шутит! Это мне ангелы небесные начали подсказывать (или - демоны?).
Я долго вечером возле подъезда поджидала его, часа три маялась. Наконец, к бордюру подкатила его машина. Открылась дверца, и он выпрыгнул наружу, дёргая, расслабляя на шее яркий галстук. Моё сердце остановилось. Стремительно я подошла к нему. Его телохранитель преградил мне дорогу. "Я хочу с вами поговорить!"- вытянув шею, пробиваясь, крикнула я. Он обмерил меня взглядом с ног до головы, видно было, что я произвела на него впечатление. Он сказал, что домой меня не может пригласить, пригласил прокатиться в машину. Я запрыгнула внутрь. Мы тронулись. Наш дом о трёх этажах закрутился, шикнул и улетел, как воздушный. В салоне было прохладно, уютно - маленький, особый мир, и каким-то тёплым предзнаменованием успеха на меня вдруг пахнуло.
Он молча слушал мои признания, его острое розовое ухо смешно и мило выглядывало из-под рыжеватого кустика волос. Мне вдруг подумалось, что я совершаю ошибку. Кто он вообще такой? Может, работник милиции? Остановить машину, выпрыгнуть? Было, конечно, уже поздно. Краска стыда залило моё лицо.
На его спокойном лице была написана большая власть, уверенность в себе, сила, даже некая усталость от успеха. Но тогда я не понимала этих особых знаков, отметин судьбы; откуда было знать молодой, наивной девушке - что это? Солидный, уставший от жизни мужчина, вот и всё.
"Успокойтесь,- мягким, проникновенный голосом он сказал.- Мы этот вопрос утрясём."
У меня от этих его слов сладким теплом сердце облило, будто светлый лучик в тёмном царстве забрезжил.
Он тихо, размеренно говорил: "Мы должны с вами побеседовать наедине, где?" Что-то какое в интонации его голоса, уже знакомое мне, промелькнуло, какая-то чёрная полосочка, гнильца. Я сказала, повнимательней прислушиваясь, что можно у меня дома. "Кто у вас дома?"- он в пол-оборота ко мне провернулся, и я вдруг отчётливо увидела его горящие чёрным, густым, приторным огнём глаза,- точно такие же, что и у московского режиссёра. "Мама, папа,"- я ясно теперь увидела, что что-то совсем не то, что нужно мне, происходит.
"Вы не понимаете,"- не злобно усмехнувшись, сказал он. На лице его качались ставшие вдруг злыми, усталыми глаза. Я не хотела слышать эти его слова, не хотела их понимать. Передо мной опять выросла стена, даже выше ещё, чем была,- красные, холодные кирпичи. Неужели я никогда не смогу её преодолеть? Там, за ней, чистое, голубое небо, облака, и - ветер, ветер!..
Я прекрасно поняла, конечно, его. Нужно было снова прыгать вниз, в самую грязь. "Везите, куда хотите,"- обречённо сказала я, в тёмное, неинтересное теперь окно уставилась. Я увидела, что я тоже животное, кошка, и многое в принципе выдержу.
Он попросил водителя развернуть машину, и мы куда-то с ещё большей скоростью унеслись. Остановились возле невысокого особняка. Вышли из машины в синий, густеющий, прохладный вечерний воздух, поднялись на этаж. Отпустив охранника, он открыл дверь ключом, и мы вошли. Разделись, я села в комнате на диван, руки, как школьница, на коленях сложила. Я осмотрелась.
Комната потрясала своей роскошью. Под высоким потолком сверкала, переливаясь всеми цветами радуги, хрустальная люстра невообразимых размеров. В её свете комната казалось безбрежной. В резном серванте за стеклом вазы и разнообразная посуда излучали какую-то волшебную, звонкую мелодию. На полу от одного края дивана до другого растянулась белая мягкая медвежья шкура. Двери в соседние комнаты утопали в бархатных шторах - бордовых, синих, и густо-зелёных. Стены комнаты были разукрашены розовыми гобеленами; изысканные картины кисти знаменитых мастеров громоздились одна над другой.
Он принёс коньяк, коробку конфет, фрукты. Мы выпили, я захрустела сладкой ягодой винограда. Он, не отрывая глаз, смотрел на меня. Мне от его внимательного, изучающего взгляда было крайне неловко. Казалось, он меня своим взглядом раздевает. Я быстро опьянела, мне всё, что сейчас случиться было должно, лёгким и незначительным показалось. Мне так хотелось избежать этой страшной, нелепой свадьбы со стариком; пусть что угодно,- думала,- только не это!
Он поцеловал мне руку, сел рядом со мной, обнял, стал всё горячее, всё более страстно целовать мне лицо, шею. Я ничего не делала, просто слушала, смотрела, всё делал он сам...
Он отвёз меня домой, снова поцеловал на прощание руку. Сказал, пару дней на работу не выходить.
Я эти два дня у подруги сидела, целое ведро вина вылакала, ещё больше - кофе, курила сигареты одну за одной - начала курить.
Когда я пришла в бар, за стойкой стоял директор. Жёлтый, измазанный йодом лоб его был забинтован, рука в гипсе была подвязана к шее, одна щека неестественно распухла. Глазки его испуганно бегали по сторонам. Когда он меня увидел, то мелко, услужливо засуетился. "Кирочка, девочка моя,- срывающимся голосом вскричал он, устремляясь ко мне,- прости меня, старого дурака! Ты не таишь на меня зла? Скажи - нет?" Не таю ли зла? Да мне убить его хотелось, по стенке, как таракана, размазать! Всё ещё не могла поверить тому, что произошло. А что же произошло? Чудо, что ли, какое?
Целый день он ползал передо мной на коленях, умоляя его простить. Я отмалчивалась, наслаждалась своим положением. Мне даже на мгновение жалко его стало. "На, возьми!"- протягивал он дрожащей рукой ведомость с компроматом.- Ничего не было, слышишь? Ни-че-го... Можешь работать, как прежде." Он зарыдал, лицо его до неузнаваемости искривилась. "Ворвались молодчики, затащили в подсобку, ногами били в живот, руку сломали... За что, спрашиваю? Сам, мол, знаешь, старый хрыч... Кирочка, прости меня, дурака - это я лишнее спиртное тебе подпихнул, ревизию устроил... Нравишься ты мне, ничего поделать с собой не могу... Влюбился, как мальчишка... Жизни лишат, никакая любовь не нужна будет, так уж лучше никак..." Опустив голову, он ушёл.
Я так вдруг взлетела, закружил меня бешено вихрь! Вот это власть женщины! Первый раз в жизни я почувствовала такую силу, такую высоту. И ничего ведь это не стоило мне, только лишний раз показать, что я красивая, умная, что я - женщина! Вот теперь и пожалеть его, моего мучителя, можно, по головке всемилостивейше погладить,- и пожалею, облагодетельствую! И очень сладким для меня будет это действо. Я руку вытянула; он, упав на колени, мне пальцы исцеловал-исслюнявил. "Ну, всё, хватит!"- прикрикнула я, мне вдруг стало противно видеть его слабость. Он, такой всемогущий ещё несколько дней назад, теперь превратился для меня в ничто, в пустое место. Я уже выше могла лететь,- увидела ясно я,- что мне ЗДЕСЬ с ним панькаться? Как птица, которая сорвалась ввысь с ветки,- лети, куда хочешь!
Я выбрала самую дорогую бутылку, налила себе стаканчик, проглотила его. Савелий Петрович услужливо подплеснул мне ещё, потряхивая своим тройным подбородком. Эх,- думала я, приятно уплывая куда-то,- надо было с режиссёришкой тем московским роман закрутить, чего рассоплилась я тогда, разнервничалась? Да что уж теперь... Не догонишь, не вернёшь... Теперь другая дорога передо мной к счастью и благополучию моим пролегла , чуть длиннее, извилистей...
Приклонить тебя что-то должно до самой земли, гнаться за тобой сзади, страшное, дышать ледяным дыханием в самый затылок - только тогда решишься на отчаянный поступок, прыгнешь над пропастью,- авось вынесет! И - да, повезёт, вынесет... Сделала первый шаг - и дальше иди, хоть в пасть к самому дьяволу!
Я сидела в зале бара за столиком, смотрела в окно, подперев рукой голову, директор мне безмолвно прислуживал, полотенечком мух отгонял.
Я позвонила Никите Осиповичу, спасибо ему сказала, низкий поклон до земли отвесила. "Ну что вы?- искренне удивился он.- Не стоит благодарностей, обычное дело. Мы можем с вами снова встретиться?" "Конечно,"- нежно я в трубку выдохнула.
У меня потом столько этих Никит Осиповичей было - ой-ой-ой - не пересчитаешь.
0.00
Ромуальд Арнольдович пропал, не звонит, наплевал на свои принципы. Сильно же я его своими неосторожными словами напугала тогда; что ж - и на старуху найдётся проруха. Но, всё что происходит - к лучшему, не правда ли? Я бы и не смогла его сейчас принять так, как задумала.
Всю неделю после нашего последнего с ним разговора, как никогда в своей жизни, я думала, думала, размышляла. Испугалась, что могу потерять то, что такими трудами мной нажито? Что полюбила женатого, бессеребреника? Но - хоть одного друга, только до конца преданного, настоящего, человек должен иметь, его любить, и тогда этой волшебной паутиной любви постепенно весь мир окутается. Одного - вполне достаточно, для одного избранника мы на этот свет и рождаемся.
Достаточно - на старости лет, как говорится - будет мне и Вадика.
Сказала это себе, и сразу дышать сразу легче стало, точно камень тяжёлый с плеч свалился. Я точно проснулась ото сна, ожила, сразу повисла на телефоне, стала налево и направо названивать, подружкам своим. Телефон Ромуальда молчал. На автоответчик ему, наверное, десяток жалобных, сердечных посланий отправила - всё без толку. Забыл нашу долгую бурную связь.
Мы с Гржмбовским ещё раз все детали нашего дела обговорили. В нём проснулся молодой задор, боевой дух, прямо рвётся в бой. Финансовое положение наше без вливаний Ромуальдовых заметно пошатнулось. Деньги тают, как снег по весне. А экономить, размениваться по мелочам я уже разучилась. Чёрная полоса жизни, не иначе, наступила. Увы.
Что ж - надо брать быка за рога.
0.00
Я решила сама под стальные гусеницы Ромуальдовы броситься - как в былые времена. Начала банально выпасать его на улице. Не знаю: может, сарафанное радио сработало, может, просто не повезло мне, может, ещё что непредвиденное случилось - только ни он, ни машина его больше возле его дома не появлялись. И лакеи его словно невидимыми стали. В общем, облом полнейший.
Я ещё раз обрисовала себе: всё, хватит! Надоело сухим листиком по земле носиться, буду собранной и пристойной. Вот он, мой якорь, моё спасение - Вадим, люблю его безумно, до чёртиков (вот это слово "люблю" произношу - и душа мёдом обливается, верю и не верю, что со мной, во мне это происходит!). Ухватилась за него крепко и держусь. Беда случилась - оступился мой возлюбленный, пропасть может не за понюшку табака. Бросить его в беде, не помочь ему - как это? Так и ухну следом за ним в пропасть. Вот там, в аду, мы с ним снова и повстречаемся.
Зла вокруг много, увязли все в нём, как в липкой смоле. Сколько угодно щёки свои подставляй - а оно, зло, никогда не кончается. Следовательно, нужно уметь сдачи дать, чтобы никому неповадно было наглеть. Да, именно так: злом на зло (только зло это получается доброе); око за око, зуб за зуб, и уничтожить зло навсегда!
Только Ромуальд с его властью беспредельной может мне помочь. Он сильный, у него такие связи наверху, что перед ним все от священного ужаса трепещут. Ему стоит только пальцем пошевелить, и - кровавому убийце отменят смертный приговор, помилуют. Но и он сдрейфил. Почему? Нет, он злой, избалованный, вздорный, мстительный человек, никогда не согласится просто так подать руку помощи, у него всё в расчёт взято; если нет мгновенной отдачи, прибыли, он даже бровью не поведёт. Вот, я заикнулась о помощи, и сразу - изволите видеть - ушёл в тень, лёг, как сом, на дно, по воде хвостом хлопнув. Следовательно - его надо приезжать, как следует припугнуть. У страха глаза велики.
0.00
Который день прихожу к подъезду его дома - нет как нет. Лёва по своим каналам информацию получил, сказали ему в категоричный форме: передай, мол, ей, мне, то есть, чтобы бы не лезла, не то, мол,- пожалеет. Что ж, от этих дешёвых Ромуальдовых понтов во мне только настоящий азарт просыпается.
Я только на секундочку представила, что всё плохое закончилось. Что вся моя жизнь, наконец-то, наладилась. Не надо никуда бежать, когда хочется покоя и тишины; улыбаться, притворяться, юлить, когда хочется подумать и помолчать, птичкам небесным рукой помахать; терпеть, стоять, ждать - когда нужно идти, стремглав бежать, смотреть во все глаза на живое и прекрасное.
Но в окно выглянешь - всё тот же серый на улице день, всё тот же унылый дождь, все те же встречи и лица, ни конца ни края им. Скучно и страшно становится. Прозевала, видно, тогда я своего режиссёра.
Нет - только всё начинается...
Забыл, старый кот, как любил, как чахнул по мне. А я в его красный, медный лоб и рыжие волосы - странное дело - уже влюбляться начала. В нём есть некое сокровенное зерно, середина, ядро - нет, не внешность, конечно,- она совершенно здесь не причём; вот именно суть завораживала. А, может, ещё - власть безграничная, которую он излучал, и которая мне многое давала.
Инесса Валерьевна, супруга его, ко мне подрулила как-то, из-за спины моей внезапно вынырнув, процедила сквозь зубы: "Вы, как вижу, милочка, всерьёз взялись за дело? Так вот знайте, не выйдет у вас ничего; бросит он вас, придёт время, как надоевшую вещицу; у него таких, как вы, ой как много было."- И надменно усмехнулась, плечом гордо поддёрнула.
Меня этот колючий смешок её до сих пор преследует; она, бросив его, будто руки мне сзади невидимым чем связала, колдовское зелье в глаза насыпала. Как в воду старуха смотрела - не вышло ничего у меня в итоге; сглазила.
Поначалу всё складывалось, как нельзя более замечательно. Мы рванули с Ромуальдом куда-то на острова. Официально он на очередную свою важную конференцию двинулся, изучать передовой экономический опыт западных стран. Всё было законсперировано по высшему разряду, об истинных целях поездки знали его жена и несколько очень близких и преданных ему особ. То есть жена его, разумеется, только догадывалась.
Мы все, наша небольшая команда, для отвода глаз оделись строго по форме, более чем скромно, и гигантская грохочущая птица-самолёт выбросила нас, промчав над облаками под самым ослепительно сияющим солнцем, за тысячи километров от наших серых домов, дождей и слякоти.
В раю росли пальмы и ходили в шортах коричневые креолы. Наших, рыжих и льняных, к моему удивлению, тоже было немало, безбожно акали и окали.
Мы с Ромуальдом разместились в шикарной гостинице в номере люкс, окна которого смотрели на синее, фиолетовое, бескрайнее море.
Вот тут мы и развернули наш истинный гардероб, вытащив его из чемоданов. Под смокингами и вечерними платьями оказались пёстрые рубашки, шорты и бикини, врезающиеся в задницу.
Спустившись в бар, мы заказали жгучие коктейли и ледяную кока-колу и покатились, наконец, к морю.
В смысле - океан, к океану.
Ничего особенного, если смотреть вперёд на воду, сверкающую под солнцем и шипящую, точно бокал шампанского,- будто в Ялте у нас очутились. Но сзади, если обернуться,- о! Совсем другое дело: белые и голубые переливающиеся кубы и параллелепипеды отелей, громоздящиеся один над другим, целые горы их. Тут уж - извините, тут уж совсем другая музыка...
И, глядя на роскошь улиц и домов, воцаряется в душе один сплошной праздник. И этот океан, словно живое, дышащее существо, сросшийся с небом, висит прямо над головой, волшебник.
Нас - пятеро, трое мужчин, две девушки. Ромуальд - наш командир, а вместе с ним и я, само собой, начальствую. Но он не кричит, не машет руками, не шипит и не злобствует, не командует - нет; он только как бы всегда на полкорпуса от всех впереди, как-то так у него получается.
Горячий песок приятно голые пятки щекочет. Прямо на пляже, чуть поодаль, разнообразные ларьки и магазинчики разбросаны под пёстрыми шатрами, колышащимися под ветром, и - словно радуга на землю спустилась.
Ромуальд Арнольдович очень смешной: белые рыхлые ноги из коротких штанов торчат, и волосатый круглый живот в распахнутой цветастой рубашечке болтается. Все почти наголо разделись, а он - стесняется.
Физиономии у нас под чёрными очками до неприличия русские.
Мы омовение ритуальное в священных водах совершили и, мокрые, задыхающиеся, развалились на полотенцах.
"Если мои избиратели узнают,- щурясь от яркого солнца, смеялся своими лошадиными зубами Ромуальд,- настанут большие неприятности."
"А если - жена?,"- жарко шепчу ему на ухо. Он отмахнулся, смеётся: "Подумаешь, ерунда какая!". И я зло посмеялась в душе над вздорной старухой.
Мы возлежали на козлоногих шезлонгах, я разглядывала моего милого толстяка. Мыслей в голове никаких не было, тело было наполнено лёгким наслаждением. Горячая пластмасса приятно жгла уставшую от одежды кожу...
Закрыв лицо и глаза руками, я вспоминала тот удивительный вечер лет восемь назад и этого сильного, властного мужчину; тогда, в самом-самом начале, когда я не успела ещё от первого успеха своего опомниться. Я вдруг проснулась белым, солнечным утром посреди царства шёлка, кружев и мягких подушек, серебра и золота. А он мне твердил, наплевав на все в мире ценности: нет ничего дороже тебя! Меня? Шершавые ладони, изломанные ногти, всё остальное неказистое - вот это? Я трусила, не верила в свои силы, признавалась себе: боюсь, не знала что говорить и что делать. Но когда нужно было произносить слова, с языка слетало именно то, что было нужно,- это всегда у меня так, интуиция, что ли? Как-будто действительно кто-то на ухо нашёптывал мне.
Вспоминала: он ворвался в комнату, свежий, наодеколоненный, будто и не спал вовсе, громадный букет алых роз бросил к моим ногам, обрызгав мне кожу холодной росой. Розы пылали, приветливо кивали мне своими очаровательными головками. Он упал передо мной на колени, ошеломлённо сидящей в постели, кричал, захлебывался словами, закинув вверх пылающее лицо, горящие глаза,- что такой удивительной женщины ещё не встречал в своей жизни, что с первого взгляда полюбил меня. Громадными сильными своими руками сжимал мои ладони, и настоящие чистые слёзы клубились у него в широко раскрытых глазах. Эти его слёзы меня просто сразили. Я привыкла к бутафории, к театру, к комедии. А тут - настоящая драма. Я жадно всматривалась, ещё не верила.
Но букет, розы! Вот такого со мной ещё никогда не случалось! Мне - все эти цветы? Боже мой! Я тотчас стала мечтать, мне ярко представилось, что я совершенно неотразима, любого у жены его отобью, королева теперь - я. Невиданно! Такой громадный шаг вперёд, просто вознесение! Каждая девушка такого момента в жизни своей ждёт, нужно признаться. Часто, почти всегда - не приходит это, никто и ничто даже по зову не является. И с завистью наблюдаешь со стороны, как другие своими успехами наслаждаются, как пролетает мимо тебя яркая, весёлая кавалькада, мелькают в ней восторженные лица и глаза, улыбки, видны взмахи рук и слышны шебуршания ног; скользнут небрежно по тебе взгляды. Но иногда несказанно вдруг повезёт, небо над головой с грохотом треснет, вниз посыпятся звёзды и одна, самая я яркая, в руку тебе упадёт. Держи её крепче, дыши полной грудью, лети высоко теперь!
Ничего сообразить не можешь от нахлынувшего счастья и быстрого полёта, задыхаешься. Вот же она сияет, бери! Стоишь, глядишь в ладонь свою, и приплывает - всё, спасена! Не будет больше ни жалкого пустого одиночество, ни промозглой мороси на душе, ни горьких слёз отчаяния. Твердь теперь под ногами навсегда, и - больше того: лестница вся в драгоценных камнях наверх убегает, зовёт - выше взбирайся, беги! И бежишь.
Он целовал мне руки, колени, которые я застенчиво пыталась от него простынёй прикрыть, от счастья рыдал, а я смотрела, мечтала. Жарко я его обняла, его горячую рыжую лысину. И вот здесь я совсем перестала замечать отталкивающе его круглые щёки и красные уши, короткую, толстую шею, тяжёлый живот. Всё это стало неважным теперь для меня. Я бросила трусить, что завтра опять буду никому не нужна. Да, пусть толстый! Пусть губы, как две кочерыжки, пусть! Зато - мой! Как у всех нормальных баб есть теперь свой мужик,- да ещё лучше, надёжнее, потому что - богат, властен...
И я ему в то солнечное утро, наполненное щебетанием птиц и голубым бескрайним небом, отдала всё, что умела, что могла. И настоящий девятый вал у нас на постели прошёл. Это чувство, что меня любят, что ради меня готовы на всё - вот этот некрасивый человек рядом со мной - меня жутко возбуждало, небесный отпечаток чего-то сокровенного мне виделся - где, на чём? на всём! Мы - я и он - как будто стали одним существом, пусть на одно короткое мгновение, но это так. Будто слетела с меня старая кожура, наносное, и я умчалась в далёкие яркие вселенные...
Тут всё-таки необходимо сказать об одной маленькой, но пугающе неприятной вещице. Под волнами восторга, сладкой пены и мишуры, сверкающих стекляшек и бисера, которые наступили впоследствии, смутно виднелось каменистое дно. Я плескалась, как дитя, в водах радости, резвилась в них, это меня наполняла чувством полноты бытия - новые, освежающие волны, живительная вода. Но истинным наслаждением, как потом поняла я, было осознавать, что под ногами появилась именно твёрдая почва, опора; резвясь в пенистых волнах, я как бы всегда могла коснуться пальчиками ног дна, камня или песка, оттолкнуться от них и снова лететь и кружится в чудной невесомости. Это скрытое под слоями воды дно оказалось не больше не меньше прочной бескрайний плитой, холодной и одновременно такой горячей - из чистого золота сделанной.
Вот эта маленькая деталь и портила общую картину блаженства, чуть тошнило от осознания этой правды, неприятно кружило голову. Именно эта деталь - россыпи драгоценных камней под ногами - и завораживала меня больше всего. А ведь с чистого и непорочного сначала - с любви, а закончилось чем? Богатством, чистоганом, золотом.
Я всматривалась в себя, всё больше пугаясь: не чистое счастье мне было нужно, не вздохи любви и обожания, а банальная вещь - деньги. Не любовь, а деньги и власть сводили меня с ума, кружили мне голову. Да, да!- дико, с восторгом кричала я, увидев, в чём дело,- наплевать на всю чистоту и непорочность на свете! Звёзды не падают просто так в руки - вздор какой, их - именно покупают. Всё продаётся и покупается, даже любовь!- вот тот страшный вывод, который, как огненная надпись на стене, загорелся передо мной. Настоящая любовь это и есть очень, очень много денег.
Я увидела, что не нужно никогда зарекаться, а надо больше молчать, больше - думать, смотреть. И я, конечно, следом стала обманывать себя. Да,- думала дальше я, - он большой, очень богатый человек; но не это главное, просто сердце должно стремиться к сердцу - вот. Фальшиво это, конечно, звучало, но такой ответ тогда меня вполне устраивал. Дьявол, как видно, стал прибирать меня своим рукам.
Я мучила бесконечными своими прихотями Ромуальда, с удивляющим саму меня наслаждением измывалась над его лакеями, а супругу его я теперь просто в упор не замечала.
А пока я сидела на самой вершине горы и хохотала, глядя вниз на мелкие копошения людей. Почти каждый день Ромуальд вывозил меня на показ в узкий круг своих единомышленников, как породистую лошадь. Я горцевала ногами, и тем, что у меня над ними, заставляю всех присутствующих на party мужчин трепетать от вожделения и завидовать своему сюзерену. Ему, Ромуальду, доставляло невероятное удовольствие видеть зеленеющих от злости и зависти самцов. Я стала одним из видов его оружия и даже, наверное, - самым главным - в отстаивании, в подтверждении его власти. Я доподлинно знаю - ему кучу денег предлагали за то, чтобы перекупить меня, но он отвергал все эти жалкие потуги, неизменно продолжая свою изысканную игру.
Мои дела шли всё лучше и лучше. И вот - океан, синяя, голубая сказка, положенная у самых ног.
Мой ненаглядный толстяк краснел под лучами тропического солнца, потихоньку поджариваясь, как, впрочем, и мы все, остальные. А я, прикрыв глаза чёрными очками, тайно разглядывала мускулистые торсы и пёстрые купальные шорты местных Ален Делонов и Ван Даммов. В голову ко мне вкралась крамольная мысль - а не завести ли себе тут ненароком любовничка? Хи-хи! Ромуальд занятой человек,- с замиранием сердца думала я,- вечно, надев на нос очки, копается в своих бумажках и телеграммах, он ничего не заметит; да и доверие его ко мне - безграничное. Я лениво думала об этом, и вдруг поняла: это не любовь у нас, нет. Я и Ромуальд - просто сотрудники, которые ведут взаимовыгодное мероприятие. И я ни капли не удивилась этому своему открытию. Где любовь? Кто её видел? Что есть вообще она?
Вот я вцепилась в благодетели своего и не отпущу его сама никогда, хоть об стену меня головой бейте! Потому что немедленно пойду ко дну без его мощной поддержки; кому потом я буду нужна? Хоть во всё горло кричи о настоящих любви и преданности, хоть век потом их ищи. И снова, если повезёт, буду обманывать себя и других, что - люблю...
Почувствовав тёплую волну признательности в груди к Ромуальдьду, я повернулась к нему, обвила ему шею руками, попыталась сунуть ему в зубы сладкую клубнику своего языка.
"Уйди, жарко!"- отмахнулся он от меня, как от назойливой мухи. Я незамедлительно подчинилась. Как скажешь, куда прикажешь, мой господин, хоть - на луну, - веселилась я.
Ничего, - может, и любовь настоящую ещё увижу, думала, хоть краешек её...
Буравя изумрудные волны, летали моторки, привязанные к ним тросами неслись лыжники в оранжевых жилетах, нарезая из воды белые веера брызг. Я подивилась: там, где-то очень далеко, лежала моя родная тёмная, измучанная страна, где люди, очень многие из них, едят почти один только хлеб, пьют одну воду, часами торчат на промерзших остановках, в бесчисленных очередях, ездят в грязных, гремящих трамваях, и всю жизнь свою будут ездить; и, скорее всего, никогда, никогда не увидят наполненных солнечным светом и теплом южных островов, так похожих на рай; не узнают, что в этот рай, при желании, можно было бы легко пустить всех желающих - постоять, подышать, зарядиться энергией; не поймут, что царство небесное в принципе можно построить везде на земле, и у них дома безусловно тоже. Никогда, никогда.
Я смотрела, как на носу и на щеках моего божества краснеет, лоснится кожа. И я возле него, как верный паж, как ангелочек - одесную, а там, далеко внизу, под облаками, на которых мы восседаем - люди-муравьи, копошатся, снуют.
Там, в оставшийся, как-будто навек за спиной ледяной ветренной пустыни.
Здесь, в тёплых краях, слёт маленьких величеств, все вполне независимы, никто в принципе не может другому помешать, и ощущение некоей полноты бытия, причастности к процессу мироздания наполняет душу.
Успела!- вот какое слово было начертано на небесах.- Я тоже божество, тоже избранная. Ах...
Я входила в тёплую, как молоко, воду, черпая ногами мокрый песок. Ван Даммы с восхищением на меня смотрели, надували точёные торсы. Солнце, ласковый друг мой, нежно тёплыми ладошками гладило кожу.
Вода была синяя, прозрачная, чистая, глубже - прохладная, почти холодная. Удивительно легко было плыть. Смыкаясь, волны стучали за спиной.
Синее, жёлтое, изумрудно-зелёное и везде - яркие пятна лиц весело улыбающихся людей - всё так сладко было упаковано, как коробка дорогих конфет.
У меня теперь всегда будет этот звенящей, цветущий сад и маленькая моя купель в нём.
Вечер неожиданно приплыл; тёмно-синего вдруг стало больше, оранжевого, густо-коричневого. Мы в лёгких шортах и майках возле стойки бара пили вино со льдом, ели фрукты, весело переговаривались. Пальмы над нами шумели, кланялись нам зелёными шапками. Ветер приятно трогал лицо, плечи, волосы. Редкие машины лениво урчали за кустами и плетёным камышовым заборцем, подмигивали красными огоньками. Зажглись на столбах цепочками фонари.
Мужчины курили, разговаривали о делах. Крутящиеся стульчики на высоких ногах мягко, не зло толкали в спину, не давая уснуть. Словно вечный двигатель, шумел и шумел вдали океан, и вдруг услышалось в его монотонным шелестении какая-то красивая, загадочная мелодия.
К ночи мы переоделись в платья и смокинги, выдвинулись в казино. Ослепительно и безвкусно разодетые старухи со сморщенными злыми лицами облепили игровой стол, прожигали деньги, доставшиеся им от давно ушедших в мир иной мужей. Усыпанные золотом и бриллиантами крючковатые пальцы, укутанные пёстрыми шарфиками морщинистые шеи, сверкающие, наполненные азартом глаза... "Купи себе жетонов"- Ромуальд мне небрежно охапку долларов сунул. Хрустящие бумажки приятно обожгли пальцы; волшебные, невидимые искры побежали вверх по руке прямо в сердце, в голову, чуть закружив её. Вот так - не ведать, сколько денег у тебя в кармане, швыряться целыми жменями... И это тоже моя цена, столько я стою.
Одна из старух - показалось мне - это я, через много-много лет.
Мужчины важно уплыли за другой стол играть в карты по-крупному, впереди на полкорпуса - Ромуальд. Его рыжую, круглую голову я обнимала и целовала много раз, между нами теперь навсегда проведена линия, которую не зачеркнуть.
Я довольно быстро проиграла все свои деньги; Тинка, подружка, мне в этом с успехом помогла. Чуть пьяная, уставшая, счастливая, я поднялась наверх, в номер; кажется, я улыбалась. Услужливые гарсоны кланялись мне по дороге. Под стенами в деревянных кадушках стояли широколапые фикусы, под самый потолок вились зелёные, шоколадные лианы. Тропическое лето продолжалось и здесь, среди кондиционеров, стекла и мрамора.
Свет я не стала зажигать. Голубая луна, вытянувшись, как пантера, лежала на полу. Окно нежно светилось. Лёгкая штора поднималась и опускалась. На улице трещали цикады, выделывая какой-то восторженный мотив.
Невообразимое зрелище открывалась с балкона. На фоне едва светящегося неба чёрные, тёмно-синее горбы гор под вздыхающим колпаком его были усеяны морем огней; то светились бесконечные городки и поселки. Океан, как зеркало, холодно горел. Наверху малиновые звёзды слабо мерцали, о чём-то явно пытаясь рассказать. Чиркнув, упал ослепительный болид.
Красно-голубые волны деревьев вдруг исчезали возле подножий далёких скал, где заканчивались россыпи фонарей.
Я скинула с себя всё, бродила голая босиком по мягкому ковру. Я заказал желание, когда покатился метеорит. Интересно, исполнится?
Прилегла, положив голову на подушку, неожиданно уснула.
Оранжевое пламя разорвалась перед глазами, точно распахнули шторы в ярко освещённый зал. В груди у меня высокой стеной поднялась тревога. Явились какие-то безликие люди и пальцами показывали на моё беззащитное тело, сжимающееся в конвульсиях. Я не знала, куда спрятаться, куда подевать себя. И дикий хохот какой-то нёсся...
Пришёл Ромуальд, зажёг свет; едва взглянув на меня, проследовал на балкон. Поправив волосы, я встала, подошла к нему сзади, такая, как была. Тёплый ветер нежно объял моё тело.
"Не надо,"- он сказал, дёрнул плечом, сбросив мои руки. Был взволнован, раздражён.
"Что случилось?"- я спросила, только что приснившееся сновидение снова обожгло мне сердце. Он молчал, глядел на далёкие цепи гор и на море, на мерцающие огни, лицо его было некрасиво, тяжело перекошено.
Ещё раз я попробовала его обнять. Он сильнее толкнул, убежал в комнату, грубо отбросив от себя занавеску. Я подумала: не исполнится; врут люди насчёт падающей звезды.
Он развязал на груди бабочку, сбросил фрак, закурил, нервно ходил по комнате. Заискрилась под лампой его шёлковая рубаха. Я с удивлением смотрела на него.
"Одевайся,"- он коротко, зло сказал.
"Зачем?"- я ничего не понимала.
Он сказал мягче:
"Пожалуйста, оденься."
Я набросила на плечи что-то.
Он выстрелил в меня взглядом, поморщился:
"Нет, совсем оденься. Ты ночевать сегодня будешь не здесь, в другом месте." Он потушил в пепельнице сигарету, жирно раздавив её. Зажёг новую. Отвернулся куда-то в угол, окутался весь синим облаком дыма.
Он не смотрит мне в глаза,- думала судорожно я.- Что это значит? Куда я должна идти? Старательно выстроенный мной замок начал рушиться, с грохотом покатились вниз камни. Я вспомнила, что я, в общем-то, никто, ноль. Об этом страшно было помыслить.
"Объясни, что происходит?"- тихо спросила я; мне хотелось кричать, но горло точно пальцами сдавили.
Он посмотрел на меня очень насмешливо, показался мне совершенно чужим, далёким.
"Ты забыла, кто ты есть?"- прорычал. Я видела только его глаза - две чёрные щели.
Он третью сигарету вонзил в зубы. Щёлкнула в его ладони зажигалка.
Третья его сигарета подсказала мне, что не так всё и плохо; раз психует, волнуется, значит - переживает, тяжело ему, значит - всё-таки любит. И я решила лаской его взять,- мужики против этого оружия бессильны.
Он не подпустил меня к себе. Он был - заметила я , наконец,- сильно пьян. Мрачным тоном он сообщил, что я должна провести сегодняшнюю ночь с Л., с нашим здесь компаньоном без пары. Я силилась понять - почему? И не могла.
Мой воздушный замок был разрушен до самого основания. Спорить было бессмысленно, это только погубит - чувствовала я - возможность будущего нашего примирения.
"Почему?"- я тихо всё-таки спросила. Во мне поднимался глухой протест.
"Тебе очень хочется знать?"- он криво и жестоко стал улыбаться. В его вопросе звучала мысль: если я оттуда, с самого дна, то я задаю слишком много вопросов.
"Да, хочу."- ещё тише я выдохнула, заставила себя прямо в глаза ему посмотреть.
Секунда, две, три молчания...
"Там тебе всё объяснят," - он явно хотел уйти от ответа, глаза отвёл.
""Там", "объяснят?""- мне хотелось заплакать.
Он стал орать:
"Может быть, хватит? Прошу тебя, иди!"
Я стала собираться, слёзы катились у меня по щекам. Дура, дура - намечтала себе! Знай место своё...
Ромуальд опять ушёл на балкон. У меня перед глазами встала Инесса Валерьевна с её маленьким, назидательно вскинутым вверх пальчиком. Густая волна зависти к ней всколыхнулась в моей груди. Скользким, холодным в меня подуло: мне её никогда не обогнать!
На лестнице мне хотелось истоптать, растерзать эти дурацкие, цепляющиеся за подол платья фикусы. Я чувствовала себя обманутой и покинутой.
Я остановилась. Меня вдруг осенило: зачем я иду? Куда? Ведь я же могу никуда не ходить! Соберу вещи в чемодан и улечу к чёртовой матери на родину. Деньги на первое время у меня есть, а там - новая жизнь... Расхохочусь перед тем, как уйти, в лицо этому толстому борову!
Испытывая дикий восторг и чувство непередаваемой лёгкости, свободы, я помчалась наверх. Перед дверью нашего номера какая-то сила меня остановила. Стоп!- обожгла меня мысль.- Ведь я, поступив так, всё, всё потеряю! Ну и что, Господи,- стала успокаивать себя я,-переспать с кем-то? Это вполне по-современному - поменять партнёра; это даже очень сексуально - двинуться вперёд без оглядки, даже очень сладко. А потом вернуться, как ни в чём ни бывало. Что - первый раз такое у меня? Разве раньше я так не поступала?
Вздохнув, я побрела вниз. Отпечаток неприятного, грязного лежал прямо в моём сердце. Уступил, как вещь. А захочет, вообще бросит, или заставит голой по улицам ходить, на спор с дружками своими.
Нет, отказаться я никак не могла. Лишиться всего? Как такое возможно? Снова - в грязные, холодные трамваи? Всё начинать с начала? Ужас!
Знаешь, ты кто?- звучал какой-то омерзительный голос у меня над головой.- Знаешь? Продажная девка... Мне хотелось уши ладонями зажать.
Я долго стояла перед номером Виктора Фёдоровича. По коридору проходили люди, с недоумением глядели на заплаканную, взъерошенный девушку, прилипшую возле стены - меня.
В щель из-под двери пробивался свет. Не спит, ждёт.
Я негромко постучала. Дверь тотчас отворилась. Улыбка сияла на его худом, белом, перекошенном от старости лице. Он цепко, как клещами, своими холодными пальцами схватил меня за руку, грубо втащил, оглянувшись по сторонам в коридоре.
На меня вдруг моими старыми, первыми делами пахнуло, когда я только начинала, таким затхлым, мертвенным холодом. Я будто провалилась через дни, месяцы, годы назад, вспомнились слова, которые надо в таких случаях говорить, что надо делать,- пошловато-скабрезное, улыбку сахарную обязательно на губы нацепить.
В номере был накрыт столик: еда, фрукты, вино.
"У вас коньяк есть?"- тоже грубо, не удержавшись, спросила я. На его длинном лице отразилось тень удивления, даже - восхищения. Он вынул бутылку из холодильника, стал искать широкие фужеры, не мог никак найти.
"Давайте - так, из этих,"- сказала я. Мне быстрее хотелось до умопомрачения напиться - хоть с горла, хоть напёрстками.
Коньяк, огненный, сладкий, как шоколад, приятной волной разлился внутри.
"Закусывайте, ешьте!,"- услужливо подпрыгнул со стула Виктор Фёдорович, стал мясной салат мне в тарелку накладывать.
Есть хотелось, но его пища была мне отвратительна.
Я сказала, что не голодна, вгрызлась в жёлтую мякоть лимона с сахаром.
Он стал грузить, задрав вдохновенно лицо в потолок, скрестив руки на худых коленках, какую-то ахинею - о невероятных счастливцах, удостоенных лицезреть настоящую, божественную красоту, об избранных представителей человечества.
"Давайте просто сделаем это, ведь вы же этого хотите?,"- не чувствуя ни капли стыда, никакого желания, сказала я.
"Ну зачем вы так?"- обиделся он, отвернулся, засопел.
Мы какое-то время сидели молча; шурша фольгой, я жевала конфеты, закурила.
Он сдавленно закричал, шёпотом, обрызгивая меня слюной, бросился передо мной на колени:
"Да, да, хочу! Я честно заработал это своё право! Красавица вы моя, ангел небесный..."- он жирными после салата губами стал лизать мне руки, щёки, шею. Терпеть! - приказала я себе.
Он говорил, что сделает для меня всё, что я пожелаю. Миллионы раз я слышала эти вздохи и причитания, миллионы раз повторялось одно и то же, а после секса - полный штиль, отрешённость, холодность.
"Замуж возьмёте?"- насмешливо спросила я, впечатывая в пепельницу сигарету, выдыхая дым ему в лицо. Он чуть остановился.
"Я женат, - испуганно сказал он, нахмурился.- Но я могу развестись."
И это тоже было - какое наглое враньё! - слышала.
Он не хотел выключать свет, но я настояла. Мне до тошноты были противны его распухшие от подагры локти и колени, тощие, длинные, торчащие из трусов ноги...
Я оделась, собралась уходить.
"Переходите ко мне от этого монстра,- сказал он, сидя без штанов на постели, позёвывая в ладонь, почёсывая взъерошенную голову.- Он вашего ногтя не стоит."
"Какая разница - он, вы..."- сказала я. Мне было абсолютно всё равно.
"Вы ему совершенно безразличны,"- он будто к чему-то подбирался, важному для него, до наслаждение его радовавшему, что-то вот-вот хотел сообщить. Я повернулась, ждала, чувствовала, что сейчас что-то ужасное произойдёт. Злая улыбка влетело ему на лицо.
"Он, этот недостойный человек, мне вас в карты проиграл,"- с каким-то садистическим удовольствием, впрочем чуть пугливо, выдал он.
"Что?"- я не могла поверить своим ушам.
"Проиграл. В карты,"- раздельно, явно смакуя, произнёс он. Яд горел в его словах. Мне стало страшно.
"Он проиграл мне деньги, очень большие деньги,- мог отдать, конечно. Но пожалел, наверное. Предложил мне вас взамен. Я согласился."
У меня ноги стали подкашиваться.
"Очевидно, деньги для него важнее, чем вы,"- добивал меня этот слизняк, вытанцовывал своими облезшими бровями и вылинявшими глазами что-то непотребное, подленькое.
Я - вещь, продажная, крепостная девка ... Привыкать к этому надо... Весь мир закрутился у меня перед глазами.
Грохнув дверью, вне себя от ярости, я понеслась наверх. Фикусы за моей спиной от сочувствия и жалости ко мне закачали зелёными головами.
Он лежал в постели, отдыхал... Его высокопревосходительство... Храпел, как простой мужлан.
Краем глаза я увидела: на столике в центре комнаты горят острые ножницы. Один взмах - он захрипит, забьётся в конвульсиях, красным и густым зальёт простыни... Слишком громко закричать он не сможет...
Убегу потом в горы. Одичаю, буду жить на деревьях, как Маугли, и охотиться на мужчин...
Минут десять я стояла без движения. Затем разделась и тихо легла рядом с ним. У меня не было другого выбора.
Утром окно торжественно сияло, как-будто сразу два солнца взошло. Звенели, как электрические, птицы. Настроение, в принципе, было неплохое. Ничего необычного не произошло,- стало казаться мне. Ни-че-го.
Я улыбнулась навстречу солнцу, сладко потянулась под простынёй. Ромуальда не было.
Он баре пил кофе и коньяк, торчал его толстой, квадратный зад у стойки на стуле.
"Как спала? Я очень рад,"- стал говорить он мне стандартное тихо и мирно; привстав, поцеловал меня в лоб. Всё было как обычно. Я уселась рядом, мы стали болтать; щёлкнув пальцами, он заказал мне коктейль.
Только на самом дне моей души сильно увеличилась полоска зла, чёрная густая ржавчина.
0.00
Шла сегодня по улице, сзади, напугав меня, голос:
"Не оборачивайтесь, Кира Владимировна!.."
Опять они... Им надо - из-под земли тебя достанут. Он чуть сзади меня зашагал, двинулся в ногу со мной. Конечно, я обернулась.
Высокий, гладко выбритый, длинный прямой подбородок, внимательные серые глаза, приятный, терпкий запах одеколона; чистая голубая на шее рубашечка. Он догнал меня, сбоку пристроился.
"Как вас звать?"- спросила я, замедлив шаги.
"Николай Николаевич," - сказал он тихо и как-то вкрадчиво, робко даже. Под носом топорщились крысиные усики. Слуга подземного царства.
"Что вы можете нам сообщить?"- не раздвигая губ, глядя куда-то в дальние крыши домов, спросил он.
Какое-то время мы шли молча, я не знала, что ему отвечать, все мысли вдруг куда-то подевались, рассыпались. Стало мучительно стыдно и больно - что на этом свете нельзя просто так жить, как тебе хочется, а надо всё время оглядываться, о своих действиях ответ перед другими держать, перед теми, кто хуже, в тысячу раз, может быть, хуже, но - сильнее тебя.
Я недобро сверкнула глазами в него. Неприятны были мне эти его усики, пробивающаяся, аккуратно остриженная козлиная бородка. Все они на Дзержинского своего хотят быть похожими.
Мне хотелось со всей силы заорать: пойди прочь, ментяра поганый!- искры из глаз у меня так и посыпались; и в лицо ему - ногтями!.. Нет, конечно, я сдержала тебя,- не хватало ещё и здесь неприятностей. Вежливо прожурчала, сама поражаясь своему елейному тону, и мне стало ещё больнее от этого, нестерпимо стыдно: "Он (в смысле-Вадим ) очень замкнут стал, слова лишнего из него не выдавишь. Подозревает, наверное, что-то." Чувствовала, как краска заливает мне лицо.
Он коротко и пронзительно на меня взглянул, лукаво бровь вздёрнул; не поверил, значит. Скуластое, волевое лицо, жилистая шея, косая сажень в плечах - будто на клубок мышц кожу натянули. И глаза - длинные, раскосые, словно сложенные остриями один к другому боевые клинки.
Несколько застенчиво покашливая в кулак, поинтересовался не пробовала ли подобраться к объекту (о!) в моменты интимной близости? Меня снова обжёг стыд,- непереносимая, душная, горячая волна. Неловко было и за него - хотя его-то жалеть уж точно не надо было. С ужасом я думала: ведь вот же до чего довели людей - в самое сокровенное лезут без зазрения совести. Я бы у заклятого врага постеснялась бы такое спрашивать, а тут нет - пожалуйста; через всё переступят, на все моральные устои плевать им ради своей крысиной возни!
Мне вдруг показалось, что они все там, во власти, патологически ненормальные. Просто больные люди - и всё. Психи, маньяки, идиоты полные. Или - законченные циники? Может, ему хочется меня побольнее помучить? Наслаждение получает при виде изнывающей, излучающий животный страх жертвы? Я же ему не смогу отквитать, он прекрасно знает это.
Я не ответила. Мы долго шли молча, вокруг шумел город. Он важно вышагивал, поднимая высоко колени, как цапля. Крылья рук за спиной сложил.
Хотя... (у меня чисто профессиональное мелькнуло) если бы меня такой охранял, мне было приятно.
Он исчез так же неожиданно, как и появился. "Мы с вами свяжемся,"- буркнул он, свернул в сторону и тотчас растворился. Я с удивлением оглянулась: рядом никого не было. Какая-то невдалеке машина от бордюра стремительно отъехала, может, - в неё сел?
Бросить всё и всех к чёрту!- вот чего немедленно, страстно захотелось. Я пошла быстрее, почти побежала, звонко посыпались мои каблучки по асфальту. У каждого в жизни - своё задание, у меня тоже,- чётко я поняла.
0.00
Мне удалось, наконец, зацепиться. Позвонил Ромуальд, сам. Говорил тихо, невнятно, очень плохо почему-то было слышно его. Откуда он звонит?- удивилась я.- С автомата, что ли, на улице, чтобы не отследили его? Боится...
Сказал, что страшно скучает. Что помнит запах моего тела, тепло рук моих; мол, жаждет снова отведать сахар моих губ. Он явно был пьян, трубку не мог удержать возле уха, слышно было, как та то и дело с грохотом падает на стол. Мне показалось, что он был искренен. Но мне теперь его поэтическая сентиментальность была ни к чему. У меня на него теперь появились совершенно другие планы.
Но всё-таки чуть испугало это его неожиданное появление,- слишком далеко мы уже разошлись, слишком долго молчали.
Вот это чувство, когда слишком далеко от берега отплыла, и - страшно, что назад уже никак не вернуться, не доплыть? Силы все ушли, кончились, истратила их. А - надо туда, так хочется снова туда, в шумную толчею людскую, в человеческие страсти; много дел ещё не доделано... А впереди - ничего, одна пустота, смерть. И вдруг - подул ветерок попутный, и потихоньку, помаленьку подгребла к берегу, к земле обетованной. Спасибо, Господи! Теперь ясно: может, совсем мало в жизни дней осталось - кто знает? - и надо бежать, спешить, делать дела, к которым рождена, не оглядываться!
Я - к Лёве, подняла его на дыбы,. Чувствую - губы, руки у меня трясутся. "Что ты, Кирочка, что?"- скакал он босиком на одной ноге в прихожей своей вокруг меня, брюки натягивая. "Быстрее, быстрее,- подгоняла его я.- Хватит спать! "
Мы просто пошли в кафе, заказали небольшой ужин. Он жаловался мне, обгладывая жареного цыплёнка вставными зубами, как ему худо теперь живётся, вино из фужера жадно лизал. Мы с ним, с Лёвой,- прямо, как две сестры иногда. Мне и ему, милому старичку, помочь хочется, если честно. Когда-то - спасибо ему - он меня вытащил из грязи, из чистого дерьма. Я покатилась тогда, обмельчала, возненавидела всех вокруг и себя тоже до последней точки, как только можно ненавидеть. Точно злая ворона с мокрыми крыльями, на ветке сидела, не в силах взлететь...
Он, Лёва, тогда, конечно, свой интерес прежде всего в деле - в подъёме моём со дна - видел, долго, как потом выяснилось, приглядывался ко мне, соображал, как из меня копейку да рубль подлиннее выжать. Мне же просто выжить в тот момент нужно было, и он дал мне эту возможность.
Поначалу он мне крутым показался: манеры эти его вычурные, изысканные, апломб, да и дружки у него такие водились,- голову тебе снесут, не кукарекнешь. Я, девчонка совсем, покорилась ему сразу. Он рукой своей, увитой сверкающими перстнями (смеялась я потом с его этих фальшивых камней) по головке меня нежно огладил, потрепал по-отцовски кудри мои, и действительно показалось мне - отец родной! Под крылышко к нему я, зажмурив от счастья глаза, замурлыкав, прыгнула.
Это сейчас ему далеко за полтинник, а тогда - только-только сороковник минул, молодой, энергичный. Не слишком высокий, худощавый, живое, подвижное лицо, заливисто смеяться любил; глаза его чёрные и с хитринкой в них; но и жестокость в нём вдруг неизвестно откуда появлялась; будто чёрная, грозная туча вдруг выплывет на голубом небе, гром ударит, загремит... Тогда - не шути с ним, лучше промолчи, отойди в сторону! Теперь-то я научилась, могу быстренько его приструнить, а в те давние времена - побаивалась, частенько уступала.
Как-то так сразу слава за мной повсюду понеслась, что я лёгкая, гулящая, быстро ко мне лапу недоделки всякие, которые уличными делами занимаются, приставили. Ах, как быстро они глаз свой положили на мои денежки, которые я так легко по их мнению зарабатывала, не давали они им покоя. Бывало так, что так припугнут меня, прихватят за горло, и всё им своими трудами заработанное отдавала, только гроши на хлеб да на воду оставались; а кому пожалуешься на несправедливость в тёмном царстве? Вроде бы и защищают тебя сегодня, а завтра - уже с ножом к горлу: отдай! Вроде бы и королевна - ноги тебе целуют, а на деле выходит - пешка, рабыня, двигают как хотят, тобой.
Призрачное, господи, счастье; и деньги вроде бы есть, и верные мальчики возле самых ног вьются, а всё время на чеку - уничтожить неведомая сила, налетев, может. Вот так - наедут вдруг расчудесные кавалеры, этакие милашки, попользуются тобой и потом схватят за щёки или ещё за что и скажут: а ты знаешь, что не мы тебе должны, а ты нам?.. И отдаёшь, платишь - лишь бы вырваться из их лап, лишь бы живой остаться. Страшно!
А бросить начатое уже нельзя, я много раз пробовала. Идти пахать на завод? в ПТУ мучиться? стать в доску правильной? Побывала я и там, и там, везде. И что? Со смены домой прителёпаешь - язык на плече, как у собаки загнанной, от усталости еле ноги волочишь; а денег - копейки, гроши! Ногти все на руках изломаны; пальцы чёрные от копоти, кожа - как наждак, следить за собой некогда - на постель валишься, едва в сухомятку пожрав, отсыпаться. Учиться, конечно, легче, но - опять же - подрабатывать на жизнь надо, и всё вместе если взять, то получается ещё хуже, вообще не продохнуть. Ходишь с линейкой и с тетрадками в портфеле, как дура набитая, делаешь вид, что тебе нравится возиться с формулами, а сама так бы и бросила всё к чёрту, все эти писульки-измеряшки, и улетела бы, куда глаза глядят, только бы и видели!
Мы ведь по сути живём ради получения чистого удовольствия, зачем же скрывать это? Каждый ищет прямые пути к счастью - чтобы меньше препятствий на пути к нему было встретить, чтобы не прогибаться ни перед кем, никому низко не кланяться. Видишь, как другие жируют на дармовом куске, думаешь ненароком: а чем я хуже? Почему я должна вкалывать, как папа Карло? Чистые восемь часов пахоты в день, два часа как минимум на дорогу туда-назад, и никакой перспективы на будущее - нет уж, увольте! Лучше пару часов в день, да ещё себе в удовольствие, и полный при этом у тебя карман бабла.
Вот к какому выводу приходишь, глядя на эту жестокую жизненную гонку там, за окном.
Нечестно добытое, яркое, чужое, такое вкусное - это как дьявольское искушение, ничего перед собой кроме него не видишь, просто слепнешь от яркого сияния перед собой. Бежишь одной и той же дорожкой, многими проторенной, хватаешь жирные куски и скорее в рот, за пазуху запихиваешь. А чужие успехи это как дополнительный стимул в этом бешеном соревновании.
Думаешь, конечно, при этом: а хорошо это или плохо, что так делаю? Может, грех в том есть большой? Но это - вопросы каверзные - потом приходит, гораздо позже. А сначала несёшься с громадной скоростью, глотаешь, глотаешь сладкое, кайф ловишь! Вся штука в том состоит, что если занялась подобным бизнесом, торгуешь телом своим, то назад, к нормальной жизни, возврата больше нет. Почему так? Сама не знаю. Энергии, что ли, мощные захватывают, демоны? Разве только когда очень сильно на себя за продаваемые тело и душу возненавидишь, нестерпимо - вот только тогда сможешь за волосы из болота себя вытянуть, как Мюнхгаузен, настоящее чудо произойдет.
И вот однажды Лёва в ресторан зашёл, где я, из бара того злополучного уволившись, официанткой работала, пригласил меня к себе за столик, посадил напротив и долго-долго в глаза мне смотрел, не отрываясь. Потом сказал: "Ты очень красивая, ты знаешь это?" (Ну, начинается!- я не весело подумала.) Спокойно так сказал, без всяких там намёков и туманов, вдохов и вожделений, и вдруг хорошо мне от его тихого, проникновенного, честного голоса стало, как от чашки горячего чая с мороза. Сама не знаю почему, но я расплакалась. "Ты - настоящее сокровище,- пел, мурлыкал на ухо мне он.- Тебе цены нет, ты знаешь это?" Я знала, конечно, что я не дурна собой, но - цена, как правило, не слишком высокая, всегда, всякий раз находилась.
А там, у входа, люди мялись его, племенные бугаи, охраннички. Я помечтала немного: вот бы и мне таких! Он мой взгляд перехватил: "Нравятся?"- улыбаясь белыми зубами, спросил.- Они - теперь твои! Отныне тебя никто здесь, в городе этом, не тронет."
Просто волшебство какое-то!- я была потрясена, очарована.
Короче, приняли они меня в свою организацию, понятно кем, понятно для чего. Он меня крылом своим от невзгод закрывал, а я ему часть доходов своих отстёгивала. Взаимовыгодное предприятие называется. По-всякому, конечно, бывало - и ему иногда морду его более могущественные конкуренты чистили, тогда на пряники и мне рикошетом доставалось. Но мало-помалу наше дело неуклонно двигалось вверх. И вот кульминация - Ромуальд. Это - блестящая была комбинация, беспроигрышная, как потом выяснилось, лотерея; мы, как пиявки, намертво присосались к нему. Возможно, чуть при этом расслабились, на все другие варианты махнули рукой; получается, все яйца в одну корзину сложили. А зря. Да и охранники наши все мало-помалу кто куда разбежались, тылы наши тем самым оголив. Все ставки на ненаглядного Ромуальда и на окружение его сделали.
Надо сказать, теперь уж я в нашем с Лёвой тандеме главная стала, атаманша, бандерша, почти всеми делами заведовала. А Лёва так - зиц-председателем при мне состоял. Постарел, пообвис весь, о маленьком уютном домике на морском побережье покудахкивать начал, на покой всерьёз потянуло его, на заслуженную пенсию.
В общем, сидим мы в кафе, цыплёнка по-венски дожёвываем, старая гвардия. Он мне про тяжёлые наступившее времена талдычит (я думала при этом: продай, паук, свои пять квартир в центре города, оставь себе одну, как у всех нормальных людей, а на вырученные деньги живи-поживай безбедно себе; меблишку опять же антикварную толкани, ковры тканые персидские), а у меня все мысли только о Вадиме. Как спасти его, как выручить? Сдались мне эти Лёвины чёрные времена! Но - сижу, безропотно слушаю: Лёвочке моему большую роль в деле сыграть придётся, посему надо поласковей с ним быть, полюбезнее. "Лёва! - останавливая речи его, касаясь его ледяной, прыгающей руки, нежно проговорила.- Через пару дней мы выдвигаемся. Ты хорошо помнишь, что делать тебе предстоит, исходя из нашего с тобой хитрого плана?" Замычав, он усердно своей лысеющей, прилизанной головой замахал, чуть не подавился при этом курицей.
Надоело мне всё, и он тоже, старая калоша,- кто бы знал как!
0.00
Да, вот,- совсем забыла сказать. Тут на днях забавная история приключилась со мной. Явилась ко мне домой, представьте, живее всех живых жена Вадькина - и зачем же? Не больше, не меньше - меня убить! Ножище столовый, здоровенный, с белой пластмассовой такой ручкой, из сумки вынула, глазами сверкает с адской ненавистью в меня, силиться что-то сказать да не может, губами только, с перепугу, хлопает. Оно и понятно, разобраться пришла: в чужой-то огород я, а не она, повадилась лазать, в её огород... Но уже поздно что-то менять, уже к моему сердцу прикипело то, что когда-то ей принадлежало, это уже и моё тоже; точнее сказать - только моё. Да и не боюсь я никого, ничего теперь, повидала в жизни своей я разного! Ишь, пришла на испуг меня взять...
"Вот что, милая моя,- сказала я ей, сразу наступая грудью на неё, вытесняя её подальше на лестничную площадку.- Ты ведь меня только попугать заявилась, а я ведь не из пугливых! Видала я таких, как ты, перевидала. Ну-ка, брысь отсюда!" Она бледная стоит, рот открыла, дышит прерывисто, плоская грудь её вверх-вниз от волнения так и ходит. Смотрю на неё: обыкновенная, вздёрнутый нос, заплаканные глаза, круглые щёки; что Вадик в ней нашёл, ума не приложу! Я - дальше: "Духу у тебя не хватит человека ножом пырнуть,- говорю.- Ты, небось, в жизни-то и мухи не обидишь!" Стою, огненно в неё глазами сверкаю, ногой нагло притоптываю, руки в бока вонзила; в волосы ей только так могла вцепиться, по щекам отхлестать, да жалко дурочку. Она - глазами хлопает, как корова на выгоне, слабая, добрая, домашняя вся такая, борщи, компоты, наверное, варит ему дома, а он с удовольствием, паскудник такой, лопает. Любит его, мужа своего, души в нём не чает, это ох как видно. Мужа... И мне вдруг так завидно, так больно стало... Но ведь не неволю его, Вадика, сам приходит ко мне, пусть крепче, значит, держит его!
Конечно, я сразу узнала её. На улице столько раз, Мата Хари, следила за мной, за нами с Вадимом. Глаза её хорошо помню - напряжённые, внимательные, неприкрытой злобой наполненные; в людской толпе затеряться хотела, да за версту было видно её.
"Пожалеешь ещё!"- убегая вниз по лестнице, она мне - весело стараясь и озорно - бросила.
Что ж, поживём-увидим. Видно, судьба у меня такая - всегда подержанным товаром пользоваться. А оно и хорошо с другой стороны: разношенное уже, не надо стараться самой разнашивать. А за любовь бороться надо, вот я и борюсь, аж земля под ногами дрожит.
Инесса Валерьевна - та за мной с ножом не гонялась. Просто ждала своего часа и - дождалась.
Внезапно Вадим сам заговорил. С ужасом первые минуты я слушала его откровения. Он говорил, что изнывает от безысходности и чувства вины.
Целуя, обнимая у двери, я спросила его - дёрнул же чёрт меня за язык - как ты день свой проводишь, что делаешь, когда мы не вместе? Мне действительно интересно было знать. Может, немножко не тем тоном сказала, что было нужно - грубее, развязнее - устала в последние дни, чуть раздражена была - на жизнь свою, что ли, беспутную, но уж точно - нет - не на него; да и визит жёнушки его, честно сказать, подрасстроил меня.
И тут его словно прорвало. Он отстранился, сердито и гордо заявил:
"Я так и думал, что тебе всё известно! Откуда только - вот вопрос..."- и на ладони свои уставился, нервно извивающиеся, как змеи.
"Что, Вадичка?"- по плечу, по щеке его ласково погладила, и вот здесь уже начала бояться, что сейчас должно было наступить - чувствовала - это самое признание, которого от него добиваются вездесущие демоны из госбезопасности. Совсем не была готова к этому. Его этой правды боялась, больше их самих, наверное. Мне моей горькой правды было вполне достаточно.
"Не притворяйся! Ты вместе с ними, да?"- снова решительно от меня отстраняясь, мрачным тоном заявил он.
"Не говори ничего, не надо!- прошептала я в отчаянии.- Это сейчас лишнее!"
Но он как будто не слышал этого моей отчаянной просьбы.
"Тебя ко мне подослали? Ты.... Вы всё знаете об американцах?- в его голосе звучало отчаяние.- О том, что я с ними сотрудничаю? Не по своей воле, нет! Они заставили меня, прижали к стенке..."
Я качала головой, слёзы стали набираться у меня в глазах.
"Я ничего не хочу знать,- сказала, положив ладонь ему на губы.- Ты мне нравишься таким, какой ты есть. А все проблемы мы с тобой непременно порешаем вместе. Потом как-нибудь... "
Он недовольно поморщился. Лицо его было бледным и беспомощным, плечи обвисли. Сильные мужчины иногда превращаются в слабых, плаксивых женщин,- подумала я невесело. И тут, именно в этот момент, маленькая строчка, незаметный вопросик промелькнул у меня в голове: а правильно ли я вообще свой выбор сделала? Красивый, не глуп - да; но слишком наивен, мягкотел...
Он сказал, что он - завербован. Это звучало так нелепо, так странно, что я, не удержавшись, рассмеялась.
"Почему ты смеёшься?"- спросил он с недоумением.
"Сама не знаю,"- поддёрнула я плечом, пряча глаза. Это действительно было странно - шпион в наше время, когда каждое, извиняюсь, дерьмо легко и непринуждённо тащит к себе в конуру всей страной годами, потом и кровью нажитое. Господи, сидел бы тихо, дышал бы в тряпочку. Денег захотел? Иди воруй, как все это теперь делают! Больших капиталов возмечталось? Валяй двигай в политику или утюгом вооружайся. А его, подумать только, в Джеймсы Бонды потянуло! Глупо.
Он стал рассказывать...
В каком-то исследовательском институте при заводе он работает. Раньше это, говорил он, было режимное учреждение, над военными разработками лучшие умы города в белых халатах бились. Теперь же - полетело всё в тартарары, не институт стал, а настоящий проходной двор. Кого только в коридорах учреждения не встретишь, иностранцы разных мастей буквально прописались на каждом этаже здания. Но кое-какие самые важные темы остались за семью печатями, на одной из таких тем он и сидит.
"Я бы никогда на такой шаг сам не решился, на сотрудничество с иностранной разведкой, но меня поймали на непростительной оплошности. С моего стола пропали документы, которые я по неосторожности на минуту оставил без присмотра. В тот же вечер дома раздался телефонный звонок и, незнакомый голос, указав на мою преступную халатность, пригрозил сдать меня компетентным органам. Поскольку папка, которую я упустил и которую, я думаю, стащил кто-то из моих сослуживцев, вмещала в себя документы критической важности, последствия для меня могли быть удручающими, даже катастрофическими: не только с работы с позором погнали бы, но и за решётку на долгие годы можно было только так загреметь. Я испугался, холодными казематами, парашей камерной на меня повеяло... Я, точно загнанный волк, попал в ловушку,- говорил он, нервно потирая красивые свои лоб и глаза длинной, вздрагивающей ладонью.- На следующий день в парке ко мне подошёл высокий, прекрасно говорящий по-русски, американец... Папку, конечно, вернули, но она уже побывала в чужих руках... Через месяц я уже, как миленький, строчил шифровки и донесения за океан, в закрытых лабораториях тайно, как вор, щёлкал фотоаппаратом и орудовал кинокамерой... Я влип по полной, что мне делать дальше, ума не приложу... "- тут он закрыл лицо ладонями и зарыдал. Я обняла его.
"Твои планы?"- спросила я его. Он неожиданно, сквозь непросохшие ещё слёзы ярко улыбнулся, глаза его весело и задорно сверкнули. Мне это понравилось. Ах, какая сила в нём вдруг проглянула! Вот это меня в мужиках - неугасимый огонь - всегда привлекало.
"А наплевать! - махнув рукой, сказал он.- Совесть у меня чистая, вот что главное. Я им всякую лабуду подсовываю малозначительную, только чтобы они от меня отвязались. Пока разберутся, в чём дело - много времени утечёт, а там - посмотрим, что будет."- Вздохнул глубоко, выдохнул, точно линию некую подвёл, итог.
"И денег, небось, не берёшь?"- спросила я, зачарованно глядя на него, в его живые, яркие, зелёные глаза. Он мотнул головой, он не брал.
"А предлагали?"
"Конечно, и не малые."
Вообще-то, думаю, зря отказался, всё равно уже с головой вляпался, хоть развернулся бы в жизни от души, покутил бы в кабаках на славу. А прощения от властей он не дождётся, факт это - хоть на коленях ползай перед ними, хоть сырую землю ешь, времена такие жестокие и беспросветные наступили - каждый только о своей шкуре заботится, своими интересами живёт. Тут клин клином надо вышибать,- и вышибу, помогу ему; я смогу.
Мы гуляли. Вечер. Воздух густой, синий, сладкий, чистый и прохладный, как вода. Окна наверху горят, трепещут, как спустившиеся с небес ангелы. Под сияющими неоновыми ладонями фонарей - зелёные шапки и воротники деревьев. Негромкие голоса, радостный смех людей. Тихо, хорошо. Лёгкий ветерок касается шеи, лица; совсем не видать его - летит вдруг на тебя весь громадный мир, душу трогает, и зазвенят все её струны.
Я повернулась, крепко обняла Вадима, поцеловала его в тёплые, мягкие губы. Его объятия были трепетны, нежны, поцелуй - бархатен, пульсация.
"Рано или поздно они отстанут от меня,- с уверенностью в голосе сказал он,- когда поймут, что я их за нос вожу."
Я подумала с горечью, что никогда, никогда они не отстанут от него, пока всего до капли, как стакан воды, не выпьют, не одни, так другие; про гэбэ-то не знает он ничего, о хвосте, который тянется теперь за ним, да и то слава Богу... Что ж, Ромуальд нам поможет, только он, и это станет его, Мананникова, лебединой песней со мной.
0.00
Неожиданно для себя, пока появилось свободное время, засела за книжки. У меня как будто короткий отпуск наступил, время оглядеться вокруг, откашляться от дыма и грязи. Будто жду чего-то назначенного свыше, с тревогой и надеждой вглядываюсь вдаль. Перед решительной схваткой с силами собираюсь.
Не всякую книгу и прочтёшь, многое написанное - чепуха, хоть иногда и довольно ажурно скроено. Откроешь такую книгу, и будто в узкую, затхлую комнату запрут с низким, тяжелым потолком, не продохнёшь! Слова - это мир, его схематика, и над ним должны быть видны синие бескрайние небеса. Или что-то подобное - мне так кажется.
Я вдруг сама стала сочинять стихи - как смешно, как мило! Чиркну пару строчек на клочке, потом выброшу или потеряю где-нибудь. Когда-нибудь обязательно наберусь духу и занесу на мой взгляд всё самое стоящее в дневник. Вообще-то это не первые мои потуги подобного рода, в школе, давным-давно, я тоже пыталась сочинять, посвящая строчки одному мальчику, в которого была влюблена.
Вот что любовь с человеком делает.
0.00
Чем больше о вечном думаю, тем сильнее там впереди беспредельная глубина видна, и что за ней, в колышущемся мареве - не разобрать.
Мужчина и женщина в общей картине мироздания должны как-бы дополнять друг друга, ведь так? То есть, имеется в природе одних и других разное, то, что не присуще другому; и именно эту свою стать, Богом каждому из нас данную, должны мы осуществлять: бабы - стряпать, стирать, детей рожать, а мужики - защищать, кусок хлеба с маслом добывать. Каждый свою отдельную партию голосом выводит, а в итоге получается непередаваемо красивая симфония.
Это понятно всем, это совсем на поверхности лежит. А потом вдруг, не взирая на ясность и чёткое понимание дела, начинается между нами непримиримая война... Почему?
Почему ненависть возгорается там, где по идее должна вечная любовь между двумя людьми царствовать? Ведь совсем не логично это? И вот здесь удручающий, страшный вывод встаёт, как громадная чёрная скала в утреннем тумане перед носом несущегося на всех парах корабля...
Мы только делаем вид, что любим других, на самом же деле- любим только самих себя, и - точка. Мы окружили себя обязанностями, которые принуждаем себя исполнять, но так не хочется этого делать! Мы даже и саму любовь именно - придумали. И вот эта бутафорная любовь, так легко и иронично нами сочинённая, который в природе не существует (а существуют вечная борьба, вечное пожирание) и которая является одним из пунктов наших взятых перед самими собой обязательств,- вот она-то в итоге и оказывается нам в тягость, неподъёмным камнем тянет вниз, на дно жизни.
Нам так не хочется отдавать часть энергии, заключённой в наших душах и телах, другому, а - надо, раз приняла на себя тяжесть совместного бытия; вот и злимся, вот и кочевряжимся. Какая к чёрту любовь, какая самоотверженность, если нам свои делать хочется или просто забыться, повалять дурака? А тут - вставай, иди куда-то, жертвуй собой и своим личным временем...
Вот, нам кажется, что один суженый в целом свете! Наверное, здесь тоже подводный камень прячется. А если ошиблась с выбором? Какая же жизнь с нелюбом, кому охота посему всю жизнь мучиться? Неприязнь, раздражение рано или поздно встаёт, а то - и чёрная, беспросветная ненависть; графин на голове вчера ещё любимому человеку разбить хочется! Мы ищем правду, настоящее, всю свою жизнь, может быть даже до глубокой старости и часто от поисков этих устаём, бросаем пристально вперёд глядеть, оценивать, выбирать - и приходит за этот сон наяву жестокая расплата; не возле тех людей, какие надо, останавливаемся, ошибаемся, принимая фальшивый блеск за истинный; и получается так, что, не любим, а мучаемся. Сами мучаемся и других своим неумением заставляем страдать. Вот это становится кристально ясным, если туман перед глазами вдруг рассеивается. Одно на другом плотные наслоения. Стираешь их, и - под тонким слоем блестящей пудры, ещё один, и ещё; а ниже, в самом низу,- грязь, много её. Вот что в нашей жизни - фальшью живём, а свернуть, бросить старое и до тошноты привычное, продолжить поиск - уже сил нет. Кажется, что и ещё глубже можно копнуть, ещё более жёсткие откровение там можно обнаружить. Есть ещё что-то сильнее, страшнее, главнее, суровее в жизни, но об этом лучше не думать - вот как кажется.
Я на Вадиме остановилось, на милом моём мальчике (а ведь он моложе меня!), я пока им далеко не насытилась. Я искала свой идеал - ещё как! - и, возможно, нашла.
0.00
Поднялась утром сегодня вся удивительно светлая, такая идти далеко вперёд решительная. Теперь - уверена в успехе своей затеи и в своей правоте. Нельзя перед жизненными трудностями пасовать, за счастье своё неуклонно борись!
Снилось что-то невесомое, лёгкое, как брызги морозного снега, и, словно снег,- колкое, прохладное. И всё ярким, очень близким к сердцу светом обласкано. Свежо, весело, тревожно - точно по воздуху с огромной скоростью несёшься, поднялась невесомым пёрышком вверх вместе с порывом ветра.
Снилось: белые кони на крыльях высоко взлетели в самое синее небо - вверх, вверх, всё вверх! - и я рядом с ними лечу, держу самого большого из них руками крепко за гриву. Впереди - яркий свет и исполнения всех желаний.
Приходили мои старые подружки, мы пили кофе, по-простому из чашек коньяк. Не выдержала, призналась им, что по уши втрескалась. Чёрт знает, зачем меня понесло - раскраснелась, раскричалась, разоткровенничалась. Коньяк крепко ударил в голову.
"Кирка, твой шанс!"- они в ладоши захлопали. Мне было и радостно, и очень приятно,- что о моём сокровенном говорим, что я правильный выбор в своей жизни сделала. Значит, думала я, даже - не думала, а какой-то вулкан, Везувий, клокотал у меня в груди, извергались из меня нектар и ароматное масло: всё настоящее, наяву происходит, значит,- задуманное, желаемое исполнится обязательно!
Комната, милая моя комната! Все её углы и все вещи в ней, обласканные за годы моими теплом и вниманием - пели мне песню серебряными тонкими голосами, такими искренними и чистыми, тихонько раскачивались из стороны в сторону. Трень, трень!- звенели тоненько хрустальные стаканчики и вазы; били в барабаны громадный шкаф и на изогнутых ножках комод; и пианино (вот бы научиться на нём играть!) гремело под захлопнутой сверкающей крышкой клавишами туш. Незабываемо! Необыкновенно! Фантастика! Какие-то сыпались со всех сторон яркие, громогласные фанфары! И напольные часы жужжат в довершение: бом! бом!..
Девчонки ушли, я кружилась в обнимку сама с собой по комнате. Девчонка, ах девчоночка! Я хотела в тот момент себя без остатка кому-то отдать, подарить, в хорошие руки чтобы. Кому же? Ему, Вадиму, конечно,- моему золотому избраннику!
И такие неизбежные при движении вперёд камни и тернии - придавали привкус горечи, будоражили ум; пела душа, что правильный мой путь, и никому, идя по нему, не наврежу. Наоборот,- всё на свои, надлежащие места расставлю, и полный порядок, наконец, воцарится в той части мироздания, что вокруг меня вертится. Награда - мои будущее счастье и покой.
На завтра договорена встреча с Ромуальдом, здесь, у меня дома. А ещё раньше Лёва приедет, спрячется в укромной уголке, готовый действовать, и - всё; Ромуальд у нас в западне, захлопнется мышеловка. Хотя, этот толстокожий и меднолобый - та ещё бестия, с ним ой как нужно держать ухо востро.
Когда мы вернулись с южных островов, я какое-то время отсиживалась дома, отмалчивалась, вся возгорелась местью к нему. Как,- наливаясь свинцовой, тяжёлой злобой, думала я,- как ударить, пнуть его побольнее, отплатить за его вопиющую подлость ко мне? Уйти от него? Да он вовсе и не заметит этого, бровью даже не поведёт! Какую-нибудь новую смазливую брюнеточку себе найдёт, а обо мне, такой честной и решительной, даже и не вспомнит. А вот я - я буду потом горькую чашу нищеты и одиночества расхлёбывать, не получив даже моральной компенсации.
И по щекам его не отхлещешь, стоит только замахнуться - как тут же его головорезы подскочат и голову напрочь отвинтят. Нет, здесь надо действовать хитроумненько, с подковырочкой, чтобы нервов ему пучки порвать, растоптать его не в физическом, а в философском смысле. А потом отступить назад на шажок, повернуть лукаво на бок головку, с улыбочкой на губах негромко спросить: ну как? ещё хочешь? И глазками захлопать пренаивно. А он будет от бессилия задыхаться, рвать воротник у себя на груди, как рыба воздух ртом хватать, сгорая от немыслимого позора перед своими шестёрками и завистниками. Пусть он даже убьёт меня потом, пусть! Это уже ничего не изменит. Пятно на нём грязное будет такое, густое и жгущее, что он вовек не отмоется, даже кровью моей. К совести же апеллировать его совершенно бессмысленно, потому что у него её попросту нет; ни стыда, как говорится, ни совести.
Так я думала, ликуя при мысли о страшной мести. Она пожирала меня, как ржа металл, я внутри стала совершенно пустой, точно выеденная консервная банка; в меня вошло какое-то всепожирающее, абсолютное зло.
Ромуальд был как всегда очень мил, целовал перед сном мне плечико, когда после ресторанов закатывались мы с ним в постель. Как-будто ничего между нами на этом грёбаном курорте не произошло; ничего не произошло - так он всем своим видом мне показывал.
Вот почему я злилась: в одночасье я потеряла всякую надежду на счастливое будущее, вернулась одним гигантским скачком туда, откуда давным-давно начинала; в самый низ скатилась, в преисподнюю! А мои потраченные на восхождение вверх годы? Куда их девать? Кто повернёт время назад? Будто через мясорубку всю меня пропустили - и тело, и мозги - всё вверх тормашками полетело, грохнулось и рассыпалось в беспорядке у невидимого порога. Что ж - теперь иди собирай, Кира. А как же всё с нуля начать, если я уже другая стала? Не сто же лет красоте и свежести расцветать? Да, молода пока, да уже не юна.
Ромуальд стал мне безразличен, совершенно чужим, был крайне неприятен - от своей плешивой макушки до вылизанных своих сверкающих штиблет. Когда он поворачивался ко мне спиной - мне хотелось ему затылок разнести бутылкой. Потяжелее которая чтобы была, поувесистей - шампанским или квадратным виски.
"Что с тобой происходит?"- спрашивал он меня, недовольно хмурился или взбрасывая в удивлении свои густые брови. Я врала что-то, улыбалась через силу.
Как ужасно остаться одной, никому в целом свете не принадлежать, всех вокруг боятся, не любить поэтому! А тогда я, по приезду с островов, именно в полное одиночество погрузилась, в некое обхватившее меня море уныния, в его холодная и жгучие волны. Всё как будто было по-прежнему; я королевой бала, на километровой роскошной постели спала, в кружевах и бархате; одевалась, ела-пила по-королевски, мои пожелания и повеления мгновенно исполнялись слугами, но... королевой, которой - я чувствовала это - суждено было вскоре погибнуть на плахе. Мне прислуживали, а во взглядах у челяди было вбито - что на похороны мои вскоре собираются, на голову мою окровавленную с выпученными от ужаса глазами посмотреть, как катится та с грохотом по деревянному помосту; что не первая я такая несчастливица на их памяти. И это моя обречённость делала меня самим одиноким человеком на свете. Мне хотелось уйти, сбежать, но я не знала куда? И разве от самой себя убежишь? Хотелось кричать, но не было голоса.
Я парня одного смазливого подговорила, древнего моего знакомца, в постель со мной лечь. Ромуальд в гости явится, а его место уже занято... Глупый, отчаянный поступок, как мелко я взяла! Но ничего лучшего я придумать не смогла. Парень спросил: а зачем всё это? Наверно, заподозрил что-то. Я и тут облажалась. Честно призналась, что задумала. "Кто, кто?"- у него глаза полезли на лоб. "Мананников,"- говорю. Парень засвистал губами, молча оделся и, спотыкаясь, ушёл. Больше я его не видела.
Я тогда ещё одного нашла, попроще, поотчаянней; и теперь - никаких комментариев. Мы выпили вина, разделись, влезли под одеяло в постель. Лежим, целуемся, лицо, губы мои - резиновые; жду, к входной двери прислушиваюсь. Вдруг - телефонный звонок. Беру трубку. Суровый оттуда чей-то голос: "Бросьте баловаться, что вы удумали? Ромуальд Арнольдович задерживается, скоро направиться к вам. Проводите быстренько вашего дружка вон, и без глупостей, не то мы вашему горе ухажёру отстрелим кое-что." И дали отбой.
"Так, немедленно собирайся!"- стала я выталкивать совершенно обалдевшего от такого поворота событий паренька. С глазами, полными тоски и вожделения, натягивая на ходу штаны, он поплелся к выходу.
О, как я взвыла, заметалась по комнате!
Ну, и вскоре нагрянуло божество; я преданно ему улыбалась, расшаркивалась, как могла, перед ним. Подарок с собой очередной притащил, за большие деньги купленный. И я, дура такая, растаяла. Расселся в комнате в тёмно-синем сверкающем своём пиджаке и в красном галстуке, ноги развалил в брюках-мешках, как полный хозяин положения. Один шаг - встать навстречу ему и сказать: всё, с меня хватит! Просто - встать и сказать, пальцем возле его круглого носа категорично взмахнуть! Но не вставалось и не говорилось...
Вскоре после этого мы, наша тёплая компашка, выдвинулись куда-то в леса на вылазку. Супругу свою Ромуальд как всегда их роскошную квартиру сторожить оставил.
Ранняя осень стояла на дворе, тёплая, светлая.
Наши джипы присели от тяжести сумок и наших тугих, откормленных тел. Рыча моторами, машины медленно ползли, опускаясь и поднимаясь по извилистым холмам, похожим на очертания гигантских женских бёдер и животов. Поохотиться нашим маленьким царькам-королькам захотелось, рыбку половить в дальних угодьях. Разумеется, девушек захватили с собой для услады своей разнеженной плоти.
Влажные от росы, начинающие уже заметно желтеть высокие травы, кучерявые непролазные кусты терновника, осыпая стёкла голубыми брызгами, пробегали за окнами мимо нас. Наверху горела синяя скатерть неба.
Они, мужичьё, одетые по-походному, о чём-то весело и непринуждённо болтали, мои подружки им подпевали охотно, а у меня ни одного слова с языка не слетело, в голове засела звенящая пустота; таращилась в окно и глупо всем улыбалась. Ромуальда потный, квадратный затылок маячил где-то там впереди, рядом с водителем; поворачиваясь в пол-оборота, внимательно, с немым укором он поглядывал на меня. В голове вертелась только одна горькая мысль: конечно, ты мой хозяин, мне нельзя спорить с тобой, я - рабыня твоя. В конце концов я махнула на всё рукой, пусть несёт меня течение, куда хочет. Всё одно, как ни крути, весь прикуп Инессе Валерьевне достанется.
Как этим некрасивым, даже уродливым бабам удаётся так успешно выскочить замуж? Так в самую тютельку с первого выстрела угодить? Похожие на мешки с картошкой, обезьяноподобные, на коротеньких ходулях-ногах, с плоскими безносыми лицами, они каким-то странным образом выбились в первые ряды. Я знаю ответ - почему.
Они, пусть некрасивые, пусть растолстевшие, неуступчивые и сварливые, умеют ждать. Вот - главное. Они переждут всё - метели и ураганы, дожди и туман, даже светопреставление; они переседят всех любовниц своих мужей до одной, перетерпят все невзгоды, какие есть, наветы и унижения, всю неправду и всю грязь, какие бы перед ними не встали,- всё. Всё! Даже свою сжигающую их заживо изнутри лютую ненависть. И как итог примут в свою тихую гавань потрёпанные в любовных перипетиях боевые корабли своих избранников. Никакой к чёрту любви, одна слепая, покорная преданность. Но - победа, она в любом обличии хороша. У них ведь ничего нет, кроме их слепой покорности; вот они и - ждут, ждут, ждут... Ждут, что бы не происходило вокруг.
Если долго сидеть на берегу реки, то непременно, рано ли поздно, увидишь, как мимо тебя проплывут трупы твоих врагов,- так, кажется, говорится?
А мы, все другие, такие, как я,- крутимся, мечемся, изо всех сил гребем против течения, поднимая над собой столбы брызг, в надежде достичь невиданных в жизни высот. А в результате - разбитые колени и локти, пена на губах, зуботычины и обмороки, изматывающий бег на одном месте. Где была, там, милая, и останешься.
Уцепиться надо за чьё-то надёжное плечо в бурном течении жизни, тогда устоишь, а как уцепиться? И где найти его, то единственное плечо?
Наверное, ещё и вот это. Они ведь все когда-то были молодыми, в те далёкие времена, когда о гламурной красоте никто и слыхом не слыхивал. Комсомольские песни пели у костра, килькой в томате и завтраками туриста закусывали; и то, что ты в юбке ходишь - это был единственный признак твоей женственности. Ноги короткие, бёдра жиром оплывшие, фигуры тумбообразные? Тьфу, ерунда какая! Главное - считалось тогда - что ты человек хороший, душевный, правильный, победитель социалистического соревнования или чего там ещё. Вот тогда-то они все и переженились, наши комсомольские и партийные вожди, в те достопочтенные времена, и правят теперь нами в таком нелицеприятный обличье, стесняются втихомолку. Ну, а потом, с перестройкой, уж наша сестра вперёд попёрла, с ногами от подбородка, с точёными бюстами и осиными талиями, в мини-юбках да на высоких каблуках. Нам, активной молодёжи, тоже ведь кислороду погуще хочется - подвигайся толстозадые! Новые времена, новые подходы, новые решения. Конкуренция!
Этим старушкам из поднебесья с нашим приходом на арену хоть под нож пластического хирурга ложись, исправляй то, чем Бог обделил. И - ложатся, исправляют, деваться им некуда. Удлиняют носы, укорачивают, надувают губы и груди, кожу на лице подтягивают, жир с бёдер помпами откачивают; глядишь - ягодка опять! Правда, чуть сильней, чем нужно, дёрнешься, швы на заднице от натуги и разлезутся, песок оттуда посыпется. На первый взгляд - ничего вроде, пристойно выглядят, но внутри - одна ржавчина. Но как ни хитри, как ни выдрыпывайся, а свежатинка она всегда привлекательней, и посему предпочтительней; яблочко-то наливное вкусней сморчка засушенного. Вот тут наш праздник наступает, молодых и нахрапистых, тут уж мы свою хватку бульдожью показываем.
Только не всегда - увы - победа в результате лобовой атаки наступает; сокровенное тут есть что-то, сокрытое от первого невнимательного взгляда; время встаёт на их сторону, которое превращается в терпение, в осмотрительность, в беспрекословную преданность. Время, в события закристаллизованное, оно самым ценным, что есть на свете, в итоге предстаёт, в чистое золото превращается. Вот и тянутся старички к старушкам, никак с ними не наворкуются.
Я тоже старой когда-то буду, а вот старичка себе будущего пока не нашла.
Мокрые от утренней росы лапы деревьев, обливая стёкла водой, проносились слева и справа, удочки и зачехленные ружья, издавившие нам все бока, торчали из рюкзаков, набитых жратвой и бутылками со спиртным. Золотые ожерелья и браслеты в палец толщиной позвонивали на запястьях и длинных шеях девушек.
Наша машина то обгоняла другую, то, забуксовав в грязной луже, отставала.
Стая перелётных птиц висела над нами. Ветром их всё время сносило назад, но птицы с потрясающим, завидным упорством пробивались вперёд, давили и давили грудью упругий воздух, влекомые космическим магнитом, желая прорваться к заветной цели. Всё, подумала я, осень наступила. Душу вдруг овеяло тревогой, светлой грустью.
Птице легко, крылом взмахнула - и уже далеко, летишь к новому! А мы, люди...
Вскрыли вискарь, пили прямо с горла, в салоне стало заметно веселее, загорланили песни, тут уж и я развеселилась. Чёрт возьми!- подумала.- Ведь не вчера жизнь, не завтра - сегодня! Сию самую секундочку, сейчас! Так пой же и веселись, хохочи и сходи с ума! Никто тебя за руку не схватит, никто не осудит, никто не посмеет веселья твоего прервать; ты сам себе в делах своих судья, сам себе господь бог!
Бутылки быстро стали пустеть. Все по-настоящему уже завелись в предвкушении настоящего праздника. Машина разрывалась изнутри от хохота. Водила наш тоже вмазал; хищно вздёрнув плечи, вдавил ногой газ, и машина понеслась, как угорелая. На мгновение показалось, что - вот оно, дерево, бум-с, и - всё, темнота... Наверное, именно такой конец я и заслужила...
Вскочили в тёмный, залитый тенью лесок, побежали следом за нами деревья, завертелись. Приседал, танцуя гопак, орешник. Под колёса нам ныряла чёрная, осыпанная осколками красного кирпича, дорожка. Тёмно-синие, зелёные, красновато-жёлтые росчерки мелькали в глубине леса. Мы настежь открыли окна. Ударил влажный воздух, наполненный запахом прелой листвы. Холодные капли росы полетели в лицо.
Голубая лента неба извивалась над нами высоко наверху, такая глубокая и невысказанно грустная. Ещё бы,- про тебя усмехнулась я,- на нас таких всё время сверху, как в микроскоп, смотреть, на весь этот творящийся на земле жуткий бардак.
Уткнулись, наконец, в домик лесника, внезапно выросший на большой поляне. Ворота нам открыл сторож, преданно и зло улыбался. Казалось, немного пугая, его бы воля - придушил всех нас голыми руками, за то что безмятежный среди дерев и трав покой его нарушили. Шелестел кронами осин и молодых дубков ветер. Мутновато-голубым под ногами блестела трава, сапоги и кроссовки мгновенно стали мокрыми от росы.
За домом, под чёрно-синими лапами деревьев - зиял бездонный провал: оранжевое, белое, ослепительное, как чрезвычайно громкий чей-то окрик. И ещё дальше, внизу, в голубоватой дымке, лежала чёрная пашня земли, густо взбитая на зиму боронками. Мир был везде, на миллионы километров вокруг,- так обрадовалась я, что даже дышать трудно стало,- а часто кажется, что земля только под ногами, а дальше - ничего, пустота...
Мы толпой, весело гогоча и улюлюкая, вкатились в дом, сумки и рюкзаки горой в угол побросали. Пронырливые девчонки быстро пожрать сварганили. Тут же вынули выпивку, коньяк. Дух свободы, пикника, бандитской вылазки, прочно овладел всеми. Хотелось обниматься и громко кричать: братья и сёстры, обнимемся!..
Люблю я коньяк. Он пахнет какой-то удивительной чистой, почти детской радостью. Сладок, как мед, и то ли с горя, то ли с радости напиться хочется им до чёртиков. И потом, в придачу, конфетку шоколадную сунешь в рот, зашуршав сахарной бумажкой-фольгой. Так тепло, так приятно, просто Новый год какой-то!
Ромуальд, важничая, маршировал взад-вперёд в жёлтом своём грубо рубленом свитере с отложным воротником и в громадных болотных сапогах поверх американских джинсов с растянутыми коленками, громыхая каблучищами по деревянному полу, ручищей своей облапил стакан с бурым на дне четырёхугольником. Я чуть в стороне от него, чтобы показать, что на него сильно обижена. Но у меня от всей окружающей обстановки уже теплота родилась под сердцем, от близости друзей, от их светлых улыбок, от касаний взглядов и рук, от выпитого; и посему тайное вожделение и к нему горячей волной в груди воспылало. Значит - буду его крепко в губы целовать сегодня, обниму, как родного, и - прощу, наверное. Уже простила... И он, конечно, знает, чувствует это.
Домик был аккуратный, свеженький, очень какой-то приподнятый, о двух этажах, стены реечками оструганными выбиты; кажется, сладкий, пряный запах живого леса во всех закутках его присутствует. Мебель - вся прозрачная, тонкая, плетёная, сидеть в кресельцах, как паутина очень тонких и прочных,- приятно, точно в воздухе паришь.
Из голубых окон видны качающиеся, густо желтеющие лапы деревьев, строгие, прямые, ветвистые стволы; а наверху, дальше,- небо бескрайнее, как-будто белую, чистую скатерть на всё, на весь мир, набросили.
Все, ноги на стол задрав, небылицы про себя рассказывали. Я слушала - ей-Богу, с превеликим наслаждением. Сидишь, коньячок по жилам потихоньку разбегается, почти уже задремала; весёлый трёп слушаешь, плывёшь мимо на своём пышном, кучерявом облаке куда-то.
"А что ты нам расскажешь интересного, Кира?"- спросили меня, повернув ко мне разгорячённые буйным весельем лица. Так не хотелось просыпаться от моей сладкой дрёмы. Что им рассказать? - подумала я, допивая свой стаканчик.
Стала говорить первое, что в головоу пришло.
"Приснился,- говорю,- мне как-то сон. Будто вступила я, бредя куда-то по улице, в собачье дерьмо. Чьвяк!- и вся подошва в коричневом. Досадно, неприятно страшно. Когда проснулась, что это?- соображаю. Настроение такое, будто действительно в непотребное испачкалась. Думаю дальше: раз дерьмо приснилась, значит в реальности - всё наоборот будет, к деньгам, например. Тут уж и разулыбалась я. День начался, и я стала ждать, будет что. Позавтракала и двинула на работу в бар - я тогда барменшей работала. Погода - замечательная, птички кругом райскими голосами заливаются. Встала, значит, на остановке, стою. Прибежал скоро рогатый троллейбус. Ехала, усевшись на сидение, в окна с удовольствием смотрела: светлое, солнечное утро, наполненное улыбками людей и радостными их движениями, небо наверху - синее-синее, глубокое, как океан, летят куда-то белые барашки волн-облаков. Приподнятость чувствуется во всём, даже - высокая поэзия. Ну, точно,- думаю,- что-то хорошее, доброе должно сегодня произойти - будто дорожка красная ковровая передо мной расстилалась, приглашение на торжество. Уверовала, в общем, в непременное добро; жду, приглядываюсь, нежно от предвкушения поёживаюсь, сердце так и трепещет. Вот бы, думаю, в лотерею крупный выигрыш отхватить или наследство неожиданное получить из Америки от умершей неизвестной мне тётушки; или женишка-суженого богатого до красивого повстречать... Один другого краше варианты мне представляются.
В приоткрытое окошко влетал приятный сквознячок, нежно трепал волосы. Пассажиры вежливо раскланивались, сторонились, давая друг другу возможность пройти. Приятно было на всё это смотреть.
И вот - двери зашипели, и в вагон вкатились двое, мужчина и женщина, на рукавах у которых кроваво-красными строчками пылали повязки. Значит, контроль пожаловал. Лица у этих двоих,- с неприязнью отметила я,- крайне мерзопакостные, в глазах у них такой мощи скрытая ненависть и даже ярость ко всем, ко всему миру - просто нечеловеческие, и оба явно на подпитии; настроение моё снова начало портиться. Словно трещина прошла по яркому чистому зеркалу.
"Ваш билетик!"- подойдя ко мне, они злобно прогавкали (да-да, именно так!). Мне нечего было бояться - билет у меня имелся. Подальше от них отодвинувшись, показательно отвернувшись в окно, я сунула руку в карман. К своему удивлению я ничего там не обнаружила. Немного теперь волнуясь, я стала шарить по карманам, сунула нос в сумочку. Билета не было. На меня эти сверху смотрели так, словно - я была жаркое или яичница, приготовленные им на обед, готовились меня с удовольствием сожрать. Почти в панике, я полезла под сиденье; может - выронила? - думаю, шаря руками в пыли. И там тоже - ничего. Люди вокруг на меня с жалостью посматривают, некоторые - с осуждением. Честное слово, я готова была на карачках весь пол облазить у них под ногами, вконец отчаялась.
"Платите штраф, три рубля!"- плотски улыбаясь, потирая руки, стали шамкать они; ноздри их сизых испитых носов омерзительно раздувались. В ушах у меня точно колокола звенели: был билет, бом-бом, был билет... Я стала с перепугу орать, что у меня точно билет был и - прокомпостированный, обронила наверное, или - украли. Украли, а я не виновата!..
Они, взяв меня в плотное кольцо, стали хватать меня за локти. Реальные безбилетники у них за спиной сигали, как гигантские насекомые, в открывшуюся на остановке дверь. "Смотрите!- истошно кричала я, указывая на них пальцем,- вот настоящие зайцы!" Они даже не обернулись, назначив, очевидно, одну меня в верную себе жертву. Вместо каждого глаза у них горело по трояке.
Я смутно вспомнила, что возле меня какая-то старушка всё время вертелась. Точно,- кольнуло меня,- она и стащила. Платить штраф в таком случае было явной несправедливостью.
Они стали толкать меня и щипать, их глаза теперь были глазами волков. Особенно девка старалась, шипела и плевалась мне прямо в лицо. Мне хотелось разрыдаться, кричать. Они держали меня в осаде, пока троллейбус не прикатил на конечную.
На улице ко мне подошёл милиционер, козырнул. Я сказала, что у меня нет денег - у меня действительно не было. Показала пустой кошелёк с одними на дне медяками (да-да, дорогие мои, было такое время!). Меня помучили недолго, заставили купить новый билет, и отпустили. Я видела сквозь окно отправившегося на маршрут троллейбуса, как эти двое, уткнувшись друг в друга лбами и нетерпеливо толкаясь, пересчитывали вырученные за утро деньги, вынув их из карманов, с лицами дикарей.
На работу я, конечно, опоздала. В баре, как назло, свирепствовала комиссия. Меня сразу сцапали. Посадили в кабинет директора, заставили написать объяснительную. Я рассказала всё, как было. Когда сидела над бумагой, слёзы густо лились у меня из глаз.
Директор на меня окрысился: "Что, не могла поправдоподобней историю придумать?" Орал, что теперь пятно на всём коллективе несмываемое, что угораздило меня попасть как раз на инспекцию, что вечно из-за меня одни неприятности! Ничего себе!- задохнулась от возмущения я, прикусила губу...
В общем, прогрессивки меня за тот месяц лишили. Ещё и выговорешник влепили.
Я сидела в темноте в раздевалке и ревела. Так надеялась на эти деньги! Лучше бы вообще - думала - на работу не пошла! Фиктивную справку бы мне об ОРЗ одна хорошая знакомая в поликлинике сделала.
Потом мало-помалу успокоилась. Самые сердобольные девки и пацаны сказали, что по пятёрке в получку скинуться, а больше - никак не получится. Я, конечно, отказалась. Очень благодарна за добрые слова им была.
Возвращаюсь, короче, домой в тот день. Иду к своему дому, угол срезаю через газон. Старушки на лавках сидят, дети резвятся на площадке, звон от их голосов стоит во дворе. Всё, как обычно; всё, как всегда. Успокоилась вроде совсем; иду, улыбаюсь, дышу свежим воздухом. Голову подняла взглянуть на свой балкон - открыт ли, дома ли кто? Вдруг слышу - чьвяк! Смотрю - коричневая куча под ногами разъехалась, точно не собака нагадила, а корова... "
"Так что, любезные мои,- закончила свою историю я,- дерьмо, оно к дерьму снится".
Мою теорию немедленно стали оспаривать. Вскоре сошлись на том, что при наличии больших денег на любые проблемы - плевать! Всё это так. А если их, денег,- нет?
К вечеру разожгли камин. Стало очень уютно, тепло. Потрескивали дрова, оранжевые языки пламени выделывали странный, очень сложный, непонятный танец. Тени, как злобные пигмеи с копьями, извивались на бревенчатых стенах. Лица людей казались то уродами, то ликами неимоверной красоты, и опять всё сглаживалось. Квадраты окон покрылись сначала синим, а потом чёрным бархатом. Наверху над кронами деревьев, далеко, высоко, зажглись, покатились жёлтые точки звёздочек.
Спала я в ту ночь так сладко, как никогда до этого! Просто провалилась в мягчайшую, теплейшую вату. Дерьмо мне не снилась, нет; наоборот - волшебные переливы смеха и яркий, какой-то несказанный свет.
А вот день следующий вконец дерьмовым вышел.
Рано утром, пока мы, девушки, ещё спали, мужики тихонечко ушли на рыбалку. Когда мы проснулись, их уже и след простыл. Из холодильников пропала солидная порция водки и часть закусок. Исчезли удочки, сочки-подсачки, сетчатый паук и тёплые, стёганые куртки.
Весело гогоча, мы в гордом одиночестве сварганили кофе, зарядили хлебом тостер, достали масло и сыр и, разложив снедь перед собой, удобно расселись нашими тощими задницами в шезлонгах на веранде.
"Девочки,- мечтательно, тягучим, низким голосом сказала Ленка.- Представьте: весь мир только для нас, ни одного вокруг мужика. Как хорошо!" Я немедленно конкретизировала: не вообще чтобы - ноль, никого; а чтобы какая-то часть их в полном нашем подчинении была; в резервацию засадить или в специальные вольеры, и брать оттуда в случае необходимости,- как пальцами из банки солёные помидоры выхватывать, и - в рот. Все расхохотались, в ладоши захлопали. Никто, разумеется, не возражал.
Если бы - так, Ромуальда только на грубой физической работе использовать можно было: ямы кайлом долбить, например, землю лопатой вычерпывать. И плёточкой сверху его по плечам постёгивать, плёточкой, чтобы по-бойчее поворачивался! Резервация любовников! - как это это заманчиво, захватывающе звучит! Ходить, выбирать, в рот запихывать...
Я пошла в дом принести вино, стаканы, из холодильника лёд. Дверь в комнату Ромуальда была слегка приоткрыта. Меня будто кто в спину начал толкать. Ветерком шепоток подул: иди!
Я оглянулась. Одна. Никого.
На его столе белым веером был рассыпан ворох бумаг. Я, взяв их в руки, быстро их пробежала глазами. Какие-то термины, научные заклинания, крючки-закорлючки. Абсолютно ничего в них не поняла. В ящике стола - толстая пачка зелёных долларов, хрустнула так весело, призывно! Что ещё я нашла? Какие-то непонятные штучки-дрючки, коробочки с запонками и зажигалками всякие. Маленькое Евангелие в синей обложке, с выбитыми на ней буквами и крестом, закладка на какой-то странице. Золотым колпачком свернувшая авторучка.
Послышался шум - в дом кто-то вошёл. Запаниковав, я схватила первое, что под руку попалось - в кожаном переплёте дневник (мне он самым ценным показался), сунула его за отворот курточки и - выскользнула. Задвигалась, как ни в чём ни бывало, подхватив со стола бутылку и тонко прозвеневшие стаканы.
Мы пили холодное вино, лениво переговаривались, смотрели на печальные, желтеющие листья деревьев и вдыхали то и дело налетающий прохладной, сладкий ветерок. На невысоком пригорке там, чуть поодаль от нас, притаились тёмной стеной высокие сосны, и ветер доносил к нам горечь их хвои. Не громкое солнце лежало на самых шапках деревьев. С ветки над нами какие-то бойкие птички весело поглядывали на нас, чирикали, будто приглашая нас с собой в путешествие.
Твёрдый, почти каменный дневник Ромуальда, нагретый теплом моего тела, давил под мышкой, мне хотелось скорее избавиться от него, припрятать куда-нибудь, а потом, когда подвернётся момент, ознакомиться с его содержанием. Что если прямо сейчас Ромуальд явится? Будет очень тяжело, неловко; я не смогу спокойно разговаривать, когда улика моего преступления находится здесь же, за тоненьким отворотом моей джинсовой курточки; а если дневник вдруг выкатится и грохнется прямо ему под ноги? Это будет конец всему, светопредставление. Да он едва на меня взглянет, как тотчас разоблачит меня, он очень проницателен и хитёр.
Наконец, улучив момент, под каким-то незначительным предлогом я побежала внутрь дома. Открыла предательски скрипнувшую дверцу чулана, и сунула книжечку между пыльными консервными банками.
К вечеру, свркнув лобовым стеклом, из-за деревьев вынырнула машина. Захлопали двери, полился шум голосов. Все они, трое, были крепко на подпитии, это сразу было заметно. Сверкали их улыбки и белые зубы. Они вынесли ведро свежей, трепещущей ещё рыбы, были в прекрасном расположении духа.
Удочки и мокрую сетку они бросили на деревянную лавку у входа в дом. Мы стали восхищаться их уловом, и им это очень понравилось. Ромуальд от удовольствия надувал губы, вставлял в них, прикуривая, сигаретки; издали казалось, что он наполняет воздухом невидимые шарики. Мне его стало немного жаль, что я против него что-то замыслила. Потом мне стало жалко себя - мой мелкий укол ведь ни к чему не приведёт, а только погубит меня. Он меня этим же дневником так треснет по лбу, что у меня мозги вылетят... Подумаешь, чепуха какая - дневник! Что в нём может быть такого особенного? Какие-нибудь "дебеты" да "кредеты".
Ромуальд вышел из своей комнаты бледный, растерянный. Брезентового плаща с капюшоном на нём уже не было. Вдруг, словно что-то почуяв, пронзительно посмотрел на меня. Как я выдержала этот его тяжёлый, свинцовый взгляд - не знаю. Ярко ему улыбнулась в ответ. Он тоже улыбкой одарил меня - растянул страшно, с затаённой угрозой губы.
Помрачнев, весь как-то сразу обвиснув, он отправился в компанию своих друзей и грузно опустился в кресло. То и дело угрюмо на меня поглядывал из-под носупленных бровей. Совершенно не слушал своих собеседников.
Какие-то секреты в его дневнике? - соображала я. - Вполне вероятно. Мне стало страшно. Вот так вляпалась я! Но отступать уже было поздно.
Он жестом подозвал охранника, задрав наверх голову, что-то шепнул ему, сурово сверкнув в него глазами. Преданно кивнув, его раб ушёл. Вернулся он через минуту и снова приклонился к Ромуальду, отрицательно покачал головой.
Куда он ходил?- пыталась понять я. Протяжный, тревожный холодок потянулся у меня в груди.
Веселье, хотя и несколько вяло, продолжалось. Словно все вдруг почувствовали что-то неладное.
Ромуальд вдруг оказался прямо возле меня. Прихватив своими громадными клещнями мою руку, стараясь говорить непринуждённо, легко, он спросил - чем в его отсутствие я занималась. Он улыбался, но глаза у него были очень внимательные, неподвижные, злые. Такие, как у акулы или рыбы-пилы. Минуты две мы поговорили, и он ушёл. Мне тотчас захотелось достать дневник, подбросить его как-нибудь. Холодным потом покрылась спина.
Нет, нельзя! Ты что?- поправляя на голове волосы, тут же сказала я себе, вспоминив свои недавние планы.- Нужно идти дальше, раз начала; может, это и будет моей местью - тайнами из дневника его шантажировать. Пусть попробует тогда взять меня!
Так что же в этом чёртовом дневнике? Что? У меня руки так и чесались открыть его.
Проходя мимо чулана, я заметила, что дверь внутрь приоткрыта. Сердце замерло у меня груди. Я оглянулась: все в комнате были заняты своими делами. Незаметно я толкнула ногой дверь, и она бесшумно захлопнулась. Нет,- перевела дыхание я,- преступник из меня никакой, надо уметь следы за собой заметать, а я... Растяпа...
Вечером все собрались вокруг большого стола, наполнили бокалы, стали говорить тосты, чокаться. Зазвенели тарелки, вилки, ножи.
Ромуальд подошёл ко мне. "У тебя ничего не получится,"- шепнул он мне на ухо.
"О чём ты?"- я изобразила на лице удивление, даже лёгкую степень возмущения. Он сказал, чтобы я не валяла дурака и вернула дневник. Надо мной висели его умные, внимательные, чуть насмешливые глаза. Знает, или только догадывается? Какая-то из девок видела, как я заходила в его кабинет и накапала ему?
"Сам дневник можешь оставить себе, на память,- позёвывая, изображая в свою очередь на лице полное безразличие, сказал он. - Меня интересует только фотография. Верни мне её, слышишь?"
Я вспомнила, что между страниц дневника была вставлена большая цветная фотография с чуть обтрёпанными краями.
Он теперь жёстко смотрел на меня, сильно, точно тисками, сжал мне руку. Я готова была уже во всём признаться, лишь бы он оставил меня в покое. Нет, дальше!- во мне проснулось какое-то детское, зловредное упрямство. Я прошипела через плечо: "Что ты себе позволяешь?" Вырвалось, отошла подальше от него в угол.
В тот вечер он больше на меня не наезжал. Но я видела, что он настроен по отношению ко мне очень решительно. Конечно, он прекрасно понимал, что дневник могла взять только я, он это своим дьявольским чутьём уловил.
Какая-то архиважная для него, компрометирующая его фотография? Ах, как прекрасно! Как здорово! Буду жилы из него тянуть, напомню ему, как я тогда в чужой постели на курорте мучилась - продал меня, как вещь, скотина! На секунду передо мной пронеслось: пинком меня под зад из номера выставил, и эти дурацкие фикусы - трясь-трясь...
Нет, он мне голову непременно оторвёт! Я заметила, что за мной внимательно следит его охранник. Меня обожгла горячая волна: они меня пытать могут! Физической боли я не выдержу... Я вспомнила железные пальцы-тиски Ромуальда, колючий, ледяной взгляд его рыбьих глаз....
Рано утром на носочках, босиком, я спустилась вниз по лестнице. Все еще спали. Уже тёмно-синим, голубым горели на стенах окна.
В чулане, куда - спотыкаясь и цепляясь халатом за все гвозди и крючки, какие там были - я юркнула, невероятно сильно пахло старым тряпьём и вековой пылью. Я наощупь схватила дневник, развернула его. Свет жиденькой полоской из щели (лампочку я не зажигала) пролился на страницы. На пол выпала фотография. Какие-то мужчины, растянув в улыбках рты, позируя, выстроились в ряд, человек десять всего. Одного из них, невысокого, коренастого, Ромуальд дружески приобнял за плечи; лицо его мне показалось странно знакомым. Все веселы, у всех отличное настроение.
Захлопнув дневник, сунув его под халат, я понеслась наверх. Сердце дёргалась в груди, как на верёвочке.
Ромуальд не спал, сидел на кровати, опустив из трусов свои розовые сосиски в войлочные безразмерные тапки. Ярко наверху, под потолком, горел абажур. Я протянула ему книжечку. Он с удивлением вскинул брови. Сказала, что просто сюрприз хотела ему сделать. "Какой же?"- насмешливо спросил он, из глаз его сыпалось лукавство. Он взял дневник, быстро раскрыл, проверяя; коротко, удовлетворённо кивнул.
Я соврала что-то, типа - хотела записку любовную вложить с эпиграмкой. Конечно, он не поверил.
"А как ты догадался, что это я взяла ?" - сердце ещё сильно у меня в груди стучало.
Он сказал, что насквозь меня, наивную, видит.
"Конечно, самое скверное ты только обо мне одной думаешь!"- я пыталась как-то выкрутиться. Он ничего в ответ не сказал, только фыркнул.
Я Ленку, подружку свою, потащила за шкирку на веранду.
"Ну-ка, пойдём со мной!"
Она побледнела, отталкивала мои руки, упиралась.
"Это ты Ромуальду сказала, что я вчера утром в дом входила?"- я её к стенке прижала. У неё задрожали губы, она кивнула; отвернулась, всхлипнула. Конечно, мне стало жалко её. Ромуальд ей, наверное, угрожал. Она - не виновата. Он всех крепко за "здесь" держит, не пикнешь у него. Я бняла Ленку.
Осталась одна на крыльце, закурила. Думала, думала - что жизнь это сплошные обман и мучение. Желаешь добиться чего-то по-хорошему, честно, стараясь ничьих интересов не задеть, а выходит почти всегда наоборот - и наврёшь, и вред ближнему сделаешь. Зачем мы врём?
Было тихо. Солнце высоко поднялась над кронами. Воздух был свеж и прозрачен. В синем небе висели рыхлые облачка. Слышно было, как в лесу с деревьев падают листья. Жёлто-красная река лилась там от края и до края.
В толстом свитере, в трениках тепло и уютно.
Днём мужчины отправились на охоту, слышны были отдаленные выстрелы. Вложив в уши ватные тампоны, я завалилась спать. А ночью...
Ромуальда не было. Это был плохой знак. Я лежала в постели, прислушивалась к каждому шороху. В окне качались ветки деревьев, словно отрубленные чёрные головы. Синяя, бледная луна, несмело выползла наверх, испуганно заглянула в комнату.
Скрипнула дверь. Я подняла голову, в проёме двери виднелись очертания плеч, головы.
"Кто там?" - вскрикнула я сдавленным голосом. Страх густой, липкой волной облил меня. Чья-то тень, мелькнув, надвигалась на меня. Я хотела закричать, но не успела. Громадная, твёрдая ладонь закрыла мне рот - весь мир от меня закрыла.
Ударило - в ноздри, в глаза - тяжёлое чьё-то дыхание, смрадно и горячо. Я звала на помощь, хрипела. Ромуальд, его работа?- обожгла меня беспощадная правда.- Он подослал?..
Сверху на меня, как медведь, влез охранник, щупал меня, мял, грыз, кусал мне губы, щёки, я ни рукой, ни ногой не могла пошевелить. Он своими каменными пальцами, казалось, лез в самую мою середину. Ромуальд знает... Это он сам и подстроил...- вертелись обрывки мыслей у меня голове,- хочет меня наказать, проучить...
Во мне вдруг ярость, бешенство проснулись. Мне вспомнился тот московский режиссёрик... Изловчившись, я вцепилась когтями в лицо насильника... Но его это только подзадорило, локти до самой спины мне вывернул, оранжевые кольца поплыли у меня перед глазами... Ладно,- подумала, проваливаясь, уплывая куда-то,- дырку всё-равно он во мне лишнюю не сделает... Пусть... И это, значит, надо вытерпеть...
... Испуганная, ошарашенная луна, облитые её синим сиянием ветки за окном, блики уличного фонаря на стенах, снова воскресший, гадко улыбающийся московский режиссёр, цветная фотография из дневника, как в страшном сне, мелькали передо мной... Что за фото? С кем это он в обнимку стоит? Почему он так боится её потерять?..
Мне показалось, что дверь снова чуть приоткрылась, подалась, и надо мной возникла квадратная фигура Ромуальда. Отблеск фонаря с улицы упал ему на лицо; показалось, что он самодовольно, с затаённой грустью улыбается... Бог! К нему ох как потянуло, прямо жаром к нему сердце вспыхнуло! Что это? Почему это так? Где моя святая к нему ненависть! Мой господин! Мой бог! Он, да, именно - божество, непререкаемый для меня; и любила его в тот момент страстно, как только может человек делать это. Он меня подло предал, предавал, а я его в ответ на его жестокость любила, как рабыня последняя, пропащая, напрочь забывшая - что такое свобода... Он меня бил, терзал, а я его в ответ обожествляла; с какой же силой неистовой Инесса Валерьевна любить его должна - ненавидеть и любить!.. О, спаси же меня, Ромуальд!.. Я широко открыла глаза: никакого охранника не было и в помине - надо мной, как вторая луна, стояло злое, взопревшее лицо Ромуальда...
Всё померкло передо мной...
Меня утром приходили будить, я не хотела вставать, проваливалась в мутное, липкое пространство; мне снилось неприятное - деньги и злые мальчики... Что приключилось со мной ночью? Меня чем-то накачали, опоили? Ко мне вдруг пришло, что я не вещь - нет; я - человек, женщина. Как же это так - смутно я соображала, где же здесь логика? Нет здесь никакой логики,- ударил с небес громовой голос,- таково положение вещей на земле... Редко рождаются героини, борцы, Жанны Дарк, это, конечно случается; но их быстро за это мужчины сжигают на кострах...
В остальные дни Ромуальд охотился, рыбачил, а его преданно, как наложница, ждала; сидела тихонько, завернувшись в тёплый плед, на крыльце и высматривала, не появится ли на пригорке его машина. А потом, когда являлся он, король, я руки ему целовала. Будущее ни капли меня не волновало.
А как же моя месть?- спрашивала себя я.- А никак. Железо и огонь у меня в груди оказались обыкновенной плотью.
Царапины на лице Р. долго потом заживали, я ему их с жалостью и нежностью целовала, врачевала...
0.00
Но теперь-то я отыграюсь за всё, за все свои перед ним унижения! О! Теперь всё открылось и истончилось до предела, незачем прятать то, что всегда лежало у меня на самом дне души, придавленное мелкими желаниями и страстями - ненависть; чистые гнев и ненависть. Нельзя, говорят, пинать из-под тишка, бить в спину, нельзя злом на зло отвечать; а я говорю - можно! Можно, когда столько обид за годы тебе причинили, столько пощёчин и оплеух врезали, что уже и нет сил удержать руку с острым в ней лезвием, и мораль здесь, тогда, теряет всякое значение, господа.
Можно и даже нужно.
Мы с Лёвой вчера, обсуждая детали плана, до самой ночи проговорили. Подготовили, были уверены в том, всё до самой мельчайшей детали.
Закат за окном был удивительный, кроваво-красный, огненный. Густое, бордовее, дрожащее солнце вдруг, скользнув по краю земли, провалилось, исчезло. На горизонте осталась сизая, бирюзовая полоса; там - под лугом, под травой и деревьями, под домами теперь оно, солнышко? Греет тихо и ночью изнутри землю? Горит, течёт, плавится, дарит свой жар безвозмездно всем.
Очень много было красного в небе, пугающего, я даже вздрогнула.
0.00
Всё, катастрофа произошла! Всё время твержу, как безумная: конец света, полный провал, конец задуманного! Головой о стену биться хочется!
Вот как сегодня развивались события.
Лёва у меня остался ночевать, я ему на диванчике в большой комнате постелила. Рано утром, едва рассвело, мы встали, кофе быстренько сварганили, лёгкий на один зуб завтрачек. Лёва так сильно волновался, что и мне его волнение передалось. Пришлось накричать на старикашечку. Да и мне, прикрикнув, полегчало.
Пока он дурью маялся, руки тебе в панике заламывал и закатывал глаза в потолок, я по телефону преданным мне корешам позвонила, чтобы ещё раз убедиться, что те - ждут, готовы по моей команде, в случае чего, действовать. Что ж, молодцы удальцы! Вот она - настоящая старая дружба, спасибо им.
Я выглянула из-за шторы в окно. Машина Ромуальда и его людей уже дежурила у подъезда. Значит, правильно сделала, что Лёву у себя на ночь оставила. Теперь нельзя было никому незамеченным ко мне заявиться; молодец, - похвалила себя,- исправляешься. Итак, я для них для всех одна дома теперь находилась. Хорошо!
Я всё капала на мозги Лёве, подначивала его: мол, давай, не дрейфь; выгорит наше дело, опять миллионщиками станем! "Да, да!"- без конца повторяя это слово, бегал в волнение по комнатам он, потирая маленькие свои потные ладошки; глаза у него светились безумным огнём. "Надо, Лёва, надо! Иначе - пропадём,"- улыбаясь, насколько можно было бодрым голосом подхлёстывала я его, но мне самой было ой как не весело. То, что я замыслила, конечно, крайне опасным было, на грани с безумием. Нужно было ударить наверняка - так, чтобы Ромуальд даже пикнуть не успел. Не то с подранком, с раненым диким свирепым кабаном шутки плохи,- быстро тебе клыками кишки выпустит.
Если всё получится, как мы с Лёвой задумали,- то он, Ромуальд, на всё пойдёт, любые деньги отдаст, только чтобы от нас откупиться, ну и Вадьку моего заодно спасёт, никуда не денется. А деньги - это в этом мире всё, лети потом куда хочешь. Увела бы Вадика у его недотёпы жены, зашились бы с ним в какую-нибудь южную глухомань в бунгало на берегу моря; сидели бы тихо, наслаждаясь покоем и любовью, как говорится - на морском песочке в розовых чулочках. Ну, а потом, бог даст, и детки у нас пойдут...
К тому же и искушение велико было: штаны с Ромуальда снять и по голой жирной его заднице ремешком отхлопать хорошенько, в переносном, разумеется, в смысле. За все мучения, за все страдания, которые заставил он меня пережить.
Двух зайцев одним выстрелом, короче, решила убить. А за двумя зайцами, как известно, погонишься...
Воздух за окном начал темнеть.
К вечеру в прихожей, наконец, прогрохотал звонок. Лёва в приступе паники вскочил со стула, снова сел; на него страшно было смотреть, лоб его был густо покрыт испариной. Я, лавая команду, махнула рукой, и он побежал прятаться в спальную комнату. Вдогонку ему прошипела, чтобы он не забыл про условный знак, не проспал его.
Поправив платье и причёску, я поплыла в прихожую, вибрируя бёдрами и широко, солнечно улыбаясь. Открыла дверь. Ромуальд внёс громадный шуршащий целлофаном букет. Следом за ним юркнули в квартиру его люди, бесшумно рассыпались по комнатам. Я и дышать перестала - найдут Лёву, всё пропало тогда. Вернулись, кивнули Ромуальду: чисто! Невидимым, что ли, Лёва стал, или в трубу водопроводную влез?
"Ну, здравствуй!"- коротко вздохнув, сказал Ромуальд. Он очень тепло, внимательно на меня взглянул. Бордовые розы в руках у него неистово, как огонь, пылали. Кивком головы он отпустил своих людей.
Мы прошли в комнату, сели в кресла. Налили в бокалы шампанское - у меня всё было приготовлено. Я сказала, почему-то словно девчонка, наливаясь краской, что очень рада его видеть; рада, что мы снова вместе. Спросила: а он рад? Подняла бокал.
Он молчал, уставившись в свой запотевший стаканчик, поглаживал его пальцами, нежная улыбка заиграла у него на губах. Пузырьки, поднимаясь, шипели на поверхности. В груди у меня посыпался горячий песочек ожидания чего-то приятного, доброго - как всегда раньше бывало при встречах с ним. Умное, чуть тяжёлое его лицо, сильные руки, его безграничная власть, широкие связи, влияние - всё это опять стало меня неудержимо в нём притягивать.
Розы в вазе на столе так ярко, призывно горели!
"Очень,"- негромко сказал, поднял на меня глаза, полные тёплого чувства. На мгновение мне показалось, что всё старое, хорошее вернулась - сладко это обрушилось на меня. Зазвучали надо мной радостные смех и музыка, застучали крылышками ангелочки.
Ах, шампанское, оно такой обманщик!
Золотой тяжёлый перстень с бриллиантом так жарко, душно поблёскивал у него на пальце, вселяя в мою душу что-то беспокоящее, тревожное. На какой палец своей руки он меня теперь нанижет? Я что есть силы дунула на возгоревшей костёр в душе, и он погас.
Его строгий костюм и безупречно повязанный красно-синий галстук смотрелись, как настоящее произведение искусства. Из кармана пиджака он вынул маленькую коробочку, повязанную бантом, протянул мне. Серьги. Свет всеми цветами радуги заиграл на крошечных белых камешках. Я искренне восхитилась. Маленькие, тёплые комочки переливались, шевелились, как живые существа.
"В знак примирения,"- с удовольствием глядя на меня, на мою непредвзятую, почти детскую радость, сказал он тоном человека, достигшего всего в жизни, богача, нувориша.
Началась игра.
"Где был, что делал?"- откладывая в сторону бархатную коробочку, спросила я. Думала: вылез уже Лёва из шкафа? Не уснул там? Если заснул - убью его, спишу к чёрту на пенсию!
Он сказал, что всё время думал обо мне, каждую, мол, минуту.
"Хочешь, я разведусь со своей женой?"- вдруг спросил он, взял мою руку в свою, крепко сжал её; высокий, широкий его лоб прорезала сетка страдальческих морщин. Чистые, честные, голубые глаза сказали мне, что он не врёт. Мне это понравилось.
Снова над ухом у меня затикали волшебные часики, сердце сладко в груди ухнуло. Никогда, никогда со мной о жене своей он не говорил! Бросить - её? Что это? Врёт, подольститься хочет?
Признаюсь: мне страстно захотелось выяснить, что за словами его кроется. Шутка это дурацкая какая-то, розыгрыш, или на коленях ко мне действительно приполз прощения просить? Я даже Вадима тогда на какую-то минуту забыла - о позор! о горе мне! Да, да - этот его, Ромуальда, перстень, безразмерный в нём бриллиант, серьги, дорогое шампанское, цветы, деньги, деньги, - опять дьявольские вещи стали сводить меня с ума; снова я ими глубоко прельстилась, в очередь к счастью, опустив руки по швам, встала, только теперь - показалось мне - очень близко к заветной цели была, самая первая! Всё мгновенно забыла, всё! Обо всём самой себе обещанном!
Я ближе подсела ко Ромуальду, какая-то сила меня к нему подвинула. Обняла его могучее плечо, посмотрела прямо в глаза ему, в самую душу хотела заглянуть. О, как близко ко мне в тот момент душа его оказалась, его священный алтарь, его самое сокровенное! Годы, века ожидание, и вот, наконец,- приз!
Мы стали, как обычно, мурлыкать о разном; отрешились от всего; пили шампанское, ели конфеты, курили. С горечью ненароком подумала я: превращаюсь в старуху, мне теперь мои воспоминания о прошедшем более дороги, ими приносимый покой, чем новое впереди и неизведанное; я прочно засела у них в плену, цепко они держат меня и - в итоге движут мной. Всякий прожитой вздох, мановение рук, устремления глаз - сладко убаюкивали меня, ведь это именно со мной происходило, ведь один из пластов жизни, закристаллизованных в жемчуг и - я; и надо дальше это в своей душе пронести, сокровища эти, до конца дней своих и, быть может, дальше ещё. Всю себя до капельки сохранить прошлую, которая всё также и сейчас, как оказалось, была горяча и трепетна. И Ромуальд был воплощением большей части его, моего прошлого; он, в принципе, и был моё из этого прошлого самое лучшее...
Я чувствовала, что раскраснелась, захмелела, хихикала, как ненормальная.
Мелькнула в голове мысль, хохотком стеклянным пробежала: уйдёт Лёва домой, так и не исполнив свои между нами условленных обязанностей, прождёт моего сигнала напрасно. Бедненький, ему ведь тоже жить хочется! Да и рад, наверное, в итоге останется, что голову свою на плаху класть не пришлось.
А как же Вадим - испугалась я? Мальчик мой ненаглядный! Пусть ты не моё прошлое, зато - настоящее и будущее, свет в конце тоннеля! И так светло стало вокруг, как-будто тысяча солнц зажглись, поляны изумрудные перед взором открылись, небо голубое наверху понеслось... Что это было?
Ромуальд - не так. Он - густой, тёмный, переслаженный, как вишнёвый нектар, да ещё в стакане с которым твёрдые косточки попадаются. А если бы не было его важной работы, его денег, его высоких связей, килограммового этого его золотого перстня? Он бы превратился для меня в ноль, в полную фикцию.
Так что же мне в жизни надо? Кого? Выбирай.
Вершина горы, высота, весь мир у моих ног, фиолетовым наверху гремит небо, и я - одна стою. Ветер в ушах свистит, толкает. А потом - тишина...
"Кира?- звал меня Ромуальд, за плечо тормошил.- Кира, что с тобой?"
Он никогда меня не подпускал слишком близко к себе, а я его, получается, как преданная собачонка, только за жирный, брошенный мне кусок и любила, каким он меня всемилостивейше одаривал, а остальное про него, про себя - надумывала, да остальное и не важным было,- так , наносное, пыль. Никакой настоящей любви по сути не было, нет; любовь я только ждала, искала её, выглядывала.
Но ведь он - настоящая скала, высоченная, неприступная. Ты его попробуй лиши власти, денег, отбери у него их! Проще руку у него по плечо отхватить. В делишках своих тёмных весь с головой погряз, сросся с ними, власть немеряную имеет и к еще большей рвётся, Москву ему подавай, весь мир, всю Вселенную! Недруги его под него ямы копают, и он им той же монетой платит, до похлеще ещё: сколько в посадках ям понакопано, сколько лежит там тех, кто дорогу ему перейти решился,- Бог один знает. Вот его стихия - борьба, здесь ему равных нет. Он кремень, ковбой, непотопляемый крейсер, в его толстом брюхе атомный реактор запрятан. Рядом с ним себя властелином душ чувствуешь и в тоже время слабой обожаемой женщиной.
Но любви-то нет, разве что - страх и трепет, поклонение. Вместо неё ночью запросто в морду кулаком могут сунуть, а по утрам блевотина в унитазе...
У меня весь дом золотыми штучками - серьгами и ожерельями, перстнями завален,- ящики от них так и ломятся; всё - он надарил, ну и другие прочие тоже не отставали. Выкинуть бы всё это на помойку - вот тогда бы стала свободна! Но куда там! Брала, а потом дома, почти не дыша, с замиранием сердца, глядела, как бриллианты и рубины весело полыхают, как золотишко томно в пальцах льется. Вот только этим и жила, только это и было нужно - цацки-мацки да мишура, - и у сердца их крепко держать. Вокруг меня всегда был яркий, восхитительный мирок, а дальше - за пышными шторами, за окном, за дверью подъездной - вакуум, пустота, чёрное; мне и не важно было. А должно быть, очевидно, не так, по-другому: везде чтобы непревзойдённо яркое. Вот тогда и жизнь.
Всё одно и даже сейчас, сидя рядом с ним, ждала хорошего, перемен, чтобы поскорей наступили они. Надежда, что ж говорить, умирает последней. Вера это и есть первый шаг к настоящей любви.
Ромуальд что-то о работе своей негромко журчал, как он их всех, вассалов своих, лихо к ногтю приижучивает; а меня так и подмывало спросить: так что ты там о жене твоей говорил, дорогой? Она или я? А? Но он как-будто уже позабыл о своих словах, и это очень больно ранило душу.
Он стал расхаживать по комнате, выставив из пиджака живот, закурил, руки сложил за спиной; дым синим шлейфом лился за ним. Уже руки и щёки он мне исцеловал, подарки отдарил, комплименты наговорил - формальности соблюдены. А мне хотелось, чтобы ещё и ещё - обо мне! Вздохов и слов, восхищений, признаний в преданности и в любви!
Что, уже пора отправляться в постель? Это сводило с ума.
Включили музыку, обнявшись, поплыли по комнате. Он то озорно отталкивал меня от себя, то притягивал совсем близко к себе. Сверкал глазами, ноздри алчно, жирно раздувал, сопел. Тело у него было удивительно гибкое; скрытая сила, жестокость и хитрость улавливались в каждом его движении. Хищник, людоед. Короткие ноги-столбы, круглый упругий зад, длинные цепкие руки. Туфли его пылали внизу, как два дорогих лимузина.
В окне день угасал, розовым, жёлтым небо облилось.
Демон в квартиру влетел, разбередил душу, и стало задыхаться душа, заметалась, погибая, у резных шкафов и стен. Сама, дура, двери открыла - влетел... Его поишь вином, а ведь ему мало вина! Кровь ему мою подавай, ей откупиться придётся!
Улучив момент, юркнула к столу. Налила пополнее стаканчик коньяку. Быстро опрокинула. Выпитое мгновенно ударило в голову. И вот я встала опять на краю! Я - слабая, он - сильный, всемогущий. Он, если захочет, меня поломает, как скорлупу ореха.
Всё вдруг перевернулось передо мной, показалось, что ему осиновый кол между лопаток нужно вбить и поскорее! Хвост у него сзади метёт по ковру,- видела невидимое я, сейчас схватит и унесёт мою душу. Сервант от ужаса - поглядела я - открыл рот, стаканы и рюмки блестели - в нём зубы... А Лёва, где он? Может быть, он уже умер, задохнулся в шкафу, ожидая меня?
Ромуальд всё шутил, подхохотывал. Мы сели. Колено и острый туфель свой прямо мне в сердце выставил.
"Да, Кирочка, да? Правильно я говорю?"- спрашивал он, внимательно заглядывая мне в лицо. Я кивала головой, соглашаясь, сама не знала, с чем. Мы выпили ещё и ещё. Теперь сервант стал весело хохотать, я тоже зашлась в бешеном хохоте; задрав ноги, повалилась на спинку дивана. Плюнуть бы на всё, улететь отсюда поскорее... Да поздно...
Вот он сейчас подсядет поближе ко мне. Он сел.
За плечо тепло приобнимет. Обнял.
Польёт на ухо милые пошлости. Зашептал.
Скажет, что любил и вечно любить будет... Всё так.
"Кирочка,- сказал он вдруг очень серьёзно.- Чем старше становишься, тем глубже, ярче начинаешь чувствовать..."
Скажет, что у меня красивое, неподражаемое лицо.
"Ты такая сногсшибательная красавица, ты сама не знаешь!"- словно мой папа, учил меня он, требовательно попросил ночью одной "не шляться по улицам".
Знаю, знаю всё это!- хотелось закричать мне. Устала от всего этого, от бесконечных реверансов и экивоков, от закоренелой пошлости. Уже одной ногой в иную жизнь ступила, в которой искренности, света, нежной любви, тёплых касаний - хоть отбавляй. И, главное, - в честную. Вот там - свежесть весенняя, цветение и благоухающие ароматы растений; а здесь - одна только прель, душно, нечем дышать, всюду кривые улыбки и скабрезные взгляды. Надоело врать, не искренний быть, кричать, доказывая очевидное, лицемерить. Моё тело уже давно мне не принадлежало, хотела душу свою спасти - хотя бы это...
Как-будто две чаши открылись в ней, в душе моей, и одна из них очень быстро стала наполняться.
Хлынуло, полилось из неё, переполнив края: ложь кругом; слова поддержки, обещания, выливаются в свою полную вопиющую противоположность. Жену сюда взял и приплёл, зачем? Боится, что отвернусь от него такого - со всей его чёрной, затхлой душой; что возьму и скажу: не нужен ты мне больше, другого нашла - моложе, краше, добрее, богаче посему тебя. Пугает, хитрит, туман напускает. Придумал сказочку, чтобы ещё раз мной попользоваться, словно мочалом в душевой. Может, вообще придумал что-то ужасное, чтобы меня навечно в силки затащить.
В другой чаше весов надежда лежала - что спасу себя, ту - пустую, глупую, вальяжную...
"Ну так что - жена?"- тихо, пронзительно спросила. Он не расслышал, или просто не хотел слышать.
"Что-что?"- уставил свои мутные, рыбьи глаза в меня.- Жена? Забудь о ней."
Я едва не оторвала ему голову.
Вадик, голос его, будто издалека позвал меня; и опять: рванул свежий, пряный ветер, покатился по изумрудной траве, брызнуло наверху яркое солнце... Туда!
И тут словно лопнуло какое-то мутное стекло надо мной, зазвенели, рассыпаясь, осколки; всё в комнате стало очень ясно, контуры предметов чётко были нарисованы, заискрилось всё, засверкало. Я будто пробудилась ото сна, оглянулась, обозрела открывшиеся передо мной широкие просторы. Я и себя как бы в самом низу увидела, очень-очень пустую, жалкую; растерянный взгляд, бледные щёки, на глазах спутались волосы... Из головы моей смыло волной всю путаницу: холод, ясность и лёд.
Какого чёрта этот старый пёс в моей постели делает?- подскочив, под сводами своей души что есть силы возопила я. Оттолкнула его, слетела с кровати, отряхнула с себя липкое, цепляющиеся покрывало. Набросила на плечи халат, выхватила приготовленной в ящичке фотоаппарат, гортанно в потолок выкрикнула назначенное заклинание...
Секунда, две, три, десять... Целая вечность будто бы прошла. Никого, ничего... Ромуальд на меня, отвесив челюсть, с изумлением и испугом уставился, с еле уловимой насмешечкой.
Грива взъерошенная столбом на лысине поднялось льва, он, кажется, что-то начинал понимать. Щурится и тихо про себя начинает звереть - причём, было видно, с бешеной скоростью. Я, замерев, полуголая перед ним стою с фотоаппаратом в руке, как гипсовое изваяние.
А Лёвы всё нет. И ни звука нет ниоткуда, ни даже шороха. Метнулась в одну сторону, полетела, затем - в другую халат развивался у меня за спиной; на землю, кажется, не ступала, распихивая на пути предметы и двери ногами. А в голове остро звенело: провал! А раз так - значит, можно прямо сейчас идти и вешаться,- живой отсюда не выпустят. А, может, просто пригрелся старик в шкафу между платьями, приснул, болван этакий? Я распахнула дверцу шкафа, едва не вывернув её: никого, пусто, и вешалки оборванные вперемешку с одеждой на дне рассыпаны...
Там, в соседней комнате,- бросившись туда, увидела,- сидел здоровенный охранник и бровями лукаво в меня заиграл; Лёва в рубашке и в трусах с искаженным страданием лицом на полу у его ног лежал, точно землю ухом подслушивал. Мне стало плохо до тошноты, ноги так и подкосились, схватилась за стену.
Яркий горел в спальне цвет. Ромуальд одел уже брюки, натягивал на плечи рубашку. Сверкая лысиной, стоял под люстрой, нервно застёгивая пуговицы. Дёргал запутывающиеся петли, злился. Ноздри широко раздувал, шипел, как исторгающий пар паровоз.
Я повернулась к нему, думала: хоть себя с ним сфотографирую, я - голая, продажная девка, презренная проститутка, а он - вполне уважаемый, респектабельный человек, благообразный отец семейства... Пусть хоть это будет, хоть этим зацеплю его...
Ярко взорвалась вспышка. От неожиданности он врос в землю, закаменел, руки его замерли на пуговицах. В следующий момент он с перекошен злобой лицом ухватил меня за плечо, больно сдавил, точно тисками. Выгнувшись, как кошка, я вырвалась, прыгнула к окну, швырнула аппарат в распахнутую пасть форточки. Мои пацаны, дружки, подберут, должны внизу ждать уже.
Он, как тигр, кинулся за мной следом, рванул шторы. Вниз, стукнув в стекло лбом, выглянул. Я быстро оделась, пока он копался, запутавшись в шторе.
"Нет, так будешь, голой, стоять!"- тонко, пронзительно вскричал он. Подбежав ко мне, с треском порвал на мне платье, снова больно толкнул.
За шиворот Ромуальдов жлоб втащил постанывающего Лёву, ноги того волочились по полу. На лбу красной строчкой горела свежая кровь. Грубо, как вещь, его бросил на ковёр прямо мне под ноги.
Одевшись, Ромуальд грузно упал в кресло, шумно носом сопел. Никакого испуга и удивления, гнева у него на лице теперь не было. Самодовольство, чего-то, что ли, предвосхищение какое-то. Глаза злой насмешкой светились.
Лёва сильнее застонал, пошевелился, веки его задрожали. Поднял разбитую голову, мутно вокруг посмотрел. Именно так он и должен был кончить,- с горечью подумала я,- у ног своего господина, как раб, как слабый червь, как падшее животное.
Его снова за шиворот, передавив воротником рубашки горло, подняли, поставили качающегося из стороны в сторону на колени перед Ромуальдом.
"Кто это?- тихо спросил Ромуальд, разглядывая свои круглые розовые пальцы. Я прикусила язык; буду всё отрицать,- решила,- иначе быстро все кости переломают.
"Не знаю, ума не приложу,"- наконец, сказала, изо всех сил стараясь приладить оторванные куски платья на место.
Охранник с хрустом ударил Лёву, подняв того за грудки, коленом в живот; тот упал. Лицо его стало таким несчастным, маленьким.
"Тебя бить не будут,- с оттенком сожаления сказал Мананников, коротко, с безразличием взглянув на меня.- А вот его, этого, - да."
Лёва, когда услышал эти слова, задёргался, заплямкал губами в розовой пене, вовсю стал ругать, проклинать меня: "Это всё она, она всё придумала, подстроила, стер-рва..."- повторял, как я думала, мой друг. Гад! Никто арканом его сюда не тащил, сам захотел жирный куш сорвать.
Ему ещё под дых дали кулаком, он немедленно притих.
"Ну?"- Ромуальду почему-то стало весело, он разулыбался, игриво взглянул на меня.
"Отпустите его,- почти теряя сознание, сказала я.- Зачем он вам?"
Лёва хотел подняться, но не смог, голова его качалась из стороны в сторону на тонкой шее.
Возвысив голос, снова став серьёзным и злым, Ромуальд стал на одной ноте зудеть: "Что здесь, чёрт возьми, происходит? Здесь что - объявлена охота на добропорядочных людей? Фотографируют, гомики недоделанные, понимаешь, в шкафах между платьями прячутся - зачем это? У меня, сразу скажу, есть на данный вопрос свой вариант ответа, но я хочу услышать именно твою исповедь, слова искреннего раскаяния, так сказать."
Ромуальд начал, я видела, выделываться; конечно, прекрасно он всё понимал. Мордоворот его пошло на мои голые ноги уставился. Я молчала как рыба, хотя мне больших сил стоило сохранять молчание.
Лёва стал тихонько подвывать, подскуливать.
"Ну, говори уж ты!- обратился к Лёве Мананников, наполнив газировкой стакан и широким жестом протянув его тому.- Как зовут-то тебя?"
Лёва, стуча зубами о стекло, жадно выпил воду. Обеими руками преданно вернул стакан, бережно держа его.
"Она хотела деньги с вас большие сорвать,- кивнув взъерошенный головой на меня, отдышавшись, выпалил Лёва. Он выложил ему весь наш план в деталях; о Вадиме он, разумеется, даже не догадывался. "Тряпка!"- не выдержав, выкрикнула я.
Ромуальд заметно помрачнел.
"Так я и думал,"- не глядя на меня, сказал он, снова разглядывая на пальцах холёные свои ногти. Какое-то время в комнате царило молчание. Находясь перед тремя мужиками почти голая, я униженной себя чувствовала, оскорблённой. О, этот монстр умеет больно сделать...
"А ведь это беззаконие, уголовно наказуемое деяние,- очень жёстко теперь, намолчавшись, изрек Мананников, пристально, наконец, поглядев на меня. Взгляд его ледяных глаз обжег меня.- Шантаж называется. Фотографировать человека голышом без его разрешения, а затем угрожать снимки распространить - фи, это гадко, подло!"
"Как же ты мне надоел,"- вырвалось у меня, не в силах была удержаться. Лицо моё, чувствовала, перекосила злоба. Связалась с дьяволом и задумала его перехитрить - какая вопиющая, непростительная наивность!
"Но ведь всё из-за денег, так?- грустно, устало улыбнулся он; я не нашлась, что сказать в ответ.- Деньги, деньги, деньги..."
Он грузно поднялся, стал ходить взад-вперёд по комнате. Из динамиков негромко лился джаз.
"Да выключи ты, наконец, музыку!"- вдруг заорал, ручищи свои медвежьи в стороны разбросал, глазищи в ярости выпучил. Подскочил ко мне, дёрнул за руку, стал отрывисто лаять, кусая зубами воздух: "Я хотел тебя кое о чём попросить сегодня... Пока по-дружески... Что ж - сама всё усугубила, яму сама себе выкопала.... Пришёл, как друг, попросить; теперь - приказываю... А потом, когда мой приказ выполнишь, посмотрю, что с тобой, такой распрекрасной, дальше делать ..."
У меня руки затряслись, колени, стали стыть.
Он к Лёве повернулся, хмуро, с расстановкой спросил: "У вас родственники есть?"
Лёва тихо всхлипывал, плечи его вверх-вниз дёргались; он вытер ладонью мокрые нос, губы, качнул головой:
"Нет. Один, как перст."
Ромуальд коротко кивнул выпуклым лбом своему лакею. Тот, вскинув руку, приложил к Лёвиному виску чёрный, длинноносый пистолет. Глухо хлопнуло. Лёва охнул и, мотнув головой, с грохотом обвалился на пол, из его головы брызнула на ковёр красная струя.
Едва ещё понимая, что произошло, следом за ним на пол сползла и я, слёзы хлынули из меня рекой, я зубами вцепилась в рукав платья, чтобы не заорать. Его, вурдалака, сверкающие туфли беззвучно подплыли ко мне. С неба прогремел его голос:
"Как видишь, шутки кончились. Встань."
Сейчас и меня - как Лёву... Я зажмурил глаза... Но ничего подобного не случилось. Его голос мягко, ласково зазвучал. Бережно меня поднял, отряхнул платье, усадил на стул.
"Я попрошу тебя - всё-таки попрошу... - делово забубнил, старался в лицо мне заглянуть - я отворачивалась.- Этот твой подполковник, что приходил к тебе - видишь, я всё знаю... Мы тут в отдушине камеру установим... В общем, ты должна будешь с ним переспать - сама знаешь, что и как, бурные любовные сцены там и всё такое... Ты меня понимаешь? Пригласи его в гости, выпейте что-нибудь, потанцуйте... Не мне тебя учить. Мы слегка подмочим ему репутацию."
"Зачем тебе это?"- я спросила, начав, совсем как только что Лёва, тягать носом. Я боялась вниз взглянуть; там, вывернув колени, неподвижно лежало в бордовой расплывшейся луже его бездыханное тело.
Он очень зло сказал, губы вывернул в сторону, в стену:
"Они думают, им всё позволено... Посмотрим, кто кого..."- кулачище в ладонь впечатал.
"Ты думаешь, я с ним заодно?"- спросила, и не узнала свой голос.
"Ничего подобного,- он тряхнул головой, щеками.- Ты жертва, такая же, как и я. Они легко, быстренько тебя сожрут, посмотришь, если сопротивляться не будешь."
Главное- я была жива. Я вздохнула с облегчением.
Он сказал, взмахнув пальцем на несчастного Лёву, чтобы того с глаз долой убрали:
"Я и про мальчишку сопливого твоего всё знаю, а ты как думала? Будешь паинькой, душечкой, помогу ему выпутаться. Помоги мне."
Ему помочь? Ему, громовержцу? К власти абсолютной рвутся, грызутся, как пауки в банке - не на жизнь, а на смерть. Но мне теперь было глубоко наплевать, зачем ему это. Главное, говорю, что живая осталась, остальное всё - веники. И Вадим...
Лёву, завернув в ковёр, унесли, и мне как-то легче стало. Как-будто взял и уехал вдруг человек в далёкую-далёкую страну, навсегда.
Мы остались в комнате с Ромуальдом вдвоём. Долго молчали. Я курила, безостановочно делала затяжки, и пепелок на сигарете меленько дрожал, сыпался мне на колени.
"Сделай это, прошу тебя," - сказал, наконец, Ромуальд , поднялся.
Я осталась одна, в опустевшей, разгонявшей эхо, спальной комнате без ковра на полу, в звенящей густой тишине.
Они очень ловко подвесили видеокамеру над диваном в отдушине кондиционера, вручили мне крошечный пульт.
0.00
Вадима как подменили. Слова из него теперь не вытянешь. Стал сильно пить, буквально вдрызг напиваться. Я, разумеется, от отчаяния и бессилия не отставала от него. Включаем музыку почти на полную мощность, и - улетаешь под сладкие и горькие звуки чёрт знает куда. Не хочется ни видеть, ни слышать, ни знать ничего. Контрабас до самого сердца пробивает, и чашки на полке в серванте пританцовывают, тоненько звенят. Вадима обнимаю, целую, а сама думаю: что мне говорить этому усатенькому с погонами? В чём перед ним отчитываться?
Новое испытание, Господи! Заслужила, значит, всей своей жизнью распутной, грехами своими тяжкими. Значит - неизбежность, значит - терпи, значит - искупить грехи свои надо.
0.00
Вадькина законная по пятам за нами ходит, выслеживает. Бедное создание! И в её жизни проверочка наступила, жестокое испытание. Жалею ли я? И да, и нет. Скорее - констатирую. Меня никто никогда и минуты в жизни не пожалел. А с другой стороны, сама виновата, что плохо держит его. Разве я виновата, что красивее её?
Вечером в подъезд свой вхожу, и предо мной такая картина предстаёт: возле мусоросборника в углу чей-то тёмный силуэт вырисовывается, и два глаза в меня тревожно сверкают. Я бы и пролетела мимо, мало ли, думаю,- может, алкаш или наркоман какой по своим тёмным делам затаился,- да голос мне вслед дрожащий, неровный полился:
"Кира, постой!".
Меня к стенке так и отбросило. Тут она и выступает, медуза белолицая, из тени - снова, значит, явилась, сейчас ножом или ещё чем угрожать начнёт. Неприятно, конечно, очень. И так грязи в жизни выше крыши, а тут ещё разбирайся с обманутыми жёнами, и смешно и жутко! Да если б каждая ко мне приходила...
"Помнишь,- говорит,- наш с тобой разговор последний?"
Мне спешить надо, дела разные подгоняют, а тут канитель эта. Ей-то, конечно, важны её действия, доказать свою правоту хочет передо мной; наверное - пафосную речь приготовила.
"Чё те надо опять?"- насмешливым голосом отвечаю, внутреннее переключаясь на борьбу. Хочешь побороться - что ж, давай попробуем!
Тут она пистолет из-за пазухи вытаскивает. Ни фига себе, думаю, поворотик событий! Честное слово, испугалась, что мозги сейчас из меня вышибет - вся середина во мне вдруг куда-то ухнула.
"Оставь Вадика в покое!"- грозным голосом шипит, бровями гневно дёргает. Держит пистолет двумя руками, намертво вцепилась в него - точно в кино голливудском. Думаю, пересиливая себя: надо и мне её как-то припугнуть, иначе каждый день повадится сюда ходить, если почувствует, что я - безвольная, слабая.
"Что ты, что ты?"- я ей тоненько запела, жалобно, и попятилась ближе к лестнице. Она окрылилась, пистолетиком своим тычет мне прямо в лицо, наступает. И больно словами в меня хлещет:
"Воровка! Нечестная! Тварь!.."- и другими словами позаковыристей.
Что мне, думаю, надо? Шум поднять, чтобы соседи повыбегали, чтобы свидетелями её преступления стали. И тут, как нарочно, в подъезд внизу кто-то входит. Поднимаются двое - мужчина и женщина, пожилые, даже старенькие. У неё, у Аньки, челюсть так и отвисла. Смотрит то на них, то на меня, не знает, что предпринять. Я воспользовалась моментом и по руке её кулаком трахнула, пистолет вылетел и загремел по полу. Она стремглав покатилась вниз, растолкав парочку, опустив низко голову.
"Что у вас стряслось, девушка?"- старичок меня любезно спрашивает, подходя ко мне.
"Не вмешивайся, Толя!"- старушка волнительно, обеспокоенно так вскрикивает и за руку его от меня подальше оттаскивает, глазами в меня с осуждением сверкает. Он плечами недоумённо пожал, вздохнул, развел руками, как бы извиняясь передо мной, и поплелся за правоверный своей, опустив голову. Это что же - мелькнуло у меня - я тоже в такую мегеру превращусь, только о шкуре своей печься стану? Эх, мы бабы, бабы, коровы себялюбивые...
А Вадиму я ни о чём рассказывать не стану - ни Боже мой; не то чего доброго жалость у него в сердце проснётся к выдре этой. А жалость - мёд, от неё до любви один шаг. Сама справлюсь с проблемой как-нибудь, без постороннего вмешательства, не привыкать.
Пистолетик её я прибрала к рукам, пригодится.
0.00
Природа-мать - лучшее от тоски лекарство. Травка, листочки зелёные, деревья к синему небу неудержимо тянутся - всё вокруг такое, как живая кожа, бархатное, тёплое, и закат красным полыхает, весёлый пожар. Постоишь, помолчишь под синим ласковым платком неба, вдохнёшь чистый, прохладный воздух полной грудью, и как-будто новую силу почерпнула, сама не знаешь, откуда и взялась она, всё в тебе - сплошной восторг теперь, и двигаться вперёд, жить, жить хочется...
А потом присмотришься пристальней: и там, в природе, на всех её этажах - сплошная борьба, жертвоприношения; кусты, ветки, цепляются друг за дружку, наверх карабкаются, толкаются; листики - туда же; а не смог, не успел к солнышку ясному лицом повернуться, - глядишь, и зачах; сильнейший - вверх, к солнцу, идёт, и побеждает, вот так. А то, что внизу осталось - всё сухое, чахлое, к земле клонится, отмирает. А ещё ниже, в траве-мураве - и вообще сплошные убийство и каннибализм.
Грустно.
0.00
Приснилось, будто Богу душу уже отдала, померла. В могиле, в кромешной темноте неподвижно лежу. Страшно, непереносимо, тоска; но только на секунду это. Следом - хорошо, покойно, даже чуть интересно; смотришь из-за края могилы, как наверху оставшиеся в ярком сияние люди дальше живут и работают, и дети среди них твои, и дети детей. Спокойно, потому что неизбежное совершилось, вот все слёзы жалости к самой себе высохли, закончились. Всё. Теперь - и я, что и миллиарды других. Теперь - у других ничего не ведающих, желающих жить вечно, впереди это нелёгкое испытание смертью. Страдания, боли нет, нет ничего. Страшит именно неизведанное. Но когда видишь (если можно так сказать), что сознание, ум остались на месте, да ещё более ярко вспыхнули,- быстро проходят всё острое и слёзы.
Устроилась, что ли, поудобнее, смотрю внутренним оком (это как бы удовольствие наблюдать, оценивать и прежде всего саму себя, своё новое теперь положение). Вот первое, что на ум приходит: что сделала в жизни, каковы реальные твои достижения? Помнят ли тебя? Какой именно запомнили - хорошей, плохой? Оставила ли своими поступками глубокий след за собой, или ты попросту окатыш по которому все подошвами теперь без жалости ступают, не задумываясь над тем, что это было - твоё, что и ты здесь существовала, тем же воздухом, что и они, дышала. Дети, родственники, друзья - все помощники тебе здесь, в сохранении доброго имени твоего (если оно хоть чуть доброе), все их лики, точно в сказке, горят перед тобой. Но истина, понимаешь вдруг, вовсе не в этом. Они могут не видеть теперь тебя в физическом плане, забыть о тебе вовсе; и то близкое, что между вами было,- вовсе не залог их дальнейшей о тебе памяти. Всё, физическое прикосновение с ними, с кем бы то ни было, закончилось; теперь другое для тебя и для них наступило.
Важно - видишь - как ты себя потратила для самой же себя; понимаешь, что в конце концов неведомой силой брошена была в жизнь, чтобы дорогу сама себе протаривала, ступенькой на пути выше, к светлому, стала ровно столько-то дней, месяцев, лет назад, когда на белый свет народилась. Сейчас - всё; всё, что успела в жизни сделать, всё, что ухватила, уразумела, сотворила - твоё, и надо с этим багажом дальше в следующие ипостаси свои пробиваться. Пространство, как молоко из волицы, щедро проистекает; и если потрогать его рукой, то становится ясно, что оно вовсе не обязательно. Потому что что всё - и солнце, и ветер, и дождь, и улыбки людей, все его, солнца, сладчайшие, благодатнейшие полыхания - всё только в душе твоей. И сквозь неясные ещё очертания вдруг проступает твоё новое обличие. Наверное - глаза; наверное - белые волнистые одежды и мягкие на ногах сандалии. Это - весь мир, все люди, бывшие, настоящее и будущие, все их мысли, слова - теперь в тебе, рядом с тобой; и не нужно губами и горлом ничего произносить, ты, думая, уже всё сказала. Горячо, уютно вокруг; наконец, получила сама в себе и в других полную уверенность. И это теперь - навсегда. И Он - ОН - который всегда рядом, если понадобится, поможет, ты знаешь это наверняка.
Этот же город, но - какой-то другой; пусть лёгкий туман - вдруг приходит лёгкая, интересная мысль - мы научимся видеть, смотреть. Дома, точно живые существа, перед внутренним взором всплывают. Деревья, крыши и стены их - уже прямо здесь, с тобой. Вот они.
Где же - здесь, Господи? Вот именно это узнаю. Людей на улицах нет совсем, если прямо смотреть, но все окна и двери - знаешь - густо населены. Нельзя им, людям, душам их, мешать, это самое страшное - больно сделать кому-то. Если позвать, то - придут, и сам ждёшь от них зова о помощи. Но самое ясные и яркое, что всегда теперь при тебе, это - твоя истинная, как бы конечная стоимость. Не надо, к чертям, ни денег, ни славы, всё самое, даже маленьким, незначительным кажущееся здесь, там - высоким становится. Так тихо. И так гремит...
Ты всегда только одна. Ты пока одна. Они все должны скоро прийти - вот что отчётливо чувствуешь, все эти добрые, всемогущие люди. В этом городе где всё по-другому. Никак не привыкнешь, что плохого и страшного ничего никогда не произойдёт, что страх - это просто отсутствие веры. И там - дальше видишь - над лесом и над полями светлая полоса, выход из всех проблем и несчастий. И тебя наверняка позовут. Слушай, услышь.
Дома, и замёрзший, осыпанный снегом сад между ними. Лёд, когда движешься в сумерках - под каблуками трещит, но летишь всегда даром, за так. Воздух всегда очень сладок и прянен. Чисто и ясно. И дымом из труб остро пахнет. Там - огонёк, это тоже кто-то другой, и - дерево, и - звёздочка в небе. Приятно, что всё, даже камни, живое. То есть ты сама своей жизнью, поступками в ней, там, на земле, пространство, участок отвоевала; и это теперь твоё навсегда, никто не сможет его отобрать, тебе помешать; вверху - только Бог, и Он всегда пребудет с тобой.
И вот этой мыслью ты остаёшься, остальное всё - вянет, спадёт, чего всегда так сильно боялась, и что пустотой оказалось. Такой великий восторг! Такое яркое, доброе солнце! И, главное, страха не существует - вот что поражает. Пушистая, белая, серебристая полоса. Они помнят...
Проснулась и - привыкаю. Чувство такое, что тут, на земле хуже, тягостней; тут всё как-то устроено наоборот, словно с ног на голову поставлено, и так, в этом - жить дальше. Зачем? Окна, стены, шкаф, телефон; зачем - стены? Куда? От кого отгораживаться?
Надо вставать, а в какую сторону от кровати колени спустить?
Встала, ноги вниз сбросила. А где верх, где низ, думаю? Голова вдруг закружилась, чувствую - падаю. Руками за спинку стула схватилась, держусь. Будто только родилась, ходить наново надо учиться.
И ещё как будто сладкое на языке держится, поверхность воды дрожит...
0.00
Усатенький этот из гэбэ со сладким тенорком своим позвонил. Кричу радостно ему в трубку: "Приезжайте, пожалуйста, скорее ко мне, важное сообщение!" Он строго, по-военному отчеканил: "Сейчас буду, ждите."
Вся жизнь игра.
Побежали минуты. Я заметалась по комнатам, приводя себя в порядок. Господи Иисусе,- думаю с ужасом,- что же это будет? Я теперь всего на свете стала боятся, словно преступник какой. Разволновалась, как дура молоденькая! А ну как пистолет свой из кармана достанет, спросит: а нет ли в комнате видеокамеры? Кто твои сообщники, говори? Арестует потом. За пособничество врагу расстрелять!- скажут в суде. А до этого в ледяных подвалах своих на допросах ногами в живот будут бить, а потом всей жуткой, хохочущей командой своей в углу изнасилуют.
Он невероятно быстро, словно волшебник какой, прибыл. Им там, демонам, крылья, наверное, выдают.
Брякнул резко звонком, требовательно. Встревоженное, наполненное азартом лицо с тонкими усиками всплыло за дверью. Глаза - как чемодан с двойным дном. В них - приветливая улыбка и настороженность. И он играет, игрок.
Закрывая дверь, я уронила с плеч газовый платок - преднамеренный манёвр. Он наклонился, галантно подал. Ноздри его встрепетнули от нахлынувшей сладкой волны моих духов. Это - первый экспериментальный шажок. Мерси! Что ж, поехали дальше.
"Проходите!- тепло и трепетно, больше, чем полагалось, ему сказала. Вскинув с удивлением брови, на меня взглянул.
Мы сели друг против друга за столиком. Молчим. Смотрит на меня вопросительно. В глазах его лукавые искорки бегают.
"Как вас зовут, вы говорите?"- я тихо и вкрадчиво спросила. Он ответил, всё выше поднимая брови, их лукаво изламывая. Что-то, наверное, чувствует, подвох с моей стороны, что ли, какой. Профессиональную хватку проявил.
Я старалась не смотреть на стену прямо у него за спиной. Там, в отдушине, неслышно стрекотала камера, едва видимой горел красный огонёк.
"Чаю не хотите ли, Николай Иванович? Может, вина, шампанского?"- на меня стало сходить вдохновение. Он коротко, как англичанин, взмахнул острым, отточенным, как карандаш, подбородком.
Через минуту принесла из кухни чашки, заварник, бутылочку красного откупорила. Ну что ж,- коротко вздохнула,- поехали...
Халатик, усаживаясь на диван рядом с ним, повыше вздёрнула. У него в глазах огонёк вожделения промелькнул. Хочешь ещё? Ногу на ногу взатяг положила. Он откинулся на спинку, с нескрываемым волнением задышал. Он, кажется, и думать о деле своём забыл. Мне на секунду показалось, что он ко мне совсем не затем явился. Ну, вот и хорошо, если так, мне легче работать будет.
Одет в ладный тёмный пиджачок в едва заметную клетку, сукно - отменного качества; брючки другого цвета, светлые. На шее, под воротником рубашки, малиновый мягкий платок. Кисти рук тонкие и сильные. Прямо Рихтер, сейчас гаммы играть начнёт.
"Так какое у вас сообщение Кира Владимировна?"- как-будто с трудом вспоминая о цели своего визита, наморщив страдальчески лоб, спросил он изменившимся, деревянным голосом. Глаза его от ужаса и восторга кричали, он, кажется, начинал понимать, к чему всё катится. Только бы,- промелькнуло во мне,- истый служака в нём не проснулся - скажет, чтобы я бросила свои хитрые штучки, не валяла дурака; а то ещё встанет и упорхнёт с перепугу - как задание Ромуальдово прикажите потом выполнять? Как Вадьку тогда спасу? И что о Вадиме толкового ему рассказать - я ума не могла приложить.
Поспешно я спросила, вцепившись ему в рукав:
"Вы - генерал?"
"Да,"- соврал он, не моргнув глазом.
"Скажите, а вам людей доводилось пытать?"- набирая обороты, я подобострастно выдала. На мгновение он потерял дар речи, кривенько улыбнулся. Я подвинулась поближе к нему. Колени! О, о голых своих коленях я не на секунду не забывала! Они сияли сахарной белизной, всё вокруг них - мой китайский пёстрый халатец, клетчатая бордовая накидка дивана - отражало и подчёркивало их роскошь, почти первозданную библейскую красоту.
"Что это вы так..."- он смутился, на мои голые ноги, извивающиеся, как змеи-искусительницы, поглядывая глазами, подёрнутыми сахаром. Начал свои розовые, аккуратно выстриженные ногти на пальцах рассматривать. А ещё военный человек!- смеялась я про себя.- Нельзя ни в коем случае терять самообладание в бою! Кирка, вперёд!- подзадоривала я себя.
"Бедная я девушка! У меня незавидное положение..."- томно простонала, воспользовавшись его замешательством.
"Почему же?"- кажется, он был в глубоком нокдауне.
"Я нахожусь наедине рядом с настоящим чудовищем!"- расширяя глаза в поддельном ужасе, задохнулась я. Дёргая лицом и тонкими усиками на нём, он нервно расхохотался.
"Только я не возражаю!- преклонившись к нему, я руку его трепетно взяла, к груди своей крепко прижала.- Нет-нет! Это только придаёт остроту моим ощущениям!"
В глазах его снова сверкнули восторг и восхищение. Когда он догнал, наконец, что я шучу,- я уже была совсем рядом с ним, перескочив поближе к нему.
"Находиться возле коварного, ненасытного существа и вырваться затем невредимой - это куча впечатлений на всю жизнь!"- шептала я ему в наодеколоненную щёку, почти уже в самую его трепещущую от восторга душу.- Вы же меня, скажите скорей, не растерзаете вашими стилетами насмерть?"
"Не знаю, не уверен в этом,"- опомнившись, он начал выбираться из ямы, в которой он очутился. На меня теперь глядел без обиняков, как на бисквитное пирожное, которое он должен был вот-вот съесть. Нос и губы, усики его хищно вперёд вытянулись, как клюв у вороны. Всё - клюнула рыбка...
Секунду ещё побыв рядом с ним, обливая его горячим дыханием, я быстро отодвинулась. Теперь, раз такое дело, можно было и пожеманничать; не то, чего доброго, он меня тут же под столом по-быстрому, по-военному тр.хнет и домой сбежит, и Ромуальдова камера в стене не запечатлит ничего путного.
На столе - я постаралась - выросли бутылка игристого и сверкающие, мелодично позванивающие бокалы. Он, хлопнув пробкой, быстренько пузырящееся и шипящее в них плеснул.
"За вас!"- подняв бокал торжественно я провозгласила. Мгновение, было заметно, он раздумывал: пить или нет? продолжать дальше начавшееся безумие? Ему ведь по службе всё это наверняка не положено. Потом решительно взял и одним махом опрокинул в себя содержимое своего бокала. Острый кадык на его горле вверх-вниз дёрнулся.
Всё, теперь мой, никуда не денется.
Я налила ему ещё, и пополнее. Взяла его руку, усадила рядом с собой на диван. Он глубоко, учащённо дышал; глаза его густо подёрнулись маслом вожделения. Я жарко поцеловала его в губы, он поначалу стеснялся, как юноша. Руки его обвили мои плечи, талию.
"А и правда - приходилось пытать, боль людям причинять?"- шептала я; уж очень интересно мне было - как у них там, в преисподней, дела делаются.
"А? Что? Ну не то, чтобы..."- вымолвил он, не открывая зажмуренных в наслаждении глаз, орудуя, шурша руками.
"И не одна ваша жертва вам в лапы сама не сдавалась?"- огненным дыханием обливая его, я шепчу. Восторг и чистое безумие всплыли у него в одурманенном взоре, он глядел на меня, как на Богиню. Господи, как же мне нравятся такие моменты!
"Нет,"- еле слышно выдал он.
"Я - сдаюсь."
Он кинулся на меня, стал жадно целовать, глотать мои щёки, шею, глаза, как-будто не ел, не пил неделю. Мы повалились на диван. Моя грудь колыхнулась над ним, как могучая океанская волна. Обезумев окончательно, он стал срывать одежду с меня, с себя. Мне только это и надо было. Образ Ромуальда, хитро прищурившего глаза, взошёл надо мной; озорно и страшно ниспадали его могучие брови, душу мне буравя.
Всё время, всегда кому-то, для кого-то; когда же - для себя, Господи? - горько подумалось.
Николай Петрович, или как его там, выдудел мне в ухо, обдавая кислым искуренным кипятком, что он влюблён, как юноша.
"В кого же?"- возмутилась я, отстраняясь от него; конечно, я знала, что он выдаст сейчас на-гора.
"В вас, душа моя."
Он, лапа, по всем статьям сегодня проиграл. Его надо было бы разжаловать в рядовые.
"Как только вас увидел. Всё. Крышка."- коротко, по-военному, с пугающей простотой отрапортовал он. Бедняга! Если бы он знал правду, он немедленно стал бы меня душить.
Честно сказать, он был мне симпатичен. Чистенький, аккуратный петушок, и - честный, главное. Это притягивало. Я обняла его...
Я встала, набросила халат, закурила. Почувствовала вдруг, что очень устала за последние дни. Прогнала этого усатого вояку через все райские кущи. Рай этот для него скоро в чистый ад превратится,- Ромуальд, вурдалак, уж постарается. Ну что же - пусть не суёт свой нос, куда не следует.
Может, надо было сразу так поступить,- привлечь его к себе, приласкать, и проблема с Вадимом сама собой решилась бы? Я похолодела, испугалась ужасно. И не было бы всего этого длящегося уже недели кошмара? И Лёва остался бы жив? И Вадим был бы давным-давно спасён? Тр.хнула бы этого подполкана во все дыры, какие возможно, а потом бы нужное мне от него потребовала, пусть бы попробовал отвертеться! И камеру можно было самой в стену приладить... Эх, шляпа.... И тут Ромуальд меня обскакал...
Николай Петрович, или как там его, в белой майке и солдатских синих трусах тонкими пальцами курил, весело рассказывал свои полувоенные анекдоты. "Послушайте,- честно сказала я,- у меня нет никаких показаний, я всё придумала." Он это - сказал он, качнув головой, - понял сразу. Грустно и нежно затем улыбнулся, обнял за плечи меня, как своё приобретённое добро. Мне захотелось его коленом в живот ткнуть, чтобы унять; едва удержалась, ей-богу.
"Оставьте Вадима в покое, а? Пожалуйста..."- простонала я. Сердце моё сжалось.
Он задумчиво смотрел, молчал, по-солдатски сбивал пепелок в ладонь. Чуть раскосые его, сладкие глаза скользнули по мне; прозрачный, голубой дым сигареты лежал на них, как вуаль. На чьём лице - стала пугаться я - они расположены? Воздух надо мной вдруг, как бомба, треснул; какую-то невидимую ширму, стоящую надо мной, толкнули, дёрнули,- и все они, мои воздыхатели, за долгие годы промелькнувшие мимо, оказались передо мной. Все до одного, и даже мои какие-то из детства давно забытые мальчики. Приторные, злые, пронзительные их глаза жгли, буравили. Все до одного были здесь. Круглые, волосатые их животы, колыхались, как студни на блюдах; копыта их стучали в пол. Ах, убирайтесь все вон! Кто звал вас сюда?- завопила без слов, зажимая виски руками, что есть силы зажмурив глаза. Нет - вот они, стоят, моргают, галдят, на меня пялятся. Они все наверняка что-то недоброе задумали. Вон пошли!
Я, наконец, очнулась.
Мурлыкает тихо музычка. Покорно, как негры-рабы, серванты и шкафы наклонились ко мне. Красными, синими, зелёными и жёлтыми яркими пятнами вещи, картины на стенах и полках горят. Это мой дом, и это я в нём сижу. Надо взять себя в руки, успокоиться.
Всех этих мужиков - сколько их у меня было: тысяча, миллион? - я хочу позабыть; но это, наверное, у меня никогда не получится. О, всю свою жизнь заново начать бы!
Николай Петрович, как индийский факир, глотал густой дым, пуская голубые струи из носа, хлопал, как крокодил, розовым, искусаннным мной ртом.
"Невозможно,- впечатав в блюдце бычок, наконец, выдал он.- Как? У меня, между прочим, тоже начальство имеется."
Не удержавшись, я заплакала. Мне стало невыносимо жалко себя - жалко, жалко, жалко! Я - такая слабая и маленькая, а они все - мастодонты и птеродактили - душу из меня хотят вынуть, сожрать.
Он неуклюже, несколько боязливо обнял, облапил мою голову, прижал к себе. Его подмышки пахли хорошим дезодорантом. Какая в принципе разница,- подумала я.- Лишь бы меня любили, лишь бы - не безразлична кому-то была.
Не поднимая глаз, я сказала: "Хотите, буду вашей навсегда? Приходите, когда хотите." Я вру? - спросила тут же себя. Я сама не знала ответ на этот вопрос.
Мы молча пили чай, звенели блюдцами. Я ни слова больше не могла вымолвить.
"Хорошо,- сказал он у самой двери, одевшись, обувшись уже. Свинцовые холодные лапы тотчас отпустили моё тихо плачущее сердце. Я радостно подлетела к нему, крепко его поцеловала.
"Он ни в чём не виноват. Его заставили. Он потом сам всё расскажет, вот посмотрите!.."- говорила, шептала, лопотала я все слова оправдания, раскаяния, какие знала. Он на площадке, за дверью приветливо помахал мне рукой.
Я с новой силой почувствовала, что женщина - грозное очень оружие.
0.00
Рано утром пришли какие-то угрюмые люди и забрали камеру. Наследили на моих коврах своими ботинками.
И я вдруг сама наперекор себе стала вот так думать, сердце моё неожиданно запело, зазвенело тонко: Николай Петрович - взрослый, мужчина, а Вадим - мальчишка совсем. Николай Петрович разведён, один; он свободен, значит - для меня в нём больше проку.
О чём это я, Господи?- быстро спохватилась я, и целый день потом запрещала себе думать об этом.
0.00
Анька Вадькина, чокнутая, житья мне не даёт, психические атаки почти ежедневно устраивает. То камешки бросает в окно, то телефон мой без конца набирает и в трубку многозначительно молчит, то записки с угрозами в почтовый ящик подкладывает. Не скажу, что сильно очень, но это задалбывает. Измором, значит, меня решила взять. Вот оно какое, наше бабье сердце, неуступчивое да напористое, изворотливое! Прямо зависть берёт к её горячей, неуёмной любви. Я чувствую сердцем это - как из каждого её движения, из глаз карих её, она, любовь её, точно река светлая, изливается. Подгоняет, подзадоривает это меня бежать, обогнать, победить хочется! Тем более, что приз в конце великолепный имеется - покой и счастье.
Вот что я сделаю. Подошлю-ка к ней костоломов, верных слуг, псов моих, пусть и её припугнут, как следует, кулаками перед носом у неё помашут (ой, как здорово они умеют сыграть!), прикрикнут на неё, как знают они это делать, подрожать от страха заставят, а то и ребёночком попрекнут, что плохо, мол, приглядывает за ним, и - перестанет кочевряжиться, как миленькая. Страх солёный да горький за свою шкуру - ах какая это сильная штучка!
А Вадиму - ему прямо заявлю: выбирай давай, хороший мой, я - или она! Всё, хватит юлить. Знаю я этих мужиков - ему даже нравится, повесе, на двух лошадках сразу кататься. Я щадила его и себя щадила, не ставила вопрос ребром, не хотелось нервы себе и ему трепать. Но, кажется, передержала пирожок в печи, подгорает он на слишком большом огне, который я устроила. Пусть скажет прямо - кто дороже ему, она или я? И, если не нужна я ему, пусть горит всё огнём!
Погода совсем испортилась; лют дожди без конца и края, тучами обложило небо, непролазная слякоть везде - словно злая, всемогущая сила вдруг расплескалась на весь мир.
0.00
А вот и совсем страшное известие принеслось - Иван, бывший мой муж, ошибка молодости моей, из тюрьмы сбежал. Вот этот - точно прикончит, ни один мускул на лице его не дрогнет! Целый день только об этом и думаю. Он - враг ещё тот, зверь конченый; всю кровь мою одним глотком выпьет. Он на меня такой большой зуб имеет - что ой-ой-ой. Жила себе не тужила и на секунду позабыла, откуда главная опасность может прийти. Он и в бега ударился - знаю это - потому что ко мне хочет добраться, чтобы за все свои обиды поквитаться со мной. Его любовь, если это вообще она, похотлива, скользка и жирна, как червь. Чувствую - сюда он летит, чтобы горло ножом мне обжечь. Может, он уже здесь? За входной дверью притаился и ждёт? В окно моё глядит прямо сейчас? Выслеживает меня, притаившись за деревом, и острое лезвие перебрасывает между пальцами, с неуёмной жаждой удобного момента ждёт, чтобы нанести свой удар?
Душа, как листок, трепещет и звенит теперь вечерами.
И пистолет Анькин будет, как нельзя, кстати. Спокойней с ним стало? Вовсе нет. Наоборот - теперь и его, глупую железяку, тоже боюсь: а вдруг возьмёт, безмозглый, и в меня случайно выстрелит?
Всё кажется такое: летит на меня поезд, всё громче звенят его колеса на рельсах, а я связанная на промасленных холодных шпалах лежу, ни рукой, ни ногой не пошевелить. Ближе, ближе грохочущая гора, всё громче перестук железных колёс, сыпятся на изгибах поворотах из-под них искры, и семафор сломался. Небо надо мной низко наклонилось, и тяжёлые тёмные облака, скатившись с него, вот-вот сваляться мне на голову. Пьяный машинист, задрав усы, дико хохочет за стеклом, поддаёт жару, смотрит в самую мою душу, и видно становится, что не человек это вовсе, а - чёрт с рылом и рогами. Секунда, две остаётся, и - всё, конец...
Ерунда, неправда всё это! - хочется крикнуть, и перестаёшь наваждения бояться. А потом опять вдруг тревожно, страшно...
Его, Ивана, никакая сила на свете не остановит, знаю это наверняка. Буду ждать теперь его каждую минуту. Уверена - как тать, заявится.
0.00
Зря, наверное, я успокоилась; годы прошли и как-будто похоронили под собой всё отжитое, старое. Столько всего разного было - и плохого, и светлого - и опять навалилось! Я так с тех пор совершенно изменилась, выросла! Старое и вспоминать не хочется, но вылезет нет-нет само - мелкое, плоское, какое-то пресное, крошечная бусинка; удивляешься, как могла делать тогда это и то, совершать те или иные поступки. Всё или почти всё в чёрно-белом цвете видится, не интересное совсем. Люди - безликие тени; кажется, что только мешали по жизни идти, толкали, подножки ставили. Редко-редко только бриллиант вдруг сверкнет, вот к нему, его вспоминая, всей душой тянешься. Яркие сполохи прошлого, горячий их свет - это и есть, наверное, самое важное, твоя реальная жизнь. И ещё - когда кому-то помогала.
Быстро, быстро забываешь то, что плохо сделано было, не получилось. Забыла, выбросила всё старое из головы, и даже оставшееся яркие несмываемые крупицы раскидала по дальним углам памяти, да мне и помогли хорошо в этом. И поехали передо мной разноцветные роскошные караваны, а в тюках и кошелях их - парча, шёлк, золото, драгоценные каменья; защёлкала пальцами перед носами преданных слуг и рабов, привлекли к себе заморские шейхи и короли, улыбки сладкие мне посылали, сжали на резные ладьи в океанских волнах, в дальние страны возили, поили сладким вином, спать, мягко постелив, укладывали. Взлетела ох как высоко, ох как далеко от той наивной девчонки, какой была, умчалась! Да и проснулась теперь настоящая жажда по новому, ещё не изведанному - это тоже вперёд идти толкало; и вокруг такой запах тонкий, изысканный, аромат.
Молоденькая совсем, школьница, зелёнка - что я тогда понимала? Замуж второпях выскочила и оглядывалась с недоумением потом: что это? где это теперь оказалось я? Не могла ничего толком уразуметь. Подружки мои за этот шаг меня уважали, и я себя поначалу тоже; как же - взрослая уже, замужем! Больше ничего другого и не видела: детей, как у всех, хотелось, просто быть любимой и самой чистую любовь дарить.
Две вещи вдруг, как бурный водопад, на меня обрушились. Одно - вдруг мотор я в себе обнаружила, в добрую сотню лошадиных сил, больше даже! Почудилось мне, что стреножили, в стойло загнали, а мне бы кричать, бежать, лететь, рвать грудью воздух; смотреть, запоминать, узнавать всё время новое, ещё мной не познанное и не опробованное. На секунду это, бег мой, полёт вперёд, представилось, и - озарило будто! Цель новая в жизни высветилась, дальнее, облитые восходящим солнцем горизонты; овеяло весёлым, свежим ветерком, неодолимо поманило; блеснули там - там, далеко!- высокие, до самого неба, снежные вершины.
Но мужа своего я, конечно, любила. Может, как-то по-детски, только; одними, что ли, глазами, сердце моё не проснулось ещё. Но и этого поверхностного вполне достаточно было, чтобы бросить накрепко якорь, пристать к одной гавани, быть рядом с тем, кого так - казалось мне - обожала. Всё променяла на это, как казалось тогда, самое, что ни наесть, настоящее.
Здесь и второе было, главное,- обманута им жестоко была чуть позже потом. И горечь предательства так в самую грудь обожгла, невиданно! Это сильнее поразило, чем молния. Но это позже случилось уже, по прошествии некоторого времени, а познакомились мы с мужем моим при очень романтических обстоятельствах.
Танцульки в общаге технаря нашего какие-то были организованы. Он, парнишка остроглазый, вынырнул вдруг из гогочущей толпы, взмахивая густыми чёрными волосами. Худощавый, высокий, невероятно подвижный, как языки пламени.
"Пойдём?"- пригласил он меня, протягивает ко мне руку.
Прыгнули мы в разгорячённую, жаркую, подпрыгивающую кучу тел, и глаза его, хитро сощуренные, надо мной сверкали, руки его крепко держали мои руки.
"Тебе здесь нравится?"
Конечно, мне нравилось. Громкая музыка, озорные парни, модные девчонки. В душе - ожидание праздника.
"Да"
"А хочешь, ещё круче будет?"- таинственно бросил, приклонившись к самому моему уху, чтобы перекричать громкую музыку.
Как это? Я не поняла. Разве что-нибудь на свете лучше есть, веселее, чем улыбки друзей и кричащая музыка? Я ещё и этого вдосталь не напилась, начинала скучать, если тишина слишком надолго затягивалась.
"Пойдём со мной, хочешь?"
Куда он приглашает меня,- думала очарованно я,- Господи? Тут дверца какая-то таинственная, поскрипывая, передо мной стала открываться. А вдруг там, за ней, ещё что-то более сказочное есть, что-то большее?
Он скакал вокруг меня, как дикий папуас. Его густые, длинные волосы рассыпались у него на лбу, на плечах. Мальчиков симпатичных было много вокруг, но этот мне показался каким-то особенным.
Он настойчиво потянул меня за руку. Мы побежали. Вскоре музыка, весёлые крики остались позади. Плафоны в коридоре нашего корпуса, как белые большие белые птицы, летели у нас над головой.
В какой-то тёмной комнате с тощими холодными скелетами кроватей из спрятанной сумки он вытащил вино. "Нет-нет, я пить не буду!"- испугавшись, выкрикнула я, отступила на шаг. Мне мама всегда говорила, что пить с ребятами нельзя, не то потом набросятся, изнасилуют.
Он сделал несколько глотков прямо из горлышка. Выдохнул, и в воздухе таким пряным и весёлым пахнуло - прямо другой планетой, Марсом.
Я на Марсе никогда не была. И будто отовсюду голоски мне нашёптывать стали - ступай, смело лети! Целоваться захотелось, губы в губы, обниматься...
Пол стаканчика сквозь зубы выцедила, прислушиваясь, приглядываясь вокруг, боялась страшно. Такое в нём лежало сладенькое, вкусненькое, чуть кисленькое. От меня тоже интересно пахнуть стало. Выпила и думала, может, легче первый шаг ступить будет к нему, к желанному.
Голова закружилась, комнатка поплыла вокруг меня. Он меня на руки подхватил, я не сопротивлялась. Сколько мне тогда было? Лет семнадцать, не больше.
У него были мягкие губы, такие нежные! Сильные плечи, грудь, обжигающе горячие, родные. Сверкнувшие озорно глаза, высокий лоб.... Невообразимо! Так просто то всё оказалось, так сладко.
"Ну как?" - весело и лукаво сверкая глазами, спросил он.
Я стояла, не знала, куда свои руки деть.
"Классно!" Ну, девчонка, Господи!
Это действительно в сто раз лучше было, чем в пропахшем потом зале подпрыгивать с другими под музыку. Мне показалось, будто его глаза просят чего-то большего. Секунду я колебалась.
Мне стало весело, захотелось без удержу хохотать. Я стала вдруг сильная, светлая, озорная. Я могла бегать, прыгать, без жалости толкаться; пусть все, и он тоже, гонятся за мной!
Мы вернулись в зал в обнимочку. Девчонки, подружки мои, просто обалдели, увидев нас таких. Ребята надулись от зависти. Воздыхатели мои бывшие стали сжимать кулаки. Ничего,- смеялась я,- смиряться.
В тот момент я на целую голову выше стала, взрослее (целоваться и обниматься совсем не сложно оказалось, и я за все месяцы и годы в этом деле мной упущенные вмиг отыгралась). Совершенно другим всё предстало передо мной - краше, звонче, громогласнее; всё, весь мир, повернулось приветливо лицом ко мне, а раньше как будто в другую сторону смотрело. Девчонки все, как моя свита, за спиной у меня сгрудились, помалкивали. Я в тот вечер командовала. Как же: я - с мальчиком, да ещё с красивым; а они - нет.
В общем, первый шаг в направлении ЗАГСа я сделала.
Ну, а что у нас всех в те времена было? Да практически ничего. Жили, точно маленькие, никому ненужные жучки-червячки, в магазин за кабачковой икрой и булкой хлеба бегали, за бутылкой молока; метались туда-сюда по своим мелким делам. Все до одного, вся громадная страна. Все - полунищие, ежедневными заботами прибитые, и у каждого почти ни искры, ни проблеска света, ни капли Бога в душе; одни на уме шмотки, колбаса и жалкие копейки. Серый, унылый, бесконечный пласт, а наверху все жирные, хлебные места давным-давно и самое страшное - навсегда заняты.
Многие просто не понимали, не видели, что гнилое болото кругом, а мы - жалкие лягушки в нём, беззлобно квакаем; я - сразу увидела.
Одеты все неряшливо, плохо; улицы, словно помойка, грязные; магазины удивительно, унизительно пустые. И папа мой был такой, и мама; и знакомые наши, и, казалось, все-все вокруг на свете создания. И жених мой, а в скором будущем - муж, таким же оказался.
Да - резвый, да - острослов, да - весельчак, смеялась с ним до упаду. Но быстро увидела: ведь требуется в жизни что-то ещё, кроме смеха? Нужна ведь и горькая приправа, что ли, какая-то,- нельзя же всё время варёное, пресное жрать - стошнит?
Он бесконечно шутил, балагурил, но со всеми нехитрыми замашками своими принцем был именно лягушачьим; и даже не принцем - нет, а мелким главарём, выскочкой. Шутом гороховым.
Жил в заводской общаге, и меня туда поселить собирался. И поселил-таки.
Месяца с ним под ручку не проходила - расписались. Пьяна была не только им, но - свободой, какой-то громадной любовью к миру и ко всему человечеству. И только чуть-чуть, немного, капельку всего мерещилось впереди что-то тревожное, как чёрная грозовая полоса над лесом.
Комнату на двоих дали в общаге. Туалет, кухня - на этаже общие. Были, остались дом мой, мои родители; Иван и его родные; улица, город, работа, начальничек ушлый на производстве. Всё. А дальше- стена, кирпичи, за ней - в узкое окошко было видать - пустота и фигурки картонные, ненастоящие выставлены. Кто они, зачем так?- неизвестно мне было. Ванька для меня большей частью моего маленького царства был, весёлого и чуть грустного, капитаном. А я - матрос на вахте, рулила, куда он приказывал. А что, действительно, дальше-то будет?- иногда задумывалась.
Дальше- жизнь мало-помалу продолжалась. Вся неинтересная мне в силу своей для меня неизведанности бутафория жизненными соками, красками постепенно наполнялась, картонные лица и улыбки ожили, и не было уже так пугающе огромно голубое марево моего родного, но - оказалось - совсем незнакомого мне города. И больше того - видела я, что нравилась моя красота людям, быстро меня, где бы не появилась я, замечали, с восхищением на меня оглядывались, и это вселяло в меня какую-то надежду на будущее. Какую? Я не знала ещё; просто замирало, останавливалось сердце от восторга, нахлынывающего вдруг, как горячие волны, а потом начинало быстрее бежать; жить сильнее хотелось и - говорить, говорить, слушать восторги в свой адрес и самой восторгаться... Много глаз и судеб через душу свою пропустить, стать причастной ко многому...
Наверное, взрослела; больше видела, лучше слышала, запоминала дни и события.
Замечала - кто-то плохо очень живёт, потому что неряшлив, ленив, несобран; а кто-то шире, богаче. Думала: почему? На себя, на поступки свои чаще оглядываясь: а что я? как у меня? Грустно от правды и своих нерадужных перспектив становилось.
Иван в любви ко мне каждый день объяснялся. Я ему верила. Конечно, спорили, даже ссорились, но быстро всё по молодости лет уходило; бац - и уже в постели мы, обнимаемся, целуемся, комплименты друг другу шепчем. Что ж - поразмыслив немного, я согласилась и дальше так существовать. Все этим простым, обыденным жили вокруг, почему я не должна была?
Сказала сама себе: пусть остаётся всё так, как есть. Как-нибудь утрясётся.
Однажды в те давние времена я к подружке своей в комнату на другом этаже зашла, не предупредив её, что буду. Она долго не открывала, за дверью слышались шорохи и скрип половиц. Потом дверь отворилась, и на пороге появилась она, судорожно застёгивала куций халатик на пластмассовые пуговицы; увидев меня, она испугалась, глаза её широко развалились, рассыпались, тотчас как бы машинально стала грудью напирать на меня, выпихивая в коридор. Всё это секунда была какая-то, две; но я успела заметить её это необычное волнение, очень больно меня нехорошее предчувствие в сердце ужалило.
Осень на дворе стояла, светлая, золотистая, звонкая, прозрачная; паутинки, как серебряные волоски, в голубом воздухе парили. Настроение весь день, всю неделю моё - замечательное. На улице дышалось удивительно легко, пахло кирпичными старыми домами, землей, прелыми листьями; после недавнего дождя блестели неистово крыши, карнизы и окна. Всё, весь мир, вдруг как будто чуть-чуть повернулось, под каким-то необыкновенным углом, чуть сдвинулось - и весь мир, озарённый этим волшебным новым ракурсом, радостно закричал, застонал, расхохотался; каменные кирпичи в стенах домов золотыми и алмазными сделались. Сказка.
И вот я с этими сладко звенящими в душе струнами любви ко всему сущему стою, с пряной улыбочкой на лице, а передо мной потихоньку начинает трагедия разворачиваться. Прямо Данте и Шекспир.
Она меня всё-таки пускает внутрь. Я, конечно, ничего не подозревая по-крупному, начинаю весело щебетать ей о разном, как птичка. Снимаю пальтишко, разбуваюсь; одёрнув шторку при входе, вкатываюсь в комнату, и радостные звуки фанфар в моих ушах начинают умолкать. В стареньком кресле - гляжу - восседает мой Иван с идиотским, перекошенным выражением лица с размазанными по щекам испуганными глазами, в которых бьётся мысль, что его поймали на горячем. Лариска, подружка моя, глядит то на него, то на меня, и одна щека к у неё начинает дёргаться. Они что-то на перебой лопочут мне, лишённое всякого смысла, слова их сыпятся - слышу я - точно железки на пол, просто звон и скрежет идут без всякого смысла. Я присела на край дивана - ноги так и подкосились у меня. Лариска с растрёпанными волосами и растерянным, красным лицом выпорхнула за дверь якобы на кухню чай приготовить, тем самым предоставив Ивану самому из сложившейся ситуации выкручиваться.
Он сидит, молчит, громко сопит, не встаёт только пальцами в сложенных на животе ладонях крутит одним вокруг другого. Между нами - ничего, никакой линии, никакой общей связи, а должна была быть. Хоть бы подошёл ко мне, руку подал.
Я не верю, не хочу верить в очевидное.
"Так,- говорит он показательно небрежно,- просто заскочил по-дружески, по делу какому-то пустяшному." Я стала убеждать себя, что так оно и есть, что не врёт он, не может мне врать. Но,- твердил, зудил второй внутренний голос,- у них ведь не было ничего общего, они и не знали друг друга толком. Лариска была не самая моя большая подружка, у нас с Иваном не разу в гостях не бывала. Значит- враньё, ложь чистой воды!
Картинки, одна ужасней, подозрительней другой, замелькали у меня перед глазами. Их при наших редких встречах сладкие перегляды, вздохи и хитрые улыбочки, некоторое их от моего присутствия смущение. Ах вот оно что - холодела я - не углядела, значит.
Я заторопилась уходить, поднялась, не стала в этом подлом, лживом окружении чаёвничать. Ни секунды силы не было высидеть.
Дома? Дома Иван, разумеется, легко выкрутился. Дома уже совсем другое дело было, он уже вполне оклимался, взял себя в руки. Кто-то,- сказал он с простецким видом, широко, нахально улыбаясь, облапив меня за плечи,- попросил, мол, его что-то передать Лариске, вот он и пожаловал к ней в гости. "Не стоит внимания".
"Буквально на минутку,"- добавил он и пошловато подмигнул мне глазом. И я, как дура, ему поверила.
Но червячок сомнения всё-таки поселился у меня в душе и ел, ел, точил её.
Потом Ивана в командировку куда-то направили, в какой-то захудалый Богодухов. Мы простились. Он уехал. Я сидела час, два, в одну точку на стене смотрела, думала. Вдруг, будто сила меня какая подняла, вскочила, собралась и - бегом на автобусную станцию. Взяла билет, покатилась в этот чёртов городишко.
Начинало темнеть. Над крышами домов лежали тёмно-синие полосы облаков в розовом киселе неба. Цвиркая, проносились редкие птицы.
Вначале автобус медленно полз по переполненным транспортом, сияющим неоном вечерним улицам. И вот кончился яркий город, как-будто магнитофонная лента с красивой музыкой оборвалась, и зашипела тишина. Слева, справа, потянулись унылые одноэтажные домики, едва освещённые жёлтыми фонарями. Потом нахлынула полная темнота.
Водитель бешено гнал по пустой трассе, нарезая фарами пространство в длинные ломти. Дорога дрожала, толкалась под колёсами; дрожал, погромыхивал автобус. Я сама не заметила, как задремала. Мне на мгновение увиделась невысокая деревенская церковь и над зелёными её куполами точки чёрных ворон. Я во все глаза смотрела в голое, обнажённое, синее небо, силясь в него что-то рассказать, о чём-то пожаловаться.
Меня сильно толкнуло, едва лбом в ручку сиденья не врезалась; двери зашипели, стукнули. Секунду не могла сообразить - где я, что происходит? Салон автобуса был пустой. Кажется, приехали. Ватными ногами прыгнула на холодную, ночную землю.
На крошечном автовокзальчике совсем мало людей, мало света. Работал, точно прибитый сверху, киоск с плоской крышей, торгуя шоколадками, колой и сигаретами; неяркие окошки его горели, как слабый луч света в тёмном царстве. Где-то вдалеке слышалось бренчание расстроенной гитары и сыпались пьяные голоса, смех. Свежо, ветерок. Над головой раскрылся фиолетовый шатёр неба, усыпанный мириадами звёзд. Голосят, стараются цепные псы, и от их натужного лая чуть позванивает воздух.
Спросив дорогу, я зашагала по невидимым в темноте лужам, мгновенно промочила ноги. Мне было очень страшно, всё время чудилось, что из чёрных провалов дворов выслеживают глаза пьяных насильников, жадно шевелятся их пауки-руки, прицеливаясь к моему горлу.
Даже в темноте было видно, что гостиничка эта местная, которая предстала передо мной, вдруг вынырнув из-за поворота, вся осыпалась, облезла, как старый, рыжий тулуп.
Администраторша, полная пожилая женщина с неприветливым лицом, готовилась спать, устраивая в своей каморке неуютную низкую постель. Пахло подгоревший кашей и мокрой штукатуркой. В потолок были вбиты круглые плафоны образца тюремно-армейского.
Я спросила, дрожа от волнения и усталости голосом, проживает ли здесь такой-то такой-то? Странным образом вывернув из могучей спины ко мне своё маленькое лицо, она грозно из-под бровей в меня взглядом ударила.
Я поспешно добавила, что я жена постояльца. Она высоко, удивлённо вскинула шершавые нитки бровей.
"Чтой-то много вас, жён, на одного,"- сказала грубовато, с солёной улыбочкой на губах. Я вначале не поняла, думала - старуха просто спятила от старости и безысходности. Она потребовала у меня документ. Я протянула ей паспорт. Ещё раз недоверчиво вскинув брови, она кивнула, хмыкнула. Вдруг смесь неловкости и сочувствия отразилась у неё на полном розовом лице, она отвернулась.
Я поднялась по лестнице на второй этаж. По коридору шатались похожие на маньяков сутулые мрачные типы в пожухлых отечественных спортивных костюмах с обвислыми локтями и коленками. В фойе работал в перекошенной коробке цветной телевизор, изливая ядовитое изображение; физиономия дикторов на экране были синие и зелёные, как у покойников. Пара-тройка зрителей, клевавших носами на избитом диванчике, безучастно повернули в мою сторону головы.
Что значит - "много жён",- вдруг ожгло меня. Тревога кольцом сжала сердце.
За дверью его номера слышны были весёлые голоса, звон стаканов, музыка. Замерев, я прислушалась. Разливался игривый женский смех, размеренно, делово бубнил хорошо знакомый голос Ивана. Я услышала, что сердце у меня бьётся, летит, как сумасшедшее.
Не решалась долго постучать, хотелось, плюнув на всё, развернуться, уйти. Казалось, оттуда - бомба тикала, и рванёт сейчас. Толкнула - дверь была заперта изнутри. Постучала. Сильнее.
Музыка умолкла. Шорохи и голоса исчезли. Всё враз стихло.
"Кто?"- с тревогой в голосе спросили. Иван.
"Это я."
Каким-то странным голосом произнесла - жалобно пропищала.
В комнате - там - ударили в пол, застучали босые ноги. Шёпот дунул, пропал. Звякнуло бутылочное стекло. Волной всё быстрой пронеслось, и - утихло.
Дверь, наконец, со скрипом отворилась. У порога стоял Иван. Глаза недобро светятся, в ручку двери крепко вцепился. Пьян.
"Что ты здесь делаешь?- зло очень спросил, пьяно покачивался.- Шпионишь?"
"Можно войти?"- я попыталась прорваться.
"Нет."
Я стала напирать в панике плечом, ломиться изо всех сил. Мне нужно было только внутрь заглянуть, увидеть, кто ещё там был. Иначе он опять потом отоврётся, отвертится.
В комнате темно. На столе - бросилось в полоске света из приоткрытой двери - консервные банки, хлеб, крошки. Возле ножки стола на полу пустая бутылка водки. Больше ничего видно не было - внизу в дверь крепко уперся ногой.
"Отучу тебя, тварь!"- сопротивляясь, отрывая от двери мои пальцы, кряхтел Иван. Я ужаснулась: это же мой муж! Силы все мои мгновенно куда-то ухнули. Пол закачался под ногами. Я схватилась за стену, чтобы не упасть. Под ноги Ивана с крючка свалилась сумка, брякнула замочком. Быстро нагнувшись, я схватила её. Иван босой, в одних трусах, выскочил за мной в коридор, чтобы вырвать её у меня из рук.
Я вонзила глаза в эту дамскую сумочку, сразу узнала, чья она. Ларискина!
Швырнула с размаху её ему в лицо. Лицо моё - чувствовала - было перекошено яростью. Весь мир перевернулся, рухнул куда-то, и я вместе с ним...
Лестница, когда катилась я вниз, шаталась у меня под ногами. Пробегая, в фойе я заметила кривые, насмешливые глаза администраторши, без капли в них жалости и сочувствия.
Мне повезло - последний автобус в город ещё не отошёл, стоял, пыхтя, возле захарканной бычками платформы. Водитель, выглянув, помахал мне рукой: быстрее! Хлопнули за мной двери, мы тронулись. В салоне я была одна. Ещё чья-то голова, оглянувшись на меня, торчала впереди. Всю дорогу водитель посматривал на меня с тревогой и сочувствием в зеркало. Я рыдала, слёзы лились у меня по щекам горячим потоком.
Пустой наш автобус, дрожа и шатаясь, клюя носом, плыл по ночной степи, как корабль. Казалось - вокруг не ночной, насыщенный прохладой воздух, а бездонная чёрная вода.
На следующий день я ушла от него, переехала к родителям. Мама жалела меня, часто плакала.
Он заявился к нам через неделю. Гвоздички красные притащил.
"Ну извини, ладно?"- самодовольно хмурясь, сказал; лапать меня полез. Даже как-то нагло и требовательно слова его прозвучали, и мне, как кролику, по привычке подчиниться захотелось.
"Ты думаешь, там что-то было? Ничего не было!"
Опять будет сладко врать. В свою комнату, опостылевшую мне, потащит. Я испугалась. А ведь уже хоть немного, чуть-чуть, но настоящей свободы я вкусила. Уже другие, широкие, на себя крылья примерила. Другого в отместку крепко целовала - и не горше он показался мужа моего, а слаще его; другой уже мне ласковые слова говорил, сердце моё красотой своей ворожил. Я так рада была вырваться из этой несчастной общаги! А меня обратно тянули!
Я спросила, сама не желая этого спрашивать:
"Она что - лучше меня?"
Если бы он в измене своей признался, покаялся, сказал, что чёрт попутал его, что обязательно исправиться,- я бы, наверное, сдалась, пошла бы на попятную, вернулась к нему, подкупил бы он моё почти ещё детское сердце. Но он, как обычно, начал врать, поехал, поехал, понёс какую-то ахинею... О, господи! - думаю.- Провались ты...
Дверью изо всех сил у него перед носом хлопнула.
Каждый день он мне после этого звонил, приходил, торчал под окнами, умолял открыть дверь, пустить его; угрожал даже. Вот это - угроз в мой адрес - от него больше всего было. А просто попросить прощения, помолчать, ему гордость не позволяла.
Он стал пить по-чёрному.
Я подала на развод. Он не явился в суд. Оказалось, что в нынешних условиях это было вовсе необязательно. Мне подписали все до одной бумаги. Общих детей у нас не было.
Часто потом я его шатающегося в пьяном виде по улицам видела. Он тяжело смотрел на меня издали - встанет и смотрит, смотрит, точно стрелы из лука в меня посылает. Я вздрагивала, спешила поскорее уйти. Очень плохое, недоброе изливал его взгляд, его чёрные глаза, и правда, были словно отточенные, острые стрелы. Иногда он внезапно появлялся прямо передо мной, хватал грубо за руку, хрипел перегаром мне в лицо, что жить без меня не может, что покончит с собой. А я в такие моменты думала, глядя на его оплывшую физиономию, потускневшие глаза: как я могла стоять, сидеть, дышать рядом с таким человеком, замуж за него такого выйти? Он всё в тех же брюках, в той же рубашке, что и раньше, ходил; и завтра так будет, и послезавтра, всегда... Он - слишком обыкновенный,- поняла я,- таких море кругом, пруд пруди; а мне нужен был принц, и найду его!- восторженно я думала.
Он говорил мне не, что скоро сказочно разбогатеет. "Вот увидишь, Кирка,- кричал в исступлении,- обещаю тебе! Вернёшься ко мне тогда?" Мелким бизнесом каким-то, занялся, кооперацией. С дружками подозрительными снюхался. И правда, у него дела в начале в гору пошли. Переоделся, гляжу, приосанился. Поведение его изменилось; стал часто неоправданно груб, вспыльчив; или наоборот - услужливо, меленько вежлив, ума кое-какого предпринимательского набрался, который нужен был для разных тёмных делишек его.
Только меня теперь это мало интересовало. Я уже другая была. У меня был бар, много новых интересных знакомств. Я уже знала, что такое настоящий мужчина, стоящий дорого.
В итоге он на чём-то по-крупному залетел; его, осудив, посадили. Он исчез с моего поля зрения на какое-то время, мне сказали, что он в северных лагерях, далеко. Честно, я спокойней себя почувствовала после этого.
Через пару-тройку лет я его снова встретила. Он, как это и раньше бывало, перед самым носом у меня возник, точно из-под земли выскочил. Щеря чёрные, ставшие редкими зубы, процедил, что это я во всех бедах его виновата, что это из-за меня он ум и осторожность потерял. Бросился прямо на улице передо мной на колени, умолял вернуться. А потом взял и показал из-под полы нож.
Через какое-то время он снова сел. Молчал, ни весточки от него не было. Затем буквально завалил меня письмами. Горячо убеждал, что мы созданы друг для друга. Я не отвечала. Зачем? В последнем своём письме выдал: вернусь, мол, - убью! Называл меня страшными словами. Но я не боялась. Тюрьма, мне казалось его глубоко, навсегда спрятала. На мгновение забыла, что он вообще существует.
Знаю, он ко мне идёт, отомстить. Может, это и есть за грехи мои- расплата? Истина?
0.00
Неожиданно заявился Николай Петрович, мрачный, поникший. Усталые, несчастные, но очень добрые глаза. Я перепугалась. Почему - думаю - добрые-то? Опять играет? Не знает ещё, что на крест его собираются воздеть?
"Зачем вы так со мной поступили?"- ступив на порог, он тут же спросил. Я к бурному сопротивлению приготовилась.
Сказала, что меня заставили.
"У вас там какие-то игры, а я должна расплачиваться? Причём здесь я?"- стала кричать я, руками размахивать. Голос повысила так - для проформы, сама в игру, как обычно, заиграла. Так тяжело на душе! Вот я - устала, это точно. Они - мужики, а я ведь всё-таки слабая, ранимая женщина.
Он продолжал говорить, будто не слыша меня.
"Вы загубили мою карьеру, можно сказать - дело всей моей жизни..."
Негромко говорил, без злости. Зачем он сюда припёрся?- судорожно думала.- Показательно спокоен, а потом - закипит, руки распускать станет; знаем!
"Я сейчас позвоню в милицию!"- схватила трубку телефона. Трубка тоже испуганно заверещала: ау, пиу, пиу!
Устало опустив и подняв веки, он сказал, что не причинит мне вреда; мягко взяв трубку у меня из рук, положил её на место.
"Я могу войти?"
Мы прошли в комнату, сели друг против друга, напряжённо молчали.
"Чаю?"- спросила я, когда молчание сделалось просто невыносимым, мучительным. Он кивнул.
Маршируя на кухню, подумала: не выскользнуть ли быстренько в подъезд, убежать? Он всё-таки очень опасен в таком своём состоянии, подавлен, озлоблен. Что хочешь - кто знает? - сделает. Я силой заставила себя встать у плиты.
Мы снова молча пили чай, звенели чашками, блюдцами.
"Вам Кира - знайте это - я никогда зла не сделаю,"- наконец, сказал он. Вот - думаю - успокоил! Только я ему по-прежнему не верила.
Отставив чашку в сторону, он начал говорить, всё больше разгорячаясь, шевелил вдохновенно тонкими, ухоженными бровями и гусарскими усиками, что - в его жизни, благодаря мне, наступила некая веха, когда нужно делать выбор; решительно расставаться с изжившим себя, идти навстречу другому, новому; порвать с прошлым безжалостно, расставлять правильные акценты в будущем... В общем, правильные слова говорил. Мне мама об этом лет двадцать назад рассказывала.
Снова у меня в голове выпрыгнула мысль: он холост, красив, не глуп, возможно - совсем даже не беден и, главное,- холостяк, разведён, свободен.
"Я всё обдумал, взвесил и пришёл к решению,"- помолчав, коротко вздохнув, заявил он. Резко поднялся. Я с опаской глядела на него снизу вверх.
"Я делаю вам предложение."- Его усики от волнения то и дело вздрагивали.
Предложение? В смысле - замуж? У меня челюсть так и отвисла.
"Вы согласны?"
Раскрыв рот, я глядела на него. И тут на меня обрушился такой дикий восторг, что я вся так и потонула в нём. Мне захотелось танцевать, как-будто меня всю жизнь держали в клетке и, наконец - выпустили! Так долго в неволе жила и - опостылело.
Меня так и подмывало сказать "да". Но - знала я - формальности нужно было соблюсти, повздыхать, плечами подёргать и всё такое прочее.
А Вадим?- следом спросила я себя. Почувствовала себя предательницей. На мгновение передо мной промелькнуло его милое, задумчивое лицо. Мелькнуло и - исчезло.
Если так,- призналась я тебе,- если всё меняется, то действительно надо решать прямо сейчас.
"Сядьте, сядьте же!"- я потянула его за руку. У него на щеках блестели слёзы. У меня тоже вдруг горло перехватило. Он схватил, стал целовать мне руки. Я обняла его голову.
Мне очень хотелось его спросить: как сильно он меня любит? Долго ли будет любить?
"А что у вас с ним?"- спросила я совсем другое и тут же пожалела об этом.
"С кем?"
"С Мананниковым."
Он сказал, что это давняя история. Что его, мерзавца, должны были вот-вот взять за его немалые пригрешения, антигосударственные деяния.
"Но теперь он, безусловно, выкрутиться,"- совсем с незначительной, почти незаметной волной сожаления заявил он.
Я вспомнила образ Ромуальда, его медный лоб и чугунный подбородок; этот - да, выкрутиться, этот своё возьмёт.
"А начальство ваше - что?"- тянул меня чёрт за язык.
Николай Петрович грустно рассмеялся.
"Он всем по бабе подсунул. А кого - взяткой запачкал."
Мы расхохотались. Гбэбэ на крючке у злодея - ничего себе!
"И генералам?"
"Всем до одного."
Николай Петрович, смеясь, приложил палец к губам, взмахнул вверх-вниз изысканно тонким лицом.
Вот - в который раз возликовала я.- А, говорят, что мужчины миром правят. Ничего подобного!
"У меня дом в Ялте. Поедем в Ялту,- становясь снова серьёзным, сказал Николай Петрович.- Поселимся вдвоём, пусть всё катится к черту!"
Целый дом?- меня приятно кольнуло в сердце.
"Конечно, дом - сильно очень сказано,- смутился он.- Две комнатки всего и флигелек. Но - очень всё уютно. "
Море. Чайки. Волны шелестят по гальке... Я представила, замечталась... Будем жить на склоне у самой-самой воды; разбуживая нас, по утрам будут кричать теплоходы...
Я и он,- вернулась тут же на грешную землю,- два несчастья, отверженные, сапоги-пара.
"Что это у вас?- нахмурился он, заметив на полочке пистолет.- Зачем?"
Я быстренько вскочила, закрыла пистолетик белым листком. Надо же, какой прыткий - заметил!
"Он не настоящий, зажигалка,"- соврала я. Он цепко на меня посмотрел, оценивающие, до самого моего сердца, показалось, заглянул. Он ведь защитит меня, если потребуется? Да, сможет,- я думаю.
Голубые глаза напротив меня, чистые, как криничная вода; они меня к себе теперь очень притягивали. Аккуратненький, поджарый, сдобный, как пирожок... Я сама не заметила, как очутилась возле него, мы обнялись... Я вдруг вспомнила, поспешно бросила, отъяв губы от его губ:
"Скажите, скажи... А с Вадимом - что?"- и стыд, удушливой, нестерпимой волной облил всю меня.
"Не волнуйтесь, ничего с ним не станется,- пробубнил он, добираясь губами к моей шее.- Ваш Ромуальд Арнольдович поставил условие..."
Ах, Ромуальд! Только громадное уважение к нему я чувствовала.
0.00
Вадим раскис. На него временами стало просто противно смотреть. Какую-то ахинею мне сегодня понёс.
Заявился в стельку пьяный (я этого очень не люблю; хочешь пить - пей здесь), с разгону упал на диван, закрыл лицо руками и разрыдался, точно девица красная. Успокаивала его, как могла; а самой по лбу ему поварёшкой треснуть ой как хотелось.
"Кирка, мне конец, убьют к такой матери!"- стонал он, за голову руками схватился. Боже ты мой,- думаю,- что ещё стряслось? Усадила его напротив себя, водички налила.
"Я тебе наврал тогда,"- говорит и - бух - на колени передо мной повалился.
О чём же наврал, радость моя?- думаю невесело, прижимая его к себе, поглаживая его по волосам.
"Помнишь, когда говорил тебе про документы с моего стола украденные, из-за которых весь сыр-бор разгорелся? Я наврал тебе, чтобы выгородить себя! Не было никаких документов. Всё дело в том, что я... (тут он замялся, как бы подбирая слова)... с наркотой связался, и меня подвесили на крючок... Угрожали мне, что этот факт станет известен милиции... У меня просто не было другого выхода!"
Вот это был ничего себе поворотик! Я даже присвистнула.
"Теперь не эти меня придавили, а - те!"- он почти кричал.
"Да кто - эти, кто - те?"- я ничего не могла понять.
Он, схватив со стола бутылку, плеснул в стакан коньяка, и, дёргая кадыком, разливая на щёки, вылакал.
"Ну-ка, давай, милый мой, всё по порядку,"- подождав, пока он отдышится, я похлопала его по руке.
Вот его рассказ.
Они (стал рассказывать Вадим, едва ворочая во рту языком) вместе с другом своим отправились в круиз деньжат подзаработать, прихватили с собой чемодан шмоток, чтобы перепродать товар на местном рынке за валюту (так все, мол, сейчас делают). Устроились в каюте, отчалили. Ночью поднялись на верхнюю палубу покурить, смотрят: кого-то во-всю метелят плечистые мордовороты в полутёмном пространстве за шлюпками. Притаились; а через секунду этот, которого били, полетел вверх тормашками за борт. И в руках насильников оказался набитый деньгами кошелёк, который они сдёрнули с пояса несчастного. Проследив и заприметив место, куда те пояс запрятали - под трубу какую-то - Вадим с дружком своим кошель стащили и бабки, одурев от счастья, поделили поровну. Потом, когда обратно домой прибыли, их у морвокзала тихо, без лишнего шума, взяли; не милиция, нет - уркаганы; наставили финделей, затолкали в машину. Промчали избитых через весь город, и в логове своём бандитском высадили. Сказали так: хотите жить, будете работать на нас. Деньги, само собой, у них отобрали. Заставили по наработанной цепочке туда-обратно зелье и возить. Платить - платили, но больше на страхе всё держалось. И в милицию не пожалуешься - там тоже бандюками всё схвачено; добрая половина тех, которые в мундирах ходят - их люди. Тут как тут и агенты зарубежных спецслужб по щелчку пальцев заявились, припугнули, что вытащат на свет грехи с наркотиками, по-быстрому вербанули. Пришлось копии документов секретных тайно за океан передавать. Буквально в тиски попал - с двух сторон крепко зажали. А теперь, мол, ещё страшнее дела завертелись: повесили на него пропажу одной партии наркоты, целые килограммы, никакими деньгами не откупишься. Убьют,- говорит,- и всё, чтобы концы в воду; а пропажи никакой и в помине не было, выдумка это! Его друг однажды бесследно исчез; теперь, мол, настала его очередь...
Я ему ещё коньяку в стаканчик подлила. Уложила спать, укутала пледом. Он. что-то невнятное бормоча, затих. Милое, глупое существо... Что мне с ним прикажете делать?
До самого вечера я просидела над ним без движения в кресле. Думала: что за свистопляска вокруг меня происходит? Как будто пространство вокруг, как шагреневая кожа, сжимается.
"Зачем ты меня обманул?- спросила его, когда он оклимался и взъерошенный сидел на диване, завёрнутый по самый подбородок в плед, качался из стороны в сторону.- Надо было сразу правду сказать, вместе бы решили, что делать."
Он дёрнул плечами. Боялся, говорит, что уйду от него такого, брошу его.
"Кто эти люди?"
"Какие люди?"- он, кажется, ещё с трудом соображал. Он назвал всех, кого помнил. Сказала, что могу помочь ему - хорошо этих знала, из моей прошлой разгульной жизни были они. Мне, если попрошу, они не откажут.
Он весь просиял от радости. Не поверил сначала, вскочил, стал возбуждённо носиться по комнате.
"Что ты можешь, слабая женщина?"- с усмешкой на губах, обернувшись, спросил. Бросился затем ко мне извиняться, стал целовать руки, хотел что-то говорить, но я взглядом велела ему молчать.
0.00
Я стала замечать, что как-то тускнею, гасну. Что не нужны мне теперь ни поцелуи, ни обнимашки, что раньше были так нужны; просто - тихо сидеть у окна, на небо, на птиц, на людей глядеть. Скучно стало от страстишек людских, и с Вадимом тоже. Книжки стала читать, увидела из них, что ничегошеньки в этой жизни не понимаю. Духа во мне, оказалось, божьего нет; терпения, всепрощения.
Часто настроение катится вниз, разругаться вдрызг хочется. На кухне, кофе когда себе готовлю, крышки со злости на пол швыряю. Или наклюкаться до чёртиков, что ли, думаешь?- и пьёшь стаканами.
0.00
Очень хорошо его знала, воротилу этого денежного. Петюшей кличут; ещё в узких кругах - "паханом" . В кожанке ходит нараспашку - зимой ли, летом; брюхо своё, отъетое на дармовых харчах, всем демонстрирует. Джип отхватил, что дом целый. Ездит в окружении отпетых головорезов,- все они, уркаганы, сегодня такие; носятся наперегонки по городу, дверями хлопают, как гестапо. Люди в страхе по сторонам шарахаются. Ромуальд - тот, как не крути, небожитель; этот же - в самом низу, на дне, мелкий бес. Но в чём-то они очень похожи: оба - к власти абсолютной стремятся, по головам других без зазрения совести к целям своим шагают. Ромуальд, конечно, покруче будет, куда сноровистей; он-то меня у Петюши и перекупил во время оно, руки коротки у этого оказались. Кровь тогда из-за меня, прости Господи, даже пролилась.
Поехала, скрипя сердце, к нему НА ХАЗУ.
Три кордона прошла, пока к драгоценному его телу меня допустили.
Музыка, громкая иллюминация, девочки полуголые по комнатам бродят, глаза у всех - туман, гладкое место, нет глаз. Я сразу поняла - не будет сегодня добра. Но назад хода нет, всё.
Вышел он, царь. Постарел, поседел, обрюзг, смотреть неприятно.
Уселись, выпивка на столе мгновенно появилась, закуска. О том, о сём поговорили, повспоминали о былом. Надо было выкладывать, с чем к нему пожаловала.
"Хочу попросить тебя кое о чём, Петюша,- говорю, выдерживая игривый, полу-шутливый тон. Коротко изложила ему суть дела. Он внимательно меня выслушал, не перебивал.
"Значит, отпустить его? Просто взять и - иди?"- усмехнулся он. Холуи его тут же услужливо разулыбались. Он посмотрел на меня тяжело, не весело; помнил, конечно, старое, старые обиды свои от меня. Отыграться захочет, как пить дать. Я согласна была и на эту жертву, что ж...
"Так просто у нас - нельзя. Придётся платить,"- наконец, сказал он.
Я ждала, молчала.
Он отослал своих горилл, мы остались одни. Сел поближе.
"Как живёшь-поживаешь?- дышит хрипло, с одышкой, круглый живот под рубашкой дрожит, точно землетрясение произошло, короткие ножки в сверкающих в строчку брюках по-хозяйски разбросал. Вижу - он уже не здесь - в небесах; нюхнул, видать, хорошо. Глаза холодным льдом подёрнулись.
"Хочешь?"- он, заиграв бровями, вынул из ящика стола зеркало, щедро рассыпал на гладкую плоскость его белый, жирный порошок, столько, что на целую дивизию хватило бы. Ещё богаче, самоуверенней стал,- заметила я,- из половины города соки сосёт.
Очень трусила, точно в осиное гнездо попала, того и гляди - налетят, искусают; пальцы холодными стали; захотелось плюнуть на всё, расслабиться. Вспомнила вдруг, как, вдохнув белое и душистое, по телу разливается божественное тепло, и в глазах взрывается яркая вспышка; хочется петь, танцевать.
Взяла на пальцы немного. Показалось, что мало. Вдохнула ещё. Закашлялась, из глаз брызнули слёзы.
Комната вдруг накренилась, лампа, ожив, закачала одобрительно головой. Мои губы растянулись в улыбке. Какое-то мгновение я не могла понять, где я и что я. Яркие оранжевые, розовые сполохи поплыли на меня, танцуя и изгибаясь. Весь мир перевернулся наоборот, как в том моём давнем сне. Я ходила и трогала руками необыкновенные предметы. Какой-то человек движениями руки звал меня к себе, от звука его голоса разносилось протяжное эхо. Мои пальцы проходили через его плечи и голову насквозь. Кто это был?..
...Я проснулась в постели совершенно голая. В складках густых бархатных штор горели полоски света. Я огляделась: ничего, ни одной вещи не могла узнать; солёной, удушливой волной ударил страх. Как будто по мановению злой волшебной палочки провалилась во времени далеко назад.
В комнату бесшумно вплыл белокожий высокий мавр в коротких шортах, в футболке на атлетических плечах, в руках он держал сверкающий никелированный поднос, на котором лежала горка белого снега. Ни слова не говоря он протянул мне отполированный до зеркального блеска овал.
Холодный снег, а потом очень горячий.
Меня никто ничего не заставлял делать; сама, как последняя шалава, вниз покатилась. Хотелось хохотать и совать всем под нос фиги...
Прямо на кровати плыла по распахнутому настежь фиолетовому небу, и звёзды, точно окна в неведомое, раскрывали навстречу мне свои ставни, наперебой разговаривали со мной. Без всякого усилия можно было, сорвавшись с места, лететь, куда хочешь, слушать, что хочешь, смотреть, куда хочешь. Видеть, слушать, петь самой - больше меня ничего не интересовало.
Иногда у меня, словно пробитое острой иглой, болело, ныло сердце, будто пыталось остановить меня.
Спустя какое-то время (какое?) я услышала шум, голоса. Один из них показался мне знакомым. Вадим? Дверь была приоткрыта. Там, в комнате двигались, изгибались фигуры людей. Я увидела Вадима в его жёлтом, измятом плаще. Что он кричал?- я не могла сперва разобрать. "... Я здесь не при чём, она сама к вам пришла..." Чего он хочет? Кто - она? Она - это я?
Он ползал перед ними на коленях, высоко и надменно стоящим над ним, чуть ли не туфли им целовал; умолял оставить его в покое, с жаром твердил, что у него - жена, ребёнок; закрыв лицо руками, громко начал рыдать. Обо мне он больше не говорил, ни слова.
Потом треснула, с грохотом развалилась входная дверь, ворвались какие-то люди, поднялась бешеная стрельба, посыпались короткие, ожесточённые хлопки, крики, стоны, всё стихло. На четвереньках в комнату ко мне, глухо в пол стуча коленями и локтями, с распяленным от ужаса ртом, подвывая, вполз Вадим. Я уронила голову на подушку, притворившись спящей.
Когда грохот в прихожей утих, он вылез из своего угла за шкафом, зубы у него громко стучали. Он позвал меня, потрогал тихонько за локоть. Поднялся, выглянул в дверь, повернулся с побелевшим, как снег, лицом. Завернув меня в простынь, подняв на руки, двинулся к выходу. Чуть приоткрыв глаза, я подглядела: вся комната была завалена окровавленными телами, некоторые ещё шевелились.
Что там произошло - один Бог знает. Кровавая разборка, и очень даже кстати. Бог нам, мне и Вадиму, помог. Мы остались живы. Они бы нас ни за что не отпустили. На этот раз я бы не выпуталась.
Он сразу потащил меня в больницу. Все - врачи, сёстры с нескрываемой брезгливостью смотрели на мои избитые уколами руки, с чувством недосягаемого превосходства. Завёрнутый в клеёнку, холодный, каменный матрац забирал из моего тела последнее тепло. Над головой лил мутное лунное сияние в меня пластмассовый, засиженный мухами плафон. Если бы это случилось сейчас - смерть - то я бы перешла в мир иной легко, без мучений. Я представляла, как огненные ангелы встречают меня там, у ворот рая... Или демоны, ад, жгущее пламя?.. Я совершенно ничего не чувствовала. Вадим не отходил от меня, не отпускал мою руку; только это, наверное, ещё держало меня здесь, на этой стороне.
Иногда мне хотелось, так нестерпимо хотелось впустить под кожу, вдохнуть безразмерную реку наслаждения... Но я умела, научилась терпеть...
Лечащий врач, глядя на мои исколотые руки и красный, распухший нос, сокрушённо качал головой. Сколько я там, в их чёртовом логове, пробыла - неделю, месяц, год? Кисти рук ужасно распухли.
Неделю голоногие, недовольно фыркающие сёстры поили меня стопочками с бесцветной в них горечью, пичкали каменными таблетками. Я плыла, как безликая водоросль, в прохладной тёмной воде, просто лежала и смотрела, почти не мигая, в потолок. Вся женская палата пялилась только на меня, старухи в потёртых халатиках, в белых платочках злорадно шушукались.
Вечерами в небе над притихшим городом одиноко гудел самолёт, и протяжный, угасающий звук мотора задевал какую-то сокровенную струну в душе, горькие слёзы сыпались у меня по щекам. Луна заглядывала в окно и разливала по полу голубое молоко. Облака и ночью куда-то спешили.
По утрам я чувствовала себя, наверное, впервые за последние дни необыкновенно хорошо.
Домой мы с Вадимим ехали в жёлтой капсуле такси; дома, окна в них, после ночного проливного дождя горели над нами, вычищенные до блеска, как новенькие; с небес лил лучи жёлтый пушистый шар. Ещё одна страница жизни закончилась.
0.00
Какое-то странное беспокойство, обливая душу иглами холода, всё последнее время стоит во мне. Буквально валится всё из рук. Сыпятся на пол чашки, тарелки, скачут с грохотом вилки и ножи; вдруг, едва не убив меня, вылетел из рук чайник с крутым кипятком.
Ночью мне приснилась красная густая лужа и сверкнувшее у самых глаз лезвие ножа.
Когда резко всхлипывал телефон, обрывалось, почти останавливалось сердце.
Тёмные углы в подъезде оживали передо мной, шевелились в них длинные тени, которые оказывались вдруг детскими колясками и велосипедами со сдувшимися шинами.
Он вырос у меня в квартире, как приведение. Я не могла ничего толком сообразить, не смогла даже испугаться, как следует. Вошла с покупками, бросила в прихожей вязанку ключей на трюмо.
"Ну, здравствуй,"- сказал он; ничего в голосе, кроме льда и бесконечного отчуждения.
Сидел в моём кресле, торчали над спинкой его стриженый синеватый зэковский череп и оттопыренные красные уши.
"Не рада?"
Как он проник в мой дом, ведь дверь была заперта на ключ?
Мой приготовленный на всякий случай пистолет оказался слишком далеко от меня. Он, Иван, не даст мне и шагу ступить; если дёрнусь - как раз напорюсь на его правую с зажатой в ней финкой.
"Садись",- он указал рукой на стул. Мои ноги, как ватные, тотчас же подломились.
Он обвёл взглядом мебель, ковры, присвистнул завистливо.
"Хорошо, богато живёшь!"
Стул качался подо мной, норовя вытолкнуть меня на пол; комната, стены кружились перед глазами.
"А ты знаешь, каково мне было? как я жил все эти годы?- губы его задрожали, выскочили чёрные, искуренные, острые зубки. На худой, длинной небритой шее кадык покатился вверх-вниз. В мутные, как дым, его глаза я боялась смотреть.- Знаешь?"
"Ванечка, что ты? Не надо..."- не слыша себя, тоненько пропела я. О, как я его боялась, как поэтому ненавидела! Вон пистолет, вон его ручка!- ясно видела я, но - не достать было...
"Тебе нужны деньги?"- предложила я вариант, с готовностью открыла сумочку.
Он закричал, сжался весь, точно прыгать вперёд собрался, в его глазах вспыхнули, всколыхнулись сумасшедшие огоньки:
"Деньги? Да на хрена нужны мне твои вонючие деньги, бл...?!"
Сейчас он меня прикончит,- ясно увиделось мне; никто, ни одна живая душа не знает, что он здесь с острым ножом в кармане штанов. Именно так это и происходит - насилие, смерть: тихо, незаметно, в неурочный час... Нельзя же так,- тут же воспротивилась вся моя середина,- ещё слишком молода, ещё много дел в жизни осталось!..
"А я о тебе много думала,- стала привычно врать, играть я, чтобы выгородить себя, выиграть время.- Честно!"
Он на мгновение замер; прищурившись, стал приглядываться ко мне; кажется, он поверил, или - хотел мне поверить. У него что-то на дне его чёрной души осталось, раз так,- что-то тёплое, человечное. Он вынул руку из кармана, где он всё время её держал, сжимая зэковский нож-выкидушку.
"Мы могли бы начать всё сначала,- ласково мурлыкала я.- Почему бы и нет?"
Он долго, пронзительно на меня смотрел, и глаза его вдруг стали смеяться. Нет,- поняла я,- он никогда меня не простит; он всегда был лжив и жесток, а теперь он просто животное, зверь, его сердце превратилось в холодный камень. Разве это я виновата во всех несчастьях его? Я просто умная, практичная, уверенная в себе женщина.
Мне нужно поскорее добраться к приятелю-пистолету, вот и всё; я его пристрелю, такого залётного, и любой суд потом меня оправдает. Нажму на курок раз, другой, и сразу - к ментам...
В прихожей бахнул звонок. Это было моё спасение. Кто стоит там, за дверью? Вадим? Николай Петрович? Пусть бы - он, разведчик и каратист. Впрочем, неважно. Главное, Иван не сможет теперь безнаказанно покончить со мной, его заметут.
Я медленно встала и пошла открывать - бочком, всё бочком, глаз не спуская с него.
Это был Н., мой старый знакомый, и какой-то его плечистый корефан. Когда мы все вместе вбежали в комнату, она оказалась пуста. Дверь на балкон была приоткрыта, ветер дёргал, трепал занавеску.
Он снова нагрянет - я знаю - завтра или через неделю, подстережёт.
0.00
Вадим заявился вчера в стельку пьяный, притащил с собой какую-то девку, ребёнка почти. Говорит: вариант а-ла франсе, любовь на троих - давай! И с поцелуями своими ко мне полез. Надо было,- думаю,- его не пускать, зря открыла ему; видела ведь в глазок, что он не в себе, разнуздан и страшен.
"Иди проспись!"- я сказала.
Он стал выделываться, грубить: "Тебе же не привыкать - втроём, вчетвером, и - с бабами тоже?" Девушка ничего не понимала, очень молоденькая, покраснела вся. Где он молоденькую такую достал?
"Подожди одну минуточку!"- я ей сказала; хотела увести Вадима в комнату, поговорить с ним наедине. Конечно, он всё разузнал обо мне? Как грустно... Что ж, шила в мешке не утаишь.
"Нет уж, пусть и она слушает!"- возмутился он, потащил её за собой.
"Я всё объясню,- сказала, когда мы все вошли в комнату.- Сядь."
Он совсем не такой, каким был,- вдруг увидела я,- другой; не потому что озлоблен и пьян, нет - не мой уже, чужой, бесполезный. Это было горько понять. Всё, кончилось моё счастье.
Пьяно качаясь, он поднялся, потянул меня к себе, стал расстёгивать пуговицы у меня на халате, губы его неприятно выпукли. "Втроём... окунёмся в океан наслаждения... сахар... нектар..."- бормотал он. Я сильно оттолкнула его от себя. Ярость исказила его лицо.
"Чем я хуже всех этих твоих, чем?"- гадко искривив рот, заорал он. Вынул из кармана деньги, швырнул их мне в лицо.- "А теперь будешь? Будешь?"
Он повернулся к своей перепуганной до смерти девочке, крикнул: "Раздевайся давай!" Она вот-вот готова была разрыдаться, стала с себя стаскивать платье.
Да, я его любила, не хотела терять, так и жёнушке его заявила: не брошу его, ты уходи! Прикипела к нему телом, душой. Теперь же - всё равно стало, пусть уходит. Пусть катится ко всем чертям!
"Убирайся вон, идиот!"- бросила ему в лицо. Девице его одеваться велела. Он, не обращая внимания на мои слова, целовал в шею девочку. Она - видно было - боялась его.
Я устала всё это терпеть, набрала номер телефона. Пришли мои ребята, вломили ему по первое число. Я стояла и смотрела на весь этот ужас, слёзы лились у меня по лицу. Он, лежа на полу, плевал красными, разбитыми губами, выдувал кровавые пузыри, а я вдруг успокоилась.
Они все ушли.
Отчётливо, колко стучали электрические часы на стене. Я смотрела в раскрытое от штор окно, в белое лучистое небо. Просто сидела, смотрела. И даже только наблюдать за бегущими куда-то облаками показалось мне интереснее, чем вся моя прошедшая жизнь.
0.00
Вот то моё стихотворение:
Не жалей ты себя, не жалей,
Облаками укутано небо,
И стада высоко журавлей
Над рекой и оврагами едут.
Крылья рук их стрелою взмахнут
Край земли весь дыхание грея,
Вот бы ангела там наверху
Повстречать, как любовь без зазренья!
Так пронзительно громок их клич
В безгранично прозрачной купели,
От простуд и разлук береглись,
Чтобы вместе на праздник успели.
В ярком солнце
Гдето, где-то
Есть оконце
Возле света.
Над окном горит звезда
Уповает голос вещий,
Свет за далями без дна
Удивительный трепещет.
Не жалей ты себя, не жалей,-
Так свирель песню вечером пела
И под утро, устав, из полей
Принеслась дуновением белым.
Там за городом будет дорога,
Побежит всё быстрей, всё живей;
Колокольчик намерится трогать
Тогда душу твою - не жалей!
Только я вдруг зачем-то живу,
Мотыльком у порога летая,
И ботинки, которые жмут,
Никогда каждый день не снимая.
1997