Рассказ основан на действительной истории. Все имена и названия являются подлинными
«Просыпайся!», - звучит в тёплой бархатистой тьме, окружающей меня. И я пробуждаюсь после двухнедельного сна в моей подземной колыбели. «Иди ко мне!», - снова зовёт родной голос, который наполняет силой каждую крохотную частичку моего существа. И я, раздвигая стены моего ставшего уже ненужным дома, стремлюсь навстречу голосу, прокладывая себе путь через красную глинистую землю. Я — это крошечный росток, пробивший оболочку семечка, которым ещё недавно был.
Две недели назад чешуйки на одной из круглых, похожих на гетманскую булаву шишек, созревших на ветке моего родителя - дерева каури раскрылись, выпуская наружу семена-летучки. И мы, подхваченные ласковым ветерком, устремились в головокружительный полёт с пятидесятиметровой высоты над древесными вершинами леса Вейпуа к заросшей папоротником земле. Мне очень повезло: я плавно приземлился неподалёку от могучего отчего ствола, и земля сразу же приняла меня, укрыв от прожорливых мышей и огромных бескрылых кузнечиков вета, закованных в коричневую хитиновую броню. И вот сейчас, когда голос моего родителя, самого могучего дерева каури в древнем лесу Вейпуа пробудил меня ото сна, я устремляюсь к свету, протянув навстречу солнечным лучам два моих первых листка.
Время переворачивает первую страницу в летописи моей жизни. Мне два года и моя листва всё ещё бронзового цвета, как и положено дереву каури в моём возрасте. Ночной мороз покрыл всю траву вокруг меня кристаллами голубоватого инея. Мне очень, очень холодно. Мои золотисто-коричневые листья начинают чернеть от холода. И я понимаю, что если верхние нежные листочки замёрзнут, то мне уже никогда не быть красивым стройным деревом, даже если я переживу сегодняшнюю ночь: у меня вырастут две верхушки. Тихий шёпот проносится по лесу – это мой родитель Тане Махута взывает к Хозяину Леса, повелителю деревьев и птиц, имя которого он носит. И лесной бог, сын неба и земли, подаривший своё имя могучему дереву, посылает помощь его наследнику. Растущие рядом со мной кустики лилий, которые ещё называют травой каури, сплетают свои длинные узкие листья, окутывая меня, словно зелёным плащом. А гирлянды их нежно-розовых, похожих на звёздочки цветов, начинают светиться в холодной мгле, согревая меня своим теплом.
Ещё одна страница зелёной книги жизни перевёрнута. Я – молодое дерево, погибающее от жажды на сухой земле, в которой не осталось ни капли влаги. Этой осенью засуха прошлась по лесу Вейпуа, оставляя после себя коричневый шлейф из сожжённой солнцем травы и сухих мёртвых деревьев. И только мой родитель Тане Махута, могучая сосна каури всё также устремляет свою крону к сияющему бездонной голубизной небесному своду. Каждой ветвью, каждым из своих бесчисленных листьев он взывает к Богу Неба Рангинуи. К этому зову присоединяются слетевшиеся к отцу со всего леса оливково-зелёные птицы коримако, чьи голоса звучат, как хрустальные колокольчики. А когда в эту молитву созданий леса вплетается звонкий голос чудом уцелевшей зелёной древесной лягушки, из беспощадной синевы раскалённого солнцем небосвода появляется лёгкое пушистое облачко. За ним – другое, третье, словно стая лёгких, полупрозрачных птиц, вырвавшихся на свободу. Ласковый частый дождь идёт над лесом Вейпуа, неся спасение его обитателям. И я, возвращаясь к жизни, впитываю желанную влагу всем своим существом: каждым лиственным устьицем, каждой складочкой коры. Древесная лягушка сидит на одной из моих верхних веток и радуга, вставшая над лесом, отражается в её золотых глазах.
Мне пятьдесят лет и мои нижние ветви начали обламываться, чтобы ствол стал идеально ровным и высоким. Это не причиняет мне боли, ведь раны, образовавшиеся на стволе, я затягиваю смолистым соком, сочащимся из моего тела. Затвердевая, сок превращается в смолу, которая запечатывает трещины, не давая грибкам и насекомым нанести мне вред. Люди Маори называют эту смолу «капия» и жуют её, чтобы сделать свои зубы крепкими и белыми. Когда после заката солнца они приходят к моему родителю Тане Махута, чтобы попросить у него удачи на ночной рыбалке, свет их факелов, сделанных из застывшей смолы, привязанной к древкам промасленной тканью, освещает лесную поляну живым огнём. Маори танцуют вокруг могучего отцовского ствола и тёплые золотые отсветы оживляют причудливые татуировки на их смуглых телах. Люди, предки которых когда-то нарекли моего отца «Хозяином Леса», завещают своим потомкам дать имя и мне. Не сейчас, а когда мне будет четыреста лет, и я превращусь в высокое дерево с раскидистой кроной и мощным стволом, под стать моему родителю.
С тихим шорохом, одну за другой, время переворачивает страницы книги моей судьбы. И хотя мне уже намного больше трёхсот лет, и я смотрю на окружающее меня лесное царство с высоты сорока метров, имени у меня так и нет. Его просто некому дать, ибо Маори, когда-то жившие на окраине леса Вейпуа, вынуждены были покинуть землю предков. Да и сама островная страна, тысячелетиями носившая имя Аутеруа, теперь стала Новой Зеландией. Так назвали её пришельцы с далёкого северного материка, беспощадно убивающие нас, сосны каури, из-за нашей пропитанной смолистым соком плоти, неподвластной влаге, гнили и плесени. Мы с отцом остались вдвоём на лесной поляне, где когда-то высились пышные тёмно-оливковые кроны моих братьев. Белые люди не осмелились даже приблизиться к моему родителю, понимая, что не смогут причинить вред лесному божеству, почти три тысячи лет оберегающему покой этой древней земли. Но я знаю, что скоро они придут за мной. Об этом мне вчера рассказала лесная бабочка.
Бабочка, прилетевшая в полдень, была настоящей красавицей, мне никогда ещё не доводилось видеть такой. У посланницы леса были изящно вытянутые шоколадно-коричневые крылья, на которых будто сполохи живого огня красовались оранжевые узоры. А когда она их складывала, то на обратной стороне каждого крылышка виднелись чередующиеся ослепительно-белые и коричневые полосы, обрамляющие ярко-золотые глазки. С каждым взмахом крыльев бабочки я узнавал свою судьбу. О том, что моя жизнь лесного дерева скоро оборвётся, но я обрету новую суть. О том, что превращение это будет мучительным, но боль мне помогут перенести. А моя духовная связь с родителем Тане Махута не прервётся до тех пор, пока в этом мире остаётся хотя бы одна сосна каури.
Стальной клин врезается в мою плоть с той стороны лесной поляны, где от моих братьев, убитых белыми людьми, остались только высокие пни. Четверо лесорубов приехали на санях-волокушах, запряжённых волами, на которые они погрузят моё поверженное тело. Эти люди с холодными, как лёд глазами и заросшими лицами, вбили в меня обжигающий, словно огонь, кусок стали, чтобы направить падение ствола в нужную им сторону. А затем, сделав глубокие надрезы на коре, стали вгрызаться в меня железными зубьями пил одновременно с двух сторон. Они не слышали, как разговаривал со мной отец, давая силы перенести страдания. Не видели они и бабочки, посланницы леса Вейпуа, каждый взмах крыльев которой усмирял мучительную боль. Они просто делали то, что должны - ведь чтобы выжить на чужой для них земле, им надо было забрать жизни её детей…
Эта страница моей судьбы перевернулась только на следующий день, когда, раскинув ветви-руки я устремился вниз, к моей колыбели, которую когда-то оставил крошечным ростком. Тогда, стремясь покинуть тепло материнского тела, я протягивал солнцу и небу два своих первых листка. Сейчас, поверженный и истерзанный, я припадаю к её груди всей своей кроной, чтобы обрести долгожданный покой. Мать омывает мои раны каплями утренней росы, которые уносят боль туда, вниз, в густую траву и заросли ажурного папоротника. Я не чувствую страданий даже тогда, когда белые люди, говорящие на чужом языке, обрубают мои ветви, оставляя их здесь, в родном лесу. Им нужен только мой ствол, погруженный с помощью деревянного домкрата на волокуши, которые привыкшие к тяжёлому труду волы тянут к реке Вейпуа.
Здесь, на берегу ласковой реки, берущей истоки в горном хребте Паратайко и несущей хрустально-чистые воды через лес Вейпуа к бухте Хокианга, новые хозяева нашей островной страны устроили лесопильню. Усталые волы останавливаются у наклонного помоста, идущего внутрь, туда, где циркулярная пила с воем вгрызается в древесную плоть. Ветви я уже потерял, теперь мне предстоит потерять себя, как единое целое – воды лесной реки недостаточно глубоки, чтобы донести моё тело до впадения в морскую гавань. И в этом моё спасение, ибо близость родного леса делает присутствие отца почти осязаемым, а рядом с ним нет ни страдания, ни боли…
Время перевернуло и эту страницу. Бывший совсем недавно высокой сосной каури в древнем лесу, я стал теперь штабелем из аккуратно сложенных досок на борту судна с именем исчезнувшей птицы. Шхуна «Гуйя» с грузом драгоценной древесины каури на борту отправляется в плавание к берегам страны-континента, которую когда-то называли Terra Australis Incognita – Неведомая Южная Земля. А её настоящие хозяева, тысячелетиями жившие на этих просторах, так и не дали ей имени. Племена аборигенов, расселившихся по континенту, разговаривали на разных языках. И у каждого племени было имя именно для той местности, где жили они. Люди, обитавшие на среднем западе, нарекли свою землю «Утуру», соседние угодья назывались «Барна». Племя, разговаривающее на языке Вемба-Вемба, называло родину звонким словом «Каррек», звучащим, как имя ручья. Возможно, что я найду новое имя для этой страны, кто знает…
Рождение каждого существа происходит по-разному. Моё появление на свет, как дерева, было рывком из выносившего меня тёплого лона земли навстречу свету и родному голосу. Теперь же я, распиленный на доски и бруски, вновь становлюсь единым целым, превращаясь в лодку под умелыми руками корабельного мастера. Шершавые, в трещинках руки ловко укладывают доски для днища и сшивают их с поперечиной гвоздями. Затем, с помощью верёвок и двух ломов загибают борта, придавая им элегантную форму. Красивыми, плавными движениями плотник трансформирует бруски в закруглённые шпангоуты, которые становятся моими рёбрами. Натруженные руки виртуозно работают рубанком, округляя, выравнивая, шлифуя. Солнечные блики нагревают моё новое тело, которое начинает источать смолистый запах. Шершавые, почти, как и его руки, губы плотника прижимаются к тёплому борту, благодаря за гибкость и податливость моей древесной плоти, превращающей тяжёлый труд в радость созидания. И с каждым таким прикосновением тает холод, поселившийся во мне в тот, теперь уже далёкий день, когда люди с усталыми лицами и равнодушными глазами пришли за мной в лес Вейпуа.
Моего создателя и хозяина зовут Генри Чарли Роуз и это его незнающие усталости руки превратили меня в моторную лодку-баркас с идеально ровным днищем, элегантно изогнутыми бортами и уютной кабиной с глазами-иллюминаторами. Моё рождение произошло в северной части города Маккай на улице Малькомсон в 1914 году. И, как любой вновь появившийся на свет, я был наречён именем. Генри назвал меня «Элеонор» в часть своей матушки Элеонор Роуз. Вместе с тремя друзьями, хозяин спустил меня на воду с судостроительной верфи, расположенной на месте пересечения двух небольших рек – Вайнс Крик и Барнис Крик. Тогда я впервые осознал, какая это радость – скользить по поверхности воды, разрезая речную гладь! Наверное, птицы точно также наслаждаются полётом, паря в воздушном потоке…
А потом в мою жизнь вошёл океан, и я узнал лёгкость морской воды, её удивительный цвет и терпкий солёный вкус. Я полюбил наши с хозяином плавания на маленький остров Кесвик. Мы заходили и бросали якорь в тихой Базиликовой Бухте, где он плавал, а я наблюдал за яркими, похожими на драгоценные камни тропическими рыбами и морскими черепахами, проплывающими под моим днищем. Огромные скаты-мантры кружили вокруг меня, порождая бесчисленные гроздья воздушных пузырьков каждым взмахом своих гигантских крыльев. Они были похожи на вестников из далёкого прошлого, пришедших к нам из немыслимых тёмных глубин, которые ищут и не могут найти того, кому следует вручить послание из бездны… Когда, наплававшись вдоволь, Генри возвращался ко мне на борт, мы отправлялись к утёсам у Ленгтон Пойнт, понаблюдать за морскими орлами, прилетавшими покормить своих птенцов. Орлы сооружали большие гнёзда на вершинах утёсов и возвращались к ним каждый год, чтобы дать жизнь новому потомству и протянуть живую нить между настоящим и будущим.
Наша с хозяином дружба подарила мне целый мир, частью которого мне суждено было стать. Мир скорости, где, преодолевая сопротивление ветра и волн, нужно мчаться к победе, вкладывая всего себя в последний рывок. В апреле 1914 года мы с Генри Чарли Роуз, который был членом Парусного Клуба Маккай, пришли вторыми на Регате в городе Боуэн в категории моторных лодок. Хозяину вручили Серебряный Кубок под рукоплескания зрителей, а для меня наградой стали любовь и гордость, с которой он смотрел на меня.
Время, перелистывая страницы в книге моей жизни, переносит меня в воскресный вечер двадцатого января 1918 года. Я снова лечу, но на это раз не по океанским волнам, а с порывом ветра невиданной силы, который сорвал меня с пристани на реке Пионер и поднял высоко над землёй. В чудовищном вихре, поднятым циклоном без имени, ударившим по городу, кружатся в неистовой пляске доски, некогда составлявшие стены домов, и сорванные крыши. Ураганный ветер проносит меня над разрушенными кварталами, в которых не осталось ни одного целого здания и со всего размаха бросает на булыжную мостовую того, что ещё час назад было Брисбенской улицей. Рядом со мной приземляются сорванные с петель ворота, некогда с любовью украшенные затейливой резьбой, и тележное колесо. Совсем близко от моего борта лежит безжизненное тело молодого мужчины, прижимающего к себе девочек-двойняшек. Даже чудовищная сила ветра не смогла разжать руки отца, сжимающего маленькие ладони. Теперь они навсегда останутся вместе…
В предрассветный час Маккай накрыло трёхметровой штормовой волной, затопившей всё, что ещё не было разрушено ветром. Течением ко мне прибивает кусок деревянной стены дома, на котором, как на плоту, старается спастись семья с маленькими детьми. Малыши настолько напуганы, что даже не в состоянии плакать. Я безуспешно пытаюсь укрыть их от второй надвигающейся волны, но все мои усилия напрасны – тёмная масса воды накрывает плотик и уносит людей прочь. Крыша одного из уцелевших домов всё ещё видна над водой, но конюшню уже затопило. И некому было освободить бившихся в стойлах лошадей, тщетно призывающих хозяев на помощь. Привязанная к забору дома белая пушистая собачка лаяла до тех пор, пока её голова не скрылась под мутной водой. Если бы меня самого не затопило, то я, возможно, смог бы её спасти…
Когда всё закончилось, и вода сошла, полиция обнаружила меня, покрытого илом, на Брисбенской улице. Я оказался единственной неповреждённой лодкой в Маккай после циклона. Мой владелец Генри Чарли Роуз тоже стал одним из счастливцев, переживших страшное бедствие. Люди, потерявшие дома, нашли приют в нескольких уцелевших кирпичных зданиях. Так, в здании Городского Собрания разместилось более шестидесяти человек. Некоторых принял под свой кров отель «Принц Уэльский», чудом сохранивший и свои литые чугунные колонны, и резную веранду, опоясывавшую второй этаж. Среди всеобщей разрухи отель возвышался как остров, усеянный обломками кораблекрушения, выброшенными на его берег волнами, уже утратившими свою разрушительную мощь. Да и весь Маккай словно превратился в остров, отрезанный от цивилизации, жители которого не получали известий из близлежащих городов Квинсленда на протяжении недели.
Уже несколько дней мы с отрядом полицейских на моём борту ищем выживших в обычно прозрачных, а ныне буровато-коричневых после циклона водах реки Пионер. Но выживших нет… Мы подбираем тела погибших, вынесенных течением на песчаные отмели, закрываем их незрячие глаза и отвозим в город для опознания и погребения. Безжизненная рука молодой девушки, почти девочки, лицо которой всё ещё остается прекрасным, несмотря на проступающую на нём печать смерти, касается моего борта. И я передаю ей всю энергию солнца, которая копилась во мне на протяжении четырёхсот лет. Этому не может помешать даже толстый слой краски, отделяющий её лёгкую руку от моей плоти, взращённой древним лесом. И серое лицо девушки розовеет, лёгкие делают первый вздох, а на моём борту появляется трещина, словно рана, нанесённая незнающим жалости клинком. В ту же минуту в далёком лесу Вейпуа со ствола моего родителя Тане Махута обламывается и падает в заросли лилий гигантская ветвь. А из образовавшейся раны, как из разлома, уходит в пространство часть его жизненных сил, посланных мне на помощь. И трещина на моём борту исчезает, превращаясь в царапину толщиной в золотистый волосок в косе спасённой девушки…
Удар, нанесённый циклоном, пришёлся по мосту на Сиднейской улице, соединявшему центр города с его северной частью. Один из пролётов моста обрушился всей тяжестью на проходивший под ним пароход «Бринавэр», перевернув его. По счастливой случайности владелец судна и его сын не пострадали, и успели покинуть стремительно погружающийся в речную воду пароход, ещё несколько минут назад бывший гордостью их маленькой семейной компании. Мой создатель и друг Генри Чарли Роуз составил для жителей города расписание переправы через реку Пионер, и мы стали перевозить горожан день за днём, неделю за неделей. До тех пор, пока не был возведён временный помост через разрушенный пролёт моста. Было так приятно видеть, как радость жизни возвращалась к людям, расцветая улыбками на их лицах!
После этого у нас с хозяином было ещё много счастливых лет, и бесчисленных речных Регат, в которых мы неизменно одерживали победы. До тех пор, пока в день своего девяностолетия он не ушёл в последнее плавание к далёким берегам Страны Невозврата, на этот раз – без меня... Угасло, как уголёк в бивачном костре, тепло большого сердца Генри Чарли Роуз, так долго согревавшее меня. Всё остальное было уже не важно. Я просто следовал по пути, предначертанному судьбой. Меня продали и превратили в рыбацкий баркас. И я начал выполнять разрушающую меня работу: вылавливать из родной среды морских созданий, а затем смотреть, как они медленно умирают на моей корме. Агония живых существ убивала и меня. Когда открылась моя старая рана, прошедшая глубокой трещиной по корме, от меня просто избавились, оставив на илистой отмели мангровых зарослей.
Мангровые деревья возвышались над почвой, как балерины на пуантах, опираясь на причудливо переплетённые корни. Корни образовывали арки, в которых, как в гротах прятались во время прилива серебристые речные рыбки. Грязевые крабы покидали свои убежища, чтобы погреться на моей тёплой палубе, нагретой ярким солнцем. Дружная пара мангровых медоедов – миниатюрных голубоглазых птиц с оранжевыми щёчками и оливковыми перьями в крыльях, свили гнездо в моей кабине. Мангровые деревья закрывали меня от порывов ветра и рассказывали истории о своей жизни, о том, как им пришлось стать буфером между сушей и морем и научиться выживать в солёной воде. Я постепенно становился частью окружающего мира, медленно, но верно погружаясь в мягкое лоно приютившей меня отмели.
Но мне не суждено было сгнить в речном иле. Потомки жителей Маккая, которым мы с хозяином помогли вернуться к прежней жизни после разрушительного циклона, нашли меня в мангровых зарослях на берегу ручья Эймио Крик, отреставрировали и передали в городской музей. Ранним утром, когда птицы приветствуют новый день, ветер доносит до меня голос Тане Махута, приходящий вместе с запахами и звуками родного леса. Мы часто беседуем с отцом, и он рассказывает мне о добрых переменах на земле Вейпуа. О том, что белые люди уже давно высаживают молодые сосны каури, некоторые из которых успели вырасти. О том, что река, несущая звонкие воды через наш лес, снова стала полноводной.
Тысячу раз был прав родитель, остановивший меня в тот страшный час, когда стальные зубья пил терзали мою плоть. Ведь я бы мог попытаться сломать вбитый в мой ствол клин и, упав в противоположную сторону, раздавить лесорубов тяжестью своего тела. «Убьёшь этих - придут другие», - сказал мне тогда отец. «Мы должны дать белым людям время полюбить нашу землю. Ненависть ещё никому не помогала, спасает только любовь», - продолжил Хозяин Леса. С этой заповедью я и живу по сегодняшний день. Люди, приезжающие в музей Маккая со всей Австралии, приходят, чтобы познакомиться с историей моей долгой жизни. Возможно, что когда-нибудь один из них напишет повесть о судьбе сосны каури из леса Вейпуа, ставшей лодкой в далёком Квинсленде. Кто знает…