- Вот живёшь обычной жизнью в рамках установленных законами, придерживаешься благого поведения, дабы никто не заподозрил в недобром расположении обстоятельств, и - ничего.
Но вдруг появляется некий человек, и правильная жизнь начинает рушиться на глазах.
Утро начинается с этого человека. Ты умываешься, и она подаёт тебе полотенце и указывает на твой раскрасневшийся нос.
- Зачем ты давишь его? – Спрашивает, - так можно занести заразу.
От неё пахнет сумрачным пахом одеяла. Белоснежная кожа в мягкой пелене - не успела ещё разгладиться. Ты смотришь, как она ступает мягким шагом в твоей рубашке, глядишь ей вслед. Она поднимает руку, вонзая их в копну волос, и проводит ими по всей длине, успевая захватить каждый из них.
Ты идёшь завтракать, она садиться напротив тебя, глядит в окно, прищурив глаза, занося ложку каши в рот. Губы полные сытой влагой прошлой ночи снов еще не пробудились: что-то ленивое в них шепчется, напоминая тебе безысходность нежности прошлой и будущей ночи.
Потом ты собираешься на работу, она подаёт тебе сумочку с обедом, говорит дельный совет, настраивая весь день.
Проходят недели. Недели не могли идти иначе. Всякая отправленную мысль с благодарностью возвращается к продевающимся событиям жизни, и так будет всегда. Что-то подтолкнуло вас встретиться однажды…
Ссоритесь, миритесь. Паттерн остроты ненависти – колок, но он ничто по сравнению с длящимися обстоятельствами, разлиновавшие всю вашу жизнь наперёд. Вы касаетесь взглядом друг друга, несмело приближаетесь, обнимаетесь, отдаляетесь.
Диалектика: «Я люблю его. Я люблю его, и убила бы его. Храни его Бог».
Никто, как и прежде не собирается признать своих ошибок. Да и ошибок никаких не было. Диалектика.
Действует напропалую каждый, каждый, удивляя собой, поражает иногда полной алогичностью поведения. По ветру разносятся суждения друг о друге - им не сбыться.
Ты понимаешь, что находишься в сети любви, так называемой, о которой спорят, пишут, шутят, обвиняют.
Это божественное чувство стремится содержать в себе все: власть, бизнес, деньги, страсть, - обладание всеми энергиями земного существования.
И ты сполна ощущаешь - с головой влип в стройность судьбы. И иначе-то и быть никак не могло.
Однажды ты оценил ее решительность, целеустремлённость и даже концентрацию мысли. Удивительно! Мысли – о тебе.
Хрупкий, утончённый вид, неторопливые движения создавали впечатление уверенности в себе. Тогда – да. Брови с изломом, подвижные показывают своё неудовлетворение, грозно сводятся к переносице, тут же стараясь отвлечься от гнева. На все находится ответ: жёсткий, прямой, невыгодный всуе, но при условии: если бы ты существовал один. В паре – эффективный.
Да, если бы ты существовал один, большинство решений тебя бы просто убило!
Она,- пассия не выделяется внешностью нарочно. За модой не гонится, хотя весьма и весьма тонко разбирается в ней.
Раньше я принимал скромность ее за некие пережитые ею же когда-то тяжёлые минуты жизни, плюсовал чувства свои к этим интимным ее преодолениям ошибок и ловкость достойно скрыть беды от всего, всего мира в приобретении индивидуального опыта, - праведное отношение. Оценивал, жалел и любил ее настоящей любовь, - бессознательно.
Ведь подлинно, не правда ли, мало кто может сосредоточиться на раскрытии приоритетов. Чаще действуем спонтанно. Но в паре это здорово выходит.
Настойчивостью она преодолела все тихие комплексы мои-свои, а препятствия какие-либо лишь заводили ее больше, рождали азарт, огонь - в глазах.
Иногда я спрашивал: сколько она, на свой расчёт, принимает вариантов событий наших с ней отношений, например, если бы случись все не так? Не поменялись ли, например, сейчас и с той поры клятвы наши друг другу? И если да, что именно?
- Зачем ты спрашиваешь? – Говорила она, - этот вопрос – странный.
«И, действительно, что это вдруг нашло? Не пятнадцать лет, чтобы летать в эфире философий».
«Но нужно становиться взрослее».
Я не обратил бы никакого внимания и дальше на некоторые нюансы идей в своей собственной голове, и нюансы принял бы навсегда, если бы не нашёл и не прочёл некую тетрадь с непонятным для меня графиком, продевающимся во все страницы. Это тетрадь была ее, - Аллочки.
Ах, лучше бы я никогда не нашёл эту тетрадь! Семья опрятная со всех позиций. Но тетрадь! Тетрадь с ломаным графиком, пронумерованным с начала завязки синтеза (тому года тому) здесь, чуть не ежечасными отметками – дата за датой, заметно метаморфизировалась из круто ломанной кривой в некую постоянную изобару. Последней датой - именно тот день, когда я раскрыл ее.
« 6.44. Стас спит. Вчера я отчётливо поняла – нам с ним расстаться нужно».
Я ждал ее с работы.
Аллочка открыла дверь, разнося шум по квартире. Казалось, даже шторы шелохнулись в ее приветствие. За стеклом - солнце блеснуло ясным светом: масса атмосферы разрядилась доселе гоняющихся друг за другом тучек. Сильное чувство оптимизма, целеполагания волевой сущности меня всего вдохновило бежать ей навстречу, но я не спешил. И этот миг чудным образом вдруг стал разворачиваться некими странными, весьма странными событиями.
Я вспомнил ещё ту, - ту нашу дорогу впервые, - в той маршрутке, которой мы сидели после длительной беседы в кафе первой нашей встречи, первого знакомства наяву, доселе ведя речь телефонную. Я вспомнил, как тогда мир вдруг стал насыщаться красками, и коленки мои в такт подрагивали любого неосторожного слова, поворота водительского колеса маршрутки. Я держал ее кисть в своей руке.
Некое обомление, перезагрузку всего того, что ранее со мной происходило до встречи с Аллочкой, я вспомнил.
И дальше? И дальше по новому сценарию. По тому сценарию, который эскизом был наброшен тут, - в содержании тетради с графиком.
«Меня использовали?»
«Жестоко использовали?»
«Но факты где? - Рассуждал я, - кроме этой тетради?...
«Полное ощущение счастья могло быть кем-то используемо вполне, когда ты все это с великолепием собственных самоопределившихся ценностей принимаешь».
«Как могло быть кем-то любым, коим использован полный аффект эгоизма, разархивированный в рамках закона окружающего социума. И что могло быть по-другому тогда?»
- Что!? – Заглянула она ко мне в комнату, - ты плохо себя чувствуешь?
- Нет. Все хорошо.
- А чего кислый?
Я вынул тетрадь и показал ей. Смотрел в глаза неотрывно.
Ни одной мышцей в ней не дрогнуло.
- Что это? – Спросила. Она зашла. Пальцы ее активно играли сами по себе, откладывая ключи тут рядом, сумочку - в сторону. Приняла тетрадь, мелком пролистала.
- Что это?
«Что это?!»
- Ты меня спрашиваешь? – Задался я, не скрывая удивления, лишь изумляясь своему сдавленному голосу.
- Это я, да, спрашиваю, - поперхнулась и она сбивчивым тоном, взвешивая тетрадь в руке. - Откуда это у тебя? И почему это тебя так волнует? Я - вижу.
Ноги меня подняли. Стоило сделать шаг, как я чувствовал, - я мог попасть в какую-то постороннюю среду и осознать какое-то… что-то абсолютное «не то».
Мы держались друг напротив друга. Я ощущал дыхание запутавшегося осеннего ветра в ее одежде, волосах. Я ощущал запах ее тела, запах Blamage, Nasomatto.
Он не изменился ни чуть даже после того, как я постановил - она изменила мне.
- Здесь, - сказала она, поджимая губы, - написано сегодняшним числом даже, что кто-то с кем-то расстаётся. И имя твоё здесь тоже. Что это за тетрадь такая?
Я посмеялся. Нет, это даже забавно – уличить человека с мозгов до пят и слышать от него неподдельное эдакое негодование.
И как отлично же сыграно!
- Почерк твой? – Уточнил я.
Аллочка, держа все то время, тетрадь обнажённой, в полураскрытых страницах, со вниманием обратилась к одной из них. Точёные пальцы в алебастровой тени художественного контраста ее рук так красивы!
«И нам придётся расстаться…»
- Это не мой почерк, Стас, ты же видишь! – Она уставила на меня строгий вид, невольно разоблачающий меня до края ушей.
- Чьи это записи, э, я спрашиваю, чьё это? И почему здесь твоё имя?
Я молчал, оцепенев.
- Стас! – Жена пыталась вернуть меня в самое себя, - что это?
Надломленный эрзац непризнанного произведения уже скакал перед моим носом.
- Что это?!
Она бросила тетрадь на диван. Траекторию того броска я проследил. Как в каком-то сюрреалистическом мазке художника, тетрадь упала плашмя, и корешковый материал в ней расплылся, растекаясь фантастическими образами на полосатой диванной накидке. Я не мог оторвать от сего внимания и не заметил, как Аллочка вышла.
Стойко и неотложно у меня формировалось чувство вины. Качество, которого я испытывал, наверное, очень давно, - в детстве, когда без спроса однажды сунул руку в мамину сумочку, нашёл кошелёк и присвоил себе несколько крупных банкнот, исчезновение которых явно так было! Но тогда сей грех, не замечен был почему-то.
Аллочка стягивала туфли в коридоре, бубнила что-то под нос.
Я сидел с тетрадью, глядел в ее оранжевое лоснящееся лицо. Раскрыл ещё раз.
Машинально, полистав до последнего сообщения, прочёл:
«17.33. Вернулась. Он нашёл записки. Карьера восхищения закончена. Я возвращаюсь домой».
Подняв глаза на часы - на них было немногим к четверти шестого, - 17.37.
«Ого!»
«Как это может быть?»
- Эй! – Услышал я, - иди: кое, что вкусненькое принесла.
«Как это может быть?!»
Тетрадь в руке плавала в такт какой-то собственной мелодии, не касающейся вовсе моей жизни. Она замерла в ожидании, что же дальше я предприму? Ее плоть, - плотно сжатые листки жестяной хваткой держала мою суть.
Я поднялся и направился на кухню. Аллочка разбирала сумку.
- Я думала: ты встретишь? Почему не помог? Почему ты вообще дома?
Она посмотрела в мой раскрытый рот.
- Ну? Селёдку под шубой или что?
Я перевел взгляд на колыхающееся отвисшее брюхо рыбы. Рыба шевельнула хвостом.
- Так что приготовить?
- Ты жарить будешь? – Выдавил я. – Она же живая.
Жена посмеялась.
- Она в засолке, чудак, полгода, наверное, в засолке. Ах-х, как пахнет! – Аллочка поднесла тушку под нос.
- Пряная, у-у-у! – Отметила, и как ни в чем, ни бывало, обратилась к остальным продуктам.
Бутылка подсолнечного масла, морковь, майонез, лук, туго набитая сетка картофелем.
- Кажется, все взяла, - задумчиво произнесла она и воскликнула, - а-а! А яйца?!
С тем бросилась к холодильнику.
- Ага, отлично, хватит! Ну, помогать будешь? – Вернувшись к раковине, закинула сельдь в заранее приготовленную тарелку, открыла воду.
- Как настроение? Ты не ответил: почему рано с работы-то?
- Я и не ходил никуда. Выходной, - ответил.
- Что?
- Выходной, - повторил, и тетрадь, с которой я не расставался, выскользнула из рук, упала на пол, ударяясь страницами.
- Да убери ты эту вещь! Чудной ты, какой сегодня! Какой выходной? Сегодня среда.
Не снимая с меня своего внимания, она вытерла руки, повесила полотенце на крючок. Внимательно смотрела на меня.
- «Нам надо расстаться. Я вернулась. Все кончилось…» - Избранно процитировал я.
- Что? Ты роман, что ли пишешь? Что с тобой, объяснись!
- Я не знаю. Эту чёртову тетрадку…
- Ты где вообще ее взял?
- На твоей полке.
- А зачем ты лазаешь там, где тебе не позволено?
- Хм, - повёл плечами, - то есть, как не позволено?
Мы помолчали, и пауза того молчания жуткой была. Через силу, словно разрывая время, я продолжил:
- Если тетрадь не твоя, почерк не твой, то чьи это записи? И почему они у нас дома? И почему они продолжаются?
Аллочка отложила чистку овощей, который раз ещё тщательно вытерла руки, подошла ко мне. Без всякого с моей стороны сопротивления, отняла тетрадь, подошла к окошку, открыла форточку и забросила тетрадь в неё.
Та вороньим криком едва успела отозваться.
- Вот, все!
По законам нынешней природы, то есть… То есть, которые существовали в нашей с ней взаимодействии, она должна была продолжить данное сообщение, то есть то, что хотела показать своим поступком.
Невольно в голове моей молниеносно проигрывались возможные варианты.
Подпирая дверной косяк, я не убирал с Аллочки своего внимания.
Но она молча занималась своим делом.
«Сейчас она обернётся, сморщит лоб, спросит: удовлетворён ли я окончанием сделки с тетрадью? Она может поинтересоваться ещё: на самом ли деле, не пишу я роман, какой? Ведь в моих словах бывает столько фантазий. И что, в конце концов, за фантазии такие? Исток их откуда? Знать хочу».
Вариант другой: она честно объяснит происхождение тетради, лежащей на ее полке, записи внезапно проявившейся вживую совершенно необъяснимым способом, вот теперь, - последней минутой. Она махнет рукой и скажет: «давай-ка все забудем, а?»
Я ждал.
Она выключила воду, перенесла рыбу с раковины на столик. Овощи тоже туда переехали, говорила, не глядя на меня:
- Сотканное однажды отношение, характеризующее обоюдные чувства, на которые оба мы были когда-то согласны, что может быть дороже, а, Стас? – Она бросила взгляд на меня.
- Иногда без чёткого внимания к тому, что происходит, но полным доверием тому, что ограждает от неприятностей и всяческих рисков: разве этому нельзя доверять? Что может быть дороже, наконец, а, Стас? Скажи.
- Я не знаю, - ответил, размышляя неизвестно о чем, – ни о чем.
В моей голове стоял полный вакуум, и слабость в теле какая-то… все более поглощала меня.
- Что же это за тетрадка? – Продолжила она, ловко распоряжаясь тушкой сельди. Хрящик позвонка треснул под тупым ножом.
- Я могу допустить массу случаев, как эта странная тетрадь, например, появилась в нашем доме, но хотела бы услышать от тебя на счёт этого что-нибудь.
Я молчал.
- Вот, что я тебе скажу, - продолжала жена, останавливая готовку, - ориентируйся ты на действия, и ты будешь направлен на то, что происходит в реальности. Да, эту тетрадь я принесла и ничего в ней не поняла. Я нашла ее в почтовом ящике и сначала подумала: шутка какая-то? Там были записи очень интересующие именно совпадением наших с тобой отношений. Это я тоже заметила. Были описаны вещи, о которых только мы в курсе, вплоть до мелочей… события… Но это, Стас, было написано чужой рукой, - не твоей и не моей.
- И записи возобновлялись сами по себе, что ли?
Она оценила, как я поменял неудобную позу в дверном пролёте, как вместе с ней мы обратили внимание на вдавленный рельеф моего плеча от упора на дверной косяк.
Она, наверное, поняла, насколько важен был мне данный происходящий эпизод, то есть то, что теперь между нами сейчас, насколько я сосредоточен в это время, и тетрадь…
Я не в силах был насытить ум появлением какой-то загадочной тетради. Она не давала мен покоя.
- Вот, что я тебе скажу, дорогой мой, ещё скажу. – Она отложила нож в сторону, - беги-ка ты за ней обратно.
- Как это?
- Ножками. Я вспомнила – в ее обложке, у скрепок, у меня деньги спрятаны. Две больших купюры номиналов в пятьсот!
Она смотрела на меня увеличенными глазами, и тем тревожным спокойствием одновременно, после которого – хоть шаг в сторону – вот начнётся истерика.
Я кинулся обуваться, без пояснений. Попрощавшись не на шутку обеспокоенным видом жены, занявшей теперь моё место в пролёте кухни, выскочил на лифтовую площадку.
«И как она спокойна! - Думал я, поправляя рубашку на поясе, - как умеет! Как держится ровно, хладнокровно! В действительности, спрятаны ли там деньги: еще вопрос! И что она хочет всем этим сказать? И не выигрывает ли она именно в эту минуту, создав эту театральную сценку? И нет ли еще одного нечто, что более ценным оказывается, нежели мой поиск тетради? И зачем я вообще это делаю?»
«Банкноты, пристёгнутые к скрепкам…»
Я выскочил из подъезда.
На улице женщина с сумкой, шагающая в сторону гастронома, школьник, застёгивающий молнию на сумке, снявший ее сплеча.
Я прошёлся под нашим балконом несколько раз, изучил клумбу. Тетради не было.
«Если она выпорхнула, расклинив все свои листочки наподобие ласточки, далеко ли могла отлететь?»
Я вышел к проезжей части. Обошёл клумбу по кругу. Тетради не было!
Огляделся. Вынул телефон из кармана на звонок жены.
- Ну, что, нашёл?
- Ничего не нашёл.
- Посмотри, видишь ребёнок, - школьник. Он ее подобрал. Иди за ним.
3