В конце июня особенно грохотали в дали поезда, громом мчались к синеве горизонтов, деля небо и облака на до и после. Липа вовсю цвела медовыми созвездиями, жасмин устало опадал желтеющей жемчужной стружкой, источая повсюду тоскливый аромат завораживающего счастья. В ночной тишине горчила тоска по несбывшемуся, скользила бесшумно сова между старыми грушами и хотелось выпить колодезной воды, заглянуть в оцинкованный овал шатающейся глади, зачерпнуть в горсть молодой месяц, обжечься о серебряное равнодушие, затем сорвать из-под лавки листочек мяты, растереть между пальцами и понять наконец смысл жизни в душистом забвении.
В нехитрых действиях лето брело к июлю.
Ранним утром в зеркале зарастающего водорослями озерца дрожал на восточном ветру рогоз и осока. Нежно налитые соком розового восхода они чутко сторожили умиротворение созерцателя, подпертые сверху тяжелыми дубовыми ветвями, а еще выше – чистой синевой, куда я не осмеливался нырять с головой.
Муравьи, согретые солнечными лучами, медленно выползали на улицы своего городища. Шмель деловито гудел под сводами отяжелевшего росами белого клевера, ища сладкую цель. Цапля на мелководье охотилась за мелкой рыбешкой. Пряно пахло тополиной корой и лесной прелью.
Пора собираться в сосновый бор за последней, уже переспевшей земляникой, что темно-рубиновыми слезами колышется в хитросплетениях трав. Вот она-то наверняка знает о смыслах жизни всё на свете.