Ностальгия

(повесть)
1
Семеныч, неопрятный и не всегда трезвый семидесятилетний старик, никак не мог привыкнуть к новому дому. Он каждый вечер со страшной отдышкой карабкался по бесконечным ступеням восьмиэтажки, боясь пользоваться только что подключенным лифтом, и звонил в квартиры. Новосёлы оказывались совсем чужими людьми и тут же отскакивали от старика, как от сумасшедшего, когда тот с хода обращался к ним: Во, Генка, привет! Вовка привет, а поехали обратно в старый дом – хорошо же там было!». «Простите дедушка, я не Генка», - опешанно шептал ему незнакомый мужчина и торопливо захлопывал дверь. «Я не Вовка, - отвечал другой. – Может, кого вы ищите,  живёт на третьем этаже или четвёртом?»
Наконец старику открыли дверь прежние родные соседи Снегирёвы, с которыми почти всю жизнь скоротал в тесной общаге. Он заплакал от радости, протянул дрожащие руки, но те не стали с ним обниматься, целоваться. Соседка сморщилась от ужасного перегара.
- Ну, чего надо, на опохмелку пришёл занимать? Так ты же знаешь, я алкашам денег не даю.
- Не, не надо денег, - пролепетал сквозь слёзы старик. – Вы же у меня тут одни остались. Помнете, как мы раньше жили? – кричит старик сквозь слёзы через порог. - Славка, выноси пару стульев! Давай посидим, покурим, как в старом доме, а то разбежались по своим норам и сидим, как кроты, уткнувшись в телевизоры.
- Да, где здесь стулья ставить, дядя Саша, лестничная площадка вон с гулькин нос, а вдруг сейчас люди из лифта выйдут и обматерят нас с тобой, что на проходе расселись?
На лоджии покурит, -- вмешалась Славкина жена. – Привыкли пыжить в общем коридоре, а там дети бегали, вашей дранью дышали. Иди в свою квартиру, Семеныч, проспись.
Старик плелся восвояси, слыша за спиной громкий голос Славкиной бабы: «На седьмой этаж поднимайся и направо поворачивай – там упрешься в дверь своей квартиры». В первую неделю он даже путался в своей непривычно просторной «норе». Хотел пойти в туалет, а оказывался перед комнатой внучки, и та, недовольно поворчав, хватала его за руку и вела в нужное место. Все смешалось в бедной старческой голове. Прежняя маленькая уютная комнатка вдруг превратилась в пугающую его квартиру-лабиринт, а длинный общий коридор, куда по вечерам выходили посплетничать, поболтать все соседи - съежился до «гулькина носа». Как-то Семеныч сидел на кухне и хлебал уже остывшей борщ, а по радио душераздирающе ныла Варум: »Ах, как хочется вернуться, ах, как хочется ворваться в городок». У старика потекли слеза, задрожали губы, и на подбородок со всхлипами стал выплескиваться суп. Как бы ему тоже хотелось ворваться в родной общий коридор, хоть на денек, хоть на часок, хоть навсегда, распадаясь на кусочки старческого маразма.
2
В старом доме Семеныч любил по вечерам спускаться на второй этаж, где его тут же облепляли ребятишки. Он выглядел весьма нелепо: летом щеголял в длинном шелковом халате своей дочери, зимой надевал на голое тело дубленку. С недельной седой щетиной на щеках он был похож на деда мороза. «Мушка, Мушка!» - наперебой галдели обалдевшие от радости дети и тянули руки к крошечной, покрытой реденькой черной шёрсткой собачонке, но погладить себя она никому не давала. Это странное создания с большими, как у летучей мыши, ушами и куриной гузкой, дрожа всем тельцем, все глубже ныряла за пазуху  своего хозяина и тоненько совсем не по-собачьи рычала. «Голенькая она – вот и мерзнет» - бурчал старик, бережно прижимая к себе собачонку.
Ее рычание умиляло и взрослых, и детей.
- Ты как заводная игрушечка с моторчиком! – ласково сюсюкала Тамара, брала собачонку на руки и подносила к Юле. – Ну на, погладь ее.
На Тамариных руках Мушка затихала, но только Юля протягивала к ней свою ладонь с растопыренными напряженными пальцами, собачонка уморительно скалилась, собирая нос в гармошку, и показывала белые острые зубки. Девочка вздрагивала, испуганно отдергивала руку, и при этом аж повизгивала от восторга.
- Юля, хочешь такую собачку? – спрашивал Семеныч и, видя ее утвердительное кивание, уж в который раз обещал. – Вот родятся у Мушки щенки – тебе первой подарю.
Старик всем обещал подарить щенков, но никак не мог найти подходящего кобелька для своей маломерки. «Они все большие, - вздыхал он, поглаживая  собачонку по дрожащей спинке. – Вчера носил ее к одному «жениху».Она, милая моя, было обрадовалась, природа ведь просит. Прыгала, прыгала на него, да так и не дотянулась».
- Господи, своих дураков хватает – так еще и этот с третьего этажа к нам прется, - ворчала Люда. – Его сучонка уж весь коридор уссала. Говорят, у них комната псиной провоняла. Мушка-то везде гадит. На койке спит – там же катях оставит, на диван запрыгнет – там лужу сделает .На кой черт такую собаку держать?
Эту собачонку Семеныч где-то достал для своей  внучки Маргаритки. С Мушкой она гуляла каждый день, как с куклой, посадив ее попкой на одну ладонь, а другой рукой придерживая грудку. Маргаритка видела, с какой завистью на нее смотрят соседские девчонки, и нередко забывала спустить собачонку на землю, чтобы та справила свою нужду. Мать же носила Мушку на одной руке, как дамскую сумочку. Так она заглядывала в комнату к одной соседке, к другой поболтать о то, о сем.
3
«Мушенька, ты не обижайся на Людку, дура она деревенская. Ну, по ее понятию собака должна быть здоровенной, на цепи сидеть и дом охранять, а ты у меня редкой породы, миниатюрная. – рассуждал вслух Семеныч.- От тебя даже псинкой не пахнет, а у нее изо рта постоянно разило чесночным перегаром . Тьфу! Им квартиру дали где-то у аэропорта?  Самолеты постоянно взлетают и садятся, шумно – так ей и надо». Старик начал вспоминать свою бывшую соседку и, будто в теплую ванну погружался в уютное прошлое, тихонько посмеиваясь над этой чудаковатой парой.
- Вихри враждебные веют над нами, - шепчет Генка и объясняет хохочущим ребятишкам. – Это подпольная песня, и петь ее надо шёпотом, чтобы враги не услышали.
- Не фига она не подпольная, - хихикает тринадцати летняя Анька. – Её вон каждый день по радио передают  - уж заколебали своим завихрением.
- А я видела в кино, как эту песню пели заключенные, наши красные, а их били палками надзиратели, чтобы они замолчали, - старается защитить своего подвыпившего отца девятилетняя Вика. Она даже начинает шмыгать носиком от жалости к тем бесстрашным борцам за справедливость.
- Ну, ладно, ладно, не реви!  Конечно, они были героями. Я вот фильм смотрела про Молодую гвардию. Там, представляешь, Ульяне Громовой фашисты вырезали на спине звезду. – А ты бы смогла такое вытерпит? Я бы, наверное, смогла.
Ах, милое наивное детство, когда мы ещё не знаем себя, а просто заполняем свою натуру самыми лучшими качествами любимых однозначно положительных героев из кино или книг. Мы так же, как они, безупречны, и можем, хоть гору свернуть, хоть вытерпеть самую страшную пытку, но не выдать военную тайну. Только бы не кабинет зубного врача!
Тут в коридор выходит Люда с целой горстью семечек. Лузгает их крепкими белыми зубами и лениво ворчит на мужа.
- Клоун, напился – так иди, спи, больше ты у меня и грамма не получишь.
Люда сама покупала мужу и бутылочку «белого», и бутылочку «красного», и пивка, чтобы он тихонечко сидел дома, а не шлялся с мужиками, которые всегда были рады выпить нахалявку за счёт какого-нибудь дурачка. Генка никогда не пьянствовал  в компании,  за что смотрели на него, как на убогое существо и прозвали «подподушечником»
Она сплевывает под ноги мужа шелуху от семечек и извиняется перед соседками:
- Девки, я потом все подмету. Ну, нравится мне плевать на пол! Тьфу, помню, как мы в деревне с подружками подсолнухи раздирбанивали. Там семечки были крупные, маслянистые, а эти так мелочь.
Люда так и осталась «неотесанной деревенщиной», как говорили за ее спиной соседки. Говорили, конечно, без злобы, чуть посмеиваясь над миловидной простушкой. Да правда , от Люды часто пахло свежим чесноком: «Пахнет, ага? – спохватывалась она при разговоре и тут же, оставив извинительный тон, добавляла – Это я большой зубчик сжевала, чтобы не хворать».
 Дверь ветхой пожарной каланчи была заколочена досками. С  пристройкой она  походила на перевернутую Букву «г», в этой пристройке располагалась и контора, и душевая  для рабочих  челяб-энерго. Когда соседка Тамара и там взялась мыть пол, ключи от этой помывочной стали переходить  из рук в руки, ведь ни у каждого были родственники, живущие  в благоустроенной квартире, где можно по-человечески помыться в ванне. Люде не привыкла  стоять под  душем: «Я же не тыква, чтобы меня из лейки поливали. Вот толи дело в парилке веничком похлестаться, все тело горит, ни один прыщ потом не вскочит, а на душе-то как легко становится. Ух, хорошо!» Она, прихватив с собой дочку, каждую субботу мчалась в городскую баню.  Люда мыла Вику в большой шайке с шестимесячного возраста, когда малышка  начала сидеть на попке, -  ее с соседней лавки не было видно. Все заглядывали и удивлялись, как можно сюда носить такого маленького ребенка, ведь жарища  для него  невыносимая.
На Люду было приятно смотреть – кровь с молоком. Полная, круглолицая, светловолосая. Руки у нее пухлые, мягкие и очень сильные. Каждую субботу, в день уборки,  соседям представлялась уморительная картина. Люда, взвалив себе на плечо тяжёлый палас,  шла через весь  двор к турнику, а тщедушный Генка семенил позади и помахивал легкой хлопушкой. По сравнению с женой он выглядел гориллой. Он был худой, высокий и чуть сутуловатый. Почти все его тело покрывали черные волосы. «Людка, что ж ты позарилась на такого «красавца», ведь ночью спросонья глянешь на него – и на всю жизнь заикой останешься» - удивлялись соседки, хотя все знали, что Генка с рождения был горожанином да еще с отдельной комнатой. «Эх, бабы, глаза у него красивые! Большие, черные, с длинными ресницами, ну прямо, как у теленочка, - ни то в шутку, ни то всерьез отвечала им Люда и тут же со вздохом добавляла. – Я так хотела, чтобы и у ребенка были его глаза и такие же густые волосы.  В отца-то Вика уродилась, да не теми местами. Светлые и жёсткие, как солома, волосы у неё мои, маленькие поросячьи глазки тоже, а в остальном  она вылитая папа. Глядишь на это недоразумение и понять не можешь, ни то она парень, ни то девка. И платье, и сарафан сидят на ней, как на корове седло».
4
«Мушка, а ты помнишь Вовку? – продолжал бурчать старик, почесывая за ушком свою молчаливую собеседницу. -  тот такой же недоумок, придаток своей бабы. Старшая девка Анька у них родилась нормальная, а пацан дибил.
Пьяный Вовка сидит у балкона и плачет:
- Она ведь, сука, меня бьёт, а сегодня утащила  аквариум  в туалет, и всех моих рыбок в унитаз  спустила. Они ведь живые!
- Хрен вам, а не рыбок! – прикрикнула  на него жена и отвесила подзатыльник. – Ты пьёшь неделями и на работу не ходишь – сплошные прогулы. Анька из школы одни «тройки» таскает.
- Ой, и так башка трещит!  Клюшка ты очкастая!
Ленка высокая, полная , так что тщедушный Вовка  кажется рядом с ней заморенным цыпленком. Лёгеньким, особенно в пьяном состояние, он так и летел от ее толчков, за стеной их комнаты  только шум стоял. У Ленки очень неуклюжая походка. Когда она идет, её зад вихляется из стороны в сторону, будто  она гонит шайбу, как хоккеист. Видимо, поэтому Вовка и прозвал свою ненаглядную  «клюшкой».
- Артемка любит смотреть, как они плавают, - не унимался Вовка, уклоняясь от тяжелой руки жены. -  Уткнется в аквариум носом – и не отлепишь его.
- Артемка видит только размытые пятна. Он тычется, тычется в ваш аквариум, а потом возьмет что потяжелее и разобьет его. Тогда воды не оберешься, да он еще, не дай бог, о битое стекло порежется.
Артемка-Даун, не в меру упитанный белобрысый шестилетний пацаненок, бегает  по  коридору за старшей сестрой и бубнит зазубренный стишок:
-  Гуси, гуси! -  кричит ему Аня.
-  Га-га-га! – тарахтит он бессмысленно в ответ, как заведённый.
-  Есть хотите?
- Да, да, да!
Когда родители на работе, а старшая сестра в школе, Артемка лежит на разобранном диване и долбит в стену пяткой. Он любит прислушиваться  к громким звукам. Выбросит из железного таза бельё, перевернет его кверху дном и давай барабанить по нему ложкой.  Все лето, как зверек в зоопарке,  он сидит на полуоткрытом окне за легкой антикомарной сеткой.  «Смотри, Ленка, как бы он не вылетел» - предупреждают ее соседки.»Так я сколько раз талдычу Вовке, чтобы он закрывал  окно  сверху на шпингалет, когда уходит. Нет же, ему всё жарко с похмелюги! Да и Аня часто вытаскивает Артемку на улицу. Он там набегается, накачается на качели, придет домой, она накормит его от пуза – он и спит до вечера. – отвечала легкомысленная мамаша. -  Вовка тоже, когда трезвый,  выводит его к песочнице – сидят оба на скамейке, загорают».  Артемку, видимо, удерживал  инстинкт самосохранения – он никогда не наваливался  на  сетку. Зато осенью и зимой сдирал ее с форточки и выкидывал  вниз всю мелкую домашнюю утварь. Отец с матерью возвращались домой и подбирали во дворе ложки, вилки, железные миски, кружки.
5
Звякнул дверной звонок, и Тамара пошла открывать. Она щёлкнула замком, оттолкнула от себя дверь, и ей  в лицо дыхнуло отвратительным алкогольным перегаром вперемешку с сигаретной вонью.
- Фу, - поморщилась Тамара. – И чего тебе дома не сидится?
- Погоди Томка, не ругайся, - старик торопливо перескочил через порог. – Ты не знаешь, куда бабка Крала переехала, сектанта-то ненормальная с вашего этажа?
- Мне-то какая разница? Своего горя  хватает, тут и Юлька на руках, и муженёк-то только вчера из запоя вышел. Ну, я слышала, что бабу Клару племянница к себе в Ленинград  увезла, как-то они ее «полуторку» обменяли на ленинградскую, а там съехались в большую квартиру. Блат что ль у них  был, ну какой дурак из Ленинграда или Москвы захочет переехать в нашу вонючую яму: у нас завод на заводе дымит – не продохнуть, а в магазинах, хоть шаром покати, ни хрена не купишь. Поди, там без талонов живут на колбасу да на масло, в очередях не стоят, как мы, проклятые. Только старухе тамошний  климат не подошел, она и померла.
- Вот, сука, разжилась за счёт тетки! Ай, климат – не климат, - махнул рукой Семеныч, - нам уж давно на кладбище прогулы ставят, а мы всё тут сидим, воняем.
Тамара вдохнула, вспомнив мясистую седую старуху в платочке на голове и с одним жёлтым зубом во рту.
Тамара вела перед собой Юльку, поддерживая её под подмышки. Они направлялись к сараю, в котором стояла коляска. Старый, пахнущий гнилым деревом и затхлостью, сарай, был на два хозяина. Со стороны бабы Клары дверь стояла распахнута. Сама старуха сидела в своей «стайке», как она называла эту развалюху, на ржавой кровати.
- Гулять пошли? – спросила она соседку.
- Да, к матери собрались, - ответила Тамара, сердито встряхивая Юльку. Девочка плохо держалась на ногах и заваливалась на правую сторону. – Ну, не висни ты, у меня руки-то не железные!  Фу, какая жара, тут не до гулянья! А мать пирожки собралась печь с черносливом – вот и Юльку к себе зовёт.
- А я от своих гостей сбежала, ведь мне нельзя нервничать. Ох, эти ребятишки такие капризные, особенно маленькая девчонка. Посадишь их за стол, и начинаются выкрутасы: один совсем не хочет есть, другой подавай макароны, третей жареную картошку, да чтобы была с корочками. Ну, их к шутам – пусть сами себе готовят!
У порога сидела Пальма, симпатичная коричневая дворняжка. Баба Клара взяла её с целью экономии. Врачи у старухи обнаружили «сахарный диабет» и прописали строгую диету, мол, нельзя есть рыбные и мясные бульоны. Не выливать же отвар из-под куска мяса в унитаз – уж лучше собаке в миску, да хлеба туда накрошить или варёную картошку с макаронами бросить.
Баба Клара казалась Юле очень странным человеком. «Вот, зачем она подарила нам комнатную пальмачку в банке из-под растворимого кофе? – недоумевала девочка. – Расписала, какое вырастит красивое деревце, если правильно за ним ухаживать, а на другой день пришла и забрала. Мол, сейчас я ее пересажу в просторный горшок, и поставлю на солнышко, у меня так хорошо на окошке». Старуха входила в какую-то религиозную секту, где вдолбили в ее бедную голову, что нельзя пользоваться чужой посудой, и ещё большей грех – самой одалживать кому-то свою чашку, ложку, будто вокруг «чума». Раз соседи собрались и поехали на электричке за грибами. Ссадились на одной станции и пошли вдоль железнодорожной линии, глядя себе под ноги. День был жаркий, и всю воду, которую взяли с собой, быстро выпили. У Тамары от переизбытка кислорода страшно разболелась голова. Вообще, головная боль у неё – частое явление, жизнь-то не сахар. Видя, что Тамаре нечем запить обезболивающую таблетку, сектантка ни глотка не плеснула ей из своего бидона: «Думайте, девки, про меня, что хотите, - оправдывалась она, - но из своей посуды я не дам, нельзя». Тамара тогда на неё крепко обиделась и долго ещё постанывала, по-детски поджав губы: «У меня сухая таблетка в горле застряла – я уж её кое-как проглотила».
Ужас, что плели про баба Клару! Её мужа, конечно же, с пьянки парализовало, он неделю пролежал на раскладушке и умер чуть ли ни с голода..Она кормила своего беспомощного Гришку одним виноградом. Он жевать уже не мог и, глотая целиком упругие ягоды, только давился. Про своих детей, которые умерли ещё в младенчестве, старуха рассказывала сама: «Второй мальчик был у меня уж больно красивый, весь в деда, - то есть в мужа, но пожилые люди привычно называют себя «дедками», «бабками». – И ротик, и носик, как у куколки. Мы жили тогда в Коркино в коммунальной квартире. Такой же, как здесь, муравейник, но там условия были получше: и тебе кухня, хоть и общая, с двумя газовыми плитами, и ванна. Так вот, ко мне всё соседка ходила на мальчика моего любоваться. Мол, ребеночек у тебя – загляденье, а моя, хоть и девчонка, да какая-то губастая. Её-то, губастая, титьку сосала – не оторвешь, а мой умер через полгода, как я над ним ни тряслась. Ведь сглазила она мальчонку, сглазила!» - заканчивала баба Клара и вздыхала. Сглаз кажется нам самым верным объяснением, а счастливый человек часто представляется вором, который подмял под себя и нашу долю счастья.
6
Семёнычу не хотелось уходить из Тамариной квартиры. Навязчивый гость потихонечку с порога шагнул в прихожую, свернул на кухню и уселся за стол. Он не замечал, как хозяйка морщится, брезгливо отворачивается, прикрывая нос рукой. Старика, будто выбросили в холодную космическую невесомость, но осталась единственная соседка из того старого дома, и, болтая с нею, он чуть-чуть согревался и вроде начинал нащупывать под ногами нечто твёрдое.
Он вдруг расхохотался, шлёпнул по столу рукой – Тамара аж отскочила от него подальше в прихожую.
- Ха-ха, Томка, ты помнешь Дашку хромую, как к ней Петро-ухажёр ходил опохмеляться? Вот дурак-то малохольный, у самого баба на костылях кое-как шарашется, а он ещё любовницу хромоногую подцепил!
- Что ж ты такой злющий, всех обсудил? И какая тебе разница, кто как шарашется, сам что ль орел?
- На меня все бабы в нашем доме заглядывались, орлом называли! – серьезно заявил старик и выпрямил сутулистую спину. – Эх, тогда я, правда, помоложе был, чёрный да высоченный!
«Тьфу, козёл вонючий, - выругалась про себя Тамара. – Свои алкаши надоели, да ещё на тебя заглядываться».
Дашка хромая, полная рослая пожилая баба, с маленьким серыми глазками и низким лбом. Всё ещё чёрные волосы коротко подстрижены и зачёсаны назад гребёнкой, которая плотно сидит на затылке. Даша часто вынимает её из волос и тщательно причёсывается, но непослушные волоски всё равно ершатся на её висках. Юле её причёска казалась комиссарской двадцатых-тридцатых революционных годов, как показывали в кино по телевизору, косыночку бы ей красную подвязать. Эту «коммисаршу» когда-то вселили в бывшую душевую. У неё, можно сказать, была полноценная квартирка с тесной прихожей, спальной и кухонкой. Водопроводные краны перекрыли и сняли, когда душевая пришла в непригодность, и Даше приходилось ковылять в общую судомойню, сильно припадая на больную ногу и тяжело переваливаясь с одного бока на другой. Перемыв посуду и натаскав воды на чай, на варку супа, каши, она выходила в коридор, усаживалась возле балкона и грызла морковку. Днём тут было пусто и тихо: не бегали ребятишки, не курили мужики. Выползут старухи из своих клетушек, посплетничают – и уж вечер, надо ужин готовить.
Темнело в Дашиной квартирке рано, так как окна были крошечные почти под потолком, и выходили на стену старой каланчи. Часов до двенадцати ночи Даша смотрела «картины», то есть фильмы, по маленькому старому черно-белому телевизору, а потом укладывалась спать на пансерную койку, которая провисала под ней почти до пола.
Соседки постоянно шушукались за её спиной, ведь чем тише человек живёт, тем больше о нём хочется говорить, словно компенсируя его незаметность и за уши втаскивая в свою среду.
- Хромая, коридор мыть не может, всё «десятки» суёт, чтобы за неё неделю отвели, а мужика себе подцепила да ещё женатого, – шептала про неё Ленка.
- Похмеляться он к ней ходит, - усмехалась Людка. – Жена-то пилит его за пьяную рожу, а Дашка тут и бутылочку ему поставит да и сама с ним выпьет.
- Дашка сама ни грамма не пьёт, - возражала Тамара, - хотя и все свои водочные талоны отоваривает. Лучше пусть она своего Петьку опохмеляет, чем наших мужиков. Ну, плеснёт она ему грамм двести, а тот приласкает её, бедную, она ведь тоже баба.
У Петьки жена попала под машину, тяжело травмировала бедро и вовсе передвигалась на костылях. Совсем запутался мужик в своих любовных связях. Когда он был дома с Валентиной, во сне шептал: «Даша, Дашка». В гостях у Даши, развалившись на её кровати, звал сквозь пьяные всхлипы жену: «Валентина, Валентина».
7
Супруги возвращались из магазина, усталые с тяжёлыми сумками в руках. Вышли из лифта, а перед дверью их квартиры снова топчется надоедливый старик:
- Господи, опять припёрся, - простонала Тамара.
- А поехали, ребята, обратно в старый дом, - снова завёл свою неизменную шарманку Семёныч. – Ну, хорошо же там было! Выйдешь во двор, а там травка зеленая, мужички курят, бабушки сидят на лавочке – есть с кем поговорить. Томка, ты же Юльку каждый день на улицу выводила, она  сидела на скамейке в холодке возле зелёного кустика, книжку читала.
- Да, дядя Саша, теперь дочь во дворе не посадишь, - согласился Славка. – Там-то к ней привыкли, а тут народа много, все чужие, будут на неё глазеть да ещё пальцем показывать, как дураки. Юлька теперь вон на лоджии сидит, загорает, книжки свои читает. Я ящик деревянный сколотил, посадили кустик «Виктории» - урожай ждём. Солнце шпарит, к вечеру листья совсем вялые, польёшь – поднимутся. А она только ручонкой махнула, мол, смотрю на зелень, и ладно. Правда, хорошо там было!
- Хорошо там было, - передразнила мужиков Тамара. – Пьянствовать вам там было хорошо! Раз всю Славкину получку прохреначили, а я потом весь месяц Юлькину пенсию растягивала, двадцать рублей. Ты что ль моих детей кормил? Ну, что заржали? Тьфу, дураки!
Вынимая из сумок продукты и перекладывая их в холодильник, Тамара сама стала посмеиваться. Ну, надо же было устроить такой концерт! Подошли майские праздники – мужики их и отметили. Во дворе стояли ещё и полуразвалившиеся чёрные сарайчонки, которые когда-то погорели. Теперь по этим обугленным строениям лазили вездесущие дети, играя в войнушку, тут же устраивали жилища для своих дворняжек. Их же горе-отцы, расстелив газетку на единственно уцелевшем столике, выпивали и закусывали на свежем воздухе, как в летнем кафе. Жёны костерили этот злосчастный столик на чём свет стоит: «Самогонку что ль тут гнали, раз уж стойку для выпивки приладили? Ага, а потом он взорвался. Кто взорвался? Так, самогонный аппарат!»
Сначала со стороны сараев послышалась песня о славном казачьем атамане, которую не пели, а раздирали пьяные голоса:
Из-за острова на стрежень,
На простор речной волны
Выплывали расписные
Вострогрудые челны.
И вот они показались «вострогрудые»! Мужики, пошатываясь и спотыкаясь, шли гуськом и пытались поддерживать друг друга, чтобы не свалиться. Самый последний Славка всё-таки не дошёл – свалился в зелёную травушку так и проспал до утра. Хорошо, что погода стояла тёплая.
- Эх ты, челнок дырявый, и на суше потонул! – кричали бабы со своей лавочки и хохотали до слёз.
8
Семёныч тосковал по тесной комнатушке, в которой прошла вся его жизнь: сюда он вселился с молодой женой сразу после регистрации в загсе, тут родилась дочь, через пятнадцать лет он овдовел, ушёл с горя в запой. Дочка, дурочка малолетняя, без  пригляда спуталась с каким-то парнем и забеременела. Ох, как он её за волосы таскал! Соседки разнимали, прятали девчонку в своих комнатах. Матершинник, пропойца, компенсируя свою никчёмность, старался изобразить из себя высоконравственного папашу. Когда дочь родила, стал приглядываться к внучке, вроде похожа на покойную бабку, стал агукаться с Маргариткой, а по утрам перед работой выстаивал очередь перед молочной кухней да ещё забегал домой вручить вялой от недосыпа дочери – внучка кричала по ночам. «А не надо было над беременной Наташкой измываться, нервы ей трепать, - ворчали на Сашку даже мужи. – Вот теперь ходи по ночам, тряси ребёнка на руках».
Старик часто видел во сне свою старую трёхэтажку, просыпался и со страхом оглядывал просторную ещё не обставленную мебелью комнату, пытаясь сообразить, где он находится. В том трёхэтажном доме прежде размещалось общежития пожарной охраны. Ветхая отслужившая свой срок каланча, пока её дверь ни заколотили и ни сломали от греха подальше внизу первые ступени, не раз заманивала отчаянных смельчаков на свою головокружительную высоту. Подростки, возглавляемые столь же легкомысленными усатыми дядьками, упрямо карабкались по извилистой лестнице, и, забравшись на заветный балкончик с гулко бьющимся сердцем, замирали от увиденного. Им являлась ТЭЦ, скрытая обычно высоким кирпичным забором. Там перед гаражом стояли разные машины, и казались они маленькими-маленькими игрушками. Дальше была красота! Большие голубые бассейны с фантаноми – «брЫзгалка» одним словом. Часто  жаркими летними вечерами мальчишки да и взрослые, тайком перемахнув через трехметровое кирпичное заграждения, плескались в этих бассейнах. Там и удили мелких пискарей. Ребятишки солили их, нанизывали на нитку и вывешивали сушиться за окно – к нему была приварена железная приставка типа балкончика. Кому пляж с мягким песочком, озеро с клёвом, а кому и «брЫзгалка» хорошо!
И какому экономисту пришло в голову переделывать солдатские казармы в жильё для гражданского населения да ещё впритык к тепловой электростанции? Семьи с детьми ютились в продолговатых комнатушках, которые тянулись длиной вереницей по общему коридору. Коммунальные кухни с большими газовыми плитами были только в «офицерском» подъезде, так что спали в одном углу, а еду готовили в другом. В комнате возле самой двери на тумбочке стояла маленькая плитка, прилаженная к газовому баллону. Ох, и вони было от этого газа! Под конец хозяйки докумекали, что надо купить портативные электрические плитки, то есть достать – они редко были в продаже. Кто-то умыкал чистую печурку со своего предприятия, как списанную. Сюда вселяли людей вроде бы на два-три месяца, но с квартирами всегда было туго, и редко кому выпадал «счастливый билетик» Жили как на острове, окружённом техническим прогрессом. С одной стороны перед окнами дымились трубы ТЭЦ, и при определенном направление ветра просто нечем было дышать. Дальше была расположена тэцовская проходная, возле которой постоянно тарахтели машины, то отъезжая, то приезжая. С другой стороны шло автомобильное шоссе с бензоколонкой, и только за шоссе стояли такие же старые двухэтажные жилые дома. Ни магазина рядом, ни детского сада, ни школы. Маленьких детей родители водили за ручки, а школьникам приходилось самостоятельно два раза в день пробегать перед едущими машинами. отправляясь на школьные занятия или возвращаясь домой. Ужас! Разве можно так жить? Вот у соседей и лопнуло терпения. Они в течение трёх лет писали коллективные письма в Москву о невыносимых условиях жизни и наконец-таки  добились массового выселения.
Симёныч сидел в своей комнате на продавленном диване с расшатанными подлокотниками и тёр несвежим платочком слезящиеся глаза.
- Достал дед, достал!    -кричала на него любимая внучка и, передразнивая, кривила рот. –«Поехали обратно в старый дом, поехали обратно в старый дом!» Дали новую просторную квартиру – радуйся! Нет, ты же не можешь жить без скотского стойла с двумя унитазами за деревянной перегородкой на десять комнат.
Да, он привык, его на протяжении всей его жизни приучали ютиться то в бараке с печным отоплением и нужником на улице, то в старой казарме пожарной службе, которая стала для него пределом комфорта. Не надо растапливать дымящую печурку, пока ни закроешь дверцу и тяга ни схватится -  под подоконником горячая батарея. Не надо зимой из тепла бежать на мороз, когда прихватит живот или среди ночи по-маленькому. Здесь в большой новой квартире Семёныч был как обшарпанный диван, старый шкаф, старый стол. Мебели было так мало, и она была такой не подходящей к новому месту, что комнаты зияли пустотой, неприбранностью. Юлька тоже первое время плакала по вечерам, ей было так холодно, будто родители снова привезли её в казённое лечебное заведение. Девочке даже чудился запах лекарств и хлора, которым в чужом страшном месте проводят дезинфекцию.
Две недели стояла благодатная  тишина. Снегирёвы отдыхали: никто без надобности не барабанил в дверь, никто не талдычил, как попугай, «А поехали, ребята, обратно в старый дом». Семёныч рвался и к Юльке, ведь она теперь сидела, как птичка в клетке. Но девчонка корчила рожицы и даже со смехом  нацарапала родителям на тетрадном листочке: «Если он ещё раз припрётся, скажите, что у меня стригущий лишай. Во, как надоел!» Юля так потешно провела себе авторучкой повыше бровей, что мать рассмеялась: «Он сам ходит, как стригущий лишай». На восьмой день  из второго подъезда вытащили большой красный гроб. Тамара столкнулась с ним, выходя из дома.
- Господи, Наташка, когда же? – прошептала она ошарашено, лицо скривилось, полились слёзы. Сентиментальная  плакса, Тамара в любую минуту могла пустить слезу, ей всех было жалко, а уж как самозабвенно она ревела над индийскими фильмами.
- Он несколько дней вообще не вставал со своего дивана, лежал, ничего не ел, шептал: «климат мне этот не подходит». Из ума что ль он выжил, климат, какой климат? – шмыгала носом дочь. – Труб ему что ль вонючих не хватало под самым окном? Молодой врач из «скорой» сказал:  «Ну, что вы хотите, милочка, оторвали дедушку от старого места – вот он и затосковал».
За пазухой у Наташки вдруг зашевелилась собачонка. Она высунула из пальто хозяйки головку на холодный октяборский ветер и заскулила.
- Вот она, драчка, всё скулит и скулит! – прошептала Наташка и тут же разрыдалась по-настоящему.
Тамара достала из своей сумки кошелёк, взяла всей пятернёй деньги, какие в нём лежали, и протянули их Наташке.
- На, возьми на похороны, на поминки, - но тут же спохватывается. – Дура, что сую копейки? Прости, у меня есть в заначке рублей триста – я тебе потом занесу, ведь всю жизнь вместе прожили.
- Тома, ты заходи помянуть папу. Я булочек напекла с курагой, с черносливом, Юля ведь их любит.
В их восьмиэтажку всё ещё продолжали вселяться. Люди затаскивали в подъезды мебель, размахивали руками, что-то объясняли, смеялись или ругались, если кто-то неловко грохал на землю один бок шкафчика с стеклянными дверцами. Был слишком большой двор, было слишком много людей, чужих, чтобы кто-то заметил похороны какого-то старика.