(Глава романа «Похмелье взросления»)
Эпиграф к роману:
«Я испытывал время собой – время стёрлось и стало другим».
(И. В. Кормильцев, «Эта музыка будет вечной»)
Жизнь никогда не стоит на месте – в этом мудрость её и жестокость. Мы сидим, лежим, а она знай себе несётся, оставляя вдали людей и давние дела. Овсов впервые ощутил этот бег, уезжая в Москву в аспирантуру. Казалось, сама жизнь несла его вдаль. Само время – неуловимое как то солнце из детства...
В дни детства он часто гостил у деда с бабушкой. Дед был от Ваньки Овсова, вообще-то, весьма далёк – хотя бы в силу возраста. С ним внук не шибко и ладил. Раз, когда Ванёк был совсем мелким*, дед сделал ему за столом замечание, – и любящий внучек швырнул в него вилкой!
Ни разу дед не читал ему сказок. Вместо них вечерА напролёт листал он скучные газеты, а Ванька смиренно ждал бабушку, навещавшую приятельниц. Если та пропадала надолго, дед, костерЯ* её товарок*, начинал стелить постель.
– А ска-азку? – ныл Ванюшка.
– Вот что, друг ситный, – изрекал дед со взрослой серьёзностью. – Ты первым делом не кисни. Во-вторых, ложись. А, в-третьих, видишь, вон, рукавички твои на батарее возле моих перчаток?
– Ну...
– Баранки гну! Знаешь, зачем они там?
– Не-а...
– А я тебе скажу. Мы с тобой завтра рано-рано встанем – и пойдём на солнце охотиться. Ты рукавички наденешь, я – перчатки... Оно ведь горячее.
– Деда, а зачем нам солнце?
– Мы его распилим поперёк, – будут у нас золотые колёса. Поставим их на велосипед – и они нас куда хочешь домчат: хоть в Анапу, хоть в Сочи, а хоть и в саму Москву!
– А у нас нет велосипеда...
– Будет! Нам главное – колёса, а там «будет вам и белка, будет и свисток».
– Деда, а правда в Москву поедем?
– Ну да. Ты только спать ложись да проснись пораньше. А то солнце быстро взойдёт – как до неба долетит, так его уж и не поймать.
– Я, деда, рано встану – вот увидишь!
...Правда, всякий раз, когда Ванёк подымался, солнце ужЕ плыло в вышине – не достать!
– Ничего, – утешал он себя. – Мы в другой раз встанем рано-прерано – и точно его поймаем!
Но и в следующий раз Ванька вставал и видел: солнце ловить поздно. И сызнова клялся встать раньше всех. Так проходила зима, а весной дед с бабушкой начинали ездить в сад – до самой осени... И было им ужЕ не до охоты на солнце, блестевшее в дальних высях.
В дальнюю даль уезжал он теперь – нёсся поезд в ночи сквозь спящий космос русских равнин без всяких чудо-колёс. Да и не слишком-то их было жаль, – впереди ждала жизнь без конца и краю, переросшая выдумки детства.
Во взрослую жизнь ВанькА провожали почти всей семьёй: мать, бабушка, отец, младший брат Андрон... Прибежал даже дядька, мамин брат, сорвавшись с работы. Не было лишь деда, оставшегося там – за поворотом солнечных колёс...
* * *
...Умирал дед тяжело – аукнулась фронтовая юность.
– Как помру, не надо по мне всех этих служб да молебнов, – сказал он бабушке за чаем. – Бог если есть, он меня примет. Как же иначе-то? С тринадцати лет – в работе... Дальше война – всё здоровье там осталось... После родню, считай, всю на ноги поднял... Кого ж ещё-то принять, как не нас?
В тот же день, когда бабушка ушла платить за свет, дед подозвал к себе Ваньку.
– Слушай меня, друг ситный, – говоря, он будто взвешивал каждое слово. – Не маленький ужЕ. Мало ли что в жизни будет... Но, что б ни стряслось, никого не бойся. И подальше от рюмки!
Спустя месяц деда не стало.
Ни один из его наказов Ванёк не выполнил.
А отца нотации пропустил, как водится, мимо ушей.
В канун отъезда отец решил: пробил час последних напутствий.
– Ты это... Как его.., – начал он, напустив на себя грозный вид. – В Москве все эти аспиранты, студенты – особенно как выпьют – в начальстве, понимаешь, сомневаться начинают... Судят-рядят о нём... Так вот: даже не прислушивайся – ни под каким видом! Ибо нехер, – дальше пошла брань, искренняя и щедрая как всегда.
Брань была его родной стихией и посредником, помогавшим выразить всю гамму чувств. В минуты бранных приступов он смахивал на бесноватого, но никак не на лучшего спеца отрасли, коим вообще-то был. Сей факт подтверждала грамота советских времён. Брань, диплом да почётная грамота – всё, что он нажил. Даже зарплату ему выдавали чем дальше, тем реже.
(«Не прислушивайся...», – представить, что Ванька мог встрянуть в эти дебаты, отец не мог даже в страшном сне).
Зуд отца Ванька не слушал с тех пор как понял: сам отец безумно далёк от своих же домотканых тезисов. Когда он в это вник, слова отца утратили всякий смысл – так, разновидность шума... Впрочем, нет: начальства-то отец как раз боялся. Как и всех, кто в силе, – таких он сердить избегал. Правда, мать нет-нет да и говорила, что раз отец возразил аж начальнику цеха (или даже замдиректора?). Да не всё ль равно, кому?.. В миф этот Ванька не верил по-всякому.
Теперь эти давние сказки были и вовсе днём вчерашним. В завтрашнее утро нёс его поезд. В то самое, где будет дом дяди Гриши, дедова брата. В доме 5, корпус 2 жил он, отставной майор, вместе с женой тётей Ниной. С ними после развода родителей жила и их внучка Светка, ванькина троюродная сестра. Там предстояло жить дня три (а, может, неделю) до вписки в общагу.
Мимо неслись тёмной лентой леса, встречались стихшие заводы (где смолкшие навек, а где – ещё дышавшие на ладан). У скудно освещённых станций будто стражи возникали путевые постройки с номерами (ё-моё!) «околотков»*. А поезд летел к столице, бросив в ночи родную Ерень.
Город детства и Ванька простились без слёз, будто и не были вместе. Юность без грусти глядит в былое, с лёгкостью – в день нынешний и с надеждой – в грядущий. Ерень же, мигнув на прощанье огнями, сперва отстала, словно чуть подустав, а после скрылась вдали – будто и не было места, где Ванька жил с рожденья и до сАмого отъезда.
ПРИМЕЧАНИЯ:
* «Мелкий» – маленький (жаргон).
* «Костерить» – ругать, поминать недобрым словом (просторечн.).
* «Товарки» – подруги (просторечн.).
* «Околоток» – здесь: участок железнодорожных путей (проф. термин).