(Глава романа «Похмелье взросления»)
Предыдущая глава:
«Отъезд»
«Сзади было кладбище, справа – исправдом, впереди – казармы».
(Л. И. Добычин, «Сиделка»)
Всяк нездешний, узнав про Ерень, уносился думой к северным ярангам. Либо к югу: на Кубань, Тамань и даже на Волынь... Ерень была ж не на севере, не на юге, а аккурат между Волгой и Уралом.
По преданию близ нынешней Ерени остановилась одна из батыевых сотен, посланных на разведку боем. Даже наконечник стрелы нашли, но годов Ерени он не прибавил.
Как город Ерень вела отсчёт с последних дней Ивана Грозного. В те дни в ней был даже свой кремль – правда, из брёвен. Посему и сгорел почти весь в пугачёвщину. Последнюю, чудом уцелевшую, башню разобрали чуть позже – за ветхостью.
В семнадцатом в Ерени было пять церквей с кладбищенской часовней – и ни единого вуза. Дети революции вначале думали сделать в церквях музеи. В итоге музей загнали в бывшую тюрьму, на кладбище разбили парк с танцплощадкой, а в часовне сперва был уголок атеиста, после – шахматный клуб и, наконец, зал игровых автоматов. Место Троицкой церкви занял лекторий, на руинах других взросли невнятные здания невнятных ведомств. От церквей остались лишь названия улиц – Успенская, Троицкая, Покровская... Да и те скоро стёрлись с карт, цепляясь лишь за память старух. Для большинства ж Покровская стала Совхозной, Успенская – Заводской, а Троицкая – Профсоюзной. С неё, с Профсоюзной (попросту – с «ПрофЫ») пошли в Ерени драки район на район. Втянулись в них почти все части города – «Вокзал», «Озерки», высотки Новой Ерени, пригород с наркотской кликухой Ширяйки... Исключением был лишь микрорайон «Жилсектор». В нём жили вояки* с семьями – и порядку здесь завсегда было больше.
Самым свирепым был микрорайон Кострище. Прежде там шумел сожжённый пожаром сосняк, – и шум леса вскорости сменил шум крупнейшей в окрУге барахолки. Местная «ноль два» её ненавидела. За что? А за всё с надеждой. Каждый третий кошель тянули тут. Случалась и поножовщина. Слова «Чтоб тебя в Кострище порезали!» кой-кому стоили зубов. Со временем на месте барахолки сляпали наспех многоэтажки. Но местный люд был тем же, – и Кострище осталось краем непуганной поножовщины. То тут, то там доносилось:
– Слышь, деньги есть?
– Не-е...
– А найду?!
Молодняк с иных районов обходил Кострище стороной. Без нужды в одиночку туда мог топать лишь дурик с Пеньков. В посёлке Пеньки близ Ерени были госплемзавод, интернат... Но славу ему ковал «сумкин дом»*. Так народ окрестил психушку, возведённую здесь сразу после войны. С тех самых пор еренцы стали травить байки про дуриков. Впрочем, и без них Ерень была на выдумку хитра.
* * *
Объявив выдумкой веру, здесь жили верой в собственные выдумки. Одной из тутошних легенд был давний купец Пчельников, живший ещё при царе. Двухэтажный дом его звали просто «Пчельник». Ходили слухи: есть под ним тайные ходы, где прежде скрывались беглые каторжники. Пчельников, вроде как, обильно снабжал их вином, а те несли особую «службу» – в ночь подземным ходом выбирались беглые разбойнички на тракт, где грабили прочих купцов. И самих купчин, и случайных свидетелей лихие люди завсегда убивали, а добычу несли Пчельникову, – так росли его несметные богатства.
Говорили, последний отпрыск купца отказался выдать красным план подземелий и был пущен в расход. Да мало ли что бают люди!.. Болтали, будто в советские года за «Пчельником» мальцы местные нашли серебряные ложки. Но возник какой-то явно нездешний тип и предложил за них неслыханные деньги – тыщу. Схожу, мол, в ювелирный, сдам их – я же взрослый, а с вами там и говорить не будут... Сдам – и деньги принесу. Ушёл. С тех пор ни его, ни ложек не видали.
Был ещё холм у пешеходного моста – должно быть, от стройки остался. Но местная шпана от Озерков до сАмого Кострища со злым упорством звала его «Старостин гроб» либо просто «Могила», добавляя: «Схлопотал отличник...» Что за «отличник» такой, толком никто не знал – даже имя назвать не мог. Зато знали, за что убит – выёживался много, пацанам жить мешал. Ну, и урыли*, чтоб не лез со своей макулатурой... Местные газеты и архив ни о чём подобном не помнили. Однако в дни перестройки здесь были даже раскопки, но никакого старосты в земле не нашли. Лишь гвоздь да пятак – и всё!
Средь домотканых легенд был и местный блаженный Федя Стаканов. Звон вериг ему заменяло звяканье чайной ложечки в стакане, которым он вечно тряс.
– Смотри-к, жив юродИвый, – ухмылялись еренцы, глядя вслед Феде.
А сам Федя глядел куда-то в свои лукоморья, бредя от Профы к Совхозной, – вселенски далёкий от пятилеток и «чёрных суббот»*... Так и бродил там и сям, пока не забрёл в Пеньки, где был забит санитаром за сорванный с клумбы цветок. Отсюда пошла другая здешняя присказка: «Чтоб тебе клумбы пеньковские нюхать!» – за неё тоже били.
Бить тут любили – за дело и так. За то, что стрижен как тупой – иль оброс будто пёс волосатый. За то, что есть деньгА и что нет её. «Это ж нормально, когда свой лупасит*,– считали еренцы. – Бей своих, чтоб чужой боялся!» Только, вот, не боялись еренцев ни разу, – даже в армии те были врозь, оставаясь друг для друга озерковскими иль вокзальными. Словом, беда, коли вместо мозгов – Кострище. О зёмах* вспоминали лишь в дни прихода посылок из дому – не жмись, мол, угощай. В остальные дни «угощение» было иным. Били недружных еренцев и Казань, и Рязань, и, считай, все братские республики.
Свою разобщённость еренцы тщились прикрыть странной, почти болезной, тягой к внешнему единству. Было время, чуть ли не все парни тут обрядились в зелёные джинсы. Смотрелось это дико. До зелёной джинсЫ в ходу были штаны с лампасами. Спортивных штанов в ларьках и на рынке была тьма, а, вот, лампасов... Тогда-то в Озерках в дни праздников и стали пропадать флаги. Так местная молодь обрела желанные лампасья. «Чё взять с убогих? – хмыкала прочая Ерень. – Как были Озерки «дяревней», так и щас... Про них, вон, даже частушку пели хрен знает когда:
Озерковские робяты
Не поют, а квакают,
Целоваться не умеют –
Только обслюнякают.
А-а-а, как были, блин, дурашманы, так и остались – в лампасьях из флагОв...»
* * *
Народ здесь и впрямь был на особинку. Вздумали раз власти местные подарить еренцам праздник – бесплатный концерт. Действо развернулось у ДК «Победа». Фасад его украсил задник с надписью: «Любовь – это то, что мы ищем!» Любители-искатели культурного досуга за вечер вытоптали все окрестные газоны, а оставленный сор городские службы сгребали всё утро. Спустя неделю в останки газонов воткнули таблички: «Здесь ходят лишь бараны!» Весь следующий месяц они исчезали, пока не сгинули вовсе.
* * *
У Ваньки была своя давняя Ерень. Всех её красок он не помнил, но порой так хотел туда вернуться! Возвращаться ж было некуда: растворилась та Ерень как сахар в кипятке, – и жила она теперь лишь в ванькиной душЕ как взорванные «церквы» – в памяти старух. Даже нет, не так. Те бабки еренские, пока не перемёрли, знали-помнили весь былой уклад. Ванькина ж Ерень из памяти всплывала лишь местами. То трёхцветным плакатом облтипографии, то снимком из давней газеты... А то из памяти вдруг выезжал-выкатывал горбатый «запорожец» – «собакорожец» по-еренски. Фары его и впрямь были грустно-бульдожьи. Весь же он смахивал на игрушку, выцветшую в витрине, – всегда неяркий: кремовый иль желтоватый... А, бывало, на проспект Революции под копытный цок выезжала телега цвета старой избы со щетинистым возчиком. Сидя в телеге, тот, казалось, даже думал не спеша, а в словах, так, и вовсе не нуждался.
– Лошадок-то мало теперь, – звучал голос отца.
– Ага, – отвечал маленький Ваня. И телега исчезала, будто растаяв...
В той, ванькиной, Ерени уживалось почти всё: «собакорожец», возчик, давние избы за горисполкомом... Детсад – и тот иной, взрослый мир, что удавалось углядеть мельком, краем глаза. Рогатые гитары больших ребят. Танцы, где отплясывала каблукастая тётка с причёской-башней... «Вот ведь странно, – думал позже Иван. – Сейчас пляшет сплошь клубняк-молодняк, а тогда на танцы взрослые ходили. Школьниц могли и домой завернуть...»
Та давняя Ерень не поражала изобилием. Скажем, раз в месяц обходил квартиры старший по подъезду с талонами на мясо. А женщины, идя на танцы, брови краcили карандашом. Не косметическим – обычным, взятым у племяшки иль сестрички. Да и туфли, дразнящие лаком, мало кто брал в обувном – чаще доставали втридорога. Слово-то какое – «достать»... Помните его? Нет – ну, и слава Богу.
И всё ж Ваньку влекло туда, где в «войнушке» никто не хотел быть немцем, а по субботам детвора гоняла в парке на педальных «москвичах». Там же, в парке, под вечер, когда шли домой дети, брала старт совсем диковинная жизнь: на веранде вдаряли гитары, а женщины плясали так, что дух захватывало. Что до мужиков, даже шляпы на их затылках сидели иначе – будто чуть неуверенно после кепок да ушанок. Новизна с давней простотой сплелись там в одну гирлянду огней над танцплощадкой.
Что-то Ваньке шептало: попади он в ту Ерень взаправду, всё было б совсем не так, как в памяти. Так чего ж туда влекло – сквозь пространство и время?
...С нынешней его Ерень роднило только имя. Уже в школьные дни ТОТ город исчез – навек, без следа.
ПРИМЕЧАНИЯ:
* «Вояки» – здесь: военные (жаргон).
* «Сумкин дом» – сумасшедший дом, психиатрическая лечебница (жаргон).
* «Урыть» – убить (жаргон).
* «Чёрными субботами» с советских времён звались субботы рабочие.
* «Лупасить» – лупить, бить (жаргон).
* «Зёмы» – земляки (просторечн.).