(Глава романа «Похмелье взросления»)
Предыдущие главы:
«Отъезд»;
«Малая родина»;
«Миха»;
«...В поле не воин»
В стране, меж тем, вскипала перестройка. Для еренцев была она сперва чем-то безбожно дальним: Москва, Рейкьявик... ТелеГорбачу вторил горком, а старший по подъезду исправно носил талоны.
Дальше пошли чудеса – и чем дальше, тем чудесатей.
Сперва в марте на слёт юных техников кто-то модель яхты припёр – всю в названиях рок-групп. И ведь приняли! Не звонили ни в школу, ни в комитет комсомола (хоть ещё зимой трясли «запрещённые ансамбли»).
После вдруг разрешили Пасху. Народ и прежде красил яйки шелухой, но о Пасхе шептались лишь в кругу близких. Впрочем, и здесь были свои оригиналы. Юрий-Юрича, учителя рисовашки*, в школе с Пасхой поздравили, а тот в ответ:
– Это не мой праздник.
– Вы что ж, Юрий Юрич, всё в Ильича верите?
– Язычник я! В Перуна верую, – ответил он, поведя глазами так, будто где узреть хотел того сАмого Перуна.
С тех пор о Пасхе с ним не заговаривали. «Язычник» – и фиг с ним, лишь бы в жертву кого не принёс...
* * *
Под Новый год ещё живая комсомолия решила провести в «Победе» городскую дискотеку. На «дискач» пришёл весь город. Не плясать – махаться. Свет вырубили – ну, и понеслось! В первые ж минуты в спортзале ДК разбили светомузыку и сделанный на заказ витраж. После год шептались о парне, пытавшемся спастись, – толпа с Кострища загнала его наверх, вышвырнув в итоге в окно. Спас снег, валивший две недели: шмякнулся в сугроб.
В тот вечер Ванька брёл со школы, где мыл класс, а после переписывал контрольную. Издали он видел, как вспыхнули огни ДК – и вмиг погасли. После – крики, звон стекла...
Было страшно.
* * *
С тех пор в Ерени праздники справляли с меньшим шиком. Но народ, похоже, это не заметил. Что праздники, что прочие «муроприятия»* вызывали всё больше усмешку. С кривой ухмылкой в перекуры обсуждали уцелевшие крохи советских товаров – тазики, уксус да бас-гитары «Урал». Было ещё мыло, порой исчезавшее (видать, не стерпев очередной подкол*). Оставалось лишь хохмить, чтоб с ума не спрыгнуть. Анекдотов про Брежнева стало даже больше, чем при жизни «дорогого Леонида Ильича».
– Что Брежнева-то трясут? – удивлялась бабушка. – Его давно уж черви источили.
– Э-хе-хе, только при нём народ и пожил, – грустно откликнулась приехавшая в гости дедова сестра тётя Маша.
Кое-кто перестройки будто и не замечал. В кухне радио с прежней бодростью выдавало:
– Покидая Магнитку*, товарищ Хонеккер* обратился с прощальной речью к комсомольцам тридцатых. «Братья по классу, – сказал им будущий лидер ГДР. – У меня на ногах – добротные ботинки, которых нет у многих из вас. Но у вас, советских рабочих, есть то, чего нет у рабочих Запада. Да, у нас есть ботинки, но нет власти...».
«Ну-ну, – ворчал еренец, собирая дочку в школу. – Нет у нас ни власти, ни ботинок путных – всё у партейных». Тут же вспомнил газету с письмом одного мужика: «Я отказываюсь от почётного звания «Рабочий-хозяин всей страны». И соседа, спросившего:
– Радио вчера слушал – про нехватки в Италии?
– Лучше б о наших нехватках вещали, – бросил он тогда раздражённо – и вместе с тем буднично («За это ужЕ не содют!»).
* * *
Всем вдруг захотелось обличать, глаголя о том, что прежде боялись даже обдумать. Ванька тоже хотел причаститься к новому и непонятному. Прочёл случайно увиденного в «библии» Кафку – мало что понял, но возник повод гордиться: не хрен с горы – Кафку читал!
Этого ему показалось мало, – и Ванька решил творить сам. Сперва за день создал картину. На листе, закрашенном красной гуашью, была кривая синяя надпись: «Нет СПИДу в сэ-сэ-сэр!». Но живопись не стала его стезёй.
Вспомнил давний случай, когда вкатили Михе «кол» по рисовашке. Пылавший неким грандиозным замыслом, тот ничего не сделал за урок, – и к величайшей радости класса почти отличник словил единицу. Потом, конечно, он нужный рисунок сдал. Но запомнилась не вся эта бодяга, а фраза Юрий-Юрича, с важным видом повторённая Михоном:
– Пойми: Леонардо мог бы рисовать как Матисс*. Но смог бы Матисс стать да Винчи?
«А Юрич-то прав», – подумал Ванёк. И разорвал картину.
Теперь он решил быть писателем, – осилив свежий номер «Огонька», Ванька верил: сможет!
– Что пишешь, Вань? – спросила бабушка, видя внука, корпящего над тетрадкой.
– Драму народа с прологом и эпилогом, – важно изрёк школьник.
– И как же она называется?
– «Таня, Ваня и недостроенный коммунизм».
– О, Господи! О чём же это?
– Вот слушай: «В ответ на хрущёвские гонения церковь срочно ввела двух новых святых – Никиту и Кукурузу...».
Бабушкин вердикт был краток:
– По этапу пойдёшь, драматург!
* * *
Теряя всё, окромя новостей, люди с невиданной прежде силой вцепились в прессу. Очередь за ней впервые сравнялась с водочной.
– Смотри-к, дурили нас, – твердил хмельной дядёк, тыча пальцем в статью. – На заводе-то «Новатор» чё делали, а! Всё: «Мопед, мопед...», а сами – бомбы!
– А Сталин-то, слышь, чё творил, – подхватил другой мужик.
– Не Сталин это! Он, что ль, по-твоему, стучал на всех? Чё, ему делать нехрен?
– А кто ж тогда?
– Известно кто: троцкие-урицкие, прочий Коминтерн... Поналезли на посты, родню пропихнули – и всем жрать давай! Ну, и устроили развёрстку – пустили кровь мужику: русскому, татарскому – всякому... Заради себя любимых. Мечту о правде, о жизни новой в грязь свою макнули да кровью вымазали.
Мрак газетного прошлого хоть и злил, но не пугал. Везде витал негласный лозунг: «Завтра будет веселей!». На это, вроде как, намекали телешоу, польские кассеты да разноцветье ликёров в «комках»*. Cим питиём травануться можно было влёгкую, что и случалось два разА на дню. Но к этому здесь относились с олимпийским спокойствием, – вновь беря и травясь.
– Вить, давай не жёлтую – синюю возьмём, а...
– Которую?
– Вон пузырь! Чё там написано? «Ку-ра-сё». Нам «Курасё»!
– Кура – всё, короче... Ты частушку в газете читал?
– Которую – про пузырь?
– Про Белку со Стрелкой!
Частушку эту, петую ещё в «шейсят лохматом», а теперь, вот, напечатанную, с детской радостью мусолила едва ль не вся Ерень:
До чего ж дошли науки –
Полетели в космос суки
И приветствуют с небес
Мать твою КПСС*.
Но КПСС распалась, а аккурат к поступлению Ваньки в вуз загнулся «Новатор». С ним загнулась и вся местная оборонка – стихли и частушки. Дед говаривал: «Будет хлеб – будет и песня». Путных песен по телеку тож не стало – как-то вдруг. Печально-мудрых бардов и задорных неформалов сменила тьма-тьмущая «звездюлек» в бронебойном блеске лосин. Их вокал был явно заточен под гастроли по саунам. Безголосье в лосинах запомнилось, песни – нет.
А вскоре пропал и хлеб.
На день, но пропал.
* * *
Очередь за хлебом в дни, когда меняли цены с поправкой на «шок-терапию», рассекла жизнь надвое. Сгинул стёб, а вера в «ещё чуть-чуть – и заживём!» осталась за бортом – в минувшем. В очередях Ерень всегда стояла – их даже звали тут «путём к коммунизму». Но за хлебом!
– Всегда своим говорила: «Хлеб есть – жить будем», – невесть к кому обратилась прямая как жердь старуха, стоявшая перед Ваньком. – Как дочка с зятем заворчат: «Того, другого нет...», всегда говорила: «Пока хлеб дёшев, доступен, живём!». Теперь и за ним – в очередь. Видать, край... Быть беде!
В Ерень входила новая жизнь – делившая всех на живших без зарплаты и на одетых в стиле «против прухи ум бессилен». Воротилы местные рядились в «пинжаки» цвета мха, бирюзы да клюквы, люд попроще – в турецкое шмотьё с вещевых рынков. Голь донашивала советское, добитое обносками родни.
Ещё недавно завтра виделось стоцветным дворцом, где будет всё и всем без партбилета-спецбуфета. Со дня на день ужЕ готовились войти в него, а дворец... взял да и растаял, оказавшись миражом. Для большинства былое ожидание чуда сменила безнадёга без начала и конца. Относительно бодро держались лишь хозяевА «комков», где вечерами слышалось:
– Как настроенье?
– Пока не считал.
Прочий люд на всяко «чтой-то будет?» горестно вздыхал:
– Известно что: задница.
Надежды рухнули, терпение иссякло. В других концах Земли за этим следовал бунт, – здесь же следовала покорность с горьким упованием: «Лишь бы не война...». Страх перед ней вселяли родня и друзья еренцев, ставшие вдруг лишними в новом «зарубежье». В Ерени эти люди останавливались лишь по пути в большие города, – там их тоже не ждали, но в них было больше шансов прокормиться.
– Видал перед отъездом по телеку концерт всех местных «звёзд», – рассказывал брат-беженец соседу по подъезду. – Прочих программ давно уж не глядел, – там всё одно: «Русских вон!». Так вот, слушал тот концерт – и думалось: «У них и музыка-то вся мелочная какая-то...».
Вскоре он отбыл, а родня-знакомцы ещё долго вздыхали: «Слава Богу, хоть мы здесь, а не там».
Смелые газеты закрылись одна за другой – купить их стало не на что. Прессу сменили слухи да «ящик», ставший едва ль не главным новостным глашатаем. В нём мелькали «политолухи»* с рожами блатыкайнов* и фразой: «Этой власти нет альтернатив!». «Любой разговор о замене Ельцина – не политика, а психушка», – нудели они в студиях в компании ведущих-истеричек.
«Врут, не моргая» – думал Ванька, вырубая телек, пред которым ужЕ успел заснуть отец.
* * *
Что до отца, тот всё больше впадал в какой-то собственный стихийный буддизм. В этакое кухОнное самурайство – спокойствие духа, независимое от глубины погруженья в дерьмо. Что б ни случалось, он даже не думал менять ход событий. Всё так же ходил на работу, где всё реже платили. Когда часть денег вдруг давали, грошей этих хватало лишь раздать долги родне, чтобы вновь занять, – и всё шло сызнова.
Производственное объединение, где он пахал, производило всё меньше, свет за долги отключали всё чаще, а людей гнали в «принудку»*. В такие дни отец обегАл с утра магазины, отоварившись чем Бог пошлёт на зарплату матери, стипешку Ваньки да занятую у родни деньгУ. Придя из «магАзов», он проводил дОма оставшийся день – валялся с книгой на диване, что-то делал по хозяйству, но чаще смотрел по «ящику» всё и вся. Либо совестил семью: занимался этим он неутомимо, мешая мат с тьмой перевранных цитат сАмого банального свойства.
– Толку-то, что с дипломом? – ворчала бабушка. – Как матерился по-сапожному, так и матерится.
– Мам, это он c отчаянья! – вступалась мать. – Тщится до всех до нас докричаться!
– Ну-ну, «отчаяние»... Отец твой покойный войну прошёл, с детства – в чужих людях, но от него за всю жизнь матюгов таких не слыхала, как от Антоши твоего. А коль отчаялся, сменил бы работу – тут всё равно не платят.
– Так ведь не мальчик – не берут никуда!
– А он узнавал, искать пробовал?
Мать защищала отца ото всех – от его родни, от своей, от знакомых и малознакомых... «Их-то какое собачье дело?!» – бросала она, тяжко вздохнув.
(«Может, это и есть любовь? – думал Ванёк. – Говорят же: «Хоть какой, да мой».)
Впрочем, и у отца был шанс на место под солнцем. Раз некая фирма решила спроектировать торговый автомат. Кроме отца обсудить сей вопрос пригласили также Бурова, молодого инженера с их отдела. Ещё до начала работ отец решил быть деловым.
– Скоко дадут? – спросил он в лоб фирмачей, упиваясь своей деловой хваткой.
Те глянули на него как-то странно – вроде как, без особого уважения, – но сумму назвали.
– Мало, – отрЕзал отец и ушёл, так ни о чём и не договорившись. А Буров остался, включившись в работу над проектом.
– Во дурак-то, – ухмыльнулся отец, вспомнив тот случай. Год спустя он вспомнил его ужЕ матом. Буров, меж тем, купил машину.
– Что волком глядишь?! – бросила мать Ваньке, пересказав ему всю эту историю. – Да, ошибся, но люди имеют право и на ошибку, и на мнение своё!
(«Вновь выгораживает», – думал Ванец с досадой и тоской. После видал он ещё немало разных технарей – и хватких-деловых, и готовых впрячься в любое дело. Кроме отца никто из них особо не бедствовал.)
В разговорах с Ванькой и Андроном мать нет-нет да и пыталась внушить им, что отец – гений: «Надо будет – он без всяких компьютеров, в уме программу напишет!». Отцу, видать, было не надо: как ни в чём не бывало шёл он на работу – вновь задарма. Но всегда – даже в кухне в дни самых лютых невыплат – директора звал лишь по имени-отчеству: «Виктор Василич». Отчества вышестоящих изрекал он с какой-то особой благостью, будто имел за это конфетку. А Ванец не мог понять, с чего его больше воротит – со смысла слов отцовых иль с елейной благости, с какой он эти слова говорил.
* * *
Ерень молча тянула свою лямку. Но раз прорвало и тут.
Отец вернулся темнее тучи – и, долго сбиваясь с одной фигни на другую, всё ж проговорился:
– Наши... Бастовать собрались. Все заводы – и наши с ними.
– А ты? – мать была готова принять его всяким.
– А мне стыдно. Увидит Виктор Василич и скажет: «Эх, Антон Палыч, и ты туда ж! Я-то думал...». Стыдно мне! – отец почти застонал.
То был редкий случай, когда он прилюдно стыдился себя. Чаще отец стыдил близких. Но вот ведь странно: не слабости своей стыдился, а что со всеми будет действовать, требовать...
(«Дурню барский кивок что сладкий кусок», – вспомнилась одна из дедовых присказок. «Дед ещё говорил: «Лучше день жеребцом, чем век мерином». Не дай Бог мне как ты быть», – думал Ванька, слыша отца.)
Бастовать отец всё ж пошёл. Как не пойти – все пошли!.. Представив косые взгляды (а главное – кулаки) работяг да спецов, он, поохав, побрёл за всеми.
Вернувшись, весь вечер молчал, а в субботу с особой радостью принял брата – тот как всегда прибыл с чекушкой. Брат отца – дядя Паша – едва ль не с рожденья знал, где масло, где хлеб. После пединститута, ни дня не пробыв у доски, пристроился прапором* в часть и жил в ус не дуя, – по крайней мере, на шкалик хватало.
К половине шкалика отец, по-бабьи охая, стал жаловаться на Ваньку и мать:
– Знаешь, Паш, с ними рядом, ей-Богу, как раздетый себя чувствую! Что Валентина, что старший – одного поля ягода... Ты подумай, а: спорят с начальством! Раньше всё Валя права качала, теперь и Ванька – туда ж: в институте с преподавателем о политике спорил! Как можно спорить с теми, от кого мы зависим? Не поймут дуроломы: Русь-то ведь не на героях держалась, выше головы прыгавших, а на мужиках, кто терпел, землю пахал да со стеньками-то, с пугачами не якшался*. В Писании, вон, тоже сказано: «Бога бойся, царя чти» – это ж наше, исконное, так-растак!..
(«Бога бойся, царя чти», – то и впрямь была отцова житейская заповедь. В Боге он подчас сомневался, в начальстве ж – никогда.)
Весь вечер c дядей Пашей отец утешался шкаликом, чтоб с утра встать ещё мрачней. Завтракать не стал – лишь, закурив, привычно двинул в матерные дебри. Да и не внушал завтрак особого желания жевать, – денег хватало лишь на поесть без мяса. Взамен обещанной свободы от голода пришла свобода от еды. А страна... Кто на газ давил, кто – на тормоз. В итоге её снесло в кювет небытия.
ПРИМЕЧАНИЯ:
* «Рисовашка» – рисование (школьн. жаргон).
* «Муроприятие» – мероприятие, обычно официальное (жаргон).
* «Подкол» – шутка, зачастую с издёвкой (жаргон).
* Магнитка – Магнитогорский металлургический комбинат, построенный в 1929-1932 годах.
* Эрих Хонеккер (1912-1994) – руководитель Германской Демократической Республики (ГДР). Будучи молодым коммунистом, в начале 30-х годов XX века в составе международных рабочих бригад участвовал в строительстве Магнитки.
* Анри Матисс (1869-1954) – французский художник, лидер фовизма – течения в живописи, отличавшегося обобщённостью форм, а также игнорированием светотени и перспективы.
* «Комки» – коммерческие магазины и киоски (жаргон). В единственном числе – «комок».
* КПСС – Коммунистическая партия Советского Союза.
* «Политолухи» – политологи (жаргон).
* «Блатыкайны» – скупщики и укрыватели краденого (криминальн. жаргон).
* «Принудка» – здесь: принудительный отпуск (жаргон).
* «Прапор» – прапорщик (жаргон).
* «Якшаться» – неодобрительное: общаться, знаться с кем-либо (просторечн.).