Глава романа «Похмелье взросления»)
Предыдущие главы:
«Отъезд»;
«Малая родина»;
«Миха»;
«...В поле не воин»;
«Пасынки надежды»;
«Лучший город Земли»
В ночь с 26 на 27 марта одна тысяча девятьсот девяносто седьмого года Ванька не знал, что с ним будет завтра. О «послезавтра», вообще, лучше было не думать, ибо оно могло и не настать. «Хотя нет, если в четверг, 27-го, я никуда не пойду, будет и завтра, и послезавтра – только... не мои. В тех завтра-послезавтра будет кто-то иной – живущий как принято. А меня уж точно не будет, если на митинг не пойду».
В тот день радио (как бы между прочим) сообщило: на крышах у Васильевского спуска наблюдалось нечто, схожее с приготовлениями снайперов. Всё равно решил идти, хоть и чувствовал дрожь в ногах. «Надоело бояться, – думал Ванька, ворочаясь бессонной ночью. – Даже если прибьют, страх по-любому кончится. Как там у древних? «Лучше конец страха, чем страх без конца».
Вспомнил разговор, случайно слышанный на кафедре:
– В Латинской Америке таких акций в год – по несколько, – вещал Вадим Вадимыч Домье, спец по анархизму и сам «анарх»*. – Но даже там к ним спокойней относятся, ибо жизнь местная хоть в чём-то, да предсказуема. У нас же 27-го может быть всё!
– Да, всё, – эхом отозвался профессор Юзверев. И Ваньке стало ясно: «Раз Юзверев сказал, значит, и вправду всё».
– Так идёте, Вадим? – осведомился зав. сектором Равкин.
– А то! Соберёмся на Ордынке – и к Васильевскому! Там, вроде, в два...
«Вроде»... Ох, уж эта учёная братия! Наука, блин, оперирует фактами, а как до дела – так «вроде», – с досадой думал Ванёк. Точное время митинга ещё предстояло узнать. Сперва хотел купить «СовРаску»*, но той не нашлось. Недолго думая, рванул к дяде Грише – тот её точно выписывал. Самого дядьки дома не оказалось: лёг в больницу с глазами. И когда выпишут, тётя Нина не знала. Газета ж, как выяснилось, выходила через день. Последний тогдашний номер время митинга не назвал, указав лишь место: Васильевский спуск у Красной площади.
«Ордынка прямо к площади идёт, – ванькин палец блуждал по карте. – Стало быть, если там людей не будет, на Васильевский пойду».
* * *
Поднялся поздно – впрочем, это никто и не заметил. Чикин, новый сосед, ещё вчера ушёл сторожить почту. Это значило, он будет лишь под вечер (прямо с почты утром Чикин шёл в вуз).
Без спешки встав, заправил койку, сгонял в продмаг... Всё оставшееся время держал включённым радио (вдруг про митинг что скажут?) Не сказали. Лишь новости обмолвились, что на несколько часов метро изменит график работы. «Пожалуй, надо выдвигаться», – решил Ванёк, на всякий случай мысленно простясь с матерью.
* * *
...Странные думки липли к нему в дороге. «Cчитай, год проучился, а еду один. Доверять некому...» В который раз окинул он мысленным взором общагу. Прежние соседи съехали, а с прочей братвой общажной у Ваньки что-то не срослось. Нет, выпить с ними мог, но о важном сказать...
Жильцы общаги как-то свыклись с ролью аутсайдеров. Даже с тем, что здешние девчонки искали москвичей, а москвички если и заходили в гости (из любопытства), больше их затем никто не видел. «Экипаж» общаги плыл по течению, – какое, там, «делать историю»... В лучшем случае, один из ста думал делать карьеру.
...Помнится, справляли... Что? Дай бог памяти... Витька Рогов с 709-й собрал знакомцев с ближних комнат.
– Не знаю, зачем живу – знаю только, что зря, – грустно изрёк Витя. – Если б не пошёл в науку, в длинном пальто б ходил! Макароны б не «с таком» хавал, а с кетчупом, с сарделькой...
– Ты прав, ВитОс! – подхватил Петька Ольшук. – Найти б богатую, успешную...
– Наивность, Петь, не порок! Открой любую «жёлтую» газетку и прочти, с кем тусит богатая-успешная. С богатым и успешным! Наши судьбы там на хрен никому не упали!
– Разливай! – вместо ответа призвал Ольшук. – Вальдемар, хорош косячить – ну-к живо метнулся к стакану!
Вальдемар («в миру» – Вовка, биолог с Тулы) с трудом оторвался от кем-то брошенного «глянца»*, поднятого у общаги. «Живут же...», – вздохнул он, отвлёкшись от снимка авто.
Так – весь вечер: бухали, вздыхали... Ваньке с трудом верилось, что всё это – аспиранты (почти студенты, рождённые быть гвардией бунта). Не влёк их бунт – ни под каким углом. В итоге отбыл на митинг один.
* * *
...До «Новокузнецкой»* добраться не вышло. Ванька думал перейти на неё с «Третьяковки», после – выйти в город. Тут-то план и треснул по швам. Сперва он наткнулся на табличку «Переход закрыт...» (вроде как, «...на реконструкцию»). И лишь затем будто глаза протёр – вся «Третьяковка» кишела ментами! Плевав на них, некий агитатор совал прохожим листовки. Рядом майор милиции орал в мегафон: «Агитаторы и ПРОЧИЕ МИТИНГИ! Идите на эскалатор в сторону выхода в город!» Туда все, собственно, и шли. Судя по флагам и газетам, большинство шло именно на митинг. Со всеми шёл и Ванька. В 14.10 он был на Большой Ордынке.
* * *
«Людей сперва было мало, – писал Ванёк домой в одном из тех пространных писем, коих не было ни до, ни после. – Но по обочинам по всем – тьма ментов. Пистолетов не видал, а, вот, палки резиновые были у всех. Прошёлся из конца в конец по Ордынке – искал профсоюз Академии наук, с которым наши преподы идти хотели. Нашёл – правда, наших там не было.
– А они, вроде, и не собирались, с вашего-то вуза, – сказал мне сердитый очкастый дедок. – У ваших всегда то понос, то золотуха. То хвори, то командировки... И, вообще, ваш этот вуз – гнездо антинаучной мысли! – подытожил он своим надтреснутым голосом.
Я обиделся даже, но виду не подал. В ближнем к центру конце Ордынки стал роиться народ – двинул туда. Толпа росла, – и вскоре какой-то мужик ужЕ распоряжался: «Окружным делегатам от коммунистов занять место в начале колонны, у дома 15!» Судя по флагам, значкам и иным атрибутам, здесь окромя компартии тусили аграрии, ЛДПР плюс кучка пивших панков.
Народ, меж тем, всё прибывал и (неисповедимы пути!) я оказался вдруг в рядах 9-го троллейбусного управления. Сзади шли какие-то «анархи». Тьма агитаторов совала газеты и листовки. Часть их я привёз в общагу – другую, прочтя, отдал стоявшим рядом.
В четвёртом часу с долгими остановками по пути всё ж таки двинулись к Васильевскому. И чем дальше мы шли, тем гуще были цепи ментов и примкнувших к ним дружинников. Немалую часть дружин составляли матёрые тётки и хлипкие юнцы. За спинами этого «войска» виднелись машины «скорой».
– Наш путь один – вон туда, – кивнул в их сторону усатый дядька, шедший рядом (прочие звали его Санычем).
В окрестных офисах бросили работу. Испуганные существа, подозрительно схожие с бизнесменами, что-то рычали и вопили в сотики*. Верзилы в погонах взывали к портативным рациям:
– Пятый, пятый, я – седьмой! Восемь автобусов с бойцами в район спуска!
– Третий, я – десятый! Действовать по инструкции! Ясна задача?!
(Да уж, ясней ясного. Чем-то недобрым веяло от этих ясных другим задач).
Похоже, для части троллейбусных трудяг даже митинг был поводом хлебнуть. (Было это не слишком разумно – дубинки тоже ждали повода. Своего.) Горящие трубы заливали кто чем: баночной водкой под беляш и яблочко иль «Монастырской избой» из горлА без всяких намёков на закусь... Сзади ужЕ надрывался пьяный транспортник, голося:
Выпьем за Р-родину, выпьем за Сталина –
Выпьем и снова нальём!
Менты с обочин, ухмыляясь, разминали пальцы. Поигрывали дубинками, готовые, чуть что, пустить их в ход. Хмельные транспортники дурачились, трезвые были мрачнее тучи. Кто-то смачно матюгнулся – его тут же одёрнули. По ходу движения самых датых затолкали в центр колонны, чтоб не бросались в глаза оцеплению. Но наш человек с бесшабашной удалью, с ширью души не желал видеть рядом лишь соратников – ему хотелось обращать их в собутыльников. Пуще всех старался Саныч.
– Эй, сынуль, не поможешь распить пузырёк? – подмигнул он мне.
– Не-е, Саныч, не время! Милиция, вон, смотри – не надо ей повод давать, – я кивнул в сторону «дядей стёп».
– Мне менты нич-чё не сделают! – хорохорился мой сосед.
Но тут двое товарищей, разом взяв его под руки, спровадили Саныча в центр колонны. Эта самая колонна шла теперь ужЕ без остановок. По пути всех распотешил некий «старый большевик» в фуражке со звездой. УжЕ бухой, он извлёк из сумы бутыль «Столичной» – и, не удержав в трясущихся руках, выронил. Та со звоном расшиблась об асфальт!
– Мужик, ты не прав! – гоготнул с соседнего ряду дюжий патлач-анархист.
На долю секунды в глаза бросилась былая бутыль, ставшая мокрой грудой стекла. Особо в память запало горлышко – такое острое и беспощадное у скола...
* * *
...Мы шли и шли. Улица расширилась, будто расступилась, пропуская нас в самый центр Москвы. Знамён (пестревших впереди) и костоломов (в оцеплении с боков) стало много больше. Но вот дубинщики остались где-то безнадёжно сзади, – я видел лишь площадь и народ. Солнце не грело, но светило – доброе вечное Солнце! Казалось, в моей власти всё – не зря я, страх изживая, шёл сюда! «Жаль, дед не дожил, – думал я, плывя в людской реке. – И Миха, жаль, меня не видит. Может, и он сейчас тоже где-то марширует. Да, наверно: Миха всегда был за правду».
Тут я увидел Кремль. Рядом – Собор Василия Блаженного. С тех пор как попал в Москву, я бывал здесь не раз, но именно в тот день площадь будто открыла мне душу. Прежде она была лишь ожившей открыткой на память о столице. Теперь я вдруг будто увидел всю древность собора – на меня глядело само время! Давние выцветшие стены, впитавшие всю пыль веков, видавшие бояр и парад сорок первого, ныне видели нас и не удивлялись – лишь взирали с высот лет, и сам Василий Блаженный, казалось, был где-то рядом. Я читал, что Василий не был безумным – он взял на себя бремя юродства, чтоб говорить царям правду. Вот и мы пришли сказать правду власти – те, кто не желал молчать. И на нас глядел древний храм, схожий с диковинным пряником, испечённым будто бы для самой вечности. Дни пройдут, не будет меня, но кто-то иной подивится лепоте куполов. Я глядел на храм, высивший главы над толпой, – и словно открывал что-то новое. Или это храм открыл-распахнул мне душу?..»
(Спустя года Овсов печально осознал, что вот так собор и площадь ему открылись лишь единожды. Был он здесь и позже – не раз – но тех веков и того безграничного света больше не ощутил.)
Сколько народу в тот день было на Васильевском? Сперва, наверно, тысяч восемьдесят, а то и все сто. Но после толпа поредела. По мнению разных людей, на площади продолжали находиться тысяч семьдесят – прочий люд приходил и уходил. Но вместе с этим менявшимся людом тысяч сто в тот день собралось. Настроение большинства протестующих было мирным, несмотря на лозунги «Повесить президента!» и «Положим Ельцина на рельсы!» Какой-то усач без спешки, деловито крепил к столбу плакат «Гони иуд с земли Русской!» У столба седой мужик раздавал газету «За Родину! За Сталина!» с Лениным и Ким Чен Иром* на первой полосе.
– Почём пресса? – спросил Ванёк.
– Сегодня – не «почём». Даром!
– А кто издаёт?
– Общество по изучению наследия Сталина.
Тут же в толпе сновал проныра-парень, раздававший газету «Борьба».
– Налетай, подешевело! – орал он бабуcям и панкам. – Чё стоишь как неродной? На, читай! – подмигнув, сунул Ваньке газету.
Дрянь-бумага, рубленый шрифт, дух типографской краски... Не из лесу вышел – прессу читал. Пока не стало туго с деньгой, дОма выписывали «Новь». Ещё «Полис» бесплатный совали в ящики. Эта газета сильно отличалась от них. Но вид её, запах чем-то зацепили.
Кто-то (видать, связанный с «Советской Россией») раздавал как листовку её ксеренную передовицу от 26-го. Рядом с полсотни людей кучковались вокруг лозунга «Хватит грабить русских!» У нескольких на рукавах были нашивки с флагом Конфедерации. Ванька спросил, кто они. Ответили: «Союз русского народа» – половина «союзников» шибко смахивала на скинов. В тот день они вышли не только протестовать, но и впервые громко заявить о себе. За ними стояли монархисты под имперским знаменем. Здесь же коммунисты из разных течений вели внутрипартийные споры. При этом все они (как-то даже подчёркнуто, нарочито) звали демократов «бывшими партийными». Невдалеке отдельной колонной держались «яблочники»*.
Левые, правые, «анархи», державники, хоругви, фото Сталина – вместе, на одном шествии. Что это было – нонсенс или впрямь единение? Море красных знамён (а-ля былой Первомай), синие флаги профсоюзов... Несколько дремучих баб (должно быть, прежде твердивших, что «сексу у нас нет!»), завидев эти флаги, завизжали: «Гляньте – голубые!» Но профсоюзы на провокации не велись. Меж тем, из микрашки с репродуктором стали вещать какие-то люди с Орехова-Зуева. Два мужика, ожидая речей главных коммунистов, недоумевали:
– Слышь, Митрич, где Зюганов, Анпилов*?.. Вроде, депутаты от компартии всем составом прийти грозили...
– Ага, придут!.. Болтать – не мешки тягать! Это, брат, тебе не матросы с «Авроры»!
– Говорят, в шесть митинг левых, – вмешался третий мужик. – Сразу после всеобщего...
Кипевший вокруг всеобщий митинг был по сути хаосом, где никто никого не слушал. Средь этого хаоса Ванька с грустью смирился с тем, что понял, ещё идя на площадь. Ничего не изменится! Акция пройдёт – и завтра будет как вчера.
К мартовской акции готовились месяц – все. Власть сгребала в оцепления «всю королевскую рать», народ ждал чего угодно. В те дни из новостей в России узнали о волнениях в Албании. Там безработные с обманутыми вкладчиками терпеть не стали – и, сбив замки с арсеналов, начали брать города. В Москве одна из враждебных властям газет писала: «Русский! Учи албанский!»
Тьму лет спустя Овсов прочёл, что в дни албанских волнений погибли полторы тысячи человек. Но в девяносто седьмом в России об этом мало кто знал – да и знать-то не больно хотели... Не до жертв в чужих краях, когда сами были на краю.
Весь месяц перед акцией был каким-то иным, не похожим на прочие. Люди не просто решили идти на убой – они ждали, что будет нечто. Как по мановению волшебной палочки на окраинных стенах запестрел лозунг: «Даёшь революцию!» «И это не просто слова», – писала официальная пресса, пестря снимками этих стен. Революцию ненавидели, ждали, боялись, – но в приход её верили. Накануне в воскресенье шёл Ванёк по Арбату. Какой-то панк бренчал песню про бунт. Казалось бы, кому какое что... Но он был в будёновке – и люди знали, почему. «Будет 27-го!», – усмехались прохожие, бросая панку мелочь.
И вот оно, 27-е – пришло, а с ним... не пришло ничего. Тысячи ног лишь топтались под речи ораторов, что-то вещавших самим себе. В толпе сновали журналисты, просёкшие, что ничего такого не будет, и ужЕ успевшие осмелеть.
– Как настроение? – вновь беспечно вопрошал юнцов в косухах ещё недавно бледный репортёр.
– Рок-н-рол-ролл-ролл! – радостно орали те, держа веселящие бутыли.
«Ничего не будет, – с грустью думал Ванька – зря целый месяц надеялся». Похоже, растаяли не только его чаяния. Народ, до поры до времени терпеливо стоявший, вдруг начал расходиться. Толпа редела на глазах. Людей, разочарованных и просто начавших мёрзнуть, не волновал ужЕ не митинг левых, не бубнивший репродуктор... С потухшими взглядами шли они прочь. Шёл прочь и Ванька, простившись с несбывшейся надеждой.
По пути к метро ему вдруг встретилась группа анархо-синдикалистов. Впереди со знаменем вышагивал... Домье собственной персоной.
– Здравствуйте, Вадим Вадимыч!
– Здравствуй! Наших не видал?
– Не-а! Никого...
– Я тоже.
– Смотрю, Вы тут за главного, – Ванёк улыбнулся.
– Ну, не за главного, но знамя, вот, несу, – усмехнулся в ответ Домье.
Чуть позже выяснилось, знамя это нашим «анархам» подарили испанские соратники.
– Вадим Вадимыч, – обратился к Домье Ванька, – Вы, вот, против невыплат зарплат выступаете – и в то же время против государства. Но если его не будет, кто ж тогда станет зарплату платить?
– Не будет государства – не будет и нужды в его денежных знаках. И в жизнь начнёт воплощаться принцип «От каждого по способностям – каждому по потребностям».
– Но ведь это ж... главный принцип коммунизма!
– Именно так! – подхватил весёлый бородач, стоявший возле Домье. – Коммунизм могут строить лишь самоуправляющиеся общины.
– А преступность? Не будет государства – кто с ней будет бороться?
– Сами общины и будут. Если кто-то нарушит закон общины, она сама решит, наказать этого человека или просто выгнать.
– У каждой общины свой закон – прям, новая первобытность! Там тоже что ни племя – то свой закон...
– Новой первобытности не будет. У первобытных людей не были развиты средства связи – поэтому общины были изолированы и у каждой был свой закон. В наши дни связь развита – и общины всё равно будут взаимосвязаны. Только степень этих связей будет регулировать не власть, а коллективный инстинкт самосохранения.
«Вадим Вадимыч со товарищи много чего говорили, – писал Ванька в своём пространном письме. – Но, хотя рассуждали они логично (как-никак, Домье – доктор наук), до конца я им всё ж не поверил. Про анархию и ослабление власти я не из книг знаю – из будней. Власти нет – и тебя могут насмерть забить на улице. Чуть ослабла власть – и ужЕ нет зарплаты, и связи с другими заводами рухнули (несмотря на всю их былую развитость). Может, в будущем люди и смогут без государства, но нынешняя жизнь под это явно не заточена».
* * *
В общагу Ванёк вернулся с чёрным пакетом, полным самых разных газет. И тут же его спрятал – Чикину он не доверял. Того, кстати, всё ещё не было (где-то задержался).
Митинг левых, коего не дождался Ванёк, не принёс никаких чудес – разве что освистали генерала Лебедя*.
Спустя неделю Ванька дописал письмо, – ответ пришёл через полмесяца. «Иван, – писала мать, – Ты, видимо, не наигрался в детстве. Судя по письмам твоим, ведёшь ты себя как Петрушка: тут дуришь, там скандалишь... Я тебе писала, что даже если не наигрался ты, теперь доигрывать поздно. Ты ведь даже не студент! В твоём возрасте это выглядит странным. Но ты не внял. Да ещё оказалось, ты не просто Петрушка, а Петрушка опасный – другим и себе. Что ты оставил на этой «акции»? Ты зачем в Москву поехал – воду мутить, по митингам бегать? Свернут тебе шею – в этот раз не свернули по чистой случайности. Отцу «откровения» твои не читала – щажу его нервы. Из всех твоих митинговых писаний прочла ему лишь о том, как тебе предложили выпить, а ты не клюнул на дармовщинку. Отец остался этим доволен (он ведь тоже всей душой – за тебя). Вновь возвращаюсь к твоему «бунтарству». Ты, конечно, хозяин своей судьбы. Но если о себе не думаешь – подумай хотя бы о брате. Андрей готовится в военное училище. И, не дай Бог, тебя задержат (или в объектив попадёшь) – его ж никуда не возьмут! Кому нужна родня крамольников?! Он ведь тебе никогда не простит, если жизнь ему сломаешь. Помни: ты не один! И да хранит тебя моя материнская любовь».
«Не один»... Ещё чего! – со злостью думал Ванька. – Что мне, всю жизнь с оглядкой жить, как бы с братом да отцом чего не вышло?! У них – своя жизнь, у меня – своя. В кайф быть терпилами – будьте. Без меня. А я историю буду делать. Революцию! И так слишком долго жил по-вашему. С самого детства. Газировки нельзя – простудишься! В секцию тоже нельзя! И всё под болтанку о том, что я, мол, на чужом месте! Помнится, устанешь после уроков да уборки – и не пойдёшь в изостудию, так ведь как отца распирало! Всё зудел, будто я место чужое занял – мол, если б другой в изостудию ходил, он бы не пропускал, а я, вот, занял его место... По отцовым измышлениям, я всю жизнь занимал чьё-то место. Шёл путём, предназначенным иному. Сам же я, типа, ни на что не годен – даже дурнем быть. Когда, по мнению отца, я «нёс какую-то ересь», он всегда охал: «От кого нахватался?» Я мог лишь «нахвататься» – даже глупость сморозить был неспособен. Так считал он. Ну и дальше считай! А я по-своему жить буду – на вас не глядя».
ПРИМЕЧАНИЯ:
* «Анарх» – анархист (жаргон).
* «СовРаска» – народное прозвище «Советской России», в 90-е годы XX века одной их крупнейших в России оппозиционных газет.
* «Глянец» – здесь: глянцевый журнал.
* Станция московского метро.
* Сотовые телефоны (жаргон).
* Ким Чен Ир (1941 (либо 1942) - 2011) – глава Корейской Народно-Демократической Республики (КНДР), на тот момент остававшейся верной социализму.
* Члены партии «Яблоко».
* Виктор Иванович Анпилов (1945-2018) – российский политик, в прошлом – журналист-международник. Один из создателей движения «Трудовая Россия», почётным председателем которого он оставался до самой смерти. Активный участник октябрьских событий 1993 года.
* Александр Иванович Лебедь (1950-2002) – российский политик, генерал-лейтенант.