Зима подходила к концу. Улеглись сырые порывистые ветры, солнце всё чаще показывалось из-за туч. За ночь морозец сковывал лужицы и размокшую грязь дорог, полей и голой земли. Но уже к полудню под лучами теплого солнца всё оттаивало и хлюпало, и чавкало под ногами.
Пройти стало невозможно, чтобы не заляпать подол туники и не испачкать ноги до колен. Сапоги приходилось каждый день сушить и часто ремонтировать, то подошва отскочит, то швы раскиснут и разойдутся.
Местная братия ходила преимущественно босиком или в грубых сандалиях на деревянной подошве, иногда они холщовые туфли умудрялись приспосабливать внутрь грубых сандалий, и тогда высокая подошва защищала туфли и ноги от промокания, но ходить на таких конструкциях по грязи было очень трудно. То и дело, сандалии увязали, и хозяин их падал лицом в грязь, так что, спасая одно, портили другое.
К тому же в таких «громких» башмаках не разрешалось входить в помещения монастыря, да и в мастерские тоже. Если же монахи или послушники, они же конверзы, не выходили из холодных помещений монастыря на улицу, то незаменимыми были шерстяные чулки до бёдер, закреплённые на поясе и теплые тапочки на войлочной подошве, или на деревянной.
Самые бедные крестьяне плели себе башмаки из жёсткой травы, но в них, как босиком, холодно, мокро, то есть одно название, что башмаки.
В такие дни все мечтали о полноценной скорой весне с цветущими травами, сухими дорогами и жарким солнцем.
Эгрим вышел на улицу из столярки и присел на низенький парапет, подставляя уставшее тело теплым солнечным лучам. Прошло не так уж много времени, а он уже мастер своего дела, лучший из столяров. Конечно, он осваивал сразу два ремесла столярное и плотницкое, но проявился его талант именно по столярной части.
Кропотливо выпиливать и выбирать завиточки, узорчики, мудрёную вязь из дерева, шлифовать, морить и красить стало его призванием.
К своей работе он подходил творчески, все задания, которые давались ему и его подручным, выполнял с фантазией и любовью. Теперь он знал особенности всех видов древесины и подбирал самую удобную и подходящую для той или иной вещи.
Его цеху приходилось делать изделия не только для монастыря, но чаще не продажу в богатые замки и дома, так что славящиеся своим аскетизмом цистерцианцы не всегда даже видели плоды его работы. Но этот факт ничуть не расстраивал Эгрима, в последнее время ему больше стал нравиться сам процесс превращение бездушной деревянной чурки в нечто, радующее глаз.
Мы не будем здесь перечислять скольких отбитых пальцев, сорванных ногтей, израненных рук, ног и воспалённых от мелкой древесной пыли глаз это ему стоило, но опыт и мастерство во все века и в любой профессии недёшево.
Казалось бы, вот оно душевное спокойствие, благодать и удовлетворённость, но нет. Работа, рутина, даже творчество было приятно его сердцу, но боль никуда не делась, печаль и отчаянье затихали лишь на время работы. А заканчивался день, и они возвращались в сознание Эгрима.
Каждый вечер, после работы и ужина, когда все конверзы спешили в постели, чтобы отдыхать, он шёл в церковь, садился в самый дальний угол, где колонна отбрасывала глубокую тень, чтобы помолиться с братьями на вечерней, которая продолжалась до полуночи, а когда все уходили, опускался на колени у алтаря, и глядя на распятие шептал свои молитвы Богу.
Если в первое время в них Эгрим просил прощение за то, что убил Луизу, что сделал это. Теперь же он каялся в том, что не выдержал испытания, посланное ему в виде измены любимой, позволил себе злобу и ненависть, а также осуждение.
«Кто я такой был, чтобы судить её? Ведь даже ты, святой Боже, не судил людей за большие грехи и поступки. А муки? Что такое моя попранная любовь и гордыня, против предательства, которое выпало на твою долю? А боль? Я бы не выдержал твоих мучений, - шептал мужчина, глядя на пробитые гвоздями руки и ноги Иисуса. – Прости меня за это, прости мои грехи».
И он не замечал слёз, которые бороздили его запылённые щёки, падая на серую робу. Наплакавшись, Эгрим вставал, крестился, кланялся и шёл спать.
Не раз и не два ему снился тот самый сон, когда он гнался и не мог догнать огненный шар, который должен был всё поставить на свои места и вернуть Луизу. И каждый раз концовка была печальная, он либо врезался в дерево, либо с разбегу падал в реку, либо шар вдруг исчезал, а он оставался один и кричал во всё горло «Где ты? Куда ты делся? Покажись!».
Кто-нибудь тряс его за плечи, и он просыпался, а все недовольно ворчали, что он снова орал во сне.
«Что с тобой происходит? – пытался выведать Филип.
Эгрим только плечами сдвигал, мол, сам не знает, не помнит. Хотя прекрасно помнил, но рассказывать никому не хотелось.
К слову, с Филипом они подружились, только беседовали редко, Эгрим не поддерживал неудержимое желание друга поболтать.
Интересно, как он, такой балагур попал в этот самый молчаливый монастырь? Ведь даже в монастырском Уставе написано, что на территории монастыря строго запрещается праздная болтовня, а многие монахи вообще дают обет молчания и соблюдают его всю жизнь.
Самое тихое место – двор монастыря, даже если в нем толпятся монахи. Это молчание очень импонировало Эгриму.
И за эти долгие зимние месяцы у него было достаточно времени, чтобы поразмышлять над своей жизнью, верой и покаянием. Если раньше он не думал о постриге в монахи, то теперь всё чаще мысль об этом посещала его.
Но сначала нужно было исповедаться, а он этого ещё ни разу не сделал после известного события. Сказать: «отче, я согрешил», было самым сложным для Эгрима, а без этого невозможно даже помыслить о служении Господу среди Братьев.
Однажды, когда он шептал свои ночные молитвы, к нему подошёл священник, отец Марк, который чаще всего проводил мессы в храме. Он остановился поодаль и стал прислушиваться к шёпоту этого странного мастерового.
То, что он не просто так появился в монастыре, было понятно отцу Марку сразу. Много раз он замечал его на ночной службе и столько же раз намеревался подойти и поговорить, но Эгрим исчезал прежде, чем священник заканчивал все дела в храме.
Он не знал, что мужчина просто прятался за колонами в предбаннике, пока все уйдут, даже он – священник, и только потом возвращался для своих молитв.
Сегодня же Марк тоже вернулся, увидев Эгрима, он даже забыл, за чем пришёл, и теперь намеревался дождаться момента и поговорить по душам с этим глубоко несчастным человеком, судя по тому, какие дорожки на его грязном лице пробили слёзы.
Он стоял, ждал и осенял себя крестом, прося у Бога наставления, как повести беседу, чтобы помочь страждущему.
Эгрим тем временем очнулся, поднялся с колен, тоже перекрестился и собирался было уже идти, как дорогу ему преградил отец Марк.
- Подождите, прошу вас, - вежливо обратился он к мужчине, - я не хочу показаться навязчивым, но давно уже собирался поговорить с вами. У вас большое горе, как я вижу. Может поделитесь? Разделённое горе – половина горя. Если хотите, я могу принять исповедь, вы же знаете о тайне исповеди?
И отец Марк возложил на свои плечи эпитрахелий, специальную ленту, давая понять, что теперь уж он ни в коем случае не сможет разглашать содержание исповеди Эгрима.
И Эгрим решился. Они сели на скамейку рядом, и грешник шёпотом рассказал священнику все свои грехи, начиная с разочарования и отчаяния, и закончив убийством Луизы, фактически он кратко пересказал львиную долю своей биографии. Священник много раз повторял «Господи прости!», Эгрим вторил ему. Выговорившись, мужчина замолчал и задумался.
Отец Марк встал и показал рукой на подножья у распятия:
- Стань на колени, Эгрим фон Бок, я властью, данною мне от Бога, избавляю тебя от твоих грехов во имя Отца и Сына, и Святого Духа.
Эгрим горячо зашептал:
«Хвала Иисусу Христу!»
«Аминь» - произнёс священник, осеняя крестным знамением кающегося.
Затем Эгрим встал и припал губами к руке отца Марка.
Он испытывал невероятное облегчение, радость и трепетное волнение, казалось, выбеги он сейчас на улицу, так и взлетел бы ввысь. Он был так благодарен и Богу, и отцу Марку, который сумел сразу привести его к покаянию, не осудил ни словом, ни взглядом, ни вздохом, наоборот во всё время его сбивчивого повествования от священника исходила искренняя поддержка и участие.
Окунув пальцы правой руки в кропильницу и перекрестившись, вышли вместе в темноту ночи.
«Храни вас, Господь» - напутствовал отец Марк Эгрима.
И они разошлись, каждый пошёл в свою сторону, Эгрим в дом послушников и работников, а священник в предел монахов, где спал в общей большой спальне.
Осторожно добравшись в полной темноте до своей кровати, Эгрим заснул моментально, только коснулся головой подушки. В эту ночь он спал, как младенец, без снов и криков. И проснулся отдохнувшим и, кажется, даже помолодевшим.
Он сбросил груз греха со своих плеч и теперь чувствовал легкость и силу во всём теле. Ему хотелось горы свернуть, дай ему такое задание, сейчас бы и выполнил за нечего делать. Филип сразу заметил в нём перемену.
- Эй, друг, ты сегодня в настроении? Невероятно. Впервые вижу тебя таким. Неужели решил свою давнишнюю проблему? Понимаю, ты не расскажешь, нечего и допытываться, да?
- Да, - улыбаясь ответил Эгрим, - вижу, ты меня уже хорошо изучил. Скажу коротко – решил, и всё.
- Что ж, слава Богу.
И они зашагали в церковь к заутренней.
Впервые Эгрим видел вокруг не помпезность сводов, призванных напугать и задавить прихожанина, а грандиозность дома Господнего, в котором каждый завиток призван возвеличить Его и утвердить веру.
Эгриму хотелось в этот день орудовать резцом, как никогда, чтобы его филигранная работа передала его радость и легкость. И ему это удалось. Староста только языком причмокнул, залюбовавшись его узором на обрамлении для колоны.
- Великолепно. Ты, Эгрим, с каждым днём совершенствуешься всё больше и больше, и пределов этому нет. Слава Иисусу!
- Аминь! – закончил Эгрим, улыбаясь.