(Глава романа «Похмелье взросления»)
Предыдущие главы:
«Отъезд»;
«Малая родина»;
«Миха»;
«...В поле не воин»;
«Пасынки надежды»;
«Лучший город Земли»;
«Самая первая акция»;
«Партия»;
«Менять жизнь!»;
«Панихида перед бурей»;
«Буря»;
«Натиск»;
«Трещина»;
«Попытка быть как все»;
«Братья-каины»;
«Столичная родня»
Небесные хляби сдались, напоследок брызнув дождём. Только что они хлестали ветром, били градом, – пара градин весьма конкретно хрустнула у Ваньки на зубах. Злой дух непогоды пытался прогнать его с улицы, но Овсов, не сдаваясь, бежал и бежал. В ненастные часы утренних пробежек ощущал он радость тех, кто смог, выдержал... Какой-то, там, «октябрь» был бессилен его сломать. «Самой природе не по зубам!», – думалось ужЕ в метро, по пути на работу.
Улыбнулся, тут же вспомнив: «Вечером – в Штабе собрание».
Всему вопреки был он рядом с Партией, быть может, впервые ощущая себя нужным, а свой путь – не напрасным. Такого не было ни в школе, ни после – скажем, в вузе... Как ни мучил, ни напрягал Овсов память, не вспоминалось хоть что-то яркое из вузовских дней. Сперва, как пришёл на курс, сидел себе тихо, думая: «Не лезут – и ладно». А когда тишины сделалось мало, оглянулся – и понял: опоздал! «Все пьют по своим конторам», как говорили в Ерени. Всяк со своей туснёй, – и ни одна из этих тус в нём не нуждалась. Им, самодостаточным, было и без Ваньки ништяк. Так мир вновь напомнил, что бывает не только враждебным, но и просто чужим.
Ни с кем на курсе у ВанькА не было даже тем для бесед, не говоря уж о чём-то большем. Лишь единожды, когда вспомнили школьные дни, рассказал пару историй про «гэшек». Вокруг молчали, странно глядя, – лишь кто-то спросил:
– Ты, чё, в дурке учился?
Счёл за благо тему не развивать.
Тяжко вдруг понять, что никому не понятен.
И не интересен.
Ещё трудней мириться с этим.
(«Потому я и с Партией, что не смирился...»)
Средь партийцев и примкнувших Овсов впервые не был чужим. Чем-то близким веяло и со страниц «Борьбы». «Не бойтесь конфликта, несогласия с миром и с собой вчерашним, с прежней слабостью своей, – читал он в метро купленный свежий номер. – Творческая активность личности, идущей на конфликт, всегда лучше покорности раба. Ибо даёт надежду на новое, не виданное раньше». С активностью этой был полный порядок: Ванёк имел в активе ужЕ не только митинги с листовками, но и статьи в «Борьбе» за подписью «Турист на танке».
И всё же главное было в ином: Овсов наконец оказался там, где творили историю. Не зубрили по принципу «не учишь – «два» получишь» – здесь, в Партии, её делали. Сколько раз жаждал он быть частью истории! Помнится, было не по себе, когда узнал, что из Афгана вывели наших... Не успел. И в девяносто третьем губы кусал: «Вновь не там! Опять – нигде...». Но свершилось, – теперь он смог оседлать вихрь событий!
«Мы выжжем всё, что несёт нам гибель! Всю эту муть с невыплатой зарплат, попсой и сытым враньём везде – от начальства до телека. Тех, кто по знакомству влез наверх, вопя оттуда: «Всё у нас путём – жизнь, власть... Чё, недовольны? А работать не пробовали?». Нам орут, блин, – за гроши на износ пашущим. Дойдёт до дела – все сполна получат! Потому и пойду сегодня – в Штаб, в среду – на «треньку»* – близить то время и хоть чуть-чуть быть к нему готовым. Если, вообще, можно готовиться к русскому бунту», – думал он по пути на работу.
Вспомнил прошлую тренировку.
– Фигачь её, фигачь, – орал Еракез. – Главное – верить! В этом мире всё по ходу из-за веры, – добавил он, когда штанга была ужЕ на стойках.
– Спасиб, Еракез – страханул*...
– Да нема за шо, – беспечно отозвался тот, – cквозь черты лица его, будто рубленые топором, на миг пробилась улыбка.
Рукопашные «треньки» с силовой подготовкой шли прямо в Штабе – в зале собраний. Отодвинув скамьи к стенам, партийцы из угла тащили стойки для штанги, выкатывали блины... Либо надевали видавшие виды перчатки. Рукопашку вёл отставник по фамилии Бурыбин.
– Если от кого услышу слово «экстремал», первым дам ему в морду! – наставлял он народ. – Запомните раз-навсегда: боец – не экстремал. Он просто знает своё дело – как классный слесарь, врач, водила... Ванька, в пол не гляди – червонцы там не валяются!
Но Бурыбин частенько был занят и партийцы оттачивали боевые навыки самостоятельно. С «железом» занимались тоже сами. В такие дни негласным сэнсэем* был Тёма Погребной с кликухой «Еракез».
Так и не узнал, с чего Тёму звали Еракезом, – не было в нём ничего индейского. Южнорусский говор с парой крепких кулаков рождали мысли, скорей, о Харькове с Донбассом. На панка Тёмыч тож не смахивал, – хоть слушал рок, носил косуху, стригся он аки слесарь пятого разряду.
– Сразу видать, братуха, думаешь много, – сказал Еракез после первого спарринга.
– Почему?
(В башке мелькнуло: «Щас скажет: «Всё по уму делал!», – мысленно ужЕ расправил плечи).
– На удар реагируешь медленно. И ногти короткие – первый признак думанья, – Тёмыч ухмыльнулся. Плечи враз ссутулились.
– ...Признак думанья и скрытых нервных напрягов, – развил тему сэнсэй. – Таких обгрызенных ногтей ни у кого не видал. Ладно, брат, не дёргайся: на Руси умники – все с короткими ногтями.
– Так уж и «все»?
– Почти. А страхи, брат, напрЯги – от незнанья с неуменьем. Не знаешь, как дать в ответку – ну, и шугаешься*. Значит, учись: сдачи дать завсегда сгодится.
Порой было трудно понять, хвалит Тёма иль, так, стебанул слегонца. Но в тот раз – шутя ль, серьёзно ль – он признал в Ваньке ум. Отец за всю жизнь до такого не опускался. Вспомнилось, как-то (в школьные дни ещё) мать ответила на отцовский зуд: «Радоваться должен! Сын без «троек» год закончил, не хулиган... К Силиным, вон, на работе, чуть что – с милиции ходят... Радуйся, что твой не такой».
– Чё радоваться-то? – бурчал отец. – Велики заслуги! Не хватало ещё, чтоб у такого отца... , – дальше попёр назидательный мат. На целую фразу печатных слов не хватило.
* * *
В сужденьях Еракез был прям как правда. Именно он по-мужски запросто объяснил, почему женщин прёт от бездельников. Сперва спросил с усмешкой:
– Ты про богатых бездельников?
– Про всяких. С богатым ясней ясного.
– Со «всяким» ещё ясней! У лодырей в отличие от нас время есть на болтовню и всё прочее... Но и мы сдюжим* – всё успеем, всё смогём! Составим им, хэ-хэ, здоровую конкуренцию. И победим – баб всегда на яркое тянет. Ты, вон, я, братишки с рок-коммуны – мы ж не сидим, воняя всяк в своём углу. Тут каждый – за правду борец, над собой поднялся! И над теми, кто правду ещё не просёк – типа батькО* твоего... Свет в здешних людях, понимаешь?!
– Что ж мне-то в личном не везёт со всем моим светом? – Ванёк усмехнулся печально и криво.
– Тут не в нём одном дело. Человек-то ведь не сам по себе – в мире живёт. Вот и будь мужиком – верь в удачу (свезёт, если рук не опустишь!), но готов будь ко всему. Это в семнадцать за «нефиг делать» везти могло. Тогда у девок ума, шо у куры дерьма. Какая-нибудь, не подумавши, могла внимание обратить. Ей всё едино было – лишь бы в штанах! Не случилось – плохо ли, хорошо ль, но не свезло. Ну, а пока ты рос, и у них запросы выросли. Кто-то рядом спёр удачно то, сё... Спёр – и с Дунькой своей разделил. А баба другая видит – и думает: «Чем я хуже?». Плевать ей, шо всё это стырено. Ей, вишь, надо! Как так – у другой есть, а за неё в лепёшку не расшиблись? Мало того: с годами баба смекать начинает, шо в семнадцать могла, ну, вроде как, продешевить – и с того ещё больше бесится. Мол, «тогда... За так!.. Обмануть её мог, падла – и ща туда ж метит!.. Хренушки-заюшки!». Не горюй, братуха, – всё будет! И трёп мой в башку не бери, – вообще, всё брехня окромя даты смерти. Да и та порой врёт...
Сэнсэй был словоохотлив – под настроение звал даже себя болтуном. Но так, вот, душевно и запросто, говорил с немногими (с Ванькой, в частности, – может, с того, что тот не пропускал рукопашку?). Ещё Тёмыч любил фразы про зубы. Типа «ничто не защитит твою челюсть так, как уважение к ближним». О зубах он, вообще, говорил весьма ёмко – как тогда на митинге:
– Береги зубы и тепло души! – смеясь, крикнул он наглому менту с оцепления.
– Чё?! – ошалел тот.
– Рот закрой, говорю.
– Чё сказал?! Сам хлебало завали!
– Ща, начальник, тебя завалю! В лицо-то ведь не только смотрят... В зубы дам – и «привет, прабабка!».
Решительность сэнсэя и толпы за ним возымела действие, – страж порядка как-то враз затерялся меж себе подобных.
* * *
Издательский дом занимал первый этаж давнего особняка. Здесь Ванька правил косноязычные статьи, пополняя их людской речью, а свой карман – подобием зарплаты. Пополнить его зарплатой тут было мудрено. Гендиректор, получив средства заказчиков, заявлял, что половина их пойдёт на макет изданий. В итоге ни средств, ни макета никто не видел.
Прежде Овсов кем только ни был – дворник, внештатный автор, подсобник на складе, вновь дворник (в ином конце Москвы – столь же недолго)... Продавал с лотка книжки, охранял клинику с приросшим к ней косметик-центром – всё не упомнишь!
День начался с текста, писаного чьей-то левой пяткой в свободное от мозгов время. Вместо «заполнения» в нём было «хапалнение» (видать, от слова «хапать»), а взамен «платёжной системы» – «лаптёжная»... Сплошь оговорки по Фрейду! Следом другой текст – реклама фирмы. Из гордой победоносной её истории в память врезалась строчка: «На месте стройплощадки было вырублено 30 гектаров леса».
Вблизи бесновался главный редактор.
– Что за бред? – вопил он в трубку телефона. – Какие «исторические изменения» у «Профтехники»? Гайку новую завинтили? Далее – текст коммунальщиков... Цитирую: «Идёт масштабная реконструкция теплосетей». Не судьба просто написать: «меняют трубы»? Реконструкторы, й-ё... Кто «отмыл бабло»!?!?! Мы – изданье нормальное: что сверху скажут, то и правда. А разговоры о том, кто чьи деньги отмыл – это демагогия! У нас, вообще, всё хорошо!
Здесь же битый час гоняли чаи помощники-замы из числа родни-знакомых директора, – то и дело звучало что-то вроде:
– Говоришь, он даже в Гамбии был? Где ж она есть эта самая Гамбия?
– За МКАДом где-то...
Под их болтанку Овсов правил ужЕ третий текст. И здесь, и на прежних местах впахивал он как рабочая лошадь, часто уходя позже всех. Только это и спасало его от мгновенных увольнений, – обычно терпели до первого сокращения штатов.
На работах ВанькУ недоплачивали, подчас месяцами не зачисляли в штат... Ну, а он относился к начальству по принципу: «Как вы ко мне, так и я к вам» – и этим начальство бесил. Ванец нет-нет да и возражал ему, на оскорбление отвечал двумя, не забыв намекнуть на умственный уровень руководства... Такие диспуты обычно венчала фраза: «Пиши заявление!»
– Странные они, я ж не матом их крою, – сказал он раз, звоня домой после очередного изгнания.
– Ты у нас зато не странный, – горько усмехнулась мать. – Ещё б матом крыл! Тогда б точно в милицию сдали иль в психушку б загремел...
Да, крыть матом было слишком просто. Куда больший кайф он получал, внезапной фразой вогнав начальство в ступор. Как-то Ванёк (даже дома – аж до трёх утра) по сути переписывал на редкость тупой текст депутатской пресс-службы. Вместо благодарности главный редактор, прочтя его, брякнул:
– Чушь собачья, не вижу смысла.
– При желании смысл можно найти где угодно. Либо самому выдумать, – Ванёк с насмешкой глянул сперва на главного, затем – на депутатские листки (чьей тупостью тот восхищался по долгу службы).
– Плаваешь в теме, – огрызнулся непосредственный начальник.
– Главное, не тону – ухмыльнулся Овсов, добавив:
– В отличие от некоторых. Иначе б не я – Вы б это правили.
Вскоре главред получил премию, а Ванька был вызван «на ковёр» за «неэтичность и хамство».
Бузить в одиночку было не слишком легко, – коллеги всё больше смотрели начальству в рот. Посему русский Ванька негласно начал британскую забастовку (о ней он тоже узнал из «Борьбы»). Суть сей методы социального протеста: работник В ТОЧНОСТИ исполняет ВСЕ приказы руководства. Все до единого бюрократические предписания. И с точностью, близкой к абсолюту, отвечает на всяк начальственный вопрос.
– Чем сейчас занят? – подскочила к нему не в меру истеричная замдиректора.
– Сейчас несу чашку с чаем, – улыбнулся Иван.
– А после? – взвизгнула «замша».
– Поставлю чашку на стол.
– Ну, а дальше что ты будешь делать? – «замшу» начинало трясти.
– Дальше чай буду пить, – он ведь полезней водки, правда? – вновь улыбнулся Овсов.
– Вань, ты дурачок или прикидываешься? – с тоской спросила мать, когда, звоня, он поведал об этом. – Пойми простую вещь: начальство ждёт умный ответ даже на глупый вопрос.
– Если вопрос начальства глуп, значит что-то не так – с вопросом либо с начальством, – смеялся Ванька, ещё не зная о новых сокращениях, где первый кандидат на вылет был «кто-то с фамилией Овсов».
* * *
Кроме тренек хаживал Ванец и к рок-коммунарам – на «точку»* в загибавшийся НИИ, где был охранником их запевала Виктор. ЗдОрово ж он пел – о борьбе и мести!.. Слушая, верилось: сможем всё.
Мы разбужены волей – коммуна,
Наша песня как сердце – пылает и жжёт!
Или:
Дети весёлого бунта,
Солнца ярые внуки...
Был и юморной песняк:
Рождённый ползать, вали отсюда!
А ну-ка брысь со взлётной полосы!
Под эти песни думалось: коммуна служила делу так же, как и он – бескорыстно, без всякой задней мысли... Почему ж не приблизилась она к тем былым вольнодумцам, о коих пела?
(«Может, от того, что их бунт был «во имя», а наш – «против»?.. »)
ВанькУ временами казалось: все близкие к Партии творцы имели скрытую склонность к мазохизму. Вкусы их были сродни каше, заправленной... машинным маслом, а гармония ужЕ сама по себе виделась им преступлением. Вся эта жажда воспеть смерть и раздолбать, считай, всё, а меж баллад о кровавой росе – по-панковски искреннее пьянство... Раз за рюмкой спросили Красного, как он относится к джазу. «Кому-то и хрень по кайфу», – тонкие губы гитариста сложились в кривую усмешку. В другой раз похмельный Народ выдал всё, что думал о Бахе.
– Не тратил жизнь на этого зануду, – промычал басист.
– Какой, на хрен, «Бах»? Ща б пузырь разрядить с горлышка, – зевнув, изрёк Мыкола-матрос. Час спустя, он, выпуча глаза, орал, брызжа сивушной слюной: «До синтов бундесских* музона не было – вообще!».
(Даже спрашивать не стал, что за «синты». Чуть позже въехал: речь о синтезаторах.)
Клавишная неметчина, что звалась «краут-роком», была в числе немногих звуков, чтимых партийцами. Прочее – так, оскал минувшего, вчерашнее дерьмо... Правда, сам Колёк по пьяни и укурке гонял больше панк. Внимая матюгам и хрипам, он вдруг взрывался и вместе с бандой начинал выхаркивать припев. В такие минуты не верилось, что бравый барабанщик имел ходку*, – на зоне «по матушке» не принято... Орал он самозабвенно и яростно – так же, как лупил на «тренях» грушу. Тренировался драммер через два разА на третий, но уж если был, злобы и отдачи его хватило б на сотню.
Краут на кассете шёл ужЕ по третьему кругу. Хмелевший Ванец ощутил себя бредущим бескрайней гладью искусственного льда. В ушах даже не вой ветра – шум машин, создавших этот лёд. Звук, лёд и путь – казалось, нет больше ничего...
В мир вернул голос Мыколы.
– ...Так, значит, совсем один – ни жены, никого? – спросил он с каким-то странным сочувствием, будто не веря.
– Совсем, – безучастно выдал Ванец, бросив вслед:
– Их проблемы...
– Так-то оно так, но один в итоге ты, – и, значит, проблемы твои, – усмехнулся Колёк грустно и рассеянно, добавив:
– Видать, придётся тебе на шлюх копить.
– С фигов ли унижаться?
– Ты о чём? – не внял бухой драммер.
– О том: с чего это у всех чувства, жизнь личная, а я, вот, типа, должен покупать их как булку? Я судьбу не в помойке подобрал – унижаться не буду!
Мыкола с ходу не нашёл, что ответить. Молча налили вновь.
– ...Не-е, и щас, конечно, есть мудаки – бренчат чушь времён царя Гороха, – сменил вдруг тему драммер. – Но мы-то – партия нынешняя, борцы за завтра! Значит, тех должны слушать, кто для новых людей творил!
Год спустя шёл Колёк к себе на пятый, – и в подъезде прямо – брык – сердце замолчало. Добил дозняк* сына мамы-одиночки и случайного папаши...
К смертям чужим Ванец привык давно. С тех пор как классе в третьем видел пьянь, упавшую с балкона. Вокруг – соседи, «скорая», прохожие, а на брезенте – кровоточащее мясо. Как на весах в продмаге (разве что без штанищ цвета грязи на нижних конечностях). Та внезапная мясная обыденность смерти сперва не давала ВанькУ покоя. За годы в «Г»-классе он как-то свыкся с ней, – и когда (точно так же) сыграл вниз Козя, слова про чью-то кровь ВанькА ужЕ не трогали. «Чья-то», – он и своей навидался...
* * *
На собрании в Штабе говорили об акциях к 7 ноября.
– Нам не нужны речи, весь этот словесный понос, – без нас тьма балаболов! – высекал слова Молодцев. – Яркость действий – да, кого-то она отпугнёт, но в массах вызовет если не сочувствие, то любопытство – и массы в итоге двинут к нам!
После обсуждали больной вопрос – доставку «Борьбы» в регионы. Требовалось передать пачки газет надёжным проводникам поездов. Сделать это мог не всякий: кто-то работал, а радикальной богеме, как водится, в лом переть на вокзал... В этот раз повезло – люди нашлись.
Придя минут за десять до собрания, Ванёк в стопке газет на продажу отыскал давний номер, не читанный прежде. «Меняется (или меняют?) менталитет, – читал он его, мча домой на метро. – Данилу-мастера, Павла Третьякова, Никиту Демидова сменил рвач. Прежде гордились тем, что ты мог СДЕЛАТЬ, – сейчас хвалятся тем, что можешь КУПИТЬ (и не важно: заработал ты деньги, украл, получил их от папы или от «папика»). Исчезла привлекательность своего труда и постоянного повышения знаний. Вместо них – девиз: «Деньги не пахнут». Всё это началось не сейчас. Часть жителей страны всегда меряла жизнь не достижениями, а наградами. В итоге на переломе эпох эти люди переломали многим мозги, – их извилины будто спрямили, приучив всё мерить «баблом». В этом одномерном «измерении» – корень тьмы наших бед (от роста преступности до отсутствия планов развития страны). Труд перестал быть творческим, ушло и ответственное отношение к нему, – теперь во главе угла лишь «бабло» и взгляд не дальше собственного носа. Проект не даёт лёгких денег – нафиг проект! Люди не приносят лёгких денег – нафиг людей! При этом человек не просто утратил ценность – он, вообще, «расчеловечен». Если помощь тебе требует затрат – нахрен ты нужен, но если выгодно тебя убить – киллер всегда найдётся. Таков нынешний «русский капитализм» – антипод «шведского социализма», о котором так много болтали. «Русский капитализм» отличает всеобщий бардак, где внизу почти все не имеют почти ничего, а вверху ни за что не отвечают».
«Так и есть», – подумал он, сунув «Борьбу» в пакет.
Близилась его станция.
.
ПРИМЕЧАНИЯ:
* «Тренька», «треня» – тренировка (жаргон).
* «Страхануть» – подстраховать (спорт. жаргон).
* Сэнсэй (буквально: «старший») – в Японии (в том числе в школах единоборств) вежливое обращение к учителю. В широком смысле – наставник, тренер.
* «Шугаться» – бояться, пугаться (жаргон).
* «Сдюжить» – смочь, суметь, выдержать (просторечн.).
* «Батько» – отец (южнорусск.).
* «Точка» – база для репетиций (муз. жаргон).
* «Бундесский» – относящийся к Бундесу. Слово «Бундес» ещё в советском жаргоне обозначало тогдашнюю Западную Германию (ФРГ). Произошло оно от официального немецкого названия ФРГ – «Bundesrepublik Deutschland» («Федеративная Республика Германия»). В более широком смысле слово «бундесский» означало «немецкий».
* «Ходка» – отбывание наказания в местах лишения свободы (жаргон).
* «Дозняк» – доза наркотика (жаргон).