(Глава романа «Похмелье взросления»)
Предыдущие главы:
«Отъезд»;
«Малая родина»;
«Миха»;
«...В поле не воин»;
«Пасынки надежды»;
«Лучший город Земли»;
«Самая первая акция»;
«Партия»;
«Менять жизнь!»;
«Панихида перед бурей»;
«Буря»;
«Натиск»;
«Трещина»;
«Попытка быть как все»;
«Братья-каины»;
«Столичная родня»;
«Будни и досуги»
К дому, где снимал комнату, брёл он обочиной трассы, с чего-то названной «проспектом». То был край бессловесных трудяг да мятых граждан, евших всё больше закуску. По пути забрёл в магаз. Банка соевой тушёнки, социальный хлеб, ситро цвета краски... Ванец вновь потратился на книги – и опять ел-пил на грани добра и зла.
Вынул мятые денежные знаки.
– Что ж ты с ними так? – кассирша разгладила купюру.
– Чё с ними цацкаться? Деньги – дрянь.
Тётка в кассе глянула как на дурного. «Нет бабы и не будет», – подумалось ей.
* * *
Насчёт «нет» та кассирша была права. Из всей гаммы чувств Овсов часто будил в женщинах лишь раздражение. Были дни, сотрудниц одной из прежних контор в нём бесило буквально всё – лицо рабочего-ударника с давних плакатов, чтение того, что им не понять даже под страхом смерти... А нелюбовь ВанькА к «Ти-Ви»* и начальству для них, вообще, была диагнозом. Всего больше злил сам факт наличия собственного мнения, – нищебродам оно не полагалось. Злило и то, что себя Ванец вполне устраивал и меняться не думал.
Да, мало знать себе цену – надо ещё и пользоваться спросом. Он не пользовался.
Слабый пол, вообще, всё больше говорил на каком-то ином языке. Сперва думалось, так – лишь в Москве, но партиец с Орла развеял эти иллюзии. «Везде так, – нынче всё мигом перенимают». Женщины словно стали другим народом со своими присловьями: «Без машины нет мужчины», «Кто понял жизнь, работу бросил»... Последнее особенно бесило: выходило, что он – дурень (как же, трудится!). В сотый раз услыхав этот бред, вспылил:
– Позвольте спросить, откуда ж вещи-то «растут»? Нет их без труда! Клады – в сказках. Как жульё мыслите – «вор не воюет, а ворует»...
Глянули как на убогого. Женька с бухгалтерии спросила:
– Ты часом не коммунист?
– Человек я...
Все странно переглянулись.
– Может, ты не в курсе – продолжила Женька. – Но Москва – город европейский: большевизм тут не катит.
– Европейский? – ухмыльнулся Ванец. – Я-то думал: в Африке живём. В племени тумба-юмба!
Никто в ответ не улыбнулся. Друг за дружкой сотрудницы потянулись курить во двор.
– Что ты хочешь, – деревня, слаще хрена ничего не ели, – донеслось в открытую форточку. – Ты б могла, вот, жить с таким?
– Чё я – дура древнерусская?
– Таким что в лоб, что по лбу – не поймут. До колхозов директива не дошла...
* * *
Хозяйка квартиры – обособленная от мира бабка – встретила его в прихожей.
– Вань, ты только духом не падай, – зашептала она испуганно. – Тут позвонили, сказали: папа твой умер.
– Вы что-то не так поняли, – ответил он абсолютно спокойно.
– Нет, Вань, всё так... Не веришь – сам домой позвони.
Не верил.
Позвонил.
Всё так и было.
* * *
Смерть отца не вызвала сперва ни ужаса, ни скорби. Напротив, Ванька даже с облегчением ощутил, как над ним будто рассеялась незримая тяжкая туча.
Последние годы с отцом они, считай, не общались. Разлад давний лишь рос, – новых сил придала ему покупка Ванькой (ещё в дни общажные) магнитофона. Тот самый «мафон» братва с общаги, смеясь, звала «Подвиг аспиранта». Все знали: у ВанькА с работой был вечный швах, – в вузе своём не сыскал он ни полставки лаборанта, ни иной подмоги... Родни, способной хоть куда-то приткнуть, не имел. И всё ж, сэкономив, заняв, подкопив, обрёл Ванёк магнитофон – самый дешёвый, но свой!
Когда он обзавёлся сим чудом техники, народ ужЕ разъехался на лето. До его отъезда была ещё неделя с хвостиком, – слава Богу, вообще, смог купить билет... Денег не осталось.
(«На днях встанет вопрос, что жевать. Верней, на что».)
Но в день покупки призрак голода ещё не выскочил навстречу – сидел, наверно, где-то рядом, притаясь, и тоже слушал музыку, сложив костлявые ручонки...
Мать ахнула, увидев Ваньку спустя ту самую неделю с хвостиком: кожа да кости, череп да глаза... «Гуся надо срочно откармливать! – вздохнула она, глядя на ямины впалых ванькиных щёк. «Ничего, подкормим, – добавила мать. – С общего котла всегда легче питаться». Даже Дрон, узнав о покупке, в кои то веки его одобрил. А отец, увидав «мафон», сперва потрясённо молчал. После вымолвил, собрав, казалось, всю злость и досаду:
– Есть родные, которые – всё! Это я о своей родне. Как бы жил без них, где б занять, ума не приложу! Есть другие – вон, родня твоей матери... Охают, а проку – хрен целых, шиш десятых. Впрочем, и с такими жить можно: пользы с причитаний их, правда, нуль, однако ж и вреда большого нет. Но есть родня, которой стыдятся. Так вот, мне за тебя стыдно!
«Вон оно как, стыдно тебе, – с обидой думал Ванька. – Свой единственный «предмет роскоши» сам добыл, своим горбом да желудком – не воруя, тебя не прося... А тебе, вишь, стыдно! Ну, и целуйся со своим стыдом – не о чем нам говорить».
В субботу со шкаликом вновь заглянул дядя Паша. Перед самым его визитом отец боязливо прятал «мафон», будто краденный, а в воскресенье жаловался матери:
– У всех дети как дети, а наши!.. Младший, вон, девушку нашёл. Ещё женится...
– Так это ж хорошо!
– Чё хорошего-то?! Отец в долгах, а он – о личном... Не время нынче для личного, – отца, отца выручать надо!!! Всё-то им личное, а отец как хошь, так и долбись. На старшего, вообще, надежды нет. Он, вишь, «мафон» купил...
– Мы-то, Антош, перед свадьбой тоже не жировали.
– Тогда время было другое, – изрёк отец многозначительно.
«Выручать», «время другое» – ну-ну... Сам-то выручал в другое время, когда я мелким был в школе? Теперь что испёк, то и жуй», – думал Ванька.
С тех самых пор и не стал он общаться с отцом – совсем. Без ругани-воплей. Как отрЕзало – говорить ни желания, ни слов не было. Ну, а Дрон и впрямь вскоре женился.
* * *
И, вот, помер отец, а ВанькУ даже легче стало... Тоска и мрак насели позже – в поезде, по пути назад.
«Всяк в очереди за смертью: дед, теперь – отец... Следом – я? А что сделал, чего постиг? – думал он, возвращаясь в Москву с похорон. – Единственная впитанная мудрость жизни: ты понял, что прожил её не так. Но начнись всё вновь, пришёл бы к тому ж разбитому корыту. И это ещё не худшее – просто прийти. Иные и у разбитых корыт за помои грызутся».
Мысли вновь вернулись к отцу: «Грустно он прожил: одних боялся, других поучал – в итоге святым быть не смог, а человеком – не захотел. «Не став человеком, не станешь Буддой» (кто ж это сказал?). Я хотя б признаЮ, что не свят, – всё лучше мелких слов об омутах глубоких... Одно не пойму: боязливый святоша и место в жизни нашёл, и жену... Детей худо-бедно поднял. Как так? Я, вроде, чуть меньше боялся, лапками пробовал шевелить, а в итоге – в пролёте. Но это лишь пока. Победим – иначе будет, по-людски. По правде! Хотя... в чём она, правда – что естество забыли, жить боимся по-своему?»
Вспомнил женский день в своей нынешней конторе. Здесь раздражения сотрудниц он не вызывал – ну, и решил в канун праздника подарить шоколадки девчонкам-секретарям. Какая муха их тогда укусила? «Вот Вам, Тань, угощайтесь» – протянул Ванец «Алёнку»*. А Танька вдруг скривилась: «Я такое не ем!». «Люда, это Вам», – улыбнулся он второй секретарше. Не взяла и та...
Людка вспомнилась вновь, когда ужЕ в Москве он снова пил на базе рок-коммуны: «Жаль её... Да, её особенно». В сравнении с Танькой Людмила была неброской, незаметной, к тому ж, казалось, чуть прихрамывала. Что-то ему шептало, будто вниманием мужским она не отмечена. И хотела взять ванькин дар... Но отказалась (решив быть «не хуже»?).
«Ломаем себя, – думал он, отхлёбывая спирт. – Всегда «как все», «как надо»... Жизнь корёжим, душу рвём за это. А жизнь-то – одна, и душа одна, мы ж – куда пригнали, там и пасёмся».
«Сам-то лучше, что ль?», – подумал он, разлив бухло по бУлькам*. Вспомнил последнее прощание с лежавшим в гробу отцом. Вслед за матерью и роднёй отцовой Ванька шепнул опосля поцелуя в лоб:
– Прости за всё, в чём пред тобой виновен...
«А в чём виноват? За что прощенья просил?», – думалось теперь. Вины своей он не чувствовал – ни тогда, ни ныне... И сейчас будто стыдился чего – врал, выходит, делая «как принято». Кому лучше стало с его вранья? И было ль ему оправдание – даже тогда, пред лицом самОй смерти?
.
ПРИМЕЧАНИЯ:
* «Ти-Ви» – телевидение (жаргон).
* «Алёнка» – советская и российская марка шоколада. Его плитку в обиходе тоже звали «Алёнкой».
* «Бульки» – одноразовые стаканы из пластика (жаргон).