(Глава романа «Похмелье взросления»)
Предыдущие главы:
«Отъезд»;
«Малая родина»;
«Миха»;
«...В поле не воин»;
«Пасынки надежды»;
«Лучший город Земли»;
«Самая первая акция»;
«Партия»;
«Менять жизнь!»;
«Панихида перед бурей»;
«Буря»;
«Натиск»;
«Трещина»;
«Попытка быть как все»;
«Братья-каины»;
«Столичная родня»;
«Будни и досуги»;
«Два стыда»;
«Бойцы культфронта»;
«Гражданин по фамилии Волин»;
«Бунт отдельно взятого»;
«Антикап-2002»
После «Антикапа» многие партийцы не могли понять, что ж в итоге. Одних потряс не виданный прежде размах акции, других вогнал в ступор её разгром. А колесо роковых событий ужЕ катилось, давя и подминая под себя.
Сперва пропал Еракез. Овсов не видел его ни в Штабе в день разгона «Антикапа», ни позже. Развязка была внезапна: сэнсэя нашли мёртвым.
Одни говорили, сорвался, пытаясь водрузить партийный флаг на крыше, другие – найден на путях с пробитой головой. Из городка близ Ростова в Москву примчались мать и брат сэнсэя. Не пообщавшись практически ни с кем из Партии, они отбыли с мёртвым Еракезом – почти сразу же...
Овсов тьму раз слышал, что время смягчает боль. С сэнсэем было иначе: сколько раз ВанькУ не хватало его слов! Что бы он сказал по тому иль иному поводу? Всего страшней было то, что смерть его забыли очень скоро, а молодняк партийный вовсе не заметил.
Следили за иным – за следствием в отношении Вождя. Цитрусов был задержан ещё в 2001-м вместе с группой соратников. Один из взятых с ним партийцев тут же оговорил всех. Прежде этот юноша, напуская таинственность, величал себя «партийным офицером». Откровения его суд слушал без особого внимания: помешанный на Джеймсе Бонде «офицер» был склонен выдавать мечты за явь.
В ментуру вызвали почти всех глав ячеек. Здесь Партию постиг второй удар: всех и вся сдал лидер волгоградских партийцев Аношин (он же – «Стальной солдат А Но Шин» и «Гордый сталинградец», чьи статьи звали в бой).
Задержанных обвиняли в покупке оружия. По версии следствия, «стволы» купили в Саратове. Среди тут же взятых саратовцев был и «боец культфронта» Лалетов. Все, кто видел его в зале суда, сходились в одном: художника сломали. Не подкупили, не сыграли на чувствах – просто сломали, безжалостно и скоро. Его снимок из зала суда ужаснул: в клетке сидел вампир – горящие глаза сверлили зал, ошалело глядя из обтянутой кожей черепушки. Сломленный, он изъявил полную готовность сотрудничать со следствием. «Борьба» устами знавших и не знавших художника клеймила его «червём» – так же легко, как прежде восхищалась. Овсов не вплетал свой голос в этот хор. Жизнь по большому счёту научила лишь одному: не суди и да не судим будешь (хотя б через день). «Бес его знает, что б сами сделали. И что там делали с Лалетовым, – думал Овсов. – Иных ведь и пытать не надо – пилку вынешь, шепнёшь: «Дощечкой будем?» В статьях всяк герой, а под пилой – доска. Душу людскую картиной видят, на деле ж она – мозаика».
Весной 2003-го Цитрусов был осуждён. Обвинитель запросил для Вождя тринадцать лет. Лалетову «светило» шесть условно. Вышло иначе. Предатель и преданный обрели поровну. Враг канонов без всяких «условок» получил два с половиной. По иронии судьбы столько же сидел и Вождь. Осуждённый на пять лет, он вышел на волю досрочно. В тюрьме Вождь продолжал писАть, с усмешкой бросая: «В России бездельничать дорого». Писал книги, статьи для «Борьбы» – Овсов в те дни регулярно брал её по пути с работы.
– О! Вождь статью написал! – Ванёк ужЕ видел грозное заглавие передовицы.
– Ненадёжный, не верю ему, – изрекла упрямо продавщица газет.
– Он сидит, вообще-то. За убеждения.
– Ну-ну, «сидит»... Две книжки в тюрьме накатал.
– Три ужЕ, – поправил Ванька.
– Тем более, – тут же откликнулась тётка. – Пишет – значит, время есть. Видать, не слишком там страдает...
Вождя и впрямь не протащили через весь зонный беспредел (звезда как-никак). На воле он оказался раньше срока. Все ждали новых битв. Но странное дело: покинув тюрьму, Цитрусов лишь давал интервью журнальцам для скучавших дам. Был гостем ток-шоу. О сподвижниках, сидевших по его делу, не вспоминали – их не звали никуда. Кроме Вождя в СМИ всё чаще мелькал Молодцев, как-то враз переставший вести собрания. До остальной Партии дела не было никому – ни руководству, ни прессе. По сути она распалась. Прав был покойник Еракез, великая вещь – помещение. Оно всегда – место сбора своих. Места этого Партию, меж тем, лишили. Пока Вождь красовался в эфире, столичная власть с боем вышибла партийцев из Штаба. Затем из нового – на юго-западе. В том штабе Ванька даже не успел побывать. А за первый помахаться не дала болезнь: поймал незнамо где вирус – два дня в беспамятстве... На третий, доползя до радио, узнал: Штаб взят. Через неделю то же радио поведало: в очищенном от «экстремистов» подвале откроют бар.
«Ещё и унизили...» – зло думал Овсов.
«...КазнИ, не унижая!» – вспомнил он лекцию профессора Юзверева: «Шарлотту Корде* казнил потомственный палач Сансон. После казни заплечных дел мастер, не сдержавшись, дал оплеуху ужЕ мёртвой голове. Якобинцы за это сняли его с должности...»
– За несоответствие служебной этике? – съязвил тогда с задней парты Ванёк.
– За отсутствие этики, – парировал Юзверев, – КазнИ, не унижая!
«Обыватель хуже якобинца», – думал Ванька, узнав про бар. Этот бар бесил больше всего. Овсов представлял себе жующих праздных обывателей – и всякий раз хотелось плюнуть в их жратву.
А Вождь будто и не заметил потери Штаба. Не до того было – Цитрусов в сотый раз женился (на актрисе, годной во внучки). Стал примерным молодым отцом. СМИ умилялись, книжки расходились как горячие пирожки.
...Об интервью Иван узнал случайно – краем уха поймав анонс, не стал выключать приёмник. Общаясь с ведущим, Вождь с нервным смешком отрицал всё, что мог. Ему цитировали программы Партии, – он уверял, что даже не читал их (какое, там, «разработал»!) Цитрусову напомнили о партийцах, обливших чиновников майонезом. «Ну, не могу ж я за всеми уследить», – рассеянно кудахтал Вождь. На несколько вопросов он, вообще, ответил, что так никогда не думал. «Даже сказал в интервью?» – ахнул Цитрусов, тут же бросив: «Как всегда, извратили». Ведущий не унимался.
– Ведомо ли вам, – спросил он, – что шедшие за вами не раз садились в тюрьмы?
– Знаете, – жеманно вздохнул Вождь. – Невозможно менять мир, не теряя пуговиц с пальто.
– Тем не менее, не пуговицы, а люди – ваши люди – вступают в конфликт с законом, попадают под дубинки...
– А мне, что, за каждым приглядывать? Я не мамка и не нянька, знаете ли! Гитлер, что, сидел за каждого национал-социалиста, который чего-то, там, натворил?! Вот и я о том же.
Первой реакцией ВанькА был шок: «Вот оно, значит, как! Мы – всего-то пуговицы с их пальто...»
* * *
Примерно тогда же рок-коммуна выпустила диск, – и на радио возник ужЕ Красный. Развернулась дискуссия:
– Диск будете на ваших агитсолянках дарить? – вопрошал некий слушатель, назвавшийся «Дядя Шарик».
– Нет, – ответствовал Красный. – Мы взорвём рынок его же оружием: будем продавать! По чисто символической цене.
«Чистый символизм» оказался недёшев. На диск наткнулся в культовом ларьке меж книжных куч и городских сумасшедших. Взял (из любопытства).
Диск добил. Его завершал рёв демонстрантов: «Ре-во-лю-ция! Ре-во-лю-ция!..» «Я ведь там был – в девяносто восьмом? Или двухтысячном?» – Овсов пытался вспомнить год. «А не всё ль равно? – махнул рукой, так и не вспомнив. – Не в дате суть. Мы ж по-любому – шумовой эффект. Фон для их жестов – не более... Жить, чтоб в итоге стать точкой на чьём-то фоне?»
Еракез погиб. Бадьину дали срок: пенсионер-демонстрант стукнул мента из оцепления. В итоге умер в тюрьме. А тот ветеран, что на митинге помер: сердце... За что? Чтоб по «ящику» мелькали Цитрусов, Молодцев?.. Мы ж им – тьфу. Им лишь сами они интересны. Тот же шоу-биз, только со знаменем... Жизнь вождей-знаменосцев – судьбы, смерть бойцов – звиняйте, лишь цифры. Даже если вождю не свезёт, сгинет – всё равно будут помнить всех этих степанов, емельянов... А тьмы иванов, пытанных, запоротых, кто помнит, кто?!»
* * *
И всё ж тогда ещё верил: что-то можно изменить, выправить. Собрать оставшихся партийцев, которых знал – и сообща продолжить. Перелопатив записные книжки и мятые клочки бумаги с телефонами, он вышел на след немногих. Хождения к ним не дали ничего. Люди отмалчивались, отшучивались либо просто не открывали – как Винт. Каким-то шестым чувством Овсов ощущал: Винт за дверью есть, – но толку с этого было нуль. Здесь, у запертой двери, он вдруг ощутил себя нищим, просившим на хлеб. «Странно. Ничего ведь не прошу – лишь пытаюсь найти уцелевших, готовых и дальше...» Таких не находилось.
Что-то стряслось с партийцами после разгрома «Антикапа». Всяк вспомнил вдруг о семье, поминавшейся прежде лишь уничижительным тоном. Так же внезапно всех озаботили долги, тормозящая карьера... Даже лекции, на кои прежде забивали как один. Молодёжь Москвы наигралась в бунт, едва учуяв его опасность. В глубинке, где не было иностранцев, дела обстояли проще и страшней: местная власть с новой силой стала кошмарить ребят и, своего, похоже, добилась. Перестали браться трубки, а письма так и остались без ответа.
Именно тогда Овсов в последний раз видел Батю. Помнится, долго блуждал по району с какой-то кривокорытной нумерацией домов – в самом дальнем из них Батя снимал однушку вместе с Лизой (или ужЕ с другой девушкой?) Упрямо нудел мелкий дождь, но Ванёк был упрямей – и дом нашёл.
В тот вечер у Бати был вид бедолаги, разбуженного ранним воскресным утром – отвечал он невпопад, будто ещё не проснулся. Зато спутница жизни его едва скрывала раздражение – сквозь взгляды её и реплики, казалось, вот-вот прорвётся: «Когда ж ты свалишь? Задолбал!»
...Сперва ей показалось, что этот хмырь пришёл просить взаймы. Но, вслушавшись в его гундёж, она с ужасом поняла: опять тащит Вовку туда, от чего тот едва отмазался. Неужель её Вовик вновь влезет в эту секту, как её, там, – «Партия»? Злость распаляло то, что этот тип на её эмоции не обращал ни малейшего внимания – говорил исключительно с Вовкой, пристально глядя в его разноцветные глаза.
Овсов её и впрямь игнорил*. К раздражению женщин он привык как битая уличная псина – к визгу болонок. Иван настойчиво убеждал Вовку, а тот вяло ссылался на дела, прося зайти через неделю, когда он всё разрулит.
– Через неделю? Точно?
Батя кивнул.
– Это у нас пятое. Когда будешь дОма?
– Часов в семь...
– Значит, жди полвосьмого.
В условленный день Ванька вновь звякнул в дверь. Открыл незнакомый мужик с вислыми гайдучьими усами. Он тоже был то ль не выспавшись, то ли с похмелья.
– Мне б Володю...
– Съехали вчера, – мужик был явно рад, что к нему у пришельца вопросов нет. Но он ошибся.
– Куда, не сказал? – спросил Овсов.
– А я – участковый, типа, да?
Повисла тишина. Воспользовавшись ею, мужик захлопнул дверь. Выйдя из подъезда, Ванька двинул в Текстили*, где жил Винт. Бумажка с адресом его нашлась два дня назад, – то был последний адрес, где Овсов ещё не был. Он не ведал, что Батя Винту ужЕ звонил:
– Слышь, Винт, ты Овса помнишь? – начал Вовка с деланной беспечностью.
– Да, чё, его тоже «закрыли»*?
– Представь себе, нет – ходит и вновь всю эту банду собирает.
– Чё, он, правда, во всё это верит – что революция будет, всё такое?..
– Да, прикинь! Как эти... Ну, христиане, что книжки на улицах суют. Реально повёлся.
– По-любому не пойду.
– Я тоже. А Овёс...
– Смерть сама таких найдёт.
Оба хмыкнули. Винт и вправду не пошёл – даже не открыл.
...Выйдя из подъезда, Овсов устало сел на скамью. Ноги будто подломились, а сам он враз сгорбился и cтих, став безучастным ко всему. Сколько он так сидел, бог знает. В какой-то момент (так же вдруг) решил возвращаться, но на пути к дому, ужЕ в метро, неведомая сила заставила его сделать пересадку и погнала на Красную площадь.
Долго и бессмысленно стоял Овсов средь вечерней площади, в самом сердце города, куда так рвался. Он словно пришёл сюда за ответом на все свои вопросы, но площадь молчала – для него. Для остальных она тонула в гаме голосов. Терем ГУМа в вечернем обрамлении огней казался то ли росписью златом по стеклу, то ли зыбкой сказкой Кандинского*. Вопреки вечеру вокруг роился народ. Отовсюду неслось:
–...Прикинь, «аудюху»* не продал – взял «фольксваген»...
–...Ну, по пиваське – и к дому?..
–...Да раньше б подумала: ревнует. Сейчас поняла: у него же в принципе поганый характер!..
Тут же два негра спорили о «мЕтро». «Господи, чем я лучше иностранца?! Иду, вот, и не разумею, о чём трындят вокруг, – думал Ванька, бредя назад к метро. – Я вообще ничего не разумею».
Всё прежнее рухнуло как-то разом, не оставив даже места под «начни с начала». Из памяти выплыл давний разговор с сэнсэем.
– Знаешь, с чего чечены такие храбрые? – спросил Еракез.
– Мы молимся, они веруют.
– Не-а, не поэтому. Они друг за друга горой. Всяк у них знает: случись чего – впрягутся (родня, земляки)... Не выручат – так отомстят. Вот и мы как чечены должны стоять друг за друга.
Во всё это Ванька вник до конца лишь теперь, когда Партии не было. Бредя сквозь темень, он, отнюдь не задохлик, ощутил вдруг, что одному ему страшно. То ли дело раньше! Сгинуть мог – в девяносто седьмом, девяносто восьмом, две тыщи втором... Мог, но страху не было.
Как бы сейчас поступил сэнсэй? Или Фомич? Тот, помнится, начал поиск соратников с торговли газетой. Ныне торговать было нечем: «Борьба», похоже, перестала выходить. Тщетно Иван выспрашивал у продавцов, бывает ли она в продаже.
– Ты так подробно расспрашиваешь как гинеколог про месячные, – заржал мужик, торговавший прессой у бывшего Музея революции. – Не было «Борьбы» – и давненько.
Вместе с «Борьбой» исчез куда-то и сам Фомич. Ходили слухи, тоже стал отцом и дочь назвал как-то заумно – Марго или Гретой – совсем не в духе Фомича. «Я не философ, я – старшина», – сказал он раз, готовя народ к новой акции. Не было теперь ни старшины, ни акций, ни «Борьбы».
Ничего не было.
ПРИМЕЧАНИЯ:
* Шарлотта Корде (1768-1793) – французская дворянка, убившая одного из лидеров якобинцев Жан-Поля Марата. Казнена якобинцами.
* «Игнорить» – игнорировать (жаргон).
* Прозвище московского района Текстильщики.
* «Закрыть» – посадить за решётку (жаргон).
* Василий Васильевич Кандинский (1866-1944) – русский живописец, один из отцов абстрактного искусства.
* «Аудюха» – автомобиль марки «Audi» (жаргон).