(Глава романа «Похмелье взросления»)
Предыдущие главы:
«Отъезд»;
«Малая родина»;
«Миха»;
«...В поле не воин»;
«Пасынки надежды»;
«Лучший город Земли»;
«Самая первая акция»;
«Партия»;
«Менять жизнь!»;
«Панихида перед бурей»;
«Буря»;
«Натиск»;
«Трещина»;
«Попытка быть как все»;
«Братья-каины»;
«Столичная родня»;
«Будни и досуги»;
«Два стыда»;
«Бойцы культфронта»;
«Гражданин по фамилии Волин»;
«Бунт отдельно взятого»;
«Антикап-2002»;
«Распад»;
«Девушка в метро»;
«Жизнь моя, иль ты приснилась мне?»;
«Зов из прошлого»;
«Счастлив путь нашедший...»;
«Лишь мёртвых не ждёт ничего»
Всякий раз покидая свой город, жаждал Овсов начать новую жизнь. Жажда эта полнила душу как ветер парусА, но в итоге разбивалась волной о скалы будней.
В тот раз, когда всё началось, он не только жаждал, а увозил с собою главы начатой книги. Точней, одну главу да стопку давних своих писем – скелет второй. Третью выжал лишь год спустя. Завершая её, знал, что не выспится, а лицо его будет с утра как мятый жёлтый советский рупь. Но вновь и вновь, строя буквы в ряды, вёл их в битву за правду. «Всяк на своём месте хорош, – думалось перед сном. – Один в бой идёт, другой детей растит, а кто-то, вот, книги пишет и тоже за них страдает». На часах было три. «УжЕ три главы», – шепнул он невесть кому, проваливаясь в сон...
Странное чувство ощутил Овсов, начав книгу, – будто в дом вернулся, брошенный вечность назад, но всегда его ждавший. Иль это мысли вновь возвращали в былое? Если так, то впервые они были со временем заодно. Нить единства была тонкой – часто рвалась, и тогда душа тонула в пустоте. Он чувствовал её острее перед праздниками, средь болтавших о бухле, займах, корпоративах... «У них хоть болтовня, а я, вот, пуст...». Овсов страшился этих дней бездействия. «Неужто исписАлся? Да кто ты, собственно, – Гоголь, Булгаков – чтоб вечно гореть? То-то...» И всё ж таки ждал он новый всплеск вдохновения – с надеждой и страхом: «Придёт? Не придёт?». Приходил – и сызнова забывал он о сне, ложась в три и кой-как подымаясь в семь...
Ранний подъём будто утренний поезд вагоны тянул за собою будни с их вечной борьбой со сном. В итоге сон брал своё по пути с работы. В электричке Овсов вырубался – и то ль дремля, то ли брЕдя, за гранью будничной яви вновь ловил солнце под голос деда:
– Не-е, друг ситный, не ошибается тот, кто на печке лежит, кирпичи греет... Кто свят в этом мире? Святые всё больше на образАх, а в жизни – сколько жил, ни разу не видывал...
(«Не видел, совсем? – хотелось ответить. – А что, если всё-таки есть... Пусть не святость, но мУка за веру? Творить – это ж гибнуть и воскресать среди всей этой силиконной шушеры... Вновь воскресать – в каждой строчке! Если прочтут...»)
Думал ответить, но... дрогнул вагон, дед растаял, а он зевнул во весь рот. Рядом щебетала молодёжь.
– ...Сдаётся мне, так называемый «гений» – просто раб талантов своих, не более... Ну, не может иначе он, рад бы, да не может, – выдал бородатый мальчик-переросток в модных штАниках. От этих слов душА Овсова едва не рванула в спор.
(«Какой «раб»?! – чуть не выкрикнул, но опомнился. «Не со мной ведь спорят, – мелькнуло в мозгу. – И вообще... Не о пиве – о гении – спор. Пусть на свой лад, но о даре!»)
Его охватило даже нечто вроде признательности. Глянул в сторону тех парней и девчат, но... их ужЕ не было – шумной стайкой выпорхнули на ближайшей станции. Овсов вдруг улыбнулся – устало, но как-то по-настоящему радостно.
От души.
* * *
– Иногда, вот, думаю: зачем это всё? Классиком ведь по-любому не стать, – сказал он матери в один из приездов домой.
– Хоть современником стань. Свой век отразить – тоже многого стОит.
– Да, мам, ты права, наверно. Моё дело – не с Блоком тягаться, а то, что видел, сохранить; может, сгодится кому... Истину ж сообща ищут – не только нашедший ответ, но и вопрос задавший: «Почему так, а не эдак?».
Наутро, просыпаясь, слышал, как мать общалась по скайпу с братом.
– Как там наш непризнанный талант? – зевнул Дрон. – Ох, уж, эти писатели – совесть, блин, народная! «Преступление и наказание» – вообще, бред: две страницы бабку убивал, двести – мучился... Да и что-то не припомню, чтоб хоть один наш совестливый классик мужикам своим волю дал. Вы, мол, пашите на барина, а я о долюшке вашей скорбеть буду... А коль не на что будет мне скорбеть, так я вас вожжами, вожжами! Нынешние – не лучше. Знакомый рассказывал: один благодетель – то ль актёр, то ль тоже писатель какой – мобилу детдомовцу подарил. Правда, без сим-карты – тебе, мол, всё равно звонить некому. Малец ту мобилу в итоге за день раскокал. Ну, да нашему гению (с его-то финансами) и это не по карману! Я тут, кстати, название книжке его придумал: «Последний неудачник Ерени», – брат усмехнулся, довольный собой.
– Не такой и неудачник. Пишет интересно, я читала.
– Ну, и о чём гений пишет – «сел на унитаз – вот и весь сказ»?
Мать попыталась пересказать одну из глав. Усмешка брата из довольной враз стала нервной.
– Посадят Ваньку как пить дать, не сейчас – так после, – выдавил он, тщась сохранить тающую улыбочку. – И, в общем-то, не удивлюсь.
– Думай, что говоришь! За что сажать? По митингам, слава Богу, теперь не шастает. Да, без царя в голове, но за это ж не садят.
– Не за митинги – за почеркушки свои загремит! Я б, вообще, их на ванькином месте никому не показывал. Могут и... Хе-хе... Вломить.
– За что вламывать-то?
– За всё хорошее. Кто он такой, чтоб других за ошибки судить да на люди их выставлять? Реально бесят все эти писари-читари... Прочли сто книг, сляпали пару – и, типа, мир можно судить? Мужик годами в конторе работал, ну, или маршрутку водил, а тут припрётся творец – и выдаст: «Ты жил не так!». Хуже гомиков, блин, все эти творцы – те хоть своим задом торгуют, а эти других посмешищем рядят. Куют бабло на промахах ближних.
– Что-то Ванька наш не шибко наковал...
– Я и говорю: «неудачник». Карьеру надо делать! Фигнёй страдать нужно было в детстве...
(«В одном ты прав, – думал Иван. – Нет времени на фигню. Нынче время собирать камни».)
– Не поймёт дурошлёп, – продолжал заливаться Дрон. – Толпе нужен шут, клоун (желательно дарма). Если шут – дурак, над ним с радостью поржут. Если ж он с претензией, другие такие ж ломанутся хвалить. Только в реале-то не бред его будут славить, а СЕБЯ относительно этого бреда: «Ай да мы, какие модные-продвинутые – и такого, вот, чудика знаем!». Даже если добьётся чего – кем он станет? Новой темой сплетен – всего лишь... Будут болтать, что ж там стряслось, что он до писулек своих докатился, – о семье нашей, в том числе. Ему-то пофиг, но я не хочу, чтоб всяк диванный онанист в судьбе моей копался, имя всуе трепал... Не хо-чу!
(«Мелок ты, – подумал Овсов. – Даже для онаниста».)
Слыша весь этот поток сознания, он вдруг понял, почему творить дано не всем. «Что б, вот, Дрон написал – «Мой «майбах» самых честных правил...»? Сужу вас, видите ль... Может, это вы нас сУдите? Лезете, жить нас Учите... Бесит вас, что кто-то (подчас с деньгОй лишь «на пожрать») живёт иначе, в рот вам не глядя. И ранней смертью в блевоте вас не радует. Вам, хоть трижды оклад повысь, ни строчки не создать – за всю жизнь! Вот и бЕситесь...».
– Ты прав, братан, – пиши, – ободрил Миха в тот же день. – Как там в песне? «Каждый пишет как он слышит... Не стараясь угодить...»*. Надо верить в то, что делаешь. Ты веришь, не угождая, – это ужЕ кое-что.
(«Не только верю, – думал он, бредя домой от Михи. – Я даже знаю, откуда моя вера. Кто правду в муках, сомнениях познал, он более стоек, чем всё разом сыскавший. Ибо выстрадал правду. Не «где-то слышал» иль «прочёл» – это твой личный гвоздь распятья».)
* * *
Что «плохо он кончит» и что «писак сажают», Овсов слыхал не впервые. С год назад послал экс-коллеге (и, как казалось, товарищу) по электронке карикатуру на «поДлитиков», а тот вдруг в ответ: «Не пиши мне больше! Я боюсь тебя и твоих посланий...».
Ох, уж эти коллеги!.. Спустя день одна из них изрекла с недоуменным раздражением: «Как, вообще, Вы можете ругать должностных лиц? Они ж нас кормят! Мы живём, кормимся благодаря их мудрости, заботе...».
(«Всего грустней, – думалось в те дни, – что эти добровольцы-холопья младше меня. Неужто даже у юных исчез здравый взгляд на вещи? Слушаешь «откровения» их, слышишь голос дрожащий, видишь взгляд искренний – и сознаёшь: такой при случае перо воткнёт как нефиг делать, – лишь бы пайку всех позже отняли».)
* * *
Всё это вспомнилось Ивану в одной из столичных библиотек. Замысленная им большая книга застопорилась аккурат перед финалом, упрямо не ладясь. Но вышел сборник рассказов, – с его выходом Овсова стали звать в разные литературные места. Вот и теперь ждал он встречи с читателями.
За миг до её начала в зал влетел сетевой литератор Извеков, ужЕ успевший отметиться всюду – от поэм до проигранных местных выборов.
– Знаете, Вань, видел ролик, где Вы читали со сцены, – честно скажу, манера Ваша не понравилась – я о чтении, если что...
– Я летописец – не актёр, – угрюмо бросил Иван.
(Вспомнил давнее видео с Бродским, читавшим стихи, завывая как гидаю*.)
– ...Но после прочёл сам текст – и, да, – продолжил Извеков, – Вам есть что сказать...
– Спасибо, – выдавил Овсов, добавив:
– Что прочли, спасибо.
После встречи был небольшой фуршет.
– Вам вина? – спросила поэтесса Маклярская.
– Не пью.
– В смысле?
– От слова «совсем».
– Ой, непьющий писатель! Какой у Вас, однако, занятный имидж!
– Не имидж, а здоровый образ жизни.
– А, вот, скажите... Вы говорили, «вещества»* – это зло. Как Вы можете о них судить, если ни разу не пробовали?
– В омут нырять незачем, – тонут там, козе понятно...
– Скучный Вы!
– Мне жить не скучно. Другим не насылаюсь.
– Скажите, а Три-в-одном был? – спросила другая пиитка, известная как Жанна д’Арк-Вошинчук.
– Не-е, он на «Свободном микрофоне» будет, – бросил жизнерадостный критик Блудян.
С недавних пор этот «Три-в-одном» стал в творческих кругах Москвы прямо-таки притчей во языцех. Успешный делец, кропавший свои вирши либо читавший со сцены чужие, мнил себя враз и поэтом, и суперчтецом, и политиком – отсель и псевдоним «Три-в-одном», прикрывший весьма заурядную фамилию. Офисные словоблуды считали его нереально крутым и талантливым.
* * *
«Свободный микрофон» в культурном центре был месяц спустя. Овсову выпало его завершать. Три-в-одном выступал перед ним – в безупречном костюме, худой, с узким лицом инквизитора... Читал сперва чужое о «гнилой обречённой стране быдлюков», после – что-то своё в том же духе. При всей претензии на иронию на лице его не было улыбок, – оно было неподвижным. Безучастная личина садиcта, плеснувшего ядом в муравейник и глядящего сверху вниз, как корчатся-мрут его жильцы... За него, казалось, ухмылялся-кривлялся голос.
«Как смело!», – шепнул кто-то в зале.
Следом вышел Иван – в будничной рубахе, с печатью бессонниц на лице. «Тут про обречённых вещали, – дохнУл он в микрофон. – Никто не обречён. Пока живы, есть надежда... Были и будем! Не хороните народ – он ещё слово скажет».
Овсов говорил и говорил, будто его прорвало – о том, что народ, если нужно, выстоит, воспрянет... Даже когда храмы взорвали, он, народ, искал дорогу, пусть не к храму, но искал свой путь – и шёл им, шёл... Да, не все, но всегда были люди, которые шли. Он ведь, народ, не из песчинок – из людей!
Они, люди, сейчас незримо были с ним: мать c дедом, бабушка, Миха с дядей Вовой, Еракез, Фомич, Оля из метро, братва общажная, Лёнька, даже Волин – все, с кем сводила жизнь... Была здесь и Катя, с которой, идя с рыбалки, говорил он о жизни и смерти. Сейчас Иван их тоже коснулся, но больше читал свои строки.
(«Так и должно быть: творец ужЕ всё сказал – своей строкой. Либо между строк – но не между строчками (это большая разница). Что за строчкой – обычно трёп...»)
Завершив выступление, Овсов – отрешённо-усталый – спустился со сцены. И тут тишину взорвали аплодисменты. В проходе седой бородкой блеснул лирик Зенин:
– Иван, скажите, у Вас сборник ещё остался?
Овсов кивнул.
– Я, вот, рОздал все книжки сегодня. Но Вам, вот, за всё за это... Все б отдал: и нынешние, и что будут, – Зенин робко улыбнулся.
А Три-в-одном исчез, будто и не было. Ушёл, не желая признать поражение (иль готовиться к новым боям)? Этот бой он проиграл.
Овсова поздравляли, звали выступить в какой-то новый арт-клуб... Кто-то взахлёб заверял: «Быть Вам звездой», – он лишь грустно усмехнулся.
(«Звезда»... Ну-ну... Хоть бы на работе-то все здоровались...»)
* * *
Шум восторгов стих в считанные минуты. Получив свою долю изящной словесности, люди вспомнили о делах – и ринулись им навстречу. Покинув культурный центр, Овсов в одиночку брёл к остановке.
(«Так всегда: в итоге один. Творец, по большому счёту, всегда одинок»).
Громыхнуло внезапно. Говорили: «Да, возможны грозы», – и всё равно гром грянул как-то вдруг. Застучал-замолотил по крышам ливень, во мгновение ока смыв с улиц пёструю толпу. Тьма цвета грязи сетью дождя ловила ещё не смытых. Овсов прибавил шагу, после побежал... Но вдруг понял, что не знает, куда бежать. Всё разом скрылось за тёмной завесой дождя. Лишь где-то справа мелькнул (иль померещился?) дальний блик.
(«Вроде, там остановка... Туда!»)
Исхлёстанный ветром, иссечённый летящей с неба водой, рванул он вперёд. Облепленный вмиг вымокшей одеждой, то спотыкался, то вновь нёсся по грязи, то плёлся, тщась отдышаться. Блик сперва не столько виделся, сколько казался, но вскоре Овсов ясно его различил – и ужЕ нёсся-летел на свет.
Остановка оказалась даже ближе, чем думал. Из тьмы возник автобус. Мокрый, тяжко дыша, Овсов ввалился в салон, – и автобус поехал к метро.
* * *
Промчась сквозь муравейник метрополитена, Иван вышел на своей станции. Глянул ввысь. Тучи здесь ужE разнесло, – и на него вдруг обрушились (cверху, отовсюду!) вся ширь бескрайних небес и солнце! В детстве его хотелось ловить, – теперь же солнце было в небе и в то же время с ним. Даже нет, – в нём! Границы мира будто раздвинулись, наконец-то приняв его.
Разом вспомнилось и слилось воедино всё: былое, нынешняя победа, затем одинокий бег на свет – и это небо...
«Счастлив путь нашедший». Овсов понимал: будут (не раз ещё) срывы, тоска... Но сейчас, под этим небом, он ясно видел путь, которым шёл и дальше пойдёт, что б ни стряслось.
Свой путь.
Свою стезю.
ПРИМЕЧАНИЯ:
* В оригинале – слова из песни Булата Окуджавы: «Каждый пишет как он слышит, каждый слышит как он дышит. Как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить».
* Гидаю – японский певец-сказитель, сопровождавший кукольные представления и пьесы театра кабуки.
* «Вещества» – наркотики (жаргон).