Дорога тоненькой пыльной змейкой вьется неторопливо меж гор алтайских. То на перевал небольшой вскарабкается, то под горку быстрёхонько нырнёт. Петляет, будто в прятки играет с путниками, что по ней едут. А вот, мол, угадайте теперича, в какую сторону я сверну. Влево или вправо? Весело ехать по такой дорожке, радостно. Только успевай глазеть по сторонам да запоминать открывающиеся за каждой горкой алтайские красоты.
А у этой дороги-матери, оказывается, еще и множество дорожек-дочурок имеется. Вглядись вот внимательно по сторонам. Видишь, в каждый, даже самый маленький, даже и не в лог, а в ложок ведет с этой дороги порой еле заметная колея, травой заросшая. Отдыхает до поры до времени такая дороженька. А придет ее черед, и оживет она от людского гама. А это значит, что деревенский люд устремляется по ней в эти лога, на сенокосы. Пройдет страда сенокосная, и снова наступает затишье на дорожке.
Но ненадолго. Зимой тоже наблюдается движение по дорожкам второстепенным. Теперь сено вывозят на фермы, что летом для скота заготовили. Дрова березовые долготьём на тракторах тащут волоком. Значитца, скоро и деревня покажется.
В зимнюю пору, да ежели еще в морозы приличные, деревню издалека видать. Правда, дома, снегом занесенные, не больно то и разглядишь сразу, а вот столбы дыма, что дружно ввысь поднимаются из труб печных, увидишь в первую голову. А дорога наша в эту пору зимнюю, добежав до деревни, вдруг разделилась на множество дорожек-ручейков. К каждому дому деревенскому своя дорожка образовалась. А самый дальний ручеек - узенькая тропинка, протоптанная в глубоком снегу, закончилась в аккурат у калитки самого крайнего дома. Дальше только нетронутая снежная целина. Разве что собачьи да заячьи следы можно только и углядеть в речной забоке за домом.
Крестовый добротный дом, что крайним стоит, срубленный еще в первые годы советской власти из толстых листвяных бревен, заметно обветшал со временем. Покосился самую малость. Почернели, потрескались от старости бревна сруба. Доски на крыше чередуются с заплатками из жести и толя. Ну, это летом видно, а сейчас на крыше огромная белая шапка из снега.
В доме сумеречная темень. Электрический свет дадут в дома сельчанам, когда вечерняя дойка коров на ферме начнется. А пока весело трещат дрова в растопленном камельке, причудливые светлые блики гуляют по потолку и стенам жилища. В угловой маленькой комнатке на топчане лежит старик. У его изголовья примостился на табуретке мальчуган лет десяти. В ногах у старика кот, свернувшись калачиком, лежит. Старый котяра. И глухой, и слепой изрядно. Если мы его кошачьи года переведем в человечьи, так они с дедом в аккурат ровесниками будут.
Покамест втроем домовничивают мужики. Родители мальчугана на ферме сейчас. Мать - доярка, отец - скотник. Придут домой, как всегда, затемно совсем.
- Дед, а дед. Ты чего это удумал то, родненький мой? Ты что, взаправду ли чоли помирать собрался? Или только меня решил попугать?
- Да ты что, Васятка, бог с тобой. Откуда у тебя такие мысли в головушке твоей появились?
- Потому как ты уже лежишь вторую неделю. Подняться с топчана своего даже мочи нет у тебя никакой. А тут я подслушал, как папка с мамкой в куте вчерась шептались. Мол, не станет отец на ноги в этот раз, отбегался, отвоевался старик, конец ему придет вскорости.
- Я так тебе скажу, внучек, нехорошо подслушивать чужие разговоры. А про родителей твоих так скажу. Пошутковали они промеж собой насчет моей кончины. У нас много еще не сроблено с тобой, не переговорено, как дальше жить. Не мне, так тебе обязательно.
- Ну, так ты бы хоть встал, да поел чего-нибудь. А так откуда силёнка у тебя, дед, возьмется. Хошь я тебе кружку молока принесу и картошку в мундире. Ты не боись, я сам очищу ее и солью посыплю. Помнишь, как ты ей меня на покосе кормил? Ведь ежели помрёшь, мне совсем худо будет без тебя жить. Принести поесть?
- Да христовый ты мой, оладушек! Да золотце ты моё! Спасибо, внучек, не полезет мне вовнутрь картошка, тобой сготовленная. Горит у меня нутро всё. А что касаемо смертушки моей, внучек, так ведь ее еще ни один человек не объегорил, не увернулся от нее.
- Я ведь, Васятка, долгую жизнь прожил. Долгую и трудную. Я ведь даже сумился послужить в полку его Величества императора Николая Второго до революции. Это уж потом мы здесь с колчаковцами и бандитами воевали, советскую власть на Алтае устанавливали.
- Ты чо, дед, поди, и царя видел живого?
- Нет, не сподобился я увидеть ни царя-батюшку, ни Ленина опосля тоже не видал.
Совсем плохо, видать, старику. Хрипит, свистит что-то в груди у него, тяжело дышит. Мальчонка, силясь хоть как-то помочь любимому деду, гладит своей ручонкой его седые кудри. Хорошие волосы у деда, красивые. Мамка Васятке не раз говорила, что тебе, сынок, волосы дедовы передались по наследству. Гладит дедовы волосы одной рукой, а другой незаметно слезы вытирает, что безудержно катятся по его щекам.
Ведь родители вчерась в куте не только о скорой смерти его любимого деда шептались. Сетовали они о том, что не вовремя решил дед уйти из жизни. Снега намело в эту зиму, как никогда раньше. До кладбища, что на горе, трудно будет добраться, а там еще ведь могилу надо выкопать. Отец собирался на днях к местному плотнику заглянуть, чтоб припас он несколько досок сухих на домовину.
Горько было слышать эти родительские разговоры о скорой кончине его деда. И обидно. Уж как-то обыденно отец с матерью обо всём этом говорили. Без всхлипов и слёз. Будто совещались, что в сельповском магазине нужно купить или когда поросенка надо заколоть.
- Дед, а дед. Ну не молчи, мне же страшно, когда ты молчишь. Ты попроси меня, чего бы тебе сейчас хотелось, - не переставая гладить дедовы кудри, всхлипывал Васятка.
Тяжело дышащий дед открыл глаза, будто даже лукаво посмотрел на парнишку.
- Говоришь, что исполнишь моё желание. Так вот, достань тогда из-под подушки моей кисет с махоркой. Там же в нем и газетка свернутая лежит. Сверни опосля самокрутку и дай мне курнуть. Сумеешь? Ты махорку то с пацанами еще не пробовал курить?
- Не, дед. Я только разок попробовал мох на вышке покурить, что в пазу меж бревен выковыривали. Это когда еще маленьким был. Жуть как не понравилось. С тех пор не курю. А ты с чего это вдруг закурить решил? Уж сколько дней уже не куришь то.
- Ну и правильно, что больше не дымишь. Так ты попробуй цигарку то свернуть. Должно получиться у тебя. Ты парнишка ловкий. А пошто курнуть захотел, так сам не знаю. Захотелось вдруг. Да шибко так.
Пришлось изрядно посопеть Васятке, чтоб слепить деду цигарку. Получилось что-то среднее между козьей ножкой и гаванской сигарой. Подложив под голову старика еще одну подушку, внук сунул зажженную самокрутку деду в рот. Сделав глубокую затяжку, дед зашелся в кашле. Кашлял долго и надрывно. Успокоившись, устало проговорил:
- Вишь, какая закавыка получилась. Даже организм мой перестал принимать табак, который с малолетства с радостью принимал. Енто значится… Ты вот что, Васятка. Еще одну просьбу мою исполни. Когда положат меня в домовину, ты мне потихоньку под подушку то сунь кисет с махоркой, да серянки не забудь с бумагой. Вдруг тама, может мне самому приспичит закурить или угостить кого придется. Хотя не ведаю ишшо, разрешается ли там дымить то.
- А теперича иди, внучек в комнату, уроки делай. Вишь уже свет дали нам. А я подремлю маненько. Что-то я пристал чуток с тобой балакать.
Пожалел в последний раз дед своего любимого внучонка Васятку. Не хотел, чтобы мальчонка испужался, увидев, как он последний свой вздох испустит. Потому как дед и сам не знал, как это будет выглядеть. Когда через полчаса Васятка вдруг перестал слышать дедовы хрипы и подбежал к топчану, его любимый дед уже не дышал.