Фрагмент романа "Игра в жизнь", гл. 6
Отец отправил меня на работу в шахту, горнорабочим в забой, и это было справедливо. Там я узнал, что такое подземный труд. И труд вообще…
Словами это описать невозможно. Просто нет таких слов. Но в моей памяти сохранилось черное пространство, мрачное, ограниченное ребрами шахтной крепи, и в нем - мучительно-спутанный клубок людских отношений. Два встречных потока - кичливых басов с одной стороны – эти только спустились под землю и идут в лаву зарабатывать свой тяжкий хлеб, и басов натруженных, устало-подавленных, - эти уже отработали свою смену и стремятся побыстрей сесть в клеть и подняться «на гора». Они перекрикиваются, иногда шутливо бранятся между собой. Это – шахтеры.
Головокружительное верчение, мелькание ножей-захватов, грохот цепей и гусениц узко-захватного комбайна «Донбасс-1М», стон деревянной крепи под страшной тяжестью тысяч и тысяч тонн угля и пустых пород, гул десятка буров, бьющихся в руках горняков, которые стараются поглубже вогнать их в угольный пласт, визг транспортерной ленты, на которую наваливают лопатами жирно поблескивающий в свете ламп-коногонок антрацит, и угольная пыль, от которой нет спасения. Она проникает во все поры тела, оставляя вокруг глаз несмываемый траурный ободок. И черные лица, на которых глаза, как бойницы крепостей... Это – шахтерский труд.
Там, в шахте, среди черных обнаженных торсов горняков происходит растворение человеческого «Я». Среди матов в два-три этажа, громыхающих по рельсам вагонеток с углем, среди голых, как и тела лиц, на которых все черты стерты, спрятаны под слоем угольной пыли, перед взором предстает один сочный рот, белозубо распятый криком «давай!», широкий, как ступилище в пещеру, и мутно-беловатые глаза...
И все это вместе превращается в плотные, странные человеческие ряды, сгрудившиеся у угольного пласта и слившиеся в один верещащий вопль всплесками необъяснимых и злых звуков большого, нечеловеческого труда, где каждое пробегающее мгновение задавливает затерянную в миллионах жизней жизнь...