За хутором Марков на другой стороне речки Мокрая Чубурка, что уползает степной гадюкой в Панский лес, некогда располагалась слободка Коростивка. Жили там «набеглые», невесть откуда пришедшие. Огородики у них были хиленькие, мазанки покосившиеся, пьянство непробудное, как и в недалеко расположенной Отрадовке, знаменитой своим кабаком и драками по пьяни меж своими и коростивцами.
С тех пор много воды утекло в Мокрой Чубурке в море Азовское. Коростивцы, обживаясь, «наваляли трендюлей» отрадовцам в их знаменитом кабаке. А марковчанам «свинью подложили» - ... обрюхатели марковчанок так, что вскоре создался пьяно-кровный союз. С тех пор Коростивка перекочевала в зажиточный Марков, со всеми последствиями этого нетрезвого союза.
Дядька Федька Звонарь-один из того «союза». В колхозе был он партиец, безбедный, но мужик дюже вредный, а точнее – паскудный. Носился своим членством в партии, как дурень с писанной торбой, а между этим подворовывал, как и все в том колхозе партийные и беспартийные. Самое главное в его понимании марксизма было то, что он где-то и когда-то вычитал сказанное Фридрихом Энгельсом: -
«Против супружеской неверности, как против смерти, нет никаких средств».
Звонарь записал в свою тетрадочку и проповедовал мужикам и женщинам колхоза сию марксискую мудрость. И ничто ему было не чуждо в том хуторе, как и Карлу Марксу в пивнушках Трира Германии.
Хорош иль плох был Фёдор Алексеевич судить читателю, а мне родня. Как-никак, а дядька. И был я его не единственный племянник. Были у него и племянницы. Навещали мы его с его семьёю, а когда его дочери, выйдя замуж, разъехались, а жена умерла, и он остался один, мы его не забывали и навещали. А я, автор сей романески, чаще всех так как ездил на рыбалку в тот замечательный хутор у Панского леса.
И вот как-то раз поехала к нему одна из племянниц, Валентина, пятнадцатилетняя. Когда она приехала обратно домой и рассказала о своей поездке к дяде в гости, я чуть не лопнул от хохота, узнав, что в дядьке Феде в его годы ещё теплится «пожар страстей» его молодости.
- Ты представляешь, Михаил, приехала. Дядька Федя упал головою мне на грудь, жалуясь на то что его тётя Люба оставила на этом свете одного на хозяйстве.
- А на чёрта воно мини здалося, Валичка? – всхлипывая и шмурыгая носом,- вопрошал он меня.
- Дядя Федя,- говорю я ему, - вы же войну прошли. Нам всем вас жалко, но что поделаешь. Вы же сами всегда говорили, что против смерти, нет никаких средств.
- Да, да, плыминнычка, так воно и е. Зараз я нажарю картошкы з мнясом, та будэмо обидать.
Я взялась за жарку, а дядька с погреба притащил бочковых помидор миску, капусты квашенной, добрый шмат сала и бутыль с самогонкой. - Первячок, Валечка! – похвалился дядька, - сам варыв. Давай помянэм тётю Любу нэ чокаясь, а потом потрошу выпьемо за жисть чокаясь.
Пригубила я стакан с самогонкою. Дядька хлабыснул до дна, и крякнул, вытирая губы рукавом рубахи. Он после выпитого таким бодрячком стал! Вокруг меня засуетился. Валечка то, Валечка сё. Кандибобером крутится, припадая на свою хромую с войны ногу.
- Валичка, пыдвынься. Я хоть возли тэбы посыдю. Трохы побудымо я Антонием, а ты Креопатрою. Та давай выпъемо тэпэрычка за жисть, як воны - полюбовно.
Выпили. Я без всякой задней мысли подвинулась на лавке, он сел рядом и не на балачке, а на чистом русском говорит:
- Ты заешь, племянничка, я по молодости мечтал быть писателем. И всё интересное записывал в тетрадочку. Из одной умной книжки я узнал, что есть такое понятие, как "guilty pleasure", что значит "тайная слабость, грешное удовольствие" – состояние, когда мы испытываем удовольствие, но имеем за это чувство вины, так как подобное не поощряется партией и Правлением колхоза.
- Ну и шутник вы, дядя Федя, - говорю я
А он, говоря это, прижался ко мне, закрыл глаза. Чувствую – дрожь его взяла. И вдруг говорит:
- Эх! Вспомню молодость! - И запел козлинно:- «Поедем, красотка, кататься. Тебя я давно поджидал!»
- Давай, Валечка, уважь своего дядюшку. Прокачу тебя я с ветерком в своей карете! - Скоро оделся и меня поторопил. Вышли во двор.
- Садись,- говорит он мне и указывает на тачку для перевозки мусора. Я обалдела, но села. Попёр он меня в «карете»-тачке по хутору. Кто из хуторян видел это кино, хохотал. А дядька, как мог при своей хромоте, примчал меня в своей «карете» на край хутора и продолжил путь по пыльной дороге в Панский лес.
Тут - то я его и спросила:
- Дядь Федь, ты зачем меня в лес везёшь?
- Щас, Валичка, будэ "guilty pleasure" у нас.
- Дядя Федя, как вам не стыдно племяннице такое говорить? Какие плясуры? У вас крыша поехала на старости лет. А он стал на колени и говорит:
- Я ж тебе хату с огородом за плясуры отпишу в наследство. Не будь дурой.
Выскочила я из его «кареты», добежала до его хаты с огородом, схватила сумку и подалась пешком на Полтаву к автобусу. Только пыль столбом за мною вихрилась.
И мы с Валентиной расхохотались.