ЧАСТЬ 1. НАЧАЛО ПЕРЕВОРОТА
ГЛАВА 5. НА ПРЕДАННОЙ ЗЕМЛЕ
1
Наступила осень, серая, безотрадная. Сырой ветер срывал с деревьев листочки и кружил, и кружил. Ночью непроглядная тьма. Не светятся больше через пустырь знакомые буквы «Слава Октябрю». Нет надежды, нет радости. В сентябре Ната пыталась найти работу,где зарплаты хватит на оплату обучения. Не выйдет - придется идти на «бюджетку» в пед… Пока ещё здесь можно честно. Одновременно работала в школе, в той самой, где не так давно сама училась. Но странная картина…Ученики не смеялись над ней, как прогнозировала Тиночка. Рисовали, конечно, в вольной обстановке под некоторый шумок, так это же творчество. А вот объяснение слушали, затаив дыхание. И неожиданно для самой Наты, понравилось ей в школе. Но с такой зарплатой нечего думать о хорошем институте. Все перспективные места уже два года были недоступны. Собрали однажды в гороно молодых специалистов, и подошло к Нате какое-то высокопоставленное лицо:
- Извините, Наталья Владимировна, что в лицее так вышло. Рымарев уже снят с должности.
Оказалось, его «наказали», перевели деканом в Новосибирский университет. А диплом сейчас что, выправишь?
Вечерами Ната поработала было в артели оформителем, но там стал откровенно её домогаться один старик, пришлось уйти. И вот подвернулся многообещающий заказ за полсуммы взноса в институт. Если выполнить этот заказ и ещё такой же… Ната заключила с хозяином грабительский договор, но даже та сумма, что после него оставалась, казалось сказочной. Возникло здесь много трудностей. Одна из них – поставить леса. Но мама пустила квартирантов из мореходного училища. Не за деньги, за помощь. Мужской работы много требовалось в этой хибаре. Они-то и взялись помочь Нате. Квартирантов было двое: прижимистый бесцветный Эдик из далёкой деревни и живой черноглазый Шурка. Эдик, высокий, крепко сложенный, выглядел далеко не на свои пятнадцать лет, а на все двадцать. И рассуждения у него были не детские. Банальная мечта: «Окончу училище, буду перегонять, “тойоты” - разбогатею». А вот Шурка - совсем другой. Приехал он из небольшого бурятского городка и привез с собой много волнующих историй перестройки: потасовка на дискотеке, массовая драка между медучилищем и торговым техникумом. Часто заходил к нему друг, бурят, тихий смышленый Мунко. Он мало говорил, но внимательно слушал. Другой бы насторожил таким поведением, а от Мунко, напротив, веяло надежностью и тепло-той. Шурка громко рассказывал жестикулируя:
- Как вывалили на площадь девчонки… Ну коровы! Кулаки в воздухе свистят: буц-буц! Менты на «бобике» подъезжают… а девчонки раз-раз
- на бок «бобик» повалили! Менты дверь открывают, выглядывают… Их тут же окучили. Больше не высовывались!
Мунко улыбался:
- Да, действительно, так было, на телевидении снимали.
- Кто хоть победил?
- Торгаши, конечно!
По радио и телевидению все яростнее выступали против празднования седьмого ноября. Мэр Петербурга Собчак в своем обращении предлагал заклеивать окна к зиме, сидеть тихо и забыть праздник, который, по его мнению, должен стать днем траура.
Обращение задело за живое не только маму с Натой. Поочередно приходили возмущенные соседки, и все высказывали одно: Собчака иначе как предателем не называли.
Ната вспомнила про свои листовки. Их было так мало, но все читали! Надо больше писать, одной все не осилить. А можно ли пацанам доверять? Шурка не мог не внушать доверия. Мама очень тепло к нему относилась, говорила, что он чем-то похож на Сергея Тюленина. Если сравнивать с фотографиями реального героя, то по чертам лица он вряд ли был так уж похож. А вот с экранным образом, созданным актёром Сергеем Гурзо, сходство было очевидно, только лицо значительно шире.
Подвижный, с озорными глазами, Шурка казался таким непохожим на современных замороженных парней, оклеенных импортными ярлыками. Но была другая сторона. Жестокая действительность вторглась ив его жизнь: он потихоньку курил какую-то травку, когда-то состоял на учете в милиции. Шурка признался, что мать его была горькой пьяницей, а он часто уходил из дома. Мама плакала и потихоньку сказала Нате: «Что же она наделала, эта тварь? У неё такой ребёнок, а она своей пьянкой ему душу покалечила! Вот он хороший, я верю ему, ты веришь, а что он там курит, мы не знаем. И почему, как покурит, такой странный становится?» И всё же Ната решила привлечь его к своему делу. Шурка сразу же согласился и… рассказал Эдику.
- Не бойся, это мой друг. Эдику и Мунко можно верить как себе. Ну, конечно, Эдька у нас куркуль, что скрывать…Правда, Эдька? Писать столько - рука отвалится, давай вырежем шрифт на резинках, мы так в детстве печати делали.
И закипела работа. Все усердно вырезали лезвиями маленькие буковки.
- Надо рассыпаться по городу и расклеить по всем районам, - распоряжалась Ната.
- А что будет потом? - тихо ухмыльнулся Эдька.
- А вот что, - пропел Шурка:
Запрыгают мигалки, сирены заревут,
Да только, ёлки-палки,
Мы вас не ждали тут!
- Шур, а за что тебя в милиции на учёт ставили?
- Да много разного было: гаражи мы взламывали, на чужих машинах гоняли, но машину целую незаметно хозяину потом подставляли. А вот раз кто-то другой взломал гараж, а в ментовку меня потащили. «Признавайся, - говорят, - во всем!» Обидно, когда не виноват, а на тебя валят! Били резиновыми шлангами, я молчал. Вызвали как-то на допрос. Второй этаж, окно раскрыто. Я на стол и в окно! Пока они прочухались, я уже далеко был. Скрывался у друзей. А менты забыли про меня или нашли того, кто на самом деле этот гараж взломал. Не знаю. Отстали, и всё!
Несколько дней резали шрифт, болтали, пели.
- А ведь в «Орлёнке» про нашу Бурятию поётся:
Орлёнок, орлёнок, товарищ крылатый,
Бурятские степи в огне…
Ната знала варианты, где пелось «далёкие степи», «ковыльные степи», но, наверное, где-то поют и «бурятские», разве это главное?
Через день Шурка вдруг стал мрачнеть, часто лежал в постели и внезапно уехал в Бурятию. Сказал: «Дело срочное».
Ната с Эдькой и Мунко проверили шрифт - ерунда какая-то. Текст неразборчивый получается, и кто будет эту филькину грамоту разбирать?
Ната решила писать, как раньше, по клеткам, чтоб не видно было почерка. Три пары усердных рук, копирка - и дело в шляпе! Стопки солидные. Вот что-то Шурки нет и нет…
- Да ломка у него, за наркотой поехал, - бурчал Эдька.
Мама с Натой не верили, вечно этот Эдька ерунду мелет! Как теперь листовки расклеить? Пойдёт ли Эдька без Шурки? Но ребята не подвели, и утром седьмого ноября в дом вбежал взволнованный сосед дядя Гена.
- Ой, что сейчас по радио говорили! А вы ещё спите! Говорят: «Полгорода за ночь оклеены листовками. Да вот кто их писал, истории, видно, не знает... Пишет: “Клевещут на дорогого, любимого нами Владимира Ильича…” А не знает, что Ленин убийцей был, на его совести жертвы революции и гражданской войны!» Да пусть себе мелят, я не верю ни одному их слову! Я как относился к Ленину, так и буду, чтобы они на него ни трепали!
Уставший Эдька спал в дальней комнате, а Ната с Мунко тихо посмеивались.
2
На квартире теперь жил один Эдька, Мунко приходил в гости. Однажды Эдька пришёл раньше обычного и сказал Нате:
- Сделай мне гипс на руку! Не могу больше. Придумай, чтоб похоже на гипс было… Нет больше сил
- Зачем гипс?
- Чтобы в наряды не ходить. Скажу: руку сломал.
- А что в нарядах такого?
- Бьют. Заставляют унитазы бритвочкой чистить!
- Кто заставляет?
- Старшие курсы и ротный наш.
- А ротный-то почему?
- А он у нас вообще урод…
Дальше последовала непечатная брань.
- Да тише, Эдька. Что, мало слов в русском языке, чтобы выразить? Ведь уши вянут!
- А ты мимо ушей пропускай. Он ведь покалечить может, так бьёт.
- Может, жалобу написать?
- Так кто нам поверит?
- Говоришь, каждый наряд заставляют унитазы чистить. А разве кто соглашался? Ведь, если всем не сдаваться, разве они станут потом заставлять?
- Да никто не соглашался, - сказал Эдька, отведя глаза в сторону, - сперва драка, а потом чистим все вместе… И так каждый наряд.
- Ну, ладно. Я уже придумала.
Ната быстро начала рвать газеты на мелкие кусочки и скидывать в таз.
- Давай руку!
На глазах рос «гипс» из папье-маше. Потом забинтовали. Эдька часами сушил свой «гипс» над печкой. Вечером он сидел у печки, вытянув руку. Ната с мамой что-то варили. Вдруг стук в дверь.
- Кто там?
- Да я, Шурка, - ответил вялый чужой голос, - с другом.
Шурка вошёл в кухню. Его широковатое лицо раскраснелось, когда-то живые глаза были потухшими. На плечо Шурки опирался высокий, но размазанный, как кисель, парень с мутны-ми глазами и растрепанными волосами. Он почти спал.
- Познакомьтесь, Жан. Он со мной пока поживёт.
Жан промычал что-то бессвязное. Молча Шурка с Жаном повалились в кровать. Эдька встряхнул друга за плечо:
- А мне где теперь спать?
- Ложись третьим, — ответил Шурка, отодвинув к стене бесформенного Жана.
Шурка спал почти все время. Выходил покурить травку и опять спал.
А Жан вообще лежал словно развалина.
- Ну, Шурик, что с тобой? Ведь ты был другим совсем! Зачем этот Жан? Пусть он уедет домой, - просила Ната.
- Жан сказал, что ты его достала! - ответил как-то Шурка и лег спать.
Эдька сообщил, что в училище он не ходит.
Как-то Шурка проснулся бодрее обычного и ушел. Дружок его не просыпался. Вернулся Шурка с документами и билетами, а на следующее утро уехал в Бурятию, прихватив сонного Жана.
Долго в доме царило молчание. Мама с Натой говорили необычайно тихо, а Эдька изредка бросал:
- Ну вот, я же вам говорил, а вы все не верили…
Прошел месяц, все знали, что пора снимать гипс.
- Не могу там оставаться, не могу, и всё! Уеду домой, раз-ведем скотину с отцом, будем фермерами! А здесь меня скорей убьют, чем я этого диплома дождусь! - мрачно сказал Эдька.
- Может, стоит потерпеть? Ведь у нас же живёшь, не в роте. Другие там каждый день получают!
- Да хватит с меня! Я вижу, что мне там конец. Жить у вас Мунко будет. Он, может, сумеет до конца. Возьмите Мункоша на квартиру! Бьют его там сильно.
Жалко было Эдьку. Проводив его, Мунко вернулся домой грустный.
- Не выучиться и мне здесь, наверное. Ходят слухи, что всех в роте заставят жить!
- Может, только слухи?
- Вряд ли. Позвоню-ка я дяде в Улан-Удэ, он у нас большой человек, может, что придумает?
Вскоре прилетел дядя Мунко, режиссёр из театра. Но его интеллигентность и ум оказались бессильны перед дремучей тупостью командиров.
Пришёл он вечером и стал помогать племяннику укладывать чемоданы. До утра говорил с Натой и её мамой о разном: о не справедливости, о жизни, об искусстве. Много интересного узнала Ната тогда о культуре Бурятии. А на утро Мунко с дядей ушли, и как-то пусто стало дома.
3
Прошло два месяца. Жизнь текла монотонно и безрадостно. У мамы лейкоциты все увеличивались, и в середине января она легла в больницу. Ната работала целыми днями. Из школы бежала к маме, потом - расписывать стены, возвращалась ночью. На лестничной площадке, где стояли леса, был сквозняк, и Ната давно уже кашляла. Ей становилось все хуже, но хозяин не отпускал: заказ нужно сдать к сроку. В один прекрасный день стало понятно: работать дальше нет сил. Мама была уверена, что дочь больна пневмонией.
Дома жили два квартиранта из мореходного училища со второго курса, совсем чужие: маленький синюшный Воробей и двухметровый Рыжий. Рыжий одно время ухаживал за Натой, и между ними начинала складываться дружба. Но, в конце концов, девушке опротивел безвольный длинный парень, который подчинялся маленькому вечно спящему Воробью.
На квартиру, собственно, брали Рыжего, но он сказал, что не пойдет без Димки. У Наты возник какой-то подсознательный протест, она со слезами просила маму не брать второго. Когда-то предчувствия приходили к маме, но теперь, когда Алина Иванов-на стала слабеть, её дар появился у Наты. Неизвестно, что это, но атеистке Нате казалось, что с Димкой в дом войдет что-то страшное. Пришедший Воробей сразу вызвал антипатию и у мамы, но было поздно. Он оказался наркоманом. Что же делать? Оставить дом на этих ненадежных? Ещё ссора с Рыжим. Ната честно сказала, что не любит и никогда не любила его. Может, надо мягче, дипломатичней. Она ведь ещё никого по-настоящему не любила. Но этого-то никогда не сможет полюбить!
4
Врач первой городской больницы Людмила Михайловна дежурила в тот день по отделению. Она и проводила Нату в палату, сказав лежавшим там женщинам:
- Вот вам девочка, чтоб не скучно было!
Кто-то, может, расстроился бы, увидев здесь старушек, но только не Ната. Одна из женщин была бабушкой двух непутевых её учеников. Другая, тетя Женя, всю жизнь проработавшая товароведом на базе, сразу заинтересовала её удивительными историями о борьбе за место под солнцем, которые раньше встречались лишь в книжках. Третьей была одинокая бабушка Аня, участница войны, которую оформляли в дом престарелых, ноги её почти не ходили.
- А у нас сегодня Юлька дежурит. Хамка ужасная! -сообщила тетя Женя с разгоревшимися глазами (она очень любила посплетничать).
- И ещё садистка, - добавила бабушка «любимых» учеников.
- Тищенко, пойдём пробу на пенициллин делать, - позвала вошедшая Юлька.
Ната пошла следом за медсестрой, и когда в «процедурке» та повернулась к ней лицом, узнала в ней никого иного, как Гуляеву.
- Привет! А я тебя знаю, Алёна! Ты - Наташка, оказывается. Поверь, не знала, пока в карту не заглянула. Мы же с тобой обе шанхайские! Помнишь меня?
- Видела, конечно, не раз на улице.
- А я тебя все время видела! И в школе, и на остановках, когда ты с тубусом в автобус лезла! Что ты там все время возила?
- Рисунки. Я же в «художке» училась, потом в лицее. Я и сюда краски взяла.
- Покажешь, когда что-нибудь будет!
Ната думала, что же теперь скажет о ней Гуляева. А та просто всем объявляла: «Это же моя землячка, шанхайская. Она художник». Измученной тяжким трудом, Нате по душе пришлась больничная жизнь. Скучать здесь было некогда. Днем она писала поурочные планы в школу, добросовестно писала, чтобы в будущем освободить время от нудной работы. Ведь мало ли что? На каждый урок она готовила наглядные пособия. Мама лежала в областной больнице, и Ната использовала каждый шанс, чтобы позвонить в её ординаторскую и позвать к телефону. А рассказать было что. Новые знакомства, удачные акварели, которые так хотелось показать. Днем Ната писала портреты соседок по пала-те, пейзажи из окон, отсюда виды открывались прекрасные. Во дворе больницы находилась старинная пристройка с куполом, который казался ещё выразительнее под легким снежным покровом. В небо стремительно взмывал тонкий шпиль. Этот уголок, открывавшийся из окна лестничной площадки, напоминал Ленинград в оторванной от цивилизации глубинке. А из палаты открывался вид на частный сектор, похожий на убогую деревушку с заснеженными крышами. Как любила Ната это окно! Особенно утром, когда восходящее солнце окрашивало небо в чудные цвета. Спать просто некогда! Ночами позировали мед-сестры и студенты. Отделение было большое, и дежурили всегда помногу. Так что компании собирались веселые. Гуляева, у кото-рой всегда из-под халата виднелись крутые джинсы и кроссовки, демонстрировала приёмы каратэ так, что халат трещал по швам, а все смотрели разинув рты. Медсестра Тома рассказывала, как недавно Юлька обезвредила пробравшегося к сейфу наркомана.
У Наты кругом были друзья, никто не считал её неполноценной. И все вокруг было интересно. Молоденькая девушка из соседней палаты спрашивала:
- Да как ты живёшь с бабками-то? Со скуки ещё не померла?
Не могла Ната скучать, слушая рассказы бабушки Ани о войне или просто «бальзаковские» истории тети Жени: «И нашёл он себе бабушку, которая его наверх столько лет двигала…. Ну, что ж, зятёк и занял хороший пост благодаря ей. А бабушка-то не нужна больше! Но ведь не сдаётся, старая карга… Встретила её моя Людочка и как вцепится в волосы!»
Рядом с палатой, через стенку, находилась процедурная, где работала Станислава Владимировна, золотоволосая западная славянка. Это женщина лет сорока, личность загадочная, непохожая на других. Очень уж собранная, точная и удивительно тактичная. Женщины в палате не мог ли нахвалиться немецкой аккуратностью Станиславы, а её вежливость и культура общения были удивительны для «забытого богом» Дальнего Востока. Нате очень хотелось написать портрет медсестры, но в ночь Станислава не дежурила, а днём работала не покладая рук. Даже выполнив все свои обязанности, она брала тряпочку и ходила с ней, сдувая пылинки под восхищенный шепот старушек.
5
Ната любила поболтать со Станиславой, которая интересовалась искусством и литературой, была внимательна и спрашивала о здоровье мамы. А встречи их в последнее время стали затягиваться, и все чаще Станислава Владимировна сокрушенно качала головой, не попав в едва различимую вену. И вот она решительно заявила:
- Хватит! Не могу больше!
- То есть как хватит? - глаза Ната стали круглыми.
- Не могу больше тебя мучить.
- Я так не считаю. Было бы из-за чего! Я не уйду.
Станислава посмотрела на покрытые синяками руки Наты:
- Куда же колоть? Вен не видно.
- В кисть.
- Чего придумала! Иди к своей Людмиле Михайловне, пусть заменяет чем-нибудь другим. С меня хватит!
- Ну ладно, мне Юля сделает. До завтра, Станислава Владимировна.
К шести часам на посту в холле собралась компания. Сегодня планировала рисовать Лёху Фокина, студента второго курса. Соседки Наты по палате тепло относились к Лёхе, хвалили за деликатное обращение. К вечерней смене подошли Ленка с четвертого курса, ярко накрашенная легкомысленная Анжелка и Юлька Гуляева. Ната сразу же решила договориться с не отличающейся сентиментальностью Гуляевой и рассказала ей об отказе Станиславовны.
- Руки покажи! - коротко сказала Гуляева, затем смачно выматерилась…
- Блин! Ну, Станислава отмазаться решила, а ведь правда, это не выход. Ленка, тебе поручаю! - быстро определила Юлька козла отпущения.
- А что сразу Ленка?
- У тебя лучше получится, да и ты же у нас четвёртый курс…
- Ну ладно, - Ленка посмотрела на Нату, - если ты сама не убежишь!
- Вот еще!
- Ещё до десяти времени уйма, мы все хотим посмотреть, как ты Лёху рисовать будешь. Он у нас не стеснительный, зрителей не боится, можешь сейчас начинать. А после двенадцати дорисуешь.
Лёха сидел в расслабленной позе. Светловолосый, с небольшими мутно-серыми глазами и как будто припухшими крупными чертами лица, он был удивительно фотогеничен. Ната увлечённо переносила эти черты на бумагу. На столе стоял приёмник, звучала «Москва златоглавая», и все находились в хорошем расположении духа. Карандашный рисунок появился на одном дыхании, и все узнали в нём Лёху.
Вдруг в приёмнике зазвучала, вонзаясь, словно нож, в сердце Наты, вышедшая недавно в свет песня:
Четвёртые сутки пылают станицы,
Горит под ногами Донская земля.
Не падайте духом, поручик Голицын,
Корнет Оболенский, налейте вина.
Ната сжала кулаки:
- Не могу спокойно слушать это. Я признаю, что голос у Малинина сильный, что написано талантливо, но я не приемлю.
- Ты что, за коммунистов? - ухмыльнулась Гуляева. - А мой муж - казак. Да всё это ерунда, смотри на жизнь проще!
А песня звучала дальше, и когда Малинин запел: «Поручик Голицын, раздайте патроны», лицо Лёхи исказилось злобой, которую Ната заметила в нём впервые.
- Так… так… мочи их, коммуняк проклятых, - шептал Лёха.
- Лёш, ты чего? Мой дед в Красной Армии воевал, -прервала Ната Лёхин бред.
- А мой в войну полицаем был.
- Как полицаем?
- А вот так: прадеда моего красные за коней убили. Он отказался Красной Армии коней отдать… А они жизнь… за коня…. Вот дед и мстил потом за отца коммунякам. Выдавал, допрашивал, прессовал их по-всякому. И я бы их так же прессовал…
- Ты что, Лёха? Я понимаю, с обеих сторон попадались всякие. Ведь разные люди шли и в Красную Армию, обида тяжела была. Трудно разобраться, понять, что не нужно винить всю Советскую власть в целом. Но чтобы предать Родину…
- Нет у меня никакой Родины!
- А я бы всегда была по другую сторону. Интересно, попадись вам я, ты б меня тоже «прессовал»?
Лёха окинул её мутным взглядом:
- Нет, тебя не стал бы прессовать. Жизнь, конечно, в таком положении гарантировать трудно, а вот прессовать бы не стал.
- Что ж, спасибо.
В процедурку пошли всей компанией за полчаса до положенного времени, чтобы не задерживать больных.
- Ну что, Лёха, давай, - усмехнулась Гуляева.
- А что Лёха? Я лучше посмотрю… Давай ты!
- У нас Ленка согласилась, а я тоже посижу здесь…
После безуспешных попыток Ленка согласилась уколоть в кисть. Когда Ната вышла, под дверью уже стояла толпа.
- Надо же, она ещё улыбается!
Ната пошла в палату, теперь ребята только после двенадцати освободятся. Быстренько пересняла контур ещё на один лист. Она всегда писала по два варианта.
Один дарила, один оставляла себе.
После двенадцати собрались снова. Портрет был написан легко! Прозрачно, что не помешало ярко выразить характер и вызвало общий восторг. Когда утром Ната показала соседкам, они в один голос сказали:
- Надо же, наш Лёша, сынок! Как похож…
6
Выйдя из палаты, Ната наткнулась в коридоре на Варю Зиманину.
- Варя! Как ты здесь оказалась?
- Я на каникулы приехала, позвонила тебе, квартиранты сказали, как тебя найти.
- Вот здорово, что ты приехала. Пойдём на диван!
Удобно усевшись, стали рассказывать друг другу о том, что произошло за эти полгода. Ната рассказала о своей работе в саду, о том, как в районо ей принесли запоздалое извинение.
- А у нас там - тоска! Не всё, конечно, интересного много. Прошусь на заочное - не переводят. Наш город давно уж перестроился. Это здесь нам Рымарев в диковинку был. Ты куда поступать будешь?
- Если деньги за сад не дадут в срок, пойду на факультет психологии, экзамены в начале мая. Я бы раньше поступила, если б они не в мае были. Все равно в твоём институте нового ничего для себя не возьму. Я портрет пишу, а психология к этому близка. Пригодится, думаю. Жаль, что целевого не дали.
- Я тогда тоже в шоке была, когда Сердюкова красный диплом и направление получила. У нее ведь тройки сплошняком стояли. Она сходила к Рымареву в кабинет, и все тройки вдруг исчезли.
В палату Наты привезли тяжелобольную тётю Люду. Её собирались перевести в хирургию на операцию. Женщине было очень трудно, она жаловалась на хамство Гуляевой, которая не любила возиться с тяжело больными. Ната помогала ей чем могла, и тётя Люда попросила:
- У меня здесь никого нет, я из далёкого посёлка на БАМе. Приходи ко мне, пожалуйста, в хирургию. Чувствую, некому будет там воды подать…
Операция прошла неудачно из-за сахарного диабета, все оставили, как было. Ната подолгу сидела у кровати несчастной женщины. Там и застала её однажды вбежавшая Гуляева:
- Вот ты где, сестра милосердия! Я уже запыхалась, тебя ищу… К тебе пришли. Парень такой видный… Пойдём скорей!
На диванчике Нату ждал Марк, а старушки поочередно выходили на него посмотреть. «И что ж они такого видного заметили?» - подумала Ната. Невысокий, узкоплечий, вечно сутулившийся Марк ей таким не казался. Но сейчас, зимой, в новой светлой дубленке, делавшей его шире, Марк выглядел несколько солиднее. Каштановые волосы вились мелкими кудряшками, умные глаза ласково смотрели из-под очков.
- Марк! Как ты узнал, что я здесь?
- Я позвонил тебе, квартиранты ответили, что ты лежишь в больнице.
- И ты из-за меня ехал из Владивостока? - Ната совсем подругому посмотрела на Марка: должно быть, он любит.
И снова пошли споры про политику, Тарковского и Малевича.
- Когда восторгаются авангардистами, - произнесла Ната, - мне это напоминает «Новое платье короля»: все боятся сказать, что король голый!
- Ты так материалистично мыслишь! Всё в мире относительно…
Просидели до темноты, и Ната долго думала о том, что, может, действительно любовь сможет со временем появиться, вырасти из чувства уважения и благодарности. Но почему она не испытывает к Марку никаких других чувств? Почему в душе нет даже того, что она испытывала к Шурке, хотя считала это только товарищескими отношениями? И какая она, любовь? Полюбит ли Ната вообще кого-нибудь? И когда поздно вечером говорили с мамой по телефону, та ответила:
- Обязательно полюбишь! И будет трагедией для тебя, если выйдешь замуж без любви!
7
После двенадцати опять собрались компанией. Позировала Галя, высокая, выразительная, с тёмной косой. Нос её был с горбинкой. Лицо будто из ХIX века. Ната сказала ей об этом, вызвав смущение.
- Да разве я такая? Я обычная…
Пришли, выполнив свою работу, девушки-санитарки, студентки «политена». Как выяснилось, они жили в одной комнате с Олесей, подругой Наты. Когда-то они вместе играли на курорте, потом долго переписывались. И вот Олеся стала студенткой политехнического института. Галя и ещё некоторые сестры тоже жили в общежитии, и разговор постепенно от описания вечеринок перешел к отношениям между соседями.
- У нас в комнате есть такая Танька, чудо лесное! У неё всё не так, как у людей! Суетится вечно, шумит, вид такой деловой делает, а сама то суп пересолит, то споткнётся за что. И опять суетится… Мы просто балдеем! То к одеялу её ночью пришьём, то зубной пасты надавим в тапочки. И она хочет с нами дружить! Лошица!
- За что ж вы так? Кто дал вам право так с ней обращаться?
- Да ведь Танька и пол, как нерусская, тряпкой для стен моет. Да что говорить, мы же вместе с твоей Олеськой над ней смеёмся, разве она тебе не рассказывала?
- Нет.
Глаза Наты сверкнули. Всё было знакомо. Воспоминания жгли. Нате казалось, что её саму осмеивают вместе с Таней.
- Девочки, вам не кажется, что это слишком жестоко?
Всегда улыбающаяся, похожая на яркую бабочку медсестра Анжелка смотрела на Нату, округлив и без того круглые глаза.
- Наташка! Что с тобой? Я от тебя не ожидала!
- Никого никогда не жалей, - сказала Гуляева, напустив на себя бывалый вид.
- Что ж, по-твоему, это слабость?
- Конечно, слабость! В драке пожалеешь кого-нибудь, не дашь по морде, так тебе же морду набьют!
Время шло, а температура у Наты всё не спадала. Заменили антибиотик через десять дней - всё так же. Температура спала, когда добавили второй антибиотик, внутривенно, на что Станислава, вздохнув, прошептала: «Опять ты здесь!»
По-прежнему собирались вечерами, пачка акварелей росла. Ната видела реальный мир, не всё было идеальным. Встречались попойки среди девочек. Тяжело переживала Галя, когда случайно была встречена Натой во время пьяного веселья. Лёха, как оказалось, увлекался наркотиками. Но никто не упрекал Нату, подобно Скрипке, за то, что она «не как все», и не было надобности «ставить себя». «Посмотрим, как в институте будет, - подумала Ната, - может, правда, дело в Омельяненко было?» Не заостри он на ней внимание, всё было бы, возможно, и не совсем гладко, но не так черно.
8
Перед выпиской у Наты появилась какая-то необъяснимая тревога, а, уходя, она заметила какую-то дрожь в руках. Может, потому, что эритромицин не сделали и температура уже поднялась до тридцати семи. Нет, это волнение не объяснить так просто, мрачное предчувствие закралось куда-то глубоко и не покидало ни на минуту. Да ведь дома телефон не отвечает уже неделю. Вот в чём дело! Выйдя из автобуса, Ната увидела родную крышу. Отлегло от сердца. Хоть не спалили. Вошла в калитку. Окно на веранде выбито. Переступила порог, в глазах потемнело… На полу черепки от битой посуды, чёрные вёдра и кастрюли, где, как потом выяснилось, варили «химку». На столе жгут и закопчённый шприц. Холст на дипломной работе прорван ударом ноги. Ната прижала к груди разбитую куклу и безутешно заплакала. Когда она вздрагивала, кукла кричала: «Мама!»
Выяснилось потом, что погром учинили ворвавшиеся на 23 февраля наркоманы, дружки Рыжего и Воробья. Здесь было всё: драки, женский визг, даже милиция. Ната вспомнила, как ярко и беззаботно проводила время в больнице. Не всегда, конечно. Ведь видела она там людское горе, плакала, вернувшись из палаты умирающей молодой женщины, уговорившей написать её портрет для детей, чтоб хоть что-то осталось. Вспомнила, как писала по фотографии портрет умершей девочки, вспомнила и тётю Люду. Но были беззаботные минуты счастливой юности, которых так мало выпадало ей в жизни. С тех пор даже в моменты счастья состояние Наты никогда уже не будет таким безоблачным. Кажется, она вмиг повзрослела.
9
На следующий день Нате стало хуже, и пришлось, поручив дом тёте Вере, снова лечь в стационар. Она оказалась в областной больнице, водном корпусе с мамой. Мама лежала на пятом этаже, в гематологии, а Ната - на третьем. Каждый день звонили из ординаторской тете Вере в условленное время на почту, где тоже наблюдали за домом.
Отделение пульмонологии было намного меньше, чем в первой городской, и уклад был другим. В смену на этаже дежурила одна лишь медсестра или студент, но зато не было попоек и беспредела: в шесть и двенадцать уколы приходили делать в па-лату, как в доброе «застойное» время, тогда как в первой городской даже будили не всегда. Ната и здесь писала портреты вечерами, как-то вдруг все узнали, что она художник. А портреты удавались не хуже, чем в «первой», и писались так же по два экземпляра. Она любила общаться со студенткой шестого курса, темненькой красивой Нелей с серьезными глазами, портрет которой много раз потом выручал.
Нежное лицо, прозрачные краски… Эта акварель, бережно обернутая пленкой, служила образцом, когда пришлось на рынке зарабатывать жалкие копейки, чтобы выжить. В палате здесь действительно скучноватый подбор, несмотря на более молодой возраст соседок. Парикмахерша и работница колбасного цеха, в общем добродушные женщины, не вызывали у Наты интереса. Хотя палата была завалена колбасой, бери не хочу! «Ешьте, ешьте, чтоб не пропало, завтра ещё принесут». Пятнадцатилетняя девочка была скучна, с ней постоянно находился кудрявый паренёк. Разговоры этой парочки отличались однообразием. Изо дня в день они тошно ныли, раздувая проблему с отсутствием ново-каина. Хотя, впрочем, исчез он как-то странно, как всё стало исчезать в тот год с прилавков магазинов и аптечных витрин. Ещё мальчишка хвалился «подвигами» наподобие драк, где десятеро на одного и катания на чужих машинах. Наговорившись, они включали магнитофон, и тогда Ната убегала куда глаза глядят. На магнитофоне изо дня в день крутился один и тот же матер-шинный «Сектор Газа». Вспоминались слова Лермонтова: «Печально я гляжу на наше поколенье…» Но мысли перебивал грубый голос:
Расскажи, Снегурочка, где была?
Расскажи мне, милая, с кем спала?
Когда было дозволено, Ната находилась все свободное время в палате у мамы. Неотступно мучила мысль о том, что скоро она потеряет её навсегда…
Говорили о предстоящем референдуме, вопросы которого представляли «коварную вилку». По первому пункту надо поставить галочку либо за единый Союз, либо за отделение России. Но проголосовавший за единый Союз, мог попасться во вторую ловушку, проголосовав за президентство. У мамы в палате были умные женщины, одна из которых, Ольга Петровна, преподавала историю в пединституте и сохранила прежние убеждения. Их агитировать не нужно было.
В день референдума в больничных коридорах стояли урны, и там хитрый «демократ» толковал каждой засомневавшейся старушке: «В Америке есть президент? Есть. А Россия чем хуже? Значит, голосуйте за президентство». Это было грубым нарушением закона, но Ната не знала, что предпринять. Они с мамой и Ольгой Петровной предупреждали о «вилке» всех, с кем случайно приходилось завести разговор. Ещё было ясно, что пост президента готовили для давно уже показавшего свое истинное лицо Ельцина. И всё же пункт о президентстве прошёл…
На пятом и третьем этажах в холле стояли телевизоры. После десяти Ната шла в «процедурку» с планшетом и красками, где её уже ждали. А пройти последнее время было очень нелегко. Маленький холл был битком забит молодыми людьми. Их истошные вопли становились порой агрессивными, и пробраться через эту безумную «кучу-малу» было не так просто. Каждый день показывали по фильму с Брюсом Ли.
10
Сначала выписали маму, которой через месяц предстояло вернуться сюда. А Ната лежала ещё неделю и вернулась домой с той же не очень высокой, но вызывающей слабость температурой. Что ж, теперь надо работать, несмотря ни на что. Невероятными усилиями окончив росписи в саду, Ната ждала денег, но их не выплачивали. Поговорив с прокурором, девочка поняла, как хитро расставил сети заключивший с ней договор коммерсант. Не было закона, карающего за несвоевременную выплату зарплаты, а приближалась чудовищная инфляция. Припрятанные до наценки продукты вновь появились на прилавках, но людям все равно задерживали зарплату. Ещё не была увеличена цена на промтовары, и с прилавка исчезли золото и бытовая техника. Сдав в мае на отлично вступительные экзамены, Ната стала студенткой первого курса. Тут же началась установочная сессия. Занятия были уплотнены, вычитывался огромный объем мате-риала, для самостоятельного изучения оставалось в основном то, что легко было добыть из книг. Кто хотел, вполне мог получить хорошие знания, учась заочно. Но ленивое большинство своим отношением к учебе сеяло мнение о неполноценности заочного обучения. Постоянно влетала в группу заместитель декана и пугала, что скоро «бесплатников» на заочном отделении разгонят. В группе учились трое, окончившие лицей: Ира с Мишей из параллельной группы и Тиночка Семенихина. Ещё второе образование получала учительница английского языка. Остальные - приезжие, большинство - дочери новоявленных фермеров, сельских коммерсантов. Они сногсшибательно одевались, ходи-ли в рестораны и были, как ёлки, обвешаны золотыми побрякушками. У Наты имелось несколько неплохих вещей, переданных родственниками, и она накупила рондолевых фальшивок, которые тщательно начищенные казались золотыми. И ещё она ничего не рассказывала о себе. Ната уверенно отвечала, писала всем подряд контрольные, которые часто давали на дом, и, в общем, неплохо ладила с однокурсницами, хотя вовремя «светских» бесед её душа была где-то далеко.
Провели на психологии социометрию, и Ната вдвоём с Лилей из маленького городишки набрали наибольшее количество очков. Лиля очень сильно напоминала Инну Чегодаеву, хотя её развитие было значительно выше. Её разговоры - не чета Инкиным откровениям «о пьяном папке», но в целом она обладала некоторой подобной серой мутностью. Тогда, в лицее, Инна набрала на 2 балла больше Ритки. Здесь же у Лили с Натой баллы были равны. Неслыханно! Но девушка никогда не пьянела от успехов. Как-то утром пришедшая раньше всех Тиночка таинственно зашептала Нате:
- Это у тебя так всё блестяще, потому что мальчиков нет. Один тихоня Миша, и всё. Мальчики бы в тебе странности заметили.
- Слушай, Тиночка… Если ты ещё раз… где-нибудь… с кем-нибудь…скажешь что-нибудь подобное обо мне, - Ната выдержала паузу, - я тебе никогда списать не дам!
Угроза подействовала безотказно. Сессия закончилась, и ушла Ната с кучей заданий, за которые тут же с жаром взялась, работая по жёсткому распорядку. Были предметы, которые шли «на одном дыхании», а были и далёкие от её увлечений, которые всё же требовалось сдать. Параллельно с уроками Ната изучала «Капитал» Маркса и работы Ленина. Частенько сидела она на крылечке, углубившись в чтение. Сопоставляла в уме про-читанное с происходящим сейчас, находила ответы на однобокую клевету в прессе.
Тяжёлым было то лето. Зарплату учителям не платили уже несколько месяцев, лишь изредка швыряя авансы, чтобы не подохли совсем. Мама с Натой питались лишь с маленького огородика, используя крапиву, лебеду, а ведь врачи советовали Алине Ивановне хорошее питание.
Никогда не торговавшая на рынке, девушка вынуждена была иногда продавать смородину, чтобы выжить. И радовались купленному за вырученные деньги килограмму сахара и брикету масла. Ната с мамой прекрасно понимали, что черные дни насту-пали для всей страны.
11
Товарищам Янаеву, Язову, Крючкову,
Пуго, Павлову посвящаю…
Знойный августовский вечер. Мерцают в окне оранжевые лучи заходящего солнца. Ната с мамой застыли у радиоприем-ника. Тревожно, по-военному звучит голос: «Товарищи!» Боже, как давно не слышали этого родного слова. Обращение «господа» - просто насмешка.
Затаив дыхание, прослушали сообщение о ГКЧП. Это прозвучало как гром среди ясного неба: наши в эфире! Горбачёв арестован!
- Мама! Скорей к тёте Вере! У неё телевизор работает.
- Вот и настало время бороться… - медленно произнесла Алина Ивановна, внимательно вглядываясь в лицо дочери.
Глаза Наты стали грустными.
- Как бы хотелось им помочь, но это невозможно… Пойми, они же как декабристы, не смогут без поддержки народа. Они выступили одни. У Ленина революция была продуманна, организованна. И всё же идём!
Солнце зашло, на небе появились первые звездочки. Калитка открыта, ну вот и порог. Тётя Вера с подругой из Москвы сидят у телевизора. Когда-то они вместе работали в школе на Севере, а приехала Галина в городок «челночницей».
Вот они, пятеро бросивших вызов. Звучат правдивые, мужественные слова о том страшном, что произошло за последние годы. Впервые с экрана на всю страну вещи названы своими именами. Понимают ли эти люди, что они обречены? Конечно! И всё же твёрдо говорят своё последнее слово. Победить сейчас невозможно, но останется искра в сердцах людей, пусть небольшая… Да, не одно столетие, наверное, пройдёт, чтобы люди поняли и осознали. Но когда-нибудь всё равно это пламя вспыхнет в их душах…
Истошно орёт спекулянтка Галина: «Конец! Всему конец! Была демократия! А теперь — ужас! Гражданская война! Мы так ждали приватизации!»
Её слова подтверждала груда баулов в сенях. Тётя Вера стояла белая как мел. Руки её тряслись…. Домой, на воздух! Вот и родной садик…
- Как они мечутся! Как крысы! Да ничего ведь не будет! – голос мамы дрогнул.
- Жаль! Сейчас не так, как тогда. Не мы, а они завладели душами.
Помнишь, что сказал Лахновский в «Вечном зове»? «Мы разовьём в людях
звериную жадность…»
Через несколько дней Ната сидела на крыльце и пыталась учить билеты к экзаменам. Нет, ничего не лезет в голову. Она вы-несла тазик с картошкой. Надо же что-то делать. Слёзы капали в чашку, в кастрюлю, в очистки. Пелена перед глазами. Ну ведь всё было заранее известно. Почему же ты плачешь?
Мама вышла в сени на звуки тихой песни. Сердце её встрепенулось. Ната пела: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»
12
После поражения ГКЧП была утрачена последняя надежда. Советский Союз прекратил свое существование. Тоска сжимала сердце, но надо было идти дальше. Ната упорно занималась, писала картины, но здоровье её не улучшалось. У мамы тоже в молодости подолгу держалась температура, и врач предполагал, что возможен наследственный лейкоз в скрытой стадии.
И вот в сентябре она снова поднялась на знакомый этаж первой городской больницы, по счастливой случайности попав в палату Людмилы Михайловны. На посту разбирала таблетки знакомая Тома, а с ней была новенькая, беленькая стриженная, как мальчик, Саша. Тут же к девчонкам присоединилась Анжелка. Ната рассказала о своем поступлении в институт, объяснила свое скорое возвращение.
- А как тот козёл? Деньги тебе отдал за сад? -спросила Анжелка.
- Нет.
- А ты в суд подавала?
- Бесполезно. Людям годами зарплату не платят, а закон на стороне «новых русских». А как остальные, здесь так же работают?
- Гуляеву уволили за пьянку, Лёху со второго курса отчислили, а так по-старому. Станислава у нас теперь старшая.
- А ты меня нарисуешь? — тихо спросила Саша.
- Конечно.
Тут появилось совершенно неземное существо с нежным, как будто прозрачным лицом, с удивительно мягкими чертами и каким-то ангельским сиянием синих глаз. Волосы её, собранные на макушке в хвостик, были светлые, но не золотые, а с редким холодным оттенком. Даже белый халатик оказался у неё шёлковым.
- Меня зовут Юна. Я буду здесь практику проходить.
- Ну что же, сейчас распишу твои обязанности, - холодно произнесла мужиковатая Тамара, окинув Юну по-женски завистливым взглядом.
И тут Ната вспомнила медсестру Галю из областной больницы, увлеченную мистическими историями об экстрасенсах и аномальных явлениях. С ней они много болтали, гуляли по больничным коридорам, и Ната видела её загадочные фокусы. Таинственно смотрела эта девочка с одной из лучших акварелей Наты. Галя была совсем юная, училась на четвёртом курсе медучилища и много рассказывала о Тамаре, к которой попала на практику. Тамара обращалась с ней холодно и грубо, а потом вдруг потеплела: «Ты извини меня, что я так с тобой… Думала, ты мединститутская. Я с ними всегда такая. А ты оказалась наша, из училища!» Дальше практика пошла легко.
Но Юна-то из института. Да такая… Томка её съест!
Без труда Ната познакомилась с Юной, показала ей акварели, которые приготовила в подарок Людмиле Михайловне. Оказалось, Юна родом из Вильнюса, где отец её занимал видный пост. Потом она с родителями долго жила за границей, владеет иностранными языками. Сейчас Юна замужем и у нее есть шестимесячный малыш. Ей надо уйти в шесть часов, чтобы успеть покормить, а работать нужно до семи.
Вернувшаяся Томка отправила Юну в «процедурку», куда та ушла, прихватив с собой Нату. Юна расспрашивала о больнице, о здешних порядках и нравах. Разбирая шприцы на лотке, она была чем-то недовольна и постоянно восклицала:
- Ну что это за страна!
Юна очень волновалась.
День клонился к вечеру, и Ната думала о том, как бы отпросить студентку. Тамара вовсе не хотела отпускать её к ребенку. И тут выручил Лёха. Ната встретила его у дверей «процедурки».
- Привет, Лёха, у меня к тебе дело есть.
- Я не работаю сегодня и, вообще, пришёл увольняться.
- Да тут такое дело… Знаешь Юну? Вот её Томка к ребёнку не отпускает, может, заменишь?
- Ага, понятно… Бабы-жабы. Что ж она ко мне не подошла?
- Самой трудно иногда бывает. Ты выручишь?
- Какой разговор!
13
Кроме красок набрала Ната кучу учебников и тетрадей. Уже появлялась мысль: закончить институт экстерном, но первую сессию надо сдать не торопясь, узнать обстановку, зарекомендовать себя. Доказать в конце концов, что её несправедливо срезали в лицее. В институте зачем-то была нудная и тяжелая анатомия, по которой вычитывали чуть больше половины материала. Нашлась отличница из медучилища с идентичными лекциями, здорово выручившая Нату. Вообще, Наташа умела использовать время и обстановку в больнице, где далеко не так плохо, как многие думают. Но постоянная тревога за маму не давала покоя. Подолгу разговаривала Ната с ней по телефону. Вскоре появился портрет молоденькой Саши, понравившийся всей компании, собравшейся по традиции в холле. В палате была сделана копия. Её Ната прихватила с собой, когда шла к12-ти на уколы. Неожиданно Саша предложила:
- Пойдём покурим!
- Я не курю…
- Как? Ты вообще не куришь? Ну ты даёшь!
И что она в этом нашла? Ната удивилась в свою очередь:
- А неужели среди вас нет ни одной девочки, которая бы не курила?
Саша с Ленкой закатились. Потом Саша почесала затылок и выпалила
- Есть такая девочка: Станислава Владимировна!
Раздался оглушительный смех. В холле ждала большая компания: Генка, один из студентов, прихватил своего друга, работавшего «за забором», то есть в психиатрии. А совсем юная санитарка привела кавалера, промышлявшего рэкетом. Парень «из-за забора» принес свои рисунки в стиле сюрреализм. Видимо, пациенты вдохновляли его на подобное творчество. Но в этих работах, однако, чувствовался уверенный, твердый рисунок. Парень был явно талантлив.
- В мире нет готовых истин, и нельзя утверждать, что мы нормальны, а они - нет. Быть может, они нормальнее нас?
- Как заумно, - вставила Ната, - вот у меня один друг есть, так он тоже часами может рассуждать о том, что в мире всё относительно. Жаль, его здесь нет!
- Да… Всё относительно. Мы не можем знать, в каком ракурсе психически больные видят мир и, вообще, больные ли они? Может, они находятся в другом измерении. Некоторые рассказывают, что под наркозом видели невероятное. Мы с Генкой здорово интересуемся, даже как-то эфиром дышали, чтобы посмотреть, проникнуть…
- Наташ, а у тебя возможность есть посмотреть. Тебе ж собираются стернальную пункцию делать, а на новокаин у тебя аллергия.
- Иногда делают под общим, можешь попросить, — бросил идею Генка.
- По-моему, надо с головой не дружить, чтобы общий наркоз из-за прокола делать, - ухмыльнулась Ната.
- Зря ты так рассуждаешь.
В разговор вступили стоявшие поодаль санитарки, девчонки лет четырнадцати-пятнадцати.
- Вы тут про какие-то теории да эфир с наркотой, -заговорила одна из них, - а мой Славик чепухой голову не забивает. Он у меня здоровый образ жизни ведёт: тренировки, спортзал.
- По-моему, твой Славик свою силу в бабки превращает, - ехидно заметил Генка. - Ну что, Славян, может, расскажешь, кого прессуешь?
Огромный, широкоплечий парень с водянистыми глазами вышел в центр круга.
- Да не прессую, а просто мочу. За бабки, естественно.
- Кого же ты бьёшь? — поинтересовалась Ната, бросив презрительный взгляд.
- А мне всё равно, лишь бы платили. Да ты не переживай, там людей-то нету, одни «чурки».
- Люди… чурки? Дремучая теория… - медленно проговорил Генка. — А как насчёт совести? Она тебя по ночам не мучает?
Славян окинул всех леденящим взглядом.
- А на хрен она мне нужна? Совесть - лишний груз. Она ослабляет человека, не даёт идти к своей цели.
- Девчонки, вам с ним не страшно?
- С чего бы это? Славян прав, сейчас кто своё сможет взять, тот жить потом будет, а вы много возьмёте со своей совестью? Мы вот с Ксюхой на рынке китайцев обворовываем, пока есть возможность. Ментам всё до фени. Мы же молодые, нам одеваться надо.
Генка потянул Нату за рукав.
- Мой друг хочет, чтоб ты его нарисовала, пойдём. А то тут совсем примитив пошёл…
14
Ната сидела над конспектами. Сложный, научный материал был не того плана, чтобы взять способностями. Конспекты медсестры здорово выручили, но времени оставалось мало. Хотелось сдать в сентябре, как договорились с преподавателем, и забыть про эту скучную анатомию. Ритка, наверное, осудила бы. «Я человек настроения, я никогда не зубрю». Но почему-то очень хотелось сдать на отлично. Да, здесь много лишних предметов. И всё же Ната считала, что свои знания нужно отстаивать и доказывать. А что потом докажешь, если диплом заочницы будет ещё и с неблестящими оценками…
Вот выучено всё. Но многое забывается. Ната распределила вновь билеты на два дня. Вот остался один день. Из отпуска вернулась хирург, которую ждали. Ната стояла под дверью процедурной с тетрадью, прокручивая в уме оставшиеся билеты. Ритка заметила бы в этом лишь холодное равнодушие и сконцентрированность на учебе. В «процедурку» проскочила Саша, бросив свой удивленно-наивный взгляд. Саша приоткрыла дверь.
- Входи!
Людмила Михайловна сидела с какой-то миловидной женщиной, которая и была тем самым хирургом.
- То есть как на новокаин аллергия? Что же мы теперь делать будем?
Девочку жалко, - пропела хирург чересчур ласковым голосом.
Саша выпорхнула в дверь стремительно и бесшумно. Причитания хирурга, показавшиеся Нате нелепыми, вскоре перешли в восхищенный шепот. Людмила Михайловна посмотрела из глубины комнаты своими задумчивыми синими глазами в спокойное лицо Наты. Ната поймала этот взгляд и улыбнулась.
Слова, сказанные этой женщиной, показались слишком красивыми:
- Нет, это невероятно… Я не знаю даже, что сказать… Я восхищаюсь твоим мужеством!
Несколько смутившись, она застегнула халат и спустилась на первый этаж к телефону. Неделю назад сарафанное радио до-несло маме о предстоящей стернальной пункции, и та сильно переживала. Несколько теплых слов успокоили маму, и Ната вновь побежала наверх, в палату. Достала из кармана свёрнутую в трубку тетрадь и учила до темноты.
А утром, выслушав ответ Наты, преподаватель красноречиво выражала похвалу:
- Надо же… Такие глубокие знания… Отлично! Конечно же, отлично! А вот Марк не очень-то был доволен поступлением Наты в пединститут, сказав: «Что же, высшее образование и неважно какое?»
Ната мечтала написать Юну, но та была полностью загружена в свои четыре часа практики. Всюду летала она в шёлковом халатике, словно добрый ангел, спеша на помощь. А в редкие часы отдыха восклицала: «Ну что это за страна!»
Ната выписалась из больницы по-прежнему с температурой, врачи не смогли выявить причин.
15
Первый курс окончен на одни пятёрки, и дальше Ната бросилась сдавать экзамены экстерном. Посещала лекции в разных группах, брала конспекты с дневного отделения. На третьем курсе философию стала вести Вера Александровна, сразу заинтересовавшая яркими, пламенными лекциями, обличавшими продажное правительство и его идеологию.
Вера Александровна, невысокая женщина лет сорока, рассудительная и энергичная, была членом коммунистической партии. Ната разделяла её политические взгляды, но ей все время казалось, что партия идет не по тому пути: условности, собрания, осторожные действия в рамках, дозволенных правительством. «Засветить себя сейчас, - думала Ната,-значит, оказаться потом связанным по рукам и ногам, неспособным для борьбы!»
Вере Александровне уже немало лет, и она открыто ведет работу среди молодежи. Но ведь может наступить момент, когда потребуется нелегальное положение. А Вера Александровна, найдя в лице Наты единомышленника, прозрачно намекала на необходимость вступления в КПРФ. Девушка быстро сдала философию на консультпункте другому преподавателю, который, встречая ее, говорил: «А… это ты, которая у меня так здорово отвечала». Но Ната помнила Веру Александровну, думая: «Наступит время, и я сама к ней приду».
16
За три года Ната экстерном окончила институт и однажды радостно вбежала в калитку, неся красный диплом. Не найдя маму дома, она пошла вглубь по тротуару. Алина Ивановна стояла в конце двора и оживлённо разговаривала с двумя парнями, чинившими забор. Один был высокий с вытянутым лицом и ехидным взглядом, второй, поменьше, поражал открытым выражением лица и отсутствием «налета современности». Его большие синие глаза хоть и казались слегка лукавыми, не были опустошенными, как у большинства встречавшихся Нате молодых людей.
- Вот дочь моя, ищем ей жениха, - пошутила мама. Разговор вёл длинный, не давая другу нормально высказаться, и все так и осталось в шутливой форме. А длинный успел намекнуть, что у его друга есть невеста. Потом парни сказали, что к осени им нужно будет жильё, и ушли, записав адрес и телефон.
Год назад Ната порвала с Марком. Он толком и не узнал о том, что девушка его не любила, были лишь догадки. Как-то мама говорила Нате:
«Не говори парню того, что ты его никогда не любила!» Может, это сыграло роль, может, нежелание обидеть, а может, Ната хотела иногда принять за любовь товарищеские чувства. Но она так и не смогла ни разу поцеловать Марка. Приехав во Владивосток, девушка рвалась домой, не объяснив причины. А родителям Марка она, в свою очередь, показалась чужой. Так и расстались, и Ната не выразила ясно того, что первая наметила разрыв в своей душе. Ей самой было трудно всё объяснить, ведь она тогда, словно Снегурочка, любви не знала.
17
За последние пять лет сильно заметна стала перемена климата. Чаще стали встречаться зимой небывалые оттепели, в апреле несколько дней могла держаться просто июньская темпера-тура. Летом участились тайфуны и тропические ливни, не характерные для здешних мест. Соседи поднимали дома, засыпали огороды, а оказавшийся в яме домик Наты стало затапливать каждое лето. Сперва вода заливала лишь подполье, потом стала доходить до щиколоток, а последний раз -почти до колен. Горели один за другим насосы, иногда подворачивался счастливый случай нанять машину с цистерной для откачки воды. Был конец июля, время одного из потопов. Из воды торчали кусты помидоров, в огороде ходили в болотных сапогах. Как-то в пришедшей газете мелькнуло объявление о предстоящем концерте Александра Малинина. И Ната купила билет на концерт вызывавшего противоречивые чувства певца. Принарядившись, девушка вышла из своей убогой, затопленной хибары и оказалась в роскошном театральном зале среди нарядной толпы. Свет медленно угасал в хрустальных люстрах. Малинин появился на сцене в лучах прожекторов в парадной форме белогвардейского офицера, начав концерт песней «Поручик Голицын». Блестящий, проникновенный голос певца вдруг переходил в злобный хрип:
А в комнатах наших
Сидят комиссары…
«А вы, господа, разве щадили красных комиссаров?» - думала Ната.
Тоска по красивой жизни высшего сословия окутывала большинство его песен:
Зажгите свечи, прошу покорно!
Я буду петь для вас, мадам, всю ночь…
И если слезы подступят к горлу,
Я буду тем, кто сможет вам помочь.
Ната вспоминала рассказы бабушки, детство которой началось в ветхой украинской хатенке, крытой соломой. Работали от зари до зари, спали всей большой семьёй на нарах, укрывались рядном. Когда Столыпин посулил в чужих краях райскую жизнь, двинулись со многими обнищавшими семьями в нелегкий путь на Дальний Восток. Из той деревни переезжала и семья дедушки. Рассказывала бабушка и о сожженной японцами и белогвардейцами Ивановке, и о том, как дедушка Ваня в 18 лет ушел в партизаны, став в те годы коммунистом. Ната помнила, как, умирающий, он просил бабу Лизу принести ему самое дорогое, его партбилет. Шесть лет было тогда Нате, но это она запомнила на всю жизнь. Одной из любимых песен Наты была песня из кинофильма «Неуловимые мстители»:
Громыхает Гражданская война.
От темна до темна…
Много в поле тропинок,
Только правда одна…
Эта песня, как фильм, запала в душу, волновала. То полно силы, что идёт от сердца. Но воздействие идеи ещё сильнее, когда несут её в народ талантливые поэты, художники, музыканты. И те, кто находится по ту сторону баррикады, имеют право на выражение своих чувств. Но больно слышать талантливо выраженные чуждые идеи, романтизацию тех, кто, может, и, думая, что воюет за Россию, воевал за свою потерянную роскошную жизнь против тех, чьим трудом эта красивая жизнь создавалась. Да именно так! Недаром Виктор Гюго писал: «Нельзя быть героем, сражаясь против своего народа». Нельзя назвать героической борьбу за свою собственность, какая бы воля ни была при этом проявлена. Нельзя строить своё счастье на эксплуатации других, пользоваться плодами культурного наследия, оставляя народ в нищете и бесправии.
С этими мыслями вернулась домой Ната. Она много раз включала пластинку, пытаясь понять своих врагов. Её душа страдала. Как человек искусства, она не могла не заметить талантливого и глубокого, но невозможно было согласиться. Невозможно принять этого надменного «белого офицера», презрительно смотрящего с обложки, и тем более его образ мыслей.
Вскоре в местной коммунистической газете опубликовали статью «Я тоже поручик, умею стрелять», даже само название которой заставило Нату распрямить плечи. Хорошо, что есть эта газета, но как жаль, что не многие её читают.