КУКЛА
Иван, по вполне армейской фамилии Солдатёнков, дошёл до Берлина. И в каких бы боях и перестрелках он ни бывал, удача сопутствовала ему. Дошёл без единого ранения и контузии, вот только огрубел и пристрастился к горькой. Его часть вошла в город, когда тот уже был в руинах, но ещё не добит. Шли ожесточённые уличные схватки. Войска пробирались к Рейхстагу. Стояла весна, и множество лип, выпустив свои клейкие листочки, готовилось к цветению. И только когда глубоко в мозгу возник образ забытой пасеки, Иван вдруг испытал непередаваемый страх. Страх расстаться с жизнью именно в эти последние дни войны, пройдя все четыре года без единой царапины.
Страх давил на сердце, мешал дышать и появилось непреодолимое желание спрятаться куда-нибудь поглубже. Это не было похоже на дезертирство. Солдатёнков никогда не был трусом, о том свидетельствовали награды, украшавшие гимнастёрку. В числе первых всегда шёл в атаку, никогда не поворачивал назад. Но сейчас острая тоска по дому мешала думать о чём-нибудь другом. Как никогда за всю войну мечтал он увидеть свою жену Марию и дочь Машу, которую оставил совсем крохой. Он представлял их встречу, счастливый, что вернулся домой целый и невредимый, что его руки способны поднять дом, если тот разрушился, засеять поле, восстановить пасеку. И ни минуты не сомневался, что его ждут. С трудом представлял теперь Иван свою дочь – четыре года не шутка. Но жену видел ясно. Она такая же молодая и красивая, с толстой чёрной косой, весёлая и работящая. На ней годы не сказывались.
А в разрушенном Берлине всё стреляли и продолжали бомбить. Солдатёнков, ожесточась, дрался с немцами, не жалея сил, чтобы скорей сократить минуты ожидания. Бился из чужих домов, домов, носящих признаки ещё недавно счастливой и довольной жизни, но покинутых жителями в спешке и большой тревоге. Теперь в этих домах хозяином был он, Иван Солдатёнков, солдат из далёкой лесной деревушки в глубине России. Безжалостно крушил он двери, пробираясь к окнам, откуда стрелял по врагу.
В какой-то момент в одной из комнат его взгляд упал на красивую куклу, лежащую на диване. Её фарфоровое лицо, обрамлённое золотыми кудрявыми волосами, с голубыми глазами бесстрастно смотрело на Солдатёнкова. Одежда на кукле была совсем новой, чистой и нарядной – кружевная белая кофточка, широкая длинная юбка в клеточку и баварский фартучек, а на ножках красовались самые настоящие красные туфельки.
- Вот он, Машке подарок-то, - протянул Иван руки к кукле.
Но в тот момент, когда солдат бережно укладывал куклу в мешок, он вдруг почувствовал на спине своей чей-то взгляд. Иван обернулся. Около шкафа стояла девочка лет семи, белобрысая, в веснушках, с серыми, удивительно взрослыми глазами. Глаза были тревожны и устремлены на рюкзак. Девочка молчала. Молчал и Иван, подавляя угрызения совести. Наконец
Девочка решительно подошла к солдату и, ткнув пальцем в вещмешок, что-то произнесла.
- Да не понимаю я по-вашему, - раздражённо сказал Иван. – Тебе, может, есть хочется? У меня сахар есть, - и он достал коробку сахара.
Но девочка продолжала упорно что-то говорить, переводя взгляд на рюкзак.
- Хлеба хочешь? На, возьми и хлеба. Мало? Ну консервы тогда ещё возьми, американские, продолжал опустошать Иван свои запасы.
Конечно, он понимал, что речь идёт о кукле, но отдавать её не собирался.
- А куклу не отдам, и не думай. Хватит, попили нашей кровушки, - обратился он к ребёнку, - и не думай. Это трофей. Военный. Теперь в неё моя дочь играть будет. Ешь, давай!
И Солдатёнков выбежал из дома на полную огня улицу, сливаясь с другими бойцами.
Обратный путь на родину был для Ивана длинным. Теплушки подолгу стояли на полустанках и запасных путях. Вперёд пропускали санитарные и литерные поезда. В городах, отбитых от немцев, долго братались, размещаясь на постое. В Дебрецене расписался Иван Солдатёнков на белой стене венгерской мазанки, угощался хозяйским токаем. Хвалился, что везёт дочери такой вот ценный подарок и бережно разворачивал куклу.
- А то, что она, в нашей-то глуши видит? - говорил он по-русски венгру, который только и понимал, что ему показывают красоту. – Теперь обрадуется.
Венгр трогал куклу, видимо, похваливая её, но всё же в чём-то сомневался, а потом кивнул своей дочери, и та, скрывшись сначала в другой комнате, вышла в венгерском национальном костюме, краше баварского. Короткий жилет с тугой шнуровкой обтягивал её и без того стройную фигурку, а фартучек и блузка были вышиты яркими цветами. Девушка поворачивалась в разные стороны и кружилась на месте, отчего играли кружева её пышных нижних юбок. Хозяин жестами показывал явные преимущества венгерского женского костюма, целовал свою дочь, а по поводу немецкой куклы презрительно кривил губы.
- Ну всё равно красивая. Таких-то у нас сроду не бывало, - отвечал Иван.
Потом шёл Солдатёнков по русским, перепаханным танками, полям, садился в попутки и становился всё мрачнее и мрачнее. Ни одна страна не была разорена до такой степени, как Россия. Всюду встречали его разрушенные и обгорелые стены, и торчали, как зубы во рту глубокого старика, одинокие печные трубы. Мрачные предчувствия сменялись порой на надежду увидеть родную деревню целой и невредимой. Она и в самом деле оказалась почти не разрушенной, да только малолюдной. Никто не бежал навстречу, не здоровался из-за забора, не всплескивал от неожиданности руками. В родном доме двери были открыты настежь и хлопали на ветру.
- Мария, - крикнул Иван, - Мария, где ты?
- Иван, - услышал он сзади старческий голос, - Иван! Господи, живой! Здоровёхонек! Вернулся всё-таки!
На пороге стояла соседка, бабка Глафира.
- Мария где?
- Мария? Да пойдём ко мне, сынок. Пойдём ко мне. Там твоя Машутка. Пойдём, всё и расскажу…
Изба Глафиры была тёмная, прокопченная, с тусклыми стёклами в маленьких окнах. В комнате стоял голый скоблёный стол с двумя пустыми мисками. А на скамье сидела девочка лет семи, прижимая к себе тряпичную куклу, завёрнутую в знакомый Ивану платок Марии. Девочка была похожа на волчонка. Настороженные испуганные глаза её провожали каждый шаг Ивана, и во всём её маленьком худом теле угадывалась готовность убежать в любую минуту.
- Проходи, проходи, дорогой. Вот твоя Машенька. Не узнал, чай? Выросла, конечно. Машенька, смотри, твой папка с войны вернулся, заживёте теперь. Садись, Иван, - суетилась старушка, - садись. Сейчас картошечки принесу, самогончика…
- Бабка Глафира, да ты скажи, где жена моя, Мария? Померла, что ли?
- Померла, Иван, да не своей смертью. Казнили её.
И в мрачной старушечьей избе потёк страшный рассказ о том, что Мария была в партизанах, оставив малютку на руках Глафиры. Услышал Иван, как два года дрались партизаны с фашистами, как подрывали поезда, уничтожали продовольственные немецкие машины и как жили в землянках на краю болота. И всё оттягивала бабка Глафира рассказать о самом страшном – казни шестерых партизан перед самым сельсоветом. Но по мере того, как Глафира рассказывала, Машенька прижималась к ней всё теснее и вдруг сказала:
- А мамку мою повесили…У неё лицо страшное такое стало, и руки опущенные, совсем, как у мёртвой. А косу её немец перед этим ножом большим отрезал и в карман себе запихнул.
- Видишь? Уж на что малое дитя, а всё помнит. Теперь, поди, до старости.
Иван пил, стараясь заглушить боль. Теперь ему было всё равно, есть ли у него родной дом или нет. Без Марии дома себе не представлял. Ему не хотелось туда возвращаться, не хотел ни поля засевать, ни пасеку заводить.
Заболел душой Иван и забыл, что привёз подарки из чужой страны, так и оставил мешок не распакованным. В пустом доме он только пил, заглушая тоску, пока Глафира пробовала наладить его хозяйство. Дня через три вытащил всё-таки солдат из своего мешка куклу и как-то совсем без души сунул в машины руки: «Тебе, вот». Увидела дочка невиданное чудо, еле дышала от восторга, дотрагивалась совсем легонько, как лапкой котёнок, то до волос, то до юбочки, то до башмачков. Попробовала покачать её и вдруг откуда-то из недр куклы донеслось незнакомое слово.
- Что это, папка?
- Это «мутер», по-немецкому, значит, «мама»
- Так она немецкая, что ли?
- Самая, что ни на есть, немецкая, из Берлина.
Глаза Маши вдруг расширились в испуге, детское личико передёрнулось и девочка, отбросив от себя красавицу-куклу, а потом сильно прижав к груди другую, тряпичную, прошедшую с ней все невзгоды, заплакала.
Пьяный Иван вдруг закричал:
- Что, брезгуешь? Папку обижаешь? Я тебе эту куклу отвоевал, можно сказать, своею кровью, а ты с ней играть брезгуешь?
- Не папка ты мне, - рыдала Маша, - если бы был папка, то маму бы не повесили. А ты где был, что её не стал спасать? Где ты был? И в куклу твою я играть не буду, потому что она немецкая!
Бабка Глафира бросилась между ними. Прижала к себе детскую головку.
- Тише, тише, Машенька. Нечто так можно? Родному-то отцу говорить? Ведь он тебе только лучше хотел сделать. Подарок-то какой дорогой привёз. Ну и что ж, что немецкая? Зато красивая какая. Всем девчонкам на зависть будет.
А потом Ивану:
- Ты, Иван, не серчай, ради бога, не кричи. Шутка ли, такой маленькой девочке пережить, как Машутке? Ещё сколько времени должно пройти, да и забудется ли? А то, что тебя попрекнула, так ведь дитя ещё малое, не понимает, что ты все эти годы жизнью рисковал. Для ребёнка, что ж? Мир маленький. Только то, что рядом. А рядом-то только мать и была.
- Уйдите обе от греха! – стукнул Иван по столу кулаком, - уйдите лучше! Заучили совсем!
- Пойдём, Машенька, пойдём, - заторопилась Глафира, - пусть папка отдохнёт немного. Пойдём.
Утро следующего дня было ясным. Пели птицы, маки раскрывали свои ещё сморщенные лепестки, сбрасывая тяжёлую коробку бутона, на паутинках в высокой траве жемчугом висела роса. Иван с тяжёлой от похмелья головой вышел на крыльцо и направился к умывальнику около забора. Сунул голову под воду и долго плескался, как воробей в луже. Наконец, распрямился, немного освежённый, потянулся с удовольствием и оглянулся по сторонам. На заборе, среди половиков и крынок виднелось что-то ещё. Это была кукла, которая висела в верёвочной петле. Её прекрасные золотые волосы были грубо острижены и торчали клоками. На груди бывшей красавицы была прикреплена картонка, на которой детская рука написала: «НЕМИЦ».
;