Возвращался со службы воинской Никита-солдат. Отдал, как положено, лучшие годы, цельных 25, царю-батюшке и Отечеству, а теперь в родимую сторонку путь нацелил. Сапоги через плечо, на ногах лапти справные; сапоги-то казенные жалко по разбитым дорогам трепать, перед деревней своей уж одеть можно, чтоб бравым воином на порог явиться. На плечах ранец, не мешок какой холстяной; на лице усы раскидистые, на голове кивер расшитый гвардейский. Сам собой доволен и рад, что отслужил-таки наконец. Идет полями-перелесками, да песенку напевает:
Во поле широком хорошо шагать,
А ежели умаешься, то можно полягать.
Птицы мне лопочут, кузнечики трещат,
Всяки прочи живности весело пищат.
Разлюли-малина, сладкий клеверок,
Я иду со службы, мой окончен срок,
Я иду со службы почти что налегке,
Только вот осколочек спрятался в руке,
Только две медали на моей груди,
И ещё полжизни, надеюсь, впереди.
Разлюли-малина, главное – живой!
Я иду со службы, я иду домой.
Дома ждёт хорошая, любимая жена,
Ежли не забыла, ежели жива,
Разлюли-малина, сладкий клеверок,
Я иду со службы, мой окончен срок.
Песенку эту они в своей роте как строевую стали петь, после того, как убило воронежского кожемяку Федьку Ознобина, который её им причаял. На привале, бывало, все курить, а он табак не принимал нутром, давай травинку грызть, да песню эту тихонько напевать. В липкой дремоте тогда так прям и видилось Никите, как он идет-бредет знакомыми пустошами к деревеньке своей, известными с детства овражками, да прудами. Вот уже и первые дома видны с пригорка, а там и тополь мачтой возле колодчика, теперь-то уж вымахал ещё поди, и край крыши под крупной дранкой, выгоревшей на солнцепеке… Но тут звучит: «Стройся!», и дом с дранкой смывается мельканьем засуетившихся сослуживцев-сострадальцев. Вперёд труба зовёт!
И звала их труба та в разные походы, да и просто в подъем утренний столько раз, что и не сосчитать. А теперь-то уж и считать ни к чему, скоро у родного дома петухи, ласковые уху, будить примутся. Вот радость-то!
Идёт себе Никитка, думки лёгкие думает. Вдруг, проходя под откосом речным, будто что-то в ухо ему шепнуло: «Поберегись!» Или просто солдатская закалка знать себя дала. Никита шаг вперёд ускорил и присел. Тут сзади кто-то «шмяк!» и скатился по траве. Никита лопатку заточенную сзади из-за ремня выхватил и прижал этого кого-то. Тот заверещал: «Пусти, дяденька! Я больше не буду!» «Ребятёнок что ли?»-подумал Никита, хватку ослабил, но не отпустил. Развернул пленённого, глядь, а это и впрямь паря ещё совсем, лет 15 от роду, не боле.
-Ты чего ж это на государевых слуг кидаешься, а?
-Да я не на слуг, я просто есть хочу, очень. Думал мешок у Вас сорвать, да тикать.
-Ишь ты размечтался. Не мешок, а ранец. Он ко мне прирос уже за столько лет. А чего голодаешь, чего не дома с батькой у сохи, а?
-В бегах я, дяденька. Тятя мой не знаю где, не видал его никогда, а мамка и кто таков не говорит. А барин наш осерчал на меня шибко, потому как я ему баню подпалил, когда он хотел туда невесту мою, Аленку, затащить. Вот я и убег. А то он велел меня сначала розгами, а потом в солдаты.
-Понятно. В солдаты-то оно ничего. А вот розгами… Хотя… И в солдатах делать нечего, хорошего мало. Но в бегах-то тоже не наживёсся. Иль тебе нравится такая разбойничья жизнь?
-Не. Не нравится. Да и какой из меня разбойник? Вон Вы меня как лихо спеленали.
- Н-да… Героизму пока в тебе маловато. Ну, что ж, садись. Давай перекусим, чем бог послал.
Отпустил Никита парнишку, расправил траву на пригорке, достал из ранца хлеба кусок, да сала шматок. У мальца-то аж глазенки загорелись, слюнку сглотнул, руки запрыгали.
- Тебя как звать-то?
-А-афонькой кличут.
-Садись, Афоня, не тушуйся.
Никита отрезал сала с хлебом аккуратно, флягу с водой рядом положил. Афоня смолотил всё в пять секунд.
-Это ты зря брюхо торопишь. Апосля такого насилия над организмом в дальний поход не двинешь, урчать, да скручивать будет. Коли время есть, надо 33 раза кусок пережевать, а потом уж внутрь пропускать. Тогда он весь в пользу пойдёт и по дороге не помешает. А ещё лучше и попить перед этим, а не потом вдогонку. Понял? То-то.
Никита основательно, не спеша съел свой порцион, свернул харч, подтянул ремни и спросил:
-А с какой деревни будешь?
-Сопелки.
-О! Так и я оттуда ж! А кто мать-то твоя?
-Марфа-кузнечиха, Антиповна.
Никита замер. Упавшим голосом добавил вопрос:
-Кузнеца Антипа дочь?
-Она, а кто ж.
Это была жена Никиты. Любимая и законная.
Солдат присел на землю. Взгляд его потускнел и спрятался в пожухлой траве. Но это продолжалось не более минуты.
-Так. Пошли-ка, Афанасий, со мной. Нечего тебе от родного села тикать. А барина твоего я, глядишь, уйму. Это ж там кто таперича, поди сам Семен Авдеич импературствует? Да? Ну, конечно. Я-то его пацанёнком помню. Он к нам приставал вечно, чтоб его взяли в ночное, или за орехами. Гоняли мы его, по-тихому, чтоб папенька ейный, Авдей Евсееич, не осерчал. Тот-то был скор на расправу. Да, слыхал я, с лошади упал всмерть. Так? О! Поглядим, каким фарфароном сынок стал, картуз пупырчатый.
И пошли они в шеренге по двое в направлении деревни Сопелки Грязовецкого уезда Вологодской губернии. Долго ли коротко ли, но к вечерним сумеркам подошли к первым дворам. А дом их, общий как выяснилось, был третий с краю. Никита, с бьющимся как перед атакой, сердцем отодвинул калитку. Сколько раз он в мыслях и во сне миг этот себе представлял!.. Афоня послушно шел за ним. У крыльца Никита снял ранец, оглядел двор. Все вроде и на месте. Забор покосился, но держится на подпорочках. В хлеву, слышь, корова заныла. А собаки нет!
- А где ж Заиграй? Афонь?
- Заиграй? А!.. Так он же того, помер уж давно, годов семь назад.
- А.. Ну, да. Собачий век недолог. Жаль. Псина была с умом. И чё ж, не завели сторожа?
- Так завели. Куцый должон быть, тут где-то. А может с мамкой на поле?
Они вошли в дом. Пахнуло на Никиту прежним родным запахом печки, дерева, овчины. Перекрестился он перед образами, присел на лавку. Афоня встал у окна и робко спросил:
-А вы, дяденька, гляжу, всё тут знаете… Как так, не пойму?
-А я, Афоня, муж твоей мамки. Такие вот дела, брат.
Парень растерянно распахнул глаза, заморгал отчаянно, губы его дёрнулись уголками вниз. Он стоял, как вкопанный, не смея шелохнуться, вытянув руки по бокам.
Тут на дворе затявкала собачонка, загремели вёдра, закудахтали деловито куры, призывно запела коровёнка.
- Мамка пришла,- пробормотал Афонька.
Никита встал, оправил обмундирование, как перед смотром. Тут в избу вошла хозяйка.
Ведро с водой выпало у неё из руки, закатилось в сторону, направляя поток прозрачной влаги полукругом по полу. Докатилось и до блестящих сапог Никиты. Афоня бросился за тряпкой и принялся вытирать полы. Марфа с Никитой стояли молча и смотрели друг другу в глаза. В этот перегляд вложилось всё, что оба испытали за эти долгие годы. И оба всё понимали, страдали и радовались одновременно. Марфа ждала Никитиного слова или жеста. И он шагнул к ней, а она сразу же бросилась ему на шею и заревела. Но не громко, а внутренне подвывая, просто не в силах сдержаться. Он прижимал её к себе, гладил рукой по платку на голове, по спине, и не было в ту минуту большего для него счастья.
Так и стали они жить, да поживать, добра наживать. Перво-наперво сходил Никита к Авдею Евсеичу. Тот похорохорился поначалу, но глядя на крест Георгиевский и широкие плечи отставного солдата, решил не ввязываться в распри, и сделал вид, что даже рад видеть такого бравого защитника родины в своей вотчине. Афоню Никита принял, как родного, ни словом, ни полсловом Марфе укоризны не высказал, парнишку всем ремеслам да навыкам обучать принялся.
Через годик Афоня стал парнем видным, не по годам разумным. До разных штуковин замысловатых охочим. То клетку для канарейки самозакрывающуюся сварганит, то каталку на трех колесах, то кисет непромокаемый. И приметил его однажды заехавший по причине сломанности подковы царедворец, и уговорил смышленого парнишку уехать с ним в столицу, и показал юного умельца самому государю, а тот послал его учиться в Европу. И через пару лет Афонька, а тогда уж Афанасий Никитич, стал … А кем, это уже совсем другая история.