Июнь в тридесятом — самое тихое и безмятежное время.
После шумного апреля, когда сбирают подушную подать и каждый прячется в своём дому, надеясь (безосновательно, конечно, надеясь), что его не заметит всевидящее око мытаря; после чрезмерно праздничного мая, когда на каждой безлесной горе по ночам горят грешные костры ведьмочек, когда все берёзы увешаны алыми ленточками, когда, наконец, завершается сессия верховного суда, и все тяжбы Кощея находят благоприятный или не очень исход; после дня рождения Пушкина, который празднуют с размахом, с приглашением различных олле-лукойев, морфеев и королев Маб, с обильным застольем, когда всем достается и пива, и меда, и драгоценного сотерна, и односолодового виски — после всей этой двухмесячной суматохи, короче говоря, наступают мир и благорастворение.
Кот Баюн лечит горло, надсаженное в хвалебных песнях и здравицах. Русалки, медленно трезвея, ибо к тому моменту состоят уже на две трети не из воды, а из шампанского, сидят на дубу и стараются не шевелиться (потому что от каждого движения их глупые прелестные головки словно раскалываются на миллион кусочков). Тридцать три богатыря, уставшие печатать шаг напоказ, идут медленно, осторожно шевеля стёртыми пальцами в необношенных еще новых сапогах, выданных из казны ради праздника. Баба-яга и то сидит в своей избе смирно, подсчитывая прибытки — хитрая старуха тайком от Кощея сдает лысые горы ведьмам в краткосрочную аренду. Сам властелин тридесятого вдумчиво изучает сказочную прессу и вновь изданные законы, чтобы быть готовым к новым тяжбам.
Я тоже в это время обычно отдыхаю. Белые ночи, белая бледная луна, молочные блики над гладью тихого залива — все это располагает к полному ничегонеделанию. Но это не безделье! Не верите — спросите у кота Баюна, он подтвердит.