Все было хорошо: любовь с первого взгляда в приезжего парня из соседней деревни накрыла Любу с головой.
Она жила в посёлке при маленьком металлургическом заводе, и её мама всю жизнь переживала за нравственное благополучие дочери. Со школьной скамьи она рассказывала девочке истории о вахтовиках, живущих на две, а то и три семьи: по жене в каждом городе или деревне. О парнях, которые приезжают быстро подзаработать, портят местных девок и исчезают навсегда. О матерях-одиночках, порицаемых обществом, живущих в нужде. Люба знала двух таких матерей, и была в курсе, что живут они совсем не плохо, даже лучше, чем семья самой Любы. Но мама объясняла, что им просто повезло, да и она, Люба, многого не знает, так что не ей судить. Девочка маме верила, и жалела всех легковерных женщин, попадавших на удочку приезжих красавцев, обещающих золотые горы.
Когда она сама подросла, за ней тоже ухаживал парень из приезжей бригады. Ей было семнадцать, ему — двадцать два. Он назначал ей свидания, дарил дорогие подарки, в том числе, привезённые из города, можно сказать, эксклюзивные. Встречал её у дома, рвался помочь в заготовке дров и прочей мужской работе. Всеми силами старался понравиться её родителям. Но Люба убегала от него. На свидания не являлась, подарки возвращала, внимания избегала. Мать была настроена враждебно, а отец молчал. Парень не перестал приезжать на вахты, но на Любу какое-то время вздыхал издали, а потом совсем потерял к ней интерес. Спустя два года у него появилось кольцо на пальце, а ещё через два он перестал приезжать.
"Найдёшь местного", — буркнула мать однажды, и Люба испугалась. Местные были семейными, в своём большинстве, а молодёжь рвалась прочь, в город, поближе к учёбе и развлечениям. Оставались те, кто не мог уехать.
Например, дурачок Миша, которого приютил дед Митрофан, сделал своим подпаском. Говорит, что Миша будет хорошим бессменным деревенским пастухом на долгие годы... Конечно. Лет за двадцать Миша научится не плутать в пяти пастбищах, и будет пастухом, ведь на большее его не хватит. Да и то надо будет ему подпасков, чтобы за ним приглядывали, а не то он всех коров растеряет, один-то.
Или вот, Сёмочка. Самый нищий в деревне. Мать его запилась, отец ещё жив. Пока родители держали огород, ещё ничего жили. А как мать умерла, отец запил по-чёрному, запустил и без того маленькое хозяйство. Единственную козу они съели зимой, когда у неё кончилось сено. И Сёмочка мог бы уже взять свою жизнь под узцы, мог бы сам начать огород садить. Соседи бы помогли на первых порах, но нет в его голове понимания, что человек должен трудиться. Он ходит по деревне, просит есть. Его жалеют, кормят, одевают кое как. Но когда просят помочь, не безвозмездно, он округляет глаза: "Это вы должны работать, это ваш дом, ваш двор". Много раз ему пытались объяснить, что у него тоже мог бы быть дом и двор, но Сёмочка неизменно отвечал: "В город надо ехать. Вот сил наберусь и пешком пойду. В городе всё есть — еда, деньги, дома большие... А тут что? — и презрительно кривился, —Деревня..." Кто ему в городе денег даст просто так, непонятно.
Или вот ещё, Костик. Он старше Любы на два года, но очень заносчивый. Единственный ребёнок в семье, где шесть бабушек, три дедушки и родители. Его закормили с пелёнок, вырастили ябедой и плаксой, и эти качества с возрастом не пропали, а стали только хуже, плюс обросли надменной завистью и злостью. После школы его отправили в город, накупив хороших вещей. Поступить он никуда не смог, решили учить платно. Однако Костик вернулся через три месяца после начала учёбы, в слезах и синяках — его невзлюбили в общаге. Родители сняли ему квартиру и вернули в город, но ещё через четыре месяца он с позором был возвращён домой, с требованием отмыть тот свинарник, что он устроил в съёмном жилье. Ни разу парень не помыл ни пол, ни посуду. Выбрасывал мусор в окно и вытворял прочие дикости. В итоге его семья потеряла много денег, нервов, а образование их сыночек так и не получил. Зато обрёл привычку хвастаться, что в городе он был уважаемым человеком, крутил романы с городскими красавицами и деревенщиной его теперь не удивишь. Он растолстел, страдал одышкой, а потому по дому ничем не занимался — гулял и спал, а всё остальное ему было в тягость.
Были и другие представители Любиной возрастной категории, с более прозаичными историями, но ничуть не лучше. Осознав это, Любочка впала в ужасную апатию: приезжие поматросят и бросят, а местные и поматросить толком не способны, выбора-то, оказывается, и нет совсем, но тут у неё появилась надежда.
Однажды, стоя в очереди за крупой, девушка увидела парня. Явно не местный, симпатичный, крепкий... Она покраснела и отвела затуманившийся взгляд: опять в какой-то бригаде обновление. Но, то ли отчаялась она уже совсем, то ли его флюиды были какими-то особенными, однако Люба не могла выбросить его из головы.
Выходя за калитку, она оглядывала улицу — не идёт ли, в магазине придирчиво осматривала очередь — вдруг снова повезёт, и даже, впервые за два года, она пошла на вечерние гуляния с прочими девками — вдруг он тоже придёт со скуки... Ночью парень ей снился, днём мерещился, и постоянно занимал все её мысли.
И так она усиленно о нём думала, что в один, действительно прекрасный день, он материализовался на пороге её дома. Мимо проходил. Шёл босиком. Любит босиком. Не везде так можно. Запнулся о какой-то камень. Сорвал ноготь. Постучался в ближайший дом:
— Можно ли у вас тут, у колодца, ранку промыть? И, может, тряпочку дадите, если не жалко, мотнуть маленько.
— Мотнуть, — как завороженная, кивнула Люба и скрылась за дверью. Вот она — судьба-то.
Вынесла Люба и бинт, и мазь, и кружку медовухи. А потом пирогом с калиной накормила. И всё приглашала в гости почаще. Ранку проверить. Обработать. Поболтать.
С тех пор у них и закрутилось. А потом Люба узнала, что парень этот, Коля, хоть и приезжий, но не издалека, а из соседней деревни. А приехал сюда, чтобы устроиться на работу на завод. Потому что другой работы здесь нет, а деньги нужны. Но Коле сказали, что он должен пройти обучение, с шести утра, три недели, без выходных. Для этого ему нужно жить в общежитии, идти на смену вместе с рабочими, а в конце третьей недели сдать зачёт по специальности. Николаю такой расклад не понравился. Во-первых, эти три недели не оплачиваются. Типа, тут он живёт, его здесь кормят и обучают азам квалифицированной работы — это и есть оплата трёх недель. Во-вторых, если он не сдаст зачёт, то его не примут. Это ж позорище какое... И потеря времени. Да и жить в общаге ему совсем не хотелось.
Он думал снять комнату у местных жителей, познакомиться с какой-нибудь симпатичной девушкой, трудоустроиться и тихонько обучаться новой профессии, получая зарплату и удовольствие от жизни. А тут вон какие сложности... Люба слушала, открыв рот и трепечущее сердечко. Ей казалось, что Коля такой умный: все рвутся на этот пресловутый завод, а он — пренебрёг им. Все говорят о деньгах и урожаях, а он — о свободе, независимости, красоте...
Коля быстро понял, что Любаша покорена, взята без боя, но решил ещё поиграть, выдержать паузу. Он уехал домой, обещая вернуться за ней, как за невестой. Просил хранить их тайну обручения и ни с кем не гулять, ведь "у такой красивой девушки наверняка пол деревни в женихах ходит." Люба цвела и сияла.
Вернулся жених через месяц, со своей мамой, и прямиком пришёл к Любочке домой, свататься.
Опешив от неожиданности, родители сначала молчали, а разобравшись, оттаяли: парень не издалека, семья хорошая, мама вежливая, учтивая. У них в своей деревне двор из пяти коров, сада и огорода. Отмежован участок в пшеничном поле, своя мука, свой хлеб. Мама Коленьки с радостью передаст всё это богатство молодым, если ей, конечно, позволят век дожить в родных стенах, с внуками понянчиться. В общем, всё произошло быстро и ладно — сыграли свадьбу, собрали приданое, отправили дочь в счастливое замужество. Мама Любы вздохнула с облегчением. Теперь уж у её девочки своя семья, своя голова, и бог с ней. Не обесчестила семью, не опозорила седые родительские головы... А как уж они там дальше — их дело. Даже лучше, что парень из другой деревни: сердце не рвут, глаза не мозолят.
У Любочки же первые сомнения закрались сразу по приезду.
На Площади Совета, при въезде в деревню, как здесь всегда водится, толпились люди, отдыхающие от праведных забот, обсуждая местные сплетни. Когда лошадь, запряжённая в праздничную телегу со всяким скарбом и молодыми, проходила мимо толпы, Люба услышала смех: "Глянь-ка, лодырь-то наш невесту отхватил!"
Коля явно слышал эту насмешку, и понимал, что Люба тоже не глухая. Он напрягся, взгляд, впившийся в дорогу, стал злым. Его мать покраснела, но гордо вскинула голову. Люба смотрела на них с откровенным недоумением.
— Завидуют, что я до сих пор работаю, — фыркнула свекровь, — Коля развивается, учится, ищет работу, а я держу хозяйство. У них нет шансов добиться чего-то и выбраться из этого захолустья! А у Коли есть! Он будет работать на заводе, заработает денег и поедет в город. Он сможет выучиться и купить квартиру. Вы станете городскими, ваши дети будут жить, купаясь в ванне с горячей водой, гуляя по парку аттракционов, посещая цирк и музеи... А эти никчёмные клуши так и будут кудахтать!
Такая тирада Любу успокоила, но смущало то, что Коля отказался от завода, да и ей, теперь уже супруге, не заикался о таких грандиозных планах. "Не успел просто," — подумала она, и оглянулась на толпу с презрением и неприятием.
Первый месяц был поистине медовым: маме Коли нужны были деньги на лекарства, и он подписался помочь местному пасечнику. Свекровь настояла, чтобы Люба шла с мужем, обеспечивала ему уют, сытость и посильную помощь. Сама она занималась всеми домашними делами, от засолки до прополки.
Пасечник расплатился мёдом и немного деньгами. Коля уехал в город, продал мёд, купил лекарства. Так же приобрёл подарок для жены — сапожки с пряжками, на устойчивой подошве с маленьким каблучком. Счастье переполняло Любу. Свекровь нахваливала её расторопность и подкидывала новые задачи.
Воодушевлённая невестка крутилась как белка в колесе. Успевала всё настолько, что свекровь наконец-то отошла от хозяйственных работ, лишь руководя девушкой и сыном. Она исправно хвалила обоих за обедом и ужином, обсуждая с ними текущие дела. Люба впервые чувствовала свою значимость, ощущала себя равноправным членом семьи, нужным, полезным, хорошим, уникальным в своих навыках и работоспособности.
Коля занимался заготовкой дров и шабашками, а Люба всем остальным. Она распределила работу по дням недели, повседневные задачи расписала по часам. В течении дня ей некогда было голову поднять, задуматься, очнуться... А свекровь всё разливала елей: у Коли лучшая жена на все деревни.
Прошло два года. Люба устала. Она банально устала быть лучшей женой и невесткой. И свекровь начала поглядывать косо: что-то наша Любка недовольная стала. Пора бы ей родить. А то, гляди, ещё чего удумает...
Ещё через год, родив первенца, Люба превратилась в женщину измотанную и больную. Она перестала успевать всё и ей поначалу было очень стыдно. Но со временем все её чувства притупились, совесть замолчала, радости, как и горести не осталось. Была только усталость и апатия. И понимание того, что у них — добропорядочная крепкая семья.
Свекровь приглядывала за внуком, одёргивая его с самого рождения, поэтому малыш был на удивление послушным, не создавал проблем. Коля всё собирался в город, выписывал газету с объявлениями. Но грузчиком идти он не хотел, а предложения с обучением казались ему нерентабельными. Это же надо пол года жить на ученическую зарплату, ютиться в общаге... Тогда уж лучше на местный завод, ведь хрен редьки не слаще. А без специальности — кому он нужен? Так он и рассуждал, из года в год, пока жена крутилась по хозяйству, а мать водилась с внуком.
А потом мать впала в маразм.
Началось всё очень невинно: она путала сына с внуком, видела в невестке свою младшую сестру, справлялась у неё о здоровье их, давно покойной, матери. Потом начала путать день с ночью.
Солнце её стало раздражать и, плотно зашторив окна, она спала. А прохлада и тишина ночи воодушевляла её воображение, и она со свечой в руке бродила по дому и двору, разговаривая с теми, кого, кроме неё уже никто не помнил и не знал. Отчитывала деда за неподкованных лошадей, жаловалась матери на тупость сына. Говорила, что удручена отсутствием у него хоть каких-то зачатков интеллекта. Сетовала, что беременная упала в прорубь, видать тогда и поморозила мозги ребёнку. А потом и вовсе свекровь понесло. Она прибила петуха к забору, распяла его, объяснив, что он, как ежеутренний вестник нового завета, должен испить свою чашу до дна.
После этого случая Люба очнулась. Она перестала оставлять сына при бабушке, и вдруг обнаружила, что Коля лежит в гамаке. Посоображав, она припомнила, что он так лежит уже вторую неделю, в каждый свободный час, тогда как у самой Любы свободных часов не наблюдалось вообще со дня замужества.
— Коль, а дров-то у нас мало. Надо на зиму запасать.
— Мать велит, съезжу, — лениво отозвался муж.
— Мать не велит. Мать прибьёт к забору. Ты хоть видишь, что с ней происходит?
Супруг задумался. На следующий день он запряг лошадь и поехал за дровами. Так начались их новые будни, где решения всех проблем супруги принимали сами, и вот тут-то до Любаши начало доходить.
Ни одного дела Коля не видел сам. Если бы пресловутый забор упал, он бы лежал до полного распада, а место его прежнего стояния заросло бы бурьяном, если бы жена не тыкала мужу: поставь, почини, покрась, сооруди новый. Она должна была держать в голове всю информацию по всем заботам: что купить, что исправить, что заменить, чем кормить, где взять, куда складировать, что запасать и в каком количестве. Конечно, у свекрови было больше опыта, но многое Люба переняла у неё. Однако её выматывало то, что мужа нужно было постоянно тащить, как упрямого бычка на верёвке.
— Коля, ты вычистил сеновал?
— Не.
— Коль, скоро дожди пойдут, надо сено убирать.
— Ага.
— Коля. Сегодня к вечеру сеновал должен быть пуст, иначе пустой будет твоя тарелка.
— Ладно.
Вечером за ужином выяснялось, что Коля не успел, завтра доделает. А чем, собственно, занимался Коля? Искал шабашку. Да не нашёл.
День за днём — в недели, в месяцы... Люба вспомнила свой приезд в эту деревню: "Лодырь-то наш..." Муж требовал ласки и внимания, а она понимала, что он ей становится противен. Именно становится, вот прямо сейчас, каждую секунду. Она чувствует, что это обратимый, но не подвластный ей процесс, что это можно исправить... Вернее, Коля может это исправить, но он не видит проблемы.
Люба говорила с ним, объясняла, он обиженно замолкал и шёл делать что-то путное. При чём сам находил, чем заняться. То есть, условно, он обнаруживал упавший забор. Тот самый, который по сценарию должен был лежать до распада. То есть, видит же, сука. Видит, знает, понимает, что это нужно сделать, но делает только когда Люба гонит его прочь из спальни, или начинает совсем огрызаться.
Огрызаться постоянно она не хотела. Ей было обидно, что её отношение к мужу портится ежечасно, но сама исправить ситуацию не могла. Она плакала, пока никто не видит, солила суп слезами, и не понимала, что делать дальше.
Ведь ничего не изменилось: он всегда был таким. Так почему прозрела-то она только сейчас? А потому, что люди познаются не со временем, а с совместным проживанием различных ситуаций. А их не было, совместных-то проживаний: она металась по хозяйству, он лежал на боку, пока мать о нём не вспомнит, а мать стояла между ними, не давая соприкасаться лишний раз. От греха подальше. Теперь же её нет в хозяйственных вопросах, которые приходится решать сообща. И в этом "сообща" — вся загоздка. Потому что она, Люба, как упряжная собака, которая тащит сани, щенка и мёртвого напарника. И по большому счёту, никто не заставлял её в эти сани впрягаться. Но раз уж влезла, то как теперь быть?
Она предложила мужу развод. Он плакал. И она тоже. Они проговорили до утра. Три дня после этого он сам готовил и мыл посуду, говорил Любе миллион ласковых слов и укладывал сына спать.
А потом ушёл на шабашку на четыре дня. Люба, словно заново влюбившись, встретила его как моряка из дальнего плавания. Коля видел её воодушевление, и это его успокаивало. Он продолжал мыть посуду, и даже изредка готовил обед. Но "забор" оставался лежачим. Люба по-прежнему должна была указывать, просить и напоминать, иначе он не делал ровным счётом ничего.
Её терпения хватило на месяц, а потом началось такое отторжение супруга, что её едва не вырвало, когда он попытался её поцеловать. Она не хотела относиться к нему хуже, это происходило непроизвольно. Она понимала, что он может быть заботливым, может... Но почему-то ничего не делает для того, чтоб облегчить ей жизнь.
Такое его игнорирование проблем, казалось бы, общих проблем, таких как уборка снега и урожая, полив огорода и покупка лекарств, вызывало в ней отвращение к нему как к мужчине, мужу, хозяину в доме. И что она могла?... Она снова чувствовала себя единственной здоровой собакой в упряжке. Хотелось сбросить с себя хотя бы половину задач, делегировать, распределить более рационально, адекватно...
— Давай продадим коров. Оставим одну. Нам хватит, — предложила она мужу.
— Не. Это мамины коровы. Так нельзя.
Слёзы бессилия наворачивались сами. Она устала. Она безумно устала. А на неё же свалился уход за полуумной свекровью...
Впрочем, свекровь вскоре скончалась, а Люба узнала, что беременна, и вот в этот момент, между гинекологом и патологоанатомом, она поняла, что ничего этого больше не хочет. Категорически.
Коля рыдал. Коля просил оставить ребёнка и попробовать снова. Он всё понял. Его супруга тянет слишком тяжёлую ношу, а он недостаточно ей помогает. Да, он всё осознал. Они продадут коров. Он сам займётся пшеничным и картофельным полями. Он никогда больше не забудет о дровах и поставит сто заборов по периметру...
— Помнишь, ты хотел идти на завод? — Коля смотрел на неё огромными, полными понимания, глазами, — Коль. Нам нужны деньги. У нас ни коляски нет, ни одежды. У сына рукава уже два раза наставлены, курточка не застёгивается. Его надо одеть, обуть, у меня одни валенки и одни калоши, и те воду пропускают... Коль. А мы мечтали в городе жить, помнишь?... Да бог с ним, с городом. Но одеться надо во что-то. У тебя хоть двое ботинок есть, а у нас с сыном — ничего. А я второго рожу...
— Я что-нибудь придумаю, милая. Я всё понял, я — идиот. Я — бесчувственный эгоист. Я один раз за всю нашу жизнь купил тебе сапоги... Прости меня. Я всё решу.
Люба снова плакала, и от облегчения, и от рождения надежды на лучшее, и от страха, что это — просто слова.
Коров продали. На вырученные деньги Коля купил в городе одежду и обувь. Люба смотрела, как сынишка крутиться, радуясь обновкам и смеялась от счастья.
Коля сподобился почистить колодец, нуждавшийся в этой процедуре полтора года. Заготовил дров на две зимы вперёд. Поставил заплатку на крыше у печной трубы и почистил дымоход впервые в жизни. На поля Люба больше не ходила. Жизнь налаживалась.
С пятого месяца беременность протекала с осложнениями. Тяжёлая работа дала о себе знать, у Любы выявили опущение, плод располагался слишком низко и требовал особого наблюдения. Ездить в город на телеге — только лишний риск растрясти. Приняли решение госпитализировать. Николай отвёз жену в больницу и вернулся домой. В приёмном покое Люба слёзно молила мужа устроиться на работу. Он уверял, что ему теперь ничто не мешает, и он сделает всё, чтобы его любимая не волновалась и была здорова.
Она выписалась через три недели, за месяц до предполагаемых родов. Ей велено было приехать в назначенный день, чтобы подготовиться к кесареву сечению. Вердикт был окончательный: самой ей не родить, она умрёт, и ребёнок, без квалифицированной реанимации, тоже.
Домой женщина добиралась бы одна, так как супруг ни разу не навестил её и не знал о выписке. Но помогла молодая роженица, с которой они познакомились в патологии. За ней муж приехал на мотоцикле с коляской. Его жена села за ним, а Любу устроили в коляске, с комфортом. Так она добралась до посёлка, где её спутники договорились о машине. Фельдшер собирался объехать своих пациентов по деревням и согласился подвезти женщину. Люба хотела зайти к родителям, но доктор спешил, и она промолчала. Все дороги посёлка вели к выезду, где была расположена проходная завода. Когда машина проезжала мимо предприятия, Люба всматривалась в людей поблизости — вдруг увидит своего Коленьку. Она с тревогой размышляла о том, что эти три недели он, должно быть, усердно осваивал новую специальность. Ему, наверно, очень тяжело, ведь он даже не смог к ней выбраться. Конечно, он — интроверт, даже гостей не любит, а тут ему пришлось жить в общежитии, знакомиться с коллективом... Ну, ничего. Зато уровень их жизни не рухнет в нищету, а может даже станет лучше. До сих пор они жили на одной картошке с хлебом, что вырастила она, Люба. На гречку и рис, сахар и чай нужны были деньги, а их не было. Господи, помоги ему!...
Сначала заехали в одну деревеньку, где фельдшер проведал младенца и одну старуху. Рассвет и закат Жизни. У обоих жалоб не было. Он покурил со стариками у завалинки, обменялся новостями, и они, по объездной, покатили в деревню Любы. Когда проезжали ту самую площадь, ей стало плохо. Врач забеспокоился, но она только замахала руками:
— Нет-нет, не задерживайтесь! Едем дальше. Меня просто немного укачало... Сейчас дома прилягу, и всё будет хорошо.
— Направо или налево?
— Направо. Седьмой дом.
Как доехала, как прощалась, как пришла — Люба не помнила. Перед глазами стоял Коля с бутылкой пива и двумя собутыльниками. Сегодня среда, и это — не выходной. Значит, он не работает. Значит, снова обманул.
Но как же так? Он же сам, сам признал, что неправ! Сам сказал, что всё понял! Сам извинился!... Душу раздирали противоречия, отчаяние мешало дышать. Женщина сидела у стола, смотрела в пол и прокручивала в голове все, совместно прожитые, годы. Каждое слово. Каждое дело. Память обострилась, восприятие изменилось. Люба прозрела.
Коля увидел незакрытую дверь и понял, что опять спалился. Он протиснулся в дом бочком и сразу ринулся мыть посуду. Люба молчала. Она больше не хотела говорить, просить или слушать. Ей не нужны были извинения, обещания. Ей не нужен был он, этот дом и это место. Ей стало всё равно.
Коля оперативно ушёл спать. В дом забежал сын. Он подошёл к матери, как всегда, смиренный и тихий.
— Где ты был? — машинально спросила мать.
— Играл с Гришей и Алёшей у тёти Тоси.
— Ты ел?
— Она давала молоко с хлебом.
— Иди спать.
Мальчик потрогал её большой живот и послушно ушёл. А она сидела и крутила, крутила, крутила в голове всё, что было сказано, обещано, выплакано, пережито.
Весь месяц они жили как соседи. Коля уходил из дома сразу, как жена вставала, а возвратясь поздно вечером нырял под одеяло и моментально затихал. Люба не разговаривала с ним, но не потому, что обиделась, демонстративно игнорировала, мстила... Нет. Ей было всё равно. Ей теперь было совершенно наплевать, куда он уходит и зачем, ест ли, работает ли, не случилось ли чего. Равнодушие переполнило всё её существо. Она машинально готовила на себя и сына, машинально занималась огородом по мере сил, привлекая мальчика к повседневным заботам.
А ребёнок словно боялся поверить, что мама его заметила, что она целыми днями разговаривает с ним, позволяет быть рядом, учит помогать. Он впервые был по-настоящему счастлив, но не проявлял особо своих эмоций. Во-первых, боялся. А во-вторых, не умел.
Люба обнимала его, гладила по голове или плечу, но делала это на автомате, однако раньше, загнанная в вереницу бытовых мелочей, она и такого внимания не уделяла сыну — не успевала.
Накануне своего отъезда в роддом, Люба окликнула мужа, пока он, по обыкновению, не сбежал.
— Коль, я завтра рожать еду. Хоть отвезёшь?
— Конечно, что ты?!
— Да я ничего... Коляски-то так и нет. Как быть-то, Коля?
— Да ты не волнуйся, я же обещал! Всё будет!
В замороженном сердце женщины что-то дрогнуло: поди, не врёт? Поди, шабашил, деньги зарабатывал?
— Коль... А ты нас встретишь?
Мужчина медленно подошёл к ней, обнял, крепко прижал к себе.
— Ну, конечно, любимая. Конечно, встречу. Всё будет хорошо.
Люба заплакала. Она сама не знала, почему. Не знала, что именно переживает сейчас. Но когда она уткнулась в плечо мужа, всё её нутро защемило от острой нежности к нему. Однако эта нежность безотрывно была связана со страхом и отчаянием. Доверия не было.
Через месяц Люба с младенцем стояла у окна коридора, выходившего на задний двор больницы. Их уже выписали. Сумка стояла здесь же, документы лежали в ней. Люба ждала мужа, который обещал её встретить, забрать. Двор был пустым и унылым, дороги, по которой приедет муж, не было видно, и тягостное ожидание утомляло женщину. Но ощущала она только усталость.
Что-то ей подсказывало, что ничего не изменилось. И если благоверный придёт за ней, то не принесёт ни радости, ни облегчения. Она вспомнила о полях, пшенице и картофеле. Почему-то не думала об этом раньше, а вот сейчас вспомнила, и как-то сразу поняла, безо всякой надежды и смятения, что ни хлеба, ни картошки теперь нет. Жить не на что. Да и не за чем.
Дети, которые ни в чём не виноваты, сама она, работавшая все эти годы, не покладая рук — это жизнь. Это движение вперёд. А муж, с бутылкой на площади или с газетой в гамаке, или бродящий по перелеску "от нечего делать" — это бессмыслица. Ему нечего делать.
Может, потому и нечего, что она всё делает сама? Сначала мать. Теперь она...
Но ведь он знает, что нужно делать, он это уже не раз доказал. Знает. И может. Но предпочитает молчать, сложив ручки на коленочках. Как их сын. Такой же робкий и безынициативный.
Что-то нужно изменить. Надо отделить его от отца, чтобы он обрёл смелость и самостоятельность. Надо жить с детьми отдельно. Без него.
Она обдумывала эту новую для себя мысль совершенно спокойно, чувствуя лишь обречённость. Когда-то она грозила супругу разводом, но грозила от отчаяния, от бессильной злобы на него, выкладывая последний козырь, угрожая высшей мерой... Теперь нет. Эмоции кончились, слёзы высохли, надежды угасли. Он не уйдёт. Уходить надо им.
Страха не было. Она видела весь масштаб работы, который провернула за эти годы. Она знала, что справится. Уедет к родителям, которые ни разу о ней не вспомнили, не навестили. К родителям, которым не нужна, которые будут упрекать и охать. Это ожидаемо. Как и то, что помочь им некому, сами они стары, а значит ей предстоит поднимать новое хозяйство. Но оно будет принадлежать ей, достанется в наследство её детям. Есть, ради чего жить и стараться. И в этом есть смысл. Жизнь. Движение вперёд.
— За Вами муж приехал, — окликнула молодую мать медсестра, хихикая, прикрывая рот ладошкой.
Люба взяла сумку и пошла на выход. У крыльца стоял сияющий Коля. С велосипедом.
— Ты извини, — он развёл руками, — меня Степан должен был привезти, но он запил.
Она молча протянула ему ребёнка, погрузила сумку на велосипед и двинулась прочь по дороге. Позади послышался сдавленный смех персонала. Но Любе было уже всё равно.
Так они и ушли, пешком, через весь город, на автостанцию: муж, щебечущий с новорожденным, и жена, ведущая за руль велосипед. *