воспоминания о поэте Леониде Губанове (1946-1983)
Кунцево
Лёня живет на улице Красных зорь. Есть такая улица в Москве? – переспрашиваю я. Не верю, настолько удивлен такому названию, словно специально для Лёни улицу назвали по есенински, поэтически. Высказываю ему все это. Он доволен, посмеивается. Улица идет рядом с железнодорожными путями. Недалеко платформа Кунцево. За леском мелькают вагоны поездов.
«Я – в тишине, а осень в гриме,
И до победы – пять секунд.
От железнодорожных линий,
От той крестьянки молодой
Господь хранить устал уж имя,
И я упал, как золотой.»
Так писал Губанов незадолго до смерти, когда от «железнодорожных линий», «до победы», чтобы «упасть золотым», оставалось практически «пять секунд».
Дом 37 – Эта роковая цифра навсегда заколдовала, загипнотизировала Леню.
Холст 37х37
Такого же размера рамка.
Мы умираем не от рака
И не от старости совсем.
Предсказал и умер в 37, заказал в сентябре, любимый свой месяц, и умер 8 сентября.
С Кунцевым у Лени связана большая часть жизни. Он переехал сюда с Бережковской набережной, («бережет меня Бережковская набережная») и «пыльной» улицы Потылиха. (А до этого он с родителями успел недолго пожить у «Аэропорта»). Здесь началась его юность.
«О, если б мог и я вернуться,
Тропинкой в юность пробежаться.
И к зацелованному Кунцеву,
Как мальчик, радостно прижаться».
Здесь петляя, течет речка Сетунь, свидетельница его юношеских вдохновений. Сетуни он поверял свои беды, и Сетунь отвечала, вдохновляла его. Она была его интимной собеседницей. «Хочешь стану как ты – рекой?» Ей посвящена юношеская лирическая поэма.
«Будем вместе в февральской синьке
Золотые качать осинки».
Река навевает мысль о своих истоках. «Где исток мой, где приток мой? Где я начался, откуда я возник?»
Здесь он осознает себя поэтом. Кстати его родник – это Ока. Поленово, там стоял дом его бабушки, которой он посвятил чудесные стихотворения. Они еще не опубликованы. Там он бывал в детстве, и в стихах много воспоминаний об этом. Вообще, все поленовские стихи удивительно, по-детски, чистые. Они сильно отличаются от Московских. Ручьи текут в него стихами и песнями.
«Я – река,
Ко мне в степи, в безлесье,
Притекли ручьи стихов и песен,
И заполнили меня на высях,
Чтоб не вышел из себя, не высох».
Интересно тут встречное движение: «вышел из себя» и «притекли, заполнили». Ошибка? Нельзя заполнить, полное до краев, такое, что даже выходит «из себя». Остается впечатление водоворота. Два начала текут, сливаясь: извне, и изнутри. И последняя строчка тоже на встречном движении: «Не вышел из себя, не высох».
«Я соткан из противоречий…
Бурлит во мне сто тысяч речек».
В Кунцево, недалеко от его дома, был пруд, в который он не раз попадал не по своей воле, пьяненький. «Я иду домой, словно в озере, карасем иду из мошны». Однажды, даже зимой провалился под лед. К счастью не глубоко. «Полина! Полынья моя»…Да. Да, именно! Простудился, и я навещал его, согревая напитками.
Пока мы идем, Леня объясняет мне дорогу, словно пророча, что я часто буду бывать здесь. Так и оказалось. Он рекомендует мне ехать от платформы Беговой, от которой я недалеко живу, на электричке. Билет можно не брать. Весело предвкушает моё путешествие без билета. Билет я и не брал никогда, противных турникетов тогда не было.
Какой подъезд, не помню, взлетаем на третий этаж. Первая квартира слева. Дверь нам открывает мама.
В шесть тридцать будят поезда
Без малого… без мамы.
Расписание поездов точно запечатлено в строке, и не надо будильника и даже мамы, чтобы проснуться вовремя – пол седьмого.
Самородочек
Губанов городской поэт. Принято считать, что русский поэт обязательно деревенский. А самородок может появиться только в глуши. Губанов развенчивает этот идиотский миф. Россия это страна городов, а не избушек. И даже появившись в Москве, самородок остается самородком. Губанов сам себя называет «самородочком», намытым рекой, в ранней поэме «Мой сад».
Зачем ты стольким одарен,
когда другие так бездарны…
Им, холодно, мой сад, им страшно,
Что самородочком с реки
Я, первобытным ливнем ставши,
Навеки смою их стихи.
Потрясающе, тут и ответ, почему Губанова не признали. «Им страшно»… Да, Леня «смывал» из памяти совковую поэзию.
Как ни странно, впитал в себя Губанов и Некрасова. Вот одно из немногих «деревенских» стихотворений, совершенно некрасовское. В нем некая бабка рассказывает, как ее отца засекла барыня до смерти за то, что он нарвал барской малины на «запруде».
Отца за страшную запруду
Забили на рассвете до смерти.
Не помогли моленья чуду,
И тихо умер он на россвете.
Собственно это и есть истоки губановской позии «Я – боль. А боли не забудут. Я – бой, за пролитых и праведных»… Он на самом деле был Пугачев, и Пушкин в одном лице. Есенин и Маяковский.
Корнями Губанов, конечно, деревенский парень. Его предки по отцу из приокской деревни, недалеко от Поленово. На том же, правом берегу Оки, что и деревня Сергея Есенина. По матери он из сибирских крестьян. «Окский» цикл стихотворений полностью еще не издан. Он резко отличается от всех других стихотворений Губанова. Эти стихи сам Губанов никогда не читал и никому не показывал. Они относятся к сокровенной поэзии сердца. В этих стихах Леня беззащитно раскрывается, и предстает перед нами совершенно другим человеком. Эту часть души он тщательно скрывал от всех посторонних взглядов. Но именно эти «сокрытые» стихи и дают всей поэзии Губанова неуловимый и прочный задний план. Неуловимую атмосферу «русскости». Приведу (с позволения Иры Губановой) отрывочек из одного стихотворения этого цикла, посвященное бабушке.
Накормит окскими оладьями
С соленым тестом,
И на полночные полати
Положит с детством.
Приду? Нет, просто так, во сне
По пояс в голубом овсе
(спасибо сеням и росе
И тишине на ивах синих.)
Спасибо, бабушка, спасибо!
Прости, что в городе осел.
Во мне твое тепло замесится,
Останутся за все труды
На желтом коромысле месяца
Две нерасплёсканных звезды.
Одна твоя, я с ней, с серебряной
Приеду в доброе селение,
И на крыльце к морщинам сенцев,
Где детство до конца испью,
Прибью окаменевшим сердцем
– Люблю!!!
***
Губанова называют двойником А. Вознесенского (Лариса Васильева). Другие – (Николай Климонтович) уверяют, что Вознесенский просто обокрал Губанова. Не знаю, что и думать по этому поводу, но совпадения просто удивительные.
«Я баба слабая,
Я разве слажу?
Уж лучше сразу!»
Это из «Монолога Мерлин Монро».
А вот из всё той же «Полины» 1964 года.
С его пером давно уж сладу нет,
сто лет его не унимали.
Ах, слава, слава – баба слабая,
Какие вас умы не мяли?..
Учитывая, что Вознесенский был членом редколлегии «Юности» и участвовал в единственной публикации отрывка из «Полины», совпадение более чем интересное. Может быть, поэтому он «давно ждал» звонка Губанова. Я уверен, и готов любого уверить, что тут и намека на плагиат нет. Но совпадение «двойников» просто удивительное. В другом месте я прочитал, что Губанов это «первоисточник» Вознесенского. Тоже любопытная мысль.
***
Сначала я думал, что Лёня такой же человек, как и мы все. И дорого мне стоило, такое заблуждение. Потом я понял, что Лёня может сделать всё что угодно. Для него нет рамок. И отдалился от него. Меня предупреждали, что общаться с ним опасно. Я только смеялся. Пожимал плечами в ответ. Помню поэт Борис Шалманов, (автор замечательных онтологических стихов) говорил мне. «Если ты будешь с ним, то все шишки за его проделки, будут на тебя сыпаться, а ему ничего не будет».
Вскоре я почувствовал, что несмотря на огромное количество знакомых, Лёню сторонятся. И связано это было с его пьяными скандалами. Лёня был самый обаятельный человек, каких себе только можно представить, но в пьяном виде он становился сущим бесенком. Он мог кинуть в вас бутылкой. Разбить все стекла. И даже сам выпрыгнуть из окна. А потом, при встрече, на трезвую голову он опять мило улыбался и говорил радостно: «Я ничего не помню». И повторял это, пока ты ему пересказывал все его безумства. «Я ничего не помню» - и все. Словно это снимало с него всякую ответственность. Я был свидетелем многих устроенных им скандалов.
Скандал у Маргариты (вдовы поэта Шатрова). Он вскочил на стол, разбив посуду, прочитал, выкрикивая какое-то стихотворение. А потом, скрипя зубами, кричал: «Вы все мизинца моего не стоите».
Скандал на «лито» у Иодковского. Опять прыжок, но на этот раз в ботинках на диван, сумбурное чтение, мат. Потом он выбросился в окно, однако, его успели поймать за ноги.
Вот самый ужасный рассказ про Лёню, в который я никогда не верил.
Батшев, в селе Большой Улуй, Красноярского края, задыхался в ссылке от безысходного одиночества и бескормицы. Лёня писал другу весёлые письма, обещал приехать, но жаловался на отсутствие денег... Бат прислал ему денег на дорогу. Деньги эти были заработаны тяжелым трудом на лесоповале. Леня их получил, пропил и не приехал. Ходили такие ужасные слухи по Москве. В такое невозможно было поверить. Да, пил, буянил, стекла бил, да, в Кащенко лежал, да в ментовках и вытрезвителях ночевал, но чтобы вот так друга обмануть. Все-таки, презирать свое собственное благополучие, лезть всегда на рожон, говорить о себе "гений", готовить свою смерть и похороны в 37, - это какое-никакое, а геройство. Поведение безбашенного поэта. Но пропить деньги друга, который ждал его в ссылке, это уж точно не геройство, а самая настоящая подлость. Оказалось, что все это так. В книге «Записки тунеядца» Батшев документально рассказывает об этом.
"Забинтованные керосином, разбивали губы мои приключенья"
Да, приключения ждали небывалые, которые заставляли все забыть и все простить. И пожизненный надзор за квартирой 114 в доме 37 по улице Красных зорь, был установлен КГБ.
Погром
ПРИКА3 №115
ПО МОСКОВСКОМУ ДРАМАТИЧЕСКОМУ ТЕАТРУ
г. Москва 29 СЕНТЯБРЯ 1975г.
17 сентябри в 4 часа утра пожарный театра тов. Губанов Л.Г. явился в театр к служебному входу в не трезвом состоянии. Входная дверь была заперта. Губанов Л.Г. несколько раз ударил ногой по дверной раме, отчего нижнее стекло, вставленное в дверь, разбилось. Губанов Л.Г. проник через битое стекло внутрь помещения.
На звук разбитого стекла к служебному входу подошли два милиционера, и он был ими доставлен в 83 отделение милиции.
Дежуривший в эту ночь пожарный тов. Алабин, вместо того, чтобы находиться на месте дежурного у служебного входа, или обходить помещение театра, находился в комнате пожарной охраны. Дверь в эту комнату была им заперта изнутри.
ПРИКАЗЫВАЮ
Пожарному театра Губанову Л.Г. за появление в не рабочее время в театре ночью 17 сентябри 1975г. в нетрезвом виде, в результате чего было разбито стекло входной двери – ОБЪЯВИТЬ СТРОГИЙ ВЫГОВОР.
Взыскать с тов. Губанова Л.Г. стоимость разбитого стекла. Предупредить тов. Губанова Л.Г. , что в случае повторного нарушении трудовой дисциплины он будет освобожден от работы в театре.
Пожарному тов. Алабину., дежурившему в ночь на 17 сентября 1975 г. в театре, за недостаточную бдительность и нарушение правил дежурства, выразившееся в отсутствии его на положенных во время дежурства местах - ОБЪЯВИТЬ ВЫГОВОР.
Настоящий приказ довести до сведения всех работников пожарной охраны театра.
Директор театра М. Зайцев.
Появлявшемуся «в нерабочее, ночное время, нетрезвому» Губанову, казалось, всегда сопутствовал звук разбитых стекол и два (не меньше) «мусора», неизменно вырастали у него за спиной. И попадало всем, и трезвым в первую очередь.
А потом, при встрече, на трезвую голову он опять мило улыбался и говорил радостно: «Я ничего не помню». И повторял это до тех пор, пока ты ему пересказывал все его безумства. «Я ничего не помню» - и все. Словно это снимало с него всякую ответственность.
Скандалы 60-х, описаны давно его друзьями смогистами. Однажды Губанова даже кинули в бассейн для «остужения». Бассейн находился в квартире какого-то влиятельного человека, которого навещали смогисты. Были и тогда, оказывается, такие квартиры.
Беспокоил Леня своими поздними визитами и меня. Звонки среди ночи были не редкость. Просил выпить. Или говорил так: «Я сейчас к тебе приеду». А на дворе три часа ночи. «Ну, приезжай», - соглашался я сонным голосом, не веря, что можно в такую глухомань найти какой-то транспорт.
Но нет, через час являлся сам Губанов, причем не один, а с таксистом, и мне приходилось оплачивать проезд. Я начинал раскладывать для него раскладушку. Стелить постель. А Лёня настойчиво просил выпивки. Я даже не понимал всей важности этого вопроса. Просто пропускал просьбы мимо ушей. «Ночь на дворе, ты что, завтра поговорим». Лёня, как ни странно, успокаивался, не буянил. Представляю, как удивляло его моё полное безразличие к алкоголю. Он ведь видел, с присущей ему проницательностью, что ни одна клетка моего организма не реагирует, не откликается на настойчивые призывы выпить. Наверное, как я понимаю теперь, я был для него тогда идеальным другом. В моем присутствии тема выпивки просто умирала. Что ему и нужно было.
Вставал он рано. Уходил, меня не потревожив. Лёня был все-таки жаворонком. Мне было странно, что он уходил, не разбудив меня. Ведь мы договаривались с утра выпить. Но понятие «утра» у нас были, по всей видимости, разные, и 9 утра для Лёни были уже совсем не утром. А может быть, дело было и не в этом, а в деликатности.
Потом Лёня рассказывал нашим общим знакомым свои впечатления о моей квартире. Это передавалось мне. Впечатления были примерно такие: «Я думал, самый обычный парень, среднего уровня, а у него полы лаковые и полки с книгами до потолка».
Мне это казалось лестным. Мой авторитет рос в глазах друзей. В квартире у Лёни лаковых полов не было, так что покрытый лаком, отциклеванный паркет, неожиданно поразил его воображение. Книг действительно, было много. Стен не хватало.
Ольга Седакова
Когда Губанов развелся с Ирой, мы часто с ним вдвоем куда-то ходили. Лёня всегда был душой общества. Но среди взрослых людей, намного старших чем он, вести себя не умел. Не умел быть приличным и скромным. Не умел вести себя с людьми, которым до его стихов не было никакого дела.
Так он меня взял на встречу с Ольгой Седаковой. Я, узнав, что Лёня без бутылки и пить не собирается, согласился его сопровождать. На радостях, что Лёня не пьет, я купил даже какой-то тортик.
Заваривал чай сам Лёня. Заварка у него была особая. Во-первых, он сам кипятил воду. Следил, чтобы вода не перекипела. Выключить ее надо было сразу после бурления, иначе, как он утверждал, вода становится не вкусной. Во-вторых, он тщательно мыл и ополаскивал кипятком заварной чайник, потом бросал ложку чая и заливал кипятком на самом донышке. Через несколько минут, доливал до краев и укутывал чайник. Тогда индийский чай был редкостью. И такое пристрастие к чаям и чайным церемониям входило в моду. Весь этот ритуал, он продемонстрировал Ольге. Она все это терпеливо вынесла. И мы пили абсолютно черную заварку. Практически чифирь.
А мне и поныне нравится только грузинский чай. Тогда его было вволю. А сейчас нигде нет. Как меняются времена. Индийский, Цейлонский - хоть и дают черноту при заварке, но по вкусу, аромату все же сравниться не могут с грузинским.
В гостях мы провели пол дня, и все это время Ольга с Леней говорили о каких-то совершенно мне неизвестных вещах. Оказалось, что они вместе были напечатаны в сборнике «Час поэзии», где были собраны юные поэты из литературного кружка Дворца пионеров на Ленинских горах. От Лёни я никогда не слышал про его знакомства с метрами советской поэзии. А тут он рассказывал, как запросто приходит к Евтушенко, будит его ранним утром, требует опохмелки. Самая яркая деталь, которая мне запомнилась, это то, что Евтушенко носит нательный крестик. Он открыл Лене дверь в майке, и Лёня видел его нательный крестик.
Встреча носила и деловой оттенок. Недавно в Питере вышел самиздатский сборник «Лепта», который собрал всех подпольных питерских поэтов, и хотели такой же сборник выпустить и в Москве. Но оказалось, что в Москве так много поэтов, из разных, незнакомых друг с другом кругов, что собрать такой сборник просто нереально. Вот и Седакова с Губановым до 1978 года были не знакомы. Леня принес Ольге подборку стихов для готовящегося журнала, который так и не вышел.
Она показывала нам свои самиздатские книги. Таких у Губанова отродясь не водилось. Это был настоящий самиздат. То есть стихи, которые распространяла не сама Седакова, а ее поклонники. Работала целая самодельная типография. Каждый сборничек был аккуратно оформлен, переплетен. Были и рукописные книги, где стихи переписывались каллиграфическим, девичьим почерком. Я думал, что Губанов будет зеленеть от зависти. Но он только посмеивался. Был великодушен и обаятелен. Договорились о второй встрече, на которой Губанову должны были устроить вечер в кругу филологов и поклонников Седаковой.
Месть он заготовил на потом.
- На улице я сказал Губанову, что не пойду на тот вечер, если он собирается напиться.
В ответ Лёня только блеснул на меня сумасшедшинкой своего взгляда.
- Хрусталю не поздоровиться. – Сказал я. Когда мы увидели с Леней в квартире горку хрусталя, еще тогда перекинулись взглядами.
Так и оказалось. На вечере я не был. О скандале у Седаковой мне потом рассказывали из разных источников мифы и легенды. Народу собралось много, все было очень прилично и возвышенно. Конечно, дикие стихи Губанова там понравиться не могли. Да и самой Седаковой они не нравились.
Так что, в конце концов, Леня напился и потянул скатерть со стола на себя, сбросив весь хрусталь одним махом. Потом вскочил, фирменным прыжком на стол (Владимир Радзишевский полный придурок, Леня никогда не держался за спинки стульев) и что-то выкрикивал изумленной публике.
Сама Ольга описала эту встречу более скромно. Но тоже с битьем всего бьющегося до последнего осколка и выяснением гений ли Губанов. Опубликовано в каком-то журнале.
После этого вечера мне передали записную книжку Лени. Он оставил ее в пылу сражения на поле брани. Седакова все-таки интеллигентный человек, понимала, что записная книжка тут не при чем, и бывает очень порой нужна, прочь обиды, и вернула её Лене. Сама она, конечно, не могла этого сделать после такого погрома собственной квартиры. Книжка сначала была передана поэту Паше Соколову, Паша передал ее мне, сам встречаться с Лёней отказался. И уже я отдал книжку Лёне. В этой книжке, как и во всех других, в чем убедился в очередной раз, я был на первом месте. Все-таки есть преимущества в фамилии на «А».
Лик Казанской Божьей Матери
Не только Лёня меня водил по московским домам любителей поэзии. Но и я водил его. В основном это были церковные круги. Так я привел его в дом Валеры Суслина - будущего священника, а тогда чтеца Елоховского собора. Этот дом на Бауманской был штабом подпольного церковного движения. Здесь делались ксерокопии церковной литературы. Здесь работал катехизический кружок, устраивались литературные пятницы, на которых читались произведения воцерковленных авторов... Встреча планировалась самая келейная. Но народу пришло много. Элла, - жена Суслина, училась со мной в одной школе. Она всегда отличалась экстравагантностью. В ее квартире постоянно тусили разные компании. Ее родители жили за границей, и она была предоставлена самой себе и пользовалась свободой на полную катушку. Как, оказалось, бывал у нее дома в конце 60-х и сам Губанов. А жила она по соседству со мной. Вот как переплелись наши дорожки.
Но теперь от богемной юности не осталось и следа. Жена чтеца сидела в беленьком платочке в углу комнаты, и ухаживала за нами.
Был там и Аркадий Шатов, тогда начинающий литератор, а сейчас известный церковный деятель. Чтение проходило довольно-таки живо. Стихи Губанова о Боге, святой Руси, находили в этом кругу самый живой отклик. Оказалось, что для церковного круга, это был просто свой поэт. Губанов здесь слушался с особым вниманием и пониманием. Ведь в стихах было настоящее, близкое общение с Богом. Это не могло не вызывать ответного отклика. Но с другой стороны, не могли не коробить панибратство с Богом и поминание святого всуе. Бесконечные: «Богородица! Пусть не родится»… Зато такие строки «Я знал один предмет любви – его убили», «Пошли мне жизнь и смерть на Пасху!», «Христос воскрес и ты воскресни!» воспринимались как собственный опыт.
«..вы найдете
меня лицом в траве с листом,
что исцарапанный в блокноте
откроет вам, что я с Христом!»
Губанов с Христом! Кто может отлучить его от Христа? Воспринимать Губанова, как религиозного поэта было возможно только в определенной среде. Другие просто не понимали эти стихи. Они проходили мимо их. И сейчас меня спрашивают: «Это точно он написал?» Точно в 60-70 годы? Он намного опередил своих современников, гораздо раньше став истинно русским поэтом.
В КОЛЬЧУГЕ ТРЕЗВОСТИ
Не знаю я, что мне дороже:
слепая правда или ложь?
Но мне бы бархат Царской ложи,
но мне бы в руки — царский нож.
Я — самый главный угловой
и уголовник неба вечный,
где Бог счастливой головой
шакалит грусть судьбы беспечной.
В пивных ларьках надежды вышколены,
не продают нас, а меняют,
и птицы в небе пахнут вышками,
и крылья в смерти обвиняют.
Я снова жду отряд карательный
в душе разнузданной своей,
где лик Казанской Божьей Матери
и на знамёнах — соловей.
Где белый стих не приземлится,
где чёрный стих не подведёт,
где родина, как продавщица,
оценит голову вперёд.
Наложит что, венок из лавра?
Или терновый даст венец?
Мне всё равно - какая слава,
и всё равно - какой конец.
Я только знаю, поздно, рано ли,
познав другую благодать,
я буду бронзовый и мраморный
под тихим солнышком стоять.
Другое знамя будет виться,
другие люди говорить,
и поумневшая столица
мои пророчества хвалить.
Погаснут вещие рубины,
дожди у ног моих кляня...
Простые горькие рябины
пускай цитируют меня.
Не треплет бронзовую чёлку,
душа не требует вина,
а за спиной портреты чёрта
дерет весёлая шпана!
Но чтение кончилось, стал читать другой поэт. Это был очень интересный человек. Тогда, в 1975 году, казалось мне, что он был совершенным стариком. Седые волосы, борода. И стихи о войне. Сейчас я понимаю, что ему было не больше 50, и он успел и повоевать, и поседеть, и даже посидеть. И теперь тоже служил в храме, и готовился стать дьяконом.
К сожалению, я не запомнил его фамилии. И больше в жизни никогда не видел. Но таких стихов о войне я тоже больше никогда не слышал. В них была умиротворенность. Мощь. И мистика. Он говорил, что ему наиболее близок немецкий романтизм, вот на Гельдерлина и были похожи эти стихи, хотя и говорили о суровых днях отечественной войны… «И в землю я воткнул своё оружие», – помню одну строку. Не винтовку, не автомат, но «оружие». Старинное, и надежное слово, намного древнее «автомата» поэтому и осталось в памяти.
Был еще один поэт, только что вышедший из зоны, и пьяный. Читал он беспомощные стихи, полные матерщины. Вот с ним-то Лёня и сошелся. Они сбегали в магазин и вернулись уже на взводе. А потом и еще поддавали, разливая под столом. И в конце концов Лёня, не откладывая это на второй визит, устроил скандал.
Сначала он стал пророчить. Это он любил. Суслину он пообещал, епископом. С Эллой у него стали пробегать искры, так что она даже вовсе покинула комнату. Аркадию он провещал, что в нем больше русского, чем во всей компании, и он точно будет священником, что и сбылось. Кончилось все тем, что нас с Лёней выставили из дома. Он оказался на моих руках совсем пьяный. Даже на ногах не стоял. Мало того, он был полон агрессии. Однако, мое присутствие, его умиротворяло. Он не видел во мне объекта для нападок. Я стихов не писал, в священники не рвался. И все бы кончилось хорошо, я повез его не домой, а в театр, чтобы он отоспался. Но по дороге он неожиданно опять возбудился, вырвался из моих рук и сбежал, оставив мне и свой «свитр», и портфель со стихами.
На следующий день он весело сообщил, что ничего не помнит.
Его пророчества сбылись. И Шатов и Суслин стали священниками. Бывший зэк поэтом не стал, он повесился. А русский Гёльдерлин так и остался неизвестным.
- Он пророчит из мути - делились потом со мной впечатлениями духовные люди, свидетели этого чтения. – Так что его пророчества мутные, в них правда сочетается с ложью. Он не знает, какого духа. Нетрезвого он духа.
Да, когда он пророчил, глаза его как бы затуманивались мутной дымкой. И он говорил, импровизируя, чаще всего какую-то белиберду, невнятицу, похожую на стихи. «Я буду бронзовый и мраморный под тихим солнышком стоять.»
И как в это поверить? «Другое знамя будет виться, другие люди говорить?» Но сбылось, и красное знамя уступило место русскому знамени.
Мама
Не помню, какой год, утро, Губанов зовет к себе в гости. Приезжаю, он предлагает сходить в магазин за вином. Надо отказать, а как? Мама дома, и я спрашиваю: «А мама то не будет против, чтобы я к тебе с бутылками ходил? Что она подумает?»
Лёня убеждает, что она не против и ведет меня на кухню, где она что-то готовит. И она, действительно, не против. Просто не верю своим ушам. Пьянство Лёни, как я уже давно знаю, их главная беда. Оттого и с Ирой развелся.
Лёня ведет меня в ванную (молчаливый, таинственный). На двери прикреплен большой плакат, на котором крупно написано клятвенное обещание маме больше никогда не пить.
Детский сад просто.
Идем вместе в магазин, выбираем вино. В магазине Лёню все знают. И алкаши, с которыми он здоровается, и продавщицы. Продавщица говорит Лёне, что не отпустит в долг. Я удивлен, Лёня на моих глазах стоически терпит позор. Он уличен, что сравнялся с алкашами, берущими в долг.
Возвращаемся и в домашних условиях, цивилизованно распиваем. Анастасия Андреевна приносит закуску.
Так Лёня отходит после какого-то своего очередного загула, и запоя. Рассказывает, что опять в вытрезвитель попал. Это место он хорошо знал. «Автографы мои по вытрезвителям. Мои же интервью - по кабакам».
Первое время я взял на себя миссию его духовного руководства. Заводил разговоры о Библии, Евангелии. Леня с охотой рассуждал на эти темы. Сам он прочел все четыре евангелия… послания и всю Библию. Он так мне описывал свое чтение.
- Только я беру Библию в руки с утра, - как слышу, кто-то нашептывает мне. «Брось Лёня, ты сам гений, иди в магазин, купи вина». Но я отвечаю «Изыди сатана»… и читаю, и читаю до вечера. «И Сатаны бледнее зов. И крылья крепнут на спине».
Я зову его посещать храмы. Даю ему читать книги о православии. Допустим, «Иконостас» П. Флоренского. В конце концов, Лёня выработал формулу, которой как бы отгородился от меня: «В церкви Духа нет». У него была какая-то знакомая девушка, близкая ему, которая стала баптисткой. По всей видимости, это от нее он услышал такой протестантский тезис. Но в церкви мы с ним побываем и не раз.
Лорик
Памяти Лорика Пятницкой
Леня звонил с утра. Это не походило на пьяные вечерние и даже ночные звонки друзей. Леня был жаворонком и на этот раз он позвонил еще до открытия магазинов. Голос был полон энергии и энтузиазма, я еще пребывал в утренней дремоте и лени и его голос с каждым словом вливал в меня энергию и уверенность в будущем дне, что он пройдет не напрасно и с пользой для души. Он продиктовал мне адрес по которому я должен был немедленно приехать. На этом он не остановился, а продиктовал маршрут, каким я должен ехать, включая номер автобуса и место остановки. Где я живу он прекрасно знал, потому что не раз бывал у меня с ночевками. Но и на этом он не остановился, а сказал, что я должен заглянуть к соседям и стрельнуть у них пятерку. Это была его коронка, зайти к соседям в незнакомом доме, куда он пришел в гости, тоже к малознакомым, случайным людям и стрельнуть денег «до получки». Потом, через месяц, эти малознакомые люди с удивлением узнавали, сколько они должны соседям. И что занимал у них обаятельный, губастый парень, с которым они виделись единственный раз в жизни.
Судя по сумме, которую я должен был занять, я понял, что нужно покупать водку. Но водку я не пил и решил купить две бутылки Агдама. Собирался я долго, зарядил меня Леня недостаточно для моей инертности и приехал я по адресу уже после полудня. Это было Замоскворечье. Старенькие дворики, и среди двориков еще более старый и ветхий особнячок с огромным ангаром и двустворчатыми железными воротами, запертыми на массивный навесной замок. Я позвонил в звоночек, сработанный, наверное, еще каким-нибудь Кулигиным из пьесы Островского.
Леня сказал, что приглашает меня в мастерского скульптора. И открыл мне, как я сразу догадался, сам хозяин, скульптор. Нет, у него не было кожаного фартука и руки не были измазаны в глине или штукатурке. Но по пожатию руки понял, что этот человек постоянно имеет дело с очень твердыми вещами, да и сам он был словно высечен из какого-то камня. И может быть, даже еще и не совсем, не до конца высечен из него. Мы поднялись по лесенке и очутились в маленькой комнатке.
Так попал в мастерскую скульптора Гены Протопопова.
Нас встретила миниатюрная, тоненькая женщина, стриженая под мальчика.
- Лорик, - представилась она.
- Пятницкая? - уточнил я. Желая шокировать своей проницательностью.
О Лорике Пятницкой я был наслышан и по самое горло заполнен историями и анекдотами, бытовавшими вокруг нее. В наших кругах ее звали «Скорая сексуальная помощь».
Потом прозвище изменилось на «Апостола любви». Жена Буковского, диссидентка, «южинка» (общество "сексуальных мистиков") поверенная в делах Мамлеева, участница «бульдозерной выставки», подруга всех «пчеловодов» и яркий персонаж Малой Грузинской. Участница митингов на Пушкинской в защиту Конституции и так далее… В то время уйти в загул, в заплыв, в отрыв на несколько дней считалось в порядке вещей. Но это не было пьянством. Это был именно «отрыв» от реальности. И прорыв в иную реальность. Попытка. Время гениев. Открытий. Гении жертвовали собой, своим благополучием, своей жизнью, жертвовали всем ради творческого акта.
Пятницкий был всем известный наркоман. Может быть, самый яркий отечественный наркоман, который писал под воздействием наркотиков. Впрочем, он употреблял не наркотики, а стимуляторы. Это не наркотики, это психотропные вещества, стимулирующие умственную активность. Он, как и большинство других творческих людей андеграунда, был одержим творчеством. Пятница мог писать сутками, дни и ночи напролёт. Единственным наркотиком для него была живопись. Причем, живопись сама по себе. Вкусив однажды приход вдохновения, он уже не желал из этого состояния выходить. Он хотел только одного – творить и идти в этом направлении дальше и дальше, бесконечно далеко, невзирая ни на что. Конечно, такого человека надо было спасать. И такой спасительницей оказалась Лорик.
Первую часть ее прозвища я не изведал, наверное, так ее дразнили злые языки, а вторая оправдала себя при первом знакомстве. Лорик приехала первой. Ей не надо было раскачиваться, как мне, если звал очередной «гений», значит надо лететь на этот зов, и Лорик летела. «Скорая помощь» - она никогда не подводила. Я знаю еще одну такую уникальную спасительницу, «первую помощь» гениев андеграунда, это Наташа Шмелькова. Она взяла эстафетную палочку у Лорика и спасала. Она спасала Яковлева, даже лежала с ним в больнице в одной палате, потому что это был и слепой и невменяемый человек. Спасала Тимофеича, Лёнечку и наконец, стала последней любовью и спасительницей Венечки.
Комнатка была такой маленькой, что в ней помещался только стол, он стоял посередине и грязный диванчик. В комнате было окно, заглянув в него, я понял, что окно выходит не на улицу, а внутреннее помещение, в тот самый ангар. В ангаре стояли какие-то полуразрушенные огромные гипсовые глыбы, в которых с трудом узнавались формы. Это был бывший производственный цех. Виднелись рельсы, сверху спускались крюки подъёмников, смонтированные к направляющим. Все было сделано для того, чтобы ворочать эти глыбы скульптур, поднимать и вывозить через огромные ворота. А комнатка, в которой мы сидели, была по всей видимости, бывшей прорабской, отсюда удобно было наблюдать за ходом работ.
В «прорабской» был и рубильник, с помощью которого включался и вырубался в ангаре свет.
Скульптор куда-то исчез и с Лориком мы остались одни. Первое, что поражало в ее лице – нереальные губы. Их форма, в виде сердечка, их огромность. Они были словно специально созданы для поцелуя, для бесконечного поцелуя. Они выпирали вперед, они были наполнены жизнью и казались твердыми, как резина, когда она ими говорила, шевелила, высовывая язычок. А говорила она бесконечно и не умолкая. И все интонации ее голоса были утвердительными, резкими и даже безапелляционными.
Миниатюрность ее фигурки, маленький рост компенсировались невероятной энергией, которая из нее брызгала.
На ней сидели обтягивающие брюки, тонкая кофточка обнаруживала маленькую грудь. Ее красота кинулась мне в глаза, я взял ее маленькую ручку и решил поцеловать, я все-таки был театральным человеком, и любил театральные жесты, но Лорик не дала мне руку и легко выхватила ее.
Эта красивая женщина совершенно не следила за собой. Неухоженность была ее принципом, неряшливость открывала первозданность. Ни тени косметики на лице, никакого подобия моды в одежде. И ни малейшего кокетства в общении. Она держала себя не столько на равных, сколько намного в превосходящих степенях.
- А где же Лёня? – воскликнул я.
- Он уже спит, долго ехали, - и Лорик мигом встала с диванчика и шмыгнула в заднюю комнату, которую я не видел, включила там свет. Комната представляла собой пенальчик ровно такой по размеру, чтобы там уместилась неширокая кровать. И на кровати в отключке лежал Ленечка. Лорик его стала будить, Ленечка только мычал в ответ. Наконец, она произнесла мое имя и Леня приподнялся, открыл глаза и с преувеличенной радостью меня приветствовал. Жестами и мычащими звуками подтверждая, что он очень рад меня видеть. Хотя глаза его были косые и наполнены туманом.
- Смотри, что он принес, - и Лорик показала ему портвейн, бутылка каким-то образом сама влетела в ее руки.
- Будешь?
Лёнечка утвердительно закивал головой. В следующие несколько секунд Лорик срезала ножом пластмассовую пробку, не обращая внимания на мои неопределенные движения, знаменующие, что это мужское дело, открывать портвейн, налила полный стакан и поднесла к губам Ленечки. Губы Ленечки странным образом очень соответствовали губам Лорика. Ленечка, если вы еще не поняли, был Губановым, гениальным поэтом. И его фамилия как нельзя более соответствовала его облику. Огромные губы доминировали на его лице.
И этими губами он неожиданно впился в губы Лорика. Лорик совершенно не сопротивлялась и дарила ему свой поцелуй бескорыстно и полноценно, обняв его левой рукой и отстранив правую руку, в которой держала полный стакан, из которого не проливалось ни капли портвейна.
Сначала они поцеловались взасос, а потом Лёня стал обцеловывать ее мокрыми губами. Я отвернулся и уже подумывал уходить, как Лорик ловко вместо своих губ, подставила губам Губанова стакан. И Ленечка стал пить из него. Буквально лакать. Лорик ловко вливала в него портвейн, словно кормила ребенка молоком.
Длилась эта процедура довольно долго. Я стал было протестовать, издавал разные звуки, типа.
- Хватит, не надо. Пусть отдохнет.
Но на меня не обращали никакого внимания. Наконец, стакан был вылакан до дна и Леня запрокинув голову выпал из рук Лорика и застыл лицом к стенке. Лорик выключила свет в пенале и вышла ко мне.
Позлословить над Софьей Власьевной, высказать ей всё в узком кругу, что невозможно сказать публично, это особенное удовольствие того времени. Я всегда был готов излить потоки желчных обвинений на КГБ, Карла Маркса и его приспешников, на большевичков во всех их лицах и проявлениях.
И конечно, диссидентские разговоры с видной диссиденткой, какой являлась Лорик, были заранее запрограммированы и даже срежиссированы.
Мне она налила портвейна в освободившийся стакан, а себе в небольшую стопочку. Мы «немедленно выпили» (это цитата). И наш разговор зашел о Джимми Картере. Каким образом мы заговорили о нем не могу объяснить, но это факт, тем более, что этот Джимми буквально на днях стал президентом США. И "Голос Америки" говорил об этом всемирно значимом событии неумолкая и взахлеб. По этой улике можно точно датировать нашу встречу – глубокая осень 1977 года. Начали немного после полудня, и завершили сразу после полуночи… Конечно, мы все тогда слушали «голос Америки» и все, что в нас было, вкладывал этот «голос».
Я отпустил дежурный комплимент в пользу американской демократии, главным образом потому, что так было принято и я знал с кем имею дело. В ответ на меня обрушился ураган, шквал и буквально смел и уничтожил в зародыше любые банальности, которые могли бы слететь с языка. Именно поэтому я так отчетливо помню многие детали нашей встречи и саму Лорик. Большинство мыслей, высказанных Лориком были для меня тогда откровением. А именно «антиамериканизм», который превосходил по накалу все пропагандистские советские брошюры, критикующие «западный образ жизни» и капитализм.
- Джимми? – иронически сказала Лорик. – Джимми апостол демократии? Да он наивный мальчик, подводник, мало смыслящий в жизни. Что вообще может мыслить баптист?
- Он баптист?
- Ну, конечно, баптист. Только примитивное американское сознание может пестовать баптистские убеждения.
- Ну, хоть христианин, - парировал я.
- Баптизм — это не христианство, это заблуждение! Отрицать исторический путь христианства может только самый примитивный и необразованный человек. А все американцы такие, поэтому они его и выбрали. Посмотрите на улыбку этого Джимми, он просто наивный пацан, которым легко манипулировать. Такой им и нужен.
Я был православным, и к тому же, монархистом, и критика баптизма меня вполне устраивала. Лорик тоже оказалась православной. Но сомневаться в демократичности американского строя, и его превосходстве над нашим, тоталитарным, мне все же еще не приходилось.
- Америки вообще скоро не будет, ее похоронят негры. - прорекла Лорик, не давая мне опомниться.
Диссиденты, как принято думать, были сторонниками западной демократии и хотели перенести ее на нашу сторону. Это классические диссиденты. Но потом появились и ортодоксальные диссиденты, то есть – православные. Они не признавали ни западной демократии, ни отечественного тоталитаризма. И я принадлежал к ним.
- Я православный, - оправдывался я.
- Я тоже православная! И Лорик, перекрестившись, допила свою стопочку и закурила новую сигарету.
У православных диссидентов в обычае было шокировать обывателей, накладывая на себя крест посреди улицы, крестясь на церковь, все равно какую. Разрушенную, обезглавленную, или действующую. Так же мы любили в столовой молиться перед едой громко читая «Отче наш».
Баптист и подводник, - я понятия не имел откуда Лорик знает такие подробности о Джимми. И только сейчас можно убедиться, что это именно так. Лорик знала много истинного, что надо было знать.
Конечно, если церковный человек прочитает мой рассказ, то он неизбежно подумает иронически. Пьет, курит, распутничает, какая она православная? Только на словах. Но тогда быть православным «на словах» значило многое. Даже больше, чем быть тайным православным, каким я, например, являлся. Публично заявлять о своем православии значило поставить себя вне общества. Но Лорика это мало беспокоило. Ей нужна была истина, а не эпатаж. Откровение, а не фига в кармане. И притворяться она не могла.
Православие не только вероисповедание, православие это был меч в борьбе с большевичками, с атеистическим тоталитаризмом. Православие означало выбор своей страны, своего исторического пути, осознание своей идентификации. Православие не обязательно сочеталось с церковью, службами. К старцам ездили целыми компаниями, в Псковско Печерский монастырь к отцу Алипию, конечно. И не только. Тогда старцев, вернувшихся из лагерей, вернувшихся с войны еще было много. Слухи об отце Таврионе просто переполняли Москву. Из уст в уста передавали свидетельства его чудес.
Я был знаком с православными атеистами, православными наркоманами, православными гомосексуалистами, православными коммунистами, православными блудницами, и в большом количестве, с православными алкоголиками. Как это сочеталось, трудно сказать, Но это были исключительно творческие люди. Анатолий Зверев, пред тем, как выпить, крестился, а перед тем, как помазать кисточкой, тоже молился и крестился. Пример его молитвы заснят на видео и это поразительное свидетельство, как молится опустившийся алкоголик, одетый как бомж. «Господи, дай написать что-то серьезное» - говорил он сокрушенно.
Когда я бываю на Пятницком кладбище и захожу в церковь святой Троицы, всегда вспоминаю, что в семидесятых реставрацию настенной живописи здесь делала Лорик.
Ну, а ее пророчество о том, что негры похоронят Америку постепенно начинает сбываться.
О, эти посиделки. Странное общение. Напрасная трата времени. Бутылка портвейна, растянутая на 12 часов. Жизнь, пущенная на самотек. Жизнь, превращающаяся в бытие. Жизнь не ради серванта и гардероба. Жизнь не для достижения пенсии. Не для стажа. Жизнь не для государства, скорее, выпадение из жизни, а не жизнь. Жизнь, поставленная на паузу.
Безделье тоже проносит плод, если в этом безделье есть вдумчивость, не праздность, если в нем есть поиск. Государство не хочет, чтобы его граждане задумывались, имели свободное время. Государство строит нас в ряды, считает по головам, предписывает, отдает приказы и распоряжения. И стремится проникнуть в душу, в голову и завладеть всеми мыслями. Наше безделье было творческим, протестным. И мы протестовали против прагматизма. Против запрограммированности. И наше творчество открывало новые окна. Новые перспективы жизни. И жизнь расширялась безмерно во все стороны. И перспектива занять какую-то должность, продвигаться по карьерной лестнице вверх, устроиться получше, нас не прельщала.
Смысл даже не в том, чтобы нарисовать похоже, лучше выполнить заказ. Выразить мысль, осуществить план. Надо стараться провалить план.
Смысл может быть и в бесцельности, и в неопределённости, не все делается для чего-то. Смысл есть и в бессмысленности. Наша цель – коммунизм, Вечная цель. Лозунги, плакаты указывали нам эту цель и мобилизовали нас на ее достижение. Но эта неоспоримая цель как оказалось, достигается другими средствами. Можно очень многое делать и вопреки чему-то и повинуясь безотчётному движению души. Многое делается просто так, а потом оказывается, что это единственно, что ты в своей жизни добился. Жить, чтобы вовремя оплачивать коммунальные расходы. Это ли цель желанная?
Русские юродивые совершали невероятные подвиги, немыслимые по затратам и по бесполезности труды. Вдумываясь в это видишь, что человеку такое не под силу.
Искусство постоянно напоминает нам, что не все в жизни рационально. Свобода царила в красках и линиях. Свобода мерещилась в западных демократиях. Но подчиняться не хотелось никому.
Стук.
Стук неизвестно откуда. Стук в дверь всегда вселяет тревогу. Тогда он неизменно ассоциировался с налётом, облавой, что люди в форме пришли отнимать твою свободу. Я обратил внимание Лорика на этот неизвестно откуда исходящий стук. Мы выглянули в окно и увидели, что Ваня, а скульптора звали Ваней, стоит с кувалдой посреди своей мастерской и отбивает куски гипса от скульптуры. Он работал, измельчая скульптуру в крошку и пыль. Важная работа.
Лорик зарабатывала, реставрируя церкви. Она выпускала множество художественных альбомов с фотографиями художников, с фотографиями богемы тех лет. Тираж 100 экземпляров. Иногда - триста. Жаль, что фотографий ее самой, тех, ранних лет практически не сохранилось. Я нашел одну. Где она сидит на пляже в шляпе вполоборота к фотографу. Где видны ее обнажённые плечи, и, главное, - огромные и прекраснвые губы в форме сердца. Сердце, которое можно целовать. Такой я ее помню. Те фотографии, которые сейчас можно найти в интернете, относятся к уже очень позднему времени. Это 90-е и двухтысячные. На них я не узнаю Лорика. Она располнела, потеряла тонкие, романтичные черты. Я много раз потом встречал Лорика на вернисажах, презентациях книг Лени Губанова. Но никогда не узнавал. Не узнавал в ней, того Лорика, диссидентки, открывшей мне бессмысленность западной демократии, роскошь человеческого общения и радости бесконечного портвейна.
Лорик Пятницкая, - самая известная женщина богемы. Она слыла спасительницей гениев. Взяла на себя труд попечительства над художником Пятницким – наркоманом... Потом эту миссию спасительницы у нее перехватила Наташа Шмелькова. Спасала Яковлева, Зверева, Ерофеева.
Лорику Губанов посвятил несколько стихотворений.
Имен тенистых не забуду
И слез искристых не пролью,
Я поцелую сам Иуду,
И сам Евангелие пропью…
А я в загуле, я в Кусково…
Загулы были страшные. Леня был не в Кусково, а в «кусках», в «распаде». В таком состоянии он мог пропить все что угодно. Он поднимал голову, что-то бормотал, ему сразу наливали стакан вина, и он снова засыпал. А мы говорили, говорили, бесконечно обсуждая всякие богемные и диссидентские новости. Лорик вела себя с Лёней как мама. Гладила его по головке, и не давала напиться. Она только похмеляла его, постепенно снижая дозу. А когда он требовал еще, прятала бутылку.
Гандлевский
А вот история, как познакомился Губанов с Сергеем Гандлевским, ныне лауреатом множества поэтических премий.
Стояла зима. На улице намело огромные сугробы. Слух о гениальности Губанова прокатился по самым темным закоулкам Москвы и достиг ушей «Московского времени». Сергей Гандлевский давно был знаком с Кублановским (евреи все-таки), а вот с Губановым никак не удавалось встретиться. Познакомить поэтов выпала нелегкая доля поэту Аркадию Пахомову. Встреча состоялась на квартире Леры Перовой, очередной музы Губанова, на «Речном вокзале». Пахомов, был не только его соратником по СМОГу, но и соседом, поэтому имел на него некое отеческое влияние. У Леры всегда был в доме идеальный порядок. Она изящно, со вкусом накрыла стол, уселись. И Гандлевский начал речь.
- Как искажают слухи реальность, говорят, что Губанов постоянно пьян, ведет себя как хулиган, любит переворачивать накрытые столы. Даже придумали ужасные частушки. «Видели Губанова, трезвого, не пьяного. Трезвого, не пьяного, значит не Губанова». А я вижу перед собой совсем иную картину. Идеальный порядок, ухоженный дом. Никто не переворачивает столы и не вспрыгивает на стол, чтобы орать свои стихи.
Губанов молчал. Воцарилась неопределенная пауза, которую в триллерах называют «саспенсом». Хичкок был мастером «саспенса».
- Давайте выпьем за знакомство, за встречу и за союз «СМОГа» и «Московского времени».
Гости только поднесли бокалы к губам, как Губанов молниеносно опорожнив стакан, встал и неожиданно со всей дури, опрокинул стол. На пол полетели и хрусталь и бронза и непочатая водка, салаты, бокалы, посуда, все со страшным грохотом опрокинулось на поэтов. Оказалось, что Губанов был уже сильно пьян.
Сидели за столом так, что огромный и сильный Пахомов был прижат в углу, и не мог воздействовать на своего друга. Губанов оказался на оперативном просторе. Сделав свое дело, он тут же с дикими криками выбежал из квартиры и бросился вниз. Маневр был столь стремителен, что никто не успел опомниться и принять меры. Пахомов бросился за ним вдогонку. Но поздно. Из квартир выходили люди, недоуменно спрашивая друг у друга «что случилось?» Оказалось, что Губанов не просто бежал вниз, он успел по пути позвонить во все квартиры. А в некоторые двери стучал ногами. Когда Пахомов спустился, то увидел, что Губанов зарывается в огромный сугроб, который намели у подъезда дворники. Пока Аркадий откапывал вдупель пьяного гения, приехала милиция. Их забрали. Но этим не ограничились. Поднялись в квартиру, осмотрели итоги застольного побоища… и вскоре к двум поэтам присоединился третий – Гандлевский. Отвезли в ближайшее отделение и рассадили по отдельным камерам. Губанов вел себя отвратительно, буянил. Пахомов в своей камере слышал его крики, вопли. И стучал в железную дверь.
- Что вы делаете с моим другом? – гремел его возмущенный голос. Голос бунтаря, голос Пугачева.
Наконец, все утихло.
Посреди ночи Пахомов опять услышал вопли Губанова, перемежающиеся со стонами. Он опять стал колотить в дверь. Наконец открыли. Милиционер сказал, чтобы он успокоился. Но Пахомов убедительно просил не мучить своего друга. Тогда его повели к камере Губанова, и предложили заглянуть в глазок. Пахомов увидел, что руки Губанова сзади скованы браслетами, а сам он, уткнувшись в угол, воет и скрежещет зубами. В камере он был один, его никто не трогал.
- Вот так и тебя закуем. Если стучать будешь, – назидательно добавил сержант.
Ментам отдохнуть в эту ночку поэты так и не дали.
Наутро их отпустили. Вернувшись к Лере, они застали там Сергей Гандлевского. Его отпустили еще раньше. История, которую рассказал Гандлевский кажется неправдоподобной.
Гандлевский во время допроса намекнул ментам, что причастен к взрыву троллейбуса. (Был такой теракт в 70-х годах.) Намекнул туманно, но они почему-то догадались. И вскоре явился интеллигентный человек в «штатском», на что и рассчитывал поэт. Гандлевский сказал, что его не так товарищи милиционеры поняли. Они еще потрепались о каких-то культурных новостях. И «штатский» велел его отпустить с миром.
Не раз Лёня меня вызывал на свои пьянки.
- Приезжай. Возьми бутылку, - и диктовал адрес.
Потом он меня учил, как достать денег на бутылку.
- Ты пойди к соседям, и попроси три рубля до получки. Тебе дадут.
Была такая система, - просить у соседей. Желательно просить в незнакомом доме, а потом и отдавать не надо. Вообще, то время разработало несколько схем легкого добывания денег. «Стоять на «аске» - то есть просто просить у магазина. Собирать бутылки. Проходить в метро без денег, зажимая руками щелкающие створки, или просто мимо контролера. И еще одна, по-настоящему криминальная. Заходить в новые для того времени гастрономы самообслуживания, рассовывать продукты по карманам, прятать, а на кассе предъявлять только какую-то одну дешевую покупку. Да, этот способ первыми освоили мы. И до сих пор его применяют кому не лень. Но первыми были поэты.
Лимонов описывает в «Книге мертвых» как он проломил бутылкой Губанову голову, за то, что он что-то не то сказал про него. Каким ущемленным самолюбием надо обладать, чтобы такой поступок совершить. Я никогда и не думал обижаться на Лёню. И никто при мне не обижался. Это было просто немыслимо. Лёня был вне всяких обид, так же как и вне приличий, норм, и этикетов.
Наташа
С Наташей Шмельковой я познакомился дома у Лёни Губанова. Мне кажется, это был 1977 год. У окна Игорь Ноткин. - известный персонаж богемы. Фотограф. «Сидел», потом регулярно «лежал» в психбольницах. Я с Лёней на диване, напротив - Наташа. Они бесконечно говорят про общих знакомых. Мне неизвестных.
Я молчу, с интересом поглядываю на эту Наташу. Она красивая. Жгучая брюнетка. У нее яркие, четкие черты лица. Люблю женщин богемы. Это девушки совсем иного мира, они полны неожиданностей, изломов... Они делают из своих избранников непризнанных гениев, доводят до последней черты, а потом спасают их. Одна Лорик Пятницкая - "скорая помощь", - чего стоит. Сейчас таких нет, впрочем, как и самой богемы. Но Наташа, не такая, она оказывается и вовсе не богема, а преподаватель МГУ, геолог, кандидат наук.
Увы, она на меня не обращает никакого внимания. Разговаривает только с Леней. Кто мог знать, что буквально через несколько минут рука гениального Губанова нас обвенчает.
Мы распили бутылку сухого, которую я принес. Сидим долго, на дворе рабочий день, а нам все нипочем. Слушаем новые Ленины стихи, о кончине власти большевиков. А большевички (так мы их называем) и не чухают, что скоро придет им конец, и «Другое знамя будет виться».
Наташа убеждает Лёню продать ей сборник.
- Лёнечка, - говорит она своим волшебным грудным голосом, - Ты раздаешь свои стихи кому попало, тем, кто даже ничего не понимает в них, а я куплю, у меня есть деньги, и ты знаешь, что твои сборники у меня будут храниться надежно, как в сейфе.
Губанов полушутя отвечает, что евреям не продает, потому что они Россию продали. Наташа нисколько не обижается: «Я наполовину еврейка, - продай мне хоть половину сборника». Мы ржали.
- Вот евреи, из любого положения выкрутятся, не то, что русские. – Печалился Губанов.
Вскоре позвонила его жена (так он ее рекомендовал) – Наташа, - она собиралась прийти.
Лёня с какой-то свойской ему бесовской улыбочкой говорит: «Если она вас увидит, то скандал будет. Уходите быстрее». Но мы не реагировали на его предупреждения, настроение было прекрасное. Да и что нам бояться, сидим в самом гнезде КГБ. Мама Лёни работала в ОВИРе, а дом был ведомственный, жили в нем сотрудники КГБ.
- Вам то парням, ничего, а вот Шмельковой попадет. Жена у меня ревнивая. Может волосы выдрать и бутылкой голову проломить.
Сделав небольшую паузу, добавил, как бы, между прочим: «Она только из Кащенко вернулась».
Здесь мы немного притихли. И Губанов предложил выход из положения.
- Я скажу, что вы муж и жена. Целуйтесь - и он соединил наши руки со Шмельковой.
- Я согласен, - ответил я.
- Согласна, если это тебе необходимо, Лёня, - ответила Шмелькова.
- Целуйтесь! – велел Губанов.
И мы поцеловались в губы. Губки у Шмельковой сладкие и мягкие. Влажный поцелуйчик мне очень понравился. Я не могу оторваться… но не тут-то было, задержаться мне особо не позволили. Так мы с Наташей стали мужем и женой, а Лёня нас обвенчал.
- Готовьтесь. Договаривайтесь, о чем вы будете спорить.
- Почему спорить обязательно, лучше будем целоваться, - предложил я.. Шмелькова почему-то не разделяла моего мнения.
- Я готова, - ответила Шмелькова. – я прекрасная актриса. – Увидите.
Только закончился обряд, как в дверь позвонили. И в комнату вскоре вошла девушка, я еле узнал ту, девушку из театра, с которой меня познакомил Лёня несколько лет назад. Лицо у нее было изможденное, бледное.
Новая Наташа вяло улыбнулась, поздоровалась, и сказала, неестественно весело: «Все выметайтесь, Лёне вы не нужны. У Лёни нет друзей». И все в таком духе. Поражало, что она при этом излучала какие-то радостные лучи. Потом она нашла пустую бутылку, которую спрятал Лёня. И стала размахивать ей в воздухе слабой рукой.
- Пили! Я так и знала! Спаиваете Лёню! Выметайтесь, а то сейчас кину, – и крутила в воздухе бутылку. Причем рука так вяло сжимала ее за горлышко, что бутылка вот-вот сама, казалось, выскочит у нее из рук. И, наконец, действительно выскакивает и летит на низкий журнальный столик, вокруг которого мы и сидим. Ноткин бросается в сторону. Я отстраняюсь, ложусь на диван, а Наташа хладнокровно поднимает вверх вазочку, куда направлена бутылка… больше на столе ничего нет, остальное мы успели убрать. Бутылка вертится, как городошная бита, стукается о стол, в том месте, где стояла вазочка и летит мимо. Наташа сразу ставит вазочку на место, как ни в чем ни бывало. Выдержка и реакция у этой Наташи просто изумительная.
Леня подмигивает нам из угла, чтобы мы, наконец, стали ссориться, как молодожены, взяли бы ситуацию под свой контроль.
- Да, гони их, Наташа, - а то эти молодожены, постоянно ссорятся. И мне уже надоели. - Подначивал Лёня.
И мы действительно, стали ссориться. Ссора выходила из того, что кому-то надо было ехать на дачу к родителям, везти сумки. А кто-то должен был остаться в Москве, с собакой. И ссора вышла очень натурально, Шмелькова прям таки меня задела за живое.
- Ладно, я поеду к твоей любимой теще с сумками, а ты уж, оставайся в Москве, вывести собаку погулять ты сможешь. Мужчины – слабый пол, их беречь надо. - Наезжает она на меня.
- Может и слабый, но обнять могу крепко, - и я тянусь к ее плечам.
- Ну вот, мужикам только одно от нас надо. - И бьет меня по рукам.
Жена Губанова заинтересовалась нами и даже присела к столу.
- А у вас дети есть?
- От нее детей не дождешься – отвечал я. – Легче прошлогодний снег выпросить.
- Было бы от кого рожать. Родила бы тройню. - Парировала Шмелькова.
Детей у нас так и не случилось. Если не считать знаменитых ее воспоминаний, переведенных ныне на несколько языков и в которых она обо мне, о ее поэтическом муже, даже не упомянула. Виделись мы не часто, она меня возила на могилу Зверева,на могилу Вени, в памятные дни, отмечали 14 и 15 марта. Ее День Рожденья и следом День Рожденье Володи Яковлева. Виделись, а если и виделись, то меня затмевали окружавшие её гении, и их тени - Лени, Зверева, Яковлева, Вени...
Квартирник
И опять Губанов пригласил на выставку своих рисунков. Так это называлось. Я приехал с девушкой и опять попал на застолье. На выходе встретил знакомых, которые покидали квартиру.
- Вы куда?
- Да мы уже с утра тут сидим…
Выставка, действительно, была. И проходила она не первый день. Картинки Губанов прикрепил на ковре, заняв ими всю стену. И был безмерно счастлив, что у него получился из рисунков новый ковер, ничем не хуже по яркости и пестроте старого, который он закрыл. Он постоянно менял композицию. Отбегал и смотрел со стороны.
Выставка сопровождалась непрерывным застольем и чтением стихов. Картинки продавались, и я для приличия тоже что-то купил. Но Лёня не отдавал картинки сразу, он просто ставил на обратной стороне кому продано.
- Свои работы получите после закрытия выставки, - говорил он, как заправский галерейщик, или маршан. – Иначе и выставки не будет.
Я попал в пересменок. Одни люди уходили, другие приходили. Лёня познакомил меня с хозяйкой квартиры, своей новой подругой. Жила она одна, и это было очень удобно для устройства всяких выставок и «вечеров». Хозяйкой оказалась миловидная девушка с усталым, даже измученным лицом. Звали ее Лена. Видно было, что эта бесконечная пьянка ей поднадоела. Лёня представил меня как студента театрального института и богослова. Лицо Лены на мгновение оживилось, а потом опять покрылось серой пленкой.
Лена закончила филфак МГУ. Была в их встрече с Лёней таинственная символика. Друзья устроили Лёне поэтический вечер и привели на эту квартиру. Познакомили с хозяйкой. Лена неожиданно объявила, что знает Губанова уже 10 лет. И в доказательство показала сборник «Серый конь», с дарственной надписью. Рассмотрев надпись и число под ней, Лёня обнаружил, что прошло ровно 10 лет, и они встретились точно в тот же день и месяц. С тех пор он и остался в этой квартире, посчитав, что это судьба.
Народ все прибывал и прибывал. Наконец, уселись, и началось чтение.
- Я уже третий день читаю, - объявил Губанов, - так что извините, голос сел.
Читал он несколько часов подряд. Читал своим детским, но осипшим голосом, прихлопывая в такт ладошами, притоптывая ногой. Мы давно не виделись. Читал он новые стихи. Помню «надо мною тучи из пластилина». «У меня в ногах кальян и два кило марихуаны». Я был испуган, восприняв это за правду. Я только что узнал тогда, что «пластилин» это пыльца конопли. Сильный наркотик. Хотел поговорить с ним об этом… Но я ошибался, наркоманом Леня не был и не стал.
Но тогда это все воспринималось тяжело, как предел распада... Я выходил курить и подолгу сидел на кухне. Моя подруга тоже не была в восторге. Но остальные просили, чтобы Лёня читал вновь и вновь. Заказывали, то или иное стихотворение. Видимо, присутствовали люди, хорошо знавшие его поэзию. Казалось, конца не будет этому чтению. А просили еще и еще… Хотелось выпить, бутылки приносили с собой в достаточном количестве.
Наконец разлили, Лёня сразу окосел. Он и так был под хмельком, (читал он, прихлебывая спиртное) а тут его развезло. Он оставил свою Лену, и стал целоваться с другой, яркой девушкой. Та совсем не возражала. Потом они вдвоем куда-то исчезли. Этого никто не заметил, потому что всеобщее веселье бурлило. Мы засобирались уходить, и я пошел прощаться, приоткрыв дверь кухни, увидел, что девушка сидит у Лени на коленях, и они взасос целуются. Я не стал мешать.
Ушли мы, не попрощавшись. Помню тоскливый и отрешенный взгляд Лены, которой я из коридора помахал рукой в знак прощания.
Губанов мучил своих «муз». В этом он находил какую-то темную сладость.
По части выходок, Губанову не было равных. Зачастую эти выходки были просто сумасшедшими. Как рассказывает Сергиенко, однажды они ехали на квартиру, где их ждала компания во главе с Губановым. Но когда он приехал, Губанова уже выгнали. А дело было вот в чем. В квартире раздался звонок городского телефона. Поднял трубку Губанов. Почему, он поднял трубку в чужой квартире, звонили явно не ему, непонятно. Попросили позвать Свету. А Губанов ответил: «Она умерла». И повесил трубку. На том конце телефонного провода обмерли, и стали звонить с удвоенной силой. Дозвонились до хозяев квартиры. Оказалось, что Света вполне жива. Нашли виновника ее «смерти» и выгнали вон со скандалом.
Я не собираюсь ни в чем, ни оправдывать, ни осуждать Губанова. Но все это было.
Погром не последний
На дежурствах Лёню менял я. Приходил немного пораньше, как и все сменщики, он тоже не спешил, и мы разговаривали, я рассматривал рисунки, менялись книгами. Совсем редко во время дежурства ему удавалось написать стихи.
Но однажды утром, задолго до смены (А менялись мы не рано, давая друг другу отоспаться, - в 9.00), мне позвонил наш начальник Хасаметдинов и попросил прийти пораньше. Я, почуяв неладное, с Ленькой всякое могло произойти, без лишних расспросов, стал собираться и быстро явился на работу. И театр я не узнал. Стекло входной двери было разбито. На проходной, стекло из оргалита, за которым сидела вахтерша (кажется авиационный плестиглаз) было все в мелкую сеточку трещин. Мало того, оно все было в потеках застывшей крови. Впечатляющие кадры для любого криминального фильма. По нему били голой рукой, или чьим-то лицом, но так и не смогли разбить.
Осколки фаянсовой урны усыпали весь пол. Они хрустели под ногами. Пройдя дальше, я наткнулся на хрустящие осколки второй урны. Потом третьей, стоявшей возле зеркала, которое тоже хранило следы удара. Зеркало в сети расходящихся трещин отразило мое перепуганное лицо. Наконец я добрался до пожарки. Там царил настоящий погром. Были в щепы сломаны два стула, разбито окно. Вдребезги разбит телефон, который, правда продолжал работать и по нему говорил наш начальник – Хасаметдинов. Говорил, он, как я понял, с самим виновником или очевидцем погрома - Губановым. И требовал немедленно приехать.
Я обрадовался, что Лёня жив. Потеки крови на стекле, наводили на самые мрачные мысли. Леня не раз с сумасшедшинкой в глазах, говорил мне, что у него много друзей-зэков, которые сидят, и вот-вот должны выйти.
Начальник рассказал, что в пятом часу ему позвонил Губанов и сказал, что уходит с дежурства, потому что больше не может здесь находится. От всего этого веяло мрачной таинственностью.
Губанов должен был приехать для объяснения. И он приехал, и сразу его повели к директору. Я не присутствовал при этом разговоре. Вскоре Хасаметдинов вернулся, бледный и перепуганный. Он сказал, что Губанов вел себя дерзко. Вместо того, чтобы объяснить что-то, извиниться, он стал говорить, что ненавидит советскую власть. Нес что-то о сталинских жертвах, репрессиях, что все друзья у него по тюрьмам сидят. И вот они вышли на свободу, и пришли к нему в театр ночью.
- Он не в себе еще, - закончил он.
Больше Губанов в театре не появлялся. Его сразу уволили. Никакого хода этому «делу» не дали. Только через несколько месяцев он приехал за трудовой книжкой. Кажется, даже статью ему не поставили, в конце концов. Всё обошлось, только расчета не дали, удержали за нанесенный ущерб. Вскоре он устроился пожарником в другой театр. Батшев помог.
Сам Лёня рассказывал мне о случившемся потом очень кратко. В нескольких словах, будто вышел из тюрьмы какой-то его друг, они выпили, и вот, тот бывший зэк и учинил погром.
Вскоре, Владимир Алейников в доме у Валеры Серебряного меня познакомил с миловидным и длинноволосым парнем, похожем на хиппи - Вадимом Шалмановым. Он оказался другом всех смогистов. Поговорить было о чем. И я стал рассказывать ему о своих встречах с Губановым, о том, как мы работали в театре, как его выгнали, как какой-то «зэк» учинил в театре погром. Вадим сделал на меня круглые глаза. И тут оказалось, что этот симпатичный парень и есть тот самый «зэк», на которого ссылался Лёня. Вот так я, в конце концов, оказался окружен со всех сторон Лениными друзьями.
Вадим известен был тем, что снялся в культовом фильме «Три тополя на Плющихе». Эпизод был короткий, но запоминающийся. «Девушка» - говорит Татьяна Доронина, обращаясь к чьей-то спине. «Спина» оборачивается и оказывается юношей с длинными, ниже плеч волосами. «Какая я вам девушка» - возмущается парень и уходит. Тем длинноволосым и был Вадим Шалманов. Короткий эпизод, но с Вадимом он сотворил злую шутку, поломал его жизнь. Слава обрушилась на него как лавина и сломала. Его носили на руках, наперебой приглашали в разные дома, поили. Оставляли ночевать дочери известных людей. И он пил… Потом сел. По статье «тунеядка» ему дали, почему-то не ссылку, а срок. И он отбыл положенные три года на общем режиме. Сидел, - тут Лёня не соврал. Но все остальное он, наверное, сам не помнил. Вадим рассказывал об этом так.
Он пришел к Лёне в театр с Алейниковым (еще один участник той бурной ночи). Выпили немного, Алейников отправился спать на сцену, на груду мягких кулис. А Губанов сначала расспрашивал о тюрьме… А когда выпил еще немного, с перекошенным от злобы лицом, полез драться. Вадим уклонялся со смехом от его ударов. Губанов хоть и выглядел коренастым, но был слабеньким, даже хилым. Так Лёня разбил первый стакан из тонкого стекла. Потом разбил телефон. Вадим его стал увещать, совестить, говорил, что так он весь театр разнесет. Но Губанов с бешеным, бледным лицом, лез и лез в драку. Взял в руки стул и стал лупить по всему вокруг. Вадим уклонялся, убегал от него. Леня погнался, размахивая стулом, и круша все на своем пути. Наконец Вадим заперся в комнатке на проходной. И они смотрели друг на друга через пластиковое стекло.
Леня ударил по стеклу рукой, и разбил ее. (Вот откуда кровь). Потом стал бить еще и еще, не чувствуя боли. Потом разбил ногой стекло входной двери. Шум на всю улицу. В театр кто-то позвонил. Вадим решил, что идут «мусора», встречаться с которыми ему совсем не стоило. Открыл дверь проходной, в нее тут же ворвался Леня и стал все крушить вокруг, махая, на сей раз, железной вешалкой.
К счастью, в театре оказался еще один пожарник. Неизвестно кто, личность не установлена. По всей видимости, Борис Шеламанов, тоже поэт. Они разбудили Алейникова, который спал на куче кулис, на сцене, и пошли к запасному выходу, через подвал. И вышли с другой стороны, здания во двор. Лёня остался буянить один.
После этого погрома сердобольная, пожилая вахтерша передала мне старую, вытертую шапку-ушанку.
- Передайте шапку, ее потерял тот, кто у него в гостях был.
- А почему вы думаете так?
- Чья же еще? Такой плохой шапки тут ни у кого не может быть. Так и лежит она здесь после той ночи.
И она всучила мне грязную, вытертую шапку-ушанку. Действительно, оказалось, потом, что это шапка Алейникова. И я лично передал её ему. Алейников подтвердил, что шапка его, но брать отказался. Завел себе новую к тому времени. Так и осталась эта историческая шапка у меня на руках.
На остальных пожарных последствия погрома, и «объяснения» Губанова, никак не сказались. Вообще никак, даже устных распоряжений не было. Все спустили тихо, на тормозах. Только расчет Лёне не дали, удержали. Но и взыскивать полную сумму ущерба не стали.