Евсеев (Открывает глаза и видит, что его окружает кромешная тьма)
- Что за черт! Темно, как в ж..., эй, кто-нибудь!
Голос
- Хватит ругаться!
Евсеев
- Что? Кто это..., кто это сказал? Серега, - ты что ли? Что за шутки, включи свет!
Он поднимается с лавки, осторожно идет на ощупь, пока не упирается в стену.
- И почему сауна остыла?
Голос
- Наконец-то, догадался! Это не сауна.
Евсеев
- А что же, это: гробница Тутанхамона? – морщится от головной боли, чувствует сильное желание опохмелиться.
- Слышишь, Серега, хватит шутить! А то, сейчас у меня получишь, по первое число! Черт, где же тут дверь была?
Голос
- Тут нет двери...
Евсеев
- Как это, нет? Ты что там, совсем упился? Дверь есть, даже в квартире твоего свояка, хотя в ней, давно уже, пропито все, кроме шкафа и телевизора! Что, - не нравится? Сам напросился. У вас, там, вся семейка ненормальная! И невестка твоя, помешанная на конце света, и тесть – сталинист! Правильно моя Людка говорила, что по вам давно уже психушка плачет!
Евсеев тревожно прислушался. Серега – хороший парень, но если перегнуть палку, то он может и разозлиться, а тогда пиши – пропало...
Голос
- Я не Серега.
Евсеев (облегченно вздохнув)
- Слушай, не зли меня! Кто же ты, тогда: Барак Обама, что ли?
Голос
- Я не знаю, кто такой Барак Обама...
Евсеев
- Ты что, совсем, уже упился? Мы ж, только что, с тобой поднимали тост за его провал на выборах, после чего у нас закончилась «перцовка» и ты пошел искать банщика, чтобы он принес нам еще парочку бутылок!
Голос
...- Что такое «перцовка»?
Евсеев (опять берясь за голову, поскольку нудное гудение в ней вдруг сменилось резкими выстрелами)
«Э... похоже, дело плохо! Конечно, они с Серегой сегодня немного перебрали с алкоголем... после такого он, вполне, мог бы забыть, где он находится, и даже то, что у него «горит» невыплаченная ипотека... но забыть, что такое «перцовка» его товарищ не мог, ибо никому еще не удавалось забыть Родину! Выходит, дело было, действительно, плохо!»
Евсеев сел на лавку и попытался собраться с мыслями, но проделать это теперь не было никакой возможности, - обилие принятого спиртного все еще владело мозгом и не собиралось допускать к нему волю хозяина.
...- Где я? – снова спросил он, впервые приготовившись услыхать самое худшее.
Голос
- Ну, наконец-то! Теперь ты понял, что находишься не в сауне?
Евсеев
- Да... стены холодные как в морге, а плитка на полу слишком гладкая, прям, как в мавзолее, а Серега свою со склада натырил, и постелил криво, по-дешевке, уж я-то знаю...
Голос
- Я рад, что к тебе возвращается здравый смысл!
Вообще-то до здравого смысла было еще далеко, но ум Евсеева, все же начал поиски ответа на главный вопрос, хотя давалось ему это с большим трудом.
Евсеев
- Вы что, инопланетяне? Ну... передача такая... знаешь, - «с Игорем Прокопенко» называется! И вам нужен мой генный код... да?
Голос
- Я не знаю, кто такой Игорь Прокопенко...
Евсеев
- Слушай, а ты, вообще, что-нибудь знаешь?
Голос
- Знаю.
Евсеев
- Слава богу! Тогда скажи мне только одно: знаешь ли ты, как мне выбраться из этой душегубки?
Голос
- Знаю.
Евсеев
- Так, скажи, как!
Голос
- Ты должен покаяться!
Евсеев (зажмурившись, от усилившейся в его голове «пушечной канонады»)
- Что?
Голос
- Покаяться, за все свои прегрешения.
Евсеев
- Ничего себе, «гаишник», нашелся! А ты меня на них ловил?
Голос
- Нет... мне этого не нужно.
Евсеев
- Ты смотри, прям, как моя теща!
Говорит, передразнивая интонации:
- Я за тобой не слежу! А сама все вокруг магазина круги наворачивает, как волк на охоте!
Голос
- До вашей тещи время еще дойдет... в свою очередь. Сейчас разговор о вас...
Евсеев (злорадно смеясь)
- Хотел бы я испытать этот сладкий миг! Никогда не забуду, сколько раз она стучала жене о том, что мне звонил какой-то «женский голос», и только однажды мне, действительно, звонили по этому, самому, делу!
Голос
- По какому делу?
Евсеев
- Ты что, больной, или из Голландии приехал? Какое дело может нормальный мужик называть «этим делом»? Уж, не исполнение супружеского долга, конечно!
Голос
- Теперь, я понял.
Евсеев
- Слава богу! Значит, для тебя еще не все потеряно! Слушай, ну всё, хорош играться, - давай, открывай, а то, мне уже здесь надоело!
Голос
- Я же сказал – не могу...
Евсеев
- Да, что ты, все не можешь! Даже если ты – не Серега, - хватит дурачиться, а то голова раскалывается и выпить охота!
Голос
- Я не дурачусь... я должен получить у тебя признание.
Евсеев
- В чем? Давай, спрашивай; признаюсь в чем угодно! Только, не в измене родине, а то у меня сын от первого брака в «органах» работает, - у него неприятности будут...
Голос
- В измене родины не нужно... кроме того, ты ей не изменял.
Евсеев
- Это точно! Даже если бы мне и захотелось, вряд ли я смог бы это сделать, крутя трубы в «жеке» и уговаривая бабушек, что отключение отопления это, еще не конец света! Так, в чем же тебе нужно признаться?
Голос
- В содеянных грехах.
Евсеев
- В чем?
Голос
- В грехах...
Евсеев
- А ты кто, такой будешь, чтобы меня об этом спрашивать? У тебя что, грехов нет?
Голос
- Нет.
Евсеев
- Что, - совсем нет?
Голос
- Совсем...
От такого поворота Евсеев даже присвистнул, хотя всегда был суеверным, и очень боялся лишиться денег. Несчастье беседовавшего с ним некто так потрясло его, что он, на какое-то время, даже забыл о боли в голове.
Евсеев
...- Как же ты жил все это время, друг? Да и вообще: разве можно так жить? Ты что, никогда не пил до беспамятства?
Голос
- Нет.
Евсеев
- И домой никогда под утро не возвращался?
Голос
- Нет.
Евсеев
- Ну, а с женщинами... что, тоже... никогда?
Голос
- Я не женат.
Евсеев
- Да, причем здесь это! Слушай... так ты, еще, к тому же... ну, брат, - да как же ты жил?
Голос (после долгого молчания)
...- Плохо.
Евсеев
- Еще бы! Если так, то уж лучше, как Сережкин свояк... у него, хоть, и глотка луженая, и зарплата больше недели не держится, зато баб всегда было – хоть отбавляй! Он даже, бывало, говорил: «Приди ко мне сегодня, Федюша, - я тебя как человека прошу, а то, от этой Лизки, ну просто отбоя нет! А у тебя вид грозный, глядишь – она посидит-посидит, - угомонится, да и спать ляжет!» - Ей богу, не вру, - так и говорил!
- Нет, брат... неправильно ты жил... - Ты уж извини меня, за прямоту!
Евсеев поерзал на жесткой лавке и уставившаяся в него темнота вдруг раскрасилась приятными воспоминаниями.
- Вот, помню, была у меня одна... Жанна... Культурная, образованная – страсть! Дома, в ажурных колготках расхаживала, а халатик едва причинное место прикрывал, ну ты понимаешь?
Голос (после тяжелой паузы)
...- Понимаю.
Евсеев
- Так вот, кладу я ей прошлой весной плитку в ванной... весь в растворе, - грязный, как собака! А она подходит и тихо, так, спрашивает: «Вы, наверное, устали, Федор? Может, вам чаю сделать?»
- Я уже хотел было отказаться, - не люблю я все эти интеллигентские нежности! Но тут, бросил взгляд на ее руку... А она у нее... понимаешь... маленькая, запястье тонкое... стоит и гладит, так, ею наличник, словно паучок по нему ползает... И тут меня такие фантазии охватили, что понял – не пойдет работа! Сегодня, уже не настроиться!
Говорю ей: вы бы не мешались тут, барышня, а то, не ровен час, испачкаетесь! А она, - не поверишь, - мне и говорит: «...нашли, чем пугать, меня мой муж и так уже всю испачкал, хотя и ходит в костюме «от кордена»!»
А сама смотрит на меня, совсем уж неприлично! И губки у нее, знаешь, какие... вроде бы тонкие, скромные, как у девочки... но вокруг них такие ма-а-ленькие складочки, а в этих складочках, друг ты мой, все удовольствия жизни и тайны мадридского двора! Ну, понимаешь?
Голос
...- Понимаю.
Евсеев вздохнул так громко, что его, вполне, мог услышать обладатель злополучного голоса. Сейчас, в этой кромешной тьме, ему вспомнились глаза той неожиданной поклонницы «настоящей мужской красоты», и тот сдавленный вздох, что она издала, когда он с силой прижал ее к себе, почувствовав, сквозь тонкий халатик, требовательное тепло ее живота...
...- Покаяться... знаешь, да если бы я, даже попал теперь на Страшный суд, то и тогда бы не пожалел о том, своем приключении!
Голос
- А это и есть Страшный суд...
Евсеев
- Да, брось ты! Ладно, я вчера немного перебрал, но ты-то, как я понимаю, человек непьющий, - чего, чепуху несешь!
Он рассмеялся; нахлынувшие воспоминания не оставляли его.
...- Я, конечно, тогда кое-как вымылся, с кувшином... воды-то нет, - сам отключил, а она все смеялась, глядя на меня, а потом, - забрала мочалку, и стала тереть сама... а на её, брошенный в угол халатик, падала пена от дорогого, ароматного мыла...
Увлекшись рассказом, Евсеев, на какое-то время, забыл о своем странном положении; даже голова его перестала болеть, а только недовольно гудела, желая помучить своего гуляку-хозяина еще какое-то время.
Голос
...- А что было потом... вернее, я имел в виду: чем все это закончилось?
Евсеев
- Потом... потом приехал из командировки её муж... плитка, к тому времени, была уже положена и наш роман прекратился...
- Знаешь, если подумать, то жизнь у меня, все-таки, была интересная, и я на нее не жалуюсь! И, главное, - как-то мне всегда везло на женщин, понимаешь? Если честно – сам не знаю, чем я заслужил такое их расположение! А только встречались они мне в самых различных ситуациях – в таких, что даже, и рассказать стыдно!
- Эй, ты еще здесь?
Голос
- Здесь.
Евсеев
- А что, так грустно отвечаешь, - расстроился что ли?
Голос
...- Расстроился.
Евсеев
- Чего? Ты там, хоть на свободе! А я сижу тут, как дурак, и ничего...
Голос
...- Ты меня убедил... наверное, я, действительно, зря жил все это время!
Евсеев
- Ого! Ты чего... - я же пошутил! Ты близко к сердцу-то, не принимай. Да, у меня, если хочешь знать, все беды в жизни из-за женщин, - холера их возьми! Из-за них меня, когда-то, из института исключили, и первая жена от меня из-за этого ушла... а я ее, веришь, - любил... и детишек - тоже! Да ну их, этих баб, - даже вспоминать больше не буду!
Евсеев разволновался. Ограничивавшее его свободу место действовало каким-то странным образом, заставляя вспоминать картины прожитой жизни, переживая их с неожиданной остротой и яркостью.
«А, может, он сам, а не этот странный парень за стеной, неправильно жил? В конце концов, если задуматься, - на что были потрачены лучшие годы его жизни? На веселые попойки с друзьями, на случайные связи...» Эта мысль уже почти овладела его сознанием, как вдруг, на память ему пришел другой случай, и он вновь улыбнулся.
- А вот еще у меня был случай...
Другой голос
- Ваши случаи, Евсеев, меня совсем не интересуют!
Евсеев
- Ого! Это кто там, такой грозный? А где тот парень, с которым мы так хорошо поговорили по душам?
Другой голос
...- Его нет... он ушел, сбитый с толку вашими непотребными рассказами... теперь я буду с вами разговаривать. И учтите, что вы находитесь в состоянии клинической смерти вовсе не затем, чтобы травить здесь байки, а для того, чтобы можно было принять решение о вашем дальнейшем пребывании «здесь» или «там»!
Евсеев
- Ты гляди, какой! В состоянии клинической смерти... А хоть бы и так, - я ему всю правду рассказывал, как на духу! Нет, с тобой, наверное, нормально поговорить не удастся, - злой ты больно... Так что, - рассказывать дальше?
Другой голос
- Как хотите... только учтите, что ваше пребывание здесь ограничено... - такая куча народу ожидает, что и продохнуть некогда!
Евсеев
- Да, вот я и гляжу, - товарищ-то твой, оттого жизни и не видел! Все суетитесь... все для народа радеете! Ты из Думы, что ли? А, ладно; все равно выпускать меня отсюда никто не собирается... - слушай дальше.
...- Было это, наверное, года с два, назад. Я тогда на стройке электриком работал, а работа эта, - я тебе скажу, - не чета твоей: так измотаешься, что к вечеру белый свет не мил!
- Но, дело не в этом. Штроблю я, как-то, стену; пашу, как трактор на полях Дона и Кубани, - ни одной посторонней мысли в голове, поскольку план горит и штукатуры на пятки наступают. И тут малярша, молоденькая со второго этажа спускается... «дай пройти, - говорит,- орел»!
Отодвигаюсь, даю проход, - место там и впрямь было тесное. А она прошла... как-то неаккуратно, так что задела меня тем самым местом, что у любой женщины есть предмет гордости... ну, ты понимаешь... как у мужчин – машина или двухуровневая квартира!
- Я говорю: ого, ничего себе!
А она засмеялась, и говорит: «Это разве «ого»? Вот, когда-то, до родов, это было, действительно, «ого», а теперь – так, одни слезы»!
Не знаю, как поступил бы ты, а меня такое отношение задело, поскольку, где-где, а уж в этом деле, я если говорю, то - знаю.
Вот, и сказал ей:
- Если, милая моя, я говорю – «ого», значит, так и есть. А если бы мне, просто, захотелось с тобой позаигрывать, то я бы сказал: «ага», - то есть, «молодец, значит, - стараешься привлечь внимание»! Только это не для меня, поскольку план горит и штукатуры на пятки наступают...
- А она, упрямая, такая, девка оказалась! И откуда берутся такие, в конце квартала? Говорит мне: «я смотрю, ты тут со своими проводами уже и «ого» и «ага» - все путаешь! Вот, у напарницы моей, Ленки, - вот это, действительно, «ого» и если бы, вместо меня она прошла – тебя бы, просто, по стенке размазало. Так что, живи и радуйся!
- Скажу честно, - задела меня эта фраза! Я и говорю: Жить я, конечно же, буду, а вот радоваться тут, совершенно нечему, когда такая красивая женщина на себя наговаривает... нет, радоваться тут - нечему...
Тут-то и произошло то, чего более никогда со мной не происходило, и сдохнуть мне от несертифицированной водки, если я совру!
Охваченная спортивным задором от моих фраз, она ставит на подоконник все свои штукатурские баночки, и одним движением задирает спецовку... ну и все остальное, что под нею было, - тоже...
- Вот, говорит, - смотри! Что теперь скажешь?
- Сначала, конечно, я потерял дар речи... так, наверное, среагировал бы древний человек, на внезапное появление мамонта. Но, явившаяся моему взору красота, вскоре взяла свое, так что я не только не выронил свои инструменты, но даже и догадался запереть дверь на второй этаж, где теперь в поте лица трудилась по-настоящему «одаренная формами» Ленка.
- Какое же красивое это было зрелище! Мой мужской глаз торжествовал, поскольку формы незнакомки оказались совсем такими, как я и нарисовал себе в сладостный миг нашего столкновения!
Не знаю, что было видно с той стороны окна, у которого она стояла, но вид, открывшийся мне, не уступал по красоте живописному убранству Лувра и, бог знает, чему еще, что только может представить богатое человеческое воображение!
...- Как тебе объяснить... ну, представляешь, спелый арбуз... нет, - сочную дыню! Эх, какая жалость, что мне так и не удалось доучиться на журфаке! Я бы тебе сейчас так описал, эту маляршу... так описал, что ты уже не сидел бы здесь, а несся на всех порах на заветную Красноармейскую улицу вымаливать у хозяина квартиры телефон прораба той ремонтной бригады! И это при том, что я еще не видел ту Лену, что усердно работала валиком, пока мы с ее напарницей занимались всякими глупостями!
Евсеев вздохнул. Голова окончательно прошла и теперь в ней была такая ясность, словно он был ученым, почувствовавшим близость великого открытия.
- Ну, что замолчал? Уснул, что ли?
Тишина. «Другой голос» не отвечает. Где-то капает вода, отсчитывая то ли мгновения, то ли часы, то ли долгие годы...
Евсеев
- Ну, кто там еще?
Двадцать первый голос
- Это я.
Евсеев
- Вы что там, по второму разу ходите? Ты уже был, то ли три, то ли четыре «голоса» назад!
Двадцать первый голос
- Нет, я еще не был. Я – практикант, другие боятся к тебе идти...
Евсеев
- А, практикантов я люблю! Что же тебе рассказать? Сколько же вас, - я, так, скоро повторяться стану... А! Кстати о практикантах... - был я, когда-то, на практике студентом. Городишко маленький; все друг друга знают... и не просто знают, а так, - что мужская и женская половины болеют одними и теми же интимными болезнями... так вот, захожу я как-то, в местный магазин...