Праздничный ужин получился не слишком роскошным – в основном из-за Уилсона, который пока ещё вынужден был соблюдать довольно строгую диету и почти никакого спиртного – так, пол-бокала шампанского, и то с осторожностью. Ради антуража в большей степени.
Но зато Хаус раздобыл где-то музыкальную приставку к телевизору, и они до полуночи слушали старый джаз, которому, правда, немного мешали доносившиеся из коридора взрывы смеха и выкрики гостей отеля, тоже праздновавших рождество.
- Пойдём на берег, - наконец, позвал Уилсон. – Смотри: луна полная. Красиво.
- Давно ты романтиком заделался? – хмыкнул Хаус.
- Примерно с мая, - отводя глаза и щурясь, сказал Уилсон, явно имея в виду тот день, когда получил результаты биопсии.
- У тебя появилась дурацкая манера спекулировать на своём раке, – сказал Хаус, вроде бы шутя, но несколько раздражённо. Вопреки ожиданию, Уилсон не обиделся, а улыбнулся:
- Но ведь получается! Давай-давай, пошли.
- А ничего, что у меня нога болит?
- У тебя появилась дурацкая манера спекулировать на своей ноге, - не моргнув глазом, отфутболил Уилсон, и Хаус – делать нечего – потянулся за рубашкой.
После раннедекабрьского ласкового потепления снова стало свежо – наверное, и действительно, этот сезон выдался необыкновенно холодным. Днём, пока светило солнце, было жарко, но едва оно падало – по-южному стремительно – за горизонт, на берегу сильно свежело, и окунаться в море уже не тянуло. Бриз крепчал, становясь порывистым, Уилсон, сделавшийся зябким после комбинированной терапии по Кавардесу, кутался в свою бежевую ветровку.
- Мне волос не хватает, - шутливо пожаловался он и погладил ладонью затылок. – Как думаешь, не вырастут больше?
Хаус не ответил. Потому что подумалось: «может, и вырастут – как раз к кремации, будут трещать…» - и он очень не хотел, чтобы Уилсон по голосу понял, о чём он.
- Я бы написал письмо Санте, - сказал Уилсон, помолчав.
На это Хаус обернулся круто, как ужаленный:
- Серьёзно?
Уилсон с грустноватой насмешкой покачал головой. Потом негромко заговорил, глядя по привычке не на Хауса, а на линию разделения неба и воды:
- У нас была неортодоксальная семья. Поэтому праздновали и хануку, и рождество – двойное удовольствие. А потом ещё Новый год. Дэви тогда был здоров, мы жили в Чикаго, все трое катались на коньках, ещё с горы на камерах от отцовского «вольво» - знаешь, они здорово скользят по укатанному склону. В Чикаго зима мягкая, больших морозов не бывает, но иногда ветрено. В такие вечера так здорово ввалиться домой с холода, распутать шарф, повесить на вешалку куртку, а потом в носках и пушистом свитере пить какао с зефирками. Маленькие зефирки, как будто кукольные пирожки. И ещё у нас была ёлка с игрушками – всегда. Отец не любил искусственных и всегда покупал на ёлочном базаре натуральную. И они с мамой вдвоём вешали игрушки. Красивые такие игрушки, ещё с начала века. Пряничный домик, ковбой на лошади, вифлеемская звезда – её устанавливали на макушку. Папа забирался на стул и тянулся к этой самой макушке, а мама всегда боялась, что он упадёт. И ещё был один мой шар – стеклянный, совершенно синий перевитый тонкой-тонкой серебряной вязью, вроде морозного узора. Я мог часами смотреть, как он висит и от малейшего сквозняка начинает поворачиваться на нитке. А цветные лампочки отражаются в нём и бросают синие отсветы на стену. Я любил читать, сидя прямо под ёлкой при свете этих лампочек. На страницах тоже тогда играли цветные пятна…
- А мать гоняла тебя веником, чтобы не портил глаза и не сводил на нет труд своего окулиста, - догадался Хаус.
Уилсон улыбнулся тёплой и грустной улыбкой:
- Да, так и было. А вот писем Санте мы никогда не писали – странно, правда? Все мои одноклассники, хотя уже и не верили ни в какого Санту, писали эти дурацкие вымогательские послания в надежде, что родители их перехватят и поработают для них Сантой, а мне было как-то неловко клянчить новые диски или мопед. Это обесценивало сказку. Ну, то есть, мне так казалось, что обесценивает. Наверное, меня так воспитали, хотя я уже деталей своего воспитания и не помню… А сейчас я бы написал…
- И какого же мопеда тебе теперь от него надо? – грубовато спросил Хаус. – Хочешь, чтобы он на подольше заблокировал твой выключатель?
Уилсон покачал головой, по-прежнему грустновато улыбаясь:
- Я не такой наивный. Знаешь… я хочу… хочу ещё раз увидеть настоящую зиму. Со снегом. С нормальными замёрзшими лужами. И с нормальным Сантой, а не с этим мачо в сомбреро. Хочу замёрзнуть, прийти с улицы в тепло и пить какао в носках и пушистом свитере... Хочу домой, Хаус… - он коротко судорожно вздохнул, а улыбка всё блуждала по его губам, застывая в глазах.
- Ну, и поедем, - как о чём-то совершенно обыкновенном откликнулся Хаус, старательно уводя взгляд. – Закончим здесь, у Дига, получим бабки, сядем на самолёт - и адьос. И снег, и холодюгу вполне себе застанем – будешь доволен. А какао и зефирки – вообще ерунда. В любом супермаркете того и другого пачки. Купим тебе пушистый свитер… с оленями.
- Тебе нельзя, - сказал тихо Уилсон. – Тебя заметут в первом же аэропорту. Ты прости меня, пожалуйста, я чушь горожу. Никуда мы не поедем. Здесь климат отличный, а мне простужаться, уж точно, не стоит. Да и… Ладно, всё! – и он вдруг стремительно пошёл вперёд по пляжу вдоль кромки воды – так быстро, что хромому Хаусу не догнать. Да он и не попытался – остался стоять, опираясь на вязнущую в мелкой гальке трость и смотреть вслед Уилсону, сдвинув брови.
Чтобы успокоиться, ему понадобилось минут десять. Присел у воды, плеснул в лицо отрезвляющей прохлады, обернулся – Хаус так и стоял, где он его оставил, белея рубашкой в сгустившейся темноте. В двух шагах от него – он помнил это – была площадка солнечных часов, а дальше уже достигал свет, и песок и галька призрачно белели расходящимися кругами.
Уилсон нагнулся, поднял мелкую ракушку и зашвырнул далеко в воду. Поднял другую. Стоял и швырял ракушки и камешки, стараясь закинуть как можно дальше, хотя и всё равно не видел, куда они долетают. И не останавливался, пока не услышал за спиной хруст гальки под подошвами кроссовок и под наконечником трости, и пока не свистнул мимо ухо другой маленький снаряд запущенный твёрдой рукой.
- А я ещё тогда знал, что это Кадди прислала тебе открытку с рождественской почтой, - сказал он не оборачиваясь – Про то, что ты гад, но она всё равно в тебя влюблена и призналась бы, не будь ты такой гад. Ты помнишь?
- Нет.
Уилсону, однако, показалось, что это «нет» прозвучало как-то излишне резко, и поэтому неубедительно.
- Ты звал её во сне, - сказал он, тщательно следя, чтобы получилось без выражения.
- Я трахал её во сне, - поправил Хаус. – Впрочем, и наяву тоже. И в обоих случаях напрасно.
- Она заболела, когда узнала о твоей смерти. Поэтому не смогла приехать.
- Ты это уже говорил.
- Да? Я не помню…
- У тебя короткая память.
- Я ей звонил.
- Это ты тоже говорил.
- Они живут в…
- Я тебя спрашивал, где они живут?
Уилсон наклонился за очередной горстью камней.
- Когда мы оба были одиноки, и ты сводничал, это ещё туда-сюда можно было понять, - сказал Хаус. – Нет, конечно, выглядело и тогда предельно глупо, и тебя никто не просил, но всё-таки можно было понять. Сейчас я вне закона, она замужем за тем типом, которого сама выбрала, и растит вместе с ним дочь. Ты какого хрена не уймёшься?
- Ты знаешь, кто её муж? – вдруг спросил Уилсон.
- Знаю, - неожиданно утвердительно ответил Хаус.
- Откуда?
- От верблюда. Кенгуру на хвосте принесла.
- Ах, ты… - не удержал он междометья, но продолжать не стал. Конечно, у Хауса должен был быть информатор, даже в день этих дурацких похорон понятно было, а в кандидатуре, тем более, глупо было и сомневаться.
- А он не двойной агент? – спросил Уилсон, подумав. – Знаешь, когда я заговорил с ней о тебе, она не удивилась, как будто уж знала…
- Заговорил обо мне? – хмыкнул Хаус. – Вот поэтому мой агент не ты. У тебя же профузный понос на чужие секреты, тебе и двойным быть не надо.
- Но о том, что ты жив, она, похоже, и без меня догадалась, - заверил Уилсон. – Так что твой кенгуру…
- Наплюй, - как-то равнодушно откликнулся Хаус. – Уже неинтересно.
Зря они заговорили об этом – вернее, Уилсон зря заговорил, Хаус-то не заговаривал. Но во сне она пришла не к Уилсону, а к нему. Села напротив, скинув туфли и скрестив по-турецки ноги в джинсах и капроновых чулках, никак не забранные волосы свесились на грудь, на зелёный тонкого трикотажа свитер. Ей всегда шёл зелёный цвет, хотя она была уверена, что красный.
- Про открытку ты ведь ещё тогда догадался? И промолчал…
- Не хотел спрашивать.
- На тебя это непохоже. Впрочем, нет… пожалуй, как раз похоже. Ты поступаешь так, когда боишься обмануться. Значит, что? Значит, ты боялся обмануться? Потому что тебе хотелось, чтобы это была я?
Он не ответил. Во сне, кстати, вообще не обязательно отвечать – призрачным собеседникам и без того известны все твои мысли.
- Почему у нас ничего не получилось? – спросила она. – Ты знаешь?
- Может быть, потому, что я, действительно, гад? – нерешительно предположил он. Не всерьёз. На самом деле он так не думал. И она сказала, покачав головой – так, что рассыпанные волосы заколыхались по груди:
- Ты так не думаешь.
- А как я думаю? Ты знаешь?
- Конечно, знаю. Я же в твоём сне – значит, и в твоей голове. Ты так и не смог смириться с тем, что я не умею просто обвивать и оставаться незаметной. С тем, чего ты и сам никогда не мог. Мы – не лианы, Хаус, мы оба слишком прямоствольные для того, чтобы соприкасаться и не мешать друг другу. А так в отношениях не бывает. Кому-то всё равно приходится гнуться, а это ни у тебя, ни у меня не выходит. И тогда – перелом. Почему я сразу не насторожилась! Я же помню: были звонки, как в театре: первый, второй. Зубная щётка, не вынесенный мусор, вечер в мою честь, на который ты не пришёл…
- Я не хотел играть навязанную тобой роль мужа – помощника успешной и властной бизнес-вумен… - он это не сам сказал, он озвучил то, что подумала она, но она тут же подтвердила это, кивнув:
- Верно. А я не хотела играть навязываемую тобой роль жены – соратницы,
Этого он не думал. Но ведь она была его сном – получается, думал…
- Значит, викодин был просто поводом? – спросил он. – Мы бы всё равно расстались?
- Может быть, - сказала она. – Но тогда ты бы никого не убил.
Она это странно сказала. И он встревожился:
- Кого я убил?
Кадди и посмотрела на него как-то странно:
- Ты не помнишь?
- Нет, - проговорил он – и вспомнил. В самом деле, ведь не из-за дурацкого тарана стены её гостиной автомобилем она потребовала тогда тюремного заключения для человека, которого вроде бы любила. Не из-за пустой обиды вышла замуж за копа, которому когда-то врала в глаза, выгораживая своего лучшего врача.
Он вспомнил всё: зал суда, каменно молчащего Уилсона на свидетельском месте, осуждение в глазах коллег, монотонный голос, зачитывающий акт вскрытия тела Рэйчел Кадди трёх с половиной лет: «пришли к выводу, что причиной смерти стала закрытая черепно-мозговая травма, причинённая крупным осколком каменной кладки, обрушившейся вследствие произведённого подсудимым»…
- Нет! – закричал он, вскакивая со своего места, а конвойный старался схватить его и усадить обратно. – Этого не было! Не было! Её не было в комнате! Я видел! Её не было в комнате! Вы врёте!
- Все врут, - негромко и холодно произнесла у него над ухом Эмбер Волакис. – Все врут и все умирают. А ты – врач, на тебе особая ответственность. Так что молчи лучше.
Кадди уже перестала давиться сухими рыданиями. Её глаза не просто высохли – они пересохли, как выложенные на солнце персиковые косточки. Красное платье натягивалось на её животе, выдавая приблизительно пятый месяц беременности, но какое это теперь имело значение! Триттер стоял молча и величественно, держа руки на её плечах, словно символизировал мужественную защиту и опору.
«Он о ней позаботится лучше, чем ты, - сказал Уилсон. – Ты не умеешь ни о ком проявлять заботу».
- А о тебе? – он чуть не поперхнулся от возмущения. – Разве о тебе я не проявлял заботы?
- А что толку! – грустно ответил Уилсон. – Я же всё равно умер!
- Что ты несёшь? Как это ты умер, когда ты – вот?
- Ну и что? – пожал плечами по-прежнему грустный Уилсон. – И ты – вот. И Кадди – вот, и даже ваш общий ребёнок – вот. А на самом деле никого нет. Все умерли.
- А я?! – в отчаянии крикнул он – Я что, тоже умер?!
- И ты, и ты тоже, - Уилсон успокаивающе погладил его по голове. – Все умерли. Не переживай ты так, все умирают. Ничего страшного, Чш-ш! Не плачь…
- Я разве плачу? – удивился он и почувствовал, что лицо его мокро. А ещё почувствовал на плече руку Уилсона – не печального и спокойного, из зала суда, а встревоженного, лысого и худого Уилсона без штанов, в тонкой футболке, из гостиничного номера.
- Хаус, - звал встревоженный Уилсон. – Хаус, тебе опять какая-то дрянь снится? Проснись! Слышишь меня? Проснись!
Он с трудом оторвал голову от подушки, проморгался и увидел, что уже брезжит рассвет.
- Что, пора вставать? – его голос звучал хрипло, словно он успел простыть, пока спал.
- Не в этом дело, - сказал Уилсон, ёжась, словно от холода. – Можно, в принципе, было ещё поспать. Но не так, как ты.
- А как я?
- Всхлипываешь, стонешь, мечешься, как в бреду, - охотно перечислил Уилсон. - Взмок весь. Я тебе даже лоб потрогал – думаю: вдруг жар. А он у тебя ледяной, как у покойника... Может, тебе успокоительное попринимать курсом, а?
- Обойдусь. Который час?
- Четверть седьмого, - откликнулся Уилсон уже спокойнее - встревоженность, похоже, мало-помалу его отпускала - Кофе будешь?
- А ты как думаешь? – проворчал Хаус, заглотил очередной мексиканский суррогат викодина и поплёлся умываться.
Сколько опять спал? Часа четыре - хорошо ещё, если так. Уилсон прав, надо приводить себя в порядок. Не то всё это плохо кончится. Сны… в психушке на детоксикации такие сны смотреть. Рэйчел жива-здорова, Кадди тоже, даже скотина Триттер цветёт, как майский ландыш в качестве главы образцового семейства. Только Уилсону нет, блин, покоя – сваха доморощенная. Снова начнёт жевать эту мочалку – дать по зубам – и всё.
Он бросил взъерошенную зубную щётку в раковину – брызги разлетелись и повисли на желтоватом фаянсе. Стоило бы душ принять, но уже не оставалось времени – так, стянул футболку, сунулся под воду, похлопал себя под мышками.
Потянуло кофе – хорошо, что в номере электрическая кофеварка, вообще, хорошо, что номер со всеми удобствами – они здесь надолго зависли, даже не думали вначале, что так получится.
Снял с крюка полотенце, яростно взъерошил им волосы, вышел – как был, полуголый и с полотенцем. Уилсон нырнул на его место, через дверь сказал, что кофе на столе. Полилась вода.
Хаус прошёл на отгороженную от номера крошечную кухню, взял чашку. Кофе был типичный кофе по-уилсоновски: с корицей, ванилью, ещё Бог знает чем, но вкусно. Постепенно впечатление дурацкого сна ушло, обезболивающее подействовало, Хаус кинул взгляд на оставленные тут же свои наработки, вспомнил, что за вчерашний день немного продвинулся в нужном направлении, и совсем успокоился. В конце концов, всё было неплохо: Уилсон чувствовал себя сносно, Дига обещал заплатить, в Принстон - не в Принстон, но можно было, в принципе аккуратно съездить куда-нибудь после Нового года развеяться.
- Эй! – окликнул он. – Ты скоро? Опоздаем на автобус – поторапливайся!
Уилсон вышел из ванной, прижимая ватный тампон к свежему порезу на чисто выбритом подбородке.
- Почему порезался? Тремор? – живо среагировал Хаус, становящийся особенно дотошным во всём, что касалось его здоровья.
- Нет никакого тремора – не вскидывайся. Поторопился – в точном соответствии с твоими рекомендациями, а кровь сворачивается паршиво – вот и держу. Ты бы хоть печенья взял, что ли – язву наживёшь.
- А ты?
- А у меня с вечера йогурт был запасён – забыл? Из той самой правильной пищи, которую ты в рот не берёшь. Что там за бортом?
- Как обычно. Жара. И ты со своим снобизмом и в своём костюме точно сваришься.
- Просто в моём представлении врач в футболке с горящим черепом и надписью «Рок-н-ролл жив» несколько дисгармонирует с принципами медицинской деонтологии.
- Просто ты – зануда, - заклеймил Хаус, закидывая в рот печенье.
Он совсем успокоился – этой лёгкой, на касании, пикировки с Уилсоном ему только как раз и не хватало для окончательного обретения равновесия. Уилсон понимающе улыбнулся и стал надевать костюм.
Они вышли, когда солнце уже выстрелило вверх – Хаус всё никак не мог привыкнуть к этой особенности здешней широты: солнце не катилось по небосводу, медленно и плавно, как на севере, а металось по нему рывками, словно бильярдный шар, загоняемый после шести вечера в лузу. Чайки привычно носились над водой, пикируя на добычу и снова взлетая. Позже, когда на берег высыплют отдыхающие, они уберутся, но пока ничто не мешало им метаться и орать. Уилсон кинул им кусок печенья – его так же проворно подхватили с поверхности воды.
- Не прикармливай, - сказал Хаус, - а то они за тобой в больницу увяжутся.
Автобуса, как всегда, пришлось ждать – пунктуальностью он не отличался, хорошо хоть, раньше не приходил. Но, наконец, предваряемый клубами красной пыли, он показался, подъехал, пыхтя, и открыл двери-гармошки – нелепый, допотопный, но в целом симпатичный. Пассажиров было всего ничего – очень худой парень в джинсах и гавайке, пожилая толстая мексиканка с вертлявым примерно пятилетним ребёнком и девушка, которая тоже работала в больнице, Хаус и Уилсон её немного знали.
Она и сейчас поздоровалась с ними кивком и улыбкой. Уилсон ответно улыбнулся, а Хаус буркнул: «привет», - и отвернулся к окну.
Ехать было довольно долго. Автобус трюхал неспешно, и недоспавший Хаус сначала клевал носом, а потом просто прислонил голову к плечу Уилсона и не то глубоко задремал, не то чутко заснул, уютно посапывая ему в воротник. Уилсон смотрел в окно – ему нравилась открывающаяся бухта, нравились кактусы, нравились мексиканцы на велосипедах и пешком, попадавшиеся навстречу, нравился самолёт, взлёт которого они иногда как раз заставали. Нравились рождественские украшения на ларьках у остановок: ленты и воздушные шары, привязанные к шестам, нравился плакат, на котором Санта мчался на сёрфе, запряжённом парой дельфинов, трубя в раковину.
Автобус останавливался у пустыря с кактусами – никто здесь никогда не выходил и не садился – бог знает, зачем он останавливался, но на остановке узколицый, дочерна загорелый мужчина торговал мороженым из обшарпанного зелёного ящика-холодильника. Мороженое было похоже на снежки. Уилсон завидел его издалека и осторожно выскользнул из-под головы Хауса.
- Ты куда?
- Хочу мороженого. На остановке продают.
Хаус, не открывая глаз, поднял два растопыренных пальца.
По трясущемуся и раскачивающемуся автобусу Уилсон, хватаясь за поручни, прошёл к дверям, попросил водителя:
- Пор фавор, эсперад. Гуэро компрэ - а продавцу просто тоже показал два растопыренных пальца .пожалуйста, подождите, я хочу купить
Мороженое оказалось не привычным молочного вкуса белым брикетиком, а разноцветной ледяной стружкой в пластиковом стаканчике, пахнущей клубникой и ананасом. Уилсон взял два стаканчика и две пластиковые ложечки. Хаус тут же проснулся и стал с аппетитом поглощать содержимое своего стаканчика, а Уилсону мороженое не понравилось:
- Не настоящее… - разочарованно сказал он.
- Лёд, из которого оно сделано, настоящий. Фруктовый микст, конечно, может, и пластиковый, но лёд самый натуральный, уверяю тебя, - утешил Хаус, сунувшись и в его стаканчик тоже. - Хотя… не хочешь – как хочешь, я и оба могу.
- Тонзиллит наживёшь, - возразил Уилсон и своё мороженое у него отобрал.
Настоящее – не настоящее, но ледяное крошево оказалось при ближайшем рассмотрении довольно вкусным – сладким без приторности, свежим, действительно, напоминающим настоящую зиму, и Уилсон смирился – бойко орудовал ложечкой и посмеивался над попытками Хауса изнутри облизать свой опустевший стаканчик. На дне оказался кусочек маршмелоу - дополнительный приятный бонус. Уилсон вытряхнул его в рот и снова стал смотреть в окно. Когда они отдалялись от моря, улицы казались пустынными и пыльными, когда приближались, на берегу всегда были люди: кто-то ловил рыбу, кто-то спускал на воду лодку, при виде которой Хаус начал негромко насвистывать известный мотив про рыбацкую жангаду.
Уилсон заметил, что парень в гавайке косится на них неприязненно и зло. Непонятно. Хаус свистел тихонько и, надо отдать ему справедливость, в ноты попадал безукоризненно, но парня, похоже, это раздражало. Его и то, что они мороженое ели, явно раздражало. Вообще, он выглядел не очень, этот парень – худой, бледный, не смотря на южное солнце, и взгляд тяжёлый, не то смертельно усталый, не то затравленный.
- Посмотри на того типа, - одними губами проговорил Уилсон, тронув Хауса за руку. – Такое впечатление, что он только что из тюрьмы.
- Или вот-вот туда попадёт, - согласился Хаус. – Мне он не нравится. И зрачки его тоже не нравятся. Такие запросто выхватывают ствол из-под рубахи и захватывают заложников. Ты хочешь, чтобы нас обменяли на пару доз героина?
- Меня никогда не захватывали в заложники, - признался Уилсон.
- А меня дважды. Первый раз ещё школьником, в автобусе. Последний - при тебе, в больнице. Помнишь?
- Такое забудешь… Кадди тогда…
- Заткнись, – перебил Хаус. – У меня скоро от имени Кадди начнётся непроизвольное мочеиспускание.
- Гм… Очень интересная реакция…
- Заткнись! – повторил Хаус. – Смотри, мы уже подъезжаем. Сиди тихо, пока ему не пришло в голову полезть под рубаху.
Действительно, автобус вышел на финишную прямую – они уже въезжали в городок, а остановка была недалеко от больницы. Покидая салон автобуса, от парня оба отвлеклись, но, пройдя несколько шагов, увидели, что он идёт следом всё с тем же неприятным выражением лица.
- Сколько за тебя дадут героина, как думаешь? – спросил Хаус.
- Мало. Я бы на его месте не связывался.
Однако, парень всё не отлипал, и так и прошёл с ними до дверей больницы. А потом, у самых дверей, обогнал и вошёл внутрь. И сразу стало скучно – просто пациент или ещё не знакомый с ними сотрудник.
Хауса уже ждала пожилая очень полная мексиканка с неукротимой рвотой и следами этой неукротимости по всему вестибюлю. А Уилсона позвал Дига.
С мексиканкой удалось справиться быстро – промывание желудка и метоклопрамид парэнтерально. К тому времени жалкое печеньице, которым он закусил кофе, успело перевариться бесследно, и Хаус отправился искать Уилсона, чтобы соблазнить его на небольшой ланч в больничном кафетерии.
Уилсон нашёлся в аппаратной, но Хаус даже испугался выражению его лица:
- Что-то случилось?
- Этот парень не собирался выменивать нас на героин, - с кривой усмешкой проговорил Уилсон. – Он и так на морфии.
Из чёрного бумажного пакета он вытащил чёрно-белый рентгеновский снимок – несколько томографических срезов через средостение.
У Хауса был опытный глаз и, едва взглянув на снимок, он помрачнел:
- Это – его?
- Его.
- То же, что у тебя?
Уилсон не ответил. На серии рентгенограмм отчётливо виднелась плотная бугристая опухоль, занимающая значительную часть средостения, сдавливающая бронхи и оттесняющая сердце.
- Ну, ему повезло меньше, - наконец, проговорил Хаус – просто чтобы что-то сказать. – Кавардес умер, и некому…
- Он уже получил это лечение у Кавардеса, - перебил Уилсон. – Полгода назад. Ему обещали стойкую ремиссию…
- Все врут, - беспомощно сказал Хаус.
- Он сегодня поступил для паллиативного лечения. Ты же понимаешь, что это значит?
- Понимаю. Это значит, что он поступил умирать.
- Ты понимаешь, - вздохнул Уилсон и снова стал убирать снимки в бумажный пакет. Его пальцы вздрагивали.
- Он – это не ты, - веско сказал Хаус, помолчав.
- Немножко я…
- Он не такое лечение получал. Точно такого лечения не получал до тебя никто. Кавардес и с тобой решился на это только потому, что ты мог не выдержать полного курса – он пошёл ва-банк, вроде, как и ты, когда вкатил себе двойную дозу в качестве предоперационной подготовки. Только с большим успехом.
- Пошёл ва-банк, - повторил Уилсон, чуть усмехнувшись уголком рта. – А меня даже не спросил.
- Ты был загружен, поэтому он спросил меня. Я сказал, что ты бы согласился.
Уилсон вздохнул и положил пакет:
- Я бы согласился. Есть хочешь?
Хаус молча кивнул.
В больничном кафетерии Уилсон взял буррито с курицей Хаусу и картофельное пюре себе, вместо кофе – травяной чай, и вообще явно решил вести здоровый образ жизни. При этом оставался неприятно-задумчивым.
- Ты теперь будешь так загружаться по поводу каждого ракового больного? – наконец, не выдержал Хаус. - Тебе нужно менять профессию, друг.
- А ты думаешь, я буду ещё работать по профессии?
- Ты вообще-то уже работаешь по профессии, - напомнил Хаус. – Иначе с чего у тебя сделалась такая унылая физиономия при виде этих снимков? Ты же успел ему и диагноз поставить, и лечение прикинуть, и прогноз подсчитать?
- Себе, - снова поправил Уилсон.
- Ну уж нет! – Хаус поднял указательный палец и протестующее замахал у него перед носом. – Твой лечащий, волею судеб, я, а не ты, и не лезь не в своё дело.
Уилсон снова вздохнул – этих вздохов, по мнению Хауса, уже накопилось у него в активе больше, чем надо.
Покончив с ланчем, оба вернулись к своим делам, но Хаус чувствовал, что у него всё равно душа не на месте. Общение с прогрессирующей злокачественной тимомой могло разом зачеркнуть всю пользу от работы здесь для настроения Уилсона. И Хаус даже слегка разозлился на Дига, сосватавшего его другу этого пациента. А может быть, Дига сделал это нарочно? Зачем? Что он пытался доказать или показать Уилсону на примере умирающего парня? Ответ на этот вопрос мог дать только сам Дига, но как раз Дига-то увидеть и не удавалось – медсестра сказала, что он куда-то уехал и до вечера, до конца работы, не будет – приедет только принять ночную смену, но что ему, если что-то случится, можно позвонить. Свой вопрос Хаус, как «что-то случившееся» расценить не мог, так что пришлось его решение отложить на потом. Но это не значило, что он успокоился и пришёл в душевное равновесие.