Последние годы моей жизни сложились так, что родовое гнездо – родительскую дачу я превратил в заповедник прошлого.
Ограда участка – мелкоячеистая сетка, натянутая между столбами, возведенная недавно на месте развалившегося от ветхости деревянного забора по инициативе и заботами доброжелательных соседей, за последние двадцать лет была единственным нововведением. Все, что находилось внутри ограды, я лишь по мере сил старался сохранить в том виде, в каком унаследовал от родителей.
Поначалу я продолжал заниматься и садом, и огородом: сажал картофель, сеял репу, морковь и свеклу. Но низкий уровень моей агротехники сказывался на урожайности, - столь низкой, что я, к примеру, собирал почти столько же картофеля, сколько сажал. Выходит, мои занятия огородничеством превратились в пережиток, с которым я с облегчением покончил. Однако я продолжал заботиться о маминой клубничной плантации, исправно ее обрабатывая весной и осенью, что обеспечивало небольшой, но стабильный урожай. Однако однажды, когда стояла особенно дождливая и холодная осень, я не смог себя заставить прополоть клубничные грядки (для этого потребовалось бы много часов, сидя на корточках, копаться в мокрой холодной земле), и решил попробовать эту операцию один-единственный раз пропустить. Так я и поступил, а когда сошел снег, в зазеленевшей сорной траве, которую не вырвал осенью, я не смог обнаружить ни одного клубничного кустика.
Теперь площадка, где раньше располагались огород и клубничная плантация, занимает обширная поляна, на которой вырастают дикие травы размером по пояс; два раза в год я ее обкашиваю ручною косой. Полно забот с сахалинской гречихой, заведенной мамой, как декоративное растение; она вымахивает в полтора человеческих роста. Если с ней не бороться, она оккупирует весь участок, превратив его в непроходимые джунгли, и ее быстро вырастающие стебли приходится срезать не реже, чем раз в две недели.
Более долговечными, чем клубника и другие ягодные культуры, оказались полдюжины яблонь, которые, не требуя ухода, исправно плодоносили в среднем раз в два года, но и они оказались подвластны времени. Так, например, лет десять назад почила наша последняя антоновка. Это было высокое дерево с буйно разросшейся кроной, но однажды весной ее листья, едва распустившись, пожелтели и осыпались; антоновка погибла, – может быть, - от старости, а, может – от морозобоины. С яблоней я поступил, как давно у нас повелось: отпилив ветки и ошкурив ствол, превратил ее в садовую скульптуру; гладкая древесина серебристого цвета, демонстрирующая свою тугую древесную мускулатуру – весьма эффектное зрелище. Тут и там такие скульптуры расставлены по нашему саду, от которого остались лишь две живые яблони. К сожалению, скульптуры тоже не вечны; месяц назад, подгнив, упал ствол бывшей антоновки; я его превратил в садовую скамью.
Поддержание верхнего цветника не требовало от меня никакого труда: я его лишь регулярно обкашиваю осенью. Тем не менее, он исправно исполняет свою функцию. Ранней весной на нем гурьбой высыпают подснежники. Затем он густо зарастает травянистым ковром, в котором преобладает орхидея, превратившаяся в ползучее растение после того, как сгнила деревянная решетка, специально для нее поставленная посреди цветника. В конце июня из травяных зарослей показываются крупные багровые цветки пионов, посаженных мамой еще в 1943 году. За ними следуют лилии, аквилегии, и некоторые другие неприхотливые растения; сезон заканчивается цветением нескольких кустиков флоксов, которые когда-то царили в верхнем цветнике. Вдоль дома буйствуют лесные папоротники, успешно культивированные мамой. Две сирени: белая и лиловая, растущие по углам верхнего цветника, пришли в упадок. Зато разросся испанский жасмин, заняв половину цветника нижнего; вторая его половина, до которой у меня не доходят руки, заросла крапивой в человеческий рост
Больше всего забот вызывает еловый лес, занимающий половину участка. Вытянувшиеся ввысь до тридцатиметрового роста, они часто становятся жертвой зимних ураганов, а упав, перекрывают пол-участка. Их разделка – обрубание веток, распил ствола на транспортабельные части, потребовали много времени и тяжелого труда. Кроме того, время от времени некоторые ели умирали от короеда, и их приходилось валить с риском для жизни, но я справился и с этим.
Теперь перехожу к главному - к нашему дому. Собственно, ради его сохранения я и учредил заповедник. Начатый в 1938 году, и достраивавшийся моим дедом в течении последующих двадцати лет, он является памятником архитектуры местного значения; на десятки километров вокруг нет ни одной другой постройки с крышей в виде восьмигранного купола, завершенного фонарем и шпилем. Продать дачу, после чего архитектурный шедевр моего деда, с которым у меня связано столько воспоминаний, будет снесен, и на его месте встанет типовой каменный двухэтажный коттедж со спутниковой тарелкой на боку, а мне некуда будет приехать, чтобы часок побыть, немного помедитировать, - я не могу. Значит, надо все сохранить, как есть.
Поскольку загородную жизнь я не люблю, более двадцати лет дом стоит необитаемым, - с окнами, забитыми ветхими щитами. Его содержание не требовало от меня никаких работ, кроме устранения последствий многочисленных взломов, предпринимавшихся грабителями с целью в нем чем-то поживиться, а то и поселиться. Что касается интерьеров, поуродованных поисками домушников, то я намеренно не трогал следов произошедших вторжений, чтобы будущие непрошенные посетители дачи видели: их опередили, и, если и было что украсть, то оно уже украдено. А вот доступ в дом должен был, как можно скорее, предотвращен: сломанный замок заменен, окно забито, лаз заделан. Иначе дом перестанет быть домом, превратившись в общедоступное место; его загадят, поломают, сожгут.
Такие работы, превратившись в рутину, не очень меня обременяли, и последние годы я прожил без особых дачных забот. Однако вдруг во весь рост передо мною встала проблема превращения дома в руину.
Исходно я полагал, что на то время, которое мне осталось прожить, стойкости дома хватит с избытком. Однако время шло, а моя жизнь все длилась и длилась. Между тем эркер, служащий для освещения залы, обнаружил признаки летальной деградации; столбы его фундамента просели, кирпичная стенка, их соединявшая, вывалилась наружу, а от карниза одна за другой стали отваливаться доски, сгнившие в труху. Однажды, поднявшись на стремянке, чтобы вернуть на место упавший щит второго оконного яруса, я обнаружил, что в северную стойку эркера крепежный гвоздь вошел без молотка, - от нажатия пальцем на шляпку; – настолько она сгнила.
Мне стало ясно, что разрушение эркера – дело даже не лет, а месяцев. И мне представилась кошмарная сцена: эркер рухнул; в стене открылась огромная (3м;3м) амбразура, выставившая на всеобщее обозрение нутро дома, заваленное скарбом пятидесятилетней жизни, и превратившая дом в проходной двор.
Теперь, всякий раз приезжая на дачу, я первым делом в тревоге шел оглядеть эркер. В течение лета на вид, как будто, ничего не менялось, но с началом сентября северный угол эркера сильно просел; его сгнившая стойка осыпалась трухой; оконные рамы, лишенные опоры, разошлись в стороны, повиснув в воздухе. Все, приехали! Так это оставить стало невозможно; эркер дышит на ладан; его амбразуру необходимо наглухо зашить досками; для чего эркер придется разобрать, но это легче сказать, чем сделать; ведь его высота – почти четыре метра; для разборки придется соорудить леса.
Я зашел в дом, и принялся осматривать эркер на предмет возможности разобрать его изнутри. И тут меня вдруг осенило: изнутри гораздо проще соорудить стенку, закрывающую амбразуру, а эркер, будучи уже отделен от дома, пусть лучше разрушается сам. Как хранитель заповедника прошлой жизни, я получу дополнительный выигрыш – сохранение на некоторое время внешнего облика дома, пусть, отчасти, даже и руинированного; памятник архитектуры от этого только выигрывает.
Сказано – сделано; на следующий день мне привезли заказанные доски, а через несколько суток бригада рабочих закончила сооружение стенки, изолировавшей эркер от залы. Войдя в нее, я был потрясен изменением облика залы; ведь, сколько я себя помнил, главное пространство нашей дачи через обширное остекление экера было открыто Западу. Теперь же вид на Запад был наглухо перекрыт глухой непроницаемой стенкой. «Как это в пандан духу настоящего момента!» - подумалось мне. Тем не менее, вместе с чувством утраты, отдающим горечью, вызванной тем, что зала сжалась и подурнела, явилось состояние удовлетворения от того, что целостности дома больше ничто не угрожает, что его разрушающаяся часть надежно ампутирована. Я вышел из дома и оглядел его снаружи. Хотя его экстерьер ничуть не изменился, дом больше не выглядит, как прежде, обреченным; кажется, он даже обрел какую-то новую уверенность в себе.
Итак, заповедник моего прошлого вступил в новый эон своего бытия.
Сентябрь 2022 г.