То, что известно, ещё не есть оттого познанное.
Вильгельм Гегель
В девяностые годы я не следил за текущей художественной литературой – осваивал философию; вплоть до того, что составил даже словарь категорий материалистической диалектики.
Картина в этой области знания сегодня – к такому выводу я пришёл – удручающая.
Сегодня мало кто из философов, особенно – пишущих, стоит на той точке зрения, что философия – это наука об объективных законах человеческого познания мира (к чему она пришла ещё в начале ХIХ века); что предметом её изучения может являться лишь диалектическая логика, развитием принципов и категорий которой она и должна заниматься. Что философия и сама по себе, и в любом виде человеческой деятельности может присутствовать лишь как способ познания – и только!
Изложение мнений насчёт всяческих, каких бы то ни было, вещей и процессов, или, того смешнее, установление конечных истин мироздания, объяснение его абсолютной сути – вот что нынче подразумевается под "философией".
Люди так и не смогли смириться с тем, что мир – это тайна; так и не усвоили, что тайну не возможно объяснить, – её можно только познать. Причём, как правило, не в одночасье. А такая глобальная тайна, как мироздание, взятое в целом, вообще может являться лишь вечной загадкой человечества. Так и не смогли освоить один из главных принципов диалектической логики: познание – бесконечно. До сих пор не поняли, что, чем глубже знание, тем больше тайн оно выкладывает перед человеком.
А кто-то ещё взял, да и записал философию в разряд неточных наук.
Что хочу, то и ворочу?
Вот придумали! Разве наука может быть неточной, если и возникает-то она для установления именно конкретной истины в отношении изучаемой ею вещи, исторически развивается как всё более и более полное знание об этой вещи? Вопрос риторический.
Вследствие данной выдумки читаем, например, у Юрия Мамлеева: "Моё второе поле деятельности, кроме литературы, это философия. Причём творческая – моя собственная" ("ЛР", № 1, 2006). Ха-ха-ха-ха-ха…
Моя собственная философия! Сегодня не только литераторы позиционируют себя в таком ключе, но и многие профессиональные философы. А ведь это всё равно что провозглашать свою собственную математику или генетику. Как будто та или иная наука – это проявление единичного достояния того или иного деятеля, а не всеобщее богатство (завоевание) человеческого рода, вне и независимо от индивидуального сознания существующее так же, как какие-нибудь золотые слитки или кухонная посуда. Как будто наука движется вперёд частным, обособленным путём, а не посредством критики того, что уже освоено усилиями других учёных…
Можно быть отцом той или иной науки, волею судьбы став у её основания; но, употребляя в качестве столового сервиза набор всяческих головных уборов, утверждать, что это и есть творческое развитие сервировки, по меньшей мере, не осмотрительно.
Теперь, заинтересовавшись современной русской прозой, я клюнул на удочку рекомендаций, публикующихся в "Литературной России", и мне крупно не повезло. Бросился читать роман Валерия Рокотова "Корона шута" (М., "Росмэн", 2004) –
Какой же это роман, если в нём всего два действующих лица, взятых в сравнительно коротком отрезке времени?
Отмечался многими обозревателями как событие.
На мой взгляд, является произведением, бог знает, какого художественного уровня – беллетризацией взглядов автора на сегодняшнее положение общественных дел, или, другими словами, "замаскированной" публицистикой. К тому же это сочинение не имеет ни ярко выраженного конфликта, ни стройности в сюжете. Фабула его загрязнена множеством случайностей.
В качестве достоинств его нельзя отметить даже явственно обличительный характер, приговор нынешнему нравственному состоянию общества – уж слишком он декларативен. Давно известно, что идейно-эмоциональная направленность всякого действительно художественного произведения формируется ходом самого действия, саморазвитием образов, а не аргументирующими речами персонажей.
Несомненно: главный герой Фердыев никакой не шут, название повести – заблуждение. Фердыев – обыкновенный бездельник. Человек, не находящий себе места в гнусных условиях сегодняшней частнохозяйственной России, в "нормальном" обществе. Потому он, в конце концов, отправляется защищать город Скотогонск, островок "коммунизма", осаждённый правительственными войсками.
Многое неясно в образе этого человека, не прописано, размыто или утоплено в словах.
Критик М. Елисеева находит в этом персонаже чувство юмора.
"Из опилок варят супы, пекут блинчики, делают питательные гарниры, крутят пельмени и вообще стряпают на славу! В ресторане можно заказать, например, рыбу. Тебе её тут же выпилят лобзиком из цельного куска фанеры и поджарят на чистейшем растительном масле! Опилки едят на десерт со взбитыми сливками и вареньем. Их засаливают и маринуют, дабы зимой можно было вскрыть баночку и отведать летнего лакомства с ядрёным запахом свежей стружки!" – Если эти несусветные выдумки и юмор, то, на мой взгляд, нежизненный, мёртворожденный – ещё и не такое можно высосать из пальца.
Кстати, о юморе.
Эпизод из романа "Третий "Константин" Дмитрия Старцева:
"Показывали (по телевизору. – А.Т.) "Кремлёвские куранты". В одной из сцен встречаются великий фантаст с великим мечтателем. (Имеются в виду знаменитый писатель Г. Уэллс и В. Ленин, общавшиеся в Кремле в 1921 году. – А.Т.)
– Сколько у вас костюмов? – спросил мечтатель у фантаста.
– Ну, десять, двенадцать, – отвечал фантаст. – Не помню.
– Вот видите! Не помните! А у нашего Горького всего один!
Эта сцена потрясла Лёву (Льва Яйцева, одного из главных героев романа. – А.Т.). Как это так? Великий писатель, а одет, как босяк! Всего один костюм!
Ночь он провёл в кошмаре. Ему снилось, как голый Горький проник в квартиру Уэллса и, угрожая хозяину пулемётом системы "Максим", напялил на себя весь гардероб английского писателя.
– Экспроприация! – говорил при этом Горький. – Именем короля!" – Вот это юмор.
Корни данной небылицы уходят в правду жизни, её парадоксальность, многогранность и многозначность. И, в отличие от Рокотова, словам здесь тесно, а мыслям просторно.
Единственное, что в "Короне шута" достойно анализа, так это внутренний мир второго героя – Алексея Дикарёва, от лица которого ведётся повествование. Человека одинокого, безрадостного, бесцельного, не уверенного в себе, в сущности, слюнтяя – пожалуй, весьма распространённого сегодня типа; из тех, кто добывает свой хлеб, преодолевая отвращение к тем производственным условиям, в которых ему приходится действовать.
Алексей Слаповский, "Мы".
Читать невозможно. Эти – нет, не рассказы (да у этих сочинений и не имеется такого подзаголовка), а корреспонденции из жизни саратовцев утомляют своей поверхностностью, односторонностью – писатель не описывает, не изображает, а докладывает, отказавшись от художества в пользу изложения и констатации. Очевидно, это один из побочных эффектов нашего постмодернистского (агностического) времени: раз "сколько людей, столько и мнений", значит и мне достаточно стремиться только к тому, чтобы делиться с людьми своей собственной точкой зрения. – Писатель считает себя не глупее жизни и потому не видит смысла в изображении картин её, в стремлении что-то познать, сопереживая, – ему достаточно констатировать. Более того, сообщая, например, о человеке, который всю жизнь мучился от зубной боли и на шестом десятке лет всё-таки отправился к врачу вылечить оставшиеся зубы и вставить новые, автор позволяет себе даже, без тени смущения, обратиться к читателю с разъяснением своего творческого кредо:
"Я догадываюсь, вы ждёте развязки. Например: Селивёрстов на радостях напивается пьяным, падает, ударяется лицом об землю и ломает все зубы вместе с челюстью. Или, того лучше, попадает под машину и погибает вместе с зубами, не успев ими воспользоваться. Я согласен, это красиво, поучительно и художественно, я бы такой финал и придумал, благо что Селивёрстова мне не жалко, он мне – никто.
Но я не придумываю, а пишу по фактам жизни.
А в жизни Селивёрстов пришёл домой, подошёл к зеркалу, открыл рот и сказал себе:
– Давно бы так."
Слаповский описывает своих героев не изнутри, а с внешней стороны, предъявляя своё видение, своё уже заранее готовое понимание их, демонстрируя тем самым неумение вживаться в образ, неспособность смотреть на мир глазами своих героев. Ведь видимость – это не сущность, это лишь один из моментов сущности, одна из сторон – только одна! Это не та ступень реальности, которая представляет собой "устойчивость" персонажа, определяющую его природу, его самодвижение. А нет сущности – нет и образа с его целым и частностями, с его глубиной, бесконечностью связей с окружающей действительностью – нет предмета для изучения.
"Иванов встал утром по звонку будильника – не с похмелья, не после бессонницы, не после изнурительных занятий с какой-нибудь развратной женщиной, а после нормального здорового сна рядом с женой Нинелью Андреевной, он встал в шесть часов тридцать минут утра, он пошёл в туалет, постоял там без крика и крови, без грустных мыслей, спокойно и буквально, с чистой совестью глядя вниз, потом он умылся с мылом, почистил зубы зубной щёткой и пастой, побрился электробритвой, потом он надел брюки и рубашку, потом разбудил жену".
"Ильин сердито ковырнул тростью по песку. Лубянцева слушала его, многого не понимала, но разговор его нравился ей. Ей прежде всего нравилось, что с нею, с обыкновенной женщиной, талантливый человек говорит "об умном"; затем ей доставляло большое удовольствие глядеть, как двигалось бледное, живое и всё ещё сердитое молодое лицо. Многого она не понимала, но для неё ясна была эта красивая смелость современного человека, с какою он, не задумываясь и ничтоже сумняся, решает большие вопросы и строит окончательные выводы".
В первом отрывке – череда внешних действий и обстоятельств. Во втором она тоже присутствует, но в значительно меньшей мере.
Гораздо больше места занимает здесь описание внутреннего состояния персонажа. Мы узнаём, что нравилось Лубянцевой и почему, что понимала она и как понимала. Перед нами её отношение не только к собеседнику, но и к себе самой, взгляд на саму себя – словом, движение живой души, взаимодействие её с миром. Ведь и то, что Ильин смел, и что эта смелость красива, и что вопросы, решаемые им, действительно великие, и даже то, что он сердит, – всё это проявление сущности именно её души, а не автора произведения. Даже вот это "сумняся" вместо привычного "сумняшеся" – характеристика её взгляда на вещи, а не писателя.
Когда изображается герой, а не излагается точка зрения на него, – только тогда происходит воспроизведение объективной действительности, сотворение её. Картина всегда богаче констатации, она одухотворена, животрепещуща, а расписывание от третьего лица авторского видения всегда неподвижно и холодно, как мёртвое тело.
Первый отрывок – Слаповский, зарисовка "Иванов".
Второй – Антон Чехов, рассказ "Несчастье".
В результате у Слаповского получается то, что получается: в лучшем случае, лишь дидактическая проза. Писатель объясняет читателю, как вести себя в жизни. "Давно бы так" – что это, как не апофеоз нравоучительства! Дескать, имеются вполне признанные всеми людьми вещи, и всякий человек должен следовать им неуклонно.
Уровень дидактической прозы определяется, как известно, тем, что именно автор пропагандирует – насколько перспективны его предписания, в какой степени они отвечают насущным потребностям общества на данной стадии его развития.
И в этом отношении Слаповский не на высоте.
Скажем, идея рассказа "Пра-а-айдёт!.." заключается в том, что любовная связь между Андреем и Анной сохраняется только потому, что они не ведут совместную жизнь. Если бы бросили свои семьи и стали жить вместе, то их половая любовь давно улетучилась бы, как дым. – Да, бывает такое, и нередко, но кому это неизвестно? В рассказе нет совершенно ничего, что представляло бы собой пищу для размышлений о том, отчего так происходит.
Идея "Праздника": пьют люди не от хорошей жизни. – Да кто же этого не знает? Идея "Мусорщика": истинный творец, первооткрыватель, необычен, и простому обывателю, как правило, непонятен. – Такая же банальная констатация. Ну, и как читать такую прозу? Для чего?
В сердцах я махнул рукой на изящную словесность и открыл книгу Владимира Бушина "Александр Солженицын гений первого плевка" (М., "Алгоритм", 2005). Уж знакомиться со взглядами писателя на современную жизнь, на нравственное состояние общества, так уж там, где они уместны – где они вкупе с жанром критики представляют из себя единство формы и содержания.
Прочитал с удовольствием, увлечённо перечитывая по несколько раз отдельные главы и страницы, как стихи. Вот мастер своего дела! Виртуоз критического сюжета, искуснейший полемист! Захотелось откликнуться. Но дело откладывалось по независящим от меня обстоятельствам, затягивалось – вот уже и забываться стали детали произведённого впечатления…
Тут попадается мне газета "Завтра" (№ 48, 2005) с выступлением Бушина "Есенин убит левой ногой Пушкина" – о недавнем телесериале. Одно название чего стоит! Оно заключает в себе не только сарказм и шутку, не только уверенность автора в том, что кто-кто, а он-то уж точно занимается своим делом, – его профессиональную, эстетическую и интеллектуальную, самодостаточность, но и результат глубоких размышлений о том, что есть истина в жизни и литературе, из чего складывается художественная правда. Заглавие, содержащее в себе позицию! Это вам не какое-нибудь "Только не в ногу, а так…" – это не строчка, выдернутая из рассматриваемых критиком вещей, не "междометие", не формальность – название ради названия, – а содержательность, гражданская и литературоведческая концепция, целенаправленность.
Нет, я не буду тут ни о статье, ни о телефильме, я всё-таки попробую заинтересовать вас "Александром Солженицыным…", попытаюсь изложить свою точку зрения на эту книгу.
Взявшему в руки "Александра Солженицына…", бегло просматривающему самые первые страницы её, может показаться, что это пристальное разглядывание (прямо-таки под микроскопом) личности известного литератора – это какая-то склока, сведение счётов, нечто излишнее и неприличное. Но именно – показаться.
Если в этом и есть вина критика, то слишком уж незначительная. Вот он рассказывает, как ещё в 60-х годах извлекал одно из писем Солженицына к себе из "невзрачного бледно-жёлтенького конверта". Раз он теперь относится к писателю резко отрицательно, то и почтовый конверт, уж, какой-то неприглядный и недостаточно жёлтый. Напрашивается вопрос: конвертик-то тут при чём, чем провинился?! – Вот и всё, к чему я могу придраться.
Да-да, именно – показаться.
Потому что центром бушинского исследования является всё-таки не Солженицын как конкретный индивидуум конкретного места и времени – всё-таки Солженицын не Христос, а Бушин не Матфей, следовавший по пятам своего кумира и не пропускавший ни одного его шага, взгляда, слова и вздоха. Предметом его изучения является, главным образом, лирический герой произведений Солженицына. А это ведь далеко не одно и то же. В первом случае дело может упереться (как это и происходит в одном из читательских откликов на одну из публикаций Бушина) в "авторитет великого писателя" – упадёт он или нет? Во втором же случае, то есть в нашем, анализируя образ лирического героя прозы Солженицына, критик излагает свой взгляд на этого героя и на действительность, даёт свою трактовку её состояния и перспектив, – а это посущественней.
При этом он не закрывает глаза на наиболее жестокие факты общественной или чьей бы то ни было личной жизни, называет вещи своими именами, не останавливаясь перед тем, что его могут принять и за абсолютно грубого, безжалостного человека, – что является, на мой взгляд, важнейшими свойствами подлинно гуманитарного исследования.
В поисках примера достаточно открыть книгу в любом месте: "Оказывается, вот: "Ради того, чтобы напечатать "ГУЛаг", рассказывает он в "Телёнке", пришёл он к "сверхчеловеческому решению" в случае нужды пожертвовать и собственными детьми". Да, такой увлекательный рассказец в "Телёнке" есть. И мы были правы: Аввакум тут ни при чём, тут гораздо уместнее вспомнить библейского Авраама, пришедшего к сверхчеловеческому решению собственноручно принести в жертву своего единственного сына Исаака. Только Авраам, помнится, принял решение в одиночку и действовал тайно от своей жены Сарры: нож наточил для убийства, дрова приготовил для сожжения тела – всё сам, а Солженицын – в полном согласии со своей женой Натальей Светловой, так что, вероятно, нож точил он, а дровишки или там керосин для разжигу готовила она. Какой милый образец согласия и разделения труда в семье!"
В книге захватывается огромная сфера литературы и литературной жизни, связанной с её центральным персонажем. Тут обо всём не напишешь.
Поднимается и вопрос о степени ценности собственно художественных сочинений Солженицына. Действительно, найдётся ли на белом свете хоть один человек, кто не по профессиональному долгу, а из познавательного и эстетического интереса прочитал "Красное колесо" целиком и полностью? Этот вопрос только поднимается автором. Бушин не обнаруживает достаточных оснований для углубления этой темы.
Однако мне представляется уместным здесь плюс к тому, что я высказал в отношении Рокотова, Слаповского и Старцева, на примере Солженицына привести ещё некоторые суждения о природе художественности и художественной правды.
Я хорошо помню, что "Один день…", "Раковый корпус" и "В круге первом" тоже не произвели на меня благоприятного впечатления. Герой первой повести – ни рыба, ни мясо, усреднён и статичен, и потому произведение в целом является затянувшимся репортажем из мест не столь отдалённых. Вторая повесть вызывает раздражение уже одним названием: что за раковый корпус такой? Корпус бывает танковым, это "да", а – раковый? Не рота, не полк, а целый корпус раков – красных, уже варёных, или ещё живых, под камнями? К тому же у слова "корпус" имеется и другое значение: туловище. Так что же, может, имеется в виду туловище рака? При таком неряшливом отношении автора к слову даже в названии, чего я, читатель, могу ожидать от повествования? Сняв повесть с полки, обнаружил в ней закладку – по-видимому, так и не смог тогда, пятнадцать лет тому назад, дочитать эту книгу до конца. Роман "В круге первом" толковый редактор, вероятно, сократил бы в два раза, но вот не ясно, спасло бы это произведение – лучшее у Солженицына! – или нет. Может ли вообще что-то спасти его? Дело тут даже и не в словах, а в том, что стоит за ними, ЧТО автор представляет себе, ещё до слов, – в какой мере воображаемые им вещи даны ему в своих необходимых, а не случайных, чертах. В самой способности видеть, в степени развития её избирательности, в чувстве меры. В проблематике – идейном осмыслении писателем тех социальных характеров, которые он изображает в произведении. Ведь художественность рождается не на бумаге, а в личности писателя, в его внутреннем взоре. Словесное же изображение, устная или письменная речь – это уже вторая сторона литературного творчества, техническое средство связи, "проводник" образов из одной человеческой души, писательской, в другую, читательскую.
Вот раскроем "Юность" Льва Толстого наугад: "Софья Ивановна, как я её после узнал, была одна из тех редких немолодых женщин, рождённых для семейной жизни, которым судьба отказала в этом счастии и которые вследствие этого отказа весь тот запас любви, который так долго хранился, рос и креп в их сердце для детей и мужа, решаются вдруг изливать на некоторых избранных. И запас этот у старых девушек такого рода бывает так неистощим, что, несмотря на то, что избранных много, ещё остаётся много любви, которую они изливают на всех окружающих, на всех добрых и злых людей, которые только сталкиваются с ними в жизни." – В одном небольшом абзаце пять раз используется слово "который" (так, что надоедает), многочисленные "эти", "тот", "так", плюс тяжеловесность конструкции, ритма, не удобопроизносимость таких канцеляризмов как "вследствие" – всё это, казалось бы, делает чтение невозможным, ан нет, захватывает с первых слов – так бы и читал, постигал рассказываемое. Потому что в моём читательском воображении раскрывается, как цветок, воспроизводимая писателем сущность в её "самом самом" (А. Лосев), в её главных чертах, определяющих то отношение, в котором она находится к миру.
Да, художественная правда возникает во внутреннем мире писателя, в его видении предмета изнутри последнего. Или не возникает. Рождается или не рождается. И тут уж, во втором случае, сокращай, не сокращай, трудись над текстом, не трудись, всё равно может ничего не выйти. Ибо прежде следовало бы поработать над собой, над своей способностью видения, способностью мыслить образами, над своим идейным миросозерцанием. Другое дело, что переписывание, "вытягивание" рукописи, конечно, является одной из форм этой работы над собой, развивающей способность видеть мир таким, каков он в действительности, – но это другая сторона дела.
Раз с писателем как художником, "инженером человеческих душ", делать нечего, то Бушин и рассматривает нашего прославленного на весь мир литератора в качестве публициста, историка и гражданина. И тут уж он выдаёт ему на всю катушку. И за поверхностное освоение действительности, и за предубеждённость, подверженность тем страстям, которые порой затмевают рассудок, и за подтасовку фактов, и за клевету. Уличает даже во вполне осознанном приспособленчестве: "Нет, всё-таки неправильно говорит Солженицын, будто он видит жизнь, как луну, всегда с одной стороны – он видит её всегда с той стороны, с какой ему выгодно".
Вот пример выволочки за передёргивание: "…речь идёт об одной телеграмме, посланной Владимиром Ильичём 9 августа 1918 года Пензенскому губисполкому в связи с контрреволюционным восстанием в губернии. Солженицын пишет, что Ленин требовал: "провести беспощадный массовый террор…". Массовый? Это что же – террор против масс? Ленин требовал провести террор против рабочих и крестьян? Да уж как видите сами, говорит нам Солженицын и опять точно указывает источник: Собрание сочинений, 5-е издание, том 50-й, страницы 144 – 145. Открываем нужную страницу и действительно читаем: "провести массовый террор…" Да, да, массовый. Но там, кажется, ещё что-то? Вглядываемся: "массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев". Эге, вот они, ножницы-то опять где пригодились. Хвать! – и террор против мироедов да контрреволюционеров превращается в террор против трудящихся. Ловко!" – Автор имеет в виду элементарное шулерство: "ловкость рук и никакого мошенничества"!
В чём же заключается сверхзадача книги Бушина? Какую идеологию она из себя представляет?
Такая постановка вопроса сегодня многим кажется нелепой. Идеологию! Ты откуда свалился, парень? Из каковских времён? Какая, к чёрту, идеология?! Протри глаза, прочисти уши: жизнь ушла далеко вперёд! – Данная позиция отражается, например, Алисой Ганиевой: "Любая идеология есть миф, а не реальность" ("ЛР", № 52, 2005). Ничего не имея против её статьи в целом, подвергну остракизму эту конкретную мысль. Нет, идеология – это не выдумка и не иллюзия (надеюсь, я правильно понял: именно в этом смысле автор употребляет слово "миф"; значений-то у него много, и есть даже такое, которое означает как раз, как это доказано у А. Лосева в
"Диалектике мифа", плоть от плоти реальности).
Идеология, как известно, – это сумма тех или иных идей, замыслов или концепций, которые испокон веков выдвигаются людьми и претворяются в жизнь – одни успешно, другие безуспешно, эти – в одночасье, те – веками. Идеи для того и возникают, чтобы осуществляться в реальности. Разгосударствление экономики, например, у нас тоже сначала, за год-два до рождения Ганиевой (рождения Алисы в "стране чудес"!) существовало в форме тезиса, а вот сегодня оно наличествует в качестве такой общественно-экономической системы, в которой, по уровню жизни, процветают в основном столоначальники – экспроприаторы чужого труда и прихватизаторы природных богатств – и кто докажет, что это миф?
Ведь на самом деле жизнь вовсе не ушла вперёд, в действительности мы отброшены назад, это общеизвестно, нет ни малейшей необходимости приводить доказательства. Замечу только, что само по себе муссирование положения о том, что идеология, идеологемы, как "продвинуто" выражается обыватель (по его собственному гордому определению) Дмитрий Быков, – это нечто нереальное, является ничем иным, как отражением неспособности нашего сегодняшнего состояния выдвинуть идею, достойную человека в собственном смысле слова – человеческого стремления вверх, а не вниз. Ведь не скажешь: обогащайтесь любыми путями! Живите каждый для себя, для своих низменных удовольствий! Человек – свинья и сволочь, и стесняться тут нечего! – А если скажешь, то сразу поймёшь: нет, тут что-то не то, на самом деле это не так.
Бушин заставляет задуматься: а как это вообще получилось, что наше общество, на протяжении стольких лет имевшее целью создать условия для всестороннего развития человека, в своей эволюции пришло вдруг к неблаговидному обожествлению чистогана, дав зелёный свет разгулу финансового капитала с его паразитическими спекуляциями и даже буйными "плясками смерти"? К тому, что прибыль – всё, а человек – ничто? Что труд превратился в бессмысленность, в мучение, стал источником обездоливания и причиной нравственной деградации людей?
Нет, не только – задуматься.
Его книга даёт совершенно ясный ответ на данный вопрос: причина этой метаморфозы в поверхностности постижения существа того строя, который пятнадцать лет тому назад уничтожили наши "реформаторы". В незнании того, в каком состоянии пребывала наша нация на излёте так называемого застоя, – на каком этапе развития. Тогда необходимо было, пользуясь словами Ю. Андропова, "трезво представлять, где мы находимся… видеть наше общество в реальной динамике, со всеми его возможностями и нуждами" ("Коммунист", № 3, 1983).
Не увидели, не разглядели, не смогли пойти вглубь... Многого не хватило, в том числе именно и трезвости – причём не только в переносном, но и в прямом смысле слова.
За что Бушин пробирает Солженицына наиболее основательно? За антисоветизм. За вычёркивание всего советского периода из истории нации. Потому что поступать так, ссылаясь на "коммунистический" тоталитаризм, на преступления властей против народа, – это всё равно что перечёркивать – оплёвывать и поносить – ту же дореволюционную эру на основании самодержавности строя и его крепостнических извращений. Чего бы там ни было (как, кстати, в прошлом и других наций) в былом нашего общества – это наша жизнь, наше становление в "этом прекрасном и яростном мире", и отрицать минувшее целиком и полностью, не замечать тех ростков нового, которые обязательно содержатся во всякой формации и, собственно, для того и вызываются к жизни, развиваются, чтобы в конце концов достигнуть своего полного расцвета в качестве отрицания предыдущего состояния общества, – это значит ставить жирный крест на всей общности, объявляя её ублюдочной, значит заражать нигилизмом, прямиком ведущим к тому, чтобы все, выражаясь словами В. Распутина из его давней повести "Пожар", "разошлись всяк по себе, отвернулись от общего и слаженного существования", перегрызлись и перестрелялись в оголтелой драке за "жирный кусок пирога" или – ещё страшнее – за "истинную веру"!
И поделом! Ибо чем же ещё наш летописец и прославился на весь свет, как не антисоветизмом?! Как не объявлением целой исторической полосы "ложным путём" и ошибкой прошлого?!
Если бы Солженицын смог копнуть поглубже – добраться до самой сердцевины СОДЕРЖАНИЯ эпохи, охватить его во всём многообразии противоречий, во всех его внутренне-необходимых связях, в его возникновении и самоуничтожении, в его превращении в своё собственное иное (из одного состояния в другое), – то он не смог бы объявить советский период ошибкой истории, не впал бы в это глупендяйство. – Вот вывод, который содержит в себе книга Бушина в целом, её идея. И я не стану здесь пыжиться, доказывать справедливость данного взгляда – в конце концов, ещё В. Белинский писал, что "нет дурных веков, и ни один век не хуже и не лучше другого, потому что он есть необходимый момент в развитии человечества или общества".
Другой вопрос, который незримо, косвенным образом, но также содержится в книге: в чём состоят пути преодоления "мерзости нынешнего времени"? – Автор тормошит читателя, стараясь донести мысль, что не "вдруг" мы оказались опять в объятиях частнохозяйственного капитализма (вдруг ничего не бывает!), ставит перед необходимостью выхода из одурелости борьбы за существование с её развлекательно-прожигательным досугом, с лёгкой бульварной литературой, ничего не дающей ни уму, ни сердцу, выполняющей роль отвлекающего от бесперспективности жизни фактора, – заставляет восстать ото сна и задуматься: что же мы потеряли, выплеснув "воду" прежнего общественного устройства, – какого "ребёнка"? Каким образом, стремясь в одну дверь, попали совсем в другую, тем самым оказавшись отброшенными назад?
До сих пор не нашлись такие "либералы" с их хвалёными "ценностями", которые смогли бы убедить Бушина в том, что будущее общество свободных и равных производителей, а не паразитов всех мастей и бандитов, – это утопия и работать на эту будущность не стоит.
Да здравствует Бушин!
Волн неистовых прибоем
Беспрерывно вал морской
С рёвом, свистом, визгом, воем
Бьёт в утёс береговой, –
Но, спокойный и надменный,
Дурью волн не обуян,
Неподвижный, неизменный,
мирозданью современный,
Ты стоишь, наш великан!
Нет, это не об утёсе написано Ф. Тютчевым, это о Бушине. Вот вам вдобавок и пример того, что значит художественность и её правда – как она проявляется с годами.
Источником пламенного горения нашего критика, причиной раскалённости пафоса его работ является не что иное, как сознание истинности предположения, что если общественные отношения не устроить так, чтобы никто не мог давать обществу ничего, кроме результатов своей деятельности и, с другой стороны, в собственность отдельных лиц не могло переходить ничего, кроме индивидуальных предметов потребления, если не будет, другими словами, осуществлён принцип: сколько ты дал людям труда в одной форме, столько и получи от них в другой, – если человечество не преобразует фундамент своего развития именно в данном плане, то просто-напросто не выживет, "сожрёт" самое себя, уничтожит, так и не сумев сгладить раздирающие его противоречия, потому что противоречия по природе своей не сглаживаются, а разрешаются, снимаются идущими им на смену.
И ведь даже эти идеи, которые, казалось бы, занимали место господствующих в советском обществе, так и остались для наших отечественных интеллектуалов фантомами, совершенно не познанными вещами. Даже в замечательной, насыщенной разумностью статье Кирилла Анкудинова "Сход с пути" ("ЛР", № 7, 2006) обнаруживается ляпсус, свидетельствующий о том, что основополагающие пункты прошлого, канувшего в лету обществоведения так и остались лишь пустыми звуками: "…противоречие, – пишет Анкудинов, – между уровнем "производительных сил" и отстающим от него уровнем "производительных отношений". – Кто бы мне объяснил, что сие значит? Что это за "производительные отношения"? Сам автор-то хоть представляет себе, о чём говорит? Производительные силы – это человек и тяпка, например, человек и трактор – вот производительные силы, причём разного уровня. Уровень развития производительных сил, а точнее характер их, вступает в противоречие с отношениями людей в процессе производства, а не производительности, – данное положение Анкудинова может иметь смысл лишь в том случае, если "производительные отношения" заменить на "производственные" – от слова "производство", а не "производительность", - производственные отношения! Противоречие между новым уровнем развития производительных сил (соответственно, характером их) и старой формой производственных отношений!
Можете смеяться над Бушиным сколько угодно, хоть до упаду – смех, говорят, только продлевает жизнь, – но данная грядущая перестройка вовсе не утопия, "бредом" эти идеи представляются только поверхностному мышлению, тому, кто слышал звон да не знает, где он. Можно называть эти воззрения какими угодно словами – хоть неокоммунизмом, хоть матерно, – но диалектика останется диалектикой: движение как изменение, превращение одного в другое, как отрицание отрицания, как преобразование низшего в высшее, останется движением – яблоневая почка превратится в цветок, цветок в яблоко, а яблоко в повидло.
Допустим, вы не едите яблоки, они вам не нравятся, вы обожаете яблони в цвету и желаете, чтобы деревья благоухали беспрерывно, – хоть что делайте: хоть смейтесь, хоть плачьте, хоть молитесь Всевышнему, хоть проклинайте его, всё равно эти белые, как снег в Арктике, лепесточки осыпятся по одному, и вместо милого вашему сердцу цветочка появится яблочко, никчемушное, может, даже противное – настолько ничтожное, что его даже яблочком не назовёшь, разве ж что плодом… Как ни относитесь к фактам объективного развития жизни, изменить законы, по которым сей мир развивается, вам не удастся, как бы того ни захотелось!
Значение книги Бушина в том, что она возвышает читателя: негоже жить и дышать лишь преследованием своего частного интереса! Действительная духовность не в индивидуальном спасении, будь то земное приспособленчество или – сохранность в каких бы то ни было загробных мирах, к чему склоняется сегодня немалое число литераторов, – а в том, чтобы делать условия совместной жизнедеятельности людей более человечными, чтобы в обществе расцветали научное бесстрашие и принципиальность, благовидность поступков и правдивость, порядочность и доброта. И убедиться в этом мы можем, раскрыв книгу Бушина на любой странице, – да вот хотя бы на этой, на одной из тех, где автором разбирается оценка, выставляемая Владимиром Лакшиным Солженицыну:
"Но ещё несколько строк: "Значит, снова старая дилемма: как совместить малую ложь и большую правду, великость души и неблагодарность, "гений" и "злодейство"?" До чего ж характерная оговорочка: "дилемма! как совместить"! Дилемма – это вопрос не совмещения, а наоборот – выбора. Критику же действительно хотелось бы совместить.
Тоска по совмещению несовместимого проявляется в работе В. Лакшина многообразно и повсеместно. Она, в частности, видна в том, каким богатым набором эвфемизмов пользуется критик для характеристики многих крайне неприглядных действий Солженицына. К примеру, тот бесстыдно лжёт, а критик потупляет глазки: "Солженицын ошибается", "лукавит Солженицын". Он бесцеремонно передёргивает, извращает факты, а критик едва ли не с улыбкой журит его: "о многом пишет иначе, чем было, – намеренно или случайно". Он от ненависти и злобы аж слюной брызжет, а критик, кажется, рад, что нашёл слово, столь близкое по звучанию, но столь далёкое по смыслу: "Автор "Телёнка" брюзжит…" А чего стоит такая фраза: "Я на него сержусь, когда он пишет нехорошо о Твардовском". Пишет нехорошо! Право же, это совершенно в духе тех гоголевских дам, которые были столь деликатны (тоже дворянки!), что не могли произнести "этот стакан воняет", а говорили "стакан нехорошо себя ведёт".
2007