Рояль

Гроза обрушилась на июньский Томск девятым валом, моментально став главной городской новостью. За считанные минуты улицы и площади превратились в пойменные земли, по которым шальной ветер пускал барашки пенистых волн, попутно отхлёстывая отяжелевшие флажки на столбах и фасадах. Выставленные лишь вчера бордюры и заграждения ремонтных площадок едва сдерживали натиск небесных вод, с хваткостью и бесцеремонностью прачки прополаскивающих все запылившиеся уголки городского холста, сданного погодой в стирку. Пузыристыми реками в прошлое утекали утрамбованные в вату хлопья тополиного пуха, долгие косы опавших соцветий, мимоходом сорванные цветы сирени, свадебное конфетти и лепестки роз, легкомысленно рассыпанные накануне у дворца бракосочетания, а с ними и планы на вечер и выходные. Своим необъявленным визитом стихия напомнила городу о своей непредсказуемости, выставив на всеобщее посмешище местных синоптиков, со всех ног бросившихся исправлять свои вчерашние прогнозы. Люди и машины спасались кто куда от разверзшихся шлюзов небес, и во всём этом бушующем потоке осталась неподвижной лишь одна фигура женщины в годах, замершая напротив концертного анонса у здания филармонии. Долгие поля элегантной французской шляпки волновались под частыми струями, а аристократические пальцы безо всяких украшений словно перестали слушаться и затряслись частой дрожью. Взгляд глубоких жёлто-карих глаз постепенно намокал вместе с афишей и тонул в воспоминаниях. Приковавший его анонс концерта «Старый рояль» бешено разгонял в груди колокол сердца, возвращая Галину Игнатьевну в далёкое детство на томском Истоке…

Июньский Исток со своими резными теремами тонул в тополином пухе. С бледноруких веток тополей, ушитых в раскалённой и загустевшей выси в душные лохматые меха, бесконечной белой мглой летели пышные хлопья древесной ваты. Она медленно текла сверху днём и ночью, будто огромная шаль из раздутых одуванчиков, а утром под высью бесцветного неба воздушно-снежным ковром колыхалось и вздымалось бескрайнее море пуха. Он был везде: на банках с маминым компотом; на нотных тетрадях папы; на шерсти рыжего кота, любопытно трогающего лапой пузыри одуванчиков в саду; на лиловых пиках шалфея, ещё в начале июня переросших Галю; на качелях посреди лужайки за домом, усеянной лимонными звёздами пижмы, и даже на домике для Галиных кукол, устроенном в старом палисаднике. Без спросу он забелил мамины бархатцы с петуньями и колонию сурепки у дороги, сбив с толку снующих в ней красных клопов-солдатиков; проказливо спрятал горки из пыльцы, берёзовых серёжек и кленовых крылаток, которые Галя с сестрой на днях смели с дорожек, и даже добрался до рояля в гостиной, который трижды в день особой тряпкой с бахромой протирала бабушка. Куда ни глянь, громоздились облака тополиной ваты, как снежные хлопья, напоминавшие о лишь недавно сошедших горах снега. Весь мир был во власти мириад пушинок, вольно парящих в вязких воздухах и кружащих голову любому, кто на них смотрел.

Галин взгляд столкнулся с одноокой пустотой чердачного продуха, по-новогоднему обрамлённого тополиной ватой. Ощупывая мясистые торцы чёрных брёвен, их грубые волокнистые узоры, она чувствовала старость и тяжесть, с которой жил их просторный дом с килеобразно покосившимися стенами. Он представлялся Гале большим волшебным кораблём, плывущим сквозь огромный океан тополиной ваты. На берегу Томи она как-то видела старинный одномачтовый коч, по-стариковски завалившийся на бок и живущий воспоминаниями былых походов. Папа рассказывал, что рыбаки берегли это судно, стоявшее здесь ещё с позапрошлого века: просмаливали ему бока сосновым дёгтем, латали дыры, меняли сотлевшие доски, а в сезон дождей накрывали брезентом. Старый коч и впрямь выглядел как дом, приплывший к ним по воде из стародавних времён. Может и их дом был когда-то кочем, который теперь врос в землю и покрылся надоедливым пухом? Чувствуя себя моряком, Галя взяла на руки рыжего кота, пристально следящего за тем, как пух играет в прятки с бабочками-капустницами, облюбовавшими самые яркие венчики в цветнике, и понесла его к деревянной лохани с поливочной водой:
– Поплывём с тобой по морю!
Завидев воду, кот в испуге вырвался и сиганул в цветник.
– Галька, ты кота топить собралась? Вот чудная! – всплеснула руками сестра Таня.
– Я плавать собралась! А мне одной скучно!
– Так было бы куда плыть-то!
– А ты когда-нибудь плавала?
– Ясно-понятно, вверх по Томи, – похвалилась Таня, поправляя Гале белую косынку. Она поведала, что где-то тут под землёй течёт старая река и называют её протокой. Галя оторопела, услышав, что под ними текут целые реки. Она вообразила, что они все – Таня, папа, мама, бабушка и кот, плывут по этой подземной реке на старом коче мимо утлых лодочек, занесённых пухом.
– Есть реки под землёй и на земле, – рассуждала Галя. – Таня, а реки над землёй бывают?
– Бывают, конечно, Галчонок! – засмеялась Таня. – Только они называются ливнями.
Галя задумчиво сунула палец в рот и уставилась на килевидный аттик дома с резным навершием:
– А тебе не кажется, что наш дом когда-то тоже был кораблём?
– Кораблём? – удивлённо переспросила Таня, обернувшись на крыльцо. – С чего ты взяла? У него же фундамент есть и погреб.
– Мне так кажется, – пожала плечами Галя. – А ты хочешь искупаться?
– Так вода в реке ещё холодная. Давай я лучше помою тебя из лейки! В ней вода нагрелась.
Большая лейка стояла в цветнике за трёхцветными люпинами. Таня была старше и сильнее Гали, поэтому отвечала за полив. Воду обычно кипятили на старом учуге, но Галчонку хватало и лейки, в которой на солнце грелась вода для неё и цветов.
На светло-русые волосы Гали мгновенно налип пух, когда Таня сняла с неё косынку. Мыло пахло сиренью и густо пенилось в мягкой воде.
– Будешь снова молиться богу мыльного пузыря?
– Да-а-а! – хихикнула Галя под тёплыми струями воды и захлопала от радости в ладоши.
Помыв сестру, Таня закутала её в полотенце и усадила на крыльцо. Кот сел рядом с помытой Галей, и вместе они смотрели, как Таня взбалтывает бутылочку и дует в колечко.
– Како-о-ой большо-о-ой! – Галя в восторге подняла руки вверх, дотягиваясь до огромного пузыря, и со стороны это выглядело и впрямь как ритуальное поклонение. На её заливистый смех прибежала из кухни мама:
– Девчонки, вы всё в пузыри играете! Идите поешьте викторию! Она такая сладкая!
– Сколько можно говорить: нет такого названия – «виктория», есть «клубника садовая». Вот, даже в газете пишут, – изрёк папа-педагог, появившийся следом из гостиной.
– Всю жизнь так говорили! – возразила мама, разведя руками. – А тут – «нет названия»!

Галчонка с всклокоченной чёлочкой после мытья посадили за столом в гостиной перед большой чашкой клубники, и, пока Таня расчёсывала сестру, папа бережно открыл клап рояля.

Рояль Hemsch заговорил голосом аристократа, наполняя строгим, гулким звуком киль старого дома. Это был особенный голос. Не такой писклявый, как у дураков Веньки и Сёмки, которые толкали Галю зимой в сугроб и норовили намылить ей шею. Он словно исходил из другого мира, где все люди поклонялись богу мыльного пузыря, а старый коч плыл в таинственную даль по подземной реке. Этот голос управлял ветрами и пухом и полностью подчинил себе внимание Гали.

Папа играл на рояле виртуозно, нависая плечами над клавишами и растворяясь в нотах, а его пышная шевелюра сотрясалась в такт с октавами. Помимо домашних на него с большой картины на противоположной стене смотрела барышня, запечатлённая во время прогулки по цветущему саду. Бабушка говорила, что она написана с неё в молодости одним увлекавшимся ею заезжим художником. На барышне была элегантная французская шляпка с долгими полями, и Галя мечтала о такой же, но папа не любил женщин, которые попусту наряжаются, и называл их «куклами». Галя не хотела быть «куклой» в папиных глазах, поэтому бегала по двору в одних штанишках и косыночке.

– Ну как ягода? – осведомилась мама, расцеловав испачканную клубникой мордашку Гали. Довольный Галчонок с набитым ртом энергично закивал, косясь на шляпку барышни.

Во двор ворвался холодный ветер, распылив целое облако тополиного пуха. Люпины затанцевали, как языки пламени, а бельё на верёвке взметнулось парусами над килем дома. В карамельный аромат сирени за домом примешался какой-то мускусно-резкий запах. «Река наверху», подумала с дрожью Галя, подняв жёлто-карие глаза к небу. Свинцовое небо тяжело смотрело вниз, предвкушая грядущее ненастье. В Заисточье дым из трубы карандашной фабрики на месте старой мечети пополз по крышам. Гром прокатился над Истоком, заставив Галю содрогнуться.
– Галчонок, гроза будет, беги в дом!
Схватив кота, Галя кинулась в сени, где уже собрались обеспокоенные домашние.
– Гроза? – переспросила она в страхе.
– Видишь, какое небо! – показала Таня. – Сейчас весь пух смоет!
– Да уж пора бы! – вздохнула мама. – Главное, чтобы цветы не побило! Уже вон над переправой хлещет вовсю…
– Батеньки, ведь стеной идёт! – запричитала бабушка.

Стена воды надвигалась сизой мглою с южных окраин города, смывая силуэты домов и деревьев. Её басовитый гул поглотил все прочие звуки мира и неотвратимо нарастал. Когда тьма окутала Исток, вода хлынула сверху неистовой рекою. Близкий гром сотряс воздух, и Галя испуганно прижалась к папе. Такого грохота она прежде не слышала. Боязливый кот забился под лавку и оттуда наблюдал за разгулом стихии. Молнии вспыхивали тут и там, освещая привычные объекты совсем непривычным светом. Угодив в отверзнутое чрево стихии, уже ничто не могло остаться прежним…

Галя засыпала на руках у мамы под раскатистые диезы грозы. Теперь они и вправду плыли в их старом доме сквозь бурную реку, текущую сверху. Почти как в её фантазиях. Галя крепко заснула, и ни яркие вспышки молний, ни раскаты грома не могли её разбудить до самого утра…

Утро выдалось холодным и сумбурным. Галя оказалась права: их дом был слишком стар для таких приключений. Весь пол был уставлен тарой под протечками, а в сенях стояли сумки с одеждой. Папа с кем-то нервно и непривычно громко говорил по телефону, мама с Таней в резиновых сапожках сидели на крыльце, а на кухне хлопотала встревоженная бабушка. Гроза обрушила тополь на крышу их дома и часть палисада, вспахала цветник и затопила двор. Зато от пуха не осталась ни следа. Положив трубку, папа озабоченно взял Галю за руку и повёл на крыльцо кого-то ждать. Прибитая грозой бабочка-капустница плавала в луже у самых ступеней.
– Она оживёт? – спросила Галя.
– Непременно! – заверил папа с грустной улыбкой. – Вот только пригреет солнышко.
– На смену жаре всегда приходят грозы, – вздохнула мама, обнимая Галю.
Значит во всём был виноват этот дурацкий пух? И чего он вообще летел с этих тополей! С тех пор он всегда вызывал у Гали тревогу.

Подъехавшая машина увезла сначала Таню с бабушкой, а затем Галю с мамой. Последним уехал папа. Он сказал, что прощался с роялем, потому что в новую квартиру тот не войдёт. Галя и не догадывалась, как много он значил для папы. Вместе с роялем пришлось проститься и с картиной, и для бабушки это стало невосполнимой утратой. Она умерла через год в новой квартире с низкими потолками. Даже её гроб не помещался в узкий проём входной двери и тесную лестничную клетку. Получив аттестат зрелости, Галина уехала вслед за сестрой на Урал, где окончила пединститут. Но, как водится, учительство исключало личную жизнь, поэтому замуж она так и не вышла. Папа ушёл из жизни на два года раньше мамы в конце девяностых, а недавно не стало сестры Татьяны. В Томск Галина Игнатьевна вернулась за прошлым, за домом, за почти забытым чувством принадлежности к семье, которое осталось там, на Истоке. Но старый коч давно снесли, а на его месте высился многоквартирный дом.

В филармонии Галина Игнатьевна встретила много «кукол», как называл их ныне покойный папа. Щеголяя пышными нарядами друг перед другом, они пришли сюда явно не ради рояля. Жеманно они потешались над её шляпой, но их она не замечала, поскольку её взгляд был прикован к единственному предмету на сцене, который она видела последний раз перед той страшной грозой в детстве. Всё представление она простояла как девочка перед его педагогическим авторитетом, и слёзы признания и утраты обильно текли по её щекам, как тот ливень по Истоку с теремами. Его строгий, аристократический голос нельзя было спутать ни с чем. Молодой мужчина во фраке с чувством и глубиной исполнял вокализ Рахманинова, и воспоминания далёкого детства оживали. Оказывается, все эти годы рояль простоял в музыкальном училище, в котором когда-то работал папа. Как же просто! И где она только его не искала, а он стоял в квартале от Истока, молча и безвестно. «Но раз Он нашёлся, значит можно ещё многое вернуть…», ликовал сквозь слёзы Галчонок. «Может и картина бабушки найдётся. Ведь всё ещё живо… Всё живёт во мне…».