Семь суток добирался поездом до Владивостока горе-отпускник, и всё это время он почти ничего не ел, осунулся, похудел и на все вопросы то и дело сменяющихся по дороге сердобольных попутчиков о голодающей его диете как мог отшучивался, а то и вовсе губу закусив, молчал, проминая бока на верхней полке. Не хотелось ему языком трепать о том, что дороже всего на свете и теребить понапрасну свои измаявшиеся душу и сердце, нудно повторяясь, зато на всех станциях, где поезд стоял подолгу, покупал он, полосатая рубаха, возвращенец на службу у местных женщин на перроне солёные огурцы, и хрумкал их без хлеба, бирюком прохлаждаясь вдоль вытянувшегося состава. А иногда покупал и горячие пирожки, но всё с той же солёной капустой. И много пил потом, обильно потея, горячего, сладкого чая.
Так не за долго до города Чита на одной короткой остановке поезда подсела в вагон к оголодавшему Сеньке с двумя соседями одна весьма примечательная собою особа. В их плацкартное купе шумно ввалилась крупная, грудастая, как бидон с молоком нагруженная большим деревянным чемоданом и мешочной котомкой деревенская баба. Ни здрасте, ни прощай, по-хозяйски разложилась со всей своей поклажей на нижней полке, что напротив Семёна, где лежал он у себя на полке и сверху наблюдал как эта дородная тётка, отдуваясь сняла с себя короткую плюшевую на меховой поддёвке кацавейку, развязала, спустив себе на пышные плечи дорожную шаль и поправила не без кокетства свою богатую причёску, с уложенной вокруг головы, как линь швартовый тяжёлой косой. Прибрала растрепавшиеся малость светлые волосы, и широко расплывшись в открытой улыбке, представилась.
- Будем знакомы! Марьяна Ихгнатовна!
Сёмкины попутчики по купе молодые муж и жена откликнулись на представление, назвав свои имена, и добавили, что едут они в отпуск к родителям жены из Омска в город Хабаровск. Назвался следом за ними и лежебока на верхней полке.
- Старший матрос Раскатов!
- Чёхго ж же это вы, товарищ старший матрос, не уважаете взрослых, – упрекнула его с подтекстом в голосе вновь обретённая им соседка.
- Это почему же я не уважаю, – парировал нерасположенный к разговору Сенька.
- Я так думаю, – не моргнув глазом, взялась распаковывать свои котомки новая их дородная попутчица, – что кроме фамилии у матросов, как мне кажется, имена имеются, – расцвела, похорошев, явно украинка по своему рождению.
- Семён, – спустился со своей лежанки хмурый верхогляд.
- Куда едем, товарищ Семён, – развернула промасленную тряпицу тучная Марьяна Игнатовна, – хгорячая ещё, – указала она на лежащую там обжаренную курицу.
- На службу, – последовал краткий ответ.
- Это я вижу, що на службу, – взялась за другой свой бумажный свёрток щедрая, и по всему видать, разухабистая по характеру хохлушка.
- Тогда в чём вопрос, – несколько напрягся полосатый тельник.
- Вопрос у том, и хгде ты служишь, сынку мий?
- Во Владивостоке, - доложился тётке сынку.
- А мий старший Богданик на Камчатке. И тэж старшой матрос як и ты!
- А как же вы туда будете добираться? – глядя на увесистые котомк этой щедрой и крупногабаритной соседки, – в сомнениях уточнил Семён.
- От Хабаровска на самолёти. – как-то жалко по-детски скуксилась гостеприимная мамаша, смахнув набежавшую было со щеки слезу.
- А вы хоть летели на самолёте когда-нибудь? – вмешался в разговор молодожен.
- Ни, – призналась ему матросская мать, – но полечу, повидаю кровинушку ридну, – выложила она на стол свои домашние пирожки, – служить – не у мамки за пазухой жить, – сокрушилась, жалеючи, необъятная красота.
- Ну вы скажите, мамаша, – всхохотнул откровенно морячок.
- Про що это ты, бохгохульник, – дёрнулась вдруг неловко натруженными руками женщина, как бы норовя со всем своим украинским норовом прикрыть выпирающую из её сатиновой кофты солидную грудь.
- Мне кажется, Марьяна Игнатовна, – полушутя, полусерьёзно начал Семён, – у вас за спиной не только сына можно укрыть!
- А кахго же яще, – уставилась агрессивно на балагура степная переселенка Читы.
- И мужа, и полдеревни вдобавок запрятать не трудно!
- Типун тоби на язык, – замахала руками пышных форм соседка, – у мени у хати за Богдаником яще трое малых парубков дома е и дочка, – призналась она, – но чоловик мий лесоруб биля у печки як сыч сидит да обутки разные суседам латае!
- Сапожник што ли, – вежливо уточнил сосед по плацкарту.
- Так вже, – вздохнула жалобно суженая лесоруба.
- Это как так, – вступила в разговор и молчавшая всё время молодая жена.
- Придавило его, моего коханого на делянке деревом, – окрестила лоб верная его и сердобольная супруга, – шибко придавило!
- И што теперь, – взял инициативу разговора в свои руки корабельный акустик.
- А теперь голова его и руки роблять, а ноги – ни! – доложила тётка Марьяна.
- Но как же он по дому то сам передвигается, – оторопел уральский отпускник.
- На руках!
- На каких руках?
- На моих, – как о чём-то само собой разумеющемся, бесхитростно известила своих юных спутников пышных форм интересная с виду женщина.
- Так вы не работаете? – снова влез дотошный очкарик молодожён.
- Как це можно, – не поняла наивного вопроса опора семьи.
- За мужем ухаживаете!
- Он сам за соби прихглядае, – всхохотнула весело, припомнив что-то, хозяйка всех съестных припасов на купейном столике.
- Не понял, – изумился оженившийся недоросль.
И женщина рассказала, не таясь, о том, как старший сын её нынешний матрос, ещё будучи школьником, смастерил для отца из его же велосипеда коляску, чтобы тот мог сам передвигаться по хате. Посадили они, мать с сыном в эту коляску родного инвалида, чтоб опробовать этот рукотворный транспорт сына по перемещению родителя самостоятельно по дому, независимо от всех своих домочадцев. Да уж больно здоров оказался он телом и весом их кормилец-подранок. Подломилась под ним домашняя колесница, и рухнул батя на пол, родимый домработник, боком придавив собою мастерового малолетку Левшу.
- И чё потом, – не удержался опять он от вопроса.
- Да ничехго, – махнула рукой видная дочь Игната, – укрепил сынку раму и всэ!
- А как же руки? – уточнила из угла изумлённая молодуха.
- Какие руки? – вынула из мешка большую бутылку молока рассказчица семейного курьёза.
- Ваши руки, на которых, как вы сказали, передвигается ваш муж и отец?
- И без моих рук мий Тарас с кровати на коляску и с неё на койку сам перелезае, – на полном серьёзе отчеканила вагонная клушка, – а штани натянуть и обуться он без мени вже никак не може!
- Но у вас же дети есть, – допытывалась городская девица замужем.
- А деткам у спальней горнице батька с маткою ничёхго дилать, – хмуро подвела в разговоре итог гостеприимная селянка Сибири, – давайте исты. Уж вы будьте ласка, – на украинский манер пригласила она всех своих подорожных соседей к столу.
Молодожёны наотрез отказались участвовать в трапезе, а вот корабельный акустик с превеликим удовольствием вкусил ещё тёплой домашней и хорошо прожаренной птицы.
- Может, и этохго налить? – показала заткнутое крепко тряпкой горлышко бутылки с домашним напитком заботливая кормилица, – мий чоловик без этохго николы исты вже и не сяде, – бережно огладила она запотевшую тару.
- Нельзя мне, – отказался вежливо Семён.
- Чёму ж так, – удивилась украинка.
И тут Сеньку будто прорвало. И он рассказал без утайки простой деревенской бабе всё, что с ним произошло за последнее время. Не забыл он сказать и про слово, данное им командиру не злоупотреблять предложенным Марьяной Игнатовной напитком. Пожалела парубка, высказав ему своё искреннее соболезнование щедрая красота степей и добавила.
- А я прийму для аппетита, – налила она себе мутноватой жидкости полную стопку и опрокинула её содержимое себе в накрашенный яркой помадой рот, – добре, – огладила она себя по груди.
В Хабаровске матрос остался в купе один. Помог он выбраться из вагона, выгрузив на перрон нелёгкий скарб, отзывчивой Марьяне Игнатовне. Обняла она его на прощание с душой как своего родного сына, расцеловала в обе щёки и сунула в руки ему записульку с домашним адресом своим.
- Как вирушити до дому, – пожала она Сенькину лапу, – ты захгляни, будь ласка, до нас обязательно!
- До этого мне дожить ещё надо, Марьяна Игнатовна, – искренне поблагодарил он душевную украинку.
- А скильки вже тобе щё служити осталось, товарищ старший матрос?
Растроганный морячок высчитал срок на пальцах!
- Пару годков будет с гаком!
- А хгак це скильки?
- От двух до трёх месяцев!
- Терпимо, – подхватила свои баулы мать путешественница.
- Счастливо добраться вам, Марьяна Игнатовна! – пожелал ей доброго пути её уже бывший попутчик.
- Кохгда ти прийдешь к нам у хгости, товариш Семён, – улыбнулась добрая, мягкая забайкальская хохлушка, – мий сынку вже дома буде, но ти обязательно до нас приезжай. Обязательно, – потащила она свой дорожный скарб, грузоносец в юбке. – напиши, и ми ж тоби встретим як полахгаеться, – и разновозрастные соседи расстались навсегда.
Преждевременному возвращению из отпуска своего подначального гидроакустика командир корабля был искренне удивлён. Но и расспрашивать его почему, что да как, он не стал, пощадил озябшего в горе сироту, уяснив из его короткого доклада в чём причина, узрев его весьма помятый вид.
- Пили дома, – спросил он напрямую.
- Не без этого, – признался честно его старший матрос.
- Много? – пристально посмотрел на него хозяин каюты.
- Как получилось, – ответил искренне Сёмка.
- Я так понимаю, что по Марусин поясок по полной, – уточнил без намёков капитан военного судна.
В своём устном рапорте слушатель моря Раскатов не доложил, что дома он все трое суток подряд нацеживал в гранёную тару незабвенную радость понужал её всласть, но без закуски, запивая в основном одним капустным рассолом эту дурманящую мозг заразу. Не сказал он и того, что устал ею потчеваться, заглушая в душе страшную боль невозвратной утраты, правда, осунувшуюся в дороге его физию не спасли от начальственного внимания щедрые угощения его добросердечной попутчицы. Но хилый и совсем уж неприглядный вид своего подопечного командир принял за естественное в данном случае его субтильное состояние убитого горем молодого человека. Знал он из документов, что этот классный и исполнительный его гидроакустик был сиротой, знал и то, что его единственным и самым близким в жизни человеком была для него его старенькая мать его матери – бабушка, знал он и то, что осталась она, больная старушка, дома одна без своего помощника внука. Знал он, управляющий судном, сам бывший кадет нахимовского училища, что значит жить без матери и отца, по полгода не видя своих родителей, значит, ведомы были ему одиночество и боль детской души, что, между прочим, совсем не помешало ему стать полноценным на флоте командиром вверенного ему Родиной боевого корабля.
- Разрешите вопрос, товарищ капитан, – обратился к своему непосредственному по службе начальнику вернувшийся на службу из отпуска гость его каюты.
- Разрешаю, – услышал он в ответ.
- А почему, товарищ капитан, вы сказали про Марусин поясок?
- Марусин поясок на флоте, – улыбнулся отец родной и Бог на военной посудине, – это ватерлиния каждого морского плавсредства независимо от его предназначения. Ясно?
- Так точно, товарищ капитан. Ясно! – вытянулся в струнку отпускник Раскатов, – разрешите идти!
- Минуточку, – остановил его уже не офицер, а, просто, отец семейства, – сколько до конца отпуска вам осталось товарищ старший матрос?
Сенька посчитал и доложил.
- Пять полных суток, товарищ капитан!
- Вот и идите, пять суток отдыхайте, и приводите себя в порядок, чтобы потом уже на службе ни о чём другом не думать. А сейчас я разрешаю вам как следует выспаться до следующего утра. И доложите об этом своему непосредственному командиру!
- Разрешите идти!
- Идите! – позволил прибывшему отпускнику старший по званию.
- Есть! – лихо козырнул благодарный подчинённый.
- И помните слова мои о службе, – прозвучало напутственно Сёмке вслед.
- Есть помнить, – крутанулся на каблуках замшелый отпускник и тотчас покинул с облегчением главную каюту корабля.
После чего спал потом сурок с разрешения начальства, не просыпаясь целые сутки, не замечая при смене вахт ни матросского гомона, ни других корабельные звуков, лёжа в отключке в душном своём многоместном кубрике.
На поминках среди родных сорвал Семён пломбу с глотки, как посоветовал ему его уважаемый им дядька Сергей, и стало ему вроде бы полегче, но в то же время как-то пусто на душе, будто сам стал покойником. Отступило его удушающее горе куда-то на задворки эмоций, вот и закуролесил, пойдя в разнос, сбросивший с себя тяжкий груз непоправимой утраты освободившийся дух его, на всю катушку закуражилось зло служивое лихо, дико в разгон завернув свою карусель, и понеслось в загул разошедшееся естество углы сшибать по закоулкам незамутнённой памяти и гнать от себя, разгоняя наступившие сумерки в дне сегодняшнем, не задумываясь.
- Вовку бы сюда, – усмехнулся горе-поминальщик, – рванул бы он на хромке своей дерзкую частушку, и любое море тогда ему, Сёмке, стало бы по колено вместе с ним!
- Ты пошто меня шобаркнул
Болалайкёй по плещу, – рявкнула, было в душе разухабистая припевка, но тут же и смолкла, безрадостно заткнувшись.
- Да я по то тебя шобаркнул,
Познакомиться хощу, – промычал, закончив куплет, дружок гармониста.
Сел Сёмка на стул воинственным кочетом и хмуро стал дожидаться на кухне, когда разойдётся вся его немногочисленная родня. Оставшись одни с бабой Талей, они какое-то время ещё посидели, молча, вдвоём, каждый думая о чём-то своём. Повспоминали что-то давнее или близкое, плохое или хорошее в их жизни случавшееся. Ловили оба, бредя, как зашоренные кони, нащупывая ниточку взаимодействия родные горемыки в своих судьбах, надеясь уразуметь для себя, что в этой жизни, как и почему вдруг случается. Связующее в этом мире звено в их единой родовой цепи ушло, покинув их самих, и привычный мир для них изменился. Но как не крути кривое колесо фортуны, всё равно в итоге то выпадет так у каждого человека на Земле, что конец будет один и тот же, рано или поздно завершение личного жизненного пути, но не приемлет душа у родных до сих пор этот закономерный и предсказуемый акт, но неведомый по сроку, хотя умом то и понимают люди, что изменить то уже ничего нельзя да уж очень хочется вопреки всему, хоть ненадолго, но ещё оттянуть на чуть-чуть эту горько-страшную минуту.
- Выпей ещё, касатик, – первой нарушила тишину младшая сестра покойницы, – ты не замыкайся в себе. Выплесни горе то. И легче станет!
- Мне и так уже легко, – пьяно оскалился осиротевший моряк, – так легко, что хоть следом за бабушкой лети на небеса!
- Ты, это… – поняв по-своему слова внучатого племянника, всполошилась старая, – ты не вздумай… – перекрестилась она.
- Што ты, родная, што ты, – успокоил её дважды сирота, – я совсем не об этом!
- А об чём ещё?
- О том, што легко!
- Чево мудришь, Сёмушка, – насторожилась, не шутя, пугливая бабка.
- Я о том, что мне так легко, когда легче уже вряд ли бывает, – добавил со слезами пополам с горькой усмешкой племянник и ушёл ночевать в свою на время облюбованную им давно нетопленную баню.
Утром, приведя себя в порядок, тронулся банный постоялец молча, не завтракав, со двора, и на вопрос бабки Тали, дескать, куда это хмурое дитятко её собралось, он ответил ей, не останавливаясь, вяло и невразумительно, окончательно сбив с толка своим унылым бормотаньем озадаченную старушенцию. Вернулся ходок домой уже ближе к обеду, но с покупкой и изрядно подвыпивший. В избу вошёл он, пошатываясь немножко, но на своих двоих и с полной авоськой. Когда Вася подвез его на своей милицейской машине прямо к магазину, Сёмка попросил его тут притормозить и, если можно, немного обождать его.
- Чего ты здесь захотел, Семён, – попытался его удержать догадливый лейтенант.
- Куплю поминальное средство, – ответил ему обугленный мухомор.
- Ждать тебя у нас времени нет, – предупредил его честно старший наряда, – так ты уж сам, Сёма, в магазине как-нибудь управляйся, но не перебарщивай, прошу тебя!
- Слушаюсь, – махнул ему рукой в ответ мореман, – как уж получится, – пробурчал себе под нос он и скрылся за дверью торгового помещения, отважно пришвартовавшись у пустого прилавка.
Затарившись по полной, богатенький Буратино дотопал до места своего обитания и собрал на кухне сам себе неторопливо старую хозяйственную кирзовую сумку, сложив всё молча туда под присмотром новой хозяйки краюху чёрного хлеба оставшуюся от поминок водку, солонку и большую очищенную луковицу. Взял эту с вытертыми до верёвочной от времени пользования основы ручками торбу и, убедившись, что сложил в неё всё, что сам себе наметил заранее, и покинул кухню, не торопясь, а купленную впрок водяру он перед тем как в дом зайти, оставил у порога в нетопленной бане. Тупо посмотрел на бабушкину сестру и попросил её.
- Принеси мне, баба Таля, капустки с рассолом в баню. Пожалуйста!
- Там никак спать то намерился, Сеньша, – осторожно осведомилась та.
- Там, баба Таля, там, – расслабленно мотанул на выдохе головой безразличный ко всему её внучатый племянник.
- Так, переоделся бы, голубок, – ухватила за руку оглоеда сердобольная бабулька, – не в этом же парднем облачении станешь валяться…
- Щас, – согласился с ней подпивший матрос, – перезденусь!
- На вот надень, – протянула голоштанному вояке домашние его штанцы и рубаху заботливая нянька.
- Спасибо, родная, – обнял и расцеловал свою наставницу пьяненький мальчуган.
Затарился под завязку да и запёрся на все засовы в остывшей бане на три дня и три ночи, валяясь там в расхристанном виде. Маялся, не раздевшись, байбаком на стареньком кожушке на втором приступке полка и понужал горькую. Просыпался, наполнял стакан и на его опять себе в один глоток в разгорячённое чрево. Бездумно ломал хлеб и откусывал машинально от слёзного огрызка такой же горькой луковицы. Макал в соль отломленную ржаную краюху и запихивал эту сухую жвачку в рот и, не разжевав до конца, выплёвывал обратно. Не принимало это слюнявое месиво его разгорячённое нутро, вот и освобождал вынужденный алкаш неряшливо прямо на пол наполненный рот и цедил медленно сквозь зубы из трёхлитровой банки холодный, кисло-сладкий, солоноватый капустный рассол. И только после этого забывался он на какое-то время, проливая беззвучные слёзы, и снова с остервенением повторял раз за разом эту жуткую процедуру.
Приходил, упомянутый в первый день приезда матроса, друг его Володька, что был по причине язвенной болезни желудка только что демобилизован из армии с отцом своим Андреем Григорьевичем, но они к нему достучаться так и не смогли. Не открыл он им, не пустил к себе в баню, скрывая слезы свои, не впустил к себе в душу печаль-увещевателей. Не захотел он их видеть в эти безутешные дни, ни старого друга, ни его уважаемого отца, и вообще никого из людей, а только пил безутешно водочку, горестную забаву. Лишь на четвёртый день одумался, проспавшись, отпускник. Вспомнил служивый, что не был и в милиции он, и в военкомате. Взял себя в руки, да и завершил пьяное своё поминание, так как не любила его бабушка спиртное, а не потому, что она кончилась, а, значит, и память о ней, о трезвеннице должна быть трезвой и чистой, понял он, придя в себя.
- Надо сходить и там, и там мне отметиться, – приструнил сам себя повзрослевший уже мужчина и срочник матрос Тихоокеанского флота.
Поднялся и потный, обросший густой щетиной, одинокий кутила босой, без тулупа ввалился в натопленный дом, дыша сногсшибающим перегаром, и разоблачился до трусов как древний спартанец перед предстоящей схваткой.
- Как ты, Сенечка, – встретила его временная хозяйка осиротевшей избы.
- Тошно, – ответил ей гость сурово, – слей мне, радость моя, из ведра во дворе!
- Ополоумел служивый, – охнула от неожиданности его вторая нянька.
- Ничё, – бодро выдохнул водолаз, – Бог не выдаст, свинья не съест, – взял куманёк замшелый после мутных возлияний на кухне полное ведро прохладной воды, воспрявший духом непроспавшийся банщик и вылупился голышом во двор, – лей, не жалей!
- Чево застыл столбом, страдалец, – подошла с ковшом шустрая помощница.
- Жизнь заново ощущаю, – признался ей протрезвевший малость выпивоха.
- Нагибайся, – зачерпнула полный ковш воды ворчливая бабуся Чистякова, – жизнь он тут во дворе ощущает…
- Ох! – вырвалось из матросской груди радостное облегчение, – ещё!
- Што? Полегчало? – улыбнулась подобревшая бабуля да и вылила остатки воды из ведра на остриженную голову матроса.
- Похоже, немножко, – отфыркиваясь, мотнулся черепком мокрая кочерыжка.
- Тогда живо в избу! – последовал строгий указ.
- Есть следовать, в дом, – ободрился вчерашний пьяница.
Там достал он из печи чугунок с нагретой водой, благо она топилась и было чего из неё доставать. Разбавил слегка кипяток и залил его в умывальник. Вынул из чемоданчика бритвенные принадлежности и тщательно, как только мог, взбив помазком мыльную пену, тщательно проскоблил свои заросшие щёки, подбородок и спереди шею. Умылся, смывая с лица остатки пены, и посмотрелся в зеркало, строго оценив в нём свой возникший облик – потусторонний вид из-за зеркалья, и сплюнул в умывальник, оставшись недовольным от увиденного образа.
- Может, баню истопить? – слабо предложила врачеватель души и тела.
- Топить ничего не надо, – выпрямился в полный рост домашний брадобрей, – но и убраться бы там тебе, баба Таля, не помешало бы!
- Сам сорил – сам и убирайся, – ответила безжалостно та.
И протрезвевший неряха отправился в баню наводить там после себя надлежащий в хозяйстве порядок.
- Вот так-то лучше будет, – оценила проделанную работу бабушкина сестра, – так, может, истопить баню то, – повторно осведомилась она.
- Зачем, – покинул свой ночлег алкаш по горькому случаю.
- В себя придёшь, – подсказала старушка.
- Да я уже пришёл, что дальше некуда идти да и некогда, – усмехнулся, пересилив в груди подступившую тошноту, кисло скривившийся самокритик.
Потом быстро схватил он пропитавшиеся горем и слёзным отчаяньем мятые штаны и испачканную отрыжкой рубаху, подошёл прямо к жерлу раскалённой печи, размахнулся коротко и швырнул что есть силы подальше вглубь печи, в самый жар её всё прокажённое в пьяном кураже измочаленное тряпьё. А поближе к заслонке на небольшом жару что-то уже готовилось сытное и вкусное. Приятный запах привлёк к себе оголодавшее внимание этого протрезвевшего пьяницы, но сдержался, приняв решение он, не стал трогать чугунок с горячим варевом.
- Што с тобой, солдатик, – удивилась, вошедшая в избу бабушкина замена.
- Да не солдатик я, баба Таля, – ответила, взрыгнув нутром, бесштанная её команда, прикрывая заслонкой печное жерло, – я матрос!
- А по мне, так всё едино, што солдат, а што матрос, – махнула рукой, отодвигая от
печи корабельного акустика новая её хозяйка в данный момент, – одно слово, служивый!
- Не скажи-и, – передёрнул плечами трезвеющий атлет.
- Ты зачем эту одёжку то в печку выбросил, – осудила она безрассудный поступок её родного теши-лихоимца.
- Это, бабуля, была моя точка!
- Што ж это за точка у тебя такая? – намекнула на сожжённую одежду временная на кухне рачительная хозяйка.
- Окончательная точка!
- Какая, какая точка, Сеня?
- Жирная, баб Таля. Жирная!
- Чтой-то то не пойму я, касатик, тебя, – сунула в печь ухват кашевар доброволец, – мудрёно больно ты тут изъясняешься…
- Чево ж мудрёнова? – приобнял родную воспитательницу Семён, – не буду я боле, родная ты моя кормилица, больше пить эту мерзкую гадость, понятно тебе?
- А тебе самому то понятно? – прогудело в ответ.
- А как же, – огладил по спине родственную душу внучатый племяш.
- Вот и хорошо, – согласилась эта разомлевшая от тихой ласки женская душа.
- Не буду и баста, – осенил перстами оголённую грудь образумившийся отрок.
- Совсем?
- Не совсем, но надолго, – не стал он врать, её родной сестры взрослый внук.
- И то ладно, – одобрила его решение подобревшая родственница.
- Надо бы форму привести в порядок, – вслух подумал отпускник.
- А где она, форма то? – прищурила взгляд домовитая шлёндра.
- Не помню, бабуля, где я оставил её, – признался матрос, – может, где и в спальне она валяется – не знаю!
- Нако вот, одевай, – вынесла как раз из спальни отутюженный наряд единственная в этом мире оставшаяся у Сёмки забота, – всё готово уже давно!
- Баб-у-уль, – только и смогла вымолвить благодарная тельняшка.
После этого, не спеша, оделся, обулся Семён Аркадьевич, глянул сызнова в зеркало на себя и сплюнул повторно в сердцах, не пакостив.
- Не нравится, – всхохотнула старшая в роду Чистяковых.
- Непотребность какая то… – не восприняло это нечто из другого мира придирчиво смотревшее на протрезвевшего алкаша далеко не бравое отражение, но не очень опухшее с красными, как у окуня глазами, мягко говоря, человеческое вроде бы лицо.
- Хорош, красавец, – подошла сзади и погладила его по спине ближайшая на свете родная поблажка, – куда лыжи то навострил, ухажёр?
- Пойду-ка я, хозяюшка ты моя, в военкомат доложусь, – обнял воспрявший духом акустик Тихоокеанского флота пожилую женщину, – отмечу там отпускные документы, – не стал он расстраивать её признанием о необходимом посещении, пообещав, городских органов правопорядка.
- Ну коли надо идти – иди, – согласилась она.
- Но домой я не приду, – упредил её отпускник, – сама уж дом то закроешь, родная, когда надумаешь уйти, – сказал он, целуя на прощание одряблевшую щёку. И тут же враз спохватился, – а где поклажа то моя?
- Какая такая поклажа, – будто не поняла вопроса седая голова.
- Да та с которой приехал я, – уточнил моряк, – где все мои бритвенные и другие дорогу причиндалы лежат: деньги на билет и документы!
- Так возле умывальника то и стоит, – подсказала ему, улыбаясь невесело милая его сердцу хлопотунья, – зачем она тебе? – пауза, – уезжаешь никак? – сжалась сразу как-то в комок эта его вторая нянька Наталья Матвеевна.
- Так надо, – последовал тихо трезвый ответ.
- Ну раз надо, значит, надо, – не стала вдаваться в подробности та, – и оборони тебя Господь, Семён Аркадьевич, и не забывай до веку бабушку свою и радость твою Надежду Матвеевну, – и перекрестила вслед пространство уныло женская рука.
Подхватил флотский служака свой нехитрый скарб. Открыл чемоданчик и вынул с извинением из него ажурной вязки серый палантин и протянул его своей второй нянюшке и бабушке, да и бухнул её признанием, как обухом по голове, слегка смущаясь.
- Бабуле в подарок приготовил да, вишь, не пришлось вручить, – признался неловко то ли гость в доме, то ли хозяин, – носи его, баба Таля. Носи на здоровье. Он теперь уже
твой. Спасибо тебе, родная, за всё, за всё. И за то, што душу дала отвести, и за то, што не корила за это, и за то, што, просто, любишь меня, и за то, што понимаешь, и за то, што ты в сердце своём жалеешь меня. Спасибо, спасибо! Спасибо, – и низко, как в старь на Руси в пояс ей поклонился.
Заплакала тихо, примостившись осторожно на стул, обескураженная неожиданным подарком бабка. Положила ажурный плат к себе на колени. Разгладила аккуратно руками дорогой гостинец и обронила вслед за упавшей слезой.
- Мне кроме мужа никто, никогда и ничего не дарил: ни сыновья, ни девки мои, ни зятья, ни снохи. Спасибочко тебе, сердешный. Спасибо, Сенюшка, горе ты мое родимое!
- Не плачь, баба Таля, – погладил её по голове повзрослевший пострел.
- Не буду, – согласилась та, кивнув окутанною инеем некогда красивой головой.
- И имей ввиду, – прижался к старушке лицом внучатый племянник, – у меня же на тебя одну теперь только вся и надежда. Писать я буду тебе и писать буду регулярно, но не так уж часто. Ты уж извини. Сама понимаешь, служба!
- Ты уж пиши, пиши, касатик, не оставляй меня старую, – отёрла тыльной стороной руки вторая бабушка со щёк своих горючие капли.
- За домом присмотри, пока силы будут, – напутствовал её новый хозяин избы, – а там и я уже, Бог даст, приеду, – помянул Всевышнего старший матрос.
- Присмотрю, присмотрю, – обняла его, подымаясь со стула, сердобольная плакса, – не беспокойся. Закрою, как ты наказал. И огород с девчатами соблюдём. Всё сделаю я как надо. Только ты приезжай. И невесту тебе мы сыщем хорошую, – снова пустила она слезу, расчувствовавшаяся Наталья Матвеевна.
- Мы – это кто? – попытался поднять упавшее настроение отбывающий на службу отпускник.
- Так я с девчатами, – улыбнулась горемычная сваха, – кто же ещё то?
- До невесты надо бы ещё дожить, – вздохнул в ответ созревший холостяк.
- Вот и служи, не кручинься. Все там будем, где щас мамка твоя и бабка с мирном покоятся, но только в разное время, – огладила в дорогу своего родственника, напутствуя его мужественная женщина и многодетная мать.
- Без кручины не обойдётся, – склонил, прощаясь, голову матрос.
- Тебе что Надежда отписала? – проговорилась провожатая, – вот и помни её завет. Не плачь. И не расстраивайся!
- Так ты ж, говоришь, не читала записку то, – подначил бабушкину сестру ушлый и памятливый проказник.
- Так я и не читала, – ответила на голубом глазу, обмишурившись, любопытная его Варвара, – сама догадалась!
- О чём догадалась то?
- О чём моя сестра могла тебе написать, зная её!
- Ну коли догадалась, – не стал вдаваться в дамские подробности мужчина, – сама понимаешь, рыдает у меня душа, надрывается!
- У души, должно быть, дело прежде всего, – не согласилась с доводом солдатская вдова, – вот тогда она и перестанет рыдать, надрываясь. Некогда ей будет на слюнявые то сопли твои откликаться, в горе твоём тешиться!
- Пойду уж я, – расцеловал в обе щёки любимую и любящую его наставницу моряк, с благодарностью подхватил взятый у братишек сослуживцев на прокат свой чемоданчик и быстро выскочил, не оборачиваясь, на заснеженную улицу.
- Прибудешь на место, не забудь написать, – донеслось до него из избы в догонку.
- Напишу! – откликнулся скороход и подумал, что долгие проводы ломают путь, – напишу, напишу – оправдал он молчаливо свои действия, покинув дом, и помахал рукой, не обернувшись.